Кошель П. История сыска в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

МИФЫ И ГЕРОИ СЕКРЕТНОЙ СЛУЖБЫ

В среде русского студенчества были так называемые "академисты" -
молодые люди, страстно любящие науку, которую, впрочем, они представляли
себе в виде университетского диплома, обеспечивающего в будущем тепленькое
местечко. Они, конечно, были сторонниками спокойных занятий римским правом и
горячими противниками вмешательства учащейся молодежи в общественную жизнь.
Как ни странно, исключительное стремление к знаниям часто приводило этих
благовоспитанных молодых людей в самое пекло политики, туда, где она
старательно фабриковалась - на задворки охранных отделений. Там голубые
воротники, обуреваемые заботой о мирном ходе учебных занятий, дружески
протягивали руку помощи синим мундирам. Таких поклонников "чистой" науки
было немало, и мы постараемся выбрать случаи, наиболее ярко характеризующие
психологию этих "добровольцев". Предоставим им самим говорить о себе - как
люди весьма откровенные, они умели представляться во всей силе своего
великолепия. Вот студент московского университета Николай Николаевич
Вознесенский. В 1900 году он. обратился к Зубатову с письмом такого
содержания: "Милостивый государь. Московское охранное отделение зорко
следит -за тем, не создаются ли среди студентов организации, могущие вредить
спокойному течению университетской жизни. По этому вопросу я могу сообщить
довольно ценные сведения за хорошее вознаграждение. Если найдете возможным
воспользоваться моим предложением, укажите место, куда я должен явиться".
Услуги были приняты, и несколько человек, гектографировавших невинный
журнальчик "Студенческая жизнь", были заключены в узилище и благодаря
заботливому вмешательству Вознесенского и охраны потеряли возможность
продолжать свое образование.
А вот другой тип - Евгений Белков, студент Демидовского юридического
лицея. Этот не говорил просто "купите - продам", а разводил во
"всепокорнейшем прошении", поданном в 1904 году на имя министра внутренних
дел, целую теорию предательства на патриотической базе. Он писал: "Я с
сожалением и грустью наблюдаю те ненормальные, в высшей степени печальные и
нелепые явления, которые наблюдаются в некоторых кругах русского общества, а
особенно среди студентов высших учебных заведений... как грустно становится
наблюдать все это человеку истинно русскому, по душе любящему свою родину и
благоговеющему перед тем государственным устройством, которое в ней
существует. Пусть что угодно говорят об этом устройстве, но я лично признаю
его высоким по своей идее... Я с нетерпением жду того времени, когда,
облеченный служебными правами, буду проводить в той среде, в которой буду
вращаться, начала, которые считает нужным проводить правительство, я
благоговейный сторонник нашего "батюшки-царя"... За последнее время и у нас
в Ярославле агитация стала пускать глубокие корни благодаря деятельности
местной группы партии социалистов-революционеров... Результаты этой партии
сказались и на отношении студентов к своему учебному начальству. Сходкой
студентов лицея, между прочим, был оскорблен через посылку письма директор
лицея. Был оскорблен сходкой студентов, тоже через посылку письма, и г.
министр народного просвещения генерал Глазов. А что, спрашивается, худого
сделали студентам эти самоотверженные деятели? Да ничего. Только чувство
благодарности можно высказать им, что и сделала по отношению к директору
лицея группа студентов человек в 50. Господину же министру народного
просвещения этого сделать не удалось, так как мысль о выражении ему
сочувствия письмом не нашла готовности ее принять в большинстве и у этих 50
человек.
Много высказал я Вам, Ваше высокопревосходительство, и не дело бы это
студента... Простите великодушно человеку, который готов за родину и за
царя-батюшку и душу свою положить, которого цель: служить государству до
последней капли крови, до последнего издыхания. А я послужу, даст бог,
тогда, когда поступлю на государственную службу.
Но и теперь я не желал бы сидеть сложа руки. Я желал бы поступить в
агенты тайной полиции. В этом я не нахожу ничего худого; слово "шпион",
которым обыкновенно клеймят людей, служащих в тайной полиции, - ничего
худого, по моему, не означает... Я и обращаюсь к Вашему
высокопревосходительству с всепокорнейшей просьбой не отказать принять меня
на службу по тайной полиции, хотя бы и с небольшим, но постоянным (круглый
год) окладом жалованья, так как в каникулярное время я мог бы работать в
Петергофе, где живут мои родители... Вашего высокопревосходительства
нижайший послушник и глубоко преданный и благовеющий перед Вами студент
лицея Евгений Белков".
А вот третий тип - Емельян Кучеров. В феврале 1904 года он явился в
особый отдел Департамента полиции и подал прошение, в котором описал свои
похождения. Дело заключалось в следующем. В 1903 году Кучеров был привлечен
к дознанию за разбрасывание прокламаций; его исключили из лицея. "С этого
времени, - писал Кучеров, - я узнал хорошо цели антиправительственных
сообществ и стал искать удобной минуты, чтобы мне местная административная
власть предложила служить на пользу великого государя и дорогой своей
отчизны. Эта минута скоро пришла. 16 сентября мне господин начальник
Ярославского жандармского управления предложил постараться разузнать
участников антиправительственных сообществ, находящихся в Ярославле, говоря,
что я буду принят в лицей, если это сделаю. Я согласился и с этой минуты
стал двуличным человеком. Двуличным человеком, по-моему мнению, должен быть
всякий, служащий тайно на пользу государства: таким путем он гораздо больше
принесет пользы".
Этому "двуличному" человеку пришлось сделаться и двусторонним.
Ярославль в то время являл пример довольно распространенного в то время
явления: полиция, понимая, что уловление "крамольников" дело хлебное, стала
конкурировать с жандармами, не отличавшимися энергией, и Кучерову,
являвшемуся тогда единственным серьезным осведомителем в этом городе,
пришлось служить начальству и черному, и синему. Возникли сцены ревности
из-за этой прекрасной Дульцинеи, и первый любовник - жандармский полковник
Романов стал преследовать предмет своей страсти за измену; он отказался
содействовать возвращению Кучерова в число студентов; обиженный поехал
искать защиты в Петербург. Директор Департамента полиции написал письмо
директору лицея, и "двуличный" сделался снова студентом... ч
Кучеров приезжал жаловаться на жандармского ротмистра Немчинова,
который был командирован в Ярославль специально для заведывания розыском и
должен был помирить соперников-сыщиков; оказалось, что этот кандидат в
начальники охранных отделений начал карьеру блестяще: он брал со своего
агента расписки в получении жалованья, а денег полностью ему не выдавал.
Кучеров был в претензии и на то, что начальство не повышает ему оклада
до 100 рублей в месяц, несмотря на его важные услуги охране. Спокойно, как
будто шла речь о вознаграждении за урок математики, доказывал он, перечисляя
свои предательства, что его работа стоит дороже...
Открытое, с правильными чертами лицо, серые, беззлобные глаза, мягкая
улыбка, тихая речь, скромные манеры... "Ведь главный мотив, - говорил
Кучеров, - который заставил меня усердно работать по политическому розыску,
это тот, чтобы, будучи еще студентом, суметь составить о себе хорошее мнение
у сильных мира сего, дабы по окончании курса получить скорее и получше место
по министерству юстиции. Петр Иванович убедился в продуктивности моей
деятельности, а раз это так, то он не откажется в недалеком будущем закинуть
обо мне словцо кому нужно будет".
Конечно, Петр Иванович Рачковский принял в нем сердечное участие.
Кучеров, окончив курс науки и сделавшись присяжным поверенным, продолжал
также служить "на пользу великого государя и дорогой отчизны", сосредоточив
свое внимание главным образом на социалистах-революционерах.

* * *

У политического сыска есть свои традиции и предания, свои мифы и герои.
В огромном шпионском общежитии были свои любимцы, старожилы и ветераны.
Помимо Мамочки (Серебряковой), была в провокаторской семье и своя "няня". И
какие сказки она могла бы рассказать! Но нам их не услышать. Так поведаем
что-нибудь о ней самой. Лучше "папаши" никто этого не сделает. Предоставим
же ему слово.
Зубатов, находясь уже в отставке, обратился к Трепову, сделавшемуся
товарищем министра внутренних дел, с трогательным письмом. Вот оно:
"За безвыходностью положения позволяю себе возбудить вновь вопрос,
поднятый впервые мною при покойном В. К Плеве. Речь идет о московской
содержательнице конспиративной квартиры, костромской мещанке, Прасковье
Ивановне Ивановой. Будучи слушательницей акушерских курсов, она была
заагентурена бывшим в то время начальником Московского охранного отделения
Скандрако-вым, а затем перешла к Бердяеву и была мною посажена на
конспиративную квартиру, выработавшись не только в чудную квартирную
конспиративную хозяйку, но и прекрасную воспитательницу молодых агентурных
сил. Благодаря этому все, что было только самого лучшего и интимного по моей
секретной агентуре, все было сосредоточено у нее, как в месте, безусловно
гарантированном от провала. Покойный ГКСемякин и ДА. Ратаев имели свидание с
М.П.1уровичем и др. только в ее помещении, считавшемся академической школой
секретной агентуры. Ни одна нога служащего в отделении (охранном) при мне не
была там, и лишь с моим уходом из Москвы пришлось открыть это агентурное
святая святых. В сентябре исполнится 25 лет ее затворнической службы. Будучи
в С-Петербур-ге, я уже старался снять с нее. эту епитимью и ходатайствовал
перед ААЛопухиным лично и через А.С.Скандракова перед В.КПлеве о назначении
ей пенсии - 25 рублей в месяц... Ныне получил с оказией письмо от Ивановой,
которая, описывая московскую разруху, просит меня ответить ей по совести, не
опасно ли при нынешних убийствах продолжать службу и не лучше ли уйти. Надо
вам заметить, что от старых знакомых она скрылась, но агентурная ее
деятельность так и осталась никому не известной. Все же это время она
прожила по нелегальному документу, выходя только в лавки и избегая даже
держать прислугу. Зная, что при таком образе жизни она кое-что скопила, я и
ограничился в свое время такой мизерной суммой пенсии, совершенно не
соответствующей той невидной и понятной лишь специалисту, но глубоко
полезной деятельности, которую она вынесла при нашем создании знаменитой
московской агентуры, создавшей положение Московскому охранному отделению и
работавшей на всю Россию и Департамент полиции.
Теперь Вашему Превосходительству понятно, почему я осмелился утруждать
вас этими строками. Положение этих лиц очень неблагодарное. Они полны
высокой ценности и в то же время не имеют никакой рыночной ценности, так как
их никто не знает. Чистая случайность, что при всей моей нынешней
импотентности я все же могу постоять за правду, так как во главе,
относящейся к данному случаю, власти стоите Вы, к рту и сердцу которого у
меня еще не заросли тропы.
Припоминая свои прошлые служебные связи, это будет, кажется, моя
последняя, лебединая песня по охранной службе, уплата моего последнего
служебного долга... Этим ходатайством я расплачиваюсь с г-жой Ивановой, а
как расплатится с нею правительство - это будет уже зависеть от воли Вашего
Превосходительства".
Начальник жандармско-полицейского управления Уссурийской железной
дороги, ходатайствуя перед Департаментом полиции об отпуске средств на
агентуру, представил обращенное к нему прошение первого кандидата в
секретные сотрудники канцелярского служителя Григория Данилова Кива (жившего
во Владивостоке, по 2-й Портовой улице, в д. Шлыкова), который писал:
"Будучи воспитан в духе строго православном и верноподданническом, на пути
своем встречал явления, возмущающие мой патриотизм, любовь к государю и
родине, в особенности изводили меня поляки, смеющиеся над всем русским. Что
я не преувеличиваю, служит доказательством то, что, когда в Киеве в великий
пост, кажется 1900 году, был бунт, об одном из открытых мною последователей
этого движения мною было донесено киевскому полицмейстеру полковнику
Церпицкому, производящему обыск у этого лица, которое было задержано. В
прошлом году, в бытность мою на службе во владивостокской полиции, мне
удалось обнаружить ряд преступлений. Сопоставляя, так сказать, мое
политическое направление, я заключаю, что обладаю чисто природной
наклонностью к жандармской службе. Ввиду же этого, что я имею обширный крут
знакомых в разных сферах общества, что участие мое в печати (сотрудничество
в "Дальнем Востоке", "Владивостоке" и московской "Русской правде") не только
замаскирует мою настоящую профессию, но даст мне возможность соприкасаться с
интересным для наблюдений элементом людей, я осмеливаюсь просить Ваше
высокородие не отказать в представлении о назначении меня политическим
агентом, причем, так как эта служба потребует посещения лекций и других
общественных собраний, соответствующего платья и вообще приличной жизни, во
Владивостоке не дешевой, то месячное мое жалование не может быть ниже 100
рублей, сверх путевых и других расходов на случай командировок в разъезд.
Кроме того, ввиду состояния моего во Владивостокской дружине стрелков, прошу
в отношении чинопроизводства зачесть мне на службу со дня увольнения моего
из суда, т.е. с 31 декабря 1903 года. Владивосток, 16 июня 1904 года". (К
этому прошению были приложены документы, из которых видно было, что Кива
держал в Киеве испытание на должность нотариуса и даже исполнял таковую в
Херсонской губ.).
А вот еще "журналист" - Вейсман (Вайсман), Симон (Шимон), Моисеев
(Мордков). В 1904 году Вейсман обратился к заведующему агентурой
Департамента полиции на Балканском полуострове Тржесяку с таким
ходатайством:
"Вследствие переданного вами мне распоряжения господина директора
Департамента полиции о закрытии агентуры, имею честь покорнейше просить при
ликвидации дела в Вене не отказать принять в соображение нижеследующее:
В 1890 году, заведуя редакцией газеты "Одесские новости", я по
приглашению покойного начальника жандармского управления в Одессе генерала
Цугаловского поступил на агентурную службу в качестве секретного сотрудника.
По смерти генерала Цугаловского я продолжал эту службу у его преемника
полковника Пирамидова до 1895 года, заведуя в то же время редакцией газеты
"Одесские новости". Наблюдению моему в Одессе вверен был украинофильский
кружок профессора Марковича и социал-демократический, во главе которого
стояли Капелюш, Иванов-Квартер-ников, Лернер, Вельтман и др.
В 1895 году по приглашению полковника Будзилови-ча я перешел на службу
в заграничную агентуру и до настоящего времени обслуживаю таковую в Вене,
где первые пять лет состоял студентом Венского университета на медицинском
факультете и затем занимался журналистикой, работая в заграничных и русских
газетах в качестве корреспондента, поддерживая постоянные сношения с русским
революционным кружком, существующим в Вене.
Последние оглашения заграничных и русских газет по делу брата моего
Александра Вайсмана совершенно подорвали мое положение в Вене;
скомпрометированный как агентурный сотрудник Департамента полиции, я потерял
сотрудничество в газетах "Одесские новости", "Русские ведомости" и др., что,
лишив меня главного заработка, поставило меня в совершенно безвыходное
положение в материальном отношении.
Ввиду вышеизложенного и принимая во внимание, что мне неизвестно,
угодно ли будет Департаменту полиции впредь пользоваться моими услугами по
революционно-, му делу, я почтительнейше просил бы Вас доложить господину
директору Департамента полиции нижеследующую покорнейшую просьбу:
1) За четырнадцатилетнюю службу в агентуре, условия которой Вам
известны, я, не предполагая оставаться больше за границей, покорнейше просил
бы предоставить
мне и моей жене Регине Викторовне право повсеместного жительства в
России.
2) В том случае, если Департамент полиции признает возможным и впредь
оставить меня на агентурной службе за границей или в России, я осмеливаюсь
просить о сохранении моего последнего содержания по 500 франков в месяц и об
ассигновании необходимой прогонной суммы на случай моего перемещения.
3) В случае же если Департамент полиции не признает возможным оставить
меня на дальнейшей агентурной службе, то ввиду того, что потеря
единственного источника моего заработка журналиста произошла по
обстоятельствам, от меня не зависящим совершенно, и что с потерей и
агентурного моего содержания мы с женой остаемся без всяких средств к жизни,
я покорнейше просил бы Вас, доложив все обстоятельства моей агентурной
службы, сохранить за мной получаемое мною агентурное содержание до мая 1904
года, а затем предоставить мне и моей жене повсеместное право, жительства в
России; я покорнейше просил бы Департамент полиции во внимание к долголетней
моей агентурной службе и к настоящему моему безвыходному материальному
положению не отказать назначить мне либо единовременное пособие, либо
пенсию, по усмотрению Его Превосходительства господина директора
Департамента.
Симон Моисеевич Вайсман".
Со своей стороны Тржесяк, в представлении директору Департамента
полиции от 14 января 1904 года просил оставить "на дальнейшей службе
агентуры" секретного сотрудника своего в Вене Шимона-Мойшу Мордкова
Вайс-мана - "он же Орлов". Из доклада особого отдела Департамента полиции
директору оного видно, что Вайсману предполагалось выдать пособие в 3 тысячи
рублей.
Иценов Лейба Вениаминов. Из донесения Иркутского губернского
жандармского управления от 10 сентября 1905 года усматривается, что И., три
раза привлекавшийся за разные преступления и отсидевший 4 года в тюрьме за
кражу со взломом, поселившись в Иркутске, предложил полиции свои услуги по
уголовному сыску, а затем, сблизившись с ним, "занялся политическим
розыском". 3 июля к дому генерал-губернатора был подброшен "снаряд", по
отзывам экспертизы незначительной силы и не подготовленный к взрыву.
Наблюдавшими за злоумышленниками, подготовлявшими "покушение", оказались
Иценов и Петров, которые опознали одного из преступников в лице живущего в
с. Листвиничном рабочего Кронберга, но дознание установило, что он жил
безвыездно; тогда И. открыл покушавшихся на ст. Иннокен-тьевской, но
указанные им два еврея оказались повинными лишь в том, что не дали ему
соответственной взятки при хлопотах о "праве жительства".
А вот другой сибиряк - Блиц Александр, состоя в должности агента
охранного отделения и лидера красноярского отдела Союза русского народа, в
продолжение двух последних лет охранял в Красноярске "закон и порядок". Не
считая мелких делишек, его указаниям приписывается арест в октябре 1908 года
редактора местной газеты Желудского, "разоблачившего неблаговидную
деятельность Блица в Знаменском женском монастыре. Сильное впечатление также
произвел арест смотрителя местной тюрьмы". В конце концов посыпались доносы
на губернатора; последний в совещании с прокурором и начальником
жандармского управления предложил удалить Блица, но те нашли деятельность
его "чрезвычайно полезной". Губернатор, однако, выслал Блица как человека,
опороченного по суду, но влияние и связи Блица оказались превышающими власть
губернатора, и он вскоре был, по распоряжению генерал-губернатора
Селиванова, возвращен в Красноярск Биография Блица интересна. В конце 90-х
годов он жил в Минусинске, катался часто на тройках, и обыватель говаривал:
"Енерал Блиц катаются"; вскоре он очутился на скамье подсудимых: возникло
дело о растрате в транспортной конторе, затем о ложном доносе его на своего
кума, податного инспектора Цитовича, потом о подлоге в метрике, наконец,
после 19 месяцев сидения в тюрьме, Блиц уже фигурировал в качестве
обвиняемого в похищении у Аджикидзе 445 рублей 72 копеек денег,
бриллиантового кольца стоимостью в 300 рублей, кинжала, сюртука, штиблет,
нескольких пар карпеток, ночных рубашек, носовых платков, всего вещей и
денег на сумму тысячу рублей. Это не мешало ему быть "вторым губернатором",
пока не последовал арест его за участие в ограблении почтового поезда (на
285 тысяч рублей).
Пономарев Леонид Николаев, бывший студент Горного института. "С 1895
года непрерывно оказывал содействие розыскной деятельности вверенного мне
отделения, обследуя противоправительственные организации в среде учащейся
молодежи и постоянно наблюдая за ходом обструкционного движения в институте.
Пономарев, по постановлению совета, был уволен из названного учебного
заведения без права обратного приема, причем мотивами его увольнения были
приведены совершенно другие обстоятельства, а истинная подкладка дела была
известна лишь таким заведомо неблагонадежным лицам, как профессора Долбня и
Матинский, под давлением которых и обструкционной группы и состоялось
вышеупомянутое постановление совета... Блестящее прохождение курса
Пономаревым давало полное убеждение в успешном окончании института с званием
горного инженера, и ныне представлялось бы крайне нежелательным, чтобы этот
трудолюбивый молодой человек, вполне правительственного направления, был
лишен возможности закончить свое образование и получить ученое звание..."
Так докладывал 1б июля 1902 года директору Департамента полиции
начальник Петербургского охранного отделения Сазонов, который вместе с тем
ходатайствовал о предоставлении Пономареву права держать испытание на звание
горного инженера при горном департаменте Министерства земледелия и
государственных имуществ. Домогательство это не было удовлетворено, и отец
Пономарева обратился к министру внутренних дел с прошением о принятии его
сына в Томский технологический институт; он писал, между прочим, следующее:
"Ваше Высокопревосходительство, осмеливаюсь покорнейше просить Вас, не
найдете ли возможным разрешить моему сыну лично принести Вам доклад в свое
оправдание, так как все описать по его делу невозможно, а знал все это
подробно покойный полковник Пирамидов, бывший начальник охранного отделения,
который доверял сыну во всем, давая ему всевозможные поручения по пресечению
государственных преступлений. Сын, поступив тайно в охранное отделение, под
фамилией Ермолаев, еще при генерал-майоре Секеринском, в продолжение шести
лет нес службу совместно с пребыванием в институте, что доставляло ему массу
труда, теперь так бесследно пропавшего, вследствие неудачно сложившихся для
него обстоятельств во время последних студенческих беспорядков. О Вашем
милостивом решении прошу известить меня по месту жительства: г. Феодосия,
Казанская ул., д. №1б. Отставной вахмистр Ермил Пономарев".
Получить "ученое звание" Пономареву все же не удалось, и он зачислился
вольноопределяющимся в Екате-ринославский полк; находясь в Москве, он
агентурил без всяких видимых результатов для местного охранного отделения, 5
апреля 1903 года он доносил, например, Рат-ко: "В Новой деревне должны
собраться штундисты, которым в Питере покровительствует Ливен и другие
знатные дамы".
7 октября того же года Пономарев, уже подпоручик, обратился к Сазонову
с просьбой: "Будучи сотрудником вверенного вам охранного отделения, я и в
настоящее время, по производстве в первый офицерский чин, хотел бы быть вам
полезным, что вполне возможно, если я буду назначен в одну из частей войск,
квартирующих в С-Петербурге. К сожалению, быть назначенным в Петербург очень
трудно, не имея знакомств в Главном штабе. Не найдете ли возможным
ходатайствовать о назначении меня на имеющуюся вакансию в 198-м пехотном
Александрово-Невском полку..."
Пономарева послали, однако, шпионить на театр военных действий. В 1906
году он уже числился офицером корпуса жандармов; тогда же Департамент
полиции командировал его на границу, где он "открыл" контрабандные пути,
подкупив таможенных чиновников в Вержболове, но был изобличен на суде в этой
провокации. Побыв некоторое время помощником начальника охраны Таврического
дворца (при Госдуме), Пономарев перевелся адъютантом в какое-то сибирское
жандармское управление.
Но не все мечтавшие надеть синий мундир были так счастливы в своих
стремлениях. Вот, например, Галенкин Леонид; он обратился к вице-директору
Департамента полиции НЛ.Зуеву с письмом следующего содержания:
"Представляя при сем для сведения мой краткий curri culum vitae, имею
честь почтительнейше просить Ваше Превосходительство, не признаете ли Вы
возможным поддержать просьбу полковника А.Н.Ваулина, направленную на имя
директора Департамента о назначении мне как агенту при рязанском губернском
жандармском управлении содержания.
Из приложения, Ваше Превосходительство, изволите усмотреть, что моя
прежняя продолжительная и разносторонняя деятельность служит уже сама по
себе солидным ручательством в моей.достаточной подготовке для исполнения
обязанностей агента, а уменье быть наблюдательным, житейский такт,
уравновешенный характер, подвижность, абсолютная трезвость и безукоризненно
светские манеры помогут мне симулировать мою профессию и, кроме того, я
сумею ассимилироваться во всякой среде. Я полагаю, что даже в трущобах, "на
дне" я был бы свой человек, ибо в совершенстве мог бы владеть и
простонародным и "воровским" арго. Последнее я говорю, конечно, кстати.
Прекрасно зная обязанности службы и понимая, что каждый служащий должен
стоять на высоте своей задачи, а равно и то, что аккуратная и добросовестная
исполнительность и строгое понимание дисциплины являются первыми
обязанностями чиновника, я могу уверить Ваше Превосходительство, что чины
корпуса жандармов найдут во мне самого ревностного исполнителя всех своих
заветов, желаний и поручений, т.е. тех, которые они преследуют и на страже
которых стоят, и им я никогда не изменю.
Кн. Мещерский говорит: "Группируйте и объединяйте и в центре, и в
губернии всех убежденных приверженцев порядка, ищите и созидайте из них
главный штаб в местные отряды людей порядка". К категории этих лиц я всем
своим помышлением принадлежу и уверен, что делу принесу существенную пользу.
С чувством глубокого уважения и искренней преданности имею честь быть
Вашего Превосходительства покорный слуга Леонид Галенкин.
Четыре года тому назад я имел честь представить Вашему
Превосходительству письмо Е.К.Муромцевой, написанное на французском языке.
На основании этого письма Вы изволили рекомендовать меня Сергею Васильевичу
Зубатову.
Г. Рязань, 27 сентября 1904 года".
Несмотря на знание воровского арго и светские манеры, Галенкин не
сделал карьеры. Не подошел.
Перлин, Нахман (Менахим) Израиль (Сруль) Сенде-ров-Лейбов, из уманских
мещан; бывший студент Новороссийского университета. В списке, приложенном к
донесению от 12 января 1904 года Департаменту полиции жандармского
полковника Тржесяка по случаю закрытия агентуры на Балканском полуострове,
которым он заве-, довал, значилось: "Перлин, Нахман Сендеров, в св. крещении
Наум Александров, упоминаемый под №413 розыскного списка, проживает под
именем Александрова. Доктор, женат; имеет двух малолетних детей.
Привлеченный к дознанию о государственном преступлении и арестованный 10
августа 1880 года сотрудник Александров с этого же времени поступил на
секретную службу к предместнику моему полковнику Будзиловичу, служившему
тогда в Одессе, способствовал раскрытию в Одессе офицерского кружка и
кружков Делеимцкой, Гринцера, Рашевского, Кириллова, Мармортштейна и др. С
назначением полковника Будзиловича в заграничную агентуру сотрудник
Александров, состоявший в Одессе под гласным надзором полиции, бежал в
Румынию, где и способствовал организации в Румынии и Болгарии революционной
агентуры. В 1888 году сотрудником Александровым были переданы полковнику
Будзиловичу сведения о готовившемся русскими революционерами в Париже
динамитном взрыве. Желая упрочить затем свое агентурное положение, сотрудник
Александров в 1891 году поступил в Бухарестский университет, который окончил
в 1902 году. За это время им были доставлены сведения об отъезде
революционеров Черкесова и Бурцева из Бухареста в Лондон; выяснен паспорт
революционера Рай-чина и организованы аресты революционеров Ананьина и
Корсакова, а такая попытка ареста революционера Бурцева. Независимо от сего
сотрудник Александров неоднократно выполнял различные агентурные поручения
полковника Будзиловича и мои. Мне лично сотрудник Александров во время
проживания в Бухаресте неоднократно передавал агентурные сведения,
касающиеся местных эмигрантов, и детально познакомил меня вначале с
положением эмиграции во всем районе агентуры. По окончании Бухарестского
университета со степенью кандидата сотрудник Александров с разрешения Вашего
превосходительства, изложенного в письме действительного статского советника
Ратаёва, от 15 мая 1902 года, за №3499, выехал в Париж для
усовершенствования своих учебных занятий в клинике умершего профессора
Шар-ко. Осенью 1903 года, защитив докторскую диссертацию, сотрудник
Александров переселился на постоянное жительство в Софию. Для приобретения
необходимых медицинских инструментов и устройства практики в Софии, как
врача по нервным болезням, сотрудник Александров еще до отъезда своего в
Софию просил меня ходатайствовать перед Вашим Превосходительством о
ликвидации дел с ним и о выдаче ему единовременного пособия для совершения
переезда из Парижа в Софию, ввиду чего я имел честь просить Ваше
Превосходительство в донесении моем от 3 октября 1903 года за №507 о выдаче
сотруднику Александрову единовременного пособия при окончательной ликвидации
с ним дела в размере 5 тысяч рублей во внимание к восемнадцатилетней службе
его агентуре Департамента полиции". Наверное, дали.

* * *

Начальник Бакинского губернского жандармского управления донес 15 мая
1904 года Департаменту полиции: "По прибытии моем в г. Баку ко мне начал
приходить молодой человек-татарин и сообщать отрывочные сведения о тех и
других проявлениях антиправительственной деятельности. Ближайшее
ознакомление с этим молодым человеком (оказавшимся сыном одного из местных
очень зажиточных домовладельцев потомственных беков (дворян): Иса-Бек, сын
Гаджи-Мехти-Кули-Бека Ашур-бекова, 25 лет, семейный, магометанского
вероисповедания, получивший домашнее образование в программе среднего
учебного заведения, весьма развитый) показало в нем человека в высшей
степени честного и преданного, а сообщаемые им сведения по проверке всегда
подтверждались. Само собою, что приобретение такого человека явилось
положительною находкою, тем более, что на мой вопрос, чем можно его
вознаградить, он заявил, что он никакого денежного вознаграждения не желает,
а делает все это из любви к царю и отечеству - России. Скромность не
позволила ему сказать, что, отказываясь от денежного вознаграждения, он
мечтает о получении ордена, но я исподволь выспросил его об этом.
К ноябрю месяцу прошлого 1903 года под моим руководством деятельность
Иса-Бека Ашурбекова приняла вид агентурной сети на промыслах
Балаханы-Сабунчи и отчасти Романы, так как он завел у себя 5 человек
татар-филеров, которым он из своих средств платил ежемесячно жалованье и
которые с агентурной целью вошли в местные группы и кружки.
В бытность мою в С.-Петербурге, в ноябре прошлого года, я имел честь
лично докладывать Вашему превосходительству об Иса-Бек Ашурбекове, и Вы
изволили мне разрешить пообещать ему получение ордена...
По возвращении моем я сейчас же сообщил Иса-Бек Ашурбекову о
последовавшем соизволении, и он с замечательным усердием и даже
самоотвержением взялся за дело, принеся огромную пользу, так как благодаря
его деятельности мне удалось локализовать начавшиеся в январе забастовки, не
допустить до сих пор ни одной массовой сходки, по его указанию обнаружить и
арестовать: тайную типографию (Малеевского и его двух соучастников,
нелегально проживавших Шишкиных, оказавшихся Моча-ловым и Урановскою),
выяснить личность и деятельность: доктора Фейнберга, Бирновского, инженера
Винтера, Людвига Кнунянца и других лиц, как-то: Студнева, Дер-лиха, Ионсона
Банцыра и др., из которых многие еще не арестованы, но уже достаточно
освещены. Затем ему же принадлежит и изъятие из обращения нескольких тысяч
(7 - 8) преступных изданий, предназначавшихся для
Балаханско-Сабунчинско-Ромднинских районов, где он не допускал
распространения этой литературы. Особенно же усиленно и с наибольшим риском
Иса-Бек Ашурбеков работал перед наступлением мая и в первых его числах, и я
должен признать, что ненарушенное спокойствие в районе его деятельности во
всем обязано ему - Иса-Беку Ашурбекову, а потому, считая понесенные им труды
(помимо больших денежных затрат, так как он, проживая в с. Сабунчи, почти
ежедневно ночью приезжал ко мне для докладов и получения указаний) вполне
заслуживающими поощрения, я, руководствуясь вышеизложенным разрешением,
прошу ходатайства Вашего Превосходительства о награждении потомственного
Бека-Иса-Бека, сына Гаджи-Мехти-Кули-Бека Ашурбекова орденом св. Станислава
3-й степени, для нехристиан установленным".
Орден, конечно, дали, а в 1905 году во время Бакинской резни Ашурбеков
выступил уже как главный подстрекатель татар к избиению революционеров.
Начальник Нижегородского охранного отделения Греш-нер донес директору
Департамента полиции сентября 1904 года: "В настоящее время из числа
заслуживающих по своей деятельности внимания секретных сотрудников мною
приобретены: Татьяна Александровна Алакшина (псевдоним Терентий Алексеев
Цаплин), привлеченная по делу ареста 19 июня в г. Н.Новгороде тайной
типографии, и Михаил Морозов. Этими лицами доставлены мне сведения,
представленные при записке от 8 и 25 августа за №1018 и 1078".
Однако о предательстве Алакшиной ввиду данных ею при Нижегородском
губернском жандармском управлении откровенных показаний стали догадываться,
и она поспешила перебраться в Самару, где продолжала свою шпионскую
деятельность. 7 января 1905 года тот же Грешнер сообщил Департаменту полиции
следующие агентурные сведения: "К самарскому комитету партии
социалистов-революционеров принадлежат, как члены таковой, следующие лица:
1) сотрудники "Самарской газеты" Василий Викторов Леонович, 2) Виктор
Васильевич - фамилия пока неизвестна, 3) некто Василий Васильевич Агапов и
4) заведующий страховым отделом в земстве Михаил Иванов Сумгин. Из них
Леонович заведует пропагандой среди учащихся, Виктор Васильевич - среди
рабочих, на Агапова выдаются адреса явки, а Сумгин предоставляет работу в
земстве, как средство к жизни, лицам, привлекавшимся к делам политического
характера. В доме №100 по Со-кольничьей улице в квартире девицы Павлы
Аникиевой Трофимовой находится конспиративная квартира, в коей устраиваются
сходки рабочих, где пропагандируют, вышеназванный Виктор Васильевич, некая
Надежда Ивановна Чугунова и молодой человек Григорий Иванович Гришин. Среди
учащихся ведут пропаганду некто Анатолий Розаль-ев и сожительница его девица
Зося, полька. Для самарской подпольной типографии доставляет шрифт и краску
наборщик типографии Жданова Георгий Михайлов Губанов, на коем и держится все
дело".
Несколько позднее тот же начальник охранного отделения, ездивший в
Самару для свидания с Алакшиной, уведомил Департамент полиции о выяснении
местонахождения печатни - на каком-то хуторе, верстах в 30 от Самары.
Ввиду серьезности сведений наблюдение по этому делу было поручено
филерам летучего отряда, находившимся тогда в Самаре, которые, впрочем,
ничего особенного не выяснили, и произведенные затем у намеченных лиц обыски
никакой типографии не обнаружили.
Сконфуженная такими результатами своего доносительства Алакшина
перебралась в Казань и здесь выкинула "трюк": она написала "анонимку"
прокурору - на себя. Ее обыскали, нашли нелегальщину, взяли под стражу, но
после соответственного уведомления Департамента полиции освободили.
Позднее Алакшина появилась (в 1906 году) в Уфе, но и тут ей не повезло:
товарищи перехватили ее письмо в "охранку", и она была опубликована по
поволжским организациям, как шпионка.
Монакова Антонина, крестьянка. В 1901 году в г. Ни-кольске Вологодское
губернское жандармское управление обнаружило в сенях пакет с надписью
"Передать домашним. А.Воронецкий", содержащий 4 письма Антонины Мо-наковой и
рукописный устав тайного общества "Кредо".
При разведке выяснилось, что Воронецкий ведет нетрезвый образ жизни и
даже имел намерение покончить с собой, а также, что он вполне благонадежен и
что Монакова, поссорившись с ним, написала анонимный донос на него
жандармскому управлению. Свидетели удостоверили, что Монакова отличается
нетрезвым поведением, легко вступает в любовную связь и обыкновенно выдает
себя за политическую ссыльную, рассказывала о себе, что она дочь генерала,
окончила курс в гимназии и привлекалась по выдающемуся государственному
преступлению, тогда как в действительности Монакова - дочь крестьянина,
нигде почти не училась, несколько раз судилась за кражу и бесписьменность,
отбывала за это в Устюгском женском монастыре заключение и была привлечена
раз к дознанию за оскорбление Величества.
По заявлению частного поверенного Бардовского, Монакова, явившись к
нему под предлогом просить работы, зазвала его к себе и после того, как
Бардовский, побывавши у нее два-три раза, прекратил посещения, стала
вымогать у него деньги, угрожая, что в противном случае ему не избежать рук
жандармов.
На дознании Монакова первоначально дала весьма подробные показания об
участии своем в тайных обществах
"Кредо", "Арор", "Защита", а впоследствии объяснила, что все прежние
показания ее ложны, что она никогда не состояла ни в одном преступном
обществе, устав написала, чтобы убедить Воронецкого, что она -
государственная преступница, донесла же потому, что ее обидели, назвав
проституткой.
Ввиду этого Монакова, уличенная в заочном оскорблении вдовствующей
государыни, была подвергнута аресту при волостном правлении на три недели.
После этого Монакова появилась в Ярославле и представила губернатору
записку, более чем на десяти листах, о сношениях своих с местными
"радикалами", в которой привела слышанные ею разговоры и т.д. Донос был
написан так гладко, что Рогович принял выдумки за чистую монету и собирался
приехать в Петербург с особым докладом; его разочаровали, указав, что
Монакова - известная мистификаторша.
Писания Монаковой свидетельствуют о богатстве ее фантазии и умении
излагать их правдоподобно. Она не имела настоящих связей с революционной
средой, и потому обманность ее доносов распознать было не трудно.
Тревога, поднятая Монаковой в ярославской администрации, вызвала
следующую заметку, помещенную в №3 (ноябрь 1903 г.) "Листка Северного
комитета": "Предупреждаем наших читателей относительно Антонины Монаковой,
она живет в Ярославле и называет себя то фельдшерицей, то акушеркой, то
швеей. По наведенным справкам, прошлое ее очень сомнительное. Советуем
держаться от этой темной личности подальше".
Нельзя сказать, чтобы все. предатели выполняли свои гнусные обязанности
с легким сердцем; некоторых из них, несомненно, мучала совесть, и настолько,
что они не могли перенести ее укоров и кончали самоубийством. Так, в 1903
году застрелился секретный сотрудник Томского охранного отделения учитель
Иван Высотин и около того же времени отравился агент Пермского охранного
отделения Серафимович. 22 января 1913 года застрелился в Версале (во
Франции) секретный сотрудник Петербургского охранного отделения эсер Пыцин;
в Париже покончил с собой (1917 г.) секретный сотрудник заграничной агентуры
Русинов (он же Маркин). В том же городе покушался на самоубийство 20 октября
1912 года Морис Стред-няк, заподозренный в шпионстве.
Другие охранники стыдились своей профессии в такой степени, что когда
тайна их жизни открылась, то, боясь ожидавшего их позора, они уходили "в мир
небытия". Таких случаев зарегистрировано немало. "Откровенники" кончали не
лучше. Выдавший многих по делу "193-х" Георгий Трудницкий покончил
самоубийством, другой предатель по тому же делу - Рабинович сошел с ума в
Сибири; Гольденберг, предавший народовольцев, повесился (в 1879 г.) в
тюрьме, находясь в заключении; покончил с собой и агент Нижегородского
охранного отделения Ярочкин (Генехин). Иные из предателей старались
реабилитировать себя особым путем. Например, секретный сотрудник невского
охранного отделения Руденко прострелил 28 мая 1905 года легкое своему
начальнику - небезызвестному Спиридовичу. Агент белостокского жандарма
Гло-бачева - Шляхтер тоже в 1905 году бросил бомбу в помощника пристава
Семенова и заплатил за это 10 годами каторжных работ.
Секретный сотрудник Екатеринославского охранного отделения Гржиминский
для поддержания своего революционного престижа лично участвовал в убийстве
начальника конной стражи Мрачека. Охранник Остроумов в Одессе убил сыщика и
был приговорен за это к смертной казни.
Некоторые провокаторы, полагаясь на свою безнаказанность, заходили
слишком далеко в своем рвении, и у них выходили недоразумения с официальной
юстицией. Антон Сукеник не только подвел под суд товарищей, но и сам был
приговорен в 1914 году к 12 годам каторжных работ. Бун-дист Радневский,
агент полиции, получил по суду 4 года каторжных работ.
Получалось, что предательство на следствии не избавляло на суде от
кары, и очень суровой иногда. Например, Станислав Вольгус и Мартын Гибал, на
откровенных показаниях которых был построен большой процесс в Радоме боевой
фракции ППС, были присуждены к смертной казни и повешены (октябрь 1906 г.).
Антонов, выдавший в Петербурге группу анархистов, был осужден на 10 лет
каторжных работ. Клещ-Клещенко Алексей, агент Одесского охранного отделения,
"налетчик", пошел на 15 лет каторжных работ.
Не спасло от судебного возмездия звание секретного сотрудника
(иркутское охранное отделение) рабочего Афанасьева, который за мошеннические
растраты был приговорен в ноябре 1912 года к 4 годам арестантских рот.
Иногда, впрочем, судебные приговоры имели только символическое значение
и смягчались, а то и совсем отменялись, в порядке "монаршего милосердия".
Так, осужденный на каторгу за участие в экспроприации В.П.Кулагин, агент
охраны, "по высочайшему повелению" был от наказания освобожден.
1917 год явил чрезвычайно интересную картину охранного подполья.
Революция вскрыла одно весьма пикантное обстоятельство: оказалось, что в
составе Советов рабочих депутатов, игравшего такую роль в первый момент
переворота, находилось более 30 осведомителей охраны, причем один из них был
председателем, трое - товарищами председателя Совета рабочих депутатов,
двое - редакторами "Известий" Совета рабочих депутатов, один председателем
союза деревообделочников и т.д. Один шпион - Цветков умудрился попасть в
Комитет общественной безопасности (в Москве), а другой - Николаев-Ассинский
был даже членом комиссии по ревизии Красноярского охранного отделения.
Провокатор Деконский состоял в числе кандидатов в Учредительное собрание, а
Ильин (из Мелитополя) и печальной памяти Роман Малиновский прошли депутатами
в Государственную думу.
Временное правительство, как известно, отнеслось очень снисходительно к
своим политическим врагам. В частности, относительно агентов политической
полиции царского режима вполне определенных мер принято не было. Возникшие
самочинно в более крупных городах комиссии по обеспечению нового строя,
занялись выяснением деятельности охранных учреждений и их служебного
персонала, они опубликовали списки секретных сотрудников охраны, образовали
"суды чести", к которым привлекли более видных провокаторов, подвергнув их
временному задержанию. Приговоры этих судов имели более моральное значение,
чем практическое, так как лишали осужденных "общественного доверия" и т.д. -
лишали их того, чем они и не дорожили. Только с переходом власти в руки
большевиков некоторым из секретных сотрудников пришлось поплатиться за свои
грехи. Так были приговорены к расстрелу революционными трибуналами
охранники: Озоль в Петербурге, секретная сотрудница заграничной агентуры
Мария Бейтнер в Москве, служивший в Красной Армии Вадецкий и записавшийся в
коммунистическую партию Горбунов (в Москве). Кроме того, были казнены в 1917
году: упомянутый выше Малиновский, "еврейский Азеф" - Каплинский и
провокаторы: Лобов, Леонов, НАПоляков, А. Романов, СИ.Сколов и ФДАристов. В
апреле 1925 года был расстрелян провокатор Н.Курлянд-ский. Возбудили такое
судебное преследование против "бабушки провокации" - А.Е.Серебряковой
(приговорена к тюремному заключению), был предан суду еще старый народоволец
Окладский.
Фальшивые показания упомянутого предателя и были "лебединой песней
старозаветной провокации".
Чтобы закончить повесть о злоключениях предателей, приведем два
рассказа, довольно обстоятельных, самих "жертв" своего "политического
темперамента".
В 1908 году русская политическая эмиграция в Париже торжественно
хоронила известного социалиста-революционера Гершуни. В числе лиц, несших
венки за гробом покойного, выделялась видная фигура молодого человека с
благообразным лицом и длинными волосами. Некоторые спрашивали: "Кто это?" -
"Да разве не знаете?" - следовал ответ. - Это художник Праотцев. Вы не
видели его картины "Голгофа", на которой в виде распятых изображены Желябов
и его товарищи?"
Л.П.Меныциков вспоминает:
"Я лично этой картины не видел, но автора ее встречал. В 1902 году я
был в Киеве. Зубатов поручил мне повидать жившего в этом городе бывшего
секретного сотрудника Московского охранного отделения Праотцева,
находившегося в то время "не у дел". Раза два я встретился с этим
сотрудником в квартире старшего филера Зе-ленова, с которым он вел сношения.
Праотцев в одно из этих свиданий принес листки местной группы
рабоче-знаменцев (Каневец и др.) и даже показал находившуюся в его
распоряжении печать киевской организации социалистов-революционеров. В том
же году в Киеве было учреждено охранное отделение; Праотцев вошел в состав
его агентуры и, как мы увидим ниже, около двух лет содержал конспиративную
квартиру (в Десятинном пер.) Гер-шуни, того Гершуни, на которого он тогда
доносил и гроб которого потом сопровождал на Монпарнасское кладбище".
Приключения этого провокатора довольно интересны; о них он поведал в
одной своей "слезнице", которую приведем целиком.

"Его высокопревосходительству
господину директору Департамента
полиции потомственного
дворянина города Рязани
Сергея Васильевича Праотцева

Прошение

С двадцатилетнего возраста я состоял сотрудником у разных лиц, ведших
борьбу с революционным движением в России.
Отец мой был привлекаем по процессу "Народной воли", и поэтому я был
поставлен с ранней молодости в революционную среду.
Сознание долга перед государем и отечеством побудило меня использовать
таковое мое положение в видах борьбы с революционным движением. Начал я свою
деятельность с Н.С.Бердяевым в Москве, затем продолжал с С.В.Зубатовым.
В 1894 году Зубатов отрекомендовал меня покойному Семякину, и я работал
год в Петербурге. Затем отправился на лето в Саратов, где мне пришлось
работать с двумя помощниками, командированными Зубатовым из Москвы.
На другой год - в год коронования: государя императора Николая
Александровича - продолжал службу в Москве около года и затем, когда
революционная среда от меня отошла, я уехал в п. Клинцы, где занял место
учителя рисования в тамошнем ремесленном училище...
Года через четыре, когда я уже служил в Киеве в коммерческих училищах,
моя родственница, Л.Н.Чернова, ввела меня опять в круг революционеров, и я
тотчас же вошел в сношения с Департаментом полиции, так как в Киеве в то
время охранного отделения еще не существовало.
В 1904 году, после того как я около двух лет держал конспиративную
квартиру Гершуни в Десятинном переулке, я до такой степени расстроил свое
здоровье постоянным нервным напряжением, что попросил тогдашнего моего
начальника, полковника Спиридовича, уволить меня.
Передав свои связи в революционной среде по просьбе полковника
Спиридовича одной новой сотруднице, я уехал на Кавказ.
Этим кончилась моя служба в качестве сотрудника.
В 1905 годуя оставил место во Владикавказском кадетском корпусе и уехал
в Париж, чтобы отдаться всецело живописи.
В Париже жить мне приходилось исключительно среди русских эмигрантов, в
сношение с политическим розыском не входил, так как не интересовался
политическими делами и очень тяготился той средой, в которой жил.
Наконец, это привело к тому, что я уехал в Америку, надеясь в
Буэнос-Айресе заработать несколько денег и с этими средствами устроиться
где-нибудь в глуши, заняться со своими двумя мальчиками земледелием.
Руководился я главным образом желанием спасти детей от растлевающего
влияния так называемых идейных течений, всюду быстро распространяющихся.
В Буэнос-Айресе жить мне пришлось среди революционеров, даже в одной
комнате с очень видным максималистом Правдиным.
Случилось так, что одного бедного террориста помяло в мастерской
машиной и Правдин его вез в госпиталь. При переезде на извозчике раненый
передал Правдину письмо из Парижа о моем разоблачении Меньшиковым, а также о
соглашении нескольких русских рабочих убить меня. Правдин все это мне
сообщил, но еще накануне его сообщения в окно кто-то целился в меня из
ружья, и я предупредил выстрел только тем, что быстро потушил свечку и
закрыл ставни.
Потом некоторое время мне пришлось скрываться каждую ночь, переменяя
гостиницу.
Но однажды ночью, когда я посетил Правдина, чтобы взять из чемодана
чистое белье, меня чуть не убили, сделав по мне 4 - 5 выстрелов из
револьвера, и я едва спасся бегством.
Наконец настоятель церкви дал мне пристанище при церкви.
Он же помог наскоро мне распродать мои этюды, и таким образом я выручил
рублей 800 на то, чтобы уехать.
Со мной поехали в Парагвай Правдин и еще один беглый моряк.. Они
притворились не верящими в разоблачения и желающими тоже устроиться на
земле. Правдин выхлопотал у администрации 9 гектаров земли. В лесу нам по
ночам пришлось дежурить у костра, чтобы отгонять диких зверей и караулить
вещи от индейцев. На третий или четвертый день, когда я лег после моего
дежурства, они, думая, что я сплю, завели разговор о том, что надо покончить
со мной и, симулировав при ком-нибудь нечаянный выстрел, убить меня. Я
дождался утра и объявил им, как будто проснувшись, что я от них ухожу. Это
был психологический момент, они дали мне собраться, очевидно, не веря тому,
что я решусь уйти без знания испанского языка и совершенно без денег. И
когда я перешел поляну и скрылся от них за деревьями, они стали мне вдогонку
стрелять, но не могли уже причинить мне вреда.
Около б месяцев я блуждал по стране, пока не добрел до Асунсиона,
столицы Парагвая.
Здесь не хватит места рассказывать все перипетии четырех с половиной
лет, проведенных мной в Парагвае, скажу только, что я затратил
нечеловеческую энергию, чтобы осуществить идею поселения на земле. Взяв у
парагвайского правительства в колонии "Новая Италия" 14 гектаров леса, я
вырубил один гектар и засадил его, выстроил хижину и все это без копейки
денег и без помощников. В продолжении целого года мне не пришлось почти ни
разу поесть хлеба, и питался я исключительно тем, что удавалось застрелить.
Я съел более полутораста обезьян, так как их было легче убивать. Сломав себе
ключицу на правом плече, шесть месяцев я был лишен возможности работать.
Наступила революция в Парагвае, и я перебрался опять в Асунсион, где и
поступил в качестве практиканта в госпиталь для раненых бесплатным
добровольцем. В госпитале я проработал в течение восьми месяцев. Хотя своей
работой я заслужил уважение и дружбу докторов, но русские революционеры
обнаружили мое пребывание и путем компрометирующих писем и другими путями
начали меня преследовать. При закрытии госпиталя я подвергся прямому
избиению со стороны низших служащих госпиталя, которые поголовно были члены
анархического клуба и были направлены на меня одним русским анархистом.
Всю ночь просидел надо мной один из докторов госпиталя, и затем
несколько недель я пролежал в кровати и не могу оправиться совершенно до сих
пор от последствий побоев.
Жить в Южной Америке, где так много русских революционеров и где я не
был от них ничем защищен, мне не представлялось больше возможности. Кроме
того, я боялся умереть там, потеряв для России двух мальчиков, которые все
эти годы находились в приюте в Буэнос-Айресе.
Постоянно хворая и с каждым месяцем чувствуя себя все слабее, я стал
думать только о том, чтобы достать нужное количество денег на переезд в
Россию. Мне казалось, что мое правительство должно было устроить безбедно
мое существование и возможность быть еще полезным, а также воспитать двух
мальчиков верными слугами царю и отечеству. Мне удалось написать картину,
которую правительство Парагвая купило для музея. Может быть, оно этим хотело
вознаградить меня за бесплатный уход за ранеными в госпитале.
Таким образом мне удалось заручиться суммой в 500 аргентинских песо. С
этими деньгами я поспешил в Буэнос-Айрес, а оттуда, взяв из приюта детей,
приехал в Петербург.
Здесь нет места для перечисления всех тех фактов моей жизни, которые
доказывают, что мной руководило в моей службе государю императору идейное
начало, а не политическое стремление к карьере и обогащению, но думаю, что
вышесказанное достаточно меня характеризует и из всего сказанного явствует,
что только крайность заставила меня обратиться за помощью к Вашему
превосходительству. Что ожидает меня, если Вы не окажете мне самой широкой
поддержки. Кроме службы по борьбе с революцией, я нервно изнемог за 11 лет
службы в качестве учителя рисования.
Я же ни в чем не виноват. Виноват во всем начальник, которому я
доверялся безусловно. А между тем, когда я начинал служить, С.В.Зубатов
спрашивал, чего я хочу добиваться - карьеры или денег, я отвечал, что-
единственное мое желание и условие службы, чтобы сохранилась вечная тайна, и
он мне это обещал от лица правительства; когда же я усомнился, он мне
доказал, что правительство должно оберегать эту тайну в своих же интересах.
И вот Меньшиков, который сносился со мной от лица правительства и которому я
доверял, как представителю правительства, выдает меня врагам в то время,
когда я нахожусь в их стане. Мне только чудом удалось спастись от их мщения,
и то временно,
Я знаю, что великодушное сердце русских государей никогда не допускало
оставить без помощи людей, страдавших от исполнения своего долга, и я
уверен, что Ваше превосходительство, взглянув с этой точки зрения на мое
положение, сделаете все возможное для того, чтобы и мне дожить свой век так,
как прилично дворянину, и принеся возможную пользу государю и отечеству, а
также и воспитать двух детей верными слугами царю и отечеству.

С.-Петербург, 3 января 1914 г.
Сергей Васильевич Праотцев".

Если, как мы видели, расправа революционеров с предателями являлась
делом весьма заурядным, то совершенно исключительным представляется случай,
когда шпион погиб от руки себе подобного.
6 мая 1903 года в г. Уфе бьл убит (рабочим Дулебовым) местный
губернатор Богданович, по приказу которого 13 марта 1903 года были
расстреляны рабочие в г. Златоусте. Вскоре после этого в помянутом городе
поспешили открыть охранное отделение; последнее не замедлило заняться
вербовкой секретных сотрудников. За неимением подходящих лиц на месте;
выписали одного агента из Петербурга, где тот прошел подготовительную школу
шпионской премудрости при местном охранном отделении. Гастролер, прибывший в
Уфу, позаботился прежде всего о перемене своей фамилии и при помощи
фальшивого паспорта, выданного полицией, из Павлова превратился в
Грибоедова. Начальник "охранки", жандармский офицер Заглухинский, объяснил
молодому агенту, что в Уфе есть у революционеров гектограф и типография и
поручил ему их "открыть". Павлов никаких знакомств и связей в городе не
имел, но смело взялся за выполнение инструкции своего начальника. Прежде
всего он организовал из молодых рабочих тайный кружок, а затем сварил
гектограф и оттиснул воззвания. Этим не была, впрочем, выполнена начертанная
ему программа действий, и Павлов заговорил о необходимости поставить
печатный станок; чтобы дело не откладывать в долгий ящик, он украл из
казенной типографии, куда его приняли на службу по рекомендации губернатора,
около пуда шрифта, который был помещен затем на хранение у Заглухинского.
Таким образом, дело подвигалось к желаемому концу и предвиделась уже
"ликвидация с типографией". Но тут произошло нечто, чего совершенно не
ожидали уфимские Шерлок Холмсы. Павлова, ввиду его необычайной энергии,
товарищи заподозрили в предательстве; он уже стал доказывать, что шпионом
является рабочий Москательников, о сношениях которого с начальником охраны
сделалось уже известным. Чтобы снять с себя всякие подозрения, Павлов
выступил в организованном им кружке с предложением убить Москательникова,
настоял на выполнении этого плана и, подговорив себе в помощники еще двух
подростков, заманил "товарища" в степь, лично зарезал его, а утром явился к
начальнику охраны и доложил "агентурные сведения" о совершивших убийство, ни
слова не говоря о себе.
Нетрудно было выяснить, что Павлов был главным инициатором и
исполнителем преступления, он был арестован. Павлов признался, что
"немножко" поколол Москательникова; как это было сделано в действительности,
можно было видеть на фотографии, снятой с убитого: на груди Москательникова
оказалось более 20 колотых ран, а голова была наполовину отрезанной. Но
изумительнее всего оказалась провокаторская психология Павлова-Грибоедова.
Он все время твердил, что убийство совершил в интересах служебных, чтобы не
потерять доверие членов кружка и возможности открыть "типографию". Павлов
совершенно не сознавал дикости своего поступка и вполне искренно был уверен,
что иначе сделать он не мог.
Суд не принял этого во внимание и приговорил Павлова к 12 годам в
каторжных работ.
Своеобразная логика, особенное понимание обязанностей агента нашли
яркое выражение в письме, с которым Павлов обратился в Департамент полиции
21 марта 1905 года. Вот его содержание:
"Господа! Душа Москательникова вопиет перед престолом Всевышнего за
преждевременную смерть, а я вопию перед престолом царя своего отечества за
невинные страдания. Не страшен мне суд всевышнего - я так же предстану перед
ним для ответа со спокойной совестью и чистой, как предстал и перед судом
смертных. Господа, ведь я жить хочу, ведь я только вступил в жизнь и во
цвете лет гибну - во имя чего? За что? Не так жалко мне себя - я заслужил
страдания, даже больше - смерть за то, что я шпион, но кровавое пятно
останется на лицах, сотворивших из электротехника шпиона-страдальца. Но мне
жалко мою жену и сына младенца - чем они виноваты? Я один, а против меня
защита моих врагов и сами враги, защита валила буквально все на меня и
охрану. Господа, ведь мне судом дано 12 лет каторги, ведь это беззаконие и
это месть социалистов за мою работу охране... Господа, не губите меня, вы
можете верней и справедливее судить меня. Неужели я сам к себе жесток,
неужели я сам себе пожелал страданий - нет, я соблюдал интересы охраны, я
боялся, чтобы не провалить дело, рисковал ведь и своей жизнью. Ведь я более
дрожал за себя, если мне-то голову свернут, мне уже другой не приобрести -
ведь вы, господа, знаете, что нашего брата шпиона враги не уважают. Господа,
ведь если бы я знал, что в Уфе попаду в такую кашу, я бы и не поехал.
Единственно, чем я мог спасти Москательникова - это совесть Заглухинского, я
ему докладывал, объяснял, предупреждал о вражде на Москательникова, но
Заглухинский был холоден. Но прошу вас, господа, не губите меня, хотя во имя
моего семейства вырвите меня из этой пропасти. Вам, господа, все это
возможно. Господа, ведь вы сами знаете, что это не мое преступление. Бог
свидетель, не только лишить жизни человека - я чужой собственностью не
находил нужным пользоваться, а тут 12 лет каторги!"
Да, надо признать, убийство Москательникова не было делом исключительно
Павлова - оно было преступлением не столько его, сколько тех, кто делал "из
электротехников - шпионов". Главными виновниками, несомненно, были те
"господа", к которым взывал Павлов о помощи. Они, как и Заглухинский,
разумеется, остались "холодны".
Лимон был выжат, корку выбросили.

ТАЙНАЯ ФЕЯ СЫСКА

Трудно сказать, когда установилась связь Серебряковой с охранным
отделением. Трудно по многим причинам. Мы знаем, как сугубо осторожен был
Зубатов (да и его предшественники), как тщательно скрывал он всякого рода
документы, относящиеся к деятельности секретных сотрудников. С другой
стороны, и сама Серебрякова вела свою работу ловко, умно и, конечно,
старалась, по мере возможности, не оставлять документальных следов своей
службы в "охранке". Великую сдержанность (если не больше!) проявила она и на
суде, давая свои показания многословно по количеству и скупо по качеству.
Свое прошлое она открыла перед судом только в той его части и в том
направлении, которое было нужно ей для изложения своей собственной версии о
связи ее с Бердяевым и Зубатовым.
В 1907 году, давая характеристику деятельности Серебряковой, Зубатов
ссылался на ее 25-летнюю службу в "охранке". Арифметика заставляет думать,
что первые услуги делу политического розыска Серебрякова стала оказывать в
начале 80-х гг. прошлого столетия. Это предположение вскользь подтверждается
и самой Серебряковой. Послушаем ее и, кстати, познакомимся кратко с ее
биографией:
"Родилась я в Тобольской губернии в 1857 году, в декабре месяце. Мать
моя была Софья Ивановна Жедринская, но дед мой, не желая, чтобы я была
записана за его дочерью и опозорила ее таким образом, приказал записать меня
за крепостной девушкой. В 1861 годуя была удочерена моим отцом, который к
этому времени стал уже законным мужем моей матери, землемером Резниковым,
Степаном Ивановичем. Училась я в Дермской женской гимназии. По окончании
курса и гимназии я переехала вместе с отцом в Москву и здесь поступила на
высшие женские курсы Терье.
На курсах же я познакомилась с некоей Елизаветой Петровной Дурново,
благодаря которой мне впоследствии пришлось сделаться нелегальной. Мое
положение было абсолютно безвыходное. Тогдашние кружки, главным образом
Владимир Александрович Анзимиров, предложили мне выйти фиктивным образом за
кого-нибудь замуж и, между прочим, указали на ПАСеребрякова, который
согласен на мне жениться".
Сообщая далее, что в начале восьмидесятых годов муж ее, придя к выводу
о необходимости издавать нелегальную газету, купил 10 фунтов типографского
шрифта, Серебрякова говорит:
"Через несколько дней после этой покупки мужа вызвали в Московское
охранное отделение и начали его спрашивать, зачем он купил шрифт, причем
начальник охранного отделения Скондраков и присутствовавший на допросе
Судейкин сказали ему, что против того, что он купил шрифт, они ничего не
имеют, что большая его статья, взятая ими при обыске вместе со шрифтом, в
высшей степени им нравится, т.к. он осуждает в ней пути революционной борьбы
с правительством и советует идти путем реформ, что соответствует их
собственным взглядам и что они предлагают ему отдать им эту статью для
напечата-ния и пропаганды против революционной борьбы. В случае же его
отказа принять их предложение они арестуют его и меня, т.к. знают, кто я в
действительности и что я подлежу аресту и преследованию (я разыскивалась,
как Резчикова). Муж страшно противился такому предложению, как он мне потом
об этом рассказывал, но затем, боясь за мою участь, согласился отдать им эту
статью для издания. На этом условии они освободили его и оставили в покое
меня. Я обо всем этом уговоре узнала, конечно, после его осуществления. Я
была возмущена всей душой поступком мужа, но вернуть дело было уже нельзя. С
этого времени начинается моя страшная, многострадальная жизнь. Муж, будучи
сам человеком честным, но в то же время страдая истеро-неврастенией, был
человек крайне неуравновешенный, с больной волей. Струсив последствий,
которые его ожидали, благодаря тому, что он попался со шрифтом и женитьбой
на мне, как на нелегальной, с явной целью укрыть меня, он поддался уговорам
Судейкина; придя же от них домой, он начал проклинать меня за то, что,
женившись на мне, как на нелегальной, он попал в такое ужасное положение. Я
просила его поехать в "охранку", взять свое обещание обратно и требовать,
чтобы меня арестовали, т.к мне будет легче сидеть за себя, нежели думать,
что кто-нибудь страдает из-за меня, но он и слышать об этом не хотел. Статья
его была издана в виде брошюры Московским охранным отделением в 1883 году за
границей и в том же году была привезена в Москву. По соглашению с охранным
отделением, муж мой должен был заняться ее распространением. Но тут, к
счастью мужа, был убит Судейкин и, таким образом, распространение этой
брошюры прекратилось, т.к. одновременно с этим начальник Московского
охранного отделения, друг Судейкина, был уволен и на его место был назначен
Бердяев. Уезжая со своего места, он указал Бердяеву на мужа, как на
человека, которого они считали своим. Первое время Бердяев ни за чем к мужу
не обращался, и мы думали, что они от нас совершенно отвяжутся. Муж,
страдавший, как я уже сказала, истеро-неврастенией, несколько успокоился и
начал уже снова мечтать о возобновлении подпольной деятельности, причем
снова настаивал на продолжении той же своей мысли: издавать не революционный
орган, а чисто реформистского характера. В это время в Москве, конечно, шла
помимо нас чисто революционная работа, и Бердяев подозревал, с одной
стороны, не муж ли мой это работает, а с другой - предполагая, что если он
сам не работает, то не согласится ли ему помогать, как человек свой, начал
вызывать его в Охранное отделение и подолгу мучил его беседами на эту тему.
Муж, возвращаясь домой, опять выливал всю злобу на меня, приписывая свое
сближение с "охранкой" страху за меня. ..Я в это время исключительно
занималась работой в газете "Русский курьер", где вела политический отдел в
иностранной политике. На моей обязанности лежал просмотр 14 иностранных
газет и составление на основании их отдела иностранной политики. В редакции
"Русского курьера" я зарабатывала от 200 - 300 рублей в месяц и содержала на
эти деньги всю семью".
Так излагает дело сама Серебрякова. Забегая несколько вперед, упомянем,
что Серебрякова признала себя виновной только в том, что она помогла
Зубатову осуществить его проект легализации рабочего движения. В
соответствии с этим она категорически настаивает на той версии, что первое
ее посещение "охранки" относится к 1900 году и что, заставляя ее
содействовать ему, Зубатов грозил в противном случае предать гласности
отношения с "охранкой" ее мужа. Подробнее мы остановимся на этом эпизоде в
другом месте. Сейчас нам важно установить, что связь с политической полицией
имела не только Серебрякова, но и ее муж. Весьма возможно, что слова ее
соответствуют действительности и что действительно "своим" чело-, веком в
"охранке" она стала благодаря мужу, который несколько раньше ее вошел в этот
мир тайн, но который, очевидно, не проявил на этом поприще резвости, столь
характерной для Анны Егоровны. Косвенное подтверждение о какой-то
причастности П.А.Серебрякова к делам политического сыска мы находим в
газетных статьях за 1909 год, когда деятельность Серебряковой была в общих
чертах разоблачена Бурцевым. Так, "Русское слово" тесно связывает
деятельность в "охранке" мужа и жены Серебряковых, упоминая об арестах и
обысках, которые "странным образом" не затрагивали самого Серебрякова.
Можно допустить достоверность слов Серебряковой и в той их части, что
она, Серебрякова, была втянута в сферу деятельности "охранки" через своего
мужа. Вполне допустимо, что угрожая разоблачением, "охранка" принудила
Серебрякову согласиться быть секретной сотрудницей. Во всяком случае, мы не
имеем каких-либо материалов, говорящих о том, что она первая и по
собственной инициативе протянула руку Бердяеву. Но, допустив такую
возможность, мы отнюдь не хотим сказать, что в дальнейшем она работала
"из-под палки", подгоняемая только угрозой разоблачения деятельности, как
своей, так и деятельности мужа. Наоборот, материалы свидетельствуют об
обратном. Если угроза и шантаж были факторами, заставившими ее пойти на
службу к Бердяеву, то дальнейшую "самоотверженную" ее работу (так говорили о
ней ее начальники) направляли уже иные причины: поощрение со стороны
правительства и, если верить тем аттестациям, которые давались ей ее
охранными друзьями, политические взгляды, делавшие ее "убежденным врагом
крамолы".
Мы взяли на веру два показания Серебряковой: 1) что муж ее был также
причастен к делам "охранки" еще во времена Скондракова и Судейкина и 2) что
сама она вошла в тайные отношения с "охранкой" под давлением угроз о
разоблачении сотрудничества ПАСеребрякова. Повторяем, с этими утверждениями
можно согласиться. Зато нельзя ни-,как отнестись с доверием к заявлению ее о
том, что первое столкновение и первая беседа ее с Зубатовым относятся к 1900
году. Нет никаких сомнений - об этом говорят конкретные случаи провалов
революционных организаций, а также и многочисленные документы руководителей
московского политического розыска, что связь ее с Московским охранным
отделением установилась значительно ранее и, во всяком случае, не позже
конца 80-х гг. прошлого столетия. Заметим кстати, что 80-е гг. были годами
сильнейшего морального разложения интеллигенции, что, понятно, в
значительной степени облегчало работу политического розыска по вербовке
секретных сотрудников.
Впрочем, и сама Серебрякова, раскрывая историю своей жизни, невольно
для себя проговаривается. Вот характерная выдержка из ее показаний.
Рассказывая о том, что муж ее, несмотря на обещание отказаться от
революционной работы, вошел в 1887 году в работу кружка "Самоуправления" (об
этом эпизоде речь будет позже), Серебрякова говорит:
"В 1887 году часть кружка "Самоуправления" была арестована. Муж мой
попался на обыске у Белевских, был там обыскан, но арестован не был. С этого
дня Бердяев снова начал таскать его в "охранку" и мучил всякими допросами о
"Самоуправлении". Муж категорически отрицал всякое свое участие в
"Самоуправлении", но вся эта передряга оказала страшное влияние на его
здоровье, и я стала бояться, что он заболеет психически, да он и стал уже
страдать навязчивыми идеями. Я окончательно терялась, что делать, и тогда по
совету одного литератора ГШ.Ки-чеева я обратилась за протекцией к знаменитой
тогда певице императорских театров Д.МЛеоновой. Кичеев сказал мне, что
Бердяев бывает постоянно у этой Леоновой, играет там в карты, и что он,
Кичеев, состоя в очень хороших отношениях с Леоновой, переговорит с ней и
попросит повлиять на Бердяева, чтобы он оставил в покое моего мужа... Через
несколько дней Кичеев привез мне письмо Леоновой к Бердяеву, и я в первый
раз переступила порог Московского охранного отделения. Бердяев сначала
ломался, напоминал мне о моем нелегальном проживании в Москве, благодаря
тому, что он покровительствует мужу, грозил, что он может меня арестовать. Я
указала ему на то обстоятельство, что г-жа Дурново, по делу которой я должна
была привлекаться, благополучно проживает в Москве, и смысла меня
арестовывать нет никакого, т.к. дело Дурново окончательно покончено. После
долгих препирательств он согласился, наконец, оставить мужа, пока он болен,
в покое; Я, конечно, никаких обещаний что-нибудь для него, Бердяева, делать
не давала, да и давать не могла, т.к. абсолютно ничем полезной ему быть не
могла и не желала".
Итак, даже по словам самой Серебряковой, впервые беседовала она с
Бердяевым в конце 90-х гг. прошлого столетия. А мы знаем, что подобные
"беседы" и подобные визиты, даже с записками от актрис, даром не проходят.
Бердяевы делали свое дело твердо и непоколебимо. Если выбывал из строя один
сотрудник (Серебряков), то его должен был заменить другой (Серебрякова).
Сантименты, как известно, не пользовались большой любовью и не уживались в
кабинете начальников политической полиции.
Покровы второй жизни Серебряковой далеко еще не все сорваны. Эта вторая
жизнь Анны Егоровны, начинавшаяся у порога конспиративных квартир для
свиданий с Бердяевым, Зубатовым и их подручными, остается еще в значительной
своей части плотно занавешенной.
А параллельно этой таинственной жизни строилась и развивалась открыто,
на глазах у всех легальная жизнь Анны Егоровны. Легальная жизнь ее давала
материал, составляла содержание второй, нелегальной жизни, а эта последняя,
в свою очередь, создавала материальный фундамент и определяла поведение
Серебряковой в ее отношениях к окружающим. Только тесное переплетение этих
двух жизней и делало Серебрякову ценной сотрудницей "охранки".
Как строилась эта легальная жизнь Серебряковой и в чем заключалась ее
общественная и политическая деятельность? Человек, не вхожий на правах
близкого знакомого в ее дом, человек, приглядывающийся к ней, так сказать,
со стороны, мог определить: Анна Егоровна - это тип эмансипировавшейся
русской интеллигентки.
Она живет трудом рук своих, и часто ее заработок является основным в
бюджете семьи Серебряковых. Развитый, хорошо грамотный человек, владеющий
иностранными языками, Анна Егоровна или работает в редакциях московских
газет, или обслуживает переводами издательства, или организует на
кооперативных началах мастерские дамских платьев, пока наконец не становится
собственницей библиотеки, которая, впрочем (и это тоже характерно для
русского интеллигента, как известно, совсем непрактичного человека!),
приносит ей только убыток.
Но познакомьтесь ближе с Анной Егоровной и вы убедитесь, что эти ее
занятия далеко не исчерпывают ее интересов и запросов. Побывайте на
журфиксах Серебряковой, посмотрите на окружающих ее людей, добейтесь ее
доверия - и физиономия Серебряковой будет рисоваться уже в других красках.
Это не только интеллигентка-труженица, но это еще и убежденный революционер,
отдающий свои силы, знания и средства делу революции.
Именно к такому заключению можно было прийти, если не знакомиться с ней
еще ближе, т.е. если не срывать завесы, плотно охраняющей вход в другую,
тайную жизнь Серебряковой.
Анна Егоровна - активный работник полулегального Красного креста помощи
политическим заключенным. Она собирает средства (получая их, в частности, и
от Саввы Морозова), вещи, распределяет их по тюрьмам, держит связь по этой
"крестовской" линии и с революционными группами разных направлений, и с так
называемым обществом, с его либерально-оппозиционной частью. Не трудно
заметить, что эта краснокрестовская позиция была уже сама по себе необычайно
благоприятна для Серебряковой. На почве этой работы по оказанию помощи
политическим заключенным Серебрякова сохраняла, во-первых, свою
беспартийность, т.е. не входила и не ввязывалась непосредственно в партийную
работу определенной партии, а держала связь с различными революционными
группами и партиями, во-вторых, эта ее деятельность создавала ей широкие
связи в общественных кругах и делала ее заметным человеком на московском
политическом горизонте; наконец, краснокрестовская работа уже сама по себе
давала ей, хотя, быть может, и ограниченную, пищу для конспиративных бесед с
начальниками розыска. Постоянные встречи с родственниками арестованных
(часто и с приезжими из провинции), разговоры на тему, как и за что
арестован тот или иной человек, предположения и догадки на этот счет,
разговоры, которые понуждали не очень искушенных в политике людей к
откровенности (да и стоит ли скрытничать с таким милым и полезным человеком,
как Анна Егоровна!), - все это, теоретически говоря, уже могло дать
кой-какой материал, любопытный для розыска. А ведь у понимающего начальника
"охранки" никакая агентурная "мелочь" не пропадет даром. В хорошем хозяйстве
и веревочка пригодится!
Но Красный крест не был самоцелью. И если бы ее сведения как секретной
сотрудницы ограничивались материалами, почерпнутыми в результате только
краснокре-стовской работы, плохим бы помощником Зубатовых была Серебрякова.
Повторяем, Красный крест в основном был нужен ей как ступенька к тому
положению, какое заняла Серебрякова в общественно-политических кругах.
Эпоха 90-х и начала 1900-х годов. На русской почве буйными ростками
ширится марксизм. Он охватывает интеллигенцию, проникает в рабочую среду,
оплодотворяя и формируя классовую борьбу. В этот период всеобщего увлечения
марксизмом Анна Егоровна тоже заявляет себя определенной сторонницей нового
течения. Ее квартира - нечто вроде клуба. Здесь собирается интеллигенция
просто думающая и интеллигенция с уже начинающейся партийной окраской. У нее
на квартире обсуждается программа журнала "Начало". Ее посещают Струве,
Авилов, Луначарский, Владимирский, Елизарова и многие другие. Здесь ведутся
теоретические споры, происходят заранее обусловленные встречи. Сама Анна
Егоровна - не только гостеприимная хозяйка, она умеет слушать и, если и не
вмешивается в споры на сугубо теоретические темы, то, во всяком случае,
может и умеет вовремя подать нужную реплику, проявить "понимание предмета".
Вот, например, характерные штрихи, относящиеся к организации журнала
"Начало".
"...Приезжает как-то М.И.Гурович, - показывает Серебрякова, - и
говорит: вы здесь занимаетесь пустяками, а мы хотим издавать в Москве новую
газету в противовес "Русским ведомостям", чтобы она была нового направления,
чтобы затрагивала рабочий вопрос. Я прошу вас зайти и переговорить, как ее
вести... Я сказала, что с удовольствием приму участие... На первом совещании
были: я, Бунин, Юрий Алексеевич и еще два господина, которых он не назвал, и
он, Гурович... Как-то мне говорит Гурович: теперь собрания стали большие, у
меня неудобно, нельзя ли собираться у вас... Я согласилась. Собиралось
человек 8-10... Когда все было выработано и составлено, Гурович подал
заявление московскому генерал-губернатору Сергею Александровичу. Тот
начертал на этом прошении: "Я во время своего губернаторства никакую газету
не разрешу". Вместо газеты решили издавать журнал. Гурович требовал от меня:
"Вы ведь знаете, как составляются журналы". Я советовала составить программу
по образцу "Мира божьего". Он нашел, что этого мало, и мы прибавили
иностранный отдел. Во время этих собраний бывал еще Струве..."
"Салон" Серебряковой - это настоящая отдушина для желающих поговорить
интеллигентов и место деловых знакомств и встреч для тех, кто от слов
переходил уже к настоящему делу.
В эпоху зарождения марксистских групп, когда устанавливались лишь связи
между отдельными лицами и кружками, квартиры сочувствующих революционному
движению были определенными точками опоры или исходными пунктами для начала
практической работы. В поисках этих связей Серебрякову и посещали многие
революционеры.
"Нам, организаторам работы, - говорит между прочим по этому поводу
Владимирский, выступавший свидетелем в процессе Серебряковой, - необходимо
было искать новых связей не только среди рабочих, но и среди интеллигенции
и, конечно, не среди либеральной интеллигенции, которая уже обнаруживала все
признаки политического маразма".
Там, в "салоне" Серебряковой, за чашкой чая, за шахматным столом
происходили деловые встречи, разговоры и завязывались знакомства на почве
общности политических убеждений и тактических взглядов.
Знала ли Серебрякова о том, что квартира ее используется таким образом?
Была ли она осведомлена о планах и мероприятиях тех ее гостей, которые вели
практическую революционную работу? Конечно, элементарные правила конспирации
заставляли скрывать от Серебряковой, как и от всякого не участвующего в
непосредственной работе, ту деятельность, которую начинали
марксисты-интеллигенты. Но тем не менее Серебрякова знала весьма многое.
Характерным примером в этом отношении может служить случай с печатанием
прокламаций, о котором рассказывал на суде А. В. Луначарский:
- Мы решили издать прокламацию для завода Листа. Размножение было
поручено О.Г.Смидович, которая была членом нашей организации. Произошел
такой нелепый случай: была ранняя весна, О.Г. открыла окно, на котором
сушились прокламации, и ветер снес их на крышу какого-то сарая, их пришлось
собирать. Анна Егоровна Серебрякова первая мне рассказала об этом. Она
возмущалась, соболезновала и негодовала по поводу такого неконспиративного
поведения...
Большой нужды сторониться и не доверять Серебряковой как будто бы и не
было. Наоборот, все как раз располагало к доверию.
Анна Егоровна - мы видели это выше - была активной работницей по
оказанию помощи политическим заключенным. Эта работа уже сама по себе
заслуживала уважения и располагала к доверию. Но помимо краснокрестовской
работы, Анна Егоровна оказывала непосредственную помощь и революционным,
нелегальным организациям. Вот документальные свидетельства этого.
"Познакомился я с Серебряковой, - говорит С.Н.Смидович, - по приезде
из-за границы в 1898 году. Знакомство было исключительно на деловой почве.
Серебрякова снабжала Московскую социал-демократическую организацию
нелегальной литературой, которую получала от времени до времени неизвестным
для нас путем. Кроме того, она оказывала нам и другие услуги: прятала
литературу, собирала деньги якобы для заключенных, предоставляла свою
квартиру для собраний и пр.".
Еще более четко говорит по этому поводу С.И.Мура-лова: "Серебрякова
была центром всей подпольной работы. У ней хранилась, раздавалась
нелегальная литература, к ней стекались деньги, вещи для сидящих в тюрьме, к
ней приезжали со всех концов России товарищи, завязывались связи. Словом,
Серебрякова была источником всего того, что необходимо было для работы в
подполье".
Осенью 1899 года А.И.Елизарова организовала бегство за границу
А.МЛукашевич. Деньги на эмиграцию достала А.Е.Серебрякова, предложив их
сама, рассказав при этом Елизаровой путаную историю о каких-то поляках,
которые сами когда-то участвовали в революционном движении, но сейчас отошли
от него, сделались состоятельными и охотно оказывают материальную помощь
революционерам. Однако передачу этих денег Серебрякова долго задерживала, и
это заставило А.И.Елизарову поставить вопрос ребром.
"Раздосадованная этим, - говорит А.И.Елизарова, - я пришла к ней
наконец с сухим и коротким заявлением: "Очевидно, ваши знакомые поляки
только сулят, водят за нос, тогда пусть они так и скажут, мы для Анны
Морицовны (Лукашевич) в другом месте достанем". Такое обращение произвело
желаемое действие - Серебрякова засуетилась, повторяя: "Ведь это не я, вы
думаете, что я? Я Анну Морицовну так люблю!". На другой уже день Серебрякова
привезла мне 300 рублей".
Наконец еще одно свидетельство по этому вопросу. Свидетельство
В.В.Шера, который, как оказывается, начинал свою политическую жизнь под
руководством Серебряковой и который кончил ее в 1931 году на скамье
подсудимых меныневиков-интервенционалистов. Шер говорит:
"..В течение ряда лет я бывал у Серебряковой, видался на ее квартире с
лицами, причастными в то время к революционному движению, получал от нее
нелегальную литературу, паспорта, отчеты, бланки, осведомляя ее все время о
той работе, которую я в то время вел в нелегальных организациях.
А.Е.Серебрякова была, таким образом, не только свидетелем моей революционной
работы, но и наблюдателем, а отчасти и руководителем моего собственного
общественно-политического развития".
Итак, Серебрякова снабжает литературой, печатями, паспортами, собирает
деньги, предоставляет место для собраний, ее квартира служит явкой и с этой
явкой к ней приезжают даже работники из-за границы (например,
Гурвич-Кожевникова). Говоря словами Мураловой, "Серебрякова - источник
всего, что необходимо было для работы в подполье". И надо добавить, что эта
формулировка совсем не преувеличена. Отсутствие периферии в колоссальной
степени увеличивало роль таких "околопартийных" и "сочувствующих" лиц, какой
была Серебрякова. Ею, ее квартирами и ее услугами приходилось пользоваться,
ибо революционное подполье, если оно хотело шириться и расти, не могло
обойтись без помощи таких легальных, полицией не преследуемых лиц.

КОНСПИРАЦИЯ ДЛИНОЙ В 24 ГОДА

Вся эта деятельность Серебряковой по оказанию помощи революционному
подполью не могла не внушать известного доверия к ней со стороны
практических работников. А ведь Серебрякова не только помогала. Иной раз она
выступает прямо в роли непосредственного партийного работника. Так,
например, Серебрякова зимой 1897 - 1898 годов настойчиво предлагала
А.И.Елизаровой вести два кружа женской молодежи. В этом случае перед нами
уже не просто сочувствующий человек, помогающий партии, но партийный
работник, обеспокоенный судьбами пропагандистских кружков. Впрочем, мы не
знаем других подобных же случаев. Наоборот, все поведение Серебряковой
говорит за то, что и она сама, и ее руководители из охранного отделения
предпочитали держать ее вне партийных рамок той или иной партии. В этом
своем межпартийном положении она являлась для "охранки" как бы универсальным
осведомителем, предохраняя, с другой стороны, себя от неизбежного ареста при
провалах партийных организаций. В этой межпартийной роли Серебрякова начала
и закончила свою политическую жизнь. В период марксизма и оформления
социал-демократической партии Серебрякова сосредоточивает, правда, свои
способности на работе по освещению социал-демократии, но не порывает
окончательно и с другими революционно-оппозиционными направлениями.
Поддерживает она связи и с эсерами и с "освобожденцами", в ее квартире
находит себе приют и народническая, и эсдековская и просто оппозиционная
литература. Со всеми этими организациями Серебрякова стремилась поддерживать
дружеские отношения, найти доверие к себе.
И это ей удалось. К ней относились по-разному, но по вопросу о
политическом доверии все сходились на одном: не доверять Анне Егоровне нет
веских оснований.
Правда, покойный Бауман предупреждал С.И.Мицкеви-ча в 1903 году,
рекомендуя ему не ходить к Серебряковой, но это предупреждение он
обосновывал тем, что, по его мнению, за домом Серебряковой была усиленная
слежка. Кое-какие подозрения были и у А.И.Елизаровой, но и она обвиняла
Серебрякову только лишь в излишней болтливости и излишнем любопытстве.
Три эпизода заставляли А.И.Елизарову несколько настороженно относиться
к Серебряковой.
По делу о типографии, в связи с которой были арестованы Карасевы,
Лукашевич и другие (1899 г.), жандарм Са-мойленко, руководивший дознанием,
усиленно убеждал А.Карасеву выдать подпольную типографию, обещая, как
принято обещать в подобных случаях, не трогать людей, а только лишь забрать
"технику". АИ.Елизарова в разговоре с Серебряковой возмущалась этим
жандармским подходом, тогда как Серебрякова заняла обратную позицию и
допускала возможность выдачи типографии. Небезынтересно в связи с этим
отметить, что самый арест этой группы (Луначарский, Смидович, Лукашевич и
др.) произошел, как мы покажем в своем месте, благодаря Серебряковой,
которая была знакома со всеми участниками группы и знала об их нелегальной
работе.
О двух других эпизодах А.И.Елизарова рассказывает следующим образом:
"Когда Крупская весной 1898 года поехала с матерью в Сибирь, к
Владимиру Ильичу, которого была невестой, Серебрякова знала, что она поехала
в Сибирь, но я ничего не сказала ей о близости Надежды Константиновны к
брату. И вот через некоторое время она говорит мне тоном серьезного упрека о
большой обиде, что я отношусь к ней далеко не так, как она ко мне, что я ей
не доверяю: например, не сказала о замужестве Н.К. и что кто-то спросил ее
про Крупскую: "Как она там с мужем поживает?" Она не знала - с каким мужем?
"Да ведь она вышла замуж за В. Ульянова. Как же вы говорите, что близки с
Елизаровой, если этого не знаете?" - "Мне так неприятно было", - заключила
Серебрякова. Я подняла ее насмех, сказала: "Ведь вы не знаете брата". -
"Нет". - "Так зачем же вам знать, женился ли он и на ком". Я сочла это
бабьей любовью к сплетням и потом дразнила ее, все ли она сердится на меня
за это, но все же помню, мне странным показалось, я спросила ее, что же это
за люди, которым это надо знать? Она отшутилась чем-то. "А они меня
знают?" - спросила я опять. "Знают", - ответила с кривой улыбкой.
...В 1904 году проездом из Киева в Питер я зашла к ней, и впечатление
было очень неприятное: она была очень, расфранченной, какой-то нахальной,
самоуверенной... За чаем я намеренно внезапно сказала: "А мы еще одного
общего знакомого забыли - Гуровича!" - и взглянула на обоих Серебряковых. Он
вскочил, схватился руками за стол и весь затрясся, установив глаза в одну
точку. Она с тревогой посмотрела на него, подошла и сказала: "Тебе нехорошо,
пойди и успокойся" - и увела его в комнату. Оставшись одна, я, почувствовала
некоторое угрызение: я слышала от нее часто, что он человек больной,
нервный. Ведь и сознание, что принимал у себя провокатора, должно быть
тягостно - думала я. И я ждала, что, возвратившись, она упрекнет меня. Но
она просто заговорила о другом, как будто ничего не произошло, и это было
мне всего неприятнее".
Но все это лишь отдельные штрихи, которые отнюдь еще не в состоянии
нарисовать портрет провокатора. Подозрения и сомнения не переходили в
обвинение. Серебряковой продолжали верить и услугами ее продолжали
пользоваться.
Серебрякова знала много. А все, что знала она, знало и охранное
отделение.
Однако эти качества не делали еще Серебрякову ценной сотрудницей.
Недостаточно сообщать "охранке", надо еще уметь делать это так, чтобы ни у
кого не возникало никаких подозрений.
Этим искусством в совершенстве владела Анна Егоровна. Один из
документов охранного отделения, относящийся к более позднему периоду, когда
Серебрякова уже вышла из строя агентов "охранки", характеризует ее так:
"Туз (Субботина). Работала с Зубатовым. Была очень близка с Медниковым
и Румянцевой. Часто бывала запросто у них. Вела себя крайне
конспиративно..."
Можно отметить отдельные примеры этой конспиративности. Известно,
например, что Серебрякова просила иногда лиц, посещавших ее, прекратить на
время посещения, так как, говорила она, замечала за собой слежку.
Междупартийное или околопартийное положение Серебряковой, отсутствие у
ней организационных связей с какой-либо партией также ставило ее в
определенно выгодные позиции. Постоянные аресты и разгромы революционных
организаций, при которых Серебрякова оставалась вне полицейских репрессий,
не могли вызвать ни у кого подозрений: ведь.Серебрякова не состоит ни в
какой группе!
Не менее выгодны были ее позиции и в смысле концентрирования сведений о
намерениях и мероприятиях революционных групп. Мы имеем здесь в виду ее
работу в Красном кресте, которая расширяла круг ее знакомств среди
нелегальных или полулегальных элементов, вне зависимости от их партийности.
А те сведения, которые не могла узнать она сама непосредственно, она
узнавала через своих приятельниц, невольно игравших роль пособниц в ее
полицейской деятельности. Этими невольными пособниками были В.Н.Цирг и
особенно М.Н.Корнатов-ская. Обе они были связаны с различными революционными
кругами и все, что узнавала от них Серебрякова, становилось известным
"охранке". Доверие и дружбу с этими лицами Серебрякова широко использовала в
своих целях.
Виктор Чернов в своих воспоминаниях "Записки социалиста-революционера"
дает такую характеристику Цирг и Корнатовской:
"...Еще выделялись две девицы, большие приятельницы, Корнатовская и
Цирг. Первая - маленькая, в кудряшках, необыкновенно подвижная, вездесущая и
всезнающая, слыла за правоверную "народоволку". Но она пользовалась у нас
плохой репутацией: ее считали девицей чрезвычайно неосторожной и чересчур
суетливой. Говорили, будто охранка нарочно оставляет ее на свободе, чтобы
пускать за ней по пятам своих филеров и по ней выслеживать всех и вся.
Другая, Цирг, впоследствии сделавшаяся женой А.Н.Макси-мова, была гораздо
интереснее и серьезнее".
Эта "плохая репутация" Корнатовской - налог, который платила она за
излишнюю откровенность с Серебряковой. И, несомненно, поскольку никто не
видел за Корнатовской - Серебрякову, эта дурная ее репутация была выгодна
"охранке": "в случае чего", подумают о ней, Корнатовской, кстати сказать,
непосредственной участнице в различных революционных мероприятиях, а не о
той, которая стоит за ее спиной...
Сугубая конспиративность самой Серебряковой дополнялась, с другой
стороны, и максимальной осторожностью охранного отделения. Ликвидацию
подпольных групп, а затем и дознание охранное отделение стремилось проводить
так, чтобы личность агентурного осведомителя оставалась для привлекаемых
неуловимой. "Охранка" свято соблюдала по отношению к своей "мамочке"
следующий принцип: лучше оставить на свободе врага, чем расконспирировать
своего сотрудника. Примеров этой осторожности "охранки" можно привести
немало.
Перед нами частное письмо Зубатова в Департамент полиции, относящееся к
1897 году. Приводя в этом письме список лиц, Зубатов с сожалением
констатирует: "...брать, собственно, из них никого... нельзя, если не желать
сломать всю нашу систему... все это составляет "святая святых" нашей
столицы". В списке фамилий, приводимых Зубато-вым, фигурируют, в частности,
А.И.Елизарова, Э.Г.Гамбур-гер, В.Н.Розанов, все они в этот период имели
близкие деловые сношения с Серебряковой. Взять их - значит заставить мысль
арестованных работать в поисках предателя. Это рискованно и невыгодно:
"система" стоит дороже. Характерно и выражение "святая святых". Как
известно, на языке охранного отделения эта пометка означала особо важную
тайну или, в данном случае, особо ценный источник осведомления.
Об этой осторожности "охранки" с особой яркостью свидетельствует
следующий инцидент, рассказанный Горевым-Гольдманом, членом междупартийной
следственной комиссии, разбиравшей в 1909 - 1910 годах дело Серебряковой.
Один студент увез от Серебряковой хранившийся у нее чемодан с
нелегальной литературой и поехал с ним на вокзал. Там случайный "наружный"
филер, которому студент с чемоданом показались подозрительными, задержал его
и доставил в охранное отделение. Начальник "охранки" Бердяев, который,
конечно, уже узнал, что студент взял литературу у "мамочки", буквально рвал
и метал от досады и злости и нещадно разносил злосчастного филера: ведь
студент мог на допросе оговорить Серебрякову, ее пришлось бы фиктивно
арестовать и все это испортило бы так хорошо налаженную и правильно
функционировавшую "агентуру". Поэтому студент, пойманный с серьезным
поличным, без единого допроса (чтобы ему не пришлось отвечать, откуда он
взял литературу) был выслан на родину и, конечно, немало удивлялся, что
отделался так дешево.
Серебрякова не только сама была неприкосновенна, но распространяла
защитные лучи и на своих ближайших знакомых, откровенность и дружбу которых
она широко использовала.
Весьма характерным в этом смысле является случай с арестом
М.Н.Корнатовской. В сентябре 1893 года некий Королев заявил петербургской
полиции о краже у него 4 тысяч рублей, принадлежащих его родственнику
Клопо-ву, жившему в Твери. Через месяц, в октябре, Королева внезапно
арестовывают. Неожиданный оборот дела заставил его дать откровенные
объяснения. Королев заявил, что деньги он передал на хранение
М.Н.Корнатовской с целью употребить их затем на нужды социалистической
печати. Такие откровенные показания поставили охранников в затруднительное
положение. "Брать" Корнатовс-кую - значит рисковать ломкой "системы", но
нельзя и не принимать мер по этому делу, тем более потому, что собственник
денег - коммерсант Клопов имел связи при дворе, пользуясь покровительством
одного из великих князей. По требованию Департамента Бердяев производит
обыск у некоторых московских знакомых Королева, в том числе у Корнатовской и
Цирг. В квартире последней, в комнате студента Соболева деньги были
отысканы. Обыски не сопровождались арестом и лишь через 8 дней по требованию
Департамента полиции Соболев и Корнатов-ская были взяты под стражу. Оба они
признали, что Королев передал деньги Корнатовской, а последняя - Соболеву, и
вслед за этим были освобождены...
Бердяев сделал снисходительный вид и якобы не придал делу никакого
значения.
А через год, в конце 1894 года, в ответ на запрос Московского
жандармского управления о степени благонадежности Корнатовской, охранное
отделение невозмутимо отвечает: "Она находится в сношениях с учащейся
молодежью и ни в чем предосудительном не замечена". В целях сохранения
"системы" Бердяев "забыл" и арест Корнатовской по делу Королева-Соболева, а
также и то обстоятельство, что М.Н.Корнатовская имела отношение к очень
многим революционным организациям и начинаниям.
Заботливая рука "охранки" сказалась и в другом эпизоде. В 1892 году при
аресте Иолшина (имевшего отношение к группе народовольцев, издававших
"летучий листок") полиция обнаружила у него паспорт на имя А.Н.Максимова.
Казалось бы естественным, если бы Максимова так или иначе привлекли к делу
или, по крайней мере, допросили о причинах и обстоятельствах передачи им
своего документа Иолшину. Ничего этого сделано не было. Паспорт был
возвращен Максимову без каких-либо неприятностей для последнего. Разгадка
проста: Максимов вошел в круг лиц, на которых распространилось "табу": он
был женихом В.Н.Цирг.
Такую заботливость охранное отделение не могло, конечно, распространять
на всех своих сотрудников. Этой чести удостаивались лишь те, которые
составляли "святая святых" агентуры, а достигнуть этого высокого положения
Серебрякова смогла благодаря той несомненной ловкости и изворотливости,
которые позволили ей 25 лет работать в "охранке" и не навлекать на себя
сколько-нибудь заметной тени подозрения, "охранка" не могла не ценить ее:
Серебрякова в совершенстве владела методами агентурной работы и Серебрякова
давала ценный тематический материал, будучи близка к центрам многих
революционных групп и зная о многих революционных начинаниях.
Безоблачная жизнь Серебряковой продолжалась до конца 1909 года. Надо
думать, что примерно с 1907 года она постепенно отходит от активной
деятельности, не порывая, впрочем, начисто своих связей с "охранкой".
Болезнь и уже солидный возраст мешают ей вести работу с прежней
интенсивностью. Своим чередом, хотя тоже с постепенным замиранием,
продолжается и другая жизнь Серебряковой: она встречается с революционерами,
оказывает им техническую помощь, ведет политические споры и тд.
Но на горизонте появлялись уже первые вестники неминуемой грозы.
Барометр "охранки" показывал неблагополучие. ЛАРатаев, заграничный
представитель царской "охранки", писал в Департамент полиции Н.П. Зуеву:
"Дорогой друг, Нил Петрович! На днях я получил письмо следующего
содержания:
"М.Г. Мне очень хотелось бы повидать Вас и побеседовать с Вами кое о
чем. Вы, увидевши мою подпись, конечно, изумитесь моему желанию и не
поймете, почему я, Бурцев, который и т.д., хочу видеть Вас, Ратаева, который
и т.д. Я всю мою жизнь не мог ни разу одинаково с Вами посмотреть на вещи и
в данном случае, может быть, мы не сойдемся с Вами ни по одному вопросу. Тем
не менее, мне хочется видеть Вас и до конца договорить свои мысли, которые я
излагал в "Matin", и до конца выслушать Вас. Готовый к услугам В.Бурцев.
P.S. Разумеется, я хочу видеть Вас, как литератор, как редактор
"Былого" и только, а поэтому надеюсь, что Вы придете одни, не уведомляя
никого о нашем свидании".
"Я сделал лучше, - пишет дальше Ратаев. - Я не пошел совсем... Но я
начал это письмо не только для того, чтобы поставить тебя в известность о
дерзкой выходке этого нахала, а дабы предупредить тебя кое о чем, что, на
мой взгляд, представляется довольно серьезным и заслуживающим внимания. Ты,
конечно, следишь за серией разоблачений Бурцева... Вслед за провалами Азефа,
Гартинга-Ландезена и бедной Зины Гернгросс-Жученко (ее мать жаль больше
всех), Бурцев грозит еще более серьезными разоблачениями".
И, наконец, далее:
"Таким образом, за Азефом появился Гартинг, за ним Зина, теперь на
очереди Зверев, а там, я думаю, не сдоб-ровать и известной многолетней
сотруднице московской, Евсталии Серебряковой".
Так писал и так подозревал Ратаев. И опасения эти оказались
основательными.
В начале ноября 1909 года в газете "Русское слово" появляется следующая
короткая телеграмма из Парижа:
"ВЛ.Бурцев раскрыл обширную провокацию в партии социал-демократов и
публикует о деятельности видного члена Московской организации Анны Егоровны
Серебряковой, состоявшей на службе полиции 24 года. Серебрякова выдала ряд
организаций и три типографии. Она вращалась также и в кругах максималистов".
Вслед за этим, почти немедленно же, "Русское слово" печатает более
подробную статью под заглавием "Женщина-провокатор". Автор этой статьи,
излагая в основном статью из парижского журнала Бурцева "Общее дело", делает
от себя некоторые добавления, сопоставляя факты:
"Телеграмма корреспондента "Русского слова" из Парижа, сообщая о
разоблачениях В.Л.Бурцевым нового провокатора в лице Анны Григорьевны
Серебряковой, в течение 24 лет состоявшей агентом охранного отделения,
произвела сильное впечатление.
В литературных и земских кругах личность Анны Григорьевны Серебряковой
была хорошо известна.
Да и вообще ее хорошо знали в передовых кружках и различных обществах
Москвы.
Пока не получены из Парижа дополнительные сведения, многие выражают
сомнение, допускают возможность какой-либо ошибки телеграфа. С другой
стороны, неожиданное разоблачение, как и обычно бывает, заставило работать
мысль знавших Серебрякову в другом направлении, делать некоторые
сопоставления, приведшие их к заключению, что, пожалуй, в данном случае
никакой ошибки телеграфа не было.
Правда, Анна Григорьевна Серебрякова была не "Григорьевной", а
"Егоровной". Даже больше. В радикальных кружках она была известна не как
"Егоровна" и не как "Серебрякова". Там ее знали под именем "Анны Степановны
Резчиковой".
По каким соображениям она так называлась - трудно установить точно.
Резчикова, сколько известно, ее девичья фамилия, "Степановной" г.
Серебрякова называлась, как говорят, чтобы легче скрыться от внимания
полиции.
Г. Резчикова-Серебрякова, по отзывам знавших ее, была личностью далеко
не заурядной. Широко интеллигентная, интересная "спорщица". В Москве она
появилась, если не ошибаемся, в начале 80-х годов, одно время работала в
ланинском "Курьере", где занималась переводами по иностранному отделу.
Вероятно, около этого времени у ней и завязались знакомства с различными
литературными и либеральными кружками, которых в Москве в то время было
немало. Достаточно указать, что она долгое время поддерживала дружеские
отношения с такими видными писателями и деятелями, как Златовратский,
Гольцев, Мачтет, Кичеев, издатель Чарушников, Орфанов-Мишла и многие другие.
Выйдя замуж за земского служащего, г. Резчикова-Серебрякова приобрела
широкие знакомства в среде земских деятелей.
Г. Серебрякова умела поддерживать связи со своими "друзьями" и не
теряла их даже тогда, когда променяла литературу на мастерскую модных
платьев, а мастерскую (как это было в последнее время) - на библиотеку.
Неудивительно, что ее старые знакомые с недоумением спрашивают:
"Неужели Серебрякова была в течение 24 лет провокатором?" Невольно возникает
вопрос: какую же роль при этом играл ее муж ПАСеребряков, служивший в
земстве делопроизводителем страхового отдела. .
По отзывам лиц, близко знавших ПАСеребрякова, это был аккуратный,
внимательный, знающий свое дело работник. Он был автором серьезных работ по
научной разработке вопросов страхования. Отличный математик по образованию,
бывший преподаватель, он вносил в исследование вопросов страховой статистики
научные методы, неоднократно выступал он также с докладами или в роли
лектора, помещал статьи в периодических изданиях.
Земство ценило П.Серебрякова. Среди сослуживцев он пользовался скорее
уважением, как опытный и образованный работник, чем любовью. Его причисляли
к людям "радикального" образа мыслей, но нельзя сказать, чтобы кто-нибудь им
восхищался, как искренним, горячим сторонником каких-либо определенных идей.
Вечно угрюмый, малообщительный, он не производил на окружающих симпатичного
впечатления.
Службу в земстве ПАСеребряков бросил в прошлом году как-то неожиданно и
без всякого видимого к этому повода.
После телеграммы о разоблачениях ВЛ.Бурцева пошли всяческие толки и
сопоставления.
Некоторые из знакомых ПАСеребрякова и его жены, особенно склонные ко
всевозможным предположениям, стали припоминать целый ряд "историй",
"высылок", арестов и обысков в земской среде - до обыска в самой земской
управе в 1905 году включительно, - когда в подвале архива неожиданно было
найдено оружие. Теперь эти акты ставят в связь с телеграммой из Парижа.
Один факт и вправду интересен. Однажды был произведен обыск у самого
Серебрякова и у живущего с ним дистанционного смотрителя г. Рязанова. У
обоих найдены были какие-то книжки. Серебряков "уцелел", а г. Рязанов должен
был распроститься с Москвой и со службой в земстве.
Припоминают и другие случаи. Так, со службы был удален друг г.
Серебрякова - статистик дорожного отдела кн. Кугушев. В другой раз
Серебряков одной барышне, искавшей занятия, предоставил какую-то работу,
снабдив ее пишущей машиной. На следующий же день барышня подверглась обыску,
аресту и высылке.
Серебрякова была видной участницей студенческих кружков и собраний,
собирала деньги на различные цели, сама организовывала кружки, оказывала
помощь политическим арестованным и пр.
Вспоминают, что г.Серебрякова была в большой дружбе и оказывала сильное
влияние на небезызвестную в Москве Е.П.Дурново, дочь бывшего московского
губернатора, деятельную сотрудницу "левых" кружков. Впоследствии Е.Л.Дурново
вышла замуж за г. Я.Ефрона, с которыми г.Серебрякова тоже была дружна.
Во время московского восстания Е.Л.Дурново с дочерью была арестована и
ее удалось освободить, сколько помнится, под крупный залог."
Статьи в "Русском слове", в "Общем деле" заставили заинтересоваться
личностью Серебряковой и остальную печать. В течение ноября и декабря 1909
года ряд газет ("Русские ведомости", "Вечерний Петербург", "Газета-копейка",
"Свет", "Голос Москвы" и тд.) откликается на разоблачение Бурцева, печатая
телеграммы своих корреспондентов из Парижа или просто перепечатывая материал
из "Русского слова".
Этот достаточно сильный газетный шум не внес, однако, ничего нового в
расследование провокаторской деятельности Серебряковой. Газеты, очевидно, и
не пытались заняться этой стороной вопроса, ограничиваясь изложением и
комментированием наиболее эффектных фактов (наградные, выданные
Серебряковой, ее 24-летняя служба и т.д.). Не внося ничего нового в дело,
некоторые органы печати, потрафляя вкусам своих читателей, допускали и явную
ложь в погоне за сенсацией. Так, например, "Газета-копейка", намекая на
семейную драму в связи с разоблачением Анны Егоровны, заявляет, что "муж ее
совершенно не подозревал о тайной службе жены" (что, как мы видели выше,
неверно). Интригуя читателя намеками на дрязги в революционном подполье,
газета заявляет, что Серебрякову уже давно считали "нечистой в денежных
делах". Наконец, увлекаясь своими собственными вымыслами, газета заявляет в
заключение: "госпожа Серебрякова в настоящее время скрылась неизвестно
куда".
Подобного рода "информация" объективно сыграла полезную для
Серебряковой роль. Опираясь на явную вздорность некоторых газетных данных,
Серебрякова вооружалась необходимым козырем, с помощью которого она
опорочивала и прочие появившиеся в газетах сообщения. В самом деле, - могла
заявлять Серебрякова, ее муж и могли думать ее знакомые, - если газеты явно
уклоняются от истины, сообщая о бегстве Серебряковой, то где гарантия, что и
остальные факты заслуживают большего доверия? И не является ли вся эта
история ловким трюком со стороны полиции, с целью деморализовать левую
общественность, опорочив честного человека?
В дальнейшем мы увидим, что этим козырем не преминул воспользоваться
Серебряков, выступая в печати в защиту "чести" своей жены.
Вернемся, однако, к Бурцеву. Какими данными и фактами располагал он,
обвиняя Серебрякову в шпионской деятельности? Статья его в "Общем деле",
которая послужила первоисточником для всех русских газет, написана в весьма
общих и неконкретных тонах. Вот ее полный текст:
"Черная книга русского освободительного движения
Серебрякова Анна Егоровна (она же Анна Степановна Резчикова), по всей
вероятности, побила рекорд в провокаторской среде по долголетней службе в
"охранке". Провокацией она была занята, по крайней мере, еще в 1885 году, а
начала служить, может быть, еще раньше. Об ее деятельности со временем много
придется писать. Ее заслуги высоко ценились в "охранке" и там она называлась
"мамашей". Ей теперь за 50 лет - она была в Москве членом Красного креста,
членом социал-демократической организации, пользовалась безусловным
доверием, на ее квартире всегда можно было встретить и представителей других
партий. Не один десяток лет она своим предательством губила в Москве все
революционные начинания. Муж ее - начальник земского страхового отделения,
литератор, переводчик".
Более конкретно Бурцев начинает говорить уже после того, как в русских
газетах появился протест мужа Серебряковой. Так, в частности, по настоянию
редакции "Русское слово", Бурцев сделал следующее заявление:
"Париж. 4 - Ю ноября. В №2 журнала "Общее дело" от 15 ноября
напечатано, что Серебрякова Анна Егоровна, она же Анна Степановна Резчикова,
побила рекорд в провокаторской среде по долголетней службе в охранном
отделении. Серебрякова занималась провокацией с 1885 года. Об ее
деятельности со временем придется много писать. Ее заслуги высоко ценились в
охранном отделении, где ее называли "мамашей". Теперь ей за 50 лет.
Серебрякова была в Москве членом Красного креста и
социал-демократической организации, где она пользовалась безусловным
доверием. На ее квартире встречались представители разных партий. Своим
предательством она раскрыла многие революционные начинания. Муж ее,
литератор, переводчик, служил в земстве.
Бурцев категорически заявил нашему корреспонденту, что у него есть
несомненные доказательства провокаторской деятельности Серебряковой. Данные
эти будут оглашены. В ближайшем будущем предстоит напечатание рассказа того
лица из охранного отделения, которое имело с Серебряковой сношения по
службе".
Вторая телеграмма сообщала еще более конкретные данные.
"Париж. 4/17/XI. Бурцев заявил нашему корреспонденту, что в делах
Департамента полиции имеется доклад о награждении Серебряковой 5 000
рублями. В этом докладе перечислены все заслуги Серебряковой. Доклад будет
предан гласности.
Ряд провалов в революционных партиях произошел, по словам Бурцева,
именно благодаря Серебряковой, как например, "Народное право" в 1894 году,
дело Натансона, Тютчева и в 1906 году арест трех типографий
социал-демократов. Все важные свидания революционеров происходили у
Серебряковой, и у нее прятались все опасные вещи.
Прежде чем огласить род деятельности Серебряковой, Бурцев обратился к
партиям социал-демократов и социал-революционеров, еще два месяца назад и
действовал в согласии с ними. Совместно выясняли каждый провал".
Нетрудно заметить, что во всех этих заявлениях Бурцев, а за ним и
русская печать, выставляют Серебрякову как активного члена
социал-демократической партии, пользовавшуюся в партии авторитетом, весом и
пр.
Между тем в действительности этого не было. Серебрякова не только не
была авторитетным членом партии, но не состояла в социал-демократической
партии вообще, как, впрочем, не состояла и в других партиях, будучи лишь
"околопартийным" человеком.
Что же заставило Бурцева постоянно подчеркивать принадлежность
Серебряковой к социал-демократической партии? Мы думаем, что в данном случае
им руководило добросовестное заблуждение. Материалы, вернее источники,
которыми он оперировал, именно так рисовали Серебрякову.
Во всяком случае, шум, поднятый вокруг имени Серебряковой,
провозглашение ее "авторитетным" членом социал-демократической партии,
наряду с данными о ее многолетней связи с "охранкой", могли деморализующе
отозваться на работе низовых партийных организаций. Провокатор в центре или
вблизи центра партии - это часто сигнал о том, что в партии не все
благополучно.
Заграничное бюро ЦК РСДРП реагировало на газетную шумиху опубликованием
следующего письма в редакцию "Общего дела":
"Уважаемый товарищ!
Просим Вас напечатать в вашем органе наше следующее заявление.
Легальная русская печать изображает объявленную в Вашей газете ( "Общее
дело", №2) провокаторшей г-жу Серебрякову "видной" деятельницей
социал-демократии.
По этому поводу заграничное бюро ЦК РСДРП считает нужным заявить
следующее:
Г-жа Серебрякова видным членом нашей партии никогда не была. Она
принадлежала скорее только к числу "сочувствующих", никаких ответственных
функций не несла и занималась только снабжением квартирами, адресами и т.п.
ЦК нашей партии по этому делу следствие еще не производится.
С товарищеским приветом заграничное бюро ЦК".
Если русская легальная печать, описывая провокаторские таланты
Серебряковой, имела своим основным и почти исключительным источником
сведений - Бурцева и его журнал, то сам Бурцев, разоблачая Серебрякову,
пользовался в свою очередь исключительно данными, сообщенными ему
Меньшиковым.

МЕНЬШИКОВ НАЧИНАЕТ ГОВОРИТЬ

Леонид Меньшиков - фигура, достойная внимания. Он - истинный сын того
режима провокаций, который в широких масштабах прививался Зубатовым и
Столыпиным. Меныциков прошел всю школу зубатовско-го сыска. Он изучил все
тонкости своего ремесла. Он учит приемам предательства других. И он, по
крайней мере, дважды предал сам: предал революционеров и предал "охранку".
Генерал Спиридович, словоохотливый рассказчик о жизни Московского
охранного отделения, рисует портрет Меныцикова такими красками:
"Была, наконец, и еще одна фигура, прогремевшая позже в революционном
мире, чиновник для поручений Л.П.Меныциков, когда-то, как говорили, участник
одной из революционных организаций, попавший затем в отделение и сделавший в
нем, а после в Департаменте полиции, большую чиновничью карьеру.
Угрюмый, молчаливый, корректный, всегда холодно-вежливый, солидный
блондин в золотых очках и с маленькой бородкой, Меныциков был редкий
работник. Он держался особняком. Он часто бывал в командировках, будучи же
дома, "сидел на перлюстрации", т.е. писал в Департамент полиции ответы на
его бумаги по выяснениям различных перлюстрированных писем. Писал также и
вообще доклады Департаменту по данным внутренней агентуры. Это считалось
очень секретной частью, тесно примыкавшей к агентуре, и нас, офицеров, к ней
не допускали, оставляя ее в руках чиновников. Меныциковское бюро красного
дерева внушало нам особое к нему почтение. И когда однажды, очевидно, по
приказанию начальства, Меныциков, очень хорошо относившийся ко мне, уезжая в
командировку, передал мне ключ своего бюро и несколько бумаг для ответа
Департаменту, это произвело в отделении некоторую сенсацию. Меня стали
поздравлять.
Меныциков знал революционную среду, и его сводки про революционных
деятелей являлись исчерпывающими. За ним числилось одно большое дело.
Говорили, что в те годы Департамент овладел раз всеми явками и данными, с
которыми некий заграничный представитель одной из революционных организаций
должен был объехать ряд городов и дать своим группам соответствующие
указания. Меныцикову были даны добытые сведения и, вооружившись ими, он в
качестве делегата объехал по явкам все нужные пункты, повидался с
представителями местных групп и произвел начальническую ревизию. Иными
словами, успешно разыграл революционного Хлестакова, и в результате - вся
организация подверглась разгрому.
Меныциков получил за то вне очереди хороший орден. Позже взятый в
Петербург, в Департамент, прослуживший много лет на государственной службе,
принесший несомненно, большую пользу правительству, он был уволен со службы
директором Департамента полиции Трусе-вичем. Тогда Меныциков вновь встал на
сторону революции и, находясь за границей, начал опубликовывать те секреты,
которые знал. Вот результат быстрых мероприятий шустрого директора".
Таким образом, в передаче Спиридовича, бестактность Трусевича послужила
основанием для Меныцикова вновь переметнуться в лагерь революции.
Несколько иначе рассказывает о себе сам Меныциков. В восьмидесятых
годах, он, Меныциков, имел какое-то отношение к революционным кругам. Он и
его друзья, пишет Меныциков, "собирались иногда потолковать о политике".
Кружок этот был выдан полиции. Провокатором оказался Зубатов, только что
начинавший тогда (и тоже в роли тайного агента) свою полицейскую карьеру.
"Разбираясь в обстановке своего ареста и "провала" других лиц, - пишет
Меныциков, - я скоро пришел к заключению, что неудачи революционеров часто
являются результатом их собственных ошибок; что главная причина этих
ошибок - почти полное незнание оружия врага; из этой предпосылки,
естественно, вытекал один выход: чтобы избежать напрасной затраты сил,
лишних жертв, необходимо прежде всего тщательно изучить средства, приемы и
систему борьбы противника, и что сделать это можно лучше всего, лишь
находясь в его лагере..."
И.Меныциков добавляет: "Я задумал это сделать: "клин клином
выыибают", - решил я.
Дальнейшая биография Меныцикова - это триумфальное шествие по служебной
лестнице. Начав свою карьеру в качестве простого филера, он быстро
дослужился до высоких чинов в Московском охранном отделении и далее - в
особом отделе Департамента полиции.
Итак, согласно этой версии, Меньшиков рассматривал свою службу в
"охранке", как своеобразную службу делу революции.
Нет особой нужды доказывать, выражаясь мягко, рискованность этих
утверждений Меныцикова. Прием этот, впрочем, совсем не новый, и практика
знает не один случай, когда изобличенные провокаторы выставляли в виде
оправдания именно эти доводы ( "пошел в охранку, чтобы выведать приемы ее
работы"). Разоблачать Меныцикова и отыскивать причины, побудившие его
избрать путь полицейской карьеры, нет большой нужды.
Ясно лишь одно: Меныциков никогда не смог бы сделать головокружительной
карьеры, если бы он своей энергичной работой не приносил действительной и
значительной помощи политическому сыску.
Нам не известны все его заслуги перед правительством. Обнажая себя в
многотомных литературных творениях, он весьма скупо говорит о своей
собственной деятельности в борьбе с революцией.
В полицейский актив Меныциков, во всяком случае, согласно его
собственным признаниям, мы можем занести одно крупное дело, за которое, по
свидетельству Спири-довича, он и получил "вне очереди" хороший орден и за
которое, добавим мы от себя, он, несомненно, повысился в глазах своего
начальства. Речь идет о провале "Северного рабочего союза".
Организация эта оформилась в январе 1902 года, когда в Воронеже
состоялся съезд представителей от отдельных губерний. "Северный рабочий
союз" ставил своей задачей руководить рабочим движением в ряде смежных
губерний (Владимирской, Костромской и Ярославской). Образование "Союза" -
это попытка объединить силы социал-демократии на платформе "Покровского"
течения.
О своем участии в ликвидации "Союза" Меньшиков писал в 1911 году в
"Голосе социал-демократа":
"В 1905 году я, состоя чиновником особых поручений при Московском
охранном отделении, получил приказание выяснить "Северный рабочий союз".
Пользуясь явками и паролями, добытыми агентурным путем (перлюстрация
химической шифрованной переписи искровцев), я явился под видом нелегального
к так называемым "американцам" - А.НЛюбимову и его товарищам, живущим в
Воронеже, и, получив от них рекомендации, объехал в течение недели города
Ярославль, Кострому и Владимир, где имел свидания с социал-демократическими
деятелями (Варенцова, Богданов, Александровы, Багаев и др.). Результатом
моего доклада по начальству была "ликвидация", во время которой было
арестовано несколько человек".
"Несколько человек" - это 51 член "Северного рабочего союза"...
"Поездка на север, - пишет дальше по этому поводу Меньшиков, - была тем
крайним средством, к которому я обратился, чтобы скорее проникнуть в "святая
святых" охраны".
И Меныциков проник туда. Через год он уже был в особом отделе
Департамента полиции в Петербурге.
Оставляя в стороне побуждения Меньшикова, необходимо констатировать,
что он тщательно и долго собирал материалы, документы, систематизировал их и
в 1909 году явился за границу вооруженный фактами.
Но за границей он вел себя по-прежнему странно. Он не открылся
революционерам, не передал им своих знаний, методов и приемов охранного
дела, не передал им, наконец, и своих материалов и документов. Короче
говоря, он "забыл" сделать то, что, согласно его словам, составляло цель его
жизни. Как знать, не объяснялось ли это тем, что материалы и документы,
скопированные им, представляли ценность не только для революционных партий,
но и для царского правительства, обеспокоенного возможностью их публикации?
Именно этим, по нашему мнению, и надо объяснить ту сдержанность и
осторожность, с которой Меныциков стал оперировать своими документами за
границей. Его поведение там заставляет думать, что он не столько помогал
революционерам в изобличении провокаторов, сколько дразнил и пугал
правительство, набивая себе цену.
Обосновавшись на юге Франции, он вызывал к себе на свидание
представителей революционных партий, сообщая им весьма сухие и, как можно
думать, не подтвержденные документами данные о провокаторах. Характерная
деталь: меньшевикам он поставил условие, чтобы к нему не являлись ни Мартов,
ни Дан, ни Троцкий. Сущность этой уловки весьма проста - Меныциков боялся
Дана, с которым встречался ранее (по делу провала "Союза"). Остальные две
фамилии должны были завуалировать его боязнь встречи с Даном. На свидание с
Меныциковым от меньшевиков поехал Горев-Гольдман. Свою встречу и разговор с
Меныциковым он передает так:
"Я заявил ему, что раньше чем вступлю с ним в какие бы то ни было
переговоры, я должен поставить ему один щекотливый вопрос.
- Спрашивайте, - сказал он, густо покраснев.
- Мы подозреваем, что вы - то самое таинственное лицо, которое в 1902
году провалило в качестве втершегося в организацию провокатора "Северный
союз".
Меныциков заметно побледнел, подумал минуту и ответил:
- Да, это я. Но я должен дать объяснения. Это единственный случай в
моей карьере, когда я играл такую роль, и я стыжусь этого случая. Но это был
необходимый шаг, чтобы заслужить доверие начальства и повыситься по службе,
т.е. попасть в Петербург, в секретный отдел Департамента полиции, где
сосредоточены все сведения о провокаторах. Кроме того, я принял все меры,
чтобы выданные мной члены "Северного союза" отделались лишь административной
ссылкой".
Как сказано выше, Меньшиков далеко не "с открытым сердцем" приехал в
эмиграцию и весьма скупо делился с революционными партиями своими знаниями
приемов сыска и сведениями о провокаторах.
Анализируя, в частности, вышеприведенные заявления Бурцева и статьи в
"Общем деле", мы неизбежно придем к выводу, что Бурцев не имел в своем
распоряжении, т.е. не получил от Меньшикова ни одного документа, касающегося
оплаты охранных услуг Серебряковой. Бурцев со слов Меньшикова излагает лишь
содержание этих документов.
Но и не предъявляя документов, Меньшиков сумел заставить верить себе.
Так, для проверки своих обвинений Серебряковой, Меньщиков предложил
применить следующий метод: он сообщил Гореву интимный разговор, имевший
место между Серебряковой и другими лицами, в том числе и
Гурвич-Кожевниковой. Последняя свои впечатления по этому поводу передает
следующим образом:
"В 1905 - 09 годах в Париже ко мне обратились Бурцев и т. Горев с
просьбой дать кое-какие показания о работе в Москве в 1905 году. Между
прочим, Бурцев меня спросил, не помню ли я... и тут он привел мне довольно
пространный разговор. Меня это ошеломило, так как он мне привел мои
собственные слова, и я ответила Бурцеву, что это слова мои. И если эти
слова, целиком фразы, сказанные мною, с точным сохранением выражений,
употребленных мною иногда, если это известно "охранке", то госпожа
Серебрякова - провокатор. Я сказала Бурцеву, что определенно это утверждаю,
так как весь переданный мне Бурцевым мой разговор, как известный "охранке",
мог быть ей передан только г. Серебряковой, так как когда я говорила ей это,
то мы были с ней наедине, в ее комнате, на ее собственной квартире, в одном
из переулков Пречистенки. Что разговор этот передан так точно, так подробно
"охранке", что могло передать в такой форме только лицо интеллигентное, в
курсе революционных направлений и непосредственно "охранке", т.е. сама
Серебрякова. Трудно было предположить, что тут были посредники или
какой-нибудь неразвитой шпион или филер. И я утверждаю, что только она сама
могла это сделать. Как будто разговор немедленно записан и затем передан,
так он правильно и точно был передан".
Выводы ясны, Меньшиков говорил мало, но говорил правду. К его
заявлениям следует прислушаться и с его свидетельством нельзя не считаться.

РАСПЛАТА

Отсутствие документации в заявлениях Меныцико-ва дало, однако,
возможность мужу и жене Серебряковым пытаться, и не совсем безуспешно,
отстаивать свое "доброе имя". Этому помогло и то обстоятельство, что
некоторые газеты, как было сказано, в погоне за сенсацией ("Газета-копейка")
объявили о бегстве Серебряковой и т.д. В начале ноября 1909 года в "Русских
ведомостях" появляется следующее письмо мужа Серебряковой:
"Не откажите в вашей газете дать место следующим строкам: после
появления в №249 газеты "Русское слово" телеграммы из Парижа о том, что моя
жена, Анна Егоровна Серебрякова, играла в течение 24 лет роль провокатора в
социал-демократических и даже в максималистских кругах, в №251 той же газеты
была напечатана заметка "Женщина-провокатор", в которой неизвестный мне
автор не только дал полную инсинуаций характеристику моей жены, в течение 54
лет не состоявшей членом ни одной партии, но даже рискнул коснуться моей
16-летней деятельности в Московском губернском земстве. Так... он
припоминает следующие факты:
"Один факт и вправду интересен. Однажды был обыск у самого Серебрякова
и жившего с ним дистанционного смотрителя г. Рязанова. У обоих были найдены
какие-то книжки, Серебряков уцелел, а г. Рязанов должен был расстаться с
Москвой и со службой в земстве. Припоминались и другие случаи. Так, со
службы был удален друг г. Серебрякова, статистик дорожного отдела - князь
Кугушев. Другой раз г. Серебряков одной барышне, искавшей занятий,
предоставил какую-то работу, снабдив ее пишущей машинкой. На следующий же
день барышня подверглась обыску, аресту и высылке".
В этом сообщении все ложь, от первого слова до последнего. Во время
службы в Московском земстве А.И.Рязанова у меня никакого обыска не было и я
никогда не жил с Рязановым. "Друга", князя Кугушева, у меня также не было, и
о существовании князя Кугушева я знал только из разговоров сослуживцев.
Совершенно не могу припомнить никакой барышни, которой я когда-то давал
пишущую машинку, каковой, кстати сказать, в моем распоряжении не было
никогда. Та же телеграмма, по-видимому, дала повод другой газете
"Газета-копейка" поместить в №164 заметку под заглавием "Провокатор
А.Г.Серебрякова", где фантазия автора разыгралась до того, что он, помимо
ряда инсинуаций по адресу моей жены, уверяет, что она скрылась неизвестно
куда. Считая излишним опровергать до суда эту заметку, я ограничусь лишь
указанием, что моя жена безвыездно проживает на моей квартире по следующему
адресу: Смоленский бул., Полуэктов пер., в доме Немчиновой, в настоящее
время тяжело больна, совсем ослепла и не может защищаться ни путем суда, ни
путем печати, так что я и мои дети принуждены скрыть от нее все возникшие
вокруг ее имени инсинуации. Что же касается моего якобы неожиданного ухода
со службы, то последний вызван отказом председателя управы в двухмесячном
отпуске для лечения. Против редакторов и авторов указанных заметок я
возбуждаю уголовное преследование лично от себя и как законный представитель
интересов моей жены, чтобы путем суда пролить свет на это дело.
Москва, 5 ноября 1909 г. П.Серебряков".
Весьма общие и не подтвержденные документами обвинения против себя и
своей жены Серебряков опровергает, главным образом, также путем общего и
голословного отрицания. Можно отметить лишь две неточности в тексте его
письма, которые, впрочем, не могли быть известны читателям того времени.
Павел Серебряков утверждает, что факт появления разоблачительного
материала он и его дети скрывают от Анны Егоровны. Между тем почти
одновременно с его письмом в "Русских ведомостях" выступает с оправданием на
страницах парижского "Общего дела" и сама Анна Егоровна.
Павел Серебряков утверждает, что внезапный уход его с работы в земской
управе ни в какой степени не связан с разоблачением его жены. Между тем
двумя месяцами позже в официальном докладе Департамента полиции говорится,
что "ближайшим результатом разоблачения было вынужденное оставление мужем
"Субботиной" места в Московской земской управе".
Так или иначе, но совокупность двух фактов (отсутствие документальных
доказательств и "перегибы" некоторых газет) заставляла многих сомневаться в
правильности бур-цевских обвинений. По свидетельству Горева-Гольдмана, в
междупартийную следственную комиссию поступали протесты ряда партийных
деятелей, что при отсутствии опять-таки необходимых документов весьма
затрудняло работу комиссии.
На защиту поруганной чести семьи Серебряковых встали и кое-какие
газеты. Так, например, "Голос Москвы" перепечатывает основные мысли письма
Серебрякова в "Русских ведомостях", снабжая их весьма сочувственными
комментариями. Газета подчеркивает тот факт, что "г-ка Серебрякова живет
вместе с мужем в Москве" и что Серебрякова "больная, совсем слепая и,
естественно, не показывается в обществе". Сообщая далее о предстоящем
судебном процессе, Серебрякова с редактором "Русского слова", редакция
"Голоса Москвы" заканчивает свои комментарии следующей сентенцией:
"В данном случае мы стоит лицом к лицу даже и не с легкомыслием газет.
Если бы подобное отношение к именам и чести людей было случайно - тогда так,
тогда это было бы легкомыслием, но дело в том, что оно вытекает их характера
газет.
Десятки лет русское общество живет в нездоровых условиях существования
временных правил для печати, стесняющих свободу работы. У печати много
врагов. Но никто не дает в руки этих врагов такого сильного оружия против
печати, как рыцари желтого слова".
Короче говоря, русская печать не созрела еще для того, чтобы отказаться
от опеки временных правил для печати...
Весьма сочувственно к письму Серебрякова отнеслось и черносотенное
"Русское знамя". Письмо Серебрякова - повод для ругани по адресу
освободительного движения.
"Все эти процессы, - в характерном для нее стиле пишет газета, - по
обвинению Бурцевым недавно польской курсистки, теперь Серебряковой -
сплошная грязь, хотя обвиняемые лица могут быть и чисты. Дело, конечно, не в
отдельных лицах, а в социал-революционной грязи. С этой точки зрения можно
даже приветствовать разоблачения Бурцева. Он готовит два новых обличения...
Пусть старается. Подождем обличения двух новых жидов".
Параллельно с этой полемикой в легальной русской печати и с апелляцией
Павла Серебрякова к царскому коронному суду, сама Анна Егоровна выступила с
"опровержением" в "Общем деле" Бурцева.
Письмо это, развязно трактующее о "традициях партии", о "чести и
достоинстве", заслуживает того, чтобы привести его полный текст, в том виде,
как оно напечатано в № 3 "Общего дела":

"Москва, 8 ноября 1909 г.
Милостивый государь! В "Русском слове" напечатан ряд телеграмм, в
которых было сказано, что в № 2 Вашего органа "Общее дело" было опубликовано
сообщение, согласно которому я, Анна Егоровна Серебрякова, с 1885 года
состоя на службе в полиции и выдала целый ряд известных мне партийных
организаций, учреждений и лиц.
Я с трудом могу допустить возможность опубликования Вами такого
сообщения, так как мне не было прислано ни от Вас, ни от кого-либо еще
никакого уведомления о наличности против меня каких-либо обвинений в
сношениях с полицией, и так как традиции всех наших партий не допускают
подобного опубликования без разбора дела на третейском суде, где обвиняемый
мог бы воспользоваться своим неотъемлемым правом - доказать свою правоту.
Тем не менее, так как до сих пор не последовало опровержения телеграмм
"Русского слова" от Вашего имени, я вынуждена полагать, что обвинение
действительно исходит от Вас.
Думая, что Вы введены в заблуждение ложными указаниями полиции и
клеветой или бессознательными ошибками отдельных лиц, я самым резким образом
протестую против Вашего образа действий, ибо недопустимо, не предложив дела
на рассмотрение.суда, перед которым я могла бы дать свои объяснения,
порочить мое доброе имя, нанося этим вред делу и доставляя мучения мне,
близким и знающим меня...
В настоящее время я прибегаю к единственному оставшемуся у меня
средству для восстановления своего доброго имени - я требую третейского
суда.
Все переговоры с Вами по этому поводу я поручаю уполномоченным мною
двум лицам, которые обратятся к Вам особо.
А. Серебрякова".

Редакция "Общего дела" снабдила это письмо примечанием, в котором,
подтверждая свои обвинения против Серебряковой, заявляла, что на третейский
суд с теми лицами, кого обвиняют в провокации, редакция никогда не пойдет,
но что представителям революционных партий "мы всегда готовы дать объяснения
по поводу своих обвинений".

Нам неизвестно, вынесла ли междупартийная заграничная комиссия
какое-либо решение по этому делу. Серебрякова в Париж для своей реабилитации
так и не выехала, хотя газеты дружно сообщали о ее твердом желании ехать за
границу.
По словам сына Серебряковой - П.П.Серебрякова, после отказа Бурцева от
третейского суда в 1910 году (летом) под председательством Мартова состоялся
межпартийный суд. Бурцев на этом суде будто бы заявил, что лично у него нет
доказательств виновности Серебряковой, предлагая ей судиться с Меныциковым,
от которого он и получил все сведения. В результате этого Мартов написал
письмо В.В.Шеру, в котором заявлял, что Бурцев не мог доказать виновности
Серебряковой. Сам В.В.Шер, написавший в свое время за границу письмо-протест
против публикации сведений о провокаторстве без предварительной проверки их
на суде, подтверждая получение письма от Мартова, не мог, однако, припомнить
его содержания. Во всяком случае, можно считать установленным, что суд, если
и состоялся, не вынес категорического решения ни за, ни против Серебряковой.
Иначе говоря, хотя репутация Серебряковой и была основательно подмочена, но
осуждена она за неимением доказательств не была.
Судебный же процесс между Павлом Серебряковым, как представителем своей
жены, и редактором "Русского слова" не состоялся вовсе. Правда, Серебряков
возбудил против редактора судебное преследование за клевету, но до суда дело
не дошло.
Жалоба Серебрякова попала к судебному следователю Московского окружного
суда. Поверенным Серебряковых выступал А.В.Иванов, уполномоченным же Благова
(редактора "Русского слова") был присяжный поверенный Варшавский.
Примирительное разбирательство на первых порах кончилось крахом. Обе стороны
крепко держались на своих позициях. Но время шло, доказательств
предательской деятельности Серебряковой не было и... Благов вынужден был
пойти на уступки. С принципиальной линии он решил перейти на коммерческую.
Варшавский, по поручению своего клиента, запросил через Иванова Серебрякова,
на каких условиях он согласится покончить дело миром и отказаться от жалобы.
Тем же стилем доброго коммерсанта Серебряков ответил, что он требует
напеча-тания опровержения и уплаты 5 тысяч рублей в возмещение убытков,
которые произошли якобы оттого, что он, Серебряков, вынужден был отказаться
(после появления позорящих его сведений в "Русском слове") от разного рода
работ по специальности из опасения, что ему могут не подать руки. Далее дело
пошло уже более быстро. Небольшая торговля о сумме, совместная оценка в
золоте стоимости "доброго имени", уплата Серебрякову одной тысячи рублей и
прекращение дела у следователя за "примирением сторон".
В конце 1909 года Серебрякова, как мы видели выше, была разоблачена
Меныциковьш. Хотя Меныциков и не сумел или не захотел документально доказать
ее шпионскую работу, но все же на Серебрякову пала мрачная тень. Для
"охранки" она была потеряна.
Однако попечительное начальство из. Московского охранного отделения и
Департамента полиции не оставляет Серебрякову своими заботами. Сотрудник
выведен из строя, но он "самоотверженно работал" и, следуя принципу
Зубатова, его "надо отблагодарить и распрощаться с ним по-хорошему".
Этот принцип далеко, конечно, не всегда и не полностью диктуется только
благодарностью. Как ни осторожны бывают жандармы в отношении к своим
секретным сотрудникам, как ни скрывают они тщательно свои приемы и методы,
секретный сотрудник все же много знает. Разоблаченному шпиону, если от него
отвернутся его бывшие покровители, терять нечего. Нужно заставить молчать и
разоблаченного сотрудника, а закрыть рот лучше всего золотом.
В январе 1910 года Департамент полиции испрашивает вновь разрешения на
выдачу Серебряковой единовременного пособия, в размере 200 рублей.
"В январе 1908 года секретной сотрудницей Московского охранного
отделения Субботиной, оказавшей в свое время неоценимые услуги делу
политического розыска не только в Москве, но и для большей части Европейской
России, было выдано из сумм Департамента полиции единовременное пособие в
пять тысяч (5 000) рублей взамен пенсии, так как Субботина, достигнув
престарелого возраста, вынуждена была прекратить свою исключительную по
степени полезности и верности делу деятельность.
В конце минувшего 1909 года известному эмигранту Бурцеву удалось
разоблачить прошлую деятельность Субботиной в качестве секретной сотрудницы
правительства по освещению революционного движения в России.
Таковое разоблачение не только окончательно потрясло и без того
расстроенное здоровье Субботиной, но отразилось крайне печально и на ее
семейном положении, а именно: ближайшим результатом разоблачения было
вынужденное оставление мужем Субботиной места в московской земской управе,
состоящей, как и все подобные учреждения, в лучшем случае, в большинстве из
оппозиционных элементов.
Между тем из полученных Субботиной в пособие 5 тысяч рублей часть ушла
на погашение бывших у нее долгов, а на остальные она приобрела библиотеку,
чтобы иметь средства к жизни. Постигшая, однако, Субботину слепота на оба
глаза, вследствие образовавшейся катаракты, заставила ее бросить это дело и
с убытком продать библиотеку с рассрочкой получения при этом платы на
несколько лет.
Вследствие всего изложенного Субботина оказалась в настоящее время в
безвыходно бедственном положении, кроме того, выяснилась необходимость лечь
в больницу для производства операции снятия катаракты, что вызывает
непосильный для нее расход, ввиду чего она ходатайствует о выдаче ей
единовременного пособия на лечение.
Принимая во внимание доложенную выше плодотворную деятельность
Субботиной в интересах правительства и исключительно неблагоприятно
создавшееся для нее настоящее положение, Департамент полиции имеет честь
испрашивать разрешения Вашего превосходительства на назначение Субботиной из
секретных сумм единовременного пособия в размере 500 рублей.
Директор Зуев. Заведующий отделом полковник Еремин".
Наконец, через год самой Серебряковой или ее доброжелателями
возбуждается вопрос о назначении ей пожизненной пенсии.
16 января 1911 года заведующий Особым отделом Департамента полиции
полковник Еремин составляет записку-справку, в которой излагает
обстоятельства и основания, в силу которых Серебряковой были дважды выданы
единовременные пособия в размере 5 тысяч рублей и 500 рублей. На полях этого
документа имеются две приписки-резолюции:
1) "Доложено т. м-ра. Его в-ство приказал назначить Субботиной пенсию
из секретных сумм в размере 1 200 руб. 24/1".
2) "Прошу справиться, надо ли это сделать всеподданнейшим докладом".
По заведенному порядку, требовалось, по-видимому, в подобных случаях
прибегать к всеподданнейшему докладу. 31 января 1911 года за подписью
министра внутренних дел Столыпина составляется доклад на имя Николая II.
"Всеподданнейший доклад министра внутренних дел
В числе секретных сотрудников, состоявших в последнее время при
Московском охранном отделении, в течение 25 лет несла службу Анна
Григорьевна Серебрякова, которая оказала весьма ценные услуги делу
политического розыска. Благодаря ее указаниям розыскным органам удалось
обнаружить несколько подпольных типографий, расследовать преступную
деятельность различных профессиональных организаций, выяснить многие
революционные кружки, проявившие свою деятельность в разных городах, имевшие
связи с революционными центрами столиц, и таким образом нанести
революционному движению весьма значительный ущерб.
Будучи убежденным врагом крамолы, Серебрякова исполняла свои
обязанности идейно, мало интересуясь денежным вознаграждением и совершенно
тайно от своих родных. В силу принятых на себя добровольно обязанностей по
содействию правительству в борьбе с революционным движением Серебрякова
вынуждена была мириться с тем, что ее дети, встречая в доме матери людей
революционного направления, невольно сами заражались их убеждениями и ей
приходилось нравственно страдать ввиду невозможности уберечь своих детей от
опасности увлечения революционными идеями и связанной с этим совершенной
шаткостью всей их жизненной карьеры.
Несмотря на то что Серебрякова в течение всей своей продолжительной
службы, полной тревоги и нервного напряжения, отличалась исключительными
способностями, находчивостью и осторожностью, старому эмигранту -
народовольцу Бурцеву в силу особых обстоятельств последнего времени в
октября 1909 года удалось разоблачить и предать широкой огласке ее
деятельность, благодаря чему Серебрякова была оставлена на произвол судьбы
своим мужем и детьми, удалена со службы Московской губернской земской управы
и таким образом лишилась единственного средства к существованию.
Все последние удары жизни настолько расстроили еще ранее подорванное
здоровье Серебряковой, достигшей пятидесятилетнего возраста, что она
лишилась трудоспособности, в последнее время потеряла зрение на оба глаза.
Признавая ввиду сего участь Анны Серебряковой заслуживающей
исключительного внимания и озабочиваясь обеспечением ее старости,
всеподданнейшим долгом поставляю себе повергнуть на монаршее Вашего
Императорского Величества благовоззрение ходатайство мое о всемилостивейшем
пожаловании Анне Серебряковой из секретных сумм Департамента полиции
пожизненной пенсии в размере тысячи двухсот (1 200) рублей в год.
31 января 1911 года.
Министр внутренних дел статс-секретарь Столыпин".

Доклад был подан на следующий день. На полях доклада красуется
резолюция:
"Собственною Его Императорского Величества рукою начертано "Сг" -
согласен - в Царском селе.
Февраля 1 дня 1911 года. Статс-секретарь Столыпин".
Спустя семь дней Департамент полиции официальной бумагой ставит в
известность Московское охранное отделение об утверждении всеподданнейшего
доклада.

"Совершенно секретно.
Начальник Московского охранного отделения.
№117182 7 февраля 1911 г.

1-го текущего февраля Анне Григорьевне Серебряковой всемилостивейше
пожалована за оказанные ею услуги делу политического розыска пожизненная
пенсия в размере тысячи двухсот (1 200) рублей.
Об изложенном Департамент полиции уведомляет Ваше высокоблагородие,
присовокупляя, что вместе с сим по означенному предмету сообщено в 3-е
делопроизводство Департамента.
Исп. об. вице-директора С. Виссарионов. Заведующий Особым отделом
полковник Еремин".
Итак, выдача пенсии утверждена. Оставалось лишь получать ее. Однако,
здесь охранники столкнулись с техническим препятствием.
Ежемесячная выдача денег через начальника Московского охранного
отделения, конечно, не могла бы не быть замеченной окружающими. Вышедшая из
строя активных секретных сотрудников, объявленная, но до конца не
изобличенная, Серебрякова продолжает цепко охранять свое "доброе" имя. Она
согласна получать деньги, но она желает и "свести на нет всякое вероятие
огласки".
Нижеприводимые весьма любопытные документы показывает, какой выход
нашли друзья Серебряковой из создавшегося положения:
"Вследствие сообщения заведующим Особым отделом Департамента от 5
февраля о последовавшем 1 февраля по всеподданнейшему докладу министра
внутренних дел высочайшем соизволении на назначение проживающей в Москве
Анне Серебряковой пожизненной пенсии из секретной суммы Департамента по 1
200 руб. в год и полученной из Особого отдела справки о производстве выдачи
ей этой пенсии через начальника Московского охранного отделения
причитавшиеся Серебряковой за минувший февраль деньги в размере 100 руб.
были ей переведены через начальника сего отделения.
Ныне отставной надворный советник Зубатов, пенсионер Департамента
полиции, проживающий в г. Москве, уведомляя, что он получил эти деньги для
передачи Серебряковой, просит на будущее время ввиду слепоты ее и желания
свести на нет всякое вероятие огласки переводить деньги для выдачи
Серебряковой на его имя, причем он будет расписки ее в получении пенсии
представлять в Департамент.
Ввиду испрошения всемилостивейшего повеления о назначении пенсии
Серебряковой по Особому отделу означенное ходатайство отставного надворного
советника
Зубатова было препровождено на заключение названного отдела, который
ныне сообщил, что, по его мнению, к удовлетворению этого ходатайства не было
бы препятствий, если бы в Департаменте имелось письменное заявление о том
самой г-жи Серебряковой.
Докладывая об изложенном, 3-е делопроизводство полагало бы объявить
Зубатову, что пенсия для Серебряковой может быть переводима на его имя лишь
при вышеуказанном условии, с тем, что расписки получательницы будут
представляться им ежемесячно в Департамент, а пенсию за март перевести
прежним порядком, о чем и имеет честь представить на благоусмотрение Вашего
превосходительства.
Вице-директор (подпись неразборчива). Делопроизводитель (подпись
неразборчива). 22 марта 1911 г."
Серебрякова выполняет требуемую формальность. Уже слепая, с трудом она
пишет собственноручно в Департамент следующее заявление:

"В Департамент полиции.
С содержанием объявления Департамента от 29 марта 1911 г. за № 26871
согласна, и прошу выслать деньги для меня на имя Сергея Васильевича
Зубатова, которые будет пересылать от себя в Департамент мои расписки в
получении от Департамента денег.
Москва Анна Егоровна Серебрякова
4 апреля 1911 г."
В архивных делах Департамента сохранилось 69 расписок Серебряковой.
Свою пенсию она аккуратно получала с февраля 1911 по январь 1917 года. Лишь
февральская революция нарушила и прервала эту регулярную выдачу из царской
казны по 100 рублей в месяц.
Сколько же всего получила Серебрякова за свои услуги делу политического
розыска? Единовременные пособия в 1908 году (5000 руб.) и 1910 году (500
рублей), вместе с общей суммой пенсии (с февраля 1911 года по январь 1917
года) составляют 12 400 рублей.
Впрочем, эти исчисления далеко неполны и неточны. Указанные выдачи
носят характер особых наград, они являются не столько оплатой обычных услуг,
сколько сверхординарными поощрениями. Обычная оплата деятельности
Серебряковой, ее обычное жалованье от Департамента нам неизвестны. Можно
лишь думать, что жалованье это, по крайней мере, в последние годы ее работы
в "охранке", было не менее или, что вероятнее, даже превышало 1200 рублей в
год, т.е. ту сумму, которая была определена ей в качестве пожизненной
пенсии.
Начальник Московского охранного отделения фон Коттен в 1907 году,
поддерживая ходатайство о выдаче Серебряковой единовременного пособия, между
прочим, писал: "...получая за свою усердную работу скромное вознаграждение,
она никакого запаса средств к существованию сберечь не имела возможности".
Неизвестно, что понимал фон Коттен под "скромным вознаграждением".
Ясно, что Серебрякова работала в охранке около 25 лет не даром, не только, а
может быть, и не столько из-за идейных побуждений.
Дело по обвинению Серебряковой слушалось в открытом заседании
Московского губернского суда в 1926 году. Суд посчитал, что "преступления
Серебряковой заслуживают высшей меры наказания, но принимая во внимание, что
"карательная политика пролетарского государства не преследует мести", а
также и то обстоятельство, что подсудимая не является для настоящего времени
социально опасной (старчество, инвалидность), приговорил ее к лишению
свободы на семь лет с конфискацией имущества. Она к этому времени была уже
слепой.