Кошель П. История сыска в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

КАК ЭТО ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ

В начале 1555 года выходит первая статья из череды законов о губной
реформе. Она говорит об устройстве розыска "лихих людей". Определялось, если
при "обыске" кого-либо признают "лихим человеком", найдя у него "поличное",
"того по обыску и по разбойничьим речам и по поличному казнить". Даже если
подозреваемый будет на пытке отпираться.
Приказывалось внимательнее относиться к соучастию в преступлениях,
проводить тщательный розыск о лицах, у которых был схвачен разбойник и
найдена "разбойная рухлядь".
Но этих мер оказалось, видимо, недостаточно, и боярин ИАБулгаков
докладывал в конце года царю, что "по городам и волостям чинятся татьбы
великие"; а губные старосты бездействуют. С ноябрьским указом 1555 года дела
о татьбе (воровстве) переходили губным старостам и определялся порядок
"обыска" по этим делам. Стала обязательной регистрация всех появившихся
людей в губе на случай скрывающихся разбойников.
Августовская статья 1556 года делала "обыск" главным в
судопроизводстве, при этом большое внимание уделялось розыску, ибо "в
обысках многие люди лжут семьями и заговоры великие".
Вместо старой временной Боярской избы, "которой разбойные дела
приказаны", в 1555 году создано постоянное учреждение - Разбойная изба.
Возглавляли ее бояре Д.И.Курлятев и И.М.Воронцов, позже - И.А.Булгаков.
Очевидно, в 60-е годы XVI века дьяками Разбойного приказа были В.Щелкалов и
М.Вислово; в 1571 году - У.А.Горсткин и Г.М.Станиславов.
В начале XVII века уже были известны преступления, выражавшиеся в
оскорблении верховной власти и в стремлении к ее удалению; эти преступления
раскрывались путем доносов, бывших как бы обязательными; причем эти изветы
носили специальное название "изветов по государевому делу или слову". Такое
название, возможно, обозначало отношение доноса собственно и непосредственно
к особе царя. Следствие ближайшее велось обычно воеводами, которые
немедленно доносили обо всем ими найденном в Москву, где дела эти велись в
Разряде и других приказах, так как никакого особого учреждения для их
ведения не существовало.
На делах первой половины XVII века уже встречаются краткие указания,
что воеводы допрашивали виновных "очи на очи", или "на один"; эти беглые
замечания определенно указывают, что уже и в то время желание вести
подобного рода дела скрытно, окружать их особой тайной существовало в
правительственной практике.
С 1645 года начинается царствование Алексея Михайловича. До Уложения, в
самом начале этого царствования, никаких изменений в понимании и способах
преследования преступлений по "слову и делу" не происходит.
В октябре 1б45 года ввечеру в Приказ большого дворца, где сидели трое
подьячих, "пришел к столу старец колодник", а дневальным был в то время
подьячий Афанасий Мотякин; и этот пришедший колодник начал говорить о царе
непристойные слова, что царь Алексей Михайлович - не "прямой царевич", а
рожден от сенной девушки. Услышав такие слова, Мотякин хотел сейчас же
известить о них приказного дьяка, но было уже темно, и он идти побоялся, а
на следующий день "такие слова побежал известить в село Коломенское
государю" и подал обо всем этом челобитную. По показанию одного из подьячих,
чернец говорил: "Прямо во корени был царевич князь Иван Михайлович, а князь
Алексей Михайлович непрямой, подменной, знаем мы такие подмены!" На вопрос
бояр, откуда обвиняемый это слышал, последний говорил, что все это явлено
ему от Андрея Критского, а также слышал от жены своей и баб своего села
Олексина. Бояре пугали его пыткой и огнем.
Таких примеров того времени можно привести довольно много.
В Уложении царя Алексея Михайловича, в первом из законодательных
памятников, имеется раздел, посвященный преступлениям по "слову и делу".
Собственно, выражений "слово и дело" и ему подобных мы не встречаем и в
Уложении, но один раздел посвящен именно и исключительно таким
преступлениям, а встречающийся в Уложении термин "извет" есть не что иное,
как только более общее обозначение частных понятий, заключающихся в
выражениях "слово и дело", "государево слово", "государево дело". На все это
точно указывает практика в применении этой, второй по счету, главы Уложения,
носящей следующее название: "О государевой чести, и как его государское
здоровье оберегать". В первой статье этой главы говорится об "умышлении" на
"государское здоровье" "злого дела", т.е. о покушении на жизнь и здравие
царя; во второй статье речь идет об умышлении "государством завладеть и
государем быть", и в конце говорится о государственной измене, которой
дальше посвящены статьи с 3 по 11; далее до конца идут статьи
процессуального характера и о проступках против процесса. Итак, вторая глава
рассматривает следующие роды преступлений: 1) государственную измену; 2)
покушение на жизнь и здравие государя; 3) покушение на власть "державы
царского величества", каковое покушение понимается сообразно времени в
прямом смысле, как желание "Московским государством завладеть и государем
быть"; 4) преступление "приходить, грабить и побивать" "самовольством скопом
и заговором" "к Царскому Величеству и на Его государевых бояр и окольничьих,
и на думных, и на ближних людей и в городах, и в полках на воевод и на
приказных людей". Следующая, 22 статья, говорит о наказании только
"приказных людей" за неправое обвинение кого-либо в действии против них
"скопом и заговором", а из этого видно, что тут, как и в статье 21,
разумеется мятеж или заговор против властей.
В этой же второй главе мы находим и процессуальные формы для дел по
этого рода преступлениям. Устанавливается обязанность каждого "извещать"
власти обо всяком "ведомом" злом умысле, заговоре и прочем; за неисполнение
этого требования грозит смертная казнь "без всякой пощады". Этот извет
должен быть произведен "Государю царю и великому князю Алексею Михайловичу
всея Руси или его государевым боярам и ближним людям, или в городах воеводам
и приказным людям". Если ответчика, на кого "извещают", налицо не
оказывается, то его разыскивают, потом делают ответчику и доносителю очную
ставку, и должны притом "сыскивати всякими сысками накрепко и по сыску указ
учинить". Уложение не устанавливало никакого особого учреждения по этому
поводу, дела такого рода ведались общими государственными установлениями
того времени: воеводами и другими приказными людьми.
До Петра I в России вообще не было специальных полицейских учреждений,
их работу выполняли военные, финансовые, судебные органы. Деятельность этих
органов регламентировалась Соборным уложением, Указными книгами Разбойного,
Земского, Холопьего приказов, а также разовыми указами царя и боярской думы.
Вот, например, царский Наказ о градском благочинии за апрель 1649 года
"Государь, Царь и Великий Князь Алексей Михайлович всея Русии повелел
Ивану Андреевичу Новикову да подьячему Викуле Панову быть в объезде в Белом
Каменном городе, от Покровской улицы по Яузские ворота и по Васильевскому
лужку для береженья от огня и ото всякого воровства; а с ним и с подьячим,
указал Государь, быть в объезде для береженья пяти человекам решеточным
приказчикам, да со всяких людей, с 10 дворов по человеку с рогатины, и с
топоры, и с водоливными трубами... И Ивану, и подьячему взяти на Земском
дворе по прежнему государеву указу решеточных приказчиков пять человек и
велеть им быть с собою, и в своем объезде по всем улицам и по переулкам в
день и в ночь ходить и беречь накрепко, чтоб в улицах и переулках бою и
грабежу, и корчмы, и табаку, и иного никакого воровства не было..."
Собственно полицию начал формировать царь Петр, определив ей довольно
широкий круг обязанностей, вплоть до вмешательства в воспитание детей, в
домашние расходы, покрой одежды и пр.
Преобразовательная работа Петра I началась с изменения внешнего вида,
одежды и формы отношений между классами.
Если раньше запрещено было носить нерусское платье и стричь голову
по-иноземному, и князя Мосальского за то, что он подстриг волосы на голове,
записали из стряпчих в стрельцы, при Петре вышли специальные указы об
обязательном ношении иностранной одежды и бритье бороды и усов. Это,
впрочем, не касалось крестьян и духовенства.
С бородой у русских связывалось понятие о подобии и образе Божием, и
многие посчитали, что без бороды невозможно будет спасение. Митрополит
Димитрий написал по этому поводу рассуждение "Об образе Божием и подобии в
человеке", где объяснял, что подобие Господа в невидимой душе и бритье
бороды спасению не вредит.
В Астрахани возник бунт, когда приставы у входа в церковь стали
обрезать у мужчин бороды.
Характерен случай той эпохи. Князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский
повздорил как-то с известным сотрудником Петра высокоученым Яковом Брюсом и
обидел его.
Брюс немедленно пожаловался Петру, и царь, заступаясь за Брюса, написал
Ромодановскому: "Полно тебе с Ивашкою (т.е. пьянством) знаться - быть от
него роже драной".
Ромодановский отвечал Петру: "Некогда нам с Ивашкою знаться -
беспрестанно в кровях омываемся". Этим он указывал на свою трудную должность
начальника Преображенского приказа, где ему ежедневно приходилось пытать и
допрашивать множество людей.
Преображенский приказ - это своеобразное следственное учреждение,
принимавшее изветы (доносы) и проводившее расследование. Возник он после
1697 - 98 годов, когда был открыт и наказан заговор Пушкина, Циклера и
Соковнина, а стрельцы уничтожены и разосланы по разным городам. Караул в
Москве заняли молодые петровские полки: Преображенский, Семеновский и
Бутырский, а все дела по нарушению городского порядка и безопасности: о
пьянстве, драках и прочем, а также о кормчестве, продаже табака - судились в
Приказной избе села Преображенского. Поскольку приказ находился близ церкви
Петра и Павла, появилась пословица: "Живет правда у Петра и Павла".
Начальником приказа стал ближний стольник и любимец Петра князь
Ромодановский, облеченный в отсутствие царя каким-то подобием его власти и
носивший название князя-кесаря.
Со временем дела Приказной избы разрослись и увеличились присоединением
к делам полицейским уголовных дел, и изба получила название Преображенского
приказа. В 1702 году вышел указ, которым повелевалось все дела о "слове и
деле" пересылать также в Преображенский приказ, и с этого времени они
стекались в одно место, тогда как прежде разбирались в Судном приказе.
Вопреки сложившемуся мнению, сам Петр участия в пытках не принимал,
хотя в расследовании политических дел участвовал. Он допрашивал замешанных в
стрелецком бунте царевен Софью и Марфу, царевну Екатерину Алексеевну, был
при допросе своего сына Алексея...
Приговоры же Петр выносил на основании документов, представленных ему
приказом. Сохранилось более пятидесяти решений Петра за пять лет.
В помощь Преображенскому приказу он образовал судебную коллегию из
бояр. Она давала советы главному судье и выносила решения по тем делам,
которые он считал нужным поручить коллегии.
Петр начинает коренную ломку всего старого строя. Боярская оппозиция
растет. Страсти разгораются. Петр становится все подозрительнее и в каждом,
даже пустячном, пьяном слове готов видеть крамолу, проявление непокорства и
стремление сделать ему наперекор. За каждой нелепой выходкой какого-нибудь
пьяного мужика или солдата он чувствует влияние бояр, сторонников старины. В
ноябре 1702 года выходит царский указ: "Буде впредь на Москве и в Московский
судный приказ каких чинов ни будь люди или из городов воеводы и приказные
люди, а из монастырей власти присылать, а помещики и вотчинники приводить
людей своих и крестьян будут, а те люди и крестьяне учнут за собой сказывать
"государево слово и дело", - и тех людей в Московском судном приказе не
расспрашивая, присылать в Преображенский приказ к стольнику ко князю Федору
Юрьевичу Ромодановскому. Да и в городах воеводам и приказным людям таких
людей, которые учнут за собою сказывать "государево слово и дело", присылать
к Москве, не расспрашивая".
Этим указом Петр, подчеркивая сугубую важность дел о государственных
преступлениях требованием передавать все дела подобного рода в руки старого
испытанного слуги Федора Ромодановского, положил начало стремлению изъять
эти дела из порядка общей подсудности и создать для производства их какую-то
исключительную обстановку, окружив их строгой тайной.
Стремление Петра, выраженное в указе 1702 года, было зерном, из
которого шестнадцать лет спустя выросло новое государственное учреждение в
России - Тайная канцелярия. Учреждение, одно название которого заставляло
содрогаться современников и оставляло неприглядную память в потомках.
После указа прошло пятнадцать лет. Возникло дело несчастного царевича
Алексея Петровича 31 января 1718 года царевич воротился из-за границы в
Россию, и на другой же день было начато следствие по обвинению его в измене
и умысле против царя-отца. По воле Петра следствие бь1ло поручено, главным
образом, Петру Андреевичу Толстому, потратившему немало усилий, хитрости и
изворотливости, чтобы выманить царевича из-за границы и убедить его
вернуться в Россию, и ведшему в Москве розыски по этому делу Андрею
Ивановичу Ушакову. В помощь им были назначены капитан-поручик Григорий
Григорьевич Скорняков-Писарев, которому указом поручено было произвести
обыск и арест в Суздале бывшей царицы Евдокии и ее предполагаемых
единомышленников, и Иван Иванович Бутурлин.
День открытия действий этой следственной комиссии был днем фактического
возникновения и началом расцвета политического сыска в России.
С этого момента широкой, все более и более разливавшейся волной
покатился по Руси возглас
- Слово и дело!
Возглас, неимоверно быстро приобретший себе право гражданства на Руси,
вошедший в ее обиход и ставший одной из особенностей русской жизни XVIII
столетия.
Благодушные, патриархальные россияне скоро постигли все грозное
значение этого возгласа, и не было на Руси человека, начиная с самого
захудалого бродяги и кончая обитателями боярских и даже царских палат,
который не трепетал бы, заслыша эти слова.
Никто не был застрахован от действия этих слов. Какое бы ни занимал
человек положение, каково бы ни было его прошлое, в смысле полнейшей
безупречности, достаточно было кому угодно, хотя бы самому последнему
колоднику, осужденному за гнусные преступления, крикнуть "Слово и дело!",
чтобы ни в чем не повинного, подчас уважаемого всеми человека, схватили,
подвергли жесточайшим пыткам и в виде особой милости - "генерального
прощения" - сослали в Сибирь, а то и вовсе насмерть забили и уморили. Ни
возраст, ни пол - ничто не могло избавить от мучений человека, за которым
было сказано "государево слово и дело".
Все, что творилось ранее в стенах Преображенского приказа, ведавшего до
1718 года делами по государственным преступлениям и проступками "противным
персоне Его Царского Величества", бледнеет по сравнению с застенками "Тайной
розыскных дел Канцелярии" петровского времени.
Стоявшие во главе этого учреждения Петр Андреевич Толстой и Андрей
Иванович Ушаков были мастерами и любителями своего дела. Петр знал, кому он
поручал ведать таким важным и серьезным для него учреждением. Недаром же
один из современников ИАТолстого, боярин Артамон Матвеев, характеризует его
как "в уме острого, великого пронырства и зла втайне исполненного".
С этими лицами - Толстым и Ушаковым - связан и в значительной степени
определен характер нового учреждения первого периода.
Петр еще указом 25 января 1715 года широко раскрыл частной
предприимчивости двери политического доноса и добровольного сыска, объявив,
что "кто истинный христианин и верный слуга своему государю и отечеству, тот
без всякого сумнения может явно доносить словесно и письменно о нужных и
важных делах самому государю или, пришед ко дворцу Его Царского Величества,
объявить караульному сержанту, что он имеет нужное доно-шение, а именно, о
следующем:
1. О каком злом умысле против персоны Его Царского Величества или
измены. 2. О похищении казны. 3. О возмущении или бунте; а о прочих делах
доносить, кому те дела вручены".
Этой возможностью широко воспользовались все, кто только хотел так или
иначе поправить свои дела, кто дрожал за собственную безопасность или
надеялся таким путем смягчить назначенное ему за какую-либо вину наказание.
Не стеснялся пользоваться ею и тот, кто хотел за что-нибудь отомстить
соседу, свести с ним счеты или просто занять его место.
Собиралась ли компания подвыпивших школяров, праздновался ли шумно
царский праздник, кутили ли офицеры, вели между собой душеспасительную
беседу странницы-богомолки или смиренные монастырские иноки - везде
раздавалось внезапно, как удар грома в ясный день: "Слово и дело!"
П.А.Толстой и А.И.Ушаков не смущались нелепостью повода и, если
никакого дела в действительности не было, старались создать его, вырывая под
пытками признания в таких преступных замыслах, которые никогда и не снились
обвиняемому.
К каким способам прибегали судьи в застенках, чтобы добыть истину или,
вернее, нужные показания, лучше всего скажет следующий документ: "Обряд, как
обвиняемый пытается".
Для пытки обвиняемых в преступлениях отводится особое место, называемое
застенком. Оно огорожено палисадником и накрыто крышей, потому что при
пытках бывают судьи и секретарь для записи показаний пытаемых, в силу указа
судьи должны скрепить записи секретаря своими подписями, не выходя из
застенка.
В застенке для пытки устроена дыба, состоящая из трех столбов, из
которых два врыты в землю, а третий положен наверху, поперек.
Ко времени, назначенному для пытки, кат, или палач, должен явиться в
застенок со своими инструментами, а именно: шерстяным хомутом, к которому
пришита длинная веревка, кнутами и ремнем для связывания пытаемым ног.
По приходе в застенок судей, на кратком совещании устанавливается, о
чем нужно спрашивать обвиняемого, которого конвой передает палачу.
Палач перекидывает длинную веревку через поперечный столб дыбы, потом
закручивает пытаемому руки на спину, заправляет их в хомут и вместе со
своими помощниками тянет за веревку до тех пор, пока человек не повиснет в
воздухе. При этом у человека руки совсем выворачиваются из суставов, и он
испытывает сильную боль.
После этого палач связывает ноги пытаемого упомянутым выше ремнем, а
другой конец последнего прикручивается к столбу, врытому в землю перед
дыбой.
Растянув таким образом человека, палач бьет его кнутом, а секретарь
подробно записывает каждое слово, сказанное под пыткой.
Если пытается человек, обвиняемый во многих и тяжких злодействах, и на
дыбе он не винится в них, то, вправив ему кости в суставы, пытают его еще
иначе:
1. В тисках, сделанных из трех толстых железных полос, с винтами. Между
полосами кладут большие пальцы пытаемого, от рук - на среднюю полосу, а от
ног - на нижнюю. После этого палач начинает медленно поворачивать винты и
вертит их до тех пор, пока пытаемый не повинится или пока винты больше
вертеться не перестанут.
Тиски надо применять с разбором и умением, потому что после них редко
кто выживает.
2. Голову обвиняемого обвертывают веревкой, делают узел с петлей,
продевают в нее палку и крутят веревку, пока пытаемый не станет без слов.
3. На голове выстригают на темени волосы до голого тела, и на это
место, с некоторой высоты, льют холодную воду по каплям. Пытку прекращают,
когда пытаемый начнет кричать истошным голосом и глаза у него выкатываются.
После этой пытки многие сходят с ума, почему и ее надо применять с
осторожностью.
4. Если почему-либо нельзя первыми тремя пытками пытать, а человек на
простой дыбе не винится, надо для обнаружения истины, когда он висит на
дыбе, класть между ног на ремень, которым они связаны, бревно. На бревно
становится палач или его помощник, и тогда боли бывают много сильнее.
Таких упорных злодеев надо через короткое время снимать с хомута,
вправлять им кости в суставы, а потом опять поднимать на дыбу. При этом
винятся многие, ранее очень упорствующие.
Пытать по закону положено три раза, через десять или более дней, чтобы
злодей оправился, но если он на пытках будет говорить по-разному, то его
следует пытать до тех пор, пока на трех пытках подряд не покажет одно и то
же, слово в слово. Тогда, на последней пытке, ради проверки, палач зажигает
веник и огнем водит по голой спине висящего на дыбе, и так до трех раз или
более, глядя по надобности.
Когда пытки кончатся и злодей, повинившийся во всем, будет подлежать
ссылке на каторгу или смертной казни, палач особо приспособленными щипцами
вырывает у него ноздри и, сверх того, на щеках и лбу ставит знаки. Для этого
он берет клейма, в которых острые железные спицы набиты словами, и сильно
бьет злодея в лоб и щеки, а потом натирает порохом, после чего слова те
бывают ясно видны навсегда.
Вот какими приемами триста лет назад добивались от людей признания в
возводимых на них преступлениях.
Всегда и всюду люди боролись за сохранение власти, тем или иным путем
доставшейся им в руки, но со времен Ивана Грозного, когда разнузданная
опричнина откровенно занималась грабежами и убийствами, на Руси не творилось
таких жестокостей, какие скрывали под собой мрачные своды Тайной канцелярии,
уничтоженной императором Александром I в 1801 году, то есть в первый же год
его царствования.
Создавая Тайную канцелярию, Петр I имел в виду, главным образом, борьбу
с теми подпольными течениями, которые стремились вооружать темные народные
массы против реформ, захвативших его всецело, великий преобразователь не
предполагал, что через несколько лет после его смерти Тайная канцелярия
превратится в простой застенок, где будут твориться ужасы, ничем не
отличающиеся от кровавых дел средневековой инквизиции.

ЗАСТЕНКИ ТАЙНОЙ КАНЦЕЛЯРИИ

При Петре I Тайной канцелярии много хлопот доставил принятый им титул
императора. Народ на Руси знал царей, бояр, слыхал про "заморских королей",
но самое слово "император" было для него совершенно чуждо. На этой почве
происходили недоразумения, которые кончались трагически, когда вмешивалась
Тайная канцелярия, впрочем, благодаря Петру виновные отделывались
сравнительно дешево.
Начинались такие дела обыкновенно с пустяков. Один украинец, например,
проездом через город Конотоп, изрядно выпил с каким-то солдатом, которого он
встретил в том же кабаке.
Солдат предложил выпить за здоровье императора. Украинец, никогда не
слыхавший такого слова, обозлился. Он ударил кулаком по столу и крикнул:
- На кой нужен мне твой император?! Много вас таких найдется! Черт
тебя знает, кто он, твой император! А я знаю праведного моего государя и
больше знать никого не хочу!
Солдат бросился к своему начальству, кабак оцепили, всех бывших там
арестовали и под строгим караулом отправили сначала в Киев, в Малороссийскую
коллегию, а оттуда, уже закованными в ручные и ножные кандалы, - в
Петербург, в Тайную канцелярию.
Началось громкое дело "о поношении Императорского Величества". .
Украинец, по имени Данила Белоконник, был допрошен на дыбе, и три раза
показал одно и то же, слово в слово:
- Молвил я такие слова, не ведаючи того, что гренадер про государево
здоровье пьет. Мыслил я, что пьет он какого боярина, кличка которому
император. Не знал я, Данила, по простоте своей, что Его Царское Величество
изволит зваться императором.
Зато свидетели путались в показаниях. В момент совершения
"преступления" все были пьяны, никто ничего толком не слышал, но дыба
заставила их говорить, и бедняги кричали, что им приходило в голову. И более
всего пострадали именно свидетели: пятеро из них умерли, не выдержав
"неумеренной пытки", другие сосланы в каторжные работы, и только двоим
посчастливилось отделаться пыткой без дальнейшего наказания.
О самом "преступнике" состоялся такой приговор: "Да-нило Белоконник
расспросом показал, что непристойные слова говорил он от простоты своей, не
зная, что Его Величество - император. Знает-де он государя, а что у нас есть
император - того он, Данило, не знает. И хотя два свидетеля показали сходно
простоту Данилы, однако же, без наказания вину Белоконника отпустить
невозможно, для того, что никакой персоны такими непотребными словами
бранить не надлежит. Того ради бить его, Белоконника, батогами нещадно, а по
битье освободить и дать ему на проезд пашпорт".
В царствование Петра многие оговоренные выходили из Тайной канцелярии
на свободу, но бывали случаи, когда ни в чем серьезном не повинные люди
обрекались на тяжелые наказания просто по недоразумению, совершенно против
воли царя.
Особенно характерен в этом отношении эпизод, о котором повествуют
летописи Тайной канцелярии за 1721 год. В общих чертах дело рисуется так. 27
июня 1721 года в Петербурге праздновалась двенадцатая годовщина победы под
Полтавой. На Троицкой площади были выстроены войска, в обширной палатке
совершалось торжественное молебствие в присутствии царя и его приближенных.
Петр был одет в тот же мундир, в котором он вел свои войска на шведок на нем
был старый зеленый кафтан с красными отворотами, широкая кожаная портупея со
шпагой, старая, сильно поношенная шляпа. На ногах - зеленые чулки и
побуревшие от времени башмаки. Костюм царя так резко выделялся среди
щегольских мундиров гвардии и богатых кафтанов придворных, что все взоры
невольно были обращены на него.
За рядами гвардейцев толпился народ. Зрителями были усеяны все заборы и
крыши домов.
В числе лиц, окружавших царя, был и герцог Голштинский, жених старшей
царевны. По окончании молебна Петр хотел похвастаться перед дорогим гостем
выправкой своих солдат. Он приказал гвардии выстроиться в колонну и сам
повел ее парадным маршем мимо палатки.
В это-то время и произошел казус, которым долго пришлось заниматься
Тайной канцелярии.
В толпе зрителей стоял мужичок Максим Антонов. По пути на торжество он
завернул в кабак и изрядно выпил, благо, накануне у его хозяина был
расчетный день. На площадь Антонов явился сильно навеселе, или, как говорили
в то время, "зело шумным".
Торжественная обстановка, пальба и колокольный звон ошеломили его, под
влиянием солнца, припекавшего обнаженную голову, хмель стал бродить,
затуманивал сознание, и Антонову захотелось чем-нибудь проявить свое
восторженнее состояние.
Под звуки музыки, с царем во главе, войска двигались по площади.
Гремело "ура". Вдруг в пьяном мозгу мужичка мелькнула мысль, что он должен
лично засвидетельствовать государю-батюшке свое почтение. Недолго думая, он
протеснился вперед, прорвался сквозь цепь солдат, еле сдерживавших напор
толпы, пробежал несколько шагов по площади и отвесил царю глубокий поясной
поклон. Потом поклонился второй раз, третий. Один из адъютантов Петра
подбежал к нему и оттащил в сторону. Антонова окружили солдаты. Но по его
глубокому убеждению, он недостаточно полно выразил свое почтение царю.
Антонов развернулся и ударил одного из солдат в ухо. На Антонова накинулись
другие солдаты. Прежде всего, они старались отнять висевший на поясе
небольшой ножик с костяной ручкой. Мужичок защищался с отчаянием пьяного,
произошла свалка, через несколько минут Антонова связали по рукам и ногам и
поволокли в Петропавловскую крепость, в Тайную канцелярию.
Через два дня Максим Антонов предстал перед грозным судом. Дело
получилось серьезное, незаурядное: по свидетельству очевидцев, злодей,
вооруженный ножом, кинулся на царя, имея злой умысел, а потому и следствие
велось со всей строгостью.
Прежде чем начать допрос, беднягу "для острастки" три раза вздернули на
дыбу и уже после этого стали предлагать обычные вопросы. Однако, несмотря на
повторные пытки, включительно до раздробления костей в тисках, Антонов не
признал себя виновным в злом умысле. На все вопросы он отвечал одно и то же:
- Был зело шумен, хотел поклониться Его Величеству, государю Петру
Алексеевичу, иного умысла не имел, а нож у меня всегда висит на поясе, чтоб
резать хлеб за едой. Дрался же потому, что меня неучтиво за шиворот хватали
и нож отнять хотели.
Однако такие показания совсем не удовлетворяли судей, которым
непременно нужно было создать "государево дело".
Принялись за других мужиков, работавших вместе с Антоновым. Все они
попали в застенок Тайной канцелярии. Их пытали целую неделю, но все согласно
показывали одно и то же.
- Максим часто бывает "шумен", во хмелю "вздорлив", бранит кого
приключится, и нас бранивал. Ни о каком его злом умысле никогда не слыхивали
и ничего не знаем. А нож был при нем постоянно, но он им не дрался и только
хлеб, да, когда случится, убоину (мясо) резал.
Обо всех мужиках навели справки на родине, но и там ничего не
дознались. Через два месяца пришлось их отпустить. Но трем из них свобода
сулила мало отрадного: у них от "неосторожной" пытки были сломаны кости и
работать они не могли...
Самого виновника этого переполоха периодически продолжали пытать, но
уже без особого рвения, а просто "для порядка".
19 ноября 1721 года в ознаменование Ништадтского мира Петр издал
манифест, в котором, между прочим, говорилось:
"Чего ради генеральное прощение и отпущение вин во всем государстве
явить всем тем, которые в тяжких и других преступлениях в наказание впали
или у оным осуждены суть..."
Но такого "тяжкого" преступника, как Максим Антонов, помилование не
коснулось. Тайная канцелярия составила приговор:
"Крестьянина Максима Антонова за то, что к высокой особе Его Царского
Величества подходил необычно, послать в Сибирь и быть ему там при работах
государевых до его смерти неотлучно".
Сенат утвердил приговор.
Воронежский подьячий Иван Завесин все свободное от работы время отдавал
пьянству. В 1720 году, как и теперь, для этого веселого занятия требовались
деньги. Завесин занимался разными махинациями, сутяжничал да ябедничал,
несколько раз он попадал в тюрьму, сначала провел там год, дальше уже более.
У Завесина было несколько крепостных, и у одного из них проживал некий
гулящий человек Худяков. Завесин, составив поддельные бумаги, записал этого
Худякова в крепостные. Худяков поднял бучу, и зарвавшегося подьячего
арестовали.
Так вот и жил Завесин: в сутяжничестве, в пьянстве да в арестах.
Случилось ему быть в Москве. Сначала, конечно, отправился в шинок
Нарезался изрядно, но еще на ногах держался. Понесло его в церковь, там уже
кончалась обедня. Стоял Завесин спокойно, потом вдруг торжественно снял с
чаши со святой водой крышку и надел ее на голову. Воду вылил на пол,
прихожане набросились на подьячего, исколотили и свели в Земский приказ. Это
что-то вроде нашей Петровки, 38. Там его били кнутом.
Однажды сидел Завесин под арестом при воронежской губернской канцелярии
за какие-то служебные провинности. Он отпросился навестить дядю, не застал и
вместе с конвойным пошел в кабак. Вышли они оттуда нескоро и, тепленькие,
проходили мимо надворного суда. Завесин решил зайти.
Там дежурил канцелярист, склонились над бумагами писцы.
- Кто ваш государь? - закричал пьяный Завесин канцеляристу.
Тот, видя странного человека и сопровождающего его солдата с ружьем,
отвечал по всей форме:
- Наш государь - Петр Великий, император и самодержец всероссийский!
- А-а-а! Ваш государь... Петр Великий... а я холоп государя Алексея
Петровича!., и за него голову положу!..
Канцелярист остолбенел, едва хватило у него духу крикнуть: "Слово и
дело!" Как государственный чиновник, он помнил указ:
"Где в городах, селах и деревнях злодеи и злыми словами явятся, их в
самой скорости провожать в город к правителям, а тем правителям заковывать
их в ручные и ножные железа; не расспрашивая, затем вместе с изветчиками
присылать либо в Тайную канцелярию, либо в Преображенский приказ".
Каково было Завесину проснуться с похмелья утром в воеводском подвале,
да еще в кандалах!
Его привезли в Москву, в Тайную канцелярию снимать допрос.
- Ничего не помню, - лепетал подьячий, - ничегошеньки... А в трезвом
уме никогда и ни с кем государственных противных слов не говаривал и от
других не слыхал... Со мною случается, что болезнь находит, бывало, я вне
ума и что в то время делаю и говорю - не помню. Болезнь та со мной - лет
шесть.
Навели справки, действительно, Завесин в пьяном состоянии делается
невменяемым, несмотря на это; положили подьячего допросить "с пристрастием".
Тайная канцелярия сомневалась: "Хотя он и говорит, что те слова не помнит,
говорил ли, нет ли, за великим пьянством, но его расспроса за истину
причесть невозможно; может быть, он, отбывая вину свою, не покажет самой
истины без розыску... а при розыске спрашивать: с чего он такие слова
говорил и не имеет ли он в них каких-нибудь со-гласников?"
Завесина пытали. Но что он мог сказать? Приговорили его к битью кнутом,
привязали к столбам на Красной площади, палач всыпал 25 ударов. После
каждого за кнутом тянулась полоска кожи...
Отлежался Завесин и отправился домой, в Воронеж. Только перед этим
расписку дал:
"Ежели я впредь какие непристойные слова буду говорить, то по учинении
жестокого наказания сослан буду на каторгу, в вечную работу, или учинена мне
будет смертная казнь".
Отбило ли это происшествие у него тягу к вину - неизвестно.
Теперь этих женщин не видно. Может быть, вывелись со временем или их
держат в психбольницах? Но когда-то, обычно в церкви, можно было увидеть
стоявшую подле дверей бабу, явно не в себе. Она морщилась, рот
перекашивался; казалось, вот-вот упадет на пол и забьется в истерике. Вокруг
нее образовывалась как бы зона некоей пустоты, отчужденности. Народ у нас с
недоумением и боязнью относится ко всему непонятному. Ранее считали, что в
человека вселился бес, и поэтому он так себя ведет. Беса изгоняли. Нам
известны костры европейской инквизиции. В России как будто было помягче.
Позже в народе поняли, что это болезнь. Падучая, или как называли в
деревнях, родимчик
Как запоют в церкви, так ее и начнет бить: дергается баба, слюною
брызжет, на пол падает, ноги-руки судорогой сводит...
Только минут через двадцать в себя придет.
Если при Иване Грозном на блаженных и юродивых смотрели как на святых,
на прорицателей, то в петровское время власть их недолюбливала: народ
смущают. За всякие бессмысленные слова, за пьяный бред Тайная канцелярия
цеплялась как за антигосударственные действия.
Где уж было неграмотным бабам разбираться в высокой политике. Но власть
обратила свое подозрительное око и на них. В 1720 году в московских храмах
схватили трех кликуш: Авдотью Яковлеву - дочь хлебопека, Авдотью Акимову -
купеческую женку да Арину Иванову - слепую из богадельни.
Дело в том, что вышел царский указ: "ни по церквам, ни по домам не
кликать и народ тем не смущать". Бабы подпадали под категорию
государственных преступников.
Бедная Акимова показывала на допросе:
- В сем году точно я была в Успенском соборе и во время божественного
пенья кричала нелепым голосом, лаяла собакою... Случилась со мною эта скорбь
лет уж с сорок, еще младенцем. Заходит она на меня в месяц по однажды, по
дважды, по трижды и более, приключается в церквах и дома. Ведают о той
скорби многие посторонние люди, а также духовник мой, священник церкви
Успения Пресвятой богородицы, за Москвой-рекой. А буде я, Авдотья, сказала,
что можно, и за то указал бы великий государь казнить меня смертью...
Послали за духовником. Старичок-священник подтвердил:
- Не ведаю, кликала ли она в церкви, но, живучи у меня в дому, почасту
лаяла собакою, кричала лягушкою, песни пела, смеялась да приговаривала: "Ох,
тошно мне, тошно!"
Показывала Авдотья Яковлева:
- Кричала и я нелепым голосом в разных церквах и дома почасту: в храме
Положения ризы богородицы, иде-же лежат мощи Иоанна Блаженного на рву, да
Козьмы и Демьяна в Нижних Садовниках. Кричала во время божественного пенья,
а по-каковски, того не упомню. А та скорбь приключилась недавно, и с чего -
не знаю.
- Довелось мне кричать нелепым голосом, - соглашалась Иванова, - было
сие во время слушания чтения святого Евангелия в Никитском девичьем
монастыре да в Тихвинской церкви в Сущеве; что кричала - того не ведаю, и
была та скорбь со мной в богадельне по дням и ночам, приключилась она от
рождения...
Тайная канцелярия решила их пытать. Вздернули на дыбе Акимову:
- Не притворяешься ли? Кто научил тебя кричать?
- Ах, батюшка, кричала я лягушкою и лаяла собакою без притвору в
болезни своей, а та болезнь у меня сорок лет, и как схватит - тогда ничего
не помню... а кликать меня не научали-Дали семь ударов кнутом.
Подняли на дыбу Авдотью Яковлеву:
- Говори без утайки, по чьему наущению и с чего кликала?
- В беспамятстве кричала, болезнь у меня такая... ничего не помню...
Дали ей 11 ударов кнутом, Ивановой - 5. Полежали кликуши пять дней в
застенке, и опять их на пытку.
Авдотья Яковлева, плача, говорила:
- Вот и вчерашнего дня схватила меня скорбь та, кли-канье. При
караульном солдате упала оземь в беспамятстве полном...
Позвали вчерашнего часового.
- Заподлинно правда. Молилась эта баба в караульне равелиновой да
вдруг вскочила, после упала, затряслась, и стало ее гнуть. Лежала замертво
часа полтора - пришел я в страх немалый.
Это свидетельство спасло Яковлеву от наказания. Ее отпустили, а с
супруга взяли расписку, что женка "во святых храмах кричать, кликать и
смятения чинить не будет, под страхом жестокого штрафования кнутом и ссылки
на прядильный двор в работу вечно".
А двум другим кликушам пришлось стать прядильщицами.
Продолжительная борьба со Швецией сильно утомила народ и войска; все с
нетерпением ждали мира, и от Петербурга до дальних стран сибирских все
толковали, каждый по-своему, о тягостях войны, о времени заключения мира, об
условиях, на которых он может быть заключен, и т.д. Нечего и говорить, что в
подобных толках и пересудах, совершенно, впрочем, невинных, отпечатывались
воззрения простодушных и суеверных простолюдинов, и они, проникая в Тайную
канцелярию, вызывали аресты, допросы и штрафования говорунов: "Не толкуй,
мол, не твое дело, жди да молчи; что повелят, то и будет; не тебе
рассуждать!"
Как ни велика была острастка, говоруны не унимались. Вот, например, два
собеседника. О чем они толкуют с таким жаром? Подойдем да послушаем.
- Куда ж ты едешь? - спрашивает содержатель шинка Барышников, нагнав
по дороге в Пошехонском уезде слугу офицера Ингерманландского полка -
солдата Малышникова.
- Послал меня барин к поручику нашего же полка, к Кольчугину, в село
Погорелое.
- Зачем?
- А вот еду к Кольчугину для того, что нам по указу велено идти в
Ревель...
- Вот что! Стало быть, опять же война да отражение будет?
- Ничего не поделаешь, - отвечал денщик, - пришли к Кроншлоту
цесарских и шведских девяносто кораблей и просят у Его Царского Величества
бою. А буде бою не будет, так чтоб отдали великого князя. А буде его не
отдадут, чтоб отдали изменников...
Между тем собеседники подъехали к селу Погорелому, далее ехать было не
по дороге, и расстались. Барышников, жалея, что не успел расспросить, "каких
изменников возжелал немецкий кесарь", двинулся дальше, в село Богоявленское,
на реку Шекену, где имел свой откурной кабак
Два дня спустя Барышников отправился по делам и остановился перекусить
в подмонастырской Германовой слободке.
В тамошнем кабаке встретил он крестьянина Дмитрия Салтанова. Салтанов
был послан в уезд от берг-коллегии разыскать медную руду. Лицо,
следовательно, в некотором роде административное. Барышников любезно
предложил ему пива и, не утерпя, стал интересоваться событиями.
- Слышал ты, - говорил Барышников, - что цесарских сто кораблей пришли
в Кроншлот и просят у Царского Величества великого князя, а потом и
изменников? По этому самому, сказывают, и мир состоится?
- Слово и дело! - закричал в ответ Салтанов, и в качестве лица,
доверенного у правительства, препроводил Барышникова в Пошехонь, где и
просил воеводу взять его под караул и допросить о противных словах.
Доноситель заметил при этом, что он не имел с Барышниковым никакой
ссоры и до настоящей беседы не был с ним знаком.
Воевода Д.А.Бестужев-Рюмин принял челобитье и поспешил снять допрос в
присутствии нескольких чиновников. Болтун сознался во всем, сославшись на
денщика, но отрекся от слов: "По этому самому и мир состоится". Барышникову
казалось, что его вина уменьшится, если он откажется от этих слов. С этой же
целью он стоял на том, что вместо 100 цесарских кораблей им было сказано 90.
Скинутый десяток не спас его от Тайной канцелярии: Барышникова заковали в
ручные и ножные кандалы и как тяжкого преступника отправили в столицу с
донесением воеводы на высочайшее имя. С арестантом был послан и доноситель.
Передопросив обоих, Тайная канцелярия не нашла нужным отыскивать
денщика, первоначального передатчика новостей о цесарских кораблях, а
положила"Крестьянину Ивану Барышникову за предерзостные, непристойные слова
учинить жестокое наказание: вместо кнута бить плетью и освободить с
проездным листом до Пошехони".
В этом эпизоде батоги заменили плетью. Наказание было строже только
потому, что мужик дерзнул намекнуть о великом князе: вероятно, сыне
злополучного царевича Алексея Петровича.
Любопытно, что Салтанов, столь бескорыстно донесший на Барышникова,
обуреваемый страстью к доносам, стал деятельно подвизаться на этом поприще,
но при успехах неминуемо были и неудачи: в 1723 году за ложный извет он был
сослан на каторгу и предоставлен в распоряжение адмиралтейского ведомства.
Не унялся он и здесь, крикнул "Слово и дело" на одного матроса и, по
изобличений в ложном, воровском извете, бит кнутом, потерял ноздри в клещах
палача и сослан в Сибирь, в дальние места, навечно в государеву работу.
Смирный и скромного вида поп Козловского уезда Кочетовской слободы
ездил в Москву по делам и пробыл там несколько недель.
Никогда не бывший в столичных городах и ничего, кроме своей слободы, не
видевший, поп заставил свою попадью прождать его долее, чем следовало,
увлекшись представившемся ему, может быть, единственным случаем посмотреть
на столичные диковинки.
Попадья так соскучилась по мужу, что успела уже попросить дьякона
написать попу письмо и отослать его "с верною оказией".
Получив письмо, поп опомнился, ибо сообразил, что попадья его очень
терпелива, и если она решилась даже письменно просить воротиться, значит
очень уж соскучилась.
И вот поп, покончивший все дела и досыта насмотревшийся на Москву,
собрался домой к своей осиротевшей пастве.
Помимо известия об удачном окончании дел, поп повез домой целую кучу
рассказов о Москве, ее редкостях и диковинках. Недаром же он встревожил
попадью своим долгим отсутствием - в это время любознательный поп
значительно расширил свой кругозор новыми наблюдениями в сферах, ему прежде
неизвестных Он видел много зданий, нескольких вельмож, о которых в его
кочетковском захолустье ходили смутные и чудесные рассказы, он видел даже
вблизи самого царя - Петра Алексеевича, чудо и загадку всея Руси!
То-то много будет рассказов, когда соберутся соседи вокруг стола, то-то
будет расспросов, аханья, оханья и удивления!
С такими мыслями подъехал поп к своему дому и брякнул скобой у калитки.
В доме поднялась суматоха; матушка-попадья вышла встретить его и после
радостных лобызаний не преминула укорить попа за долгое отсутствие.
- Вот ты, мать, буесловишь, якобы я позадавнел на Москве, а я тебе
скажу, что надо человека с умом, чтобы этакие дела оборудовать в столице, -
начал поп свое повествование, сидя за наскоро собранной закуской.
- Столица-то, мать моя, не то, что наш деревенский угол, - в ней ходи
да оглядывайся!..
Весть о приезде попа из Москвы разнеслась по слободе, и к вечеру все
мало-мальски значительные кочетковские обитатели начали собираться к нему
послушать рассказов о столице. Отдохнувший поп расхаживал из угла в угол,
когда вошел к нему отец-дьякон, а потом и дьячок с пономарем.
Вскоре изба попа наполнилась народом, вопросы сыпались со всех сторон.
- А царя, отец, видел на Москве? - возник наконец самый интересный
вопрос.
- Сподобился, друже, сподобился. Видел единожды, и по грехам моим в
великое сумнение пришел, да надоумили добрые люди...
- Что же он?.. Страшен?
- Зело чуден и непонятен: ростом что бы мало поме-не сажени, лицом
мужествен и грозен, в движениях и походке быстр, аки пардус, и всем образом
аки иноземец: одеяние немецкое, на голове шапочка малая солдатская, кафтан
куцый, ноги в чулках и башмаки с пряжками железными.
Слушатели ахнули при таком описании царя, и на попа снова посыпались
вопросы: где видел, что тот говорил."
- А видел я царя, как он съезжал со двора князя Александра Даниловича
Меншикова в колымаге. И мало отъехав, побежала за каретой со двора собачка
невелика, собой поджарая, шерсти рыжей, с зеленым бархатным ощейничком, и с
превеликим визгом начала в колымагу к царю проситься...
Слушатели навострили уши, боясь проронить хоть слово.
- И Великий Царь, увидя то, велел колымагу остановить, взял ту собачку
на руки и, поцеловав ее в лоб, начал ласкать, говоря с нею ласково, и поехал
дальше, а собачка на коленях у него сидела...
- Воистину чуден и непонятен сей царь! - пробасил отец дьякон и
сомнительно покачал головой.
- Да не врешь ли ты, батька? - ввернула свое замечание попадья, но поп
только укоризненно посмотрел на нее.
- Своими глазами видел и еще усомнился - царь ли это? И мне сказали:
"Царь, подлинно царь Петр Алексеевич", а дальше видел я, как солдаты честь
ружьями колымаге отдавали.
Рассказ попа вызвал разные толки: кто удивлялся, кто осуждал царя.
- Ну подобает ли царю благоверному собаку в лоб целовать, погань
этакую, да еще при народе!..
На другой день рассказ попа ходил уже по всей волости, а там пошел и
дальше, и в народе началось некоторое смущение. Люди мирные покачивали
головами, а злонамеренные и недовольные перетолковывали по-своему и находили
подтверждение разговоров о "последних временах", "царстве антихристовом" и
пр.
Рассказ дошел наконец и до начальства: смущенные власти стали
доискиваться начала, откуда все пошло, и через несколько дней смирный
кочетковский поп был потребован по "важному секретному делу" в уездный город
Козлов, а оттуда его отправили под крепким караулом в Москву.
Защемило сердце у попа. Однако, как ни размышлял, не мог найти вины за
собой. В Москве, кажется, он вел себя честно и благородно, в консисториях
дела провел хорошо - что же это такое?
Только в Преображенском приказе разъяснилось дело, когда князь
Ромодановский начал допрашивать попа: подлинно ли он говорил, что царь Петр
Алексеевич собаку целовал?
- Видел подлинно! - утверждал поп. - Собачка рыженькая и ошейничек
зеленый бархатный с ободком.
- А коли видел, чего ради распространяешь такие предерзостные слухи?
- Государь сделал это не таяся, днем и при народе, - оправдывался
поп, - чаятельно мне было, что и зазорного в том нет, коли рассказывать.
- А вот с твоих неразумных рассказов в народе шум пошел. Чем бы тебе,
попу, государево спокойствие оберегать, а ты смуты заводишь, нелепые
рассказы про царя говоришь!.. Отвечай, с какого умыслу, не то - на дыбу!
Тут уж поп струсил не на шутку, поняв свою простоту и догадавшись, что
дешево от Преображенского приказа не отделаешься.
- С простоты, княже, с сущей простоты, а не со злого умысла! -
взмолился кокчетовский поп перед Ромодановским. - Прости, княже, простоту
мою деревенскую! Каюсь, как перед Богом!
- Все вы так говорите - с простоты! А я не поверю да велю на дыбу
вздернуть!
Однако попа на дыбу не подняли, а навели о нем справки, и когда
оказалось, что кокчетовский поп - человек совсем смирный и благонадежный, а
коли говорил, так именно "с сущей простоты", а не злобою, то приказано было
постегать его плетьми, да и отпустить домой с наказом - не распространять
глупых рассказов.
- Это тебе за простоту, - сказал ему Ромодановский, отпуская домой, -
не будь впредь прост и умей держать язык за зубами. С твоей-то простоты
чести Его Царского Величества поруха причинялась, и ты еще моли Бога, что
дешево отделался. Ступай же и не болтай!
Невесел приехал поп домой после московского угощения, и когда снова
слобожане собрались было к нему послушать рассказов, поп и ворота на щеколду
запер, и сам не показывался.
И долго еще приходилось попу отделываться при встречах с любопытными
общими фразами, а если речь заходила о царе, он в страхе только обеими
руками махал и бежал прочь...

ДЫБА И КНУТ

13 январе 1725 года царь Петр I скончался, но созданная им Тайная
канцелярия не только не исчезла, но даже стала развиваться еще шире.
На престол вступил Петр II, сын несчастного царевича Алексея Петровича,
не умевшего ладить со своим суровым отцом. Внук Петра Великого начал свое
царствование с того, что стал беспощадно преследовать всех, кто пользовался
расположением деда. Двенадцатилетний царь, несмотря на юный возраст, был
довольно самостоятелен, но, кроме того, его окружали люди, имевшие много
причин для враждебного отношения к друзьям покойного императора.
Тюрьмы переполнились, одного застенка в Петропавловской крепости
оказалось мало, пришлось устроить второй, на Петербургской стороне, по
Колтовской улице. Там же на обширном дворе хоронили колодников, не
выдержавших мучений или умерших в тюрьме.
В тюрьмах того времени смертность достигала чудовищных размеров. Тогда
не было принято вести особые книги, по которым можно точно определить,
сколько арестованных содержалось в той или иной тюрьме, но, судя по дошедшим
до нас отрывочным сведениям, можно предположить, что из 100 колодников
доживали до приговора или освобождения не более 20. Таким образом,
смертность доходила до 80 процентов.
Человек, попавший в Тайную канцелярию, считался обреченным на суровое
наказание, в нем видели тяжкого преступника, а если он не сознавался, судьи
относились к нему еще суровее. Поэтому никто не находил нужным заботиться о
"заведомых злодеях", и люди, часто ни в чем не повинные, должны были терпеть
двойную пытку: в застенке и в тюрьме.
Апухов, секретарь князя Меншикова, перенесший несколько пыток и затем,
в виде особой милости, сосланный в Сибирь на поселение, провел в тюрьме
более года. В оставшихся после него записках он нарисовал жуткую картину
такой тюрьмы.
Изящный, хорошо образованный молодой человек был посажен в подземелье,
стены которого обросли толстым слоем зловонной плесени. Свет в эту яму
проникал сверху, через крошечное отверстие, закрытое толстыми железными
прутьями и почти сплошь затканное грязной паутиной. Сквозь это отверстие
свободно проникал дождь, и нередко в яме вода стояла на вершок от пола.
Так как выходить колодникам не дозволялось и им не полагалось даже
простого ведра, то земляной пол всегда был покрыт испражнениями, которые
вычищались один раз в год - перед Пасхой.
Кормили колодников плохо. Утром им бросали куски пропеченного,
заплесневелого хлеба, причем, на каждого заключенного приходилось не более
двух фунтов, на всех полагался один кувшин воды в день. В большие праздники,
кроме хлеба, бросали куски вареных говяжьих отбросов. Если случались
подаяния - и их бросали. Но даже и это подобие пищи доходило не до всех.
Более здоровые и сильные завладевали лучшими кусками и были сравнительно
сыты, в то время как больные и измученные пытками оставались совершенно
голодными и умирали от истощения.
Для спанья полагалась солома, не сменявшаяся по несколько месяцев. От
грязи солома, конечно, скоро превращалась в вонючую массу, ничем не
отличавшуюся от отвратительной гущи, заменявшей пол.
Казенной одежды колодникам не полагалось, а о смене и стирке белья они
не смели и мечтать.
Если к этому добавить, что сами колодники считали себя обреченными на
постоянные пытки и в "счастливом случае" могли надеяться разве только на
ссылку в далекую Сибирь, то необычная смертность среди них станет вполне
понятной.
В начале 1860-х годов на месте, где прежде находилось отделение Тайной
канцелярии, рыли землю для какой-то постройки и нашли много скелетов в
ручных и ножных кандалах. Несчастных колодников не считали нужным
расковывать даже после смерти...
При Петре I канцелярия имела дело почти исключительно с людьми низших
сословий. В случае, когда обвинялись военные или люди, более или менее
близкие к верхам, допрос чинили доверенные лица.
Петр И считал такой порядок лишним. При нем в застенок отправляли всех,
без различия звания; исключение делалось редко: когда обвиняемый стоял
слишком на виду. Одним из этих немногих "счастливцев" был князь Александр
Данилович Меншиков, самый близкий к Петру Великому сановник Его не пытали, а
по личному распоряжению царя без суда и следствия сослали в Сибирь, в глухой
городишко Березов. Там князь и умер.
Зато было приказано всех, близко соприкасавшихся с князем, пытать до
крайности, и, вероятно, не один из этих без вины виноватых был похоронен во
дворе Полтавского застенка.
Вообще за три года царствования Петра II у Тайной канцелярии было очень
много дел, начатых по личному указанию царя.
Удаляя и отправляя в застенок людей, пользовавшихся властью при его
деде, Петр II старался окружить себя людьми, не пользовавшимися милостью у
Петра Великого. Эти новые любимцы, в свою очередь, пользовались выпавшим на
их долю случаем и спешили свести личные счеты со своими врагами. Государь,
до вступления на престол живший в опале, видел от людей мало хорошего. Он
был очень подозрителен, всюду видел врагов, почти никому не доверял.
Достаточно ему было намекнуть, что кто-то затевает заговор или даже просто
отзывается о нем не совсем почтительно, как тотчас Тайной канцелярии
отдавался приказ произвести расследование. Если же заподозренный имел
несчастье еще раньше навлечь на себя немилость царя, то в приказе
предписывалось пытать "жесточайше" и через короткое время доносили, что
такой-то "во время допроса с пристрастием волею Божией помре".
Князь Яков Шаховской в своих "Записках" рассказывает о такой
"жесточайшей" пытке.
Допрашивали Данилу Свешникова, родственника князя А.Х.Долгорукова.
Петр II намеревался жениться на дочери князя Екатерине Алексеевне и
вдруг узнал, что за ней ухаживает гвардии сержант Данила Свешников. Нашлись
услужливые люди, донесшие, что Свешников подготавливает в гвардии бунт, чего
в самом деле не было.
Ко времени пытки оговоренного в крепостном застенке, кроме судей и
секретаря, собрались высшие гражданские чины: дело чрезвычайной важности.
Ввели Свешникова. На нем еще был гвардейский мундир. Бледный, он
испуганно озирался. Помощники палача умелыми руками быстро раздели его
донага и подвели к дыбе.
Допрос начался.
Закрутив Свешникову руки за спину и в хомут, палач дал знак, его
помощники натянули веревку, хрустнули кости, и застенок огласился
нечеловеческим криком. Судьи задавали вопросы, но пытаемый от страшной боли
не мог отвечать. Его спустили на землю, вправили вывихнутые в плечах руки и
спросили, с кем он вел уговор против Его Царского Величества. Что заговор
существовал, считалось установленным. Свешников, только теперь узнавший, в
чем его обвиняют, стал клясться, что ни о каком заговоре не знает, а потому
не может назвать и соучастников. Его вторично подняли на дыбу, но на этот
раз последовал приказ "встряхнуть".
Князь Шаховской, не раз присутствовавший на рядовых пытках, пишет, что
страшнее такого "встряхивания" трудно себе представить: веревку слегка
отпустили, затем сразу натянули, и раздался хруст костей, переломленных в
локтях. Свешников уже не кричал, а только бессмысленно мычал. Его спустили
на землю, вправили плечевые суставы сломанных рук и снова начали
допрашивать. Но он едва держался на ногах и едва ли понимал вопросы.
- Железо! - скомандовал старший судья.
Сержанта прикрутили ремнями к длинной скамье, палач взял клещи, достал
из печи небольшой железный брусок, раскаленный докрасна, и стал им медленно
водить по подошвам пытаемого. В застенке запахло жареным мясом.
Судьи опять задали вопрос и опять не получили ответа. Палач достал
другой брусок и стал прижигать Свешникову грудь и живот.
Свешников впал в беспамятство. Его несколько раз обливали водой. Он
очнулся, но не совсем понимал, что с ним делается, глядел мутными глазами
перед собой. Сам палач был смущен и вопросительно поглядывал на судей. Было
ясно, что при таком состоянии обвиняемого продолжать допрос бесполезно. Но
судьи так не думали. Пытка продолжалась. Свешникову вбивали гвозди под
ногти, капали на спину кипящей смолой, наконец железными тисками по очереди
раздробили пальцы на обеих ногах - он молчал. Наконец сам Толстой заявил,
что на этот раз достаточно. Свешникова подняли и только тут увидели, что он
уже умер.
Такая поспешность Тайной канцелярии, однако, не понравилась Петру II.
Выслушав доклад, он нахмурился, резко сказал: "Дураки!", и повернулся
спиной.
Казнь Данилы Свешникова не принесла Петру II никакой пользы: государь
скончался, не успев обвенчаться с княжной Долгоруковой.
Он умер в январе 1730 года, а через пять месяцев князь Алексей
Долгоруков со всей семьей, в том числе и с нареченной невестой покойного
государя, отправился в ссылку, в Сибирь.
На российский престол придворными чинами была избрана Анна Иоанновна,
племянница Петра Великого.
Новая императрица всегда относилась враждебно к Петру Алексеевичу и
поспешила окружить себя людьми, до тех пор бывшими в опале или, по крайней
мере, не одобрявших поступков покойного.
Трон окружили новые люди, и это, между прочим, сказалось и на сыске.
Анна Иоанновна до вступления на престол была герцогиней Курляндской.
Естественно, что она пригласила к петербургскому двору многих курляндцев,
сумевших заслужить ее расположение в Митаве. Среди этих людей первое место
занимал Бирон, произведенный новой императрицей в герцоги. Бирон пользовался
почти неограниченной властью. Чуждый всему русскому, даже плохо говоривший
по-русски, он не доверял петербургской Тайной канцелярии и устроил свою,
курляндскую, где допрашивались и пытались все заподозренные в
неблагожелательстве к нему, Бирону, и другим курляндцам. Императрица
оставалась совершенно в стороне. Она вела рассеянную веселую жизнь и только
подписывала то, что ей подсовывал Бирон.
Однако, несмотря на такое положение вещей, Тайная канцелярия не
бездействовала. За отсутствием сколько-нибудь серьезных дел она занялась
мелочами, нередко, как и при Петре I, доходившими до драматических курьезов.
В 1738 году, т.е. через 13 лет после кончины Петра Великого,
кронштадтский писарь Кузьма Бунин представил Тайной канцелярии обстоятельный
донос, в котором сообщал, что вдова квартирмейстера матросов Маремьяна
Полозова распускает зловредные слухи, будто покойный государь Петр
Алексеевич был не русский, а немец, а потому на Руси правят немцы.
В действительности же произошло следующее: жена Бунина родила дочь. При
родах ей помогала Маремьяна Полозова. Как-то ночью у постели роженицы
разговорились о Петре I. Старушка, кстати, и передала сплетню, слышанную ею
десятка три лет назад.
- Говорили, - шамкала Маремьяна, - как царица Наталья Кирилловна
родила дочку, так в то время сыскали в немецкой слободе младенца мужеска
пола и сказали царю Алексею Михайловичу, что двойня родилась. А тот
подлинный немецкий младенец и был государь Петр Алексеевич.
Бунин насторожился. Он поднес бабке стакан вина и попросил продолжать.
Маремьяна, не подозревая ничего, охотно заговорила снова:
- И то верно, что покойный государь куда как больше жаловал немцев. А
еще довелось мне о том же слышать у города Архангельского, от немчина
Матиса. И говорил тот немчин, что-де государь Петр Алексеевич природы не
русской. А слышала я все это так-то: муж мой, покойник, был на службе в
Архангельском, и я с ним там житие имела. И хаживала я для работы к тому
самому Матису, а у него завсегда иноземцы толклись, по-своему калякали. Иные
и по-нашему, по-русски, говаривали и, бывало, все надо мною издеваются:
Дурак-де русак! Не ваш государь, а наш, и русским до него дела нет
никакого".
Для Бунина этого было вполне достаточно. Он знал, что Тайная канцелярия
охотно принимает доносы и даже платит по ним, но не рассчитал только, что в
то время на верхней ступени власти стояли немцы во главе с Бироном и что его
донос, таким образом, близко касался этой власти.
В Тайную канцелярию немедленно доставили бабку Полозову, а вместе с ней
и доносчика Бунина.
Началось следствие. Несчастную старуху три раза вздергивали на дыбу,
пытали огнем; она созналась во всех своих словах, приведенных Буниным в
доносе, но больше ничего не могла показать, поскольку ничего не знала. Было
указано "еще разыскивать и пытать ее накрепко", но выполнить этот приказ
оказалось невозможным: сами судьи определили, что "токмо ею не разыскивано
за ея болезнью; и ныне ее не разыскивать же, понеже она весьма от старости в
здоровье слаба".
Можно представить, в каком состоянии была старушка, если даже Тайная
канцелярия отказалась пытать ее.
Бунин счастливо спасся от пытки. Для этого он воспользовался уловкой,
бывшей тогда в большом ходу. Он попросил прислать священника для исповеди.
Такие просьбы среди ожидавших пытки не были редкостью, и к Бунину явился
священник Хитрый писарь отлично знал, что каждое слово, произнесенное им на
исповеди, будет непременно передано судьям, и "покаялся", что "доносил на
Маремьяну без всякой страсти и злобы, прямою христианскою совестью" и что
все написанное им - святая истина.
За Бунина, кроме того, просил один из вице-адмиралов, у которого он
исполнял обязанности секретаря, и судьи махнули на него рукой. Доносчик
отделался двухмесячным тюремным заключением и страхом пытки. Кроме того, ему
ничего не заплатили за донос, потому что Ма-ремьяна ни в чем не повинилась.
Еле живую старуху, искалеченную пыткой, сослали в Пустозерск - в ста
верстах от Ледовитого океана. При этом было постановлено, что "пропитание ей
иметь от своих трудов, как возможет".
Это было одно из редких дел Тайной канцелярии, кончившихся трагически в
царствование Анны Иоанновны. Обычно в то время пустяковые, большей частью
"пьяные" дела, носили почти водевильный характер.
В канцелярию петербургского обер-полицмейстера была доставлена
солдатская жена Ирина Иванова.
Полицейский сотник, доставивший ее, рапортовал по начальству:
"Вчерашнего числа вечером был я на петербургской стороне, в Мокрушиной
слободе, и проходил вместе с десятским, для того чтобы за порядком
наблюдение иметь. Проходя мимо дома солдатки Ирины, услыхали мы крик
великий. Вошли во двор и стали тот крик запрещать. Из избы выбежали два
бурлака и стали нас бить, а там выбежала самая солдатка и стала зазорно
поносить начальство, и о его светлости негоже кричала. Того ради мы ее и
взяли, а бурлаков отправили на съезжую".
Ирина самым решительным образом опровергала все показания.
- Неправда, ой, неправда! - голосила она. - Был у меня и крик, и шум
великий, а чего ради? Того, что пришли на двор сотник с десятским и вошли в
избу. И стал мне сотник говорить непристойные слова к блуду, и я стала его
гнать со двора вон. В ту пору вошли в избу два брата моих, родной и
двоюродный, и столкали сотского и десятского на улицу. А те начали кричать,
собрали народу немало, взяли меня и братьев под караул и повели на съезжую.
Ведучи на съезжую, зачал сотский бить меня смертным боем, а я, не стерпев
того бою, облаяла сотского. Он совсем осерчал, братьев отправил на съезжую,
а меня сюда представил.
Полицмейстеру совсем не хотелось путаться в дело, где, хотя и косвенно,
замешано имя всесильного Бирона, и он отправил солдатку с сотским в Тайную
канцелярию.
Там сразу поняли, в чем дело, и начали допрос с полицейского. Однако
его даже не пришлось пытать. Когда привели в застенок и он увидел одетых в
красные рубахи палачей, орудия пыток, потемневшие от крови, им овладел ужас.
Сотник упал на колени и повинился, что оклеветал солдатку.
Судьи, в свою очередь, не хотели из-за пустяков препираться с полицией
и отпустили сотника, приказав лишь слегка "постегать".
Солдатке Ирине пришлось пережить несколько более тяжелых минут. Ее
привели в застенок, раздели, вправили руки в хомут и несколько раз потянули
за веревку, но настолько слабо, что ноги женщины даже не отделились от
земли. Затем был проведен формальный допрос, исход которого после признания
полицейского, был, разумеется, предрешен. Наконец, солдатке "для памяти"
дали несколько слабых ударов кнутом и отпустили с миром.
У столяра адмиралтейства Никифора Муравьева было дело в
Коммерц-коллегии, тянувшееся уже четыре года.
Заключалось оно в том, что подал столяр челобитную на англичанина,
купеческого сына Пеля Эвенса, обвиняя его в "бое и бесчестии" и прося
удовлетворения себе "по указам".
"Бой и бесчестье" эти произошли, конечно, от того, что Никифор,
нанявшись работать у англичанина, часто загуливал, ревностно справлял все
праздники, установил еще и свой собственный праздник - "узенькое
воскресенье", т.е. понедельник, и тем крайне досаждал своему хозяину, у
которого работа стояла.
И вот в одно прекрасное "узенькое воскресенье" Пель Эвене,
раздосадованный пьянством Никифора, расправился с ним по-своему: надавал
добрых тумаков.
Обиженный столяр задумал отомстить англичанину судом и подал на него
челобитную в Коммерц-коллегию, но решения своего дела ему пришлось ждать
долго.
"Жившие мздою" чиновники не очень-то торопились, может быть, и потому,
что купеческий сын Пель Эвене частенько наведывался по своим делам в
Коммерц-коллегию и успел уже задобрить их, а голый столяр не представлял для
чиновников никакого интереса.
Так или иначе, но Никифор ходил год, другой, третий и, наконец,
четвертый справляться в коллегию о деле, а оно все лежало под сукном. Столяр
все не терял надежды на возмещение обиды и надоедал коллежским чиновникам
своими визитами, а они только твердили, что "жди мол, решение учинят, когда
дело рассмотрится".
И долго бы пришлось ходить Муравьеву таким образом, если бы не
случилось неожиданного происшествия, которое его самого вовлекло в беду и
заставило забыть об англичанине.
Уже на четвертый год своего мытарства пришел однажды Муравьев в
коллегию и толокся с прочими в сенях, ожидая выхода какого-нибудь чиновника.
Вышел асессор Рудаковский. Муравьев подошел к нему с вопросом.
- Ты зачем?.. Ах, да, по делу с Эвенсом... Ну что, ты, брат,
шатаешься, брось ты это дело и ступай, помирись лучше с хозяином, право.
- Нет-с, никак невозможно. Что же, я четвертый год суда жду, а тут
помириться!
- Ну, мне некогда с тобой разговаривать, не до тебя, - и чиновник
скрылся.
Столяр остался в раздумье, уж не оставить ли все это? Удовлетворения не
получишь, коли сам не заплатишь, а где же тягаться с купцом?.. Дай-ка
попытаюсь еще припугнуть жалобой!..
И снова ждет Муравьев чиновника, который через некоторое время
появляется.
- Ваше благородие! Я все-таки буду вас просить об этом деле...
- Ах, отстань ты, поди прочь, не до тебя...
- Ну коли так, то я к Анне Ивановне пойду с челобитной, она рассудит!
Чиновник остановился и строго воззрился на Муравьева:
- Кто такая Анна Ивановна?
- Самодержица...
- Как же ты смеешь так предерзостно говорить о высокой персоне
императрицы? Какая она тебе "Анна Ивановна", родная, что ли, знакомая? Да
знаешь ли ты, что тебе за это будет?!
Чиновник рад случаю придраться и наступает на столяра с угрожающими
жестами. Никифор трусит.
- Так что же вы мое дело тянете? Ведь четыре года лежит! Аль вам
получить с меня нечего, так и суда мне нет?
- А, так вот ты еще как! Хорошо! Слышали, как он предерзостно
отзывался об Ее Величестве: я, говорит, к Анне Ивановне пойду!
Присутствующие мнутся.
- Я тебя упеку! - разорался Рудаковский.
- Конечно, конечно, надо его проучить, мужика, - подхватывает другой
чиновник - Идите вы сейчас в Сенат и доложите Андрею Ивановичу Ушакову, он
его проймет!
- Иду, иду, сейчас же! Я этого дела так не оставлю!
- Да что вы, господа, все на меня? Рады обговорить-то!..
- Не отговаривайся, все слышали твои речи! Смущенный столяр хочет
уйти, но его удерживают.
- Нет, ты постой, куда улизнуть хочешь?! Вот я тебя с солдатами под
караул отправлю! - кричит Рудаковский, и действительно, несчастного
Муравьева отправляют в Сенат.
На другой день столяр предстал в походной Тайной канцелярии пред очи
Ушакова и, разумеется, заперся в говорении неприличных слов.
- Чиновник со злобы доносит, потому как они мое дело с англичанином
четыре года тянут, а я помириться не могу и взяток не даю.
- Так что же ты говорил?
- Говорил, как надлежит высокой чести: Ее Величеству, государыне Анне
Ивановне, а не просто - Анне Ивановне... Рудаковский со злобы оговаривает.
- Позвать сюда асессора Рудаковского!
- Как он говорил об императрице?
- Весьма оскорбительно для высокой чести самодержицы - именовал ее,
как простую знакомую, Анной Ивановной, без титула, подобающего ее персоне.
Говорил мне в глаза и слышали его другие люди, коих могу свидетелями
поставить.
- Ну! - обратился Ушаков к Никифору. - Признавайся лучше прямо,
винись, не то - огнем жечь буду!
- Со злобы!.. Потому как..
- А, не признаешься! Поднимите его на дыбу!
- Винюсь, винюсь, ваше превосходительство! В забвении был, с досады,
может, что и не так сказал, как надобно! Дело мое не решают, ну я и хотел
постращать именем Ее Величества государыни, чтоб дело-то решили...
- Ну, так чтобы ты никогда не забывал подобающей императорской персоне
чести и уважения, мы тебя плетями спрыснем, - решил Ушаков.
Не искал с тех пор больше столяр Муравьев справедливости в судах.
В день коронации императрицы Анны Иоанновны, после литургии и молебного
пения, у воеводы Белозерской провинции, полковника Фустова, был званый обед.
Собрались к нему все знатные люди: игумен ближнего монастыря, городской
протопоп, ратушские бургомистры, бургомистры таможенные и кабацкие и много
другого зажиточного люда. Между гостями было и двое молодых военных: поручик
морского флота Алексей Арбузов и прапорщик Василий Уваров.
За обед сели чин чином; радушная полковница усердно угощала; игумен и
протопоп, сидевшие на первых местах, завели разговор о епархиальных делах,
кабацкие бургомистры о винном торге, а ратушские пустились обсуждать дела
администрации. Молодые военные занялись разговорами с барышнями - дочками
воеводы. Прапорщик скоро овладел вниманием старшей дочери-красавицы, что
взорвало поручика, большого кутилу и забияку. Бросая сердитые взгляды,
поручик стал изыскивать способ придраться к чему-либо и дать почувствовать
прапорщику свое превосходство. Но на все его колкие замечания Уваров отвечал
спокойно, что еще более распалило Арбузова.
Но вот встал хозяин и предложил выпить за здоровье императрицы. Все
поднялись, чокнулись и выпили. Только Уваров, отпив полрюмки, сморщился и
поставил ее снова на стол.
- Что же вы так мало пьете? - спросила хозяйка.
- Я теперь дал зарок не пить больше, потому что от хмельного болен
бываю. На прошлой неделе кутнул слегка в компании, так после трое суток
болен пролежал, думал совсем смерть подходит.
Арбузов, занятый усердно выпивкой, не заметил этого, но вот радушная
хозяйка подошла к Уварову со стаканом пива.
- Не могу-с, ей-богу, не могу пить, дал обещание.
- Ну что вам сделается от стакана пива? - уговаривала полковница, -
теперь такой день! Нужно выпить за здоровье императрицы!
- Да вот отец протопоп еще не пил вина, - пробовал отвертеться Уваров,
но в это время вдруг поднялся поручик Арбузов.
- Как, что такое?! Он не хочет пить за здоровье Ее Величества? -
громко заговорил он через стол и вперил злые глаза в Уварова.
- Я не пью, потому что мне это вредно, но, если хотите, я выпью,
только дайте мне чего-нибудь полегче...
- Ах, вот горе, - засуетилась хозяйка, - нет ничего, кроме пива и
водки.
Уваров, взяв стакан пива, выпил его.
- Нет, ты этим не отвертишься! - горячился Арбузов, - как это ты
отказываешься пить за здравие императрицы? Ты после этого не верный слуга
государыни, а каналья! Ты, бестия, недостоин носить военный мундир, потому
что не уважаешь Ее Величества!..
- Потише, потише! - вскочил Уваров. - Вы не смеете так называть меня!
Всемилостивейшая государыня не желает своим подданным от пьяного питья
вреда, не тре-будет ее здоровья, если подданные будут пьяными валяться да
болезни наживать!..
- А, вот ты как! Ну, я тебя заставлю выпить! Ты пил прежде, я сам
видел тебя пьяным! - заорал Арбузов, подступив к прапорщику со стаканом
водки. - Пей, сейчас пей, не то я тебя всего расквашу! - и сжатый кулак
поднялся над головой Уварова.
Уваров отшатнулся назад, глаза его загорелись гневом, но тут
переполошившиеся гости схватили Арбузова, стакан выпал и разбился...
- Я не хочу в чужом доме скандал поднимать, мы рас-
считаемся с вами после, - сказал Уваров и направился к выходу.
- Ну, погоди, дьявол, съедусь я с тобою где-нибудь, разорву на части,
изобью как собаку! - кричал, вырываясь из рук гостей, поручик.
Гости, встревоженные скандалом, вышли из-за стола, уговаривали и
укоряли Арбузова, а полковник-воевода дал время удалиться Уварову. Указав
Арбузову на дверь, он крикнул:
- Пошел вон! Я не позволю всякому пьянице буянить у меня в доме! Вон!
Арбузов оборотился, хотел еще что-то сказать, но его вытолкали за
дверь...
Последствием этой истории между двумя молодыми офицерами была не дуэль;
они избрали другой, хотя, по нравам эпохи, и не менее кровавый путь, - оба
подали в новгородскую губернскую канцелярию по прошению и представили суду
решить их дело чести.
Прапорщик Уваров написал прошение и подал через два дня после
происшествия и в прошении жаловался, что Арбузов "неведомо за что" изругал
его, причем подробно перечислил все бранные эпитеты, которые он слышал.
Дело это, по ходатайству самого воеводы, вполне сочувствующего Уварову,
не откладывалось в долгий ящик, и скоро Арбузов должен был получить
возмездие за скандал в доме воеводы.
Чувствуя собравшуюся над его головой беду, Арбузов вдруг вздумал
повернуть дело на другой лад и, не теряя времени, махнул в ту же канцелярию
доношение на Уварова, оскорбившего монаршую честь тем, что не хотел пить,
"как российское обыкновение всегда у верных рабов имеется", за здравие Ее
Величества.
Получив такой донос, новгородская канцелярия не признала возможным
рассматривать дело самой, а составя экстракт из обеих бумаг, послала его в
Тайную канцелярию, к Ушакову.
Начались допросы всех причастных к делу лиц и свидетелей.
Уваров на допросе объяснил: до 24 апреля в компаниях он вино и пиво пил
и, видя от того питья себе вред,
пить перестал от 24 числа, а 28 апреля, когда воевода предложил всем по
рюмке водки за здравие Ее Величества, и он выпил, а не пил только другую,
предложенную Арбузовым.
Арбузов продолжал обвинять прапорщика, что тот не хотел пить из умысла.
Свидетели, вызванные в Тайную канцелярию, подтвердили во всем показания
Уварова и обвинили в буйстве Арбузова.
Уварова признали невиновным, а Арбузова, за желание сделать зло своим
неверным доносом, понизили чином...
В морозный день декабря 1739 года в городе Шлиссельбурге в дом
тамошнего жителя пришел живший в недальнем селе Путилове каменщик Данила
Пожарский.
Зашел он туда по-сродственному - проведать двоюродную племянницу своей
жены, хозяйку Авдотью Львовну, да кстати и погреться с мороза.
- Здорово, племяннушка, как живешь-можешь?
- Аи, да неужто это дядя Данила? - воскликнула Авдотья. - Какими
судьбами?
- По делам, племяннушка, по делам... Хозяин-то дома?
- Нету самого-то, отлучился... Да ты садись! Здорова ли тетка Алена,
что у вас нового?
- Что нам сделается? А тетка тебе кланяется... Данила распоясался, сел
на лавку и тут только заметил
в комнате еще третье лицо - небритого, грязного и одетого по-немецки
человека.
- Это кто ж у тебя? - спросил Данила Авдотью.
- А это, дядя Данила, жилец у нас на квартире живет, писарь из
полицейской конторы, Алексеем Колотошиным зовут.
Писарь поклонился и снова сел у окна.
- Зазяб дюже по дороге-то, - сказал Данила, потирая руками.
- Да ты бы дядя, на печку лег, погрейся с холоду, - предложила
Авдотья, - раздевайся да полезай, скидай валенки-то, я их посушу.
- Ин ладно, дело говоришь, погрею старые кости... Вы,
господин, не обессудьте, - обратился Пожарский к писарю, снимая валенки
и влезая на жарко истопленную печь.
- Ничего-с, это дело хорошее с морозу, - отвечал писарь.
Авдотья принялась за самовар да закусочку для дяди.
- Ноне мы, Дуняша, с работой, слава Создателю, сбились - дела
повеселее пошли, - начал с печи Данила, - в Курляндию нашего брата каменщика
много пошло.
- А как теперь в Курляндию ездят, позвольте спросить? - встрял писарь.
- Да разно, - отвечал Данила, - больше через Нарву, Юрьев и Ригу.
- А чья ж это ныне Курляндия-то, под чьей державой? - спросила Авдотья
писаря.
- Курляндия та ныне наша, - отвечал Колотошин, - Всемилостивейшей
Государыни, потому что она изволила быть в супружестве за курляндским
князем.
- Вишь ты, какое дело! То-то теперь я вспоминаю, когда еще махонькой
девочкой была, и жили мы в Старой Руссе, теперь этому лет с тридцать будет,
так говорили, что царевна за неверного замуж идет в чужую землю. И песня
тогда была складена, и певали ее ребята, мальчики и девочки:

Не давай меня, дядюшка,
Царь-государь Петр Алексеевич,
В чужую землю, не христианскую,
Не христианскую, басурманскую.
Выдай меня, царь-государь,
За свово генерала, князя, боярина.

Колотошин осклабился. Пожарский на печи промолчал, а Авдотья вышла за
чем-то в сени и скоро снова воротилась.
- Был-де слух, - опять начала Авдотья, - что у государыни сын был и
сюда не отпущал...
- Не знаю, ничего не знаю, - ответил Колотошин и, видя, что Авдотья в
своих воспоминаниях заходит уж слишком далеко, в такую область слухов и
сплетен, что не стал ни отвечать, ни расспрашивать ее более.
Данила тоже примолк, должно быть, задремал.
Разговор прекратился. Колотошин посидел еще немного и ушел к себе.
Писарь Алексей Колотошин представлял собой личность с темным прошлым и
зазорным настоящим. Выросший среди нищеты и разврата, освоившийся и с тем, и
с другим, не получивший никакого образования, он с детства перебывал во
всяких профессиях - от нищего-мазурика до полицейского писаря. Каждый день
пьяный, он в должности обирал без всякой совести, кого можно было, и готов
был на всякое грязное дело: обман, лжесвидетельство, донос, воровство.
Выгнанный из одного места, он шатался по самым грязным и подозрительным
местам, пока не удавалось втереться снова куда-нибудь.
Дней через десять после описанного нами разговора Колотошин что-то
смошенничал или своровал и, не успев спрятать концы в воду, попался. Его
посадили под караул при канцелярии. Сидя там, оборотистый писарь раскидывал
умом, какой бы учинить фортель, чтобы избежать кары. "Дай-ка, - сообразил
он, - я сделаю донос, объявлю "государево слово и дело". Сейчас меня
освободят отсюда и переведут в Тайную канцелярию, а покуда там пойдут
розыски да допросы - это дело и потухнет... а может, и награду получу".
Жертвой доноса Колотошин избрал свою квартирную хозяйку Авдотью Львову,
разговорившуюся, на свою беду, об императрице.
И вот простой и самый невинный разговор превращается в кровавое
уголовное дело об оскорблении императорской чести.
Ушаков придал делу важное значение и тотчас послал за Авдотьей.
- Отчего же ты раньше не донес? - спрашивал он у Колотошина.
- Да прост я, батюшка, не понял сначала, - прикинулся овечкой писарь.
- А про какого сьша императрицы оная женка Авдотья говорила?
- Не ведаю подлинно, ваше превосходительство.
Притащили обезумевшую от страха Авдотью. Данила успел уехать, его
разыскивали.
На допросе Авдотья призналась, что говорила, как доносит Колотошин, но
говорила это "с самой простоты своей, а не с какого умыслу, но слыша в
ребячестве своем, говаривали и певали об оном малые ребята мужска и женска
полу".
Отговорка "сущей простотою", "недознанием" была так обыкновенна в
Тайной канцелярии, ее слышали по несколько раз в день от каждого
допрашиваемого, что ее уже перестали принимать во внимание.
Не поверили и Авдотье. Ее назначили к пытке, и, подняв на дыбу, должны
были расспросить с пристрастием накрепко, т.е. с ударами плетью, "с какого
умысла говорила те непристойные слова, и не из злобы ли какой, и от кого
именно такие слова она слышала, и о тех непристойных словах не разглашала ли
она?"
Понятное дело, что, предлагая эти вопросы Авдотье, допросчики напрасно
трудились; заплечные мастера напрасно хлестали спину несчастной бабы - ни в
одном из этих грехов она не была виновна.
Но "простоте" не верили, уверения в невиновности сочли за
"запирательство", и на этом дела не кончили, а снова кинули Авдотью в
тюрьму, до новой пытки.
Нашли и Данилу Пожарского. Его показания ничего не прибавили, Данила
подтвердил только свой разговор с писарем о дороге в Курляндию, а об
остальном отозвался незнанием, поскольку дремал на печке. Поразительно, но
его отпустили. А Авдотья просидела в тюрьме два месяца, потом ее снова
потребовали на третий допрос и вторую пытку. Снова те же вопросы: не
разглашала ли? с какого умыслу? от кого услышала? Снова дикие крики
несчастной. Наметанный глаз Ушакова наконец увидел, что женщина в общем-то
невиновна. Решено было не пытать ее больше и кончить это дело совсем.
Канцелярия решила: "Авдотье Максимовой Львовой за происшедшие от нее
непристойные слова учинить жестокое наказание, бить кнутом нещадно и
освободить". Вот некстати-то вспомнила баба свою молодость!..

* * *

Императрица Анна Иоанновна, скончавшаяся в октябре 1740 года, назначила
своим наследником Иоанна, сына Антона Ульриха, герцога Брауншвейгского, и
Анны Леопольдовны, внучки царя Ивана (брата Петра Великого) по его дочери
Екатерине.
Ко дню кончины императрицы Иоанну Антоновичу едва исполнилось два
месяца, а потому за его малолетством по воле Анны Иоанновны был назначен
регент. Им стал Бирон. Так что в управлении страной ничего не изменилось, и
Тайная канцелярия могла свободно продолжать заниматься делами о болтливых
старушках и энергичных солдатках. Но уже через месяц совершился дворцовый
переворот, встряхнувший всю Россию. Бирона, сумевшего заслужить ненависть
русских, свергнул фельдмаршал Ми-них, прославившийся победами над турками.
Официальной регентшей была объявлена Анна Леопольдовна. Хотя Миних был тоже
из немцев, от него все же ждали, что он разгонит курляндцев, плотной толпой
заслонивших императорский трон от народа. И в первое время эти надежды как
будто начали сбываться.
С начала 1741 года застенки Тайной канцелярии наполнились невиданными
до сих пор колодниками, почти не говорившими по-русски. Это были курляндцы,
ставленники Бирона, обвиняемые во всевозможных преступлениях, начиная от
простых краж и кончая государственной изменой. Для допроса этой толпы
иноземцев пришлось даже приглашать особых переводчиков, которых во избежание
разглашения застеночных тайн держали в одиночном заключении.
Одним из первых допрашивался двоюродный брат repцога Бирона, носивший
высокий чин капитана Преображенского полка. Ему было предъявлено крайне
серьезное обвинение: по сведениям Миниха, он подготовлял переворот в пользу
брата, предполагалось, что он хотел, отравив Иоанна Антоновича, обвинить в
его смерти Анну Леопольдовну, заточить ее в монастырь и, опираясь на войска,
провозгласить российским императором герцога Бирона. Обвинение это, конечно,
было вздорное, потому что русские войска не поднялись бы на защиту захватных
прав курляндца, но Миниху нужно было создать что-нибудь крупное, чтобы
оправдать им самим произведенный переворот.
Когда капитан Бирон вошел в застенок, судьи невольно переглянулись. За
десятки лет там не появлялся такой преступник Бирон, рослый красавец, одетый
в преображенский мундир, переступил порог с высоко поднятой головой.
Сопровождавшие его два конвойных солдата были смущены и, видимо, чувствовали
себя неловко. Капитан остановился у порога, прищуренными глазами посмотрел
на судей и хорошо знакомых ему военных, жавшихся к стене, и презрительно
сказал:
- Sapperlott! Хороший компаний! - и твердыми шагами направился к
палачу.
Пока Бирона раздевали, в застенке царило томительное молчание. Первым
очнулся Ушаков, старший из судей. Он наклонился к своим товарищам и довольно
громко сказал:
- Помните, приказано костей не ломать, на руках и лице знаков не
оставлять. А об остальном мы постараемся.
И, действительно, постарались.
Раздетого Бирона прикрутили к широкой доске и стали пытать особым
утонченным способом. У него медленно, методично и с полным знанием дела
вырезали из кожи маленькие квадраты, отдирали кожу, а рану присыпали солью.
Сначала эту операцию произвели у него на груди, потом на боках, в паху...
Судьи предлагали вопросы, палачи старательно делали свое дело, но Бирон
молчал. Только лицо его, то сине-багровое, то мертвенно-бледное, да скрип
зубов говорили о нечеловеческих муках, которые ему приходилось переносить.
Видя, что "шашечки" не помогают, Ушаков распорядился "посмолить".
Палачи достали из печи небольшие чугуны с кипящей смолой и стали каплями
лить ее на обнаженное от кожи мясо. Когда на кровавую рану упала первая
капля, Бирон дико вскрикнул, рванулся, широко раскрыл глаза, потом снова
затих. Шипя на живом мясе, падала капля за каплей, далеко во все стороны
брызгала кровь, но пытаемый не шевелился. Он был в беспамятстве.
После краткого совещания судьи решили продолжать допрос. Бирона
несколько раз облили холодной водой, привели в чувство и стали допрашивать
без новой пытки. Первый вопрос остался без ответа. Когда судья повторил его,
Бирон с огромным трудом повернул голову и плюнул в сторону судей.
Возмущенные, они велели продолжить пытку.
Три раза терял Бирон сознание - его отливали водой. Наконец четвертый
обморок, длившийся около получаса, испугал истязателей, и полумертвого
капитана отнесли в "секретную" камеру.
В это время Тайная канцелярия была завалена делами, и два застенка
работали круглые сутки.
По распоряжению Миниха, трем главным судьям Толстому, Ушакову и
Писареву было присвоено звание инквизиторов.
Тайная канцелярия прилагала все усилия, чтобы найти нити хоть
какого-нибудь политического заговора, который мог оправдать действия
фельдмаршала, "о все было напрасно. Самые жестокие пытки не могли заставить
курляндцев сознаться в том, что было нужно Миниху. А в своем рвении
инквизиторы перестарались. Один из курляндских баронов, изувеченный в
застенке, дал в состоянии полубреда нечто вроде признания, и оговорил князя
Сергея Путятина, одного из наиболее любимых вельмож того времени, именитого
князя схватили, жестоко пытали, и, может быть, запытали бы до смерти, если
бы за него не вступилась влиятельная родня.
Миних, которому уже успела надоесть возня с мнимыми заговорщиками и
который чувствовал себя в роли фактического регента довольно прочно, призвал
во дворец всех трех инквизиторов, накричал на них, изругал и велел
"прекратить болванское занятие, от коего по Российскому государству смута
сеется". В заключение он приказал немедленно освободить положительно всех,
привлеченных по грандиозному делу о заговоре, но сделать это было
невозможно, поскольку две трети побывавших в застенках носили слишком "явные
улики" против Тайной канцелярии. Состоялось особое совещание инквизиторов и
младших судей, где решили отпустить лишь тех, кто не изувечен и не
обезображен пытками, остальных же "продолжать допрашивать с пристрастием,
как особо подозрительных". Освободили 80 человек Об остальных донесли, что
"Тайная канцелярия питает сугубые надежды изобличить злодейства оных".
Освободив Россию от курляндцев, Миних не мог воспрепятствовать
вторжению в столицу родственников младенца-императора, брауншвейгцев, во
главе с самим принцем Антоном-Ульрихом, ближайшим советником которого стал
канцлер Остерман, немец, недаром прозванный старой лисицей.
Среди гвардии росло возбуждение, которым умело воспользовалась
цесаревна Елизавета, дочь Петра I.
- В ноябре 1741 года Елизавета Петровна подняла гвардию, арестовала
Иоанна Антоновича и его родителей, Миниха, Остермана и других и вступила на
отцовский престол.
Уже в декабре начались допросы сторонников Бирона, которого в то же
время отправили в ссылку, в сибирское местечко Пелым.
Императрица Елизавета Петровна, не любившая курляндцев, приказала
схватить тех из них, кто был привлечен к следствию по распоряжению Миниха.
Застенки опять наполнились курляндцами, но уже не теми, успевшими
познакомиться с дыбой и кнутом, - те успели бежать на родину, - а другими,
ни в чем не повинными.
Снова полились потоки крови, захрустели кости.
Через десять месяцев после ссылки Бирона в тот же Пелым отправился его
недруг Миних. У Тайной канцелярии на руках оказались новые дела: "О
злоумышлениях былого фельдмаршала фон Миниха на здоровье принца Иоанна
Антоновича, герцога Брауншвейгского" и "О происках былого канцлера графа
Остермана".
Сами названия обоих дел настолько неопределенны, что давали полный
простор инквизиторам, которые поняли свою задачу просто: они организовали
целый штат шпионов, днем и ночью шнырявших по Петербургу. Стоило такому
агенту подслушать разговор, в котором, пусть и косвенно, выражалось
сочувствие Бирону, Миниху или Остерману, и неосторожные собеседники попадали
в застенок и вносились в список государственных преступников.
В конце 1742 года Тайной канцелярии пришлось начать розыск еще по
одному делу, едва ли не самому серьезному из всех, которыми она когда-либо
занималась: императрица Елизавета Петровна назначила наследником российского
престола принца голштейн-готторпского (Петра III), сына родной сестры
Елизаветы, герцогини Анны Петровны.
И вот создался обширный заговор, целью которого было добиться
назначения наследником Иоанна Антоновича, уже занимавшего престол после Анны
Иоанновны.
Тайная канцелярия бросила иноземцев и всецело отдалась уловлению
русских, стремившихся к изменению порядка престолонаследия, И снова, наряду
с серьезными арестами и допросами, начинались курьезы, нередко кончавшиеся
трагически. Пример тому - дело некоего прапорщика Бугрова.
Началось с пустяков: прапорщик очень любил выпить и не пропускал ни
одного сколько-нибудь удобного случая, когда можно напиться до бесчувствия
"на законном основании".
Такой случай ему представился накануне Троицына дня. По его глубокому
убеждению, всякий верующий человек должен встречать праздник в радости, то
есть в подпитии.
Проснувшись утром в праздник, "верующий человек" сделал неприятное
открытие: добрая баклага вина, оставленная им накануне на похмелье, исчезла
неведомо куда. Впрочем, не совсем неведомо, ибо прапорщик имел веские
основания подозревать в похищении драгоценной посудины свою жену, постоянно
ругавшую его за пьянство. Он "со всею вежливостью" обратился к жене дать ему
похмелиться, но та решительно отказала.
Жил прапорщик в своей крошечной усадьбе, кабаков поблизости не было,
вином приходилось запасаться загодя и, таким образом, оставалось надеяться
единственно на милость жены. Но та была неумолима. Тогда огорченный супруг
прибегнул к испытанному средству: набросился на жену с кулаками. Но она
отлично знала его привычки и, со своей стороны, приняла меры: схватила ухват
и стала обороняться. Битва грозила принять серьезные размеры, единственной
свидетельницей вооруженного столкновения была служанка Авдотья Васильева.
Опасаясь, что господа изувечат друг друга, она выбежала на крыльцо и
отчаянным голосом стала звать единственного дворового человека Бугровых,
Василия Замятина. Когда последний вошел в комнаты, там уже наступило
перемирие, прапорщик лежал на печи, а жена его сидела на лавке и причитала:
- И чего ты пьешь да буянишь, аспид ты окаянный! Пьешь да
безобразничаешь, в среду да в пятницу блудишь, и никакой пропасти на тебя
нет. Чай, ни один басурман поганый того не делает!
- Ан врешь! - мрачно отозвался с печи жаждавший опохмелиться Бугров. -
Басурмане еще и не то делают. Вот, пожди, навяжут нам в цари басурмана
голштинского, коли не удастся отстоять батюшку Ивана Антоныча, тогда и ты
обасурманишься...
Замятин обомлел. Еще накануне проезжий офицер читал в ближней деревне
бумагу, чтобы все, кому ведомы речи, супротивные назначенному государыней
наследнику, о тех речах немедля доносили начальству. За праведный донос
бумага сулила всякие милости, а за утайку - кнут да рваные ноздри.
Поразмыслив, мужичок отправился в деревню посоветоваться с друзьями и
пропал. А через неделю наехало на хуторок всякое начальство, посадило
прапорщика с женой в телегу и повезли их прямо в Петербург.
Начался допрос, и, по обычаю, "с пристрастием". При первом же
вздергивании на дыбу Бугров повинился, подробно рассказал, как было дело, и
клялся, что "иных важных предерзостных и непристойных слов ни допрежь, ни
после того не было; про наследника с женой никогда не говаривал, а что им
сказано, то спроста да спьяну, а ни в какую силу".
Все-таки "для прилику" прапорщика несколько раз подняли на дыбу, а жену
его допросили даже без пытки, ограничились тем, что ввели ее в застенок, где
она сразу упала в обморок.
Тайная канцелярия постановила:
"Прапорщика Николая Бугрова за глупые и непристойные слова бить батоги
нещадно, затем отпустить. Жене его, Наталье, дать в застенке пять ударов
кнутом за то, что слыша мужние речи, не донесла о них. А доносителю Василию
Замятину за его извет дать паспорт, в котором написать, что ему, Василию, с
женой и детьми от Бугрова быть свободну и жить, где похочет".
Вообще, в первые годы царствования Елизаветы Петровны, когда еще был
страшен призрак свергнутого младенца-императора, доносчики неизменно
награждались даже в тех случаях, когда и изветы оказывались не только
вздорными, но и явно лживыми.
Среди колодников Петропавловской крепости был некий Камов, которому
неминуемо грозила сибирская каторга. Здоровый парень, бывший дворовый
Разумовских, случайно попавший в солдаты. Четырнадцать лет тащил он лямку,
принимал участие в нескольких походах и всюду выделялся своей
старательностью и смышленостью. Между прочим, в мирное время он в
совершенстве изучил токарное ремесло, и это погубило его.
Как способного мастерового, Камова из полка перевели в Петербург, где
адмиралтейство нуждалось в опытных рабочих руках. Там он сразу занял
положение мастера и уже мечтал о том времени, когда сможет выписать к себе,
с разрешения добряка Разумовского, жену, как вдруг ничтожный случай положил
конец его мечтаниям.
Камов любил выпить с приятелями. Однажды, немного подгуляв, он продал
кабатчику какой-то медный точильный инструмент. Протрезвившись, он решил
бежать, потому что за утрату казенного добра ему грозило суровое наказание.
Однако его скоро поймали и определили в особую мастерскую, где работали
исключительно штрафованные. Через месяц Камов снова бежал и поселился у
свояка, дворцового повара. Рискуя, свояк дал ему приют, всячески уговаривал
явиться к начальству и повиниться. В благодарность за все заботы повара
Камов обокрал его, начал кутить и был задержан в кабаке, когда пытался сбыть
серебряное блюдо с дворцовым клеймом.
До суда Камова поместили в каземат Петропавловской крепости вместе с
другими уголовными колодниками.
В то время уголовных колодников не кормили за казенный счет и
предоставляли им самим заботиться о собственном пропитании. С этой целью их
отпускали в город за подаянием. Выводили в цепях.
После одной такой прогулки Камов заявил караульному, что он хочет-
сделать важное сообщение. Его привели в канцелярию крепости и там он заявил
следующее:
- Сегодня, войдя во двор дома Шестерицына, что на Слободской улице,
увидел я сержанта комендантского полка Бирюкова, ведшего беседу со стряпчим
того дома. Говорил Бюрюков, что надо извести немецкого подкидыша и добиться,
чтобы российский престол занял наш исконный государь Иван Антонович. И тогда
только можно будет честно службу нести, а сейчас, когда надо ждать нашествия
немцев, служить тошно.
Колодника Камова немедленно переправили в Тайную канцелярию, куда скоро
доставили и сержанта Бирюкова. Допрос начали с последнего. И тут выяснилось
любопытное обстоятельство: оказалось, что в тот день, когда Камов слышал
разговор, Бирюков по служебным делам находился в Москве, а стряпчий был
болен и лежал в постели. Вызванные свидетели подтвердили это.
Когда у Камова потребовали объяснений, он развязно заявил, что мог и
обознаться, но что "разговор тот офицера с человеком, одетым во фризовую
шинель, он сам слышал, и именно в тех словах, кои передал своему
начальству".
Его пытали "не наседливо" - он оставался при том же показании. Тогда,
чтобы поддержать ревность доносчиков, Тайная канцелярия постановила
отпустить Камова на все четыре стороны за его преданность государыне, а
сержанта комендантского полка Бирюкова, также освободив, держать под сильным
подозрением...
Донос в то время процветал, как никогда, и тем не менее главных
виновников не удавалось обнаружить. Как всегда, помог случай, и нити
заговора обнаружились без всякого содействия Тайной канцелярии.
В то время трехлетний Иоанн Антонович с матерью и отцом находился в
крепости Дюнамунде под сравнительно слабым надзором. Барон Черкасский, один
из ближайших советников Елизаветы, неоднократно советовал ей приказать
вскрывать письма, которыми Анна Леопольдовна обменивалась со многими
близкими ко двору лицами, но императрица считала такие меры нечестными,
уничижающими ее достоинство. Тогда барон самостоятельно взялся за просмотр
переписки, и скоро у него в руках собрались неопровержимые улики против
Лопухиных, Бестужевых, Путятиных и других, письменно уверявших бывшую
регентшу, что Иоанн Антонович во что бы то ни стало займет российский
престол.
Это глубоко возмутило Елизавету Петровну. Она прежде всего
распорядилась, чтобы всю семью Иоанна немедленно перевезли в более удаленный
от столицы Раннен-бург, а затем поручила Черкасскому произвести дознание "по
всей строгости".
В середине XVIII века, когда пытка считалась вполне дозволенным и
надежным средством для "отыскания истины", судьи-инквизиторы очень мало
считались с положением допрашиваемых, особенно в случаях, когда допрос
чинился по приказанию свыше, а не по собственному почину Тайной канцелярии.
Но допрос лиц, уличенных в агитации в пользу воцарения малолетнего Иоанна
Антоновича превзошел, кажется, все, что до того времени видели петербургские
застенки.
В уверенности, что избыток усердия в этом деле встретит только
одобрение, заплечных дел мастера довели пытку до последней степени
утонченности. Они пытали больше нравственно, чем физически, и,
действительно, достигли блестящих результатов: почти все заподозренные
признались не только в том, в чем их обвиняли, но и в проступках, о которых
обвинители не сказали ни единого слова.
Допрос начался в июне 1743 года. В застенок Петропавловской крепости
одновременно привели Сергея Лопухина с женой, их сына Николая и его невесту,
девицу Анну Зыбину.
Первым раздели Николая Лопухина, вправили ему руки в хомут и "слегка"
подняли на дыбу. Услышав хруст костей, Зыбина упала в обморок Ее оставили в
покое и принялись за юношу. Он с поразительным терпением выносил боль и
вполне сознательно отвечал на все вопросы. После формальных вопросов о
звании, возрасте и т.д. судьи спросили его, участвовал ли он в заговоре
против государыни Елизаветы Петровны. Лопухин твердо отвечал:
- Нет!
Стремился ли он посадить на царство брауншвейгского принца Иоанна?
- Нет! Я желал и желаю видеть на российском престоле Его Величество,
государя императора Иоанна VI Антоновича!
Главное было сделано, требовалось еще выведать имена сообщников. Но на
все дальнейшие вопросы юноша упорно отмалчивался. Его "встряхивали",
вытягивали на ремнях, били кнутом, но все напрасно. Старики Лопухины стояли,
скованные каким-то столбняком. Судьи поглядывали на них выжидательно.
Наконец Ушаков, руководивший допросом, громко, ни к кому не обращаясь,
сказал:
- Жаль молодца! Все кости ему переломают. Вот ежели бы сообщники
выискались, сейчас и пытке конец. Отпустили бы его.
Сергей Лопухин выступил вперед, хотел что-то сказать, но не успел. Его
предупредила Анна, только что очнувшаяся от обморока. Молодая девушка, дико
озираясь, сидела на грязном полу застенка и старалась понять, что вокруг нее
делается. Последние слова инквизитора молнией пронизали ее мозг. Она
вскочила, бросилась к судейскому столу и исступленно закричала:
- Отпустите его! Я сообщница!
Николая сняли, вправили суставы, туго стянули ноги и руки и положили у
стены, лицом к дыбе. Затем раздели Зыбину, впавшую в полубессознательное
состояние, и стали пытать ее. Девушка, казалось, не чувствовала боли. На все
вопросы она равнодушно отвечала:
- Я его сообщница. Пустите его.
Юноша метался по полу, стараясь разорвать ремни. Напрасно он кричал,
что Зыбина ни в чем не виновата, что она оговорила себя. Неумолимые судьи
продолжали допрашивать девушку, требуя назвать других соучастников.
Сергей Лопухин умолял пощадить Анну и допросить его, но Ушаков знал,
что делал. Секретные сведения, доставленные в Тайную канцелярию, указывали
на Николая Лопухина как на одного из главных руководителей заговора; его
невеста и родители обвинялись только в соучастии, да и то косвенном. Опытный
инквизитор действовал с верным расчетом: молодой Лопухин мог выдержать
собственные муки, но пытка невесты развязала ему язык Он крикнул:
- Не мучьте ее! Я все скажу!
Анну спустили на пол. Николай Лопухин с лихорадочной поспешностью стал
давать показания. Он называл десятки имен, указывал мельчайшие разветвления
заговора, не щадил никого. Секретарь едва успевал записывать. Допрос длился
более двух часов. Наконец все устали. Судьи отправились обедать, Николая
Лопухина и Анну Зыбину отвели в их камеры, а после перерыва началась пытка
жены Лопухина в присутствии ее мужа.
И опять посыпались показания, на этот раз - ни на чем не основанные,
наскоро придуманные, вызванные исключительно одним горячим желанием спасти
от мучений близкого человека...
Таким же образом были добыты показания князя Ивана Путятина, при
котором пытали огнем его единственную дочь. Графиня Анна Гавриловна
Бестужева оговорила всех, кого помнила, когда при ней подняли на дыбу ее
брата Ивана Мошкова. Словом, новый способ применения пытки дал богатый
материал для дальнейшего следствия: к делу о заговоре оказались
привлеченными несколько сот человек, из которых огромное большинство было
виновато разве только в том, что их имена не вовремя вспомнили люди,
доведенные до отчаяния.
В течение месяца тюрьмы Тайной канцелярии переполнились еще более, чем
при расследовании бироновского дела. Судьи запутались в показаниях
оговоренных до такой степени, что слова одних записывали в листы других и,
наконец, при проверке этого следственного материала были найдены такие
курьезы, как показания некоего Александра Топтова, клятвенно утверждавшего,
что никогда он не слышал о существовании Александра Топтова, а в показаниях
одного гвардейского офицера отмечено: "В камеру принесено дитя для кормления
оного грудью".
Словом, получилась совершенно невообразимая путаница, в которой
немыслимо было разобраться.
Черкасский доложил об этом Елизавете. Государыня приказала подать
письменный доклад и написала на нем резолюцию:
"Главных злодеев сослать в Сибирь, других бить кнутом и отпустить".
Кнутом, согласно царской резолюции, были наказаны 286 человек, среди
которых было несколько офицеров. Один из них, поручик Земцов, не вынес
позора и повесился, остальные были разжалованы в рядовые.
Дело о заговоре в пользу Иоанна Антоновича было первым и последним
большим делом Тайной канцелярии в царствование Елизаветы Петровны. Правда,
не было недостатка в допросах и пытках людей, оговоренных в разных
государственных преступлениях, но это были большей частью мелочи, с которыми
опытные следователи справлялись без особого труда.
После тревожных лет власти Петра II, бироновщины и дворцовых
переворотов двадцать лет царствования Елизаветы Петровны значительно
успокоили и укрепили Россию. Возник первый университет, основался первый
русский постоянный театр. Россия приняла участие в семилетней войне и
одержала ряд побед над пруссаками. Словом, все обстоятельства говорили о
благоденствии страны, насколько это было возможно во времена
крепостничества.
Почти не было элементов, недовольных императрицей, твердо державшей
власть в своих руках. Сыск терял всякий смысл, ибо государственной крамолы
не было. С 1753 года, когда Елизавета Петровна отменила смертную казнь,
чиновники Тайной канцелярии стали получать лишь половинное жалованье.
В 1751 году в Тайную канцеляриею доставили из Киева важного преступника
Ивана Ситникова, скованного по рукам и ногам. Ситников, бывший запорожец,
жил в каком-то маленьком городке близ турецкой границы и мирно занимался
сапожным ремеслом. По показанию его знакомых, это был волне благонадежный
человек, никогда ни о какой крамоле не помышлявший.
Случайно он узнал, что один из жителей городка промышляет провозом
через турецкую границу пороха, что в то время было строжайше воспрещено.
Ситников поспешил сообщить начальству. Началось следствие, но виновный
вовремя успел дать взятку нужным людям, и в результате оказалось, что "донос
был облыжен". Ситникова, как ложного доносчика, наказали кнутом.
Незаслуженное наказание страшно оскорбило и озлобило сапожника. Он стал
сближаться с раскольниками, сектантами и вообще людьми, настроенными
враждебно к правительству, результат скоро сказался: Ситников из безобидного
человека, про которого раньше никто не мог сказать худого слова, превратился
в ярого врага любого начальства. Он всегда изрядно пил, но прежде во хмелю
был добродушен и весел, теперь же разражался бранью в адрес властей.
Начальство долго терпело, снисходительно относясь к выходкам сапожника, но
наконец терпение лопнуло.
В праздник Благовещения Ситников на единственной площади городка громко
поносил Богоматерь и непристойно ругал государыню, осыпая ее самой
оскорбительной для женщины бранью. Его взяли, посадили в тюрьму, но что с
ним делать дальше - не знали. С одной стороны, это был всем известный
сапожник Ванька, который просто "блажил", но, с другой стороны, здесь
приходилось иметь дело с серьезным государственным преступником, злодейства
которого требовали серьезного и сурового воздействия. Местные власти решили
снять с себя всякую ответственность в этом мудреном деле и отправили
Ситникова в Киев, в распоряжение губернатора.
В Киеве "злодея" пытали, надеясь, по обыкновению, найти какой-нибудь
заговор, но Ситников твердо стоял на своем: "никакого заговора не знает, а
кричал на площади блажные слова от хмельного духа".
Киевский губернатор написал об этом казусе в Тайную канцелярию, откуда
через месяц пришел ответ:
"Злодея Ивана Ситникова, уличенного в богохульстве и поношении Ее
Царского Величества, наказать по усмотрению господина губернатора,
руководствуясь на сей предмет установленными законами, которые суть: 1)
богохульники сжигаются живыми...; 3) богохульникам, менее виновным,
прожигают язык раскаленным железом, а потом им отсекают головы; 4)
поносителей Пречистой Матери Божией и святых угодников наказывают тельно,
либо, по вине смотря, отсекают им суставы, либо вовсе казнить смертью; у
хулителей Царского Величества отсекать голову".
Киевский губернатор, однако, не захотел применить к спившемуся
сапожнику такие ужасы и отправил его в Петербург, в Тайную канцелярию.
Для инквизиторов "опасный злодей", присланный с турецкой границы, был
настоящей находкой, и они посвятили ему все свое время. В результате
Ситников даже назвал сообщников. На другой день он, оправившись, потребовал
нового допроса и самым решительным образом отказался от всего сказанного им
накануне. Он был настолько слаб, что вторично пытать его не решились, но
через две недели, когда раны начали подживать, его снова потребовали в
застенок, пытали, и он под влиянием нестерпимой боли опять взвалил на себя
небывалые вины, от которых снова отрекся через день. Эта кошмарная игра
продолжалась более двух месяцев, пока сами инквизиторы не пришли к
убеждению, что далее пытать его бесполезно и, главным образом, рискованно,
потому что ежеминутно можно ожидать его кончины.
Тогда возник новый вопрос, доставивший Тайной канцелярии много хлопот.
По церковным правилам нельзя было давать последнее напутствие человеку,
провинившемуся в богохульстве. Обратились в Синод. Оттуда ответили:
"Ежели оный преступник покаялся искренне, от души, то можно препослать
ему искусного иерея для исповеди и, буде священнослужитель найдет возможным,
также для причастия. Если же покаяние не от души исходило, то да будет над
ним суд Божий".
Тайной канцелярии надоела возня с упрямым сапожником, и решено было
считать его покаявшимся от души. К нему позвали священника, но опоздали:
Иван Ситников скончался, не дождавшись исповеди.
Другой случай не менее характерен.
В московском Симоновом монастыре жил иеродиакон Кирилл, в миру
купеческий сын Иван Модестов. Богатырского сложения, здоровый, всегда
веселый, он пользовался общей любовью, но как-то не подходил к суровой
обстановке монастыря XVIII века. Конечно, и тогда в монастырях уже царил
"соблазн", но отец Кирилл вел себя "весьма подобающе", как сообщал Тайной
канцелярии настоятель монастыря. Веселого иеродиакона оставляли в Симоновом
только потому, что он при вступлении в число братии сделал значительный
вклад в монастырскую казну и, кроме того, обитель не оставляли своими
милостями и его родственники, люди глубоко верующие.
Сам отец Кирилл откровенно признавался, что попал в юнахи "под пьяную
руку": поспорил с приятелем, что пострижется в монахи, и счел своим долгом
сдержать обещание. К тому времени его отец, богатый торговец красным
товаром, умер. Иван остался единственным наследником. Модестов, не долго
думая, продал отцовскую лавку, вырученные деньги, весьма немалые, отдал
монастырю и постригся. Человек, способный всецело отдаваться увлечению,
Модестов в первое время считался в монастыре чуть ли не подвижником. Он не
пропускал ни одной церковной службы, вел самый строгий образ жизни, сурово
постился, открыто обличал монахов, пытавшихся соблазнить его "мирскими
прелестями". Он даже не принимал своих бывших приятелей, которые сначала
являлись в монастырь гурьбой, на тройках, чтобы развеселить "бедного
Ванюшу".
Через три года отца Кирилла рукоположили в иеродиаконы, и с этого
момента ровно бес в нем проснулся.
Отец иеродиакон стал исчезать из монастыря на сутки и более, его видели
в самых подозрительных компаниях, в обществе сомнительных женщин. Напрасно
настоятель увещевал веселого монаха - тот отвечал шутками и звал почтенного
старца "тряхнуть стариною".
Старшие иеромонахи собирались уже просить митрополита отправить отца
Кирилла куда-нибудь в отдаленную обитель, на послушание, как вдруг над
Симоновым монастырем, основанным еще преподобным Сергием Радонежским,
стряслась неслыханная беда: ночью понаехали военные и штатские, перерыли все
кельи, потревожили всю братию, не пощадили даже древних старцев и немощных.
Искали какую-то крамолу, о которой монахи и понятия не имели. Поискали -
ничего не нашли и уехали, оставив население монастыря в полном, тревожном
недоумении. Только через несколько дней выяснилось, в чем дело...
Отец Кирилл в компании своих обычных собутыльников кутил в одном из
притонов, ютившихся в то время около Покровской заставы. К кутившим пристали
три "неизвестных человека", оказавшихся потом сыщиками из Московского
розыскного приказа. Иеродиакон, изрядно выпивший, начал высказывать свои
взгляды на правительство и, главным образом, на императрицу. Оказалось, что
он очень не любит Елизавету Петровну, и в основном за то, что она женщина.
По его убеждению, все зло на Руси шло оттого, что российский престол после
Петра Великого занимали женщины. Свою "политическую" речь иеродиакон
закончил такой виртуозной бранью в адрес царствующей Елизаветы, что, по
показанию свидетелей, "многие смутясь немало, уйти поспешили".
Сыщики воспользовались случаем и проявили свое служебное рвение. Через
четверть часа притон оцепили солдаты, всех присутствующих связали и
отправили в тюрьму. Отец Кирилл, отчаянно сопротивлявшийся при аресте,
откусил одному сыщику палец, а солдату выбил глаз.
Полетел обстоятельный рапорт в Петербург, в Тайную канцелярию. Оттуда
пришел приказ: немедленно заковать преступников в кандалы и под караулом
доставить в столицу.
Через неделю злополучный иеродиакон со своими товарищами предстал перед
судьями.
Но здесь возник сложный вопрос, который мог решить только Синод. В
"правилах", которыми руководствовалась Тайная канцелярия, значилось, что лиц
духовного звания пытать "с пристрастием" нельзя. Таким образом, для допроса
отца Кирилла требовалось, чтобы синод снял с него сан. По этому поводу
завязалась бесконечная переписка. Синод запрашивал Симонов монастырь,
обсуждал ответы, посылал дополнительные запросы, требовал разные справки от
Тайной канцелярии и т.д. При отсутствии телеграфного и железнодорожного
сообщения все это требовало продолжительного времени, проходили месяцы, а
отец Кирилл все сидел в одиночной камере, ожидая своей очереди.
Наконец, Тайной канцелярии эта волокита надоела и там решили начать
допрос иеродиакона без пытки, но "с показательством".
В хмурый осенний день отца Кирилла провели в застенок, где уже
находились его бывшие веселые собутыльники. После обычных формальных
вопросов ему предложили чистосердечно покаяться "в злом умысле против Ее
Царского Величества, императрицы Елизаветы Петровны.". Кирилл по совести
показал, что ни о каком злом умысле против государыни он никогда не думал, а
что "зазорные речи" были произнесены им в пьяном виде, бессознательно.
Его оставили в покое, предложили даже сесть, но при нем начали пытать
арестованных вместе с ним, и несчастные, вздернутые на дыбу, обожженные
пылающими вениками, избитые кнутом, среди воплей и стонов возводили на
Кирилла всякие небылицы, приписывали ему речи и планы, от которых у него
волосы шевелились на голове. Один из пытаемых, между прочим, показал, что
монах носит у себя на шее, в ладанке, порошок, которым намеревался извести
государыню. Судьи немедленно, "с соблюдением всяческого уважения к духовному
сану", обыскали иеродиакона. Действительно нашли ладанку, распороли ее, и на
стол высыпался серый порошок Напрасно отец Кирилл клялся, что это зола из
кадила, которое горело в Иерусалиме при гробе Господнем, и даже называл
монаха, что привез эту золу, - порошок приобщили к делу как важную улику.
С этого злополучного дня отца Кирилла стали каждый день водить в
застенок Ему приходилось присутствовать при пытках не только друзей, но и
людей, совершенно посторонних. От природы добрый и жалостливый, несмотря на
свое сумасбродство, иеродиакон сначала ужасался, рыдал при виде страшных
пыток, потом вдруг стал сосредоточенным, угрюмым, а через неделю вдруг
бросился на судей и расшвырял их во все стороны, как щепки. На него
накинулись конвойные солдаты, но Кирилл обладал недюжинной силой, а сознание
опасности развило в нем ловкость, которой никак нельзя было ожидать от
монаха. Он оборонялся руками и ногами, и конвойные солдаты через минуту
валялись на полу. Им на помощь поспешили палачи, оставившие свои жертвы, но
и они отступили.
Помешавшийся иеродиакон забаррикадировался разными орудиями пыток,
вооружился железными полосами и, сидя в своем углу, рычал как зверь. Если бы
это был простой обвиняемый, разъяренные судьи, конечно, без всяких церемоний
приказали бы солдатам приколоть его или пристрелить, но об отце Кирилле была
заведена целая переписка; его приходилось щадить, и судьи избрали законный
путь: отправились к Черкасскому, изложили ему все обстоятельства казусного
дела; тот немедленно снесся с Синодом, и уже через несколько часов в Тайной
канцелярии была получена резолюция, предписывающая обращаться с Кириллом как
с простым колодником, ибо "Синод признал его татем и разбойником и
постановил лишить иноческого сана, коего он по своим поступкам недостоин".
После этого с иеродиаконом перестали церемониться, неизвестно, как его
извлекли из угла, что с ним делали, но в "Вершенных делах розыскных дел
Тайной канцелярии" о нем красноречиво сказано:
- Умер, неведомо от чего...
Вообще, монахов в Тайной канцелярии перебывало немало, особенно в
последние годы царствования Елизаветы Петровны, и все эти иноки доставляли
судьям массу хлопот именно потому, что они пользовались известной
неприкосновенностью до тех пор, пока носили сан, а Синод всегда медлил с
лишением их духовного звания.
Особой ненавистью судей пользовался некий "отец Ферапион" - вероятно,
Ферапонт, так как имени Ферапион в православных святцах нет, - привезенный
из какого-то небольшого монастыря, затерявшегося в Архангельском крае.
Этот Ферапион ни за что не желал признавать императрицу Елизавету
Петровну и упорно возглашал многолетие "благочестивому, самодержавнейшему
государю Иоанну Антоновичу".
В монастыре его держать боялись, отправили в Москву, а оттуда перевезли
в Петербург. Старик, несомненно, был помешан, потому что пел свое
"крамольное" многолетие даже на допросе в застенке, но выпустить его Тайная
канцелярия не могла, не закончив следствия. Синод, со своей стороны, не
считал возможным лишить монаха сана только за то, что он болен, и бедный
Ферапион оставался в тюрьме более трех лет, до официальной отмены Тайной
канцелярии.
В первый день праздника Рождества Христова 1761 года скончалась
Елизавета Петровна. Ее кончина искренно опечалила всю Россию. За двадцать
лет своего царствования дочь Великого Петра сумела внести в страну
умиротворение после раздоров, которые до нее чинили кур-ляндцы и другие
иноземные выходцы. Впереди рисовалось повторение тяжелого прошлого, потому
что наследником Российского престола являлся чуждый русским племянник
покойной императрицы принц голштейн-готторпский, который и начал
царствование под именем Петра III.
Новый государь, даже плохо говоривший по-русски, с первых шагов
принялся ломать все, что создала Елизавета, которую он не любил и называл
старухой. Впрочем, ему довелось править всего полгода, так что много он не
успел, но, между прочим, в феврале 1762 года подписал указ об упразднении
Тайной канцелярии. Этим он, по его собственным словам, хотел показать
Европе, что "Россия вышла из состояния варварства и не нуждается в
учреждениях, напоминающих средневековую инквизицию". В таких выражениях был
составлен указ.
Официально Тайная канцелярия перестала существовать. Судьи получили
"абшид", с приличными пенсиями, колодники были частью отпущены, частью
сосланы в Сибирь, но... застенки не были упразднены, в них еще ощущалась
надобность.
В сущности, изменилось лишь очень немногое. Ушли инквизиторы, за долгие
годы работы приобретшие опыт в допросах и пытках, а их место заняли новые,
случайные люди, которым предстояло еще приобретать этот опыт.
Главным распорядителем всяких розысков был назначен любимый
генерал-адъютант императора, барон Карл Унгерн-Штернберг, сухой, рыжий
немец, весь покрытый веснушками и всецело занятый уходом за своей красотой.
Ближайшим его помощником и действительным руководителем сыска был
петербургский генерал-полицмейстер, старик Николай Андреевич Корф.
Корф был добродушнейшим человеком, но в застенке он старался казаться
суровым и неумолимым, хотя это ему не всегда удавалось. Возможно, что со
временем его нервы притупились бы и он сделался бы таким же безжалостным
инквизитором, как предшественники, но, к счастью, ведать застенками ему
пришлось всего три месяца, и за этот короткий срок не случилось ни одного
серьезного дела, требовавшего неуклонной суровости.
Петр III приказывал, чтобы хватали и строго допрашивали всех
сторонников покойной государыни, неодобрительно отзывавшихся о новом
государе. Если бы Корф захотел исполнить волю императора в точности,
пришлось бы забрать чуть ли не все население Петербурга. Поэтому приходилось
довольствоваться оборванными представителями "дна", которые в пьяном угаре
считали своим долгом всячески ругать "проклятую неметчину".
Петр III, поспешивший упразднить петровскую Тайную канцелярию, очень
интересовался работой "судебных камер", как при нем официально называли
застенки. Он даже посетил их два или три раза, чтобы лично убедиться, что
там творится правосудие "по-европейски".
Генерал Мельгунов, находившийся при государе почти неотлучно, вел
дневник, где очень образно описано первое из этих посещений.
В феврале 1762 года, поздно вечером, император выразил желание
немедленно отправиться в Петропавловскую крепость. Подали сани. Его
сопровождали, кроме Мелыуно-ва, барон Унгерн-Штернберг и камергер Лев
Александрович Нарышкин. По требованию государя, комендант крепости не был
предупрежден о прибытии высоких гостей.
Сани лихо подкатили к крепости, государь выскочил из них и в
сопровождении маленькой свиты пешком подошел к воротам. После звонка в
окошечко выглянул дежурный, который не узнал императора, и калитка
распахнулась только после гневного окрика Нарышкина. Появился испуганный
офицер и по требованию того же Нарышкина повел нежданных посетителей темными
коридорами через маленькие дворики в "судебную камеру".
В застенке шел допрос. Сам Корф мирно пил вино у коменданта, а вместо
него распоряжался юный поручик.
Петр III вошел в застенок и остановился, пораженный невиданным
зрелищем: на длинной лавке привязанный к ней по рукам и ногам лежал
совершенно голый человек, а два парня, одетые в ярко-красные поддевки, били
его по спине горящими вениками, лежавший дико визжал; парни, не обращая
никакого внимания на вошедших, усердствовали, а сидевший в стороне за столом
молодой поручик повторял, как заученный урок, один вопрос:
- Скажи, кто подговорил тебя бранить государя императора Петра
Федоровича?
Офицер лениво взглянул на небольшую группу, остановившуюся в дверях, и,
кивнув головой, небрежно заметил:
- Ничего здесь нет любопытного. Напрасно беспокоились.
Петром овладел один из тех припадков бешенства, под влиянием которых он
обычно совершал многое, в чем впоследствии ему приходилось раскаиваться. Он
бросился к офицеру и стал жестоко избивать его тростью. Поручик, никогда не
видавший государя, хотел было обнажить оружие, но ему вовремя помешали
Мельгунов и Нарышкин, шепнувшие, что перед ним сам император. После этого
поручик покорно подставил голову и плечи под удары палки.
Как всегда, Петр скоро пришел в себя. Он велел немедленно прекратить
допрос и освободить голого человека. Путая русские слова с немецкими, он
долго доказывал офицеру, что судебные камеры существуют не для пыток, а для
правосудия, что в Голштинии судьи пользуются всеобщим уважением, потому что
они уважают других. Но поручик, ошеломленный всем случившимся, едва ли понял
сотую долю царских наставлений. По словам генерала Мелыунова, он "стоял с
глазами, выпученными, аки у рака отваренного".
Корфу дали знать, что в крепости находится царь. Генерал-палицмейстер
поспешил в застенок, но встретил государя уже в коридоре, направлявшегося к
выходу. Петр не обратил никакого внимания на вытянувшегося в струнку старика
и только процедил сквозь зубы:
- Чудовище!
После этого внезапного посещения барон Унгерн-Штернберг распорядился,
чтобы допросы "с пристрастием" велись исключительно в застенке на
Петербургской стороне, а в Петропавловской крепости осталась лишь показная
"следственная камера", которой Петр при своем вторичном посещении остался
очень доволен.
Из курьезов, которыми изобиловала упраздненная, но все-таки
продолжавшая существовать Тайная канцелярия при Петре III, нужно отметить
"расследование о преступной организации, поставившей себе целью мешать
отправлению богослужения в храмах". Это витиеватое название было придумано
самим государем и затем дословно переведено на русский язык В
действительности, это было то же самое дело о кликушах, которое разбиралось
еще при Петре Великом и составило в "Делах" Тайной канцелярии целый
объемистый том.
Петр III любил подражать халифу Гаруну аль-Рашиду и гулять по городу.
Из ста его подданных навряд ли императора знал в лицо один. Однажды после
бессонной ночи (он вообще страдал бессонницей, засыпал часа на два-три,
потом поднимал дежурных офицеров и совершал куда-нибудь неожиданные наезды)
он в сопровождении дежурного генерал-адъютанта отправился в небольшую
церковь близ Ораниенбаума. Никто, конечно, не ждал императора, и он застал
обычную картину захолустного храма во время ранней обедни: несколько тускло
мерцающих свечей перед наиболее чтимыми иконами, темные фигуры старух, гулко
раздающиеся с амвона слова... Но церковь, куда случайно попал император,
была известна в народе тем, что ее настоятель "отчитывал" кликуш -
несчастных нервнобольных крестьянских женщин, корчащихся в судорогах на
холодном каменном церковном полу и искренне верящих, что в них "лютует бес".
Петр вошел в церковь и остановился у дверей. Там же жались женские
фигуры. Дьячок на клиросе запел "Иже херувимы...", и вдруг фигуры отделились
от стен, грохнулись возле царя, закричали, завопили, забились в припадке,
стали хватать Петра за ноги, за полы шинели...
Петр, сам отличавшийся нервностью, вскрикнул, бросился вперед,
споткнулся и упал среди барахтающихся тел. Когда его подняли, он был в
полуобморочном состоянии, и его пришлось почти нести в ораниенбаумский
дворец.
Через день после этого случая во всех церквах с амвона читали царский
указ, воспрещавший "всякие безобразия в божьих храмах, особливо же валяние
по полу и непристойные вскрикивания", причем виновным грозил немедленный
арест и строгий розыск о причинах такого поведения.
Разумеется, больных этот указ не излечил, но бедному Корфу пришлось
много возиться с кликушами, которых ему ежедневно доставляли со всех концов
Петербурга и, если бы Тайная канцелярия продолжала в это время существовать
официально, ей было бы довольно работы. Корф отлично понимал, что больных
нельзя лечить пытками, и допрашивал женщин только ради соблюдения
формальностей. К тому же, ни для кого, кроме самого Петра и его ближайших
фаворитов, не было тайной, что назревает переворот, который наверняка
изменит многое, по крайней мере, в столицах...
Новый дворцовый переворот совершился в июне 1762 года: супруга Петра
III, урожденная принцесса Ангальт-Цербтская, при помощи войск провозгласила
себя российской самодержицей и вступила на престол под именем Екатерины II.
Петр III, оставленный всеми, при таинственных обстоятельствах скончался
через неделю после переворота.
У власти опять стали новые люди, опять началась ломка старого, но на
этот раз реформы действительно проводились с целью подвинуть Россию в
сторону Европы, и русские встречали новшества без особого ропота.