Кошель П. История сыска в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

КРОВАВЫЙ АЗЕФ

Мы же обратимся к суперпровокатору в российском терроре Евно Азефу,
беспринципному и корыстолюбивому негодяю, не без успеха лавировавшему между
полицией и революционерами. Им двигала только личная польза. Он и внешне
выглядел очень неприятно: здоровый, с толстым скуластым лицом, выпученными
глазами.
В апреле 1906 года "охранка" интенсивно искала следы террористов,
готовящих покушение на Дурново. Они следили за домом министра под видом
извозчиков и держали связь с четвертым, явно руководителем. Этого-то
четвертого и опознал один из филеров, утверждая, что это "наш". Пять лет
назад в кондитерской Филиппова его показал филеру помощник начальника
"охранки" Зубатова Медников, сказав, что это очень важный и ценный
сотрудник.
Начальник петербургской "охранки" Герасимов не знал, что и думать.
Никакого агента у них в "Боевой организации" не было. Он запросил
Департамент полиции, но Рач-ковский ответил то же. Тогда "четвертого" втихую
задержали и доставили к Герасимову. Он возмущался и грозил влиятельными
друзьями.
- Я - инженер Черкас. Меня знают в обществе. За что я арестован?
Герасимов отвечал:
- Все это пустяки. Я знаю, вы раньше работали в качестве нашего
секретного сотрудника. Не хотите ли поговорить откровенно?
- О чем вы говорите? Как это пришло вам в голову?
- Хорошо, - сказал Герасимов. - Если не хотите сейчас говорить, вы
можете еще подумать на досуге. Мы можем не спешить. Вы получите отдельную
комнату и можете там подумать. А когда надумаете, скажите об этом
надзирателю.
"Четвертого" увели в одиночку. Прошло два дня. Наконец, задержанный
попросился на допрос:
- Я сдаюсь. Да, я был агентом полиции и готов все рассказать. Но хочу,
чтобы присутствовал Петр Иванович Рачковский.
Через пятнадцать минут приехал Рачковский. До 1902 года он возглавлял
заграничную агентуру Департамента полиции.
- Ах, дорогой Евгений Филиппович, давненько мы с вами не видались!
Но тот, крайне озлобленный после камеры, накинулся со злобой на
Рачковского:
- Вы покинули меня на произвол судьбы без инструкций, без денег, не
отвечали на мои письма! Чтобы раздобыть деньги, я был вынужден связаться с
террористами!
Рачковский успокаивал его. А "инженер" ругался и кричал:
- Ну что, удалось вам купить Рутенберга? А хорошую агентуру вы обрели
в Гапоне?.. Выдал он вам "Боевую организацию"?!
И далее продолжал:
- Знаете, где теперь Гапон? Он висит в заброшенной даче на финской
границе...
Азеф, потерявший связь с Рачковским, решил заняться профессиональной
революционной деятельностью. Так он оказался среди террористов.
Герасимов определил Азефа секретным сотрудником и сразу единовременно
выделил ему пять тысяч, которые тот потребовал.
По словам Герасимова, "он был наблюдательный человек и хороший знаток
людей. Каждый раз поражало и богатство его памяти, и умение понимать мотивы
поведения самых разнокалиберных людей, и вообще способность быстро
ориентироваться в самых сложных и запутанных обстановках. Достаточно было
назвать имя какого-либо человека, имевшего отношение к революционному
лагерю, чтобы Азеф дал о нем подробную справку. Часто оказывалось, что он
знает об интересующем меня лице все: его прошлое и настоящее, его личную
жизнь, его планы и намерения... По своим убеждениям Азеф был очень умеренным
человеком - не левее умеренного либерала. Он всегда резко, иногда даже с
нескрываемым раздражением отзывался о насильственных революционных методах
действия. Он был решительным врагом революции и признавал только реформы.
Меня всегда удивляло, как он, с его взглядами, не только попал в ряды
революционеров, но и выдвинулся в их среде на одно из самых руководящих
мест".
Евно Азеф родился в 1869 году на Гродненщине в семье местечкового
портного. Окончил гимназию, давал уроки, подрабатывал в ростовской газетке,
маклерствовал. В общем, и там, и сям. Однажды он взял, как комиссионер, у
мариупольского купца масло на продажу, выручил 800 рублей и уехал с ними в
Германию, где поступил в политехникум.
Деньги кончились. Средств не было никаких. И тогда он написал письмо в
Петербург, в Департамент полиции, предлагая сведения о русских революционных
кружках. Из полиции ему ответили, что о кружках в Германии им все известно,
но платить готовы. Как ни хитрил Азеф, скрываясь под псевдонимом,
департамент его вычислил. Русские агенты в Германии доносили: "Евно Азеф -
человек неглупый, весьма пронырливый и имеющий обширные связи между
проживающей за границей еврейской молодежью... надо ожидать, что по своему
корыстолюбию он будет очень дорожить своей обязанностью".
Азеф обзаводится революционными знакомствами, имеет некоторое уважение
в студенческих кругах. Он выбирает позицию социалиста-революционера,
сторонника террора.
Когда Азеф получил диплом инженера-электротехника, "охранка" предложила
ему обосноваться в Москве, пообещав содействие в устройстве. Там он, имея
зарубежные рекомендации, познакомился с руководителем "Союза
социалистов-революционеров" Аргуновым и другими эсерами, держался Азеф с
ними очень осторожно, не навязывался. По крохам собирал сведения. Благодаря
ему полиция скоро ликвидировала эсеровскую типографию в Томске. Над
московскими руководителями нависла опасность. И естественным было в это
время подготовить к работе, передав ему связи, нового надежного человека, не
бывшего у полиции на заметке! Им стал Азеф. "Он, - вспоминал Аргунов, -
принял горячее участие в нашем горе. Оно стало как бы его горем. В нем
произошла перемена. Из пассивного соучастника он превратился в активного
члена нашего Союза. Торжественного вступления в Союз не было: сделалось это
как-то само собою..."
Теперь по совету полиции Азеф объявил своим новым друзьям, что по
семейным делам он должен съездить за границу. Ему дали все пароли, адреса...
С ним ехала и член ЦК Селюк, что очень повышало представительство Азефа.
Оставшегося Аргунова полиция, выждав две недели, арестовала. Он просидел
около трех лет в тюрьме, затем был отправлен в ссылку, откуда выбрался лишь
в 1905 году.
Азеф докладывал "охранке": "В Берлине и Париже я попал в центр". Да,
это был центр зла, и его носителям - Гоцу, Гершуни, Чернову - Азеф
понравился. Его привлекают к обсуждению покушений на Плеве и Зубатова. Азеф
пишет в Петербург: "Нам необходимо лично повидаться для переговоров
относительно моей дальнейшей практики. Мое положение несколько опасно. Я
занял активную роль в партии социалистов-революционеров. Отступать теперь
уже невыгодно для дела, но действовать тоже необходимо весьма и весьма
осмотрительно".
Азеф сообщает о планах покушения на Плеве, Зубатова, но молчит о
подготовке убийства Оболенского. Он сознательно вводит полицию в
заблуждение, характеризуя Гершуни как второстепенного эсера.
Азеф начинает темнить. Он становится двойным агентом.
На Азефа большое впечатление оказал апрельский кишиневский погром 1903
года. Все еврейские магазины были разгромлены, мужчины-евреи попрятались.
Либералы считали ответственным за это министра внутренних дел Плеве. По этим
ли соображениям, по другим ли причинам, но Азеф прилагал все усилия к
осуществлению убийства министра. Полиции он попросту в этом деле лгал.
В 1903 году Азеф занимает место арестованного Гершуни. Теперь он -
глава "Боевой организации". Если от Департамента полиции Азеф получает 500
рублей в месяц, то поступления из партийной кассы воистину громадны. Азеф
теперь обедает и ужинает в ресторанах, с шампанским; в роскошной шубе
катается с танцовщицами... В донесениях "охранке" он ограничивается самыми
общими фактами... Лишь иногда он сообщает о готовящихся покушениях на
министра юстиции Акимова, полковника Римана...
Один из эсеров вспоминал:
"В глазах правящих сфер партии Азеф вырос в человека незаменимого,
провиденциального, который один только и может осуществить террор...
отношение к Азефу носило характер своего рода коллективного гипноза,
выросшего на почве той идеи, что террористическая борьба должна быть не
только неотъемлемой, но и господствующей отраслью в партийной деятельности".
Азеф выдает полиции Савинкова, Слетова, Селюк. Но он же в числе
организаторов убийства великого князя Сергея Александровича,
генерал-губернатора Трепова.
Сведения о том, что Азеф - секретный агент, просочились в эсеровскую
партию. Случилось это, по всей видимости, все из-за того же чиновника
политической полиции ЛМеныцикова, которого Рачковский за дружбу с Зубатовым
отправил в отставку.
И вот в купе поезда, отошедшего от кельнского вокзала, вошел В.
Бурцев - редактор исторического журнала "Былое". В купе сидел бывший
директор Департамента полиции Лопухин.
- Позвольте мне, - обратился к нему Бурцев, - рассказать вам все, что
я знаю об агенте-провокаторе, о его деятельности как среди революционеров,
так и среди охранников. Я приведу доказательства его двойной роли... Я долго
и упорно работал над его разоблачением и могу с уверенностью сказать: я с
ним уже покончил. Он окончательно разоблачен мною...
Лопухин внимательно выслушал Бурцева. Дочь Лопухина на днях была
похищена в Лондоне, и Бурцев предложил возвратить ее в обмен на имя агента.
Лопухин назвал Азефа.
Бурцев написал обращение ко всем членам партии эсеров и разослал его.
Решено было организовать революционный суд, но судить не Азефа, а Бурцева -
за клевету.
"Надо принять меры и усмирить Бурцева, который направо и налево
распространяет слух, что Азеф провокатор!" - восклицал член ЦК Натансон.
Но Бурцев убедил явиться в суд Лопухина. Тут уж крыть было нечем.
Азеф бросился к Герасимову: тот дал ему несколько паспортов, и
провокатор скрылся. Бросив без средств семью, он отправился с любовницей
путешествовать: Италия, Греция, Египет, Швеция... Часто меняли паспорта,
опасались нежелательных встреч. Наконец Азеф под видом немецкого купца осел
в Берлине и занялся биржевой игрой. Значительную часть своих денег он держал
в русских ценных бумагах, и с началом войны 1914 года и запрещением
котировать эти документы на берлинской бирже потерял почти все. На остаток
он открыл модную корсетную мастерскую. Сохранились его письменные указания
выпускать корсеты малых размеров, ибо в войну из-за недостатка питания
женщины будут худеть.
Туповатая немецкая полиция, толком не разобравшись, арестовала Азефа
как анархиста. Ему грозил лагерь гражданских пленных. Азеф умолял, чтобы его
не помещали в русский лагерь. В тюрьме он пробыл два с половиной года и был
освобожден в 1917-м на основании соглашения по обмену гражданскими пленными.
У Азефа обострилась болезнь почек, и в апреле 1918-го он умер. Его имя стало
нарицательным в русской истории.
Лопухин же за разглашение служебной тайны особым присутствием Сената
был присужден к пяти годам каторги, замененной ссылкой в Сибирь. После
четырех лет ссылки его в 1912 году помиловали по царскому указу.
Максим Горький даже хотел написать роман "Провокатор" - об Азефе. Он
отвечал Екатерине Пешковой, написавшей ему об этой истории: "Письмо твое -
точно камень в лоб, у меня даже ноги затряслись и такая тоска, такая злоба
охватила - невыразимо словами... впечатление оглушающее. Что же делать с
такими людьми? Ведь они гаже палачей".

Анонимное письмо, переданное дамой под вуалью

"Товарищи! Партии грозит погром. Ее предают два серьезных шпиона. Один
из них бывший ссыльный, некий Татаров, весной лишь вернулся, кажется, из
Иркутска, втерся в полное доверие к Тютчеву, провалил дело Иваницкой,
Барыкова; указал кроме того Фрейфельда, Николаева, Фейта, Старынковича,
Лионовича, Сухомлина, много других, беглую каторжанку Акимову, за которой
потом следили в Одессе, на Кавказе, в Нижнем, Москве, Питере (скоро,
наверное, возьмут); другой шпион недавно прибыл из-за границы, какой-то
инженер Азиев, еврей, называется и Валуйский; этот шпион выдал съезд,
происходивший в Нижнем, покушение на тамошнего губернатора, Коноплянникову в
Москве (мастерская), Веденяпина (привез динамит) Ломова в Самаре (военный)
нелегального Чередина в Киеве (укрывается у Ракитниковых в Саратове)...
Много жертв намечено предателями, Вы их обоих должны знать. Поэтому
обращаемся к вам. Как честный человек и революционер, исполните (но
пунктуально, надо помнить, что не все шпионы известны и что многого мы еще
не знаем) следующее: письмо это немедленно уничтожьте, не делайте из него
копии и выписок. О получении его никому не говорите, а усвойте основательно
содержание его и посвятите в эту тайну, придумав объяснение того, как ее
узнали, только: или Брешковскую или Потапова (доктор в Москве) или Майнова
(там же) или Прибызева, если он уедет из Питера, где около его трутся тоже
какие-то шпионы. Переговорите с кем-нибудь из них лично (письменных сношений
по этому делу не должно быть совсем), пусть тот действует уж от себя, не
называя вас и не говоря, что сведения эти получены из Питера. Надо, не
разглашая секрета, поспешить распорядиться. Все, о ком знают предатели,
пусть будут настороже, а также и те, кто с ними близки по делу. Нелегальные
должны постараться избавиться от слежки и не показываться в места, где они
раньше бывали. Технику следует переменить сейчас же, поручив ее новым
людям".
Письмо это полно ошибок и вольных искажений имен. Автор, Л. Меньшиков,
надеялся таким образом внушить мысль, что тайна исходила от какого-нибудь
мелкого служащего, чтоб отвлечь внимание от настоящего источника, в случае,
если бы полиция пронюхала об этом доносе.

Письмо Саратовского комитета в ЦК партии эсеров

"Из источника компетентного нам сообщили следующее: в августе 1905 года
один из виднейших членов партии эсеров состоял в сношениях с Департаментом
полиции, получая от департамента определенное жалование. Лицо это - то
самое, которое приезжало в Саратов для участия в бывших здесь совещаниях
некоторых крупных партийных работников.
О том, что эти совещания должны состояться в Саратове, местное охранное
отделение знало заблаговременно и даже получило сообщение, что на совещаниях
должен был обсуждаться вопрос об организации крестьянских дружин и братств.
Имена участников также были охранному отделению известны, а потому за всеми
участниками совещания была учреждена слежка. Последнею руководил, ввиду
особо важного значения, которое приписывалось охранкой совещаниям,
специально командированный департаментом ветеран-сыщик старший советник
Медников. Этот субъект, хотя и достиг высокого чина, однако, остался во всех
своих привычках филером и свободное время проводил не с офицерами, а со
старшим агентом местной охраны и с письмоводителем. Им-то Медников и
сообщил, что среди приехавших в Саратов на съезд социалистов-революционеров
находится лицо, состоящее у Департамента полиции на жаловании - получает 600
рублей в месяц. Охранники сильно заинтересовались получателем такого
большого жалования и ходили смотреть его в сад Очкина (увеселительное
место). Он казался очень солидным человеком, прекрасно одетым, с видом
богатого коммерсанта, или вообще человека больших средств.
Стоял он в Северной гостинице (угол Московской и Александровской) и был
прописан под именем Сергея Мелитоновича (фамилия была нам источником
сообщена, но мы ее, к сожалению, забыли).
Сергей Мелитонович, как лицо "дающее сведения", был окружен особым
надзором для контроля правильности его показаний: в Саратове его провожали
из Нижнею через Москву два особых агента, звавших его в своих дневниках
кличкой Филипповский.
Предполагался арест участников совещания или нет, неизвестно; но только
участники были предупреждены, что за ними следят, и они тотчас же
разъехались. Выехал из Саратова и Филипповский (назовем и мы его этой
кличкой). Выехал он по железной дороге 19 августа, в 5 часов дня. Охрана не
знала об отъезде революционеров и продолжала следить. 21 августа ночью (11
часов) в охрану была прислана из департамента телеграмма с приказом
прекратить наблюдение за съездом. Телеграмма указывала, что участники съезда
предупреждены были писарями охранного отделения, такого рода уведомление
могло быть сделано только на основании сведений, полученных от кого-либо из
участников съезда, и заставило предполагать, что сведения эти дал
департаменту Филипповский, уехавший из Саратова в 5 часов или б часов вечера
19 августа и успевший доехать до Петербурга к ночи 21-го.
Незадолго до открытия I Думы, т. е. в апреле 1906 г., в Саратов
возвратился из Петербурга начальник Саратовского охранного отделения
Феодоров (убитый позднее при взрыве на Аптекарском о-ве) и рассказывал, что
в момент его отъезда из Петербурга тамошнюю "охранку" опечаливал прискорбный
факт: благодаря антагонизму между агентами Департамента полиции и агентами
с-петербургской охраны был арестован Филипповский, имевший, по словам
Феодорова, значение не меньшее, чем некогда Дегаев. Филипповский участвовал
вместе с другими террористами в слежке, организованной революционерами за
высокопоставленными лицами. Агенты с-петербургской охраны получили
распоряжение арестовать террористов, занятых слежкой, и хотя они отлично
знали, что Филипповский не подлежит аресту, но в пику агентам департамента
прикинулись незнающими об этом и арестовали Филипповского, ухитрившись при
этом привлечь к участию в аресте и наружную полицию. Последнее было сделано,
чтоб затруднить освобождение Филипповского, так как раз в его аресте
участвует наружная полиция, т. е. ведомство, посторон-нееохране, вообще
лишние люди, то уж трудно покончить дело келейно, не обнаружив истинной роли
Филипповского. Когда Феодоров выезжал из Петербурга, то еще не был придуман
способ выпустить Филипповского, не возбудив у революционеров подозрений,
Феодоров сообщил при этом, что в этот раз едва не был арестован хорошо
известный филерам X, также участвовавший в слежке, переодетый извозчиком. Он
и еще одно лицо успели скрыться".

Письмо Азефа БВ. Савинкову
"Дорогой мой!
Спасибо тебе за твое письмо. Оно дышит теплотою и любовью. Спасибо,
дорогой мой...
Переходя к делу, скажу, что теперь уж, вероятно, поздно отказываться от
суда над Бурцевым. Я сегодня получил от В. письмо (получил его с опозданием
на два дня, так как оно было заказное, а для получения заказного надо было
визировать паспорт, иначе не выдавали), где он писал, что суд сегодня, в
субботу, начнется и просил телеграфировать, согласен ли я на то, чтобы ты
был третьим представителем от ЦК Я сегодня же телеграфировал тебе и *** о
своем желании этого.
Но если бы еще и можно было бы похерить суд над Бурцевым, то я скорее
был бы против этого, чем за, но, конечно, не имел бы ничего, если бы вы там
так решили это дело. Некоторые неудобства суда имеются. Я многое, указанное
в твоем письме, разделяю, но не все. Мне кажется, дорогой мой, ты слишком
преувеличиваешь то впечатление, которое может получиться от того, что
выложит Бурцев. Конечно, ты делаешь предположение, что моя биография судьям
неизвестна и что Бакаю можно верить... Это предположение, на мой взгляд,
лишнее: моя биография может стать известна судьям, а насколько можно верить
Бакаю, то, может быть, и его биография (которая, по-моему, должна была бы
быть несколько полнее, чем это приводится Бурцевым в "Былом", что Бакай
служил в полиции случайно и ему была эта служба противна, но по инерции
служил и дослуживался) не так уж расположит к особенному доверию.
Ты не сердись, я сейчас говорю о моей биографии рядом с биографией
Бакая. Я понимаю, что это недостойно меня и нас всех. Но, очевидно, может
создаться такое положение. Но я даже становлюсь на точку зрения этого
предположения, т. е. меня не знают, а Бакай, который указал провокатора
среди партии эсеров, заслуживает доверия. И вот и при этих условиях, мне
кажется, то, что выложит Бурцев, не может произвесть впечатления, ну,
скажем, в его, Бурцева, пользу.
Я, конечно, не знаю всего, что имеет Бурцев сказать. Знаю только то,
что сообщил мне ты при нашем свидании. И вот это, по-моему, не выдерживает
никакой критики. Постараюсь доказать.
Может, я субъективен, но, во всяком случае, несознательно, ибо стараюсь
быть объективен, насколько только возможно. Основа - письмо (от) августа
1905 г. о Татарове и обо мне. Бакай передает со слов, кажется, Петерсона,
что это письмо написал Кременецкий, желая насолить какому-то начальству или
Рачковскому, и получил за сие действие наказание - перевели из Питера, где
он был начальником охраны, в Сибирь - начальником же охраны. Всякий
объективно думающий человек не поверит этому: такому легкому наказанию не
может подвергнуться лицо, совершившее такое преступление. Выдача таких двух
птиц, как в том письме, - и за это вместо Питера - Томск - и тоже
начальником охраны. Все равно, если бы Татарову дали бы работу вместо Питера
в другой области. Но для правдоподобия придумывается, что тогда была
конституция и они растерялись. Рачковский-то! Да и притом, ведь письмо
появилось в августе, а конституция - в октябре. Что же эти два месяца-то? Да
и притом, как могли узнать, что Кременецкий писал: что сам он рассказал
своему начальству?
Тут, мне кажется, нам бы следовало установить не только со слов Бурцева
или Бакая факт, действительно ли происходил перевод Кременецкого из Питера в
Сибирь, а если происходил, то когда именно. Может, окажется, что Кременецкий
сидит в Сибири раньше появления этого письма, или перевели его гораздо
позже, тогда вовсе нельзя и говорить о растерянности октябрьских дней. Это
было бы важно установить. Может, это бы повлияло на самого Бурцева. Он
увидел бы, что его дурачат, мягко выражаясь. Но как это сделать? Может, это
и нетрудно; ведь известно публике, когда появляются новые начальники
охраны, - хотя, черт его знает, может, это и нелегко.
Это письмо для меня загадка. Между прочим, кроме Кременецкого, другой
охранник в Одессе тоже говорил, что он - автор этого письма. Если ты
помнишь, это было в конце 1906 г., из Одессы приехал в ЦК от..., к которому
ходил один охранник, указывая на меня, что, мол, он писал это письмо и что,
мол, с одним покончил, а другого не трогают. Если всему верить, то ведь два
охранника писали одно и то же письмо и оба охранника спасают партию от меня.
Я не думаю, что я путаю об одесском охраннике, мне это рассказал N тогда, т.
е. два года назад.
Если даже и допустить, что Бакай не врет, а честно действует, то ведь
он все это слышал от Петерсона, а Петер-сон от Рачковского или Гуровича, или
от обоих. Теперь, если думать, что высшие круги полиции почему-то выбрали
путь пустить в ход мое имя в том письме, то и естественно, что им и дальше
говорить о двух провокаторах было... выгодно и что один-де, слава Богу, еще
и уцелел
В истории провокаторства, говорит Бурцев, не было случая, чтобы для
компрометации члена партии выдавали настоящего провокатора. Я истории не
знаю - он знает. Ну, а было ли в истории полиции, чтобы начальник охраны
выдавал для населения начальству важных провокаторов? Можно сказать, когда
выгодно, "это бывает", а ведь на самом-то деле этого до сих пор не было. А в
истории провокаторства разве было, чтобы из провокатора получился сотрудник
"Былого", а ведь теперь есть
Итак, основа всего - письмо; неужели рассказы о нем не могут на
кого-либо подействовать, чтобы думать, что Бурцев имел какое-либо
нравственное право так уверенно распространяться обо мне, и не нужно знать
мою биографию для того, чтобы сказать Бурцеву: этого мало, а если знать и
биографию, то можно и в физиономию Бурцеву плюнуть.
Что же с Бурцевым, когда он узнает от тебя биографию? Он от своей мысли
не отказывается, а еще укрепляется и очень просто рассуждает. Плеве - это
дело с его согласия... Рачковского. Рачковский был Плеве устранен от дел.
Рачковский не у дел. Рачковский зол на Плеве. Рачковский и придумал:
создавайте Б. О. ("Боевая организация". - П. К) Убейте Плеве! Я - друг
Рачковского, не могу же не убить его врага, Плеве. И вот создалась Б. О.
Просто?
Но отчего историку не приходит в голову такой мысли. Ведь Рачковский не
у дел. Департамент и охрана в Питере существуют (они, конечно, не знают о
плане Рачковского и моем), но ведь все-таки они могут проследить работу Б.
О. и арестовать и, конечно, меня, работающего на Плеве. И что же я,
продажный человек (такой, конечно, и в глазах Рачковского), пойду спокойно
на виселицу за идею дружбы Рачковского и не скажу совсем, что, помилуйте, да
ведь я действовал по приказанию Рачковского - начальства своего? И что
Рачковского ведь тоже наделили бы муравьевским галстуком? И что же,
Рачковский готов и на виселицу, как член Б. О. или главный ее вдохновитель?
Или Рачковский мог думать, что его за это переведут на службу только в
Сибирь, или что я его (не) выдам и уж сам пойду на виселицу из дружбы к
нему, а о нем ни гуту? Или Рачковский думал, он отвернется, скажет, что он
тут ни при чем, что я, мол, сам это затеял; а я, мол, хотя и продажный, но
все-таки дурак дураком, буду рисковать своей жизнью из-за Рачковского,
который, между прочим, и не у дел, и, если попадусь и не сумею доказать, что
я действовал с Рачковским.
Противно все это писать, но вместе с тем меня и смех разбирает. Уж
больно смешон Бурцев, построив эту гипотезу, да еще с ссылкой на историю.
Мол, в истории это уж и было. Судейкин хотел убить Толстого. Но ведь только
хотел, ведь знаем только разговор с Дегаевым (и то, где его историческая
неопровержимость?) А почему Судейкин не сделал? Может быть, оттого, что
Судейкин побоялся виселицы, чего не побоялся, по Бурцеву, Рачков-ский, а
ведь Судейкину-то легче было сделать. Ведь он при делах и все дела были в
его руках, тогда он царил, он был в смысле выслеживания революционных
организаций и вне конкуренции, и вне контроля, кажется. А Рачковский не у
дел. Однако он организации боевой не создал.
А вот историк Бурцев ссылается на историю 15 июля. Ты как-то сказал,
что Бурцев единственный историк революции и провокации. Да, единственный. И
вот это может действовать. Мне кажется, бояться нечего. К счастью, он
единственный историк, а заседать будут не историки.
А если немного посмотреть на до 15/VII и после 15/VII?
1) До.
Б. О. началась, конечно, не Рачковским, а Гершуни. О Сипягине я узнал
только через несколько дней после акта, что это дело Гершуни. Вскоре приехал
Герщуни ко мне, и мы сговаривались о совместной работе с ним в данном
направлении. План начать кампанию против Плеве уже был тогда. В апреле, мае
1902 года одновременно был план и на Оболенского. Я тогда уезжал в июне и
июле 1902 года в Питер, а Гершуни - на юг России, где имел в виду
Оболенского.
Не хочу распространяться, скажу только, что, кроме Сипягинского дела, я
был причастен и ко всем другим, т.е. Оболенского, и еще ближе, уже к Уфе,
куда я людей посылал. Во всяком случае, надо считать и эти дела (кроме
Сипягинского) за благословение начальства. А известно, что тогда еще
цареубийство на очереди не стояло, кроме, конечно, как у Бурцева, а потому
договор с начальством тоже не приходилось заключать- начальство, мел,
разрешает всех убивать, кроме царя и Столыпина.
2) А что касается (времени) после 15 июля, то ты ведь знаешь. Скажу
только о Сергее. Пег, раньше вот еще что. Ну, совершается 15 июля. Плеве
нет. Рачкозскии рад, враг
его убит. Он не получает муравьевского галстуха. Знает он состав
организации досконально, и по каким паспортам (кто) живет, знает, что она
разделилась на 3 части - в Москве, в Питере и в Киеве. Знает, что ты в
Москве, словом, знает все, что ты и я, в результате - убивают Сергея. Бурцев
говорит: не успели арестовать, дали по оплошности убить. То есть знали в
течение 3-х или больше месяцев, по какому паспорту ты живешь, по каким
паспортам все уехали из Парижа, когда проезжали границу с динамитом, по
какому делу живут в Москве, об извозчиках знали, словом, все, все в течение
3-х месяцев, и дают убить Сергея. Не успевают и после убийства тоже никого
не берут и не устанавливают долго Ивана Платоновича, дают всем разъехаться -
ты, кажется, с паспортом, по которому жил (хорошо не помню), Дора разъезжает
и возится еще долго. Хорош Рачковский. Отчего бы партии не иметь Рачковских
таких. Не скверно вовсе?
Бурцев знает все из истории! Предупреждали, не успели только взять,
дали убить. Что делать, медленно движется охранка. Если она будет знать все
с самого начала работы организации и паспорта, по которым живут
организаторы, она все-таки прозевает все и убить даст и разъехаться даст
всем. В истории Бурцева может и это бывает?
Теперь о варшавском посещении. Рассказ Бакая следующий. Из Питера
сообщают ему, как охраннику, - едет, мол, важный провокатор Раскин, он
посетит такое-то лицо, снимите слежку у этого лица, дабы филеры не видели
этого важного провокатора Раскина. Бурцев установил, что у этого лица был я.
Мне безразлично, как он это установил и можно ли это установить вообще. Факт
тот, что я единственный раз за свою деятельность был по делу в Варшаве и
посетил одно лицо. Фамилию этого лица совершенно сейчас не помню. Но помню,
что это было... Был я по поручению Михаила Рафаиловича Гоца. По делу,
насколько припоминаю, транспорта. Черт его знает, совсем не помню сейчас.
Этот господин каким-то способом мог перевозить литературу. А Михаилу (Гоцу)
об этом передавал... и кажется, я и являлся от N. Но этот господин мне
сказал, что он ничего не знает и не ведает, - выпучил глаза только. Я и
решил, что тут N наплел, и уехал. Господин этот, варшавским филерам
неизвестный, мог совершенно проскользнуть мимо них. И что за нелепость,
департаменту делать распоряжение о снятии филеров, дабы они не видели меня,
провокатора Да потом, неужели всякий раз, когда провокаторы куда-нибудь
ходят, то снимаются филеры. И здорово бы им приходилось со мной возиться,
так как раньше я очень много посещал, и, вернее, из любопытства все филеры
уже хотели бы взглянуть на этого знаменитого Раскина Но это относится к
истории. Мы тут ничего не понимаем. Но этот рассказ плохо согласуется с
другим рассказом того же источника. Когда мы были в Нижнем, т. е. ты и я, то
за нами следило по 6 человек, кажется, дабы нас не арестовали нижегородские
шпионы. В одном городе нимаются филеры, дабы они Раскина не видели, а в
другой посылаются филеры, да еще по б на каждого, дабы они на Раскина
смотрели! Кроме того, это предписание из Питера от Департамента полиции или
охраны говори!, что Раскин имел дело не только с Рачковским, но и с
департаментом или охранкой, так что и департамент благословлял организацию
убийства Плеве. Я думаю, что каждый, более или менее не желающий из меня
сделать во что бы то ни стало провокатора, не будет считать все это более
или менее важным и стоящим внимания.
Не знаю, что имеет Бурцев. N. пишет, что Буоцев припас какой-то
ультра-сенсационный материал, который пока держит в тайне, рассчитывая
поразить суд, но то, что я знаю, действительно не выдерживает никакой
критики, и всякий нормальный ум должен крикнуть- "Купайся сам в грязи, но не
пачкай других". Я думаю, что все, что он держит в тайне, не. лучшего
достоинства. Кроме чжи и подделки, быть может. Потому, мне кажется, суд.
может оыть, и сумеет: положить конец этой гоязной клевете, По крайней мере,
если Бурцев и будет кричать, то он останется единственным маньяком. Я
надеюсь, что авторитет известных лиц будет для остальных известным образом
удерживающим моментом. Если суда не будет - разговоры не уменьшатся, а
увеличатся, а почва для них имеется: ведь биографии моей многие не знают. Ты
говоришь: делами надо отвечать, работой... Теперь мне представляется, что
заявление твое и N. все-таки не заставит молчать. Они слепые, будут
говорить, а разве Вера Николаевна не работала с Дегаевым?
Конечно, мы унизились, идя в суд с Бурцевым. Это недостойно нас как
организации. Но все приняло такие размеры, что приходится унизиться. Мне
кажется, что молчать нельзя, - ты забываешь размеры огласки. Но если вы там
найдете возможным наплевать, то готов плюнуть и я вместе с вами, если это
уже не поздно. Я уверен, что товарищи пойдут до конца в защите чести
товарища, а потому я готов и отступиться от своего мнения, и отказаться от
суда. Поговори с Я. Если хочешь, прочти ему и это письмо...
Прости, что написал тебе столь много и, вероятно, ты все это и сам
знаешь и думал обо всем. Мне хотелось только не присутствовать во время этой
процедуры. Я чувствую, что это меня совсем разобьет. Старайся, насколько
возможно, меня избавить от этого. Пересылаю и письмо. Обнимаю и целую тебя
крепко. Твой Иван. Пиши, только не заказным".

НЕУТОМИМЫЙ ГАРТИНГ

Не заглохли еще последние отголоски азефской бури, как разыгрался новый
скандал, вновь взбудораживший всю Европу. Снова Бурцев выступил обвинителем,
и спешно опубликованная новая одиссея Ландезен-Гартинга заполнила прессу
всего мира и возбудила лихорадочные толки в коридорах Palais-Bourbon, в
министерских канцеляриях и среди русских эмигрантов. Переполошились тайные
русские шпионы, которых особенно много было в Париже. Более тяжелого удара
не приходилось еще испытать преемникам Рачковского. Французское
правительство по требованию Жореса вынуждено было, наконец, серьезно
приняться за "тайны" русской тайной полиции и положить им конец.
Для того чтобы ясно понять ландезенскую одиссею, необходимо углубиться
в историю русского революционного движения за четверть века до этого
времени.
В 1887 году готовилось покушение на Александра III, руководимое
Ульяновым, братом Владимира Ильича Ленина. Покушение не удалось; большинство
участников было арестовано; Ульянов и товарищи - казнены. Избежавшие же
ареста спаслись в Цюрихе, где образовали революционный кружок, посвятивший
себя главным образом изучению взрывчатых веществ.
22 февраля 1889 года руководители кружка ДембО и Дембский, производя в
окрестностях Цюриха опыты с изобретенными Дембо бомбами, были ранены упавшим
к ногам снарядом. У Дембо были оторваны ноги, Дембский же, хотя и раненый,
добрался до города и послал несколько товарищей перенести в госпиталь Дембо.
Последний прожил еще несколько часов и перед смертью рассказал следователю,
что он - русский революционер, занимавшийся изготовлением снарядов с целью
политических убийств. Происшествие заставило швейцарские власти произвести
расследование, в результате которого 19 человек, находившихся в ближайших
сношениях с Дембо и Демб-ским, были высланы из Швейцарии. Кружок перебрался
в Париж, где вновь сорганизовался и принялся опять за старое дело.
Одним из наиболее деятельных членов кружка был Авраам Геккельман,
пользовавшийся большим доверием своих товарищей. Геккельман прибыл в Париж
после цюрихских событий, где он играл какую-то темную роль. В кружке
Геккельман познакомился с Бурцевым.
Между членами кружка шли толки о возвращении в Россию, так как находили
неудобным злоупотреблять гостеприимством чужой страны и производить здесь
опыты со взрывчатыми веществами.
Геккельман, принявший впоследствии имя Ландезена, по паспорту одного
таинственно исчезнувшего прибалтийского немца, был прекрасно осведомлен о
всех действиях кружка, но ни он, ни его товарищи не подозревали об
одновременном существовании в Париже другого кружка, деятельно занимавшегося
фабрикацией бомб. Этому кружку достались взрывчатые вещества, оставшиеся
после ликвидации цюрихского кружка, и он усердно продолжал свои опасные
опыты.
При одном таком опыте близ местечка Raincy был опасно ранен
революционер Теплов. Бурцев рассказывает, каким образом сведения о
существовании второго кружка дошли до первого:
"Один друг Теплова состоял одновременно членом обоих кружков. Я ясно
помню, как одним вечером он пришел к нам чрезвычайно встревоженный и
приказал нам немедленно спрятать компрометирующие бумаги. По его
встревоженному виду мы поняли, что случилось нечто серьезное, о чем он нам
рассказать не мог. Более всех встревожился Ландезен. Он выказал живейший
интерес и закидал вновь прибывшего вопросами. Из разговора мы поняли, что в
Париже существует второй террористический кружок. Вскоре Ландезен удалился.
Впоследствии я понял причину его ухода.
Путем энергичных уговоров и усилий Ландезену удалось соединить оба
кружка в один. Опираясь на свое все увеличивающееся влияние, Ландезен теперь
принял живейшее участие во всех работах. Между прочим, он настаивал на новом
покушении на царя, чтобы тем самым способствовать освободительному движению
в России и дать ему новую силу. 28 мая 1890 года он распределил несколько
бомб между товарищами и, убедившись, что они достаточно скомпрометированы,
он подал сигнал. Утром 29 мая полиция ворвалась в квартиры русских
эмигрантов и арестовала 27 человек, но за недостатком обвинения большинство
было отпущено и только 9 человек привлечены к суду. Имена арестованных
следующие: Рейнштейн с женою Анной, князь Георгиев-Накашидзе, Львов (под
псевдонимом Теплова), Левренус, Степанов, Кашинцев, молодая девушка по
фамилии Бромберг и, наконец, Ландезен-Геккельман. Но этот последний не
предстал пред судом. На предварительном следствии, производимом следователем
Аталиным, один из обвиняемых, Рейнштейн, заявил, что он и его товарищи пали
жертвами гнусного провокатора - Ландезена. Через два дня адвокат одного из
обвиняемых, Мильеран, подтвердил заявление Рейн-штейна. Лишь 18 июня
следователь подписал приказ об аресте Геккельмана, который, таким образом,
имел достаточно времени для того, чтобы скрыться.
За несколько недель до этих событий Бурцев покинул Париж в
сопровождении одного из товарищей и направился в Россию. Большинство членов
кружка и не подозревали об его отъезде. Ландезен же раньше знал о его
намерениях. Бурцев решил проехать в Россию с юга, но не успел он доехать до
Румынии, как заметил, что за ними следят. Товарищ Бурцева не разделял его
подозрений и согласился лишь разъединиться, не считая нужным принимать
каких-нибудь мер предосторожности. Но не успел он доехать до границы
Бессарабии, как был арестован русской полицией. Сам же Бурцев проехал из
Бухареста в Константинополь. Долгое время он переписывался с Лан-дезеном,
письма которого становились все более загадочными. Товарищи Бурцева
отговаривали его от поездки в
Россию, но Ландезен, наоборот, горячо настаивал на этой поездке для
принятия деятельного участия в делах революции. Как раз в это время он узнал
об арестах в Париже. Сопоставляя все мелочи, казавшиеся ему подозрительными
в поведении Ландезена, Бурцев пришел к убеждению, что Ландезен - провокатор.
Он сообщил о своих догадках парижским друзьям, и мы уже слышали, как эти
подозрения были заявлены на суде одним из арестованных.
Но многие члены кружка продолжали питать к Ланде-зену неколебимое
доверие. Один из членов кружка, содействовавший бегству Ландезена, горячо
упрекал Бурцева в клевете. Революционеров судили 5 июня... Процесс произвел
большую сенсацию; например, l'Eclair выпустил 4 иллюстрированных листа
специального приложения. Провокаторская роль Ландезена неясно вырисовалась в
этом процессе - она окончательно выяснилась лишь 19 лет спустя. Между тем
показания Рейнштейна осветили многое; он рассказал, как Ландезен снабдил
всех деньгами для покупки материала. Самому Рейнштейну он принес на хранение
12 бомб и впоследствии распределил их между арестованными товарищами. Он
даже убеждал Рейнштейна снять квартиру для производства там опытов.
Дело Бромберг было не менее загадочно; у нее нашли сундук со
взрывчатыми веществами, но она заявила, что не знала о его содержимом и что
после 24 мая она его ни разу не открывала. Между тем одна из бомб была
завернута в номер "Petit Journal" от 27 мая. Рейнштейн, не колеблясь,
заявил, что Ландезен заходил к Бромберг в ее отсутствие и положил в сундук
этот номер с его содержимым. Мильеран указал, со своей стороны, на большой
промежуток времени с того дня, как следователь узнал о провокаторской роли
Ландезена, и до дня приказа об его аресте. Он прямо заявил, что "если
Ландезен не был арестован, то это было сделано преднамеренно".
Кроме того, Мильеран указывал на тот факт, что в обвинительном акте не
упоминалось, каким образом полиция узнала о неудачном опыте близ Raincy. Из
этого он выводил, что полиция пользовалась услугами темного агента. Конечно,
суд отрицал это заявление. Мильеран вполне основательно считал виновниками
такого провокационного процесса министра внутренних дел Констан-са и
префекта полиции Лозэ.
Рейнштейн, Накашидзе, Левренус, Львов, Степанов, Ка-шинцев были
приговорены, согласно закону 1871 года о хранении у себя взрывчатых веществ,
к трем годам тюремного заключения. Жена Рейнштейна и Бромберг были
оправданы. По отбытии наказания большинство революционеров было выслано. Что
же касается Ландезена, то его как наиболее преступного заочно приговорили к
5 годам тюремного заключения. До этих пор симпатии Франции и всей Западной
Европы были на стороне революционеров, теперь же мнения резко переменились.
Констанс учредил строжайший надзор над русскими эмигрантами, имея деятельных
помощников в этом деле в лице русских тайных агентов.
Русский посол барон Моренгейм потребовал, чтобы французское
правительство парализовало все попытки революционеров. Фрайсинэ, Рибо и
Констанс обещали ему это. Но Моренгейм все беспокоился, как бы кто-либо из
революционеров незаметно не уехал бы в Россию. Он многократно посещал
Констанса, требуя от него ареста своих соотечественников. Но Констанс
заявил, что он не может арестовать без предъявления обвинения. Вскоре
случилось президенту выехать из Парижа. Он должен был выехать 21 мая в
сопровождении Констанса. Моренгейм очень волновался за все время отсутствия
Констанса, распорядительность которого он очень ценил.
26 мая Моренгейм посетил префекта полиции и сообщил ему, что получил
достоверные сведения о намерении некоторых самых опасных нигилистов выехать
в Россию. Префект полиции и начальник охраны, со своей стороны, уже знали об
этом от тайных агентов и заявили, что они ждут лишь возвращения Констанса,
чтобы действовать. Для получения инструкции был послан к Констансу чиновник
с докладом о случившемся. Констанс приказал ждать с арестом до его
возвращения, которое было назначено на 28 мая. Действительно, он прибыл в
Париж 28 мая, а 29-го были арестованы 9 революционеров. Полиция овладела их
бумагами, нашла взрывчатые материалы и несколько готовых бомб. Русский
император, узнав от своего посла о происшедшем, выразил глубокую
благодарность французскому послу в Петербурге. Лозэ получил благодарственные
письма от Моренгейма и от Дурново. Если вспомнить, что вся фабрикация бомб
производилась при живейшем участии Дандезена, который даже снабжал деньгами
революционеров, будучи агентом тайной полиции, то становится очевидным, в
какой комедии участвовало французское правительство и жертвами какого обмана
пали несчастные русские революционеры. Память о нигилистическом процессе 890
года быстро исчезла даже среди тех, которые были в нем живо заинтересованы.
Высланные после этого процесса революционеры переправились в Лондон, потеряв
всякую надежду узнать точную подоплеку этой таинственной истории. Ландезен с
1890 года совершенно исчез, и о нем ходили самые разноречивые слухи. По
одним версиям, он умер; другие утверждали, что он выехал в Южную Америку;
третьи, наконец, уверяли, что он служит в чрезвычайной охране в Царском
Селе:
В 1906 году Бурцеву посчастливилось узнать от Лопухина, что Ландезен
занимает какой-то важный пост в Германии, на который его назначило русское
правительство в благодарность за услуги. Одновременно среди эмигрантов в
Женеве, Берлине и Париже поднялись толки о каком-то таинственном лице,
заменившем Рачковского и Ратаева на должности начальника русской тайной
полиции за границей. Эта новая провокаторская деятельность в Германии
принудила социал демократическую партию рейхстага запросить канцлера фон
Бюлова дать разъяснения по этому поводу.
Некий статский советник фон Гартинг, облеченный генеральским чином с
титулом Превосходительства, имел под своим началом целую армию тайных
агентов русской полиции, действовавших всюду, где появлялись русские
эмигранты. Сотрудник Бурцева Бакай сообщил ему однажды свои предположения,
что Партит, вероятно, был некогда членом революционной организации в роли
провокатора. Это заинтересовало Бурцева, и он решил дознаться, кто
скрывается под этой маской. Долго все усилия были безрезультатны. В январе
или феврале 1909 года, когда все были заняты делом Азефа, Бурцев получил
несколько писем от Гартинга. При сравнении их с письмами Ландезена.,
хранившимися у него, его поразило сходство слога. Все же он не решился
отожествить эти два лица. Из собственноручных писем Гартинга явствовало, что
он жил в Париже в 1890 году. Вскоре Бурцеву, сообщил один его приятель,
вращавшийся в высших петербургских сферах, что он слышал, как Гартинг заявил
как-то, что Бурцеву известны все его тайны. Бурцев собрал все имеющиеся у
него сведения; он узнал, что Гартинга зовут Аркадием; одновременно он
вспомнил, что Ландезена все товарищи в 1890 году звали Аркашей. Далее он
вспомнил, что в это же время Ландезен ездил по делам в Брюссель и велел
адресовать себе письма на имя Гартинг. Наконец, он получил от многих
высокопоставленных лиц веские доказательства, что Ландезен и Гартинг одно и
то же лицо. Министр юстиции Бриан попросил Бурцева письменно изложить свои
показания. На следующий день Бриан получил следующее письмо:
"Господин министр юстиции,
сим имею честь сообщить Вам следующее: в 1890 году некий Ландезен,
которого настоящее имя Геккельман, был заочно приговорен сенским судом к 5
годам тюремного заключения как организатор динамитного покушения.
В то же самое время я познакомился с Ландезеном и поддерживал с ним
знакомство в течение года. Настоящим довожу до Вашего сведения, что человек,
именующий себя Гартингом, он же Петровский, Бэр и т. д., имеющий постоянное
местожительство в Париже и лично знакомый с М. Hamard, здешним начальником
охраны, с М. Ruichard и со многими другими высокопоставленными лицами,
занимающий должность начальника тайной русской полиции в Париже, в
действительности не кто иной, как Ландезен, в чем могу привести
доказательства. Посему прошу выдать приказ об аресте названного
Ландезена-Гартинга-
Петровского-Бэра. Для подачи показаний ставлю себя всецело в Ваше
распоряжение.
Примите уверения моего глубочайшего почтения.
Бурцев".

Процесс 1890 года помог Ландезен-Геккельману отличиться и приобрести
значительное влияние в высших сферах Петербурга. Ему удалось убедить царя,
что он спас его от покушения, и в награду за это Александр III назначил его
на высокий пост. Вскоре после того он женился на молоденькой богатой
бельгийке из Льежа, семье которой он представился как дипломат. В 1907 году
состоялось свидание русского императора с германским в Свинемюнде. Гар-тингу
поручена была особая охрана царя и его семейства.
Вскоре после того его назначили начальником русской тайной полиции за
границей с жалованьем 36 тысяч франков в год, не считая косвенных доходов,
дававших ему чуть ли не вдвое больше. Между прочим, он пользовался лишь 11
тайными агентами, тогда как жалованья отпускалось на 25. Кроме агентов в
Париже и во всей Франции, ему были подчинены также ai енты в Швейцарии,
Италии, Германии, Англии и Швеции. В Швеции он проделал одну из своих самых
больших гнусностей. Дело касается революционера Черняка, члена
социал-революционной партии. Русское правительство потребовало от шведского
его выдачи, хотя обвинение, представленное против него, не носило
политического характера.
Сообщником и помощником Гартинга был Стендаль, арестовавший Черняка и
заключивший его в тюрьму при очень грубом обращении. Лидер шведской
социал-демократической партии Брантинг протестовал против незаконного ареста
Черняка и потребовал его освобождения. Черняку удалось благополучно сесть на
курьерский поезд, следующий в Антверпен. Но на другое утро его нашли мертвым
в купе, отравленным самым таинственным образом.
В 1904 году Гартишу поручено было сопровождать эскадру адмирала
Рожественского. Он был облечен чрезвычайными полномочиями на все время
путешествия. Есть основание думать, что знаменательный инцидент в Гулле был
следствием его чрезмерного рвения и желания всюду видеть покушения и
заговоры. Мирные рыбацкие лодки из Гулля были приняты им за японские
миноносцы, и, как известно, бомбардировка этих лодок чуть было не послужила
поводом к разрыву сношений между Англией и Россией. Прибывши на Дальний
Восток, Гартинг покинул эскадру и продолжал путешествие по суше, где ему
было поручено позондировать верноподданнические чувства русской армии,
особенно офицерства. За свои услуги, совершенные во время путешествия, он
получил награду в 100 тысяч франков.
Карьера Гартинга окончилась так же, как и карьера Азефа. Когда
появились разоблачения Бурцева, он находился в Брюсселе, только что получив
поручение принять все меры и подготовить безопасный приезд русского царя во
Францию. Немедленно Гартинг собрал свои пожитки и исчез. Дело Гартинга было
тяжелым ударом для русской тайной полиции. Клемансо в парламенте открыто
запретил преемникам Рачковского продолжать свою деятельность во Франции.
Примеру Франции последовали и другие западноевропейские державы.
В Бельгии вся либеральная пресса резко протестовала против действий
русских тайных агентов; в Англии Вильям Торн поднял этот вопрос в парламенте
и потребовал от министра Асквита изгнания из пределов Англии всех русских
тайных агентов.

МЕДНИКОВ И МЕНЬШИКОВ

Начальник Московского охранного отделения С.В.Зу-батов не смотрел на
сотрудничество как на простую куплю и продажу, а видел в нем дело идейное и
старался это внушить офицерам. Учил он также относиться к сотрудникам
бережно.
"Вы, господа, - говорил он, - должны смотреть на сотрудника как на
любимую женщину, с которой вы находитесь в нелегальной связи. Берегите ее,
как зеницу ока. Один неосторожный ваш шаг, и вы ее опозорите. Помните это,
относитесь к этим людям так, как я вам советую, и они поймут вас, доверятся
вам и будут работать с вами честно и самоотверженно. Штучников гоните прочь,
это не работники, это продажные шкуры. С ними нельзя работать. Никогда и
никому не называйте имени вашего сотрудника, даже вашему начальству. Сами
забудьте его настоящую фамилию и помните только по псевдониму.
Помните, что в работе сотрудника, как бы он ни был вам предан, и как бы
честно ни работал, наступит момент психологического перелома. Не прозевайте
этого момента. Это момент, когда вы должны расстаться с вашим сотрудником.
Он больше не может работать. Ему тяжело. Отпускайте его. Расставайтесь с
ним. Выведите его осторожно из революционного круга, устройте его на
легальное место, исхлопочите ему пенсию, сделайте все, что в силах
человеческих, чтобы отблагодарить его и распрощаться с ним по-хорошему.
Помните, что перестав работать в революционной среде, сделавшись мирным
членом общества, он будет полезен и дальше для государства, хотя и не
сотрудником, будет полезен уже в новом положении. Вы лишаетесь сотрудника,
но вы приобретаете в обществе друга для правительства, полезного человека
для государства".
Благодаря таким взглядам Зубатова, работа по розыску приобретала
интересный характер. Проводя эти взгляды в жизнь, Зубатов сумел поставить
внутреннюю агентуру на редкую высоту. Осведомленность отделения была
изумительной. Заниматься революционной работой в Москве считалось
безнадежным делом.
Красиво и убедительно говорил Зубатов, готовя из офицеров будущих
руководителей политического розыска, но воспринять сразу эту государственную
точку зрения на внутреннюю агентуру им было трудно. Они принимали, как
бесспорные, все советы относительно сотрудника, и все-таки последние в
глазах офицеров были предателями по отношению к своим товарищам.
Правой рукой Зубатова был Евстратий Павлович Медников, человек в то
время лет пятидесяти. Он заведовал агентами наружного наблюдения, или
филерами, которые, наблюдая на улице за данными им лицами, выясняли наружно,
что те делали, с кем встречались и какие места посещали. Наружное наблюдение
развивало данные внутренней агентуры.
Медников был простой, малограмотный человек, старообрядец, служивший
раньше полицейским надзирателем. Природный ум, сметка, хитрость,
трудоспособность и настойчивость выдвинули его. Он понял филерство как
подряд на работу, прошел его горбом и скоро сделался нарядчиком,
инструктором и контролером. Он создал в этом деле свою школу - Медниковскую,
или, как говорили тогда, "Евстраткину школу". Свой для филеров, которые в
большинстве были из солдат уже и тогда, он знал и понимал их хорошо, умел
разговаривать, ладить и управляться с ними.
Двенадцать часов ночи, огромная низкая комната с большим дубовым столом
посредине полна филеров. Молодые, пожилые и старые, с обветренными лицами,
они стоят кругом по стенам в обычной позе - расставив ноги и заложив руки
назад.
Каждый по очереди докладывает Медникову данные наблюдения и подает
затем записку, где сказанное отмечено по часам и минутам, с пометкой
израсходованных по службе денег.
- А что же Волк? - спрашивает Медников одного из филеров.
- Волк, Евстратий Павлович, - отвечает тот, - очень осторожен. Выход
проверяет, заходя куда-либо, также проверку делает и опять-таки на
поворотах, и за углами тоже иногда. Тертый...
- Заклепка, - докладывает другой, - как заяц бегает, никакой
конспирации... Совсем глупый...
Медников внимательно выслушивает доклады про всех этих Заклепок,
Волков, Умных, Быстрых и Галок - так по кличкам назывались все проходившие
по наблюдению. Он делает заключения, то одобрительно кивает, то высказывает
недовольство.
Но вот он подошел к филеру, любящему, по-видимому, выпить. Вид у того
сконфуженный; молчит, точно чувствует, что провинился.
- Ну что же, докладывай! - говорит иронически Медников. Путаясь и
заикаясь, начинает филер объяснять, как он наблюдал с другим филером
Аксеновым за Куликом, как тот зашел "на Козихинский переулок, дом 3, да так
и не вышел оттуда, не дождались его".
- Так-таки и не вышел, - продолжает иронизировать Медников.
- Не вышел, Евстратий Павлович.
- А долго ты ждал его?
- Долго, Евстратий Павлович.
- А до каких пор?
- До одиннадцати, Евстратий Павлович.
Тут Медников уже не выдерживает больше. Он уже знает от старшего, что
филеры ушли с поста в пивную около семи часов, не дождавшись выхода
наблюдаемого, почему он и не был проведен дальше. А у Кулика должно было
состояться вечером интересное свидание с приезжим, которого надо было
установить. Теперь этот неизвестный приезжий упущен.
Побагровев, Медников сгребает рукой физиономию филера и начинает
спокойно давать зуботычины. Тот только мычит и, высвободившись, наконец,
всхлипывает:
- Евстратий Павлович, простите, виноват!
- Виноват, мерзавец, так и говори, что виноват, говори прямо, а не
ври! Молод ты, чтоб мне врать! Понял?
Это расправа по-свойски. Что происходило в филерской, знали только
филеры да Медников. Там и награды, и наказания, и прибавки жалованья, и
штрафы...
Просмотрев расход. Медников произносил обычно: "Ладно, хорошо". Найдя
же в счете преувеличения, говорил спокойно: "Скидай полтинник, больно дорого
платишь извозчику, скидай!" И филер "скидал", зная, что во-первых, Евстратий
Павлович прав, а во-вторых, все равно споры бесполезны.
Кроме своих филеров, при Московском охранном отделении был еще летучий
филерский отряд, которым тоже ведал Медников. Этот отряд разъезжал по
России, разрабатывая агентурные сведения Зубатова или департамента.
То была старая медниковская школа. Лучше его филеров не было, хотя
выпивали они здорово и для всякого постороннего взгляда казались
недисциплинированными и неприятными. Они признавали только Медникова.
Мед-никовский филер мог пролежать в баке над ванной (что понадобилось
однажды) целый вечер, мог долгими часами выжидать на жутком морозе
наблюдаемого с тем, чтобы провести его затем домой и установить, где он
живет; он мог без багажа вскочить в поезд за наблюдаемым и уехать внезапно,
часто без денег, за тысячи верст; он попадал за границу, не зная языков, и
умел вывертываться.
Его филер стоял извозчиком так, что самый опытный и профессиональный
революционер не мог бы признать в нем агента. Умел он изображать из себя и
торговца спичками, и вообще лоточника. При надобности мог прикинуться и
дурачком, и поговорить с наблюдаемым, якобы проваливая себя и свое
начальство. Когда же служба требовала, он с полной самоотверженностью
продолжал наблюдение даже за боевиком, зная, что рискует получить на окраине
города пулю или удар ножом, что и случалось.
Единственно, чего не было у медниковского филера, это сознания
собственного профессионального достоинства. Он был отличный
специалист-ремесленник, но не был проникнут тем, что в его профессии нет
ничего зазорного. Этого Медников им привить не смог. В этом отношении
провинциальные жандармские унтер-офицеры, ходившие в штатском и исполнявшие
обязанности филеров, стояли много выше, понимая свое дело как
государственную службу. Позже и штатские филеры, подчиненные жанг дармским
офицерам, воспитывались именно в этом духе, что облагораживало их службу и
много помогало делу.
Во всех раскрытиях Московского отделения роль наружного наблюдения была
очень велика.
Имелся в отделении свой хороший фотограф и расшифровщик секретных
писем, а также и свой ученый еврей, который знал все по еврейству, что
являлось при работе в черте оседлости большим подспорьем. Была, наконец, и
еще одна фигура, прогремевшая позже в революционном мире, чиновник для
поручений JE П. Меньшиков, когда-то, как говорили, участник одной из
революционных организаций, попавший затем в отделение и сделавший в нем, а
после и в Департаменте полиции, большую чиновничью карьеру.
Угрюмый, молчаливый, корректный, всегда холодно-вежливый, солидный
блондин в золотых очках и с маленькой бородкой, Меныциков был редкий
работник. Он держался особняком. Он часто бывал в командировках, будучи же
дома "сидел на перлюстрации", т. е. писал в Департамент полиции ответы на
его бумаги по выяснениям различных перлюстрированных писем. Писал также и
вообще доклады департаменту по данным внутренней агентуры.
Меныциков знал революционную среду, и его сводки о революционных
деятелях являлись исчерпывающими. За ним числилось одно большое дело.
Говорили, что в те годы департамент овладел раз явками и всеми данными, с
которыми некий заграничный представитель одной из революционных организаций
должен был объехать ряд городов и дать группам соответствующие указания.
Меньшикову были даны добытые сведения и, вооружившись ими, он в качестве
делегата объехал по явкам все нужные пункты, повидался с представителями
местных групп и провел начальническую ревизию. Иными словами, успешно
разыграл революционного Хлестакова.
Позже, взятый в Петербург, в департамент, прослуживший много лет на
государственной службе, принесший несомненно большую пользу правительству,
он был уволен директором департамента Трусевичем. Тогда Меньшиков, находясь
за границей, начал опубликовывать те секреты, которые знал.
Прием в розыскные учреждения лиц, состоявших ранее в революционных
организациях, являлся, конечно, недопустимым. Слишком развращающе
действовала подпольная революционная среда на своих членов беспринципностью,
бездельем, болтовней, чтобы из нее мог выйти порядочный чиновник. Он являлся
или скверным работником или предателем интересов государства во имя
партийности и революции.
Были, конечно, исключения, но они являлись именно исключениями.
Но раз правительство это допускало, то исправление ошибки таким
хирургическим способом, к которому прибегал Трусевич, приносило лишь новый
вред тому же правительству.

СРЕБРЕНИКИ ГАПОНА

Зубатов (р. 1864) поступил в Московское охранное отделение с
гимназической скамьи, сначала секретным сотрудником, потом небольшим
чиновником. Вскоре он обратил на себя внимание своей начитанностью, знанием
революционного движения, умением подходить к людям и склонять членов
революционных организаций к сотрудничеству. Он обладал редкой
настойчивостью, памятью и трудоспособностью. Высшее начальство департамента,
посещая охранное отделение, усмотрело в этом чиновнике талантливого, с
инициативой человека, который в своей незаметной роли являлся в
действительности центром московского сыска. Его скоро и назначили
начальником Московского охранного отделения. Спустя три года он уже стал во
главе всего политического розыска в России.
Зубатов был фанатиком своего дела, он многое продумал и глубоко изучил
вопрос. Касаясь задач розыскной работы, он ее разделял на две части:
осведомительскую и конкретно-розыскную.
- Правительству, - говорил он, - необходимо иметь постоянно полное
освещение настроения населения и общественных кругов, особенно
оппозиционных. Оно должно быть осведомлено о всех организациях и примыкающих
к ним лицах. Государственная мудрость тогда должна подсказать центральной
власти мероприятия, которые уже назрели и которым, следовательно, необходимо
войти в жизнь. А жизнь эволюционирует, - говорил Сергей Васильевич, - при
Иоанне Грозном четвертовали, а при Николае II мы на пороге парламентаризма.
При этом он твердо держался мнения, что самодержавие олицетворяет
суверенитет национальной власти и исторически призвано для благоденствия
России, а значит, и для ее прогресса. "Центр идет от общего к частному,
дедуктивно, - говорил он, - что же касается технической работы розыска, то
она должна идти от частного к общему - индуктивно". Поэтому все детали по
систематизации розыскного материала и его разработке должны быть особенно
точны как в начальной фазе, так и в по-следущих этапах. Оппозиционное
отношение к власти не может быть убито, как и революционные стремления, но
полиция должна делать так, чтобы русло движения не было от нее сокрыто.
Нужно наносить удары по центрам, избегая массовых арестов. Отнять у тайных
организаций типографии, задержать весь их технический и административный
аппараты, арестовать местное центральное руководство - это значит разбить и
всю периферию. Он считал, что массовые аресты и аресты в провинции означают
неправильную постановку розыскного дела и указывают или на неосведомленность
розыскного органа, или на нерешительность власти, которая по тем или иным
соображениям не трогает центральных фигур.
Зубатов придавал исключительное значение развивавшемуся движению
марксизма, доктрины которого затрагивали самые насущные вопросы рабочего
класса. К тому же это движение только в конечном своем итоге намечало захват
власти насильственным путем, этапы же - агитация и пропаганда - подчас так
бледно выражали признаки преступления, необходимые для преследования по
суду, что оставались без возмездия. Зубатов хотел бороться с этим движением
рационально, созданием здоровой русской организации, которая другим путем
подошла бы к разрешению вопросов, предполагавших революцию.
Зубатов разработал план по отрыву рабочих от революционной
интеллигенции. Рабочее движение ширилось, и Зубатов попробовал направить его
в надлежащее русло, сделав профессиональным. По мнению Зубатова, это должно
быть легальное движение на базе экономической защиты рабочих. Вырисовывалась
некая социальная монархия, когда царь надпартиен. Рабочие могут получить все
через царя и его правительство.
Для организации профессиональных союзов требовались лидеры, яркие
образованные люди из рабочих Зубатов перехватывал их на пути к
социал-демократам или эсерам и заражал своими идеями. Стали возникать
легальные рабочие кружки, враждебные к марксизму. В них обсуждались
различные проблемы, профессорами читались лекции...
В случае фабричных и заводских конфликтов охранное отделение приходило
на помощь рабочим, улаживало их споры с хозяевами.
Кружки сплачивались в союзы. Петербург, Москва, Одесса, другие
города... Зубатов прекрасно объяснился и с еврейскими рабочими. Многие из
них отшатнулись от Бунда. Например, Маня Вильбушевич по инициативе Зубатова
организовала в Минске "Еврейскую независимую рабочую партию" для борьбы с
хозяевами при сохранении самодержавия. Эта партия немало попортила крови
Бунду. После ее ликвидации в 1903 году Вильбушевич уехала в Палестину, где
стала одним из идеологов сионизма.
В Одессе легальную группу из бывших революционеров организовали Шаевич
и Волин. Там по их инициативе началась забастовка на чугунно-литейном
заводе, неожиданно распространившаяся по городу. Этим умело воспользовались
социал-демократы, перехватив руководство забастовкой и втянув в нее сорок
тысяч рабочих. Одесса оказалась без воды, хлеба и света. Плеве приказал
навести порядок "хотя бы употреблением оружия". До оружия дело не дошло, но
казачьих нагаек рабочие попробовали.
Во всем обвинили Зубатова. История с забастовкой дошла до царя, и
Зубатову пришлось уйти в отставку. Выходя из кабинета Плеве, он так хлопнул
дверью, что посыпались стекла. Государство потеряло талантливого
незаурядного работника.
Зубатов жил тихо в маленьком домике в Замоскворечье. Сидя с семьей за
обедом, он узнал, что царь отрекся, в России революция. Зубатов вышел в
другую комнату и застрелился.
Он-то понимал, какой кошмар обрушился на Россию.
Но вернемся к кружкам и обществам, созданным Зуба-товым. Во главе
одного из них стал священник Георгий Гапон - впоследствии фигура заметная в
русской истории.
Происходил он из полтавских украинцев. Окончил семинарию, Духовную
академию в Петербурге. Эмоциональный, с горящими глазами, всегда на подъеме,
Гапон обладал даром слова и уже в академии обратил на себя внимание. Он
разработал несколько проектов о реформе рабочих домов, о земледельческих
исправительных колониях для детей и пр. Ему пообещали, что их рассмотрит
сама императрица Александра Федоровна.
На Гапона началась мода. Его можно было часто видеть в петербургских
салонах.
В отличие от минских и одесских кружков гапонов-ские придерживались
просветительской, религиозно-нравственной линии. Был выработан устав
"Собрания русских фабрично-заводских рабочих", где к трагическому дню 9
января насчитывалось около восьми тысяч человек.
Зубатова уже не было, и Гапон остался практически без контроля.
Движение разрасталось; уже устраивались семейные собрания с танцами,
посылались представители в другие города...
Петербургский градоначальник Фуллон вызвал Гапона и стал ему
выговаривать за неверное направление. Ему, дескать, поручили укреплять
христианскую мораль, а он разводит социализм. Гапон уверял, что он всегда
стоял и стоит на принципах религиозной нравственности.
- Поклянитесь мне на священном Евангелии! - потребовал генерал.
Чувствовал что-то старик Фуллон.
В декабре 1904 года на Путиловском заводе уволили четверых рабочих,
членов гапоновского общества. Решено было объявить забастовку. От собрания к
собранию требования рабочих росли. К путиловским рабочим присоединились
газовый завод, электрическая станция, типографии. Петербург оказался без
газет и освещения.
Николай II записал в дневнике:
"Со вчерашнего дня в Петербурге забастовали заводы и фабрики. Из
окрестностей вызваны войска для усиления гарнизона. Рабочие до сих пор вели
себя спокойно. Количество их определяется в сто двадцать тысяч. Во главе
союза какой-то священник Гапон".
Неистовый священник носился с завода на завод, выступая на собраниях.
Талантливый демагог, он пользовался большим успехом у рабочей массы.
"Вас давят хозяева, - кричал Гапон, . - и власть не защищает. Но у нас
есть царь! Он наш отец, он нас поймет!"
Гапон призвал идти всем миром к царю с челобитной, и эта идея была с
восторгом подхвачена народом.
Движением воспользовались революционеры всех мастей. Возле Гапона
отирались и социал-демократы, и бундовцы, и эсеры. Играя на романтическом
честолюбии Гапона, они легко включили в петицию и свои, политические
требования. Величая Гапона народным вождем, его подталкивали к революционным
начинаниям. "Только скажи слово, и народ пойдет за тобой куда угодно!" -
нашептывал ему эсер Рутенберг, ставший Талону ближайшим другом. Мысли Гапона
приобретают несколько иное направление, и просьба к царю уже превращается в
требование.
- Я выйду на площадь, - говорил Гапон, - и если царь принял нашу
просьбу, махну белым платком, если же нет, махну красным платком, и начнется
народный бунт!
На революционные деньги напечатали огромное количество листовок поход к
царю назначался на 9 января. Царь же с семьей был в Царском Селе. Петиция
начиналась словами: "Государь, воззри на наши страдания..." и кончалась
требованием Учредительного собрания. Гапон закусил удила:
- Мы скажем царю, что надо дать народу свободу. И если он согласится,
то мы потребуем, чтобы он дал клятву перед народом. Если же не пропустят, то
мы прорвемся силой. Если войска будут стрелять, мы станем обороняться. Часть
войск перейдет на нашу сторону, и тогда мы устроим революцию... разгромим
оружейные магазины, разобьем тюрьму, займем телеграф и телефон. Эсеры
обещали бомбы... и наша возьмет.
Для правительства было два выхода: ликвидировать движение силой,
арестовав руководителей, или убедить царя выйти к народу и успокоить его.
Царь и собирался это сделать, но его родственники и особенно великий князь
Владимир Александрович категорически возражали. Именно великий князь
руководил войсками 9 января.
Накануне на заседании Совета министров охранное отделение представило
будущее шествие как мирную депутацию, с семьями, иконами, царскими
портретами. Но все-таки войска решено было вызвать, они заняли ночью позиции
на улицах близ дворца. Морозным утром 9 января толпы рабочих двинулись к
царскому дворцу. В гуще народа с высоко поднятым крестом шествовал Гапон.
Рядом с ним держался Рутенберг.
К 11 часам манифестация достигла речки Тараканов-ки. Мост был занят
солдатами. Показался кавалерийский разъезд. Толпа расступилась и сомкнулась
вновь. Тогда рота, охранявшая мост, направила на людей ружья. Прозвучал
рожок, и грянул залп. Видимо, солдаты приняли звук рожка за сигнал к
действию.
Послышались крики, стоны. Толпа шарахнулась назад, оставив на снегу
убитых и раненых.
Прозвучал второй залп. Рутенберг уже при сигнале рожка повалил Гапона
на снег. Опытный террорист, он был готов ко всему.
- Жив?
- Жив, - прошептал Гапон.
Они побежали свободными улицами, и в каком-то дворе Рутенберг, вынув из
кармана ножницы, остриг Гапону волосы и бороду. Гапон снял рясу.
Рутенберг привел его, рыдающего, на квартиру Максима Горького. Там
Гапон отсиделся некоторое время, и его переправили за границу. Уже вечером,
успокоившись, он сочинил воззвание к народу, где поднимал "братьев, спаянных
кровью", к восстанию. Оно было отпечатано в огромном количестве и
распространялось эсерами по всей России.
Перед самим дворцом тоже собралась толпа. После неоднократных
требований разойтись командир дал приказ стрелять. Итоги "кровавого
воскресенья" - 130 убитых и около 300 раненых.
За границей Гапона встречали как героя. Он предпринял попытки
объединить под своим началом левые партии, но это, конечно, было смешно.
Гапон составлял революционные воззвания, отправлял их в Россию. За книгу
воспоминаний "История моей жизни" он получил довольно много денег. К тому же
деньгами ему помогали разные партии.
Гапон стал посещать Монте-Карло, кутить... Появились и девочки...
О. Минор рассказывал, как они с Гапоном сидели на балконе гапоновской
квартиры в Женеве и пришел Ленин. Он отозвал Гапона, они пошептались, и
Гапон, вынув из бумажника пачку денег, отдал ее Ленину. Тот ушел, очень
довольный.
Воспользовавшись амнистией 1905 года, Гапон приезжает в Россию.
Установив контакт с Департаментом полиции, он, получив 30 тысяч рублей,
начинает создавать рабочие организации. Но ему не повезло: кассир сбежал с
деньгами.
Полиция требовала от Гапона сведений о "Боевой организации", но их у
запутавшегося "народного вождя", увы, не было. И Гапон предложил полиции
подкупить Рутен-берга, который, как он полагал, знал много. Гапон запросил у
департамента пятьдесят тысяч: по двадцать пять - себе и Рутенбергу. Но
полиция уже разочаровалась в Га-йоне, и он не получил ничего. Эсерам все
явственнее становится провокаторская роль Гапона. Азеф от имени ЦК
предлагает Рутенбергу ликвидировать его. Может быть, Азеф боялся, что Гапон
узнает об участии Азефа в убийстве Плеве и великого князя Сергея
Александровича?
Революционный суд должен был состояться в Терио-ках на даче.
- Если это все правда, что вы говорите, - заявили Рутенбергу
рабочие, - то мы его убьем без решения партии. Он нас вел, мы за ним шли,
ему верили... Но мы боимся, что темная рабочая масса обвинит нас как
действующих под давлением врагов Гапона. Он - герой в их глазах, и они
только тогда не будут иметь сомнений в его предательстве, когда мы, рабочие,
в этом лично убедимся.
Приехал Гапон. Они с Рутенбергом отправились в лес кататься. Вместо
извозчика сидел один из рабочих.
Гапон был откровенен. От имени полиции он обещал Рутенбергу большие
деньги, уверял, что в партии ни о чем не догадаются...
Так рабочие убедились в предательстве Гапона.
Оставалось привести приговор в исполнение. В Озерках, пригороде
Петербурга, наняли дачу. Рабочие спрятались в одной из комнат. Рутенберг
встречал Гапона.
- Вот это я понимаю! - воскликнул тот. - Ты всегда такое место
найдешь, что ни одна собака не догадается!
По словам одного из сидевших в соседней комнате, дело происходило так.-
- Двадцать пять тысяч - хорошие деньги, - говорил Гапон. - А потом
Рачковский прибавит еще. Нужно сперва выдать четырех человек из "Боевой
организации".
- А если мои товарищи узнают? - спросил Рутенберг.
- Они ничего не узнают. Поверь мне, Рачковский - такой умный человек,
что он сумеет все это устроить. Уж на него можно положиться.
Свидетель из соседней комнаты разбирал не весь разговор, но и этого
было достаточно.
- А если я, например, выдам тебя? - сказал Рутенберг. - Если я открою
всем глаза на тебя, что ты служишь в охранном отделении?
- Пустяки! - возразил Гапон. - Кто тебе в этом поверит? Где твои
свидетели, что это так? А потом я всегда смогу тебя самого объявить в
газетах провокатором или сумасшедшим. Ну-ка, бросим об этом. Перейдем лучше
к делу.
Они собрались выйти прогуляться, и тут Гапон заметил одного из рабочих,
спрятавшегося за дверью на лестнице. Гапон бросился к нему, схватил за горло
и с ужасом закричал Рутенбергу:
- Мартын! Он все слышал! Его надо убить! Потом, обращаясь к рабочему,
заговорил торопливо:
- Не бойся, не бойся, голубчик... Ничего не бойся... Только скажи, кто
тебя сюда послал?
Рабочий, подыгрывая ситуации, отвечал:
- Я все расскажу, только не убивайте.
- Конечно, конечно... Не бойся... Ты только скажи, мы тебе ничего не
сделаем...
И тут же Гапон кричал Рутенбергу:
- Его надо убить сейчас!
Рутенберг откгзыл дверь и крикнул остальных. Они ввалились в комнату и
бросились на Гапона. Тот упал на колени:
- Мартын! Мартын!
- Нет тебе здесь никакого Мартына!
Гапона поволокли по коридору, он вырывался:
- Братцы... Братцы...
- Мы тебе не братцы! Его стали вязать.
- Товарищи, во имя прошлого... простите меня...во имя прошлого...
Рабочие молча опутывай его веревками.
- Товарищи! Пощадите, вспомните, ведь сколько у вас связано со мной?
- Вот потому-то ты и достоин казни, - возразил рабочий. - Ты нашу
рабочую кровь продал "охранке" - за то и смерть тебе!
Гапону накинули на шею петлю и подтащили к вбитому над вешалкой
железному крюку. Тело обнаружила через месяц хозяйка дачи. Так мелькнул в
революционной пене и скрылся маленький тщеславный человек, возомнивший себя
народным вождем.
Из газет 1925 года:
"В Киеве арестован ряд провокаторов и охранников. Вот одна из наиболее
ярких фигур - подполковник невского губернско-жандармского управления
Кринский, имеющий солидный послужной список В 1903 году Кринский вступил в
отдельный корпус жандармов. До 1910 года по его вине произошло множество
арестов. Он разгромил бундовскую организацию в Бердичеве. В 1906 году им
арестовываются 30 человек бундовцев, из них 15 отправляется в Сибирь. С еще
большей энергией он в 1907 году опять громит организацию, арестовав снова 30
человек, причем 25 товарищей было отправлено в Сибирь. Им же раскрывается
подпольная типография бундовцев. В 1905 году Кринским была разгромлена
социал-демократическая организация "Искры" в Бердичеве и группа эсеров. В
1905 году он устраивает кровавую баню рабочим, вышедшим на улицы Бердичева
протестовать по поводу расстрела лод-зинских рабочих. Только за один 1905
год им было посажено в тюрьму до тысячи человек. В 1906 году им была
раскрыта организация анархистов, часть из них пошла на виселицу, часть - на
каторгу. Арестованный ГПУ Кринский сознался в целом ряде преступлений,
совершенных им.
Другая фигура, как будто необычная в таких делах - раввин г. Сквиры
Киевской губернии Ямпольский. Раввином он состоял с 1887 года до революции.
Просвещая свою паству, он вместе с тем сотрудничал с жандармским полковником
Лопухиным и сквирским исправником. Ямпольский освещал работу бунда и
сионистов. Им же была выдана бундовская организация во главе с тов. Бодером
в 1905 году. В архивах жандармского управления имеется ряд докладных записок
этого раввина, в которых он вместе с выражением верноподданнических чувств
сообщает об известных ему еврейских организациях. В жандармском архиве
обнаружен также ряд донесений за его личными подписями. В преступлениях
своих Ямпольский сознался.
Сын управляющего одного из сахарных заводов В.Ф.Га-бель, в бытность
свою студентом невского политехнического института, вошел в партию
социалистов-революционеров. В связи с работой военной организации партии и
восстанием 1907 года Габель был арестован и киевским военно-окружным судом
осужден на 2 года и 8 месяцев каторжных работ, с последующим поселением в
Сибири. Срок каторги Габель отбывал в Смоленской каторжной тюрьме. Здесь он
являлся одним из каторжан, ведавших сношениями с "волей" через тюремных
служащих - фельдшера и писаря. Секрет этих совершенно конспиративных
сношений состоял в особом способе проявления написанного химическими
чернилами. Способ этот был, конечно, известен Габелю, и вот он, дабы
снискать благорасположение к себе царской "охранки", выдал его смоленским
жандармам, в результате чего тюремные сношения политических заключенных с
волей прекратились, в городе произведены были повальные обыски, а по
отношению к некоторым каторжанам тюремщики приняли "исправительные меры". По
вине Габеля последовал провал смелого плана побега группы политзаключенных.
Помимо того, Габель сообщил "охранке" ряд сведений, имеющих отношение к
покушению на гр. Воронцова-Дашкова, убийству на воле провокатора и пр. С
этого момента карьера Габеля, как полезного деятеля "охранки", была
обеспечена. На место ссылки в Иркутск он прибыл уже как секретный сотрудник
охранного отделения и в течение 1911 - 1913 годов за плату выполнял
ответственные поручения иркутского жандармского управления, освещая
деятельность различных революционных организаций. Пришел 1917 год. Габель -
"старый революционер". Он тщательно скрывает свое прошлое провокатора,
выпячивая на первый план революционные заслуги - каторгу, ссылку. Вплоть до
ареста он занимал ряд ответственных постов в Иркутске и Красноярске, где был
директором Всекобанка. Все это было установлено губернским судом, приговором
которого Габель приговорен к высшей мере социальной защиты - расстрелу".

НЕЛЕГКО НАЙТИ ТАЙНУЮ ТИПОГРАФИЮ

В 1897 году Медников был командирован в Петербург для руководства
наружным наблюдением, которое у местного охранного отделения было поставлено
слабо. Зубатов скучал без своего alter ego, часто писал ему и в длинных
посланиях изливал свою душу. Одно из этих писем представляет значительный
интерес, приведем его целиком:
15 февраля 1897 года Зубатов писал Медникову: "Г.К.[Георгий
Константинович Семякин - вице-директор Департамента полиции, руководивший
политическим сыском.] сказал мне, что Лопухин - счастливое исключение.
Толстый, не мы ли это "исключение" сотворили? Видать, что вся штука в д-те и
именно поэтому, что они - жулики: не может быть при жульничестве хороших,
честных отношений. Разве мы так с Лопухиным жили? Приступая к допросам,
Лопух [А.А.Лопухин - товарищ прокурора в Москве по политическим делам] не
знал загодя, ранее, от кого, что и каким образом известно... А разве у них
так? Ведь они - кошка с собакой. Жорж [Жорж - Семякин] - заноза и, зная все,
утирает Кичину [Кичин - товарищ прокурора в Петербурге, вел политические
дознания] нос при собственных допросах, вроде Ветровой [Ветрова Мария (о ней
велось дознание), сожгла себя в тюрьме]. Ведь если бы Кичин все знал то же,
то тогда не было бы у Жоржа этих магических фокусов. Вот здесь-то и собака
зарыта. Жулики, а не "исключение". Из-за их подлости мучайся, порть кровь и
пр. Объясни это Спире [Александр Спиридонович Скандраков, состоял при
министре Плеве]... Эти дни такая давящая тоска, что третьего дня пришел к
самой [Сама - Екатерина Румянцева, сожительница Медникова] в 8 часов и
проиграл с нею, - как думаешь? - в дураки - до 11 1/2!
Как, значит, на душе сладко было. Г.К. боится меня! Не свинство ли?
Вам, говорит, хочется самодержавия. Понимаешь, как меня это обидело. Я
говорю, что надо захватывать дела, насколько сил хватает, дабы этим
обеспечить за собой успех в революционной борьбе, а на меня инсинуируют, что
я преследую личные виды самовозвеличения... Нет, от департаментских мозгов
прямо говном пахнет".
Так третировал свое начальство Зубатов. Впрочем, никчемность
департаментских "чинуш" была столь очевидной, что более умные из них сами
понимали, что одним писанием циркуляров, - "бумагомаранием", как говорил
Зубатов, - справиться с нараставшим "противоправительственным движением" уже
нельзя было. Семякин, представитель старых традиций департамента, вскоре
умер; его место занял ЛА Ратаев, который, нуждаясь в опоре, пошел с
московским чудодеем "в ногу"; фактически заведование политическим розыском
осталось в руках Московского охранного отделения; Зубатов мог, наконец,
сказать: "Достиг я высшей власти"! Теперь он мог осуществлять свою "систему"
без помех и в широком масштабе.
Как мы уже знаем, основой розыскной системы Зуба-това была "внутренняя
агентура", но якобы без провокации. Однако в действительности провокация
была при Зу-батове, но благодаря его искусству, она имела большей частью
такой утонченный вид, что оставалась почти незаметной и не принимала такой
зачастую явно преступный и даже скандальный характер, как у его учеников и
последователей.
Ассортимент провокационных подвигов секретных сотрудников охраны очень
богат и разнообразен.
Чтобы не слишком утомлять внимание читателя, более или менее знакомого
с этими "бытовыми явлениями" русской жизни, из богатой коллекции казусов
этого рода выберем лишь самые поучительные и для наглядности разделим их на
категории. Начнем с того типа провокаторов, который, правда, менее
зловреден, но зато был очень распространен, - с агентов-пропагандистов,
Прежде всего немного истории, хотя бы и скверной: в 1882 году известный
жандарм ВДНовицкий производил дознание о 30 рабочих, обвинявшихся в
распространении революционных воззваний. Расследованием было выяснено, что
прокламациями рабочих снабдил интеллигент, живший по подложному паспорту. С
"невероятными усилиями" удалось, наконец, установить и личность самого
пропагандиста. Им оказался... агент начальника Московского охранного
отделения Скандракова (ученик Новицкого) Петр Иванович Рачковский.
Прошло 20 лет. Агент успел за эти годы превратиться в действительного
статского советника. Рачковскому поручили даже заведовать политической
частью Департамента полиции, как раз в это время возникло дело, которое
должно было напомнить ему его киевские похождения.
Дело это небольшое, негромкое, но настолько любопытное, что позволим
себе остановиться на нем несколько подробнее. А так как черствый, тяжелый
язык официальных бумаг бывает в некоторых случаях красноречивее всяких
рассуждений, то снова обратимся к одному из таких документов.
В 1905 году начальник Пермского губернского управления донёс
Департаменту полиции следующее:
"При производстве дознания о Шнейдер-Колманович и др. относительно
рабочего Якова Комиссарова выяснилось следующее:
1) что при косвенном его посредстве Шнейдер-Колманович познакомилась с
обвиняемою Сухомесовою;
2) что отобранный у той же Сухомесовой список разных книг, писанный
рукою Шнейдер-Колманович, попал к Сухомесовой при посредстве Комиссарова;
3) что, когда расстроилась одна из сходок, бывших в доме обвиняемого
Плотникова, Комиссаров последовал за ушедшею с этой сходки
Шнейдер-Колманович и привез ее в тот же день на возобновленную сходку за
рекою Камою;
4) что адреса обвиняемых Мухачева, Сухомесовой и Шмониной, оказавшиеся
в кармане пальто обвиняемого Стольчевского-Трилисер, писаны рукою
Комиссарова. Адреса эти являются для дознания крайне важными, так как только
ими одними Трилисер, действовавший в г. Екатеринбурге, связывается с
обвиняемыми, действовавшими в Перми. К тому же Трилисер, не оспаривая
принадлежности ему всего отобранного у него при обыске, категорически
заявил, что адреса эти, написанные на двух клочках бумаги, ему не
принадлежат, как попали в его пальто - не знает.
Помощник мой в Екатеринбургском уезде не мог привести в исполнение
вышеупомянутого постановления за необнаружением Комиссарова в г.
Екатеринбурге и сообщил мне, что, по слухам, Комиссаров между 10 - 12 ноября
прибудет в Пермь. Ввиду этого мною было сделано распоряжение об аресте
Комиссарова в Перми в момент прибытия его из г. Екатеринбурга. 12 ноября
часа за два-три до прихода поезда, с которым ожидался Комиссаров, явился ко
мне начальник Пермского охранного отделения и, заявив о том, что
Комиссаров - его агент, настаивал на отмене моего распоряжения. Я объявил
ротмистру Самойленко-Манджара, что отменю распоряжение в том только случае,
если он немедленно телеграфирует о своем протесте в Департамент полиции и
примет на себя ответственность за последствия, которые могут возникнуть
вследствие неисполнения следственного действия, оформленного постановлением.
На это ротмистр Самойленко-Манджара не согласился, а потому Комиссаров и был
арестован 12 ноября на вокзале в момент его прибытия в г. Пермь.
Составляя постановление о привлечении Комиссарова, как я, так и г.
прокурор Пермского окружного суда, ввиду прежней судимости Комиссарова, были
убеждены, что в лице его имеем дело с вредным рецидивистом, не прекращающим
своей преступной деятельности; после же заявления начальника охранного
отделения о действительной роли Комиссарова мы пришли к заключению, что
Комиссаров является опасным агентом-провокатором.
К этому окончательному убеждению мы пришли, разобрав те данные, на
основании которых Комиссаров привлекался в прежних дознаниях.
Роль его в этих дознаниях такова:
1. Как видно из приложения за №1, Комиссаров завлек Готгельф в
революционную деятельность, приносил пачки революционных прокламаций и
дирижировал распространением их; прокламации, которые Готгельф рассылал в
письмах, получены им были также от Комиссарова. Как видно из показаний
Калашникова, Комиссаров на одном из собраний приглашал присутствовавших
рабочих устроить забастовку; приносил на квартиру Калашникова большую пачку
прокламаций для их распространения; принес к нему же на квартиру два письма
и просил их заадресовать (в письмах оказались прокламации).
По показаниям Мареева, Комиссаров навязался на знакомство с ним и в
скором времени, как бы случайно, без предупреждения, завел его на сходку.
2. Из приложения за №2, из показаний управляющего Невьянским заводом
Лупанова видно, что последний подозревает Комиссарова в присылке из Перми на
завод преступных прокламаций (большие подробности представлю, когда получу
это дело от г. прокурора Казанской судебной палаты).
3. Как видно из приложения №3, в деле Разумкова и Баранинова Комиссаров
играл также роль подстрекателя, вовремя спасшегося бегством.
Зная все это, начальник Пермского охранного отделения находит, что
деятельность Комиссарова в Пермской губернии за два последние года не была
провокаторскою, а общеупотребительным приемом его сотрудников.
Ввиду возникшего разногласия между г. прокурором суда и мною, с одной
стороны, и начальником Пермского охранного отделения - с другой, представляя
настоящее дело на усмотрение Департамента полиции, прошу преподать мне
указания для руководства в будущем считать деятельность агентов охранного
отделения, подобную деятельность Комиссарова, провокациею или же приемами,
действительно допустимыми при работе этих агентов.
К этому добавляю, что дознанием, возбужденным помощником моим в
Екатеринбурге о Матвееве и др., также установлено, что Комиссаров там играл
роль провокатора, хлопоча об устройстве помещения для сходок и тратя на это
даже свои деньги. Он подлежит привлечению в качестве обвиняемого и к
дознанию о Матвееве.
Полковник Бабушкин".
Чем кончилось это семейное недоразумение - нетрудно догадаться. Распря
была улажена к обоюдному удовольствию. Неспокойного Бабушкина перевели в
Тифлис, Самойленко-Манджара остался в той же Перми, а Комиссаров продолжал
на виду блюстителей закона, только что аттестовавших его "как опасного
агента-провокатора", инсценировать "государственные преступления", под конец
он перешел только на более выигрышное амплуа - экспроприаторское. А сколько
было таких Комиссаровых?
Вот Петр Попов. В прошении, поданном 25 января 1909 года прокурору
Череповецкого окружного суда, он заявил: "Пользуясь данным мне, как
сотруднику, правом от г. помощника начальника Новгородского жандармского
управления ротмистра Кривцова хранить и распространять нелегальную
литературу, я распространял прокламацию "К крестьянам" и подсунул имевшуюся
у меня нелегальную литературу учителю Добронравову". В заключение Попов
просил освободить его "под личную подписку о неукрывательстве от суда, о
несовершении никаких актов провокации".
Вот агенты жандармского офицера Сомова - Александр Мошенцев и Василий
Моисеев, в 1904 году они помогают организации социал-демократического кружка
в г. Муроме, устраивают гектограф и лично разбрасывают прокламации.
Вот Михаил Токарев и Михаил Ковшиков, агенты в г. Иванове-Вознесенске,
познакомившись с рабочими Беловым, Бубновым и Чуликовым, они, "провоцируя,
склонили их организовать тайный кружок".
И так далее, и так далее.
Агенты-пропагандисты часто ставили в затруднительное положение местную
администрацию, которая иногда решалась протестовать, но делала это весьма
робко, так как понимала, что провокаторы действуют не без ведома высшего
начальства. Вот один из таких случаев. Казанский губернатор 17 января 1904
года донес товарищу министра внутренних дел, заведующему полицией: "По
настоянию начальника Казанского охранного отделения ротмистра Кулакова на
завод бр. Крестовниковых в г. Казани был принят в качестве рабочего
крестьянин Лаишевского уезда Михаил Иванов Заразов... привлеченный к
дознанию по обвинению в принадлежности к организованному кружку для
пропаганды среди рабочих. С поступлением на завод Заразов окружил себя не
менее подозрительными лицами, с которыми и вел какие-то беседы... Через
несколько времени на заводе была обнаружена прокламация от имени Казанского
комитета Российской социал-демократической партии под заглавием: "О порядках
на заводе Крестовниковых", появление которой, по мнению администрации
завода, могло последовать лишь при участии названных неблагонадежных
рабочих... На заводе Алафузова в Казани также принято несколько лиц по
просьбе ротмистра Кулакова. Старшему фабричному инспектору Киселеву известны
случаи, когда администрация заводов выражала опасение за принимавшихся на
завод по настоянию чинов жандармского ведомства неблагонадежных рабочих,
которые, состоя агентами жандармских чинов и вместе с тем получая жалованье
на заводах, в то же время не прекращают и своей противозаконной агитаторской
деятельности. Принимая во внимание, что в настоящее тревожное время
присутствие подобных лиц в среде рабочих представляется особенно вредным, об
изложенном я считаю долгом довести до сведения Вашего превосходительства".
Товарищ министра принял, конечно, это донесение "к сведению", а Заразов
остался провокаторствовать в Казани и прекратил свою деятельность только
после того, как его роль шпиона была разоблачена товарищами.
Заводчикам и губернатору оставалось только поблагодарить
революционеров, которые обезвредили "заразу", даже их беспокоившую.
Обнаружить тайный печатный станок - это было мечтой каждого "синего
мундира", от юного поручика до седого генерала. Избитый, почти негодный
шрифт ценился на вес золота. "Ликвидация с типографией" - это подарок к
празднику, высший чин, новый орден. Жандармы любили дознания с
"вещественными доказательствами" - в виде кремальер, гранок, валиков, при
наличности их улики повышались в своей доказательности на несколько
степеней, пуд плохонького набора являлся таким грузом, который мог "утопить"
лишний десяток "подозреваемых" в совершении преступления.
Но нелегко разыскать тайную типографию! Эти жалкие, примитивные машинки
дорого обходились революционерам, и они умели их прятать. Однако сыскные
деятели нашли способ обходить это часто непреодолимое затруднение и, вместо
того чтобы "открывать" тайные печатни, устроенные революционерами, стали
таковые "открывать" сами на казенные деньги, через своих "секретных
сотрудников". Это явление констатирует в записке, поданной "на высочайшее
имя", и знаменитый жандармский генерал Новицкий. Но автор этого доклада,
огорченный потерей своего первенства в сыске, наклонность к таким
"открытиям" старался приписать исключительно охранным отделениям.
Ослепленный злобой соперничества, Новицкий даже такое предприятие, как
кишиневская типография "Искры", которая была обнаружена случайно, старался
изобразить в виде провокации Зубатоза. В то же время генерал-жандарм
умалчивает о своем агенте Рубашевском, который, как мы знаем, лично помогал
устройству печатного станка и орудовал так нескромно, что, когда возникло
"дело", то прокуратура отказалась вести его. В действительности же нежная
любовь к "принадлежностям тиснения" свойственна охранникам и жандармам
одинаково, разница лишь в том, что содействие постановке технических
революционных предприятий у первых выражается в более скрытых,
замаскированных формах, чем у вторых; у охранников типография, положим,
ставится чаще только "с ведома" секретных сотрудников, а у жандармов - почти
всегда "с непосредственным участием" агентов. Такие режиссерские
"постановки" синемундирников вели иногда к очень забавным положениям. Сидит,
например, секретный сотрудник в "тайной типографии" и тискает
"противоправительственные" воззвания, представитель комитета приносит
материалы и уносит напечатанное; проследить за ним, установить его личность,
выяснить состав организации нет возможности: местность глухая, заметит он
наблюдение - провалится агент; так длится месяц, другой, третий, тысячи,
десятки тысяч прокламаций разлетаются по всей округе, жандармы завалены
дознаниями о распространении "преступных изданий", они знают, где
типография, но не берут ее - на что им "туловище без головы" - станок без
"комитета". А сотрудник все "тискает и тискает".
Так было в Баку у полковника Дремлюги. Вот что писал по этому делу
прокурор Тифлисский судебной палаты заведующему временной канцелярией
министерства юстиции Мейснеру.
"Милостивый государь Александр Александрович. В дополнение к донесениям
моим г. министру юстиции по делу об обнаруженной 7 ноября в г. Баку тайной
типографии я нахожу необходимым поставить вас в известность для доклада его
высокопревосходительству, что, по собранным мною совершенно негласным путем
сведениям, один из задержанных в означенной типографии - мещанин Иван
Андреев Егоров - состоит уже давно тайным агентом при жандармском
управлении. Этот Егоров доставил, между прочим, начальнику жандармского
управления за несколько дней до ликвидации типографии выкраденную им, по
словам полковника Дремлюги, из означенной типографии пачку рукописных
прокламаций, каковую пачку полковник Дремлюга подложил было затем во время
обыска в типографии при ее обнаружении к найденному там письменному
материалу, но был от этого присутствовавшим при обыске прокурором окружного
суда удержан. По удостоверению полковника Дремлюги ранее октября настоящего
года, когда один из задержанных - Аршак Хандев - прибыл из Ташкента в Баку и
стал работать в типографии, всю работу в типографии нес один Егоров, который
и доставлял в жандармское управление все сведения по этому делу и передавал
экземпляры отпечатанных прокламаций. Обстоятельство это в связи с тем, что,
по имеющимся в распоряжении моем негласным сведениям, типография работает в
Баку чуть ли не с июля месяца, т.е. в то время, когда Егоров состоял тайным
агентом у начальника Тифлисского охранного отделения Лаврова, который о
работе Егорова в указанном направлении был, по-видимому, осведомлен - дает
достаточно много предположений о том, не был ли названный Егоров сам и
организатором открытой по его указанию, сего ноября, типографии". Сенатор
Кузьминский, ревизовавший в 1905 году Бакинскую губернию, характеризовал это
дело еще более определенно - он констатировал, что в бакинской типографии
"принимал активное участие агент губернского жандармского управления,
который ее организовал, нанял для нее помещение и в течение нескольких
месяцев, до 7 ноября 1903 года, занимался печатанием революционных
произведений".
Дело это оказалось настолько вопиющим, что Департамент полиции нашел
нужным сделать нотацию Дрем-люге; он написал ему: "Активное и
непосредственное участие секретного сотрудника в работе этой печатни, весьма
содействовавшей, по свидетельству вашему, выпусками своих агитационных
листков подъему революционного настроения местных рабочих, является
совершенно несоответствующим элементарным требованиям правильной постановки
агентурного дела, основной принцип которого заключается в том, чтобы
наибольшая осведомленность агентуры обязательно сочеталась с наименьшим
активным участием ее в нелегальных предприятиях".
И только! Люди, привлеченные к дознанию по делу жандармской типографии,
пошли в Сибирь, - сотрудник Егоров продолжал получать свои 80 сребреников и
в тюрьме, а Дремлюга остался на своем месте.
1 января 1904 года другой сотрудник Бакинского губернского жандармского
управления Шлимак был задержан полицией во время разброски воззваний
социал-демократического комитета - это было уже сравнительно меньшее участие
агентуры в нелегальной деятельности.
Не станем останавливаться здесь подробно на деле Ивана Бойцова, который
работал с невестой своей в красноярской типографии
социалистов-революционеров, выдал ее, от дознания скрылся и занял тепленькое
местечко в Московском охранном отделении под фамилией Еди-ноборцева.
Приведем в заключение пример из провокационной практики охранных
отделений. В данном случае попытка "открыть" типографию не имела успеха лишь
вследствие некоторых случайных обстоятельств, как это можно усмотреть из
нижеприводимой копии предложения (декабрь 1903 года).
"Начальнику Пермского охранного отделения.
Пермские революционные кружки в своей издательской деятельности до сих
пор не пользовались печатным станком и, довольствуясь в этом деле помощью
гектографа, по-видимому, не были серьезно озабочены постановкой собственной
типографской техники.
Из представления вашего высокоблагородия от 2 декабря за №659 тоже
усматривается, что, хотя среди неблагонадежных элементов и "циркулировал
неопределенный слух" об устройстве тайной печатни, но при проверке
выяснилось, что "слухи о наличности необходимых принадлежностей
неосновательны" и что "типографию только начинают составлять".
Из того же донесения видно, что существенную, если не исключительную
помощь этому нелегальному предприятию решился оказать, с вашего согласия,
секретный сотрудник Пермского отделения, который дважды передал известному
вам лицу по несколько пудов шрифта и даже взялся изготовить часть
типографского прибора.
Таким образом, хотя, как вы доносите, "действительно никаких
принадлежностей для печатания не добыто" (за исключением, очевидно, тех,
которые доставлены вашим сотрудником), и "задумавшие поставить печатню
являются совершенно несведующими в технике типографского дела, не зная,
какие именно принадлежности необходимы и как они называются, устройство
тайной типографии, благодаря особому содействию агентуры, становится
осуществимым, и местная революционная организация в ближайшем будущем может
получить в свое распоряжение новое оборудование для своей преступной работы.
Такое положение дела во всяком случае нельзя признать нормальным,
являясь результатом совершенно неправильного ведения агентуры, положение это
направляет розыск на неверный путь, который может привести к весьма
нежелательным последствиям, до обвинения в провокации и провала сотрудника
включительно.
Ввиду сказанного розыскные приемы, которые были употреблены в деле с
Зелениным, не могут быть терпимы и впредь не должны быть допускаемы.
Об изложенном для руководства и обязательного исполнения Департамент
полиции сообщает вашему высокоблагородию".
Думаем, что можно ограничиться этими примерами. Дела этого рода имеют
сходную конструкцию, все они построены на основном принципе азефовщины,
применительно к данному случаю переиначенном: для того, чтобы обнаружить
типографию, надо устроить таковую.
Надо оговориться, впрочем, что финал, которым закончилась пермская
авантюра, представляется в летописях Департамента полиции явлением
исключительным. То обстоятельство, что провокаторская затея начальника
охранного отделения привела к выговору ее автору, объясняется тем, что
ротмистр Самойленко был недостаточно сообразителен и находил нужным
распространяться о закулисной стороне своих розысков. Более опытные
охранники не раскрывали своих агентурных карт, а преподносили обыкновенно
начальству "дельце" вполне готовым, в виде донесений о состоявшихся уже
"блестящих" ликвидациях. Начальству это больше нравилось, так как в этом
случае оно могло делать вид, что и знать не знает и ведать не ведает о том
зле, которое существует благодаря его молчаливому попущению. Таким образом,
получалось, что, когда весь особый отдел не сомневался в том, что
типографии, которые арестовывали почти ежемесячно начальники охранных
отделений Бобров и Яре-меницкий (в Саратове и Екатеринославе), устраивались
при благосклонном участии их "сотрудников", высшее начальство ограничивалось
тем, что представляло этих офицеров за "примерное служебное рвение" к
наградам, оно не забывало тех, кто умел лучше "прятать концы в воду".

АГЕНТЫ-ТЕРРОРИСТЫ

Теперь об агентах-террористах и экспроприаторах. Они самые
отвратительные фигуры в калейдоскопе провокации. Руки их постоянно в крови,
каждое их слово для окружающих - горе, страдания, ужас, смерть. Они
торговали человеческими жизнями и за презренный рубль шпионского воздания
вели на плаху своих товарищей и друзей.
После классического образца, каким является в этой области Евно Азеф,
трудно выбрать персонаж, который мог бы вызвать к себе особый интерес. Чтобы
не злоупотреблять вниманием читателя, приведем лишь краткий перечень тех
шпионских подвигов, которые не без умысла сплошь и рядом переводили политику
в область уголовных преступлений. Будем при этом касаться лишь фактов,
незыблемо установленных:
1. Фляхтер, секретный сотрудник жандармского офицера Глобачева,
занимавшего впоследствии должность начальника Варшавского охранного
отделения, участвовал в заговоре на жизнь полицейского пристава Самсонова и
бросил в него бомбу (г. Белосток, 1905 г.).
2. Козликов, агент жандармского полковника Ламзи-на в Витебске -
провоцировал покушение на пристава Сченсновича, обязываясь лично бросить в
него разрывной снаряд.
3. Колосов, профессиональный вор и грабитель, в 1906 году был приглашен
охранным отделением в Екате-ринославе на службу в агенты. Первое свое
выступление К совершил 1 июня того же года: он снабдил своих сообщников
револьверами, выждал с ними на улице ювелира Варшавского, выстрелил в него в
упор и отнял чемодан с ценностями. Колосова арестовали было, но из участка
он "бежал"; его задержали вторично в Астрахани, по пути он вновь исчез, на
каторгу попали только те, кого он подбил на преступление.
4. Григорьев, сотрудник Петербургского охранного отделения, участвовал
в нападении на железнодорожного артельщика в 1906 году близ станции
Елизаветино, но был застрелен на месте сообщником, которого он выдал.
5. Еганов, агент того же охранного отделения, обслуживавший в 1906 году
группу анархистов-коммунистов, участвовал с ними в нападении на фабрику
Платонова, в ограблении столовой Красного Креста и кассы магазина "Лаферм".
Был арестован во время вооруженного вымогательства денег у часовщика
Абовича. Следствием было установлено, что большинство экспроприации этой
группы были организованы Егановым. Суд приговорил его к смертной казни, но
это наказание ему заменили годом тюрьмы.
6. Толпекин, секретный сотрудник Московского охранного отделения,
трижды участвовал в экспроприациях, попал под суд и в 1907 году был казнен.
7. Бродский, агент Петербургского охранного отделения, принимал
непосредственное участие в устройстве динамитной мастерской (в Финляндии),
которую в 1907 году и выдал.
8. Панаиоти, секретный сотрудник жандармского полковника Боброва в
Самаре, подбил в 1907 году несколько человек на экспроприацию у купца
Журавлева, донес на них и сам скрылся.
9. Бровцов в 1907 году в г. Калуге вместе с несколькими молодыми людьми
совершил вооруженное нападение на аптекарский магазин. На суде он заявил: "Я
признаюсь в том, что служил агентом охранного отделения. Ротмистр Никифоров
за три дня до совершения экспроприации просил меня устроить это дело,
вооруженное нападение. Я отказывался сначала, опасаясь наказания. Но
ротмистр сказал мне, что дает честное слово жандармского офицера в том, что
ни я, ни другие участники не понесут наказания. Тогда я начал подготовлять
экспроприацию. После совершения нападения я поехал к Никифорову и сказал,
что все сделано. Ротмистр сказал: "Спасибо".
10. Пелевин, агент Петербургского охранного отделения, подговорил
товарища Дивова на ограбление церкви Тихвинского монастыря (1907 г.).
11. Клещ, секретный сотрудник Одесского отделения и градоначальника
Толмачева, в 1908 году совершил вооруженное нападение на магазин Ветчинкиной
в Никополе и стрелял при этом в полицию; за 10 дней до грабежа получил 200
рублей от жандармов.
12. Хильдебранд, агент Биленского охранного отделения в г. Ковно, по
совету полицейского пристава Крыжа-новского изготовил в 1908 году бомбу,
которую собирался подложить рабочему Робашевскому, что, однако, не удалось,
так как другой сыщик разоблачил эту затею. На суде Хильдебранд заявил, что
он думал, что "все это делается для пользы царя".
13. Хорольский, полицейский агент, на одном из заводов в
Екатеринославской губернии в 1908 году подложил рабочим Боборыкину и
Токареву взрывчатые вещества и донес на них; их предали военному суду.
14. Лаговский, околоточный надзиратель, в 1908 году открыл в г. Лубнах
революционную организацию, склад бомб и оружия, несколько заговоров на жизнь
чинов местной администрации. По этим делам были привлечены десятки
студентов, гимназистов и других обывателей, которые долгое время томились в
тюремном заключении. На суде было установлено, что компрометирующие
документы, снаряды и пр. фабриковал и подбрасывал во время обысков сам
Лаговский, он же симулировал и покушение на себя.
15. Дуриев, начальник сыскной полиции в Баку, обнаружил в 1909 году
огромный "склад бомб", которые, как вскоре выяснилось, "были изготовлены по
приказанию Ду-риева его агентами".
16. Головков, агент Пермского губернского жандармского управления; в
1909 году организовал систематические поджоги усадеб в Чердынском уезде,
вымогал взятки за предупреждение таких пожаров, но под конец был осужден на
год тюремного заключения.
И так далее, и так далее. Продолжать можно без конца. Позволим себе
упомянуть еще только об одном факте провокации, которая по наглости своей
является беспримерной. Имеем в виду дело о подполковнике Заварниц-ком,
заведовавшем розыском во Владивостоке. Подвиги его были так дики, что
привели на скамью подсудимых. Военно-окружной суд признал Заварницкого
виновным в следующем: 1) производя обыск у журналиста Гольдбрей-ха, он через
своего агента Бадирова подбросил ему несколько революционных изданий; 2) по
его приказанию сотрудники его, Демьяненко и Бадиров, сфабриковали несколько
бомб и подбросили их к обывательскому дому; 3) тем же лицам он велел
изготовить поддельные печати революционных организаций, наложить их оттиски
на нелегальные брошюры и подбросить таковые Маколлину во время
производившегося у него обыска; 4) изготовил фальшивые списки запрещенных
книг и членов тайного кружка, а также чертежи разрывных снарядов, наложив на
них оттиски поддельных печатей, велел все это подбросить в мастерскую, чем
воспользовался, чтобы арестовать ни в чем не повинных рабочих; 5) послал
командиру военного порта от имени революционеров угрожающее письмо; 6)
желая, наконец, показать местным властям, что все эти обыски и расследования
бунта он производил с опасностью для жизни, Заварницкий написал себе
смертный приговор, заказал через своих агентов гроб и велел все это
препроводить к себе на квартиру якобы от имени революционного комитета.
Нет, кажется, конца провокаторской изобретательности! Но если мы
припомним, что по доносам Заварницкого пострадало 29 человек, что 7 из них
были казнены, трое осуждены в бессрочную каторгу, а остальные тоже понесли
более или менее тяжкие наказания, то чудовищность этой эпопеи станет
понятной.
Что же сталось с этим ретивым слугой сыска?
В 1909 году Заварницкий был осужден в исправительное отделение на три
года. В 1910 году срок этот был ему сокращен; потом, наверное, и совсем
помиловали.
Провокация распустилась таким махровым цветом, что возмущала иногда
самих бывших провокаторов, как это можно видеть, например, из письма одного
небезызвестного охранника Василия Сорокина, который в 1906 году заведовал
агентурой в Одессе. Вот что он писал Л. Меныцикову:
"Глубокоуважаемый Леонид Петрович! Считаю долгом вас уведомить и вместе
с тем обратиться к вам за советом. Дело в следующем. В бытность ротмистра
Левдикова начальником (розыскного) пункта в Николаеве, к нам в Одессу
приезжал по делу его сотрудник, работавший среди анархистов-коммунистов, и
откровенно рассказал бывалому начальнику (М.П.Боброву), что он сам поставил
лабораторию, изготовил бомбы, а потом эту лабораторию совместно с
изготовленными им же бомбами арестовал Левдиков, а сотрудник удрал.
В настоящее время по переводе Левдикова к нам начальником отделения
здесь создается та же провокация. Тот же сотрудник из Николаева вместе с
Левдиковым приехал в Одессу, сорганизовал здесь также группу
анархистов-коммунистов, стал главным руководителем ее, участвует во многих
крупных экспроприациях, поставил нелегальную типографию, где сам работает,
на днях экспроприировал в аптекарском магазине взрывчатые вещества
(материалы) и поставил лабораторию, в которой опять сам сотрудник
изготовляет бомбы. Но мало всего этого, для большего эффекта подготовляется
лицами его группы покушение на одесского генерал-губернатора. Одним словом
блестящее дело полной провокации.
Обо всем мною вышеизложенном имеются агентурные сведения других
сотрудников нашего отделения, изобличающие провокационную деятельность
николаевского сотрудника, о чем помощник начальника подполковник Иванов в
моем присутствии заявил Левдикову, а также донес начальнику жандармского
управления Кузубову.
Служить при таких условиях, когда существуют военно-полевые суды и
создается подобная провокация, из-за которой пойдут люди на виселицу, -
согласитесь, трудно, а потому я обращаюсь к вам с просьбой, не найдете ли вы
возможным походатайствовать за меня о переводе моем в другой город.
Отношения у меня с Левдиковым очень хорошие, и верьте, что это сообщение не
из-за личных каких-либо интересов".
Даже этот человек, бывший сам агентом, вербовавший сотрудников и
видевший немало, не мог вынести картины сплошной провокации, которая
развернулась перед ним в Одессе.

БАРОН ЛЕВА

Хеперь перейдем к отдельным персонажам охранного мирка, чтобы пополнить
нашу портретную галерею. Заглянем опять в отдаленное прошлое.
В 90-х годах за границей немало говорили про некоего барона
Штеренберга, который устроил в Бельгии динамитные взрывы и был осужден за то
на каторжные работы. Проделка, вследствие которой поплатились жизнью
несколько частных лиц, являлась одной из попыток выполнить грандиозный план:
путем таких якобы революционных эксцессов вызвать в общественном мнении за
границей движение против русских эмигрантов. Творцом этого стратегического
замысла был П.И.Рачковский, только что занявший тогда пост заведующего
заграничной агентурой. Барон Штеренберг, а в действительности Ки-приан
Яголковский, был одним из агентов, взявшихся провести в жизнь предначертания
начальства. После своего подвига он своевременно бежал в Россию и "не был
разыскан". Это не мешало ему потом служить в Петербургском охранном
отделении и даже доставлять агентурные сведения о заграничных деятелях. 4
августа 1894 года Яголковский донес, например, Департаменту полиции
следующее: "Фон-Бейтнер, лет около 55, остзеец; видел я его в Цюрихе в
"Венской кофейне". Бейтнер известный анархист и весьма ловкий агитатор,
принимает деятельное участие в швейцарском рабочем движении, в пропаганде
идей и организации анархистских групп среди местных рабочих. Был арестован в
Швейцарии как один из вожаков за подстрекательство и личное участие в
уличных беспорядках в Цюрихе (демонстрация против итальянского консульства
по поводу сицилианских событий) и за нанесение обиды действием полицейскому
при исполнении последним служебных обязанностей, о чем, как я это слышал от
Ружицкого-Розенверта, сообщено полковником Фишером русской полиции.
Фишер - это беспринципная и бесхарактерная сволочь, вроде нашего Дегаева, он
был самым ярым сочленом социал-демократической международной партии и в
былое время раскрыл немецкого, следящего за социалистами, тайного агента
Вольгемута. Насколько я мог со слухов, доходящих до меня, усвоить себе
понятие о Бейтнере, я не предполагаю, чтобы он специально имел какие-либо
замыслы против России, он положительней-ший космополит, так что, где бы он
ни был, в России, или хотя бы в Австралии, как убежденный анархист и
воюющий, он и будет продолжать по мере возможности пропагандировать и
развивать свои возмутительно-отвратительные теории".
Это была "лебединая песнь" Яголковского и - очень неудачная. Дело в
том, что "барон Штеренберг" не знал одного секрета - Бейтнер был тоже
агентом Рачковского! Так, последний в августе того же года сообщил директору
Департамента полиции: "Студент Цюрихского университета Лев Бейтнер состоял
моим сотрудником около двух лет и за все время пребывания его под моим
руководством я привык видеть в нем скромного молодого человека, который
ревностно относился к своим обязанностям и вел себя вполне безупречно".
Яголковский, живший в Вятке, в августе 1905 года обратился с
"совершенно секретным" письмом, к своему бывшему патрону, назначенному тогда
заведовать политической частью Департамента полиции Рачковскому:
"Глубокоуважаемый и дорогой Петр Иванович. Вероятно, редко кто столь
искренно и сердечно обрадовался, что Вы вновь согласились поступить на
службу. В настоящее время все люди порядка должны бы несомненно, вместе со
мною, душевно быть рады, что общественная безопасность попадает в столь
искусные руки... Теперь, когда это сбылось, я позволю себе обратиться к Вам,
как бывшему моему учителю, человеку одних со мною политических убеждений,
при том оказавшему мне массу добра, и припомнить, что Вы прямо мне сказали:
"Если пойду на службу, пристрою и вас". И потому, бесценный Петр
Иванович, надеюсь, что Вы не откажете Вашему верному работнику дать
место... Считаю не лишним добавить, что у меня имеется в виду парочка
человек, могущих быть весьма полезными для дела..."
"Бесценному" Петру Ивановичу было не до "барона" - надвигались
октябрьские события. Яголковский, руководствуясь пословицей "куй железо,
пока горячо", не терял надежд и в ожидании "великих и богатых милостей"
постарался уладить свои частные делишки. В том же году он обратился к
Рачковскому с таким ходатайством:
"Бывший лишенный прав за подлоги по службе и растраты Петр Максимов
Гефсиманский, о помиловании которого я сам хлопотал и принял к себе на
службу письмоводителем, обокрал меня и совершил у меня целый ряд растрат, а
за сим... стал заявлять чинам вятской полиции, что у меня в паспорте
значится записанной женой Матрена Васильевна, тогда как в действительности я
с ней не повенчан. Лет десять тому назад я просил полковника Пи-рамидова и
благодаря его содействию получил паспорт из С-Петербургского градоначальства
с записью Матрены Васильевой моей женой, засим так оно и переходило из
паспорта в паспорт. Ныне моя покорнейшая просьба: сообщить полковнику
Александрову в Вятке, что я лицо Департаменту известное и чтобы он принял с
своей стороны меры, чтобы доносы Гефсиманского были оставлены без
последствий и не давалось им никакого хода..."
Впоследствии Яголковский сделался приближенным лицом губернатора
Горчакова и явился организатором черносотенных погромов. Теперь кое-что о
вышеупомянутом "скромном молодом человеке". В 1895 году владимирский
губернатор донес следующее. "По выходе из Нижегородского кадетского корпуса,
не окончив курса, Лев Бейтнер готовился к поступлению в одно из учебных
заведений, но в 1890 г. привлечен был к следствию по делу о краже у
муромского купца Коломнина денег и по приговору Владимирского окружного суда
за сбыт краденых денег приговорен был к тюремному заключению на 7 месяцев,
каковой срок, с 20 апреля по 20 ноября 1891 г., и отбыл в той же тюрьме.
До освобождении из тюремного заключения Бейтнер неизвестно куда
скрылся..."
В то время, когда губернатор описывал невинные развлечения Бейтнера,
последний, как мы видим, уже был космополитическим анархистом и "ревностно
относился к своим обязанностям". В начале пребывания Бейтнера в Цюрихе,
писал Рачковский, "знакомства его ограничивались тамошними
социал-демократами, которые не представляют исключительного интереса, а
потому я поручил ему примкнуть к народовольцам. Чтобы достигнуть означенной
цели, ему пришлось преодолеть немало затруднений, но в конце концов он сумел
сблизиться с Бурцевым, а при его посредстве с Гронковским и Перазичем..."
Наклонности, которые Бейтнер обнаружил еще в юности, пришлись к месту
на его новом поприще; благодаря этому обстоятельству корреспонденция
эмигрантов часто стала попадать "незримыми путями" в руки Рачковско-го, и
тот не без удовольствия, например, представил в 1900 году подлинное письмо
известного польского революционера Гендржиевского, касавшееся деятельности
партии "Пролетариат" и выкраденное Левушкой. Не желая отставать от своего
коллеги Яголковского, Бейтнер тоже не прочь был назваться бароном, а тем,
кто желал поглубже заглянуть в его прошлое, отсидку свою в Муромском
тюремном замке изображал как пребывание в пажеском Его Величества корпусе.
Во всяком случае, Бейтнер и в среде революционной зарекомендовал себя
молодым человеком, приятным во всех отношениях, и даже люди солидные
(например, эмигрант АЛнатовский) не отказывались с ним детей крестить. Во
всяком случае, среди заграничной русской молодежи Бейтнер был заметной
"персоной". Вот как описывала этого проворовавшегося кадета одна цюрихская
курсистка в письме, перлюстрированном Департаментом полиции: "Лев Бейтнер,
который здесь зовется просто Лев, - молодой, довольно богатый эмигрант. Он
увлекался политикой, анархизмом и социализмом, потом стал собирать не то
медали, не то марки, потом увлекся боем быков, изучал парижскую выставку,
теперь едет куда-то в горы, чтобы кататься на коньках и на санках. На вечере
он с таким же увлечением танцует, как и ораторствует на собраниях... Теперь
Лев заседает-в комиссии по поводу устройства чествования декабристов..."
Что Бейтнер увлекся "боем быков", это доказывает и его последующая
шпионская практика. Находясь уже в распоряжении Ратаева, Бейтнер был
приставлен им специально к Бурцеву. В то время начальство уже не
удовлетворялось донесениями о "бумажном терроре"; в воздухе пахло порохом,
приближался 1905 год. "Воюющий" анархист сообразил, что нужны "факты", и
"живо дело закипело": в кружке, который обслуживал Бейтнер, возникла мысль
об убийстве министра юстиции Муравьева; нашелся и исполнитель (Краков), и
револьвер, и фальшивый паспорт; не хватало одного - денег на далекое
путешествие; "товарищ" Бейтнер выручил: дал 200 франков на дорогу Кракову,
который, разумеется, был арестован (с браунингом в кармане), едва только
появился в Петербурге.
После этого "блестящего дела" Бейтнер "провалился", захворал чахоткой и
вскоре умер.