Кошель П. История сыска в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

ОШИБКА ПОРУЧИКА

Поручик Семеновского полка Алексей Петрович Шубин, потомок
елизаветинского "сержанта-фаворита" Шубина проснулся в самом скверном
расположении духа и с головной болью после вчерашнего кутежа. Накинув халат,
поручик кликнул камердинера и спросил кофе. На подносе вместе с кофе
камердинер принес два письма.
- Кой там еще черт! - проворчал хриплым голосом поручик и порывисто
сорвал печать с одного пакета. Это было приглашение товарища-офицера о
подписке между семеновцами на ужин "с дамами". При этом сообщалось, что по
случаю предстоящего полкового праздника затевается особенное пиршество.
"Вообще, ты в последнее время, - говорилось в письме, - редко появляешься на
товарищеских пирушках. Скуп стал или заважничал. И то, и другое нехорошо
относительно товарищей и может быть истолковано ими в худую сторону.
Предупреждаю тебя по-дружески. Подписные деньги можешь внести хоть сегодня,
но никак не позже трех дней".
- Черт подери! Этого недоставало! - зарычал поручик. - Где я возьму
эти деньги. И так кругом в долгу, кредиторы наседают!
Другое письмо было от отца:
"Любезный сын Алексей! Я с прискорбием замечаю, что ты, не внимая
советам родителей, ведешь в Петербурге жизнь развратную и разорительную.
Такое непокорство твое весьма огорчительно нам, а наипаче потому, что ты
оказываешь мне дерзость и неуважение и словесно, и письменно. Ты пишешь, что
гвардейская служба требует больших расходов, а я скажу тебе, что сам служил
поболе твоего и знаю, что с умом можно жить на те деньги, что мы с матерью
посылаем тебе. Все же твои долги я заплатить не могу и объявляю, что с сего
времени ты не получишь от меня ни денежки сверх того, что я посылал, и
долговые расписки твои платить не буду. Времена нынче тугие, хлеба недород,
да и скотский падеж был у нас, и я продал двадцать душ без земли на вывод
генеральше Зинаиде Федоровне..."
Поручик злобно фыркнул и, не дочитав письмо, швырнул его на пол.
- Ах я несчастный, несчастный, - шептал он, склонившись над столом. -
И что он, старый дурак, не уберется! - вдруг вскочил поручик с места. -
Давно ему бы пора на покой, а он кряхтит как кикимора над деньгами... Не
даст, ни гроша не даст, коли уж сказал, - рассуждал поручик, ходя из угла в
угол. - Вот беда-то настоящая пришла! Нужно что-нибудь придумать,
вывернуться, а то хоть в отставку выходи!
Поручик глубоко задумался.
Через час он, гремя саблей, уже спускался с лестницы, сел в
дожидавшуюся у подъезда линейку и поехал "обделывать дела", чтобы не ударить
лицом в грязь перед товарищами, которые уже начинали поговаривать что-то о
скупости и заносчивости.
Поручик знал, что это значит, понимал, что тем самым ему дается
косвенный намек на отставку или перевод в армию, и самолюбие его страдало
неимоверно. Молодой и гордый, Шубин не мог допустить мысли о переводе в
армию...
- По бедности!.. - шевелилось в его голове неотвязная мучительная
мысль. - Скажут "коли ты нищий, так чего совался в гвардию, не марал бы
мундира".
Поручик велел кучеру остановиться у модного портного, где заказывала
себе платье вся военная знать, и вошел туда. Добрый час он бился с хозяином,
убеждая поверить в кредит, и уверяя, что через две недели получит "со своих
земель" чуть ли не сотни тысяч и наконец, уладив кое-как дело, весь красный
и злой, вышел из магазина. Предстояло еще труднейшее: достать денег.
Около гвардейских офицеров всегда трется орава разных ростовщиков,
готовых за огромные проценты ссудить несколько сотен рублей, но для Шубина и
этот источник был почти совсем закрыт. Он задолжал уже всем и никому не
платил как следует, да, кроме того, чуткие ростовщики пронюхйли, что поручик
беден, а отец его не платит долгов сына, владея незначительным имением.
Он знал это, понимал, какое унижение должен будет вынести, уговаривая
иудеев ссудить ему двести-триста рублей, и все-таки ехал гонимый фатальной
необходимостью "поддержать честь гвардейского мундира".
У одного из подъездов на Большой Морской Шубин остановился и отправился
к одному "благодетелю", занимавшемуся ростовщичеством негласно и не от
своего имени. Тут поручику пришлось пустить в ход все свое красноречие и всю
дипломатию, и через два часа лжи и унижения он добыл драгоценные двести
рублей, дав заемное письмо на четыреста.
С облегченным сердцем сел поручик на дрожки, чтобы сейчас же истребить
добытые деньги. Подписная сумма была внесена, и через некоторое время
поручика можно было видеть в модном ресторане весело кутившим среди
офицерской молодежи.
- Черт возьми, господа, а не устроить ли нам завтра вечером катанье и
жженку? - сказал кто-то из офицеров.
- Отлично, господа! Прихватим дам! - подхватили другие.
Кошки скребли на душе у поручика, но noblesse oblige! Мысль о будущем
он старался гнать как можно дальше.
На другой вечер окна ресторана, где шел кутеж офицеров, гремели от
восхищений и тостов, а на скрещенных шпагах пылали головы сахара, облитые
ромом. Роскошная белокурая француженка, любовница одного из участников, вся
раскрасневшаяся от выпитого вина, разливала пылающую жженку из большой
серебряной чаши по стаканам...
Неприглядное "будущее" далеко-далеко исчезло из глаз Шубина под
обаянием ароматного и возбуждающего настоящего...
В приятном полузабытьи он ехал домой. Уже совсем рассвело. Войдя в
комнаты, он бросился на постель, но ему под руку попалось письмо отца,
полученное вчера, и поручик с яростью разорвал его на мелкие клочки...
Прошло время. Друзья стали замечать: поручик Шубин стал часто
задумываться и даже в приятельской компании иногда отвечал невпопад, вызывая
взрывы смеха и шутки.
- Влюбился ты, что ли? - спрашивали товарищи.
- Нет, господа, он выдумывает новую машину!
- Вернее всего, что влюбился, господа! Я за ним кое-что замечаю: с
недавнего времени он что-то томно посматривает на одни окна.
Шубин при этом приободрялся и старался казаться веселым, но скоро
тайная дума снова овладевала им...
- Скажи, пожалуйста, в самом деле, - обратился раз к нему его товарищ
по полку - полковой адъютант Полторацкий, - с чего ты так рассеян и
задумчив? В самом деле влюбился?
- Ах, Костя, - отвечал Шубин, - у меня есть важная причина
задуматься... И ты бы на моем месте задумался!
- Черт возьми! Вот никогда бы не задумался, а обрубил бы сразу:
влюблен - женись, не отдают - силой увези!
- Совсем особого рода обстоятельства! Самые необыкновенные... я
уверен, что тебе и в голову не придет догадаться.
- Да что такое? Ты меня интригуешь! Расскажи, пожалуйста!
Шубин замялся, но Полторацкий начал приставать к нему, прося посвятить
его в тайны своих дум о необыкновенных обстоятельствах
- Тут, брат Костя, такая история, что волосы дыбом встанут, как
услышишь! - говорил Шубин с расстановкой.
Полторацкий рассмеялся:
- Ну, братец, я чувствую уже, как моя фуражка на голове шевелится! За
большого же труса ты меня считаешь!
Они подошли к квартире Шубина.
- Зайдем ко мне, я тебе все расскажу. Только дай слово сохранить все в
тайне!
- Даю слово, - ответил Полторацкий, не зная, в шутку или серьезно
говорит товарищ.
Когда офицеры остались одни в комнате перед топящимся камином и
бутылкой вина, Шубин придвинулся к Полторацкому и вполголоса произнес.
- Слушай, Костя, что меня мучает... Я знаю о заговоре против
императора!.. Дело идет о его жизни!
Полторацкий вскочил, как ужаленный, весь побледнев:
- Шубин, - произнес он строго, - ты или с ума сошел, или простираешь
свои глупые шутки слишком далеко.
- Клянусь тебе, это правда!
- А если правда, - вскричал Полторацкий, сжимая кулаки и подступая к
Шубину, - то почему ты медлишь и не даешь знать, кому следует или сам не
препятствуешь злодейству? Ведь пока ты размышляешь да раздумываешь,
злоумышленники могут привести свой замысел в исполнение!
- Успокойся, Полторацкий, успокойся. Жизни императора пока не грозит
опасность, - взял за руку товарища Шубин, - сядь и выслушай спокойно, мы
вместе обдумаем средства помешать тому...
- Какое тут к черту спокойствие! - волновался молодой адъютант. -
Нужно сейчас же ехать к военному губернатору!
- Выслушай, Полторацкий, прошу тебя. Своей горячностью ты только
испортишь дело. Сядь и слушай!
Полторацкий сел, тяжело дыша, и вперил глаза в Шубина:
- Ну, ну, говори!
- Заговор еще далек от исполнения... Я узнал о нем совершенно
случайно... Как? - это другой вопрос, рассказывать долго. Но достаточно
того, что я узнал о заговоре и знаю лицо, руководящее им.
- Кто это?
- Это... это... некто Григорий Иванов, находившийся прежде в свите
великого князя Константина Павловича...
- Офицер?
- Офицер... И я, для того чтобы лучше проследить все нити заговора,
прикинулся сочувствующим их замыслу и теперь имею возможность раскрыть его,
покуда никакая опасность еще не грозит государю.
- Отчего же ты не сделал этого раньше, отчего сразу не полетел с
донесением?
- Да пойми ты, прежде я и сам ничего не знал и мог сделать ложную
тревогу, а злодей тем временем избегнул бы кары!
- Ну, ну, дальше!
- Теперь злодей в наших руках! Ты дал мне слово держать это в тайне,
так помоги немного, и мы поймаем его завтра же... Слушай, завтра этот
Григорий Иванов назначил мне встречу в Летнем саду. Мы с тобой поедем туда
вместе - и злодей не избегнет наших рук!
- Это правда, Шубин? - испытующе спросил Полторацкий, глядя на него в
упор.
- Клянусь тебе честью офицера! Так решено? Завтра едем в Летний сад...
ты вооружись парой пистолетов...
- Но зачем же только двое? Можно оцепить весь сад, чтобы злодеи не
убежали!
- Не надо этого... там будет всего один, и, если мы будем принимать
какие-нибудь чрезвычайные меры, он увидит и скроется. Таким образом, мы
потеряем последнюю возможность схватить злоумышленников, а он, этот Григорий
Иванов, душа заговора. Схватив его, мы расстроим всю их комбинацию! Тут надо
действовать осторожно и спокойно! Пойми хорошенько: спо-кой-но, иначе
испортишь все дело.
- Хорошо. Но, скажи, как ты узнал об этом?
- О, это длинная история, которую ты узнаешь после, я теперь слишком
взволнован. Я на тебя надеялся более, чем на кого другого, и потому избрал
тебя для участия в этом деле.
- Благодарю, благодарю, Алексей! - пожал ему руку Полторацкий. -
Извини, если я погорячился. Теперь вижу, ты прав. Ну, так до завтра!
Словно в чаду, вышел Полторацкий от Шубина. Мысль о затевающемся
ужасном деле и о его роли в нем овладела всем существом, и Полторацкий шел,
почти ничего не видя пред собой.
Волнуемый такими мыслями, Полторацкий дошел до дому, но, несмотря на
поздний час, лечь спать не мог. Он ходил по комнате, осмотрел и зарядил пару
прекрасных пистолетов. Сон не скоро сомкнул его глаза. Не менее тревожную
ночь провел и поручик Шубин. Завтрашний день должен был сделать крутой
перелом в его жизни. Конец бедности, насмешкам товарищей! С завтрашнего дня
начнется новая жизнь: блестящая карьера, деньги и всеобщее уважение за
открытие преступного заговора...
Стоял теплый светлый день. Фешенебельный Петербург весь высыпал на
Невский проспект. Блистали наряды, кровные рысаки мчались взад и вперед.
Двери магазинов отворялись и затворялись за нарядными дамами. Пестрая толпа
прогуливалась, волнуемая своими мелкими радостями и горестями, наслаждаясь
хорошим днем. Веселый день светского Петербурга должен был окончиться еще
более веселым вечером - с балами, ужинами и спектаклями.
Шубин с Полторацким увиделись утром на Семеновском плацу и обменялись
многозначительными взглядами, а после ученья поехали вместе, сначала на
квартиру Полторацкого - взять пистолеты, а потом в гостиницу - обедать.
- А знаешь, Шубин, - начал Полторацкий, когда они уселись в отдельной
комнате ресторана, - ведь мы с тобой у дверей в храм счастий и славы! За
такой подвиг нас озолотят!..
- Перестань говорить об этом! - перебил его Шубин. - Точно мы в
ожидании наград беремся раскрыть и уничтожить гнусный замысел, грозящий
опасностью всему государству! Тут оскорблено и чувство русского, и честь
офицера, и даже человеческое чувство! Мы должны спасти монарха! И тут не
должна закрадываться ни одна корыстная или честолюбивая мысль!
- Черт возьми! - вспылил Полторацкий. - Да разве я сказал что-нибудь
против этого? Я не менее тебя дорожу честью русского офицера! Да и жизни
своей не пожалею!
- Не сердись, Костя! Никто не сомневается в твоей храбрости. Конечно,
в случае успеха - а в нем я не сомневаюсь - нас наградят. А теперь выпьем за
успех предприятия! Мы докажем, что истинно русский человек не потерпит в
своей среде злодея!
Когда немного стемнело, друзья отправились к Летнему саду. Сзади за
ними следовали дрожки, которым они велели остановиться у Михайловского
замка.
- Мы войдем не вместе, не сразу, - сказал Шубин Полторацкому, - ты
следуй за мною на некотором расстоянии, но не теряй меня из виду. В саду мы
сойдемся, как случайно встретясь.
- Хорошо, я войду другими воротами. Надвигались уже густые сумерки.
Под лиственными
сводами аллей было довольно темно, в саду никого не было. От Невы и с
пруда тянуло сыростью. Шубин поплотнее завернулся в шинель - его била
настоящая лихорадка. Голова горела как в огне... Наступал решительный
момент, от которого зависела его дальнейшая жизнь. Ветка хрустнула под
ногами, Шубин вздрогнул и огляделся. В конце аллеи чернела какая-то фигура.
Шубин подошел:
- Полторацкий, это ты?
- Я, - ответил адъютант. - Видел ты его?
- Нет еще, надо подождать, вероятно, скоро придет.
- А как он вовсе не придет? - спросил Полторацкий. - Тогда что делать?
Знаешь, я думаю, нужно донести военному губернатору, чего еще тут ждать?
- Хорошо, тогда можно будет и донести... но он непременно должен
придти сюда, - говорил Шубин, тихо идя рядом с Полторацким и сжимая
судорожно пистолет в кармане шинели. Они снова приближались к Михайловскому
замку, вокруг которого чернели ветхие деревянные лачужки рабочих, еще не
сломанные со времени постройки замка. Вдруг Шубин порывисто схватил
Полторацкого за руку:
- Слышишь, слышишь? Кто-то идет... хрустнуло... вон там, смотри!
Полторацкий вздрогнул от неожиданности, нервы его были напряжены
ожиданием; он устремил глаза в чащу кустов - ему показалось, мелькнула
какая-то тень и послышался хруст сломанной ветки... Он схватился за
пистолет.
- Слышу, слышу, вон там!..
- Да, это он. Подожди здесь. Я пойду к нему один, будь готов.
Шубин порывисто пошел вперед и скрылся в темноте аллеи. Полторацкий
взвел курки обоих пистолетов. Руки его тряслись. Так прошло несколько минут.
Ничего не было слышно, кроме слабого хруста ветвей, да набежавший
свежий ночной ветерок зашумел вершинами деревьев.
Полторацкий начал тихо двигаться по аллее, держа пистолеты наготове.
Вдруг раздался выстрел и гулко прокатился по безмолвному саду, послышался
всплеск воды и стон. Полторацкий бросился бежать на звук выстрела, не
разбирая дороги, через кусты и скамейки. В темноте он спотыкался, ветки
хлестали ему в лицо, сучки царапали руки.
- Сюда, сюда... Костя, помоги! - послышался голос.
Полторацкий наконец продрался к месту происшествия: на опушке сада, у
самой канавки, на земле лежал Шубин и слабо стонал.
- Что с тобой, Шубин? Ты ранен? Что случилось?
- Убил... убил меня, злодей, - простонал поручик
- Где, где он? Куда побежал? - и Полторацкий оглядывался в смятении
вокруг. - Караул! - вдруг закричал Он. - Сюда! Караул!
Эхо мощно разнесло по саду крик офицера. Шубин продолжал стонать, а
растерявшийся адъютант не знал, что делать. Скоро задребезжали дрожки
поджидавшего их кучера, он подъехал со стороны Царицына луга.
- Смотри, не бежит ли кто-нибудь? - крикнул Полторацкий кучеру.
- Никого не видно, ваше благородие! - отвечал кучер, - темно, худо
видно.
- Объезжай кругом, сюда, - командовал Полторацкий, а сам стал
расстегивать мундир Шубина, который продолжал стонать.
- Ох, умираю... злодей заметил, что за ним следят, и убил меня...
Тем временем на выстрел и крики стали сбегаться люди: два-три будочника
с алебардами и солдаты из бараков. Весь этот народ толпился и шумел, не
зная, что делать.
- Ищите по всем кустам и закоулкам! - скомандовал Полторацкий.
Все рассыпались в разные стороны. Несколько человек подняли Шубина и
понесли его на дрожки, въехавшие в сад. По шинели поручика текла кровь.
- Вези в Михайловский замок! - велел Полторацкий.
Раненого Шубина внесли в комнаты, занимаемые бывшим кастеляном, и
приступили к осмотру раны. Она оказалась не смертельной: прострелена была
левая рука выше локтя. Шубин от потери крови впал в забытье, послали за
доктором.
Перепутанный кастелян спрашивал адъютанта, что все это значит, но тот
только махнул рукой:
- Узнаете после, а теперь, пожалуйста, смотрите за ним, мне нужно
тотчас же ехать к государю с докладом!.. Срочное дело!
- Хорошо, хорошо, будьте покойны! Да что же случилось?
- Покушение на жизнь государя! Кастелян онемел.
- На Каменный остров, во дворец! - крикнул Полторацкий, и рысак
сорвался с места. - Нашли? - спросил адъютант, на минуту остановившись у
Летнего сада, где толпилась и галдела целая куча народу. - Нашли
кого-нибудь?
- Ищут, ваше благородие! Да, похоже, никого нет!
- Ищите хорошенько, это важный преступник! - сказал адъютант и
помчался на Каменный остров, где имел в это время пребывание император
Александр Павлович.
Петербургская полиция при Александре I была организована самым жалким
образом. "Кварталы" тогдашнего времени были завалены посторонними делами,
переписка с разными присутственными местами занимала все руки и все головы,
обилие дел, возложенных на полицию разными учреждениями, забирало все время.
В разных местах города полицией были построены плохонькие и тесные
будки, даже печей там не полагалось, и зимой они промерзали насквозь.
Выстоять холодную ночь в такой будке с длинной алебардой в руках было
тяжело. Бутарей для этих будок каждый околоток должен был выбирать из своей
среды, содержать их и платить жалованье. Если же который околоток
отказывался найти бу-таря, т.е. внести эту полицейскую повинность натурой,
то должен был платить в квартал деньги - десять рублей. На эти деньги уже
сам квартал нанимал бутаря. Но ничтожность такой платы за денно-нощное
бодрствование в холодной будке, да еще с риском подвергать себя опасности
при ловле мазуриков, не могли привлечь охотников. Поэтому многие будки
круглый год стояли пустыми.
В бутари при таких условиях шел самый пролетариат - люди, которым не
нашлось ничего лучшего, загнанные крайностью. Понятно, что о нравственном
качестве таких стражей общественной безопасности не могло быть и речи, -
рады были всякому желающему, и нередко сами бутари являлись первыми
пособниками воров и мазуриков.
Уличная безопасность в плохо освещенном и плохо вымощенном Петербурге,
с улицами, состоявшими сплошь из заборов, была ничем не обеспечена. Грабежи
случались чуть ли не еженощно.
Незадолго до описываемого нами события случилось два происшествия,
которые доказали плохое устройство полиции и обратили на это внимание
государя. Чья-то карета, мчавшаяся во весь опор с Васильевского острова,
наехала на какого-то англичанина и изуродовала его. Кучер успел уехать - и
полиция никак не могла отыскать ни самой кареты, ни того, кому она
принадлежала.
Другой случай был хуже: избили и ограбили служившего при великих
князьях человека. И это произошло возле самого замка. Император Александр
Павлович был крайне недоволен.
Уже ночью, когда все спали, прискакал на Каменный остров Полторацкий и
бросился прямо к обер-гофмаршалу, графу Толстому. Встревоженный граф вышел к
адъютанту и с ужасом услышал страшную весть о заговоре на жизнь царя.
- Мы следили за злодеем в Летнем саду... Он выстрелил в Шубина и
скрылся...
Голос Полторацкого прерывался, руки со следами крови дрожали.
- Боже мой! - воскликнул граф Толстой. - Я сейчас же доложу Его
Величеству! Погодите немного здесь... сядьте. Вы ранены?
- Нет, ваше сиятельство, не ранен. Это кровь Шубина... Весть мигом
разнеслась по дворцу и наделала ужасного переполоха. Полторацкого
потребовали к императору, и адъютант подробно рассказал ему обо всем.
С Каменного острова полетели курьеры в разные стороны. Весь Петербург
всполошился. Летний сад оцепили войсками, обыскали каждый кустик.
Когда Полторацкий воротился в Михайловский замок к Шубину, около него
уже хлопотал доктор, рана была перевязана, а под утро Шубина перевезли на
его собственную квартиру. Государь прислал своего доктора и
флигель-адъютанта справиться о здоровье раненого. Шубин отвечал, что его
здоровье - пустяки, лишь бы был император в безопасности.
На следующее утро в квартире Шубина и около нее на улице скопилось
много народу - все спрашивали о его самочувствии и обсуждали происшествие.
Семеновский поручик стал героем, все только о нем и говорили.
Заря новой жизни, о которой так долго мечтал гвардейский поручик, уже
занималась на его горизонте, и ни одно облачко покуда не туманило его.
На другой день после истории с Шубиным в правительственных сферах были
сделаны некоторые перетасовки. Главнокомандующим в Петербурге назначили
фельдмаршала графа Каменского, а начальником полиции - энергичного и
деятельного Е.Ф.Комаровского, в следующем 1803 году получившего графский
титул Римской империи.
Ему поручили произвести строжайший розыск по делу Шубина и представить
во что бы то ни стало злодея. По этому же делу была назначена комиссия из
генерал-адъютантов: Уварова, князя Волконского и сенатора Макарова.
В первый же день следствия у Комаровского, служившего прежде
адъютантом при великом князе Константине Павловиче, закралось сомнение в
действительном существовании Григория Иванова, поскольку такого не было в
числе служивших при Константине. Приметы его, данные Шубиным, не подходили
ни к одному из бывших при великом князе. Однако по всем трактам было
оповещено о задержании такового, если окажется.
- Мне кажется, что этот предполагаемый Григорий Иванов есть не что
иное, как призрак, - сказал Комаровский военному губернатору М.Л.Кутузову.
- И я так полагаю, - согласился тот.
Новый начальник полиции познакомился со всеми служащими полицмейстерами
и частными приставами и из последних выбрал одного, некого Гейде.
- Осмелюсь доложить вашему превосходительству, что история с
господином Шубиным довольно подозрительна, - сказал Гейде при представлении
новому начальству.
- На чем основывается ваше предположение?
- Рана сделана на левой руке, ваше превосходительство, рана неопасная,
возможно нарочно сделана.
- Да, это так.. Это подозрительно... Ну, а знаете вы о двух последних
историях с англичанином и Ушаковым, которые остались нераскрытыми?
- Как же, ваше превосходительство!
- Не можете ли вы раскрыть их? Если вам это удастся - я вас награжу.
- Постараюсь, ваше превосходительство! Только дозвольте производить
розыски в партикулярном платье, полицейская форма мне будет мешать...
- Конечно, конечно. Ну, так постарайтесь.
Гейде откланялся й уже на другой день явился с докладом:
- Нашел, ваше превосходительство; карета принадлежала извозчику,
который уже арестован, а господин Ушаков был ограблен беглыми солдатами. Я
их тоже поймал, ваше превосходительство.
- Прекрасно, прекрасно, господин Гейде! - похвалил начальник. - Я
вижу, вы необыкновенно способный человек.. Это делает вам честь. Согласно
моему обещанию, я сделаю о вас представление, вы будете повышены. А теперь
помогите раскрыть историю с Шубиным.
- Не имею слов выразить благодарность, ваше превосходительство, а
история с поручиком Шубиным - довольно призрачная история-с.
- Призрачная-то призрачная, но нет веских улик Сыщите мне эти улики.
Распутайте этот узел!
- Употреблю все силы! - отвечал Гейде с глубоким поклоном.
Над головой бедного Шубина собиралась гроза... А он лежал дома в
уверенности, что зардевшаяся заря скоро разгорится для него в сияющий день и
обогреет его, так много страдавшего.
Он приятно улыбался, оставаясь один, и все ждал от царя милостей за
свое мужество. Совесть не поднимала голоса в его душе.
Но милости и награды что-то не торопились сыпаться на него, а через
несколько дней вокруг Шубина рой добрых знакомых и приятелей значительно
поредел. В городе стали упорно разноситься насчет него разные неблаговидные
и подозрительные слухи. Полторацкому запрещено было видеться с ним... Но
счастливый в своей мечте поручик еще ничего не замечал и не подозревал.
А между тем запутанная история при содействии пристава Гейде,
обладавшего действительно замечательными сыскными способностями, все более и
более день ото дня распутывалась, через несколько дней Гейде принес к
начальнику полиции пистолет, найденный одним истопником Михайловского замка
в канаве, когда он ловил рыбу. Пистолет оказался от офицерского седла.
- Надо, ваше превосходительство, показать его лакею поручика Шубина,
не признает ли?
- Да, да, непременно! Пошлите за ним, здесь и допросим, - согласился
генерал Комаровский.
Камердинер Шубина был приведен к генералу, и Гейде начал опрос:
- Ты давно служишь у поручика Алексея Петровича Шубина?
- Да мы, ваше высокоблагородие, ихние крепостные будем. Я у их
благородия служу с самого поступления в полк
- А скажи, пожалуйста, не было ли у твоего барина седла какого-нибудь?
- Как же-с! И посейчас есть седло у нас. Это еще когда барин был
полковым адъютантом, так с тех пор седло.
- В седле этом и пистолеты есть?
- Есть-с, как следует, по форме.
Гейде показал ему пистолет, вытащенный из канавы у Летнего сада.
- Не признаешь ли этого пистолета? Был ли у барина такой?
Камердинер внимательно осмотрел пистолет.
- Кажись, - и наш, а может быть, - и не наш, все они на один фасон.
- Седло у вас где находится, дома?
- Дома где-то завалено, барину теперь не требуется...
- Ну, так ступай сейчас домой и отыщи седло с пистолетами. Я пошлю с
тобой полицейского. Да барину ни слова, а то худо будет.
Седло было отыскано, в нем недоставало одного пистолета в кобуре.
- Ну, теперь ясное дело, он сам себя ранил, а заговор лишь выдумка, -
заключил генерал.
- Что касается примет этого Григория Иванова, откуда он их, ваше
превосходительство, взял?
- И правда, откуда он эти приметы взял?
- Надобно опять допросить лакея, - решил Гейде, - не знает ли он кого
с этими приметами. Когда лакею прочитали приметы Григория Иванова, он
сказал:
- Да, был у нас, ваше высокоблагородие, ровно бы как такой... тоже из
крепостных барина, лакеем служил.
- Где ж он теперь?
- А Бог его знает! Бежал он от барина.
- Бежал? - переспросил генерал. - А объявление в полицию подавали?
- Как же, беспременно подавали, в третью Адмиралтейскую часть, барин
меня и посылал с объявши.
Навели справки в Адмиралтейской части, затребовали это объявление о
бежавшем крепостном и увидели, что прописанные там приметы оказались теми
же, что у выдуманного Григория Иванова.
- Однако это уж чересчур! - воскликнул генерал. - Он не потрудился
даже выдумать новых примет, а взял да и списал с бывшего слуги. Это просто
глупо!
Шубина арестовали. На следствии он сначала продолжать утверждать
прежнее, но когда ему представили все улики, упал на колени и со слезами
признался, что выдумал эту историю для того, чтобы заслужить милость и
награду государя.
Дело имело худой конец для поручика: его лишили чинов и сослали в
Сибирь без срока. Легковерный Полторацкий отделался дешево: получил строгий
выговор "за легковерие". На служебной карьере это не отразилось, спустя
тридцать пять лет он даже стал ярославским губернатором.
Гейде был пожалован чином подполковника и назначен начальником
драгунской команды.
Поручик Шубин провел в ссылке тринадцать лет. В 1815 году его простили,
и Шубин вернулся в столицу. Дальнейшая его судьба неизвестна.

РУССКИЙ НОСТРАДАМУС

В одном из центральных архивов хранится следственное дело за 1796 год
"О монахе Авеле и написанных им книгах". Чем глубже знакомишься с ним и
судьбой загадочного монаха, тем больше удивляешься: как могли забыть
историки человека, чьи пророчества сбывались день в день? Он предсказывал
Екатерине II и Павлу I, Александру I и Николаю I. Правда, всем Авель имел
дерзновение назвать день их смерти, а тем паче, причину, за что двадцать
один год провел в ссылках и тюрьмах. Так кем же он был - авантюристом,
сумасшедшим или действительно пророком?
Крестьянин Василий Васильев родился в 1757 году в Тульской губернии. С
юности он отправился странствовать по Руси, принял постриг в одном из
Новгородских монастырей. Став монахом и взяв имя Авель, сперва жил
отшельником на Волге, потом в Соловецком монастыре, в Валаамском, где
написал свои первые "зело престрашные книги". Это две небольшие тетрадки с
главами "Сказание о существе, что есть существо Божие и Божество", "Жизнь и
житие отца нашего Дадамия".
Авель потом объяснял, что ничего не писал, а "сочинял из видения".
Однажды утром, еще затемно, ему будто бы открылись в небе две большие книги.
Также было видение, что "ожидаемый жидами мессия уже объявился на земле, а
именно в русском городе Орле под именем Федора Крикова". Авель поехал в Орел
и действительно нашел торговца-еврея с этим именем. Они долго беседовали, и
Криков назначил Авелю "в этом же году встречу в Киеве". Встрече не суждено
было состояться, поскольку к этому времени Авеля арестовали, но именно
разговор с "мессией" подвиг, видимо, его к паломничеству в Константинополь,
куда он и двинулся через Орел, Сумы, Полтаву и Херсон.
Костромской епископ, в епархии которого стал жить Авель, немало
озадачился писаниями монаха, углядев в них ересь. Авеля расстригли и должны
были судить светским судом. Но так как в книгах шел разговор и об
императрице, епископ счел за лучшее отдать "расстригу" в костромское
наместническое правление, откуда под строгой охраной его отвезли в
петербургскую тайную экспедицию для допроса.
Допрашивал Авеля преемник знаменитого истязателя Шешковского Александр
Макаров.
"Вопрос. Что ты за человек, как тебя зовут, где ты родился, кто у тебя
отец, чему обучен, женат или холост и если женат, то имеешь ли детей и
сколько, где твой отец проживает и чем питается?
Ответ. Крещен в веру греческого исповедания, которую содержа повинуется
всем церковным преданиям и общественным положениям; женат, детей трое
сыновей; женат против воли и для того в своем селении жил мало, а всегда
шатался по разным городам.
Вопрос. Когда ты говоришь, что женат против воли и хаживал по разным
местам, то где именно и в чем.ты упражнялся и какое имел пропитание, а
домашним - пособие?
Ответ. Когда было еще 10 лет от роду, то и начал мыслить об отсутствии
из дому отца своего с тем, чтобы идти куда-либо в пустыню на службу Богу, а
притом, слышав во Евангелии Христа Спасителя слово: "аще кто оставит отца
своего и матерь, жену и чада и вся имени Моего рода, той сторицею вся
приимет и вселится в царствии небесном", внемля сему, вячше начал о том
думать и искал случая о исполнении своего намерения. Будучи же 17 лет, тогда
отец принудил жениться; а по прошествии несколько тому времени начал
обучаться российской грамоте, а потом учился и плотничной работе.
Вопрос. Какой тебе год и откуда был глас и в чем он состоял?
Ответ. Когда был в пустыне Валаамской, во едино время был из воздуха
глас, яко боговидцу Моисею пророку и якобы изречено тако: иди и скажи
северной царице Екатерине Алексеевне, иди и рцы ей всю истину, еже аз тебе
заповедую. Первое скажи ей, егда воцарится сын ее Павел Петрович, тогда
будет покорена под ноги его земля турецкая, а сам султан дань станет
платить. И еще рцы северной царице Екатерине: царствовать она будет 40
годов.
Вопрос. Для чего внес в книгу свою такие слова, которые касаются Ея
Величества и именно, акиби на ню сын восстанет и прочее, и как ты разумел
их?
Ответ. На сие ответствую, что восстание есть двоякое: иное делом, а
иное словом и мыслию, и утверждаю под смертной казнью, что я восстание в
книге своей разумел словом и мыслию; признаюся чистосердечно, что сам сии
слова написал потому, что он, т. е. сын, есть человек подобострастен, как и
мы..."
Много задавал Макаров вопросов монаху, в основном по поводу императрицы
и наследника. Остальные пророчества его не волновали. Очень удивился
следователь ответному вопросу Авеля: "Есть ли Бог и есть ли диавол, и
признаются ли они Макаровым?"
Авель был приведен к генерал-прокурору графу Самойлову, который,
рассвирепев, отвесил монаху три оплеухи. Предстал наконец Авель и пред
светлые очи матушки-императрицы. Услышав год и день своей смерти, она была в
истерике. Результатом их разговора явился указ:
"Поелику в Тайной экспедиции по следствию оказалось, что крестьянин
Василий Васильев неистовую книгу сочинял из самолюбия и мнимой похвалы от
простых людей, что в непросвещенных могло бы произвести колеблемость и самое
неустройство, а паче что осмелился он вместить тут дерзновеннейшие и самые
оскорбительные слова, касающиеся до пресветлейшей особы Ея Императорского
Величества и высочайшего Ея Величества дома, в чем и учинил собственноручное
признание, а за сие дерзновение и буйственность, яко богохульник и
оскорбитель высочайшей власти по государственным законам заслуживает
смертную казнь; но Ея Императорское Величество, облегчая строгость законных
предписаний, указать соизволила оного Василия Васильева, вместо заслуженного
ему наказания, посадить в Шлиссельбургскую крепость, вследствие чего и
отправить при ордере к тамошнему коменданту полковнику Колюбякину, за
присмотром, с приказанием содержать его под крепчайшим караулом так, чтобы
он ни с кем не сообщался, ни разговоров никаких не имел; на пищу же
производить ему по десяти копеек в каждый день, а вышесказанные, писанные им
бумаги запечатать печатью генерал-прокурора, хранить в Тайной экспедиции".
Эти бумаги, несмотря на разные российские передряги, войны и прочее,
сохранились в архиве. В том числе и такая книга - "Житие и страдание отца и
монаха Авеля".
"Сей отец Авель родился в северных странах, в московских пределах, в
Тульской губернии, деревня Окулово, приход церкви Ильи-пророка. Рождение
сего монаха Авеля в лето от Адама семь тысяч и двести шестьдесят и в пять
годов, а от Бога Слова - тысяча и семьсот пятьдесят и в семь годов. Зачатия
ему было и основание месяца июня и месяца сентября в пятое число; а
изображение ему и рождение месяца декабря и марта в самое равноденствие; и
дано имя ему, якоже и всем человекам, марта седьмого числа. Жизни отцу Авелю
от Бога положено восемьдесят и три года и четыре месяца; а потом плоть и дух
его обновятся, и душа его изобразится яко ангел и яко архангел... И
воцарится... на тысячу годов... царство восстанет... в то убо время
воцарятся... вси избранные его и вси святые его. И процарствуют с ним тысячу
и пятьдесят годов, и будет в то время по всей земле стадо едино и пастырь в
них един... И процарствует тако, как выше сказано, тысячу и пятьдесят годов;
и будет в то время от Адама восемь тысяч и четыреста годов, потом же мертвые
восстанут и живые обновятся; и будет всем решение и всем разделение: которые
воскреснут в жизнь вечную и в жизнь бессмертную, а которые предадятся смерти
и тлению и в вечную погибель; а прочая о сем в других книгах. А мы ныне не
возвратимся на первое и окончаем жизнь и житие отца Авеля. Его жизнь
достойна ужаса и удивления..."
"Житие" написано самим Авелем. Далее он рассказывает, как жил в
монастырях, как ему случилось видение, после которого он "стал все познавать
и все разуметь". Проведя несложные подсчеты, видим, что по Авелю конец
света, "когда мертвые восстанут и живые обновятся", падает на 2892 год по
нынешнему календарю, т. е. через 896 лет...
После кончины Екатерины на престол взошел Павел. Новый император
затребовал из следственного дела сочинения "столь зрячего провидца" и,
прочитав их, приказал привезти автора к нему.
Встретил он Авеля уважительно, даже предложил помощь в обустройстве
жизни, на что Авель возразил: "От юности мое желание быть монахом и служить
Богу". Тогда Павел попросил предсказать его будущее. О чем говорил
прорицатель - неизвестно, но после разговора император приказал "облечь
Авеля в монашество, обеспечить хорошее питание".
Неугомонный монах лишь год пробыл в Александро-Невском монастыре, после
чего отправился в Москву, где общался с известными по тем временам
грамотеями Матвеем Мудровым, Петром Страховым. И пророчествуя, собирал
деньги для дальнего путешествия. Но вскоре последовал новый запрет, и он
отправился в понравившийся ему ранее Валаамский монастырь, где тайно сочинил
новую книгу предсказаний. Об этом узнали. И настоятель написал
обер-прокурору: "Книга от него отобрана и ко мне представлена с найденным в
ней листком, писанным русскими литерами, а книга писана языком неизвестным".
Опасаясь последствий, Авель, по всей видимости, зашифровал текст.
Его вновь привезли в Петербург и заточили в Петропавловскую крепость.
Опять пришлось свидеться со следователем Макаровым. Правительства меняются,
а следователи остаются!
Навестил монаха архиерей Амвросий, пытаясь "понять этого человека". Он
отписывал обер-прокурору: "Монах Авель, по записке своей, в монастыре им
написанной, открыл мне. Оное его открытие, им самим написанное, на
рассмотрение ваше при сем прилагаю. Из разговора же я ничего достойного
внимания не нашел, кроме открывающегося в нем помешательства в уме,
ханжества и рассказов о своих тайновидениях, от которых пустынники даже в
страх приходят. Впрочем, Бог весть".
Последние слова архиерея означают, что "помешанный" его все-таки
озадачил.
Из каземата Авель писал архиерею:
"А ныне я имею желание определиться в еврейский род и научить их
познанию Христа Бога и всей нашей православной веры и прошу доложить о том
Его Величеству".
К несчастью своему, Авель неосторожно назвал дату смерти императора
Павла, чем совсем уж себя погубил... Сидеть бы ему и сидеть в крепости... Но
вступил на престол Александр Павлович, и Авеля отправили в Соловецкий
монастырь, а потом и вовсе освободили. Провел он на свободе целый год
(1802), написал новую книгу, в которой предсказал, что "врагом будет взята
Москва", да еще и дату назвал. Книга дошла до императора, и Авеля приказано
было заключить в соловецкую тюрьму, пока не сбудутся его пророчества. На
этот раз пришлось просидеть двенадцать лет: "...И видел в них добрая и
недобрая, злая и благая, и всяческая и всякая; еще ж такие были искусы ему в
соловецкой тюрьме, которые и описать нельзя. Десять раз был под смертию, сто
раз приходил в отчаяние; тысячу раз находился в непрестанных подвигах, а
прочих искусов было отцу Авелю число многочисленное и число бесчисленное".
Предсказание о взятии Москвы исполнилось в 1812 году, и Александр I
вспомнил об опальном монахе. Полетело на Соловки письмо: "Монаха Авеля
выключить из числа колодников и включить в число монахов, на всю полную
свободу. Ежели он жив и здоров, то ехал бы к нам в Петербург: мы желаем его
видеть и с ним нечто поговорить".
Архимандрит Соловецкого монастыря, который морил Авеля голодом и вообще
обращался с ним плохо, занервничал и ответил в столицу: "Ныне отец Авель
болен и не может к вам быть, а разве на будущий год весною".
Авеля выпустили, снабдили его паспортом, деньгами и одеждой. Он
поселился в Троице-Сергиевой лавре, жил тихо, разговаривать не любил. К нему
повадились было ездить московские барыни с вопросами о дочерях да женихах,
но Авель отвечал, что он не провидец. Однако писать он не бросил. В письме к
графине Прасковье Потемкиной говорится, что сочинил, мол, для нее несколько
книг, которые вскоре вышлет: "Оных книг со мною нету, а хранятся в
сокровенном месте; оные мои книги удивительные и преудивительные, те мои
книги достойны удивления и ужаса, а читать их токмо тем, кто уповает на
Господа Бога и на пресвятую Божию Матерь. Но только читать их должно с
великим разумением и с великим понятием". Однако это уже не были книги
пророчеств, поскольку в другом письме Авель сетует: "Я от вас получил
недавно два письма и пишите вы в них: сказать вам пророчества то и то.
Знаете ли, что я вам скажу: мне запрещено пророчествовать именным указом.
Так сказано: ежели монах Авель станет пророчествовать вслух людям или кому
писать на хартиях, то брать тех людей под секрет и самого монаха Авеля и
держать их в тюрьме или в острогах под крепкими стражами; видите, Прасковья
Андреевна, каково наше пророчество или прозорливство, - в тюрьмах ли лучше
быть или на воле, размысли убо. Я согласился ныне лучше ничего не знать да
быть на воле, а нежели знать да быть в тюрьмах и под неволию. Писано есть:
будити мудры яко змии и чисты яко голуби; то есть буди мудр, да больше
молчи; есть еще писано: погублю премудрость премудрых и разум разумных
отвергну и прочая таковая; вот до чего дошли с своею премудростию и с своим
разумом. Итак, я ныне положился лучше ничего не знать, а если знать, то
молчать".
"Книга бытия" Авеля, где говорится о возникновении Земли, сотворении
мира и человека, иллюстрирована им самим разными таблицами и символами. Он
так их комментирует: "Изображен весь видимый мир и в нем изображена тьма и
земля, луна и солнце, звезды и все звезды, и все тверди и прочая таковая.
Сей мир величеством тридцать миллионов стадей, окружностию девяносто миллион
стадей; земля в нем величеством во всею третию твердь, солнце - со всею
вторую твердь, тьма - со всю мету. Земля сотворена из дебелых вещей и в ней
и на ней - воды и леса и прочие вещи. Солнце сотворено из самого сущего
существа. Такожде и звезды сотворены и чистого самого существа, воздухом не
окружаемы; величина звездам не меньше луны и не меньше тьмы. Луна и тьма
сотворены из воздуха, тьма вся темная, а луна один бок темный, а другой
светлый..." Авель делит мир на видимый и невидимый. Солнце у него состоит из
самого сущего существа - не из ядерной ли энергии?
В 1823 году монах определился на жительство в Высотский монастырь под
Серпуховом, но вскоре его покинул и снова отправился бродяжничать. Его
обнаружили наконец в родной деревне и, как самовольно оставившего поселение,
заточили смирения ради в Суздальский Спасо-Евфимьевский монастырь, служивший
в то время тюрьмой для духовных лиц.
Там Авель и умер в 1841 году, прожив, как сам предсказывал, ровно
"восемьдесят и три года и четыре месяца".

НЕМНОГО О ПОЛИЦИИ

Одним из первых документов, подписанных вступившим на престол
Александром I, был указ об уничтожении Тайной экспедиции и отмене пыток В
манифесте от 2 апреля 1801 года император резко осудил развернувшуюся при
его отце организацию тайного политического сыска.
Стали образовываться министерства. Возникло и Министерство внутренних
дел с особенной канцелярией, занимавшейся политическими делами. Наряду с ней
вскоре вырастает новое учреждение, о котором император, отправляясь в 1805
году в армию, говорил генерал-адъютанту Комаровскому: "Я желаю, чтобы была
учреждена высшая полиция, которой мы еще не имеем и которая необходима в
теперешних условиях; для составления правил оной составлен будет комитет".
Перестраивая систему управления на французский лад, Александр,
по-видимому, с особым интересом присматривался к устройству французской
полиции. При всей его нелюбви к Наполеону последний должен был импонировать
русскому самодержцу своей державностью, своим умением заставить себе
повиноваться. К тому же иллюзорные угрозы, окружавшие Александра, были для
Наполеона вполне реальными, и он умел с ними расправляться твердо и
решительно. В этом деле основным его орудием была тайная полиция.
Созданное Наполеоном при помощи знаменитого Фу-ше Министерство полиции
играло огромную роль в жизни страны. Вот как об этом вспоминалось во Франции
двадцать лет спустя: "Фуше сумел дать сильный и грозный толчок французской
полиции... Никого так не страшились префекты департаментов, как министра
полиции; они слепо повиновались его малейшему распоряжению; казалось, что на
самом оттиске его печати была надпись
"Повиновение!", и они говорили при получении депеш: "Прежде всего
полиция".
С 1805 года й России начинается ряд попыток создать самостоятельный
орган высшего полицейского управления на французский манер. Несмотря на
отрицательное отношение не только к якобинской, но даже и к термидорианской
республике и консульству, Александр окрестил рожденное им в 1807 году после
двухлетних мук полицейское детище "Комитетом охранения общественной
безопасности". Происходившая война с Наполеоном заставляла особенно
беспокоиться о послушании пограничных губерний, недавно лишь присоединенных
к империи и явно обнаруживших сепаратистские настроения. Можно было
опасаться, что политика царского правительства не встречает ответа у
польской шляхты или крымских крестьян. И деятельность комитета, не вобрав
всего круга полицейских вопросов, сосредоточилась на полицейском
умиротворении" окраинных губерний.
Нужно отметить, что учреждая и развивая тайную полицию, правительство
пользовалось полным сочувствием общественных кругов. "На сих днях, -
записал, например, СПЖихарев, - учрежден особый комитет для рассмотрения
дел, касающихся до нарушения общественного спокойствия. Слава Богу. Пора
обуздать болтовню людей неблагонамеренных: иные, может быть, врут и по
глупости, находясь под влиянием французов, но и глупца унять должно, когда
он вреден. А сверх того, не надобно забывать, что нет глупца, который бы не
имел своих продолжателей... следовательно, учреждение комитета как раз
вовремя".
Но возникший как межведомственное совещание министров, комитет этот,
хотя и вырос довольно быстро в самостоятельную организацию и завел
собственную канцелярию, не мог удовлетворить правительство, и наряду с ним в
1810 году было учреждено специальное Министерство полиции, нарочито для
этого выделенное из Министерства внутренних дел.
Подобная мера, явственно свидетельствовавшая о растущей недоверчивости
правительства, уже не встретила особенно приязненного отношения со стороны
высших кругов. Они чувствовали себя также взятыми на подозрение и резонно
обижались. В позднейших своих воспоминаниях Ф.Ф.Вигель выразил это чувство,
свалив, правда, вину на Сперанского, подражавшего якобы наполеоновским
образцам: "Преобразователь России забыл или не хотел вспомнить, что в
положении двух императоров была великая разница. Две трети подданных
Наполеона почитали его хищником престола и всегда готовы были к заговорам и
возмущениям: пока он сражался с внешними врагами, для удержания внутренних
был ему необходим искусник Фуше. То ли было в России?"
Правительство, однако, держалось иного мнения и полагало, что без
"искусника Фуше" ему не обойтись. Таковой обнаружился в лице недавно
назначенного генерал-адъютанта и исполняющего должность петербургского
генерал-губернатора А.Д.Балашова. Ему-то и было вручено управление
новообразованным ведомством. В довольно широкий круг его ведения вместе с
малоопределенными "происшествиями" и "неповиновением" входили шарлатанство,
совращение, надзор за тюрьмами, арестантами, беглыми, раскольниками,
притонодержателями, буянами, развратниками и пр., а рядом наблюдение за
иностранцами, рекрутские наборы, сооружение мостов (совсем по регламенту
Петра - улиц регулярное сочинение), продовольствие, корчемство и пр. Но
главным движущим нервом министерства была его канцелярия "по делам
особенным", куда входили все те дела, "которые министр полиции сочтет нужным
предоставить собственному своему сведению и разрешению".
Компетенция министра полиции определялась, таким образом, им самим, и
роль его в государственных делах стала расти все более чувствительно. В
помощь себе он приблизил авантюриста Якова де Санглена, назначенного
директором канцелярии министра и, как можно догадываться, явившегося
соавтором нововведенной системы. Главными средствами почитались те, которые
с таким успехом применял в Париже Фуше: шпионаж и провокация. Нужно,
впрочем, отметить, что агентами на первых порах часто являлись доносители
добровольные и только постепенно собрался ряд профессиональных шпионов и
провокаторов. "Со времени войны с французами, - заносил в свой дневник
С.П.Жихарев, - появился в Москве особый разряд людей под названием
"нувелистов", которых все занятие состоит в том, чтобы собирать разные
новости, развозить их по городу и рассуждать о делах политических". Опыт
французской полиции говорил, что подобные люди благодаря своим широким
общественным связям и повсеместной принятости могут оказывать в агентурной
службе чрезвычайно важные услуги - преемник Фуше, Савари, характеризуя в
своих мемуарах эту общественную разновидность, называет ее для полиции
"драгоценной". По этим двум путям и направились устремления Министерства
полиции, вскоре окончательно реорганизованного, по словам графа В.П.Кочубея,
в министерство шпионства. В записке на высочайшее имя, поданной Кочубеем в
1819 году, когда он принимал полицейское ведомство обратно в лоно
Министерства внутренних дел, система Балашова описывается следующим образом:
"Город закипел шпионами всякого рода: тут были и иностранные, и русские
шпионы, состоявшие на жалованьи, шпионы добровольные; практиковалось
постоянное переодевание полицейских офицеров; уверяют даже, что сам министр
прибегал к переодеванию. Эти агенты не ограничивались тем, что собирали
известия и доставляли правительству возможность предупреждения преступления,
они старались возбуждать преступления и подозрения. Они входили в доверие к
лицам разных слоев общества, выражали неудовольствие на Ваше Величество,
порицая правительственные мероприятия, прибегали к выдумкам, чтобы вызвать
откровенность со стороны этих лиц или услышать от них жалобы. Всему этому
давалось потом направление сообразно видам лиц, руководивших этим делом.
Мелкому люду, напуганному такими доносами, приходилось входить в сделки со
второстепенными агентами Министерства полиции, как например, с Сангленом и
проч.".
Балашов создал себе независимое и выгодное положение в первом ряду
бюрократического строя. Но стремление вверх и пристрастие к интриге оборвали
его расцветавшую карьеру. Честолюбие министра петиции не могло примириться с
главенствующим положением Сперанского, и он совместно с графом Армфельдтом,
тоже любопытным типом "изящного и оплачиваемого изменника", повел сложную
интригу, не понимая, что Сперанский, застилая, правда, его самого, вместе с
тем служит своеобразным громоотводом от монарших подозрений и гнева. После
падения Сперанского они в первую очередь обратились на министра, растущая
роль и опасные связи которого намечали самые рискованные перспективы. "Мне
Пален не нужен, пришел наконец к выводу император, - он хочет завладеть всем
и всеми, это мне нравиться не может". С началом войны 1812 года Балашов,
впрочем, сохраняя звание министра до самого закрытия министерства,
фактически получает отставку и отправляется в армию, где, кажется, принимал
участие в организации военной полиции.
Роль Министерства полиции в то время характеризуется тем, что временным
председателем Совета Министров был назначен заместитель Балашова
СКВязьмитинов. Но при нем, несомненно, деятельность министерства падает, был
ли тому причиной преклонный возраст его, лишавший его возможности лично
принимать, подобно Балашову, участие в полицейских авантюрах и, конечно,
отражавшийся на размахе его энергии, или просто неумение и
неприспособленность нового министра, но значение ведомства уменьшается, так
что после смерти Вязьмитинова ему и не подыскивали преемников, превратив
министерство снова в особое отделение Министерства внутренних дел, где граф
Кочубей, не желавший марать свою аристократическую репутацию постыдным
промыслом шпиона и, по словам мемуариста Вигеля, "как бы гнушавшийся этой
честью", предоставил полиции значительно более скромное положение.
Неудачные попытки полицейской организации привели к новому разделению
сыскных органов, поставленных под взаимный контроль. Вместо одного
"искусника Фу-ше" появилось несколько. Так, столичная полиция, бывшая, как
можно видеть из цитированных выше замечаний
Кочубея, одним из основных интересов упраздненного министерства,
выделилась в особенную часть под началом санкт-петербургского
генерал-губернатора Милорадовича. Столь деликатное дело было, однако, не
совсем по плечу этому лихому "отцу-командиру", и, несмотря на несомненную
его преданность, наряду с его полицией имелись и другие организации. "В
Петербурге, - пишет А.И.Михайловский-Данилевский в "Русской старине" за 1890
год, - была тройная полиция: одна в Министерстве внутренних дел, другая у
военного генерал-губернатора, а третья у графа Аракчеева; тогда даже
называли по именам тех из шпионов, которые были приметны в обществе, как-то:
Новосильцова, князя Мещерского и других". Специальная полиция создавалась в
армии - с 1815 года стали формироваться жандармские полки. "В армиях было
шпионство тоже очень велико: говорят, что примечали за нами, генералами, что
знали, чем мы занимаемся, играем ли в карты и тому подобный вздор", - пишет
Михайловский-Данилевский. Специальные поручения получали и отдельные лица,
как граф Витт, организовавший тайное наблюдение в южных губерниях.
Разношерстность и спутанность надзора доходили до такой бессмыслицы,
что сам "без лести преданный" государю граф Аракчеев находился под
бдительным наблюдением агентов своего коллеги и до некоторой степени
конкурента Милорадовича. "Квартальные следили за каждым шагом всемогущего
графа, - вспоминал декабрист Батеньков. - Полицмейстер Чихачев обыкновенно
угодничал и изменял обеим сторонам. Мне самому граф указал на одного из
квартальных, который, будучи переодетым в партикулярное платье, спрятался
торопливо в мелочную лавочку, когда увидел нас на набережной Фонтанки".
Города кишели шпионами, зорко следившими за каждым происшествием, из
которого можно было создать "дело". Получая скудное жалованье, они ложились
на обывателя тяжелым дополнительным налогом. Иностранец Май несколько раз в
своих записках останавливается на характеристике нравов петербургской
полиции. Он рисует портрет полицейского агента, беззастенчиво наглого в
своих вымогательствах и почтительно-униженного, лишь только его ушей
коснется звон серебра. Правда, одновременно автору приходится признаться,
что иностранцы не только терпят от полиции, но зачастую и сами приходят к
ней на помощь и тогда своими повадками мало чем отличаются от туземных
агентов. В этих ролях подвизаются и немцы, и итальянцы, и даже французы - по
словам Мая, он краснел, когда писал эти строки.
Хотя правительство и держалось довольно высокого мнения о своей системе
( "Наша внешняя полиция не оставляет желать ничего лучшего", - писал
императору министр внутренних дел граф Кочубей), на самом деле она приносила
не очень богатые плоды. Сбивчивость и неуверенность правительственных
распоряжений толкали полицейские органы в самые различные стороны, а
персональный состав не обладал достаточной квалификацией для самостоятельных
действий. Добровольные шпионы, вербовавшиеся в более высоких общественных
слоях, нагромождали в своих донесениях небылицы, что хотя и вызывалось их
усерднейшим ра-чительством, но ставило правительство в затруднительное
положение. Что же касается профессионалов, то именно о них писал Батеньков,
"Разнородные полиции были крайне деятельны, но агенты их вовсе не понимали,
что надо разуметь под словами карбонарии и либералы и не могли понимать
разговора людей образованных. Они занимались преимущественно только
сплетнями, собирали и тащили всякую дрянь, разорванные и замаранные бумажки,
и доносы обрабатывали, как приходило в голову. Никому не были они
страшны..."
Дело кончилось грандиозным скандалом. О существовании охватившего всю
страну заговора начальника столичной полиции графа Милорадовича осведомила
только пуля Каховского. Начавшееся в грохоте декабрьских пушек царствование
прежде всего озаботилось реорганизацией полицейского наблюдения. Так
возникло III Отделение.
Но вернемся немного назад - к специальной полиции в армии.
Отдельный корпус жандармов сложился из двух элементов: жандармского
полка, несшего военно-полицейскую службу в войсках, и их жандармских частей
корпуса внутренней стражи. Жандармы в войсках впервые появляются 10 июня
1815 года, когда главнокомандующий Барклай де Толли предписал избрать в
каждом кавалерийском полку по одному благонадежному офицеру и пяти рядовых,
на коих возложить наблюдение на бивуаках и на кан-тонир-квартирах, отвод
раненых во время сражений на перевязочные пункты, поимку мародеров и т.д.
Чины эти наименованы жандармами и отданы в распоряжение корпусных
командиров. 27 августа того же года отдельные жандармские команды
уничтожены, а взамен того Борисоглебский драгунский полк переименован в
жандармский, и на него возложена полицейская служба при войсках. Корпус
внутренней стражи образован в 1810 году; чины его несли воинские обязанности
по обучению запасных рекрутов и полицейские - по содействию гражданским
властям при поимке воров и разбойников, в случаях неповиновения властям, при
взыскании податей, недоимок и т.д. В непосредственном распоряжении каждого
губернатора находилась полицейская драгунская команда, числившаяся в составе
корпуса внутренней стражи, но подчиненная гражданскому начальству. Последнее
обстоятельство признано было неудобным и повело к преобразованию в 1817
году: полицейские драгунские команды ликвидировались, а в составе внутренней
стражи сформированы жандармские части, распределенные по столицам,
губернским и главным портовым городам; при этом столичные жандармские
дивизионы подчинены обер-полицмейстерам столиц, а губернские и портовые
жандармские команды - командирам местных гарнизонных батальонов. Высочайшим
указом 25 июня 1826 года учреждена новая должность шефа жандармов. На этот
пост был назначен А.Х.Бенкендорф, и ему подчинены все жандармы, как
состоящие при войсках (жандармский полк), так и числящиеся по корпусу
внутренней стражи, но жандармский полк до 1842 года ведался шефом только в
инспекторском отношении.

КАК ВОЗНИКЛО III ОТДЕЛЕНИЕ

Граф Бенкендорф в своих записках так объясняет возникновение вверенного
ему учреждения: "Император Николай стремился к искоренению злоупотреблений,
вкравшихся во многие части управления, и убедился из внезапно открытого
заговора, обагрившего кровью первые минуты нового царствования, в
необходимости повсеместного более бдительного надзора, который окончательно
стекался бы в одно средоточие. Государь избрал меня для образования высшей
полиции, которая покровительствовала бы угнетенным и наблюдала бы за
зло-умышлениями и людьми, к ним склонными. Таким образом император создавал
орган, при помощи которого он мог непосредственно следить не только за
появлением антигосударственных элементов в обществе, но и за действием всей
сложной административной машины. Поэтому высочайшее повеление об учреждении
III Отделения гласит, между прочим: "Предписать всем начальникам губерний и
сообщить другим лицам, до которых сие касаться может, дабы они о всех
предметах, в состав III Отделения собственной моей канцелярии входящих,
доносили прямо на имя мое, с надписью".
Граф Бенкендорф оставался во главе Отделения до самой своей смерти (15
сентября 1841 года); преемником его был князь АФ.Орлов (по 5 апреля 1856
года). С 1856 по 1866 шефом жандармов был князь Василий Андреевич
Долгорукий, с 1866 по 1874 - граф Петр Андреевич Шувалов, с 1874 по 1876 -
Александр Львович Потапов, с 1876 по 4 августа 1878 (в этот день он был убит
революционером Кравчинским) Николай Владимирович Мезенцев, с 1878 по 1880
год, когда III Отделение было (при графе М.ТЛорис-Меликове) упразднено, -
Александр Романович Дрентельн. Все эти лица были, конечно,
генерал-адъютантами.
Специальными местными органами III Отделения были жандармские части,
которые постепенно обособлялись от военного ведомства и становились в
теснейшую связь с Отделением. Так, в 1836 году все жандармские части,
находившиеся в ведении корпуса внутренней стражи, выделены и включены в
состав образованного корпуса жандармов, подчиненного исключительно своему
шефу (он же главный начальник III Отделения). В 1839 году должность
начальника штаба корпуса жандармов соединена с должностью управляющего III
Отделением. В 1842 году жандармский полк, состоявший при войсках, подчинен
шефу жандармов во всех отношениях и включен в состав корпуса жандармов. Для
ближайшего управления сетью жандармских команд, раскинутых по всей империи,
образовано в 1826 году пять округов (в 1843 число их возросло до восьми);
округа эти разделены на отделения со штаб-офицерами (начальниками отделений)
во главе; деятельность каждого распространялась на две-три губернии.
С 1826 года важнейшею обязанностью жандармских чинов, помимо
полицейской службы, становится и наблюдательная деятельность. Приказом шефа
жандармов от 31 августа 1826 года предписано всем начальникам жандармских
частей доносить ему "обо всех происшествиях" в местах квартирования частей,
а также "о всех примечательных фактах", о которых "чины" узнают; сведения,
"заслуживающие особого внимания", предписывалось посылать в конвертах с
надписью "в собственные руки". В начале 1827 года была издана особая
инструкция, определяющая обязанности жандармских чинов "по наблюдательной
части".
Превыше всего ставивший дисциплину и из всех общественных организаций
симпатизировавший только военной, император Николай I сам относился к своим
государственным обязанностям с добросовестностью исполнительного ротмистра.
Он стремился принимать участие в разрешении всякого дела, независимо от его
масштабов и значения. Не доверяя бюрократической системе управления,
особенно широко развернувшейся со времени административных реформ его брата,
он пытался превратить всю несметную чиновническую массу, от министров до
коллежских регистраторов, в покорных исполнителей царской, и только царской
воли. И здесь III Отделение было весьма к месту. Бенкендорф в записке к
Николаю замечал: "Для того, чтобы полиция была хороша и обнимала все пункты
империи, необходимо, чтобы она подчинялась системе строгой централизации,
чтобы ее боялись и уважали..."
Как ни странно, такие же советы император мог получить и от "демагога"
П.И.Пестеля.
В "Русской правде" Пестеля, хотя и рассчитанной на совершенно другую
аудиторию, Николай мог найти много полезных истин, если бы только он
самолично познакомился с текстом этого "возмутительного произведения". С
особым вниманием он должен был отнестись к разделу "Записки о
государственном управлении", где Пестель намечал полицейскую систему
будущего государства, по плану "Записки", еще монархического.
"Высшее благочиние охраняет правительство, государя и государственные
сословия от опасностей, могущих угрожать образу правления, настоящему
порядку вещей и самому существованию гражданского общества или государства,
и по важности сей цели именуется оно вышним..." Оно "требует непроницаемой
тьмы и потому должно быть поручено единственно государственному главе сего
приказа, который может оное устраивать посредством канцелярии, особенно для
сего предмета при нем находящейся..." Имена чиновников "не должны быть
никому известны, исключая государя и главы благочиния". Рассматривая далее
функции благочиния, Пестель включает в них наблюдение за правильным ходом
государственного аппарата, преследование противоправительственных учений и
обществ и иностранный шпионаж. "Для исполнения всех сих обязанностей имеет
вышнее благочиние непременную надобность в многоразличных сведениях, из коих
некоторые могут быть доставляемы обыкновенным благочинием и посторонними
отраслями правления, между тем как другие могут быть получаемы единственно
посредством тайных розысков. Тайные розыски, или шпионство суть посему не
только позволительное и законное, но даже надежнейшее и почти, можно
сказать, единственное средство, коим вышнее благочиние поставляется в
возможность достигнуть предназначенной ему цели".
Изложив таким образом принципы высшей тайной полиции, Пестель переходил
к устройству того, что он называл благочинием обыкновенным, или открытым.
Дня нашего повествования особый интерес представляет то место его плана, где
говорится об организации "внутренней стражи", то есть той силы, "которая,
превышая все частные силы, принуждает всех и каждого к исполнению повелений
правительства". Пестель пишет: "Для составления внутренней стражи, думаю я,
50000 жандармов будут для всего государства достаточны. Каждая область имела
бы оных 5000, а каждая губерния 1000, из коих 500 конных и 500 пеших...
Содержание жандармов и жалованье их офицеров должны быть втрое против
полевых войск, ибо сия служба столь же опасна, гораздо труднее, а между тем
вовсе не благодарна".
У нас нет, конечно, оснований утверждать, что этот суровый план,
начертанный мятежником Пестелем в целях укрепления революционной дисциплины,
действительно был использован при организации престола. Но самое совпадение
любопытно и, может быть, не случайно.
Всерьез ставилась III Отделением борьба с бюрократической системой.
Система эта, особенно развившаяся в царствование Александра I, в связи с
усложнившимся строем общественной жизни к тому времени сложилась в довольно
широкое и крепкое, хотя и не очень стройное здание. Современники, привыкшие
персонифицировать причины социальных явлений, связывали рост бюрократии с
деятельностью Сперанского: "В кабинете Сперанского, в его гостиной, в его
обществе... зародилось совсем новое сословие, дотоле неизвестное, которое,
беспрерывно умножаясь, можно сказать, как сеткой покрывает ныне всю
Россию, - сословие бюрократов". Чиновники размножились в таком несметном
количестве, что появились специальные казенные города, высший круг которых
состоял исключительно из должностных лиц, - к таким городам принадлежал и
выведенный Гоголем в "Ревизоре", единственными неслужилыми дворянами
которого были, по-видимому, Бобчинский и Добчинский. Вместе с ростом
аппарата росла и путаница взаимоотношений отдельных его частей, росло и
количество злоупотреблений. При том порядке, который господствовал в первой
четверти ХГХ века, когда во время судебных разбирательств приходилось
справляться с боярскими приговорами времен царя Михаила Федоровича, а
Уложение его сына было единственным кодифицированным памятником действующего
права, немудрено было, что российская Фемида представляла зрелище довольно
жалкое.
Вместе с тем сохранялся незыблемым, и в течение очень долгого времени,
принцип "кормлений", согласно которому каждое должностное лицо должно было
питаться от рода своей службы. Оклады чиновников были поразительно ничтожны.
Какой-нибудь полицмейстер или почтмейстер не мог существовать своим скудным
жалованьем. Первый из них, получая 600 рублей ассигнациями в год, принужден
был тратить на одну свою канцелярию не менее 4000 рублей, а содержания
второго едва ли доставало на отопление, освещение конторы, бумагу, свинец и
пр. Губернии делились по признаку рентабельности. Описывая одного из
пензенских губернаторов, Вигель вспоминал: "Новый губернатор царствовал
тиранически, деспотически. Он действовал как человек, который убежден, что
лихоимство есть неотъемлемое священное право всех тех, кои облечены
какою-либо властию, и говорил о том непринужденно, откровенно. Мне,
признаюсь, это нравилось; истинное убеждение во всяком человеке готов я
уважать. Иногда в присутствии пензенских жителей позволял он себе смеяться
над недостатком их в щедрости: "Хороша здесь ярмарка, - говорил он им с
досадною усмешкой, - Бердичевская в Волынской губернии дает тридцать тысяч
серебром губернатору, а мне здесь купчишки поднесли три пуда сахару; вот я
же их!"
Лихоимство и казнокрадство пронизывали весь правительственный аппарат
до низших слоев. Население облагалось такими поборами, что даже воры бросали
свой промысел, не желая отдавать львиную долю добычи местной администрации.
Подобное положение вызывало резкий протест населения, причем в первую
очередь приходилось считаться с мнением торгово-промышленных кругов,
приобретавших все больше веса в общественной жизни, и рядового
провинциального помещика, сплошь и рядом зависевшего в своих хозяйственных
делах от произвола канцелярских крючкотворов. Между тем никакого контроля,
по существу, не было. С учреждением министерств в 1802 году они были
поставлены под контроль Сената, но это учреждение, в течение всего XVIII
века пресмыкавшееся перед многочисленными временщиками, уж не имело
достаточного авторитета для суждения хотя бы об общих министерских отчетах.
К тому же, по словам Сперанского, "из самых сих отчетов усмотрено было, что
все разрешения министров и все их меры принимаемы были не иначе как по
докладу и совершены высочайшими указами, на указы же постановлением 1803
года воспрещено было Сенату делать примечания". В целях контроля создали
специальное ведомство, но, как заявил первый государственный контролер барон
БДЗ.Кампенгаузен Батенькову, он "искренно желал учредить в России контроль и
завел только путаницу, мелочные придирки, необъятное множество бумаг".
О том, что III Отделение всерьез относилось к поставленной ему в
области контроля задаче, свидетельствует дошедшая до нас переписка директора
канцелярии Отделения МЯ.Фока с Бенкендорфом во время пребывания последнего
на коронации в Москве. Рассуждая о внутренних непорядках, Фок в письме от 17
сентября 1826 года говорит: "...городское управление должно знать законы и
быть столь же беспристрастным, как они. Да это, скажут, план республики de
Mortis. Положим, так, но это не причина отказываться от совершенствования
полицейского управления".
В следующем письме он соглашается с ходящими в городе слухами:
"Бюрократия, говорят, это гложущий червь, которого следует уничтожить огнем
или железом; в противном случае невозможны ни личная безопасность, ни
осуществление самых благих и хорошо обдуманных намерений, которые, конечно,
противны интересам этой гидры, более опасной, чем сказочная гидра. Она
ненасытна; это пропасть, становящаяся все шире по мере того, как прибывают
бросаемые в нее жертвы... Начатые с этою целью преследования настолько же
полезны, насколько и необходимы; в этом все согласны..."
Впрочем, старый служака, имевший и время, и случай познакомиться с
работой бюрократического механизма, смотрел на возможность успеха начатой
кампании довольно скептически. "Подавить происки бюрократии, - замечает он в
одном из писем, - намерение благотворное: но ведь чем дальше продвигаешься
вперед, тем больше встречаешь виновных, так что, вследствие одной уж
многочисленности их, они останутся безнаказанными. По меньшей мере,
преследование их затруднится и неизбежно проникнется характером сплетен".
Всемерно возвеличивая принцип единодержавия, верховная власть опиралась
на поддержку не только столичной аристократии и крупного землевладения,
заинтересованного в сохранении своих сословных привилегий, но и на всю массу
рядового дворянства. И в борьбе против бюрократии, как бы узурпировавшей ее
права, натолкнулось на глухое противодействие той же рядовой дворянской
массы, жадно бросившейся в результате оскудения поместного хозяйства на
ступени чиновной лестницы. Бороться с системой оказалось невозможным,
наоборот, она разворачивалась все шире и шире. В желании поставить предел
бюрократическим аппетитам, правительству пришлось прибегнуть к старым,
дедами завещанным приемам - ревизиям. Зато последних стало много. По дорогам
Российской империи понеслись залихватские тройки, унося молодых людей в
жандармских мундирах или голубых воротниках; в подорожных было прописано,
что едут они "по особенной надобности". Ревизор стал бытовым явлением
николаевской России.
Само по себе III Отделение являлось учреждением со сравнительно
небольшим аппаратом. Первоначально личный состав был определен в 1б человек,
которые должны были обслуживать все четыре экспедиции. Функции между этими
экспедициями распределялись следующим образом:
I экспедиция ведала всеми политическими делами - "предметами высшей
полиции и сведениями о лицах, состоящих под полицейским надзором".
II экспедиция - раскольниками, сектантами, фальшивомонетчиками,
уголовными убийствами, местами заключения и крестьянским вопросом.
III экспедиция занималась специально иностранцами.
IV экспедиция вела переписку о "всех вообще происшествиях", ведала
личным составом, пожалованиями и т.п.
Постепенно работа III Отделения усложнялась. В 1828 году к кругу его
деятельности была причислена и театральная цензура, в 1842 году выделенная в
специальную V экспедицию. Увеличилось и число служащих: к концу
николаевского царствования штат состоял из 40 человек Тем не менее строгого
размежевания дел между экспедициями не было, в течение долгого времени не
было и установленной формы переписки. Наиболее же секретные дела, в том
числе и работа тайной агентуры, были подчинены непосредственно управляющему
III Отделением - сначала МЛ. фон Фоку, потом А.Н.Мордвинову и Л.В.Дубельту.
Управляющий отделением вместе с двумя-тремя наиболее ответственными
сотрудниками, собственно, и являлся центральным двигателем всей системы. Он
непосредственно сносился с тайными агентами, на его имя поступали доносы и
жалобы, от него зависело дать делу тот или иной оборот, так или иначе
средактировать всеподданейший доклад и т.п.
К сожалению, литература по истории тайной полиции особенно бедна по
части сведений о "приватной" агентуре Ш Отделения. Поэтому мы не в состоянии
дать сколько-нибудь точную картину полицейского наблюдения того времени. Но
уже по результатам его можно судить, что поставлено оно было довольно
примитивно. Исследователи революционного движения 60-х годов, знакомясь со
сводками агентурных донесений о революционных деятелях - Лаврове,
Чернышевском, отмечают чрезвычайную скудность шпионских данных. Наблюдение
за Чернышевским, по словам историка А.Шилова ("Красный архив", 1926),
показывает "низкий уровень агентов..." Их донесения не выходили из пределов
данных наружного наблюдения или сообщений о "толках и слухах". Никакой
"внутренней агентуры", дававшей впоследствии столько ценных для охранки
сведений, не существовало. Не существовало и настоящих "секретных
сотрудников". Данные "наружного наблюдения", "толки и слухи", перлюстрация
писем, материалы, получаемые при обысках, и "откровенные показания"
раскаивающегося или доведенного каким-нибудь способом до "раскаивания", -
вот чем располагало III Отделение в начале 60-х годов.
Если так обстояло дело в 60-х годах, когда жандармерия мобилизовала
свои силы для борьбы с поднимающейся революционной волной, то в
предшествующую эпоху, гораздо более спокойную, наблюдение было поставлено
еще хуже. Постоянные агенты, слонявшиеся по рынкам и трактирам и редко-редко
проникавшие в дома так называемого "приличного общества", могли поставлять
только материалы "слухов и толков". На помощь им приходили
шпионы-добровольцы, но сведения их на 90 процентов оказывались ложными; чаще
всего доносы эти являлись в результате сведения мелких счетов. Впрочем, III
Отделение, помятуя, что в хорошем хозяйстве "и веревочка пригодится",
никогда не отказывалось от их услуг, хотя наперед знало, что, скорее всего,
дело кончится разочарованием. Не приносила значительных материалов и
перлюстрация писем: это видно по тем совершенно безобидным письмам, которыми
все же интересовались жандармские чины в чаянии хоть какой-нибудь поживы.
Что касается постоянного наблюдения, то оно, по-видимому, производилось
сравнительно редко и чаще всего работало вхолостую.
Так, например, в мае 1849 года в районе Зимнего дворца стал ежедневно
гулять какой-то подозрительный незнакомец. Время было смутное, а место для
прогулки такое, что переполошилось не только III Отделение, но и все высшие
власти. За неизвестным было установлено наблюдение. 4 мая он вовсе на
прогулку не вышел, чем очень смутил Дубельта: уж не скрылся ли? 5 мая он был
задержан и оказался совершенно безвинным отставным драгунским поручиком. В
оправдание своей ретивости Дубельт сообщал: "Кажется, он несколько расстроен
в уме".
Сравнительно слабо организован был и внутренний справочный материал
Отделения. В отчете за 1828 год Бенкендорф писал: "За все три года своего
существования надзор отмечал на своих карточках всех лиц, в том или ином
отношении выдвигавшихся из толпы. Так называемые либералы, приверженцы, а
также и апостолы русской конституции в большинстве случаев занесены в списки
надзора. За их действиями, суждениями и связями установлено тщательное
наблюдение". Карточки эти до нас не дошли, но трудно предполагать, что они
были составлены сколько-нибудь организованно. Во всяком случае, в
сохранившемся-до нашего времени большом личном алфавите III Отделения
помещены были только те фамилии, которые стояли в заголовках дел. Обычно при
столкновении с III Отделением какого-нибудь лица управляющий требовал
архивную "справку" о данном обвиняемом или просителе. И если на него
специального дела заведено не было, архив отвечал, что сведений нет. Только
в 70-х годах был налажен справочный аппарат, использовавший не только
обложки, но и содержание делопроизводства.

"У НАС ВСЕ ТИХО, БЛАГОПОЛУЧНО..."

Систему политического сыска организовать, таким образом, не удалось.
Местные представители жандармской власти должны были полагаться на свою
наблюдательность, на случайные открытия агентов и, главное, на всемерно
поощряемое добровольное доносительство. Этим и объясняется мелочный
контроль, установленный жандармами над самыми безобидными проявлениями
общественной жизни. Дворянские балы, дружеские пирушки, собрания любителей
карточной игры - все это, вплоть до семейной жизни обывателей, бралось под
надзор. Поэтому-то жандармская опека и казалось такой трудной русским
интеллигентам, а сами жандармы "всеведущими". Знали-то они действительно
многое, но сведения их ограничивались "слухами и толками" и подглядыванием в
замочную скважину. И не случайно, что самое крупное политическое дело
николаевского царствования - кружок петрашевцев - было раскрыто не
жандармской агентурой, а конкурирующей организацией - Министерством
внутренних дел, в ведении которого оставалась обычная полиция.
Эта конкуренция, сильно затруднявшая действия III Отделения, началась с
самого ее зарождения. Уже в июле 1826 года Фок жаловался Бенкендорфу:
"Уверяют, что городская полиция, заметив, что существует деятельный надзор,
собирается развернуть все находящиеся в ее распоряжении средства, дабы
первой узнавать все, что делается, и будто бы на расходы полиции собственно
на этот предмет прибавлено по 300 рублей в месяц; говорят даже, что Фогель
получит прибавку в 3000 рублей, чтобы иметь возможность следить за всем с
большею деятельностью и с большим успехом".
В августе Фок жалуется снова, на этот раз уже на слежку, установленную
городской полицией за его собственной агентурой: "Полиция отдала приказание
следить за моими действиями и за действиями органов надзора. Переодетые
чиновники, переодетые во фраки, бродят около маленького домика, занимаемого
мною, и наблюдают за теми, кто ко мне приходит... Ко всему этому следует
прибавить, что Фогель и его сподвижники составляют и ежедневно представляют
военному губернатору рапортички о том, что делают и говорят некоторые из
моих агентов".
На местах губернские власти соперничали с жандармскими, и обе
старательно втыкали друг другу палки в колеса. По положению и обычаю высшим
лицом в губернии являлся губернатор. Рядом с ним становился жандарм,
действовавший совершенно самостоятельно и при всяком удобном случае
многозначительно кивавший на "вверенную ему высочайше утвержденную секретную
инструкцию". Оба они, независимо друг от друга, доносили каждый своему
начальству обо всем происходящем б губернии. Конечно, виной различных
нарушений и непорядков оказывалась противная сторона, и легко себе
представить, что от таких столкновений правительство мало выигрывало.
Ядовитую характеристику этого соперничества дал Герцен в своем изложении
дела петрашевцев.
Честь раскрытия этого общества принадлежала чиновнику Министерства
внутренних дел, специализировавшемуся по части политического сыска,
действительному статскому советнику И.П.Липранди. Слежка была начата в
феврале 1848 года.
Дальнейшие события передаем словами Герцена.
В 1848 году "министр внутренних дел получил уведомление о поведении
Петрашевского. Он поселил одного шпиона, в качестве торговца табаком, в доме
Петрашевского, чтобы войти в доверие его прислуги, а другого, по фамилии
Антонелли, официально причисленного к Министерству иностранных дел, обязали
сообщать министерству о заседаниях общества. Счастливый своим открытием,
Перовский докладывает о нем государю, но, может быть, вы думаете, что он
шепнул об этом и своему коллеге по тайной полиции, графу Орлову? Боже
сохрани! Он потерял бы тогда отличный случай доказать царю, что тайная
полиция состоит из ничтожеств. Перовский хочет оставить себе одному честь
спасения отечества. Поэтому граф Орлов в течение шести месяцев не знает об
этом большом деле; Перовский потирает руки и ухмыляется. К сожалению, он не
может велеть государю хранить тайну: в минуту гнева государь, прежде чем его
птицелов успел протянуть все силки, сказал графу Орлову, что у его ищеек нет
нюха, что это - сопливые собаки.
Оскорбленный в своем самолюбии, граф Орлов собирает сведения и
докладывает царю, что министр внутренних дел, чтобы возвысить себя,
наговорил Его Величеству всякого вздора, что дело это совсем не так
значительно, как его описывают, что не надо разукрашивать его, особенно в
глазах иностранцев, и, приняв некоторые патриархальные меры против главных
вождей, можно прекратить дело без шума и скандала. Тогда Перовский, боясь,
как бы столкновение мнений не выяснило правду, как бы не нашли только
зародыш заговора, далеко не достигшего приписываемых ему размеров, и
опасаясь, что вследствие этого ему не будет дан в вознаграждение графский
титул, упрашивает царя отсрочить арест виновных... Но у государя хватило
терпения только на семь месяцев... Царь не внимал убеждениям Перовского и
назначил набег в ночь на 23 апреля 1849 года. Взаимное недоверие между
начальниками двух полиций было так сильно, что каждый послал своего
помощника. Со стороны графа Орлова был генерал Дубельт, а со стороны
Перовского - Липранди...
Как только первые подсудимые, в числе 48, были приведены утром в
канцелярию графа Орлова, он имел удовольствие убедиться собственными
глазами, что доклады Перовского были не совсем точны, по крайней мере, в
смысле личной значительности заговорщиков. Среди обвиняемых, на которых
падали самые тяжелые подозрения, был мальчик 14 - 15 лет, жандармы разбудили
его рано утром, и он мирно доканчивал свой сон в зале канцелярии, пока его
не разбудил внезапно громкий голос графа Орлова: "Что заставило вас устроить
заговор, а?.. Вас слишком хорошо кормили, сукины дети, с жиру беситесь!"
Этот взрыв гнева не был притворством знатного графа; он был искренен, потому
что видел перед собой молодых людей, при помощи которых министр внутренних
дел чуть было не подставил ему знатную подножку.
В лице Антонелли, действовавшего в кружке петрашевцев, мы сталкиваемся
с типичным провокатором.. Не гнушалось провокации и III Отделение, но ему
редко удавалось применить ее с пользой. Чтобы застращать Николая, жандармы
частенько выдумывали заговоры, но при ближайшем рассмотрении все эти
"государственные преступления" оказывались блефом. Появились даже кустари
провокации, на собственный страх и риск выдумывавшие тайные общества. В этом
смысле весьма поучительны истории Медокса и Шервуда, которых мы коснемся
далее.
Очерк структуры III Отделения был бы неполон, если умолчать о
заграничной агентуре. Дипломатический шпионаж существовал издавна. Агенты
его комплектовались преимущественно из иностранцев и давали сведения не
только по вопросам международной политики, но освещали и внутреннюю жизнь, и
революционное движение европейских государств. Дело это, однако, было
распылено по различным ведомствам и только с 30-х годов начинает
объединяться в руках III Отделения.
Непосредственным толчком явилось польское восстание 1830-1831 годов и
появление польской эмиграции. По словам официального отчета, "с 1832 года
начинается ряд командировок чинов III Отделения за границу как для изучения
на месте положения дел, так и для приискания надежных агентов и организации
правильного наблюдения в важнейших пунктах. Следя за деятельностью польских
выходцев, поселившихся в Западной Европе, Отделение вместе с тем получало
точные сведения о внутреннем политическом положении европейских государств,
о деятельности и направлении различных политических партий, о силе и
настроении правительств и об отношении их к России". В 40-х годах к польской
эмиграции присоединилась эмиграция русская. Еще в 1843 году III Отделение
обратило внимание на деятельность первых русских выходцев: князя Петра
Долгорукого и Ивана Головина во Франции и Бакунина в Швейцарии... В 1848
году к числу русских выходцев присоединился и Герцен. Слежка за эмиграцией
была поставлена, впрочем, тоже довольно кустарно. В Париже действовал Яков
Толстой, разоблаченный уже в 1848 году. В Австрии и Пруссии приходилось
больше рассчитывать на содействие местных полицейских учреждений, чем на
собственные силы. Возложение же сыщических обязанностей на русских
дипломатов не всегда приводило к желанным результатам. Как писал в 1858 году
Герцен, "все дельные русские дипломаты ясно понимают, что ничего нет общего
между сношениями России с другими державами и вертепом III Отделения. Делать
жандармов из послов - изобретение Николая".
Основной задачей Отделения была борьба с крамолой: в николаевскую эпоху
борьба эта была чрезвычайно облегчена, и III Отделение, при всех дефектах
своей организации, относительно справлялось с работой. Во всяком случае, в
это время у жандармов не было крупных политических провалов, и даже в
грозный для всей Европы 1848 год Дубельт в письме к находившемуся за
границей В.А.Жуковскому мог с удовлетворением констатировать: "У нас все
тихо, благополучно, и мы должны благодарить Господа Бога, что он вручил нас
такой благодетельной державной деснице".
Этот общественный застой имел вполне ясные причины. Характеризуя
политику николаевского правительства и самого Николая, поскольку он был
немалой спицей в государственной повозке, мы замечаем некоторую свойственную
этому времени двойственность. Она вытекала не из каких-нибудь личных качеств
императора, а из противоречивости основных линий развития николаевской
России. Вот что писал историк М.Покровский: "Промышленный капитализм уже был
налицо и боролся за власть с торговым, но последний пока был настолько
силен, что не шел ни на одну явную уступку, стараясь закупить своего
соперника тайными поблажками". Эта борьба промышленного и торгового капитала
и взаимное их друг к другу приспособление и определяют расстановку классовых
сил эпохи.
Если в предшествующий период русское сельское хозяйство интенсивно
работало на внешний рынок и помещичье хозяйство начинало поддаваться новым
промышленно-капиталистическим формам, то начиная с 20-х годов картина резко
меняется Мировой хлебный рынок очень сильно снизил цены на хлеб, и это
обстоятельство вплоть до 50-х годов XIX века держало русское помещичье
хозяйство в плену крепостных отношений. Отсутствие денег в корне пресекало
всякие размышления о замене крепостного труда вольным; таким образом, низкие
хлебные цены были лучшим оплотом крепостного права, нежели всяческие
"крепостнические вожделения" людей, власть имеющих. И дворянство во всей
своей массе остается верным престолу, охраняющему устои крепостного права.
Если иногда помещику приходится потесниться для промышленника, а иногда
поделиться доходом с чиновником, то эти мелкие неприятности могли подвигнуть
только на две-три недовольные фразы, конечно, шепотом.
Никакой оппозиции правительству, даже пассивной, дворянство не
показывает, тем более, что находится от него в прямой материальной
зависимости. Когда в 1839 году французский маркиз де Кюстин, наблюдая нравы
российского дворянства, удивился всеобщему раболепию перед престолом, ему
объяснили, что большая часть дворянских имений заложена в государственном
банке и Николай является не только первым дворянином своего государства, но
и первым кредитором своего дворянства. Это - не случайное объяснение,
придуманное для любопытствующего иностранца, а официальная точка зрения. III
Отделение всерьез полагало, что толчком, побудившим декабристов на террор
против царской фамилии, было желание освободиться от своего кредитора.
"Самые тщательные наблюдения за всеми либералами, - читаем мы в официальном
докладе шефа жандармов, - за тем, что они говорят и пишут, привели надзор к
убеждению, что одной из главных побудительных причин, породивших
отвратительные планы людей "14-го", были ложные утверждения, что занимавшее
деньги дворянство является должником не государства, а царствующей фамилии.
Дьявольское рассуждение, что, отделавшись от кредитора, отделываются от
долгов, заполняло главных заговорщиков, и мысль эта их пережила.."
Если отступавшее крепостное хозяйство должно было держаться за свою
главную опору - самодержавие, то развивающаяся промышленность находила в том
же правительстве довольно надежного партнера. Внешняя политика, таможенные
тарифы - все было направлено на поддержание отечественной индустрии. Русская
буржуазия, не бывшая особенно революционной в ту пору, тем не менее склонна
была выступать против правительства в период своего бурного роста.
Капиталисты, конечно, не возражали бы против некоторых реформ, но вовсе не
рвались отстаивать их с оружием в руках.
Оставались крестьяне и рабочие. III Отделение о них не забыло. Из
воспоминаний Дубельта:
"Исследуя все стороны народной жизни, отделение обращало особенное
внимание на те вопросы, которые имели преобладающее значение... Между этими
вопросами в течение многих лет первенствующее место занимало положение
крепостного крестьянства. Отделение обстоятельно изучало его бытовые
условия, внимательно следило за всеми проявлениями крепостных отношений и
пришло к убеждению в необходимости, даже неизбежности отмены крепостного
состояния".
Характеризуя состояние крестьянства, III Отделение замечало в своих
обзорах:
"Среди этого класса встречаются гораздо больше рассуждающих голосов,
чем это можно было предположить с первого взгляда. Приходя в соприкосновение
с казенными крестьянами и живя с согласия своих господ в городах, крепостные
невольно учатся ценить те преимущества, коими пользуются свободные
сословия". По словам шефа жандармов, крестьяне ждут не дождутся воли и
готовы к новому бунту. В народных толках поминают имя и одного из
малоизвестных продолжателей Пугачева, атамана Метелкина, и готовятся к его
"возвращению": "Пугачев попугал господ, а Мётелкин пометет их". Предполагать
поэтому снижения волны крестьянских волнений не приходилось, а "так как из
этого сословия мы вербуем своих солдат, оно, пожалуй, заслуживает особого
внимания со стороны правительства".
И в дальнейших своих трудах III Отделение не забывало упомянуть, что в
массу недовольных входит "все крепостное сословие, которое считает себя
угнетенным и жаждет изменения своего положения". А в
"нравственно-политическом отчете" за 1839 год Отделение напоминало, что
"весь дух народа направлен к одной цели - к освобождению", что "крепостное
состояние есть пороховой погреб под государством".
С немалым внимание относилось Отделение и к впервые появляющемуся в это
время на сцене русской истории рабочему вопросу. В этом отношении жандармы
оказались достаточно чуткими и сумели просигнализировать опасность, когда
она только еще зарождалась, тем более что рабочие волнения, в общем
аналогичные крестьянским бунтам, подчас приобретали своеобразный
организационный характер... Так, по данным III Отделения, в 1837 году "на
горных заводах Лазаревых и в Пермской губернии некоторые мастеровые
заводские... составили тайное общество, имевшее целью уничтожение власти и
водворение вольности между крепостными крестьянами". Вольнодумные мастеровые
даже выпустили прокламацию довольно яркого содержания:
"Во всех известных странах не видно таких законов, чтобы граждане
государства даны были в неотъемлемое владение таковым же, как и они, людям.
Но у нас, в России, напротив, издревле дворянам и гражданам, имеющим
капиталы, предоставлено российскими государями полное право иметь своих
крепостных людей..."
Далее рисуется тяжелое положение низших классов, изнывающих под игом
обязательного труда в пользу господ, доказывается неосновательность
санкционирования этого порядка авторитетом Священного писания, ибо Бог,
создавая людей, хотел их равенства, и, наконец, делается ссылка на пример
"граждан образованных стран, которые единодушно восстали и сбросили с себя
поносное иго невольничества, сделавшись свободными гражданами... Иго рабства
в России от времени становится несноснее, и должно полагать, что на будущее
время оно будет еще несноснее. Из опытов видно, что причина величия
государств есть свобода граждан, но в России иго рабства в большой силе:
значит, она никогда не взойдет на степень величия. Почему для блага России и
потомства ничего больше не остается делать, как собрать благомыслящих
граждан в одно общество, которое бы всячески старалось о ниспровержении
власти, присвоивших ее несправедливо, и об ускорении свободы. Для сего-то,
благородные сограждане, ниспровергнем соединенными силами невольничество,
восстановим свободу и через то заслужим благодарность потомства".
Рабочее тайное общество являлось уже чем-то совершенно новым, и тем
суровее, конечно, была жандармская расправа. Но, преследуя рабочих
бунтовщиков и тщательно регистрируя все случаи рабочих волнений, жандармы не
забывали и необходимости некоторой "социальной профилактики". Недаром в 1835
году был издан первый фабричный закон. Обозревая свою деятельность за 50
лет, III Отделение с особым удовлетворением отмечало проявленное им внимание
к "нуждам рабочего класса".
"В 1841 году, - читаем в юбилейном отчете, - была учреждена под
председательством генерал-майора корпуса жандармов графа Буксгевдена особая
комиссия для исследования быта рабочих людей и ремесленников в
С.-Петербурге. Представленные ею сведения были сообщены подлежащим министрам
и вызвали некоторые административные меры, содействовавшие улучшению
положения столичного рабочего населения. Между прочим, на основании
предположений комиссии, по инициативе III Отделения, была устроена в
С.-Петербурге постоянная больница для чернорабочих, послужившая образцом
подобному же учреждению в Москве".
Но ни рабочее, ни крестьянское движение не могли занять сколько-нибудь
видного места в работе жандармского аппарата. Первое еще только зачиналось,
а второе, по самым своим формам, не могло оправдать существование III
Отделения. Стихийно возникавшие крестьянские бунты не могли быть
предотвращены никаким полицейским надзором, никакой тайной агентурой. В
борьбе с массовым движением жандармы выступали либо в качестве усмирителей,
либо с мудрыми предложениями мер предосторожностей. Центральной же их
задачей была борьба с крамолой "образованных классов", как тогда говорили.
Но, как мы видели выше, ни дворянство, ни буржуазия в массе своей
революционностью не блистали. Рассматривая настроения отдельных групп,
жандармы отдавали себе отчет в этом обстоятельстве.