Ключников Ю. На великом историческом перепутье

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА 4. МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ. РОССИЯ И ЛЕНИН.
I

Обычно Политику определяют как "планомерное воздействие на государственные дела" или как "сознательную государственную практику". Одни ее свойства обнаруживают черты искусства, и потому о Политике говорят, как об искусстве государственного управления. Но в ней есть и другого рода свойства: - те, что приближают ее к области знания, к Науке: - "политика есть наука о государственном управлении".
Почему-то ученый спор, давно уже тлеющий вокруг вопроса о существе Политики, сосредоточивается по преимуществу на одном этом пункте: чем Политика является больше, искусством или наукой? Или - несколько в другой форме: каким образом элементы искусства сочетаются в Политике с элементами науки?
На мой взгляд, все приведенные определения и контроверзы покоятся на совершенно очевидном заблуждении и ни в какой степени не помогают уяснению того, чем является Политика по своему существу и каково ее назначение,
Мне представляется несомненным, например, что даже самая неискусная политика в той же степени имеет все свойства Политики, что и самая ловкая, самая тонкая. Значит, элементы искусства не должны почитаться чем-то особенно характерным для Политики. Что же касается Политики как науки, то наукой она оказывается ничуть не больше, чем любое другое жизненное явление, которое способно остановить на себе сознание людей и чрез это превратиться в предмет научного постижения. Следовательно, свойства "знания" и "науки" также не могут признаваться за основные, определяющие свойства Политики и конституировать ее понятие.
Остается отождествление Политики со всяким вообще государственным управлением. Им также трудно удовлетвориться. Во-первых, не всякое государственное управление есть непременно политика; а, во-вторых, не всякая политика есть непременно государственное управление. Она лишь особый род, особый способ государственного управления;
и вместе с тем она безусловно есть нечто гораздо большее, чем только это.
Говоря короче, всякий ищущий определить существо Политики, с самого начала должен признать, что даже для того, чтобы выступать как искусство, как наука и как государственное управление, она прежде всего должна существовать сама по себе, быть чем-то сама по себе, - быть Политикой.
Итак, что же она такое?
Она есть прежде всего одна из трех основных сил социально-этического порядка, управляющих изменениями и прогрессом в социальной жизни людей. Так мы определили ее в первой главе, так мы должны определять ее и теперь. Мы знаем уже, что легче всего можно понять природу Политики в том случае, если поставить ее в соотношение с категориями Справедливости и Времени. Мораль говорили мы - стремится управлять социальной жизнью людей с помощью норм абсолютных, независимых от условий эпохи и безусловно обязательных для сознания всех и каждого. Право направляет человеческие отношения посредством норм, установленных в принудительном порядке, обязательных лишь для той или иной определенной массы людей и действительных лишь в течение определенного периода или впредь до отмены в предустановленном порядке. Что же касается Политики, то она выражает собой требования отдельного, индивидуального случая, отдельной неповторяемой ситуации; таким образом, ее специальное назначение в том, чтобы обслуживать справедливое в моменте и на момент (как бы длителен порою момент ни был).
Политика имеет свои "общие правила", но она мало обращает на них внимания, если с их помощью не достигается какая-нибудь непосредственная цель. В случае надобности, - и это случается на каждом шагу, - она попросту переделывает, искажает, вывертывает наизнанку эти свои "общие правила", лишь бы только они стали в данном конкретном случае ее послушными орудиями.
В Политике есть и свои санкции. Она всегда действует в границах, которые не смеет перейти без риска... без риска провалиться. И вот этот-то риск провала, эта опасность неуспеха и есть в области Политики главнейшая из санкций. Напротив, если успех важного политического дела требует резкого нарушения права или наталкивается на противодействие моральных заповедей, политик перешагивает и через право, и через мораль. Иначе он не был бы уже политиком, но либо охранителем права, либо слугой морального долга. Именно по этой причине Л. Толстой57 мог утверждать, что человек, обладающий хоть минимальным моральным сознанием, не может быть политиком.**
______________
* * "Не только нравственная, но не вполне безнравственная личность не может быть на престоле или министром, или законодателем, решителем и определителем судьбы целых народов. Нравственный, добродетельный государственный человек есть такое же внутреннее противоречие, как нравственная проститутка, или воздержанный пьяница или кроткий разбойник. Деятельность всякого правительства есть ряд преступлений" - ("Единое на потребу. - О государственной Власти").
Из сказанного не вытекает, однако, что Политика не имеет ничего общего ни с Правом, ни с Моралью. Напротив, - как нами отмечалось уже в свое время, - она связана с ними крепкими и тесными связями.
В самом деле:
- В очень многих случаях Политика стремится удовлетворить требованиям воистину моральным, но только она прибегает при этом к методам и средствам, для морали совершенно неприемлемым. В других случаях это она, Политика, делает в зависимости от обстоятельств момента окончательный выбор между двумя конкурирующими нормами Морали. Наконец, в тех спорах между Моралью и Правом, в которых никто из них не в состоянии одержать верх над противником, окончательное решение очень часто остается опять-таки за Политикой.
Еще более тесны, пожалуй, отношения Политики к Праву. С полным основанием можно было бы утверждать даже, что первая находится на службе у второго, если бы одновременно нельзя было с таким же основанием утверждать и обратного. И действительно, политика проявляет себя всюду, где нет налицо подходящих юридических норм; таким образом она заменяет Право. - Когда новая правовая норма стремится войти в жизнь, Политика подготовляет ее приятие пропагандой в прессе, обеспечением ей большинства в парламенте, устранением заинтересованных противодействий ей. - Самый текст законов сплошь и рядом оказывается простой равнодействующей многообразных и противоречивых политических влияний. - Проведенный в установленном порядке закон может легко остаться мертвой буквой, если Политика не обеспечит ему достаточного уважения и строгого выполнения. - Но вот правовое предписание отжило свое время, становится непрактичным, несправедливым и нуждается в замене его новым; Политика снова тут, чтобы провести эту замену. - Существующие в каждой цивилизованной стране политические партии организуются и взаимно отгораживаются по признаку их отношения к существующей системе права, которую они хотят или поддерживать, или планомерно усовершенствовать, или разрушать. - Самый успех политических партий и их методы действия также находятся в прямом соотношении с Правом. Если Право на высоте своей задачи, политическая жизнь развертывается нормально, политическая борьба протекает в легальных формах, консервативные партии - господа положения. Если Право требует серьезных реформ, но само же указывает и пути к реформам, тогда руководящую роль получают в стране либеральные партии. Если же, наконец, правовой порядок перестал быть устойчивым, практичным и справедливым, но вместе с тем не найдено еще путей для его планомерного и безболезненного усовершенствования - тогда руководящее значение получают революционные настроения, революционные партии, революционная политика.
Чтобы еще отчетливее усвоить себе социальную природу и социальное назначение Политики, следует неизменно иметь в виду три наиболее характерные из ее черт:
- 1. она по самому существу своему всегда персональна (в личном или групповом смысле);
- 2. она обнаруживает себя почти исключительно лишь в действии;
- 3. она чрезвычайно сложна, так как решительно ничто не безразлично ей, все на нее влияет и на все она сама влияет.
Нет Морали там, где внутреннее сознание человека не служит ему проводником абсолютных велений. Нет Права там, где соответствующим образом формулированные предписания не установлены принудительно и не поддерживаются принудительно "законными властями". В Политике несущественно, кто и как действует и по каким побуждениям, но только вовсе нет Политики там, где никто и никак не действует.
Будучи по преимуществу действием, Политика особенно интересуется всем тем, что способно произвести немедленный, непосредственный эффект. Политик с величайшим вниманием относится иногда к самым ничтожным нюансам и штрихам событий, и к явлениям мгновенным и бесследно проходящим. Отдал ли г. Х визит г-ну У и когда; любит или не любит г. Z играть в бридж; была ли г-жа W любезна и почему на приеме у Т г. R так мало говорил, все это для политика может составлять вопросы первостепенной важности и таить в себе причины его успехов или поражений.
Умение разбираться в смене событий и пользоваться наиболее случайными и неожиданными сочетаниями их - едва ли не все в Политике. Но, ведь, всякий обречен жить в особом сочетании обстоятельств, быть своим собственным центром их и принимать решения по преимуществу на свой личный страх. Вот почему Политика всегда столь персональна и тяготеет одновременно ко многим центрам. Вот почему не может быть настоящим политиком человек, неспособный действовать за свою личную ответственность и не имеющий своих собственных политических видов, целей и путей. Великие политики это непременно крупные самостоятельные характеры, созданные для того, чтобы навязывать свою волю другим, управлять по-своему событиями или, по крайней мере, делать вид, что управляют ими. И чем больше кто-нибудь "персонален", "личен" в своей политической деятельности, тем более он значителен в качестве политика.
II
Теперь спросим себя:
- Всякое чисто персональное действие не есть ли, по самому характеру своему, действие революционного порядка, маленькая или большая революция; и, во всяком случае, нет ли в нем чего-то весьма родственного с революционными действиями и с революционным духом?
Революционер не имеет уважения к авторитетам и ставит себя вне законов Морали и Права, выше их. Он всегда борется. Он любит разрушать. Он организатор. Он хочет в чрезвычайно неблагоприятных обстоятельствах достичь осуществления поставленной себе задачи.
А политик?
Он совершенно в том же положении. Но здесь не сходство, а именно взаимопроникновение понятий. Наиболее чистый тип политика нужно искать среди революционеров;
а политикой, наиболее свободною от всех посторонних примесей (моральных и правовых), несомненно является политика революционная.
Факт этот можно объяснить и иначе. Мы уже отмечали однажды тесную взаимную связь между моральными устремлениями и консерватизмом. Всякий консерватор есть лицо, поддерживающее существующий публичный порядок. Чтобы действовать в качестве политика, консерватор не имеет необходимости опираться только на политику. На его мельницу льют воду и Мораль с ее абсолютными предписаниями и санкциями, и Право со всем его могучим аппаратом принуждения. Следовательно, он может достигать чисто политических эффектов, действуя в качестве человека, преисполненного Морали, или следующего путями Права. Приблизительно также обстоит дело и с либералом или прогрессистом. Этот - в первую очередь опирается на Право и лишь во вторую на Мораль, но и он, следовательно, сверх чисто политических ресурсов располагает в своей деятельности еще и ресурсами моральными и правовыми. Напротив, совсем в ином положении находится революционер. Установленная Мораль сделалась, с его точки зрения, служанкой недопустимого социально-политического порядка и потому она для него не Мораль, - Равным образом и Право, выражающееся в нормах, которые следует без остатка разрушить, не есть для него Право. Поэтому-то он и восстает против обоих. Он протестует против них. Он борется против них всеми возможными для него средствами; не беда при этом, что многие среди них кажутся совершенно "невозможными" его противникам. Борьба против старых Права и Морали становится всей его жизнью. Все для этой борьбы. Все ради того, чтобы она завершилась победой...
Если существующий правовой порядок и моральные традиции достаточно еще крепки и их трудно сокрушить, революционер идет на то, чтобы пожертвовать своей жизнью. Его повесят, но смерть его найдет широкий отклик, а его идеи, благодаря ней, найдут новых последователей. Когда же вместо того, чтобы умереть - более практичным и целесообразным становится вести секретную пропаганду или действовать заграницей, революционер поселяется в конспиративных квартирах, "уходит в подполье" или превращается в политического эмигранта. Если удобнее всего расшатывать существующий политический строй восстаниями, революционер устраивает восстания. Если он находит момент подходящим для революционного взрыва, он и его товарищи выкидывают красный революционный флаг.
Короче говоря, все поведение и вся психология подлинного революционера целиком обусловлены возложенной им на себя политической задачей, но отнюдь не "моральными предрассудками" или "уважением к праву". Каким образом в этом революционном служении, при всех его отрицательных сторонах, отражаются все же веления Высшего Добра и действительно Абсолютной Справедливости - это совершенно иной вопрос. Чрезвычайно интересный и серьезный, он целиком относится к области философской этики и здесь, к сожалению, не может быть ни разрешен, ни даже рассмотрен.
Человек без большой силы характера и без энергии не годится в революционеры. Но одних характера и энергии в данном случае недостаточно. Главное в революционере - способность к жертвам. Нужно уметь порвать все нити, привязывающие человека к его окружающим. Нужно привыкнуть к нужде, к необеспеченности завтрашнего дня, к преследованиям. Больше: истинный революционер должен уметь жертвовать не только своей собственной жизнью, но и жизнью своих лучших сотрудников и друзей. В случае надобности, он должен без колебания посылать их в тюрьмы, на баррикады, на казнь. Чтобы привлекать все новых и новых последователей, ему приходится преувеличивать успехи революционного дела, а иногда и просто лгать. Лжет он и для того, чтобы скрыть от непосвященных или от врагов свои истинные намерения, - иначе самая его деятельность сделалась бы невозможною. Обстоятельства могут заставить его делать и много других предосудительных, с обычной точки зрения, поступков и, даже вообще считать, что ему решительно все позволено ради его дела. Да, да - ради дела он готов идти на все. Все ради победы! Однако, потому ли только делает он все это, что он революционер? Нет, на мой взгляд - прежде всего потому, что он политик.
Когда революционные настроения достаточно назрели в стране, создается целая градация революционных типов. Одни из них стремятся оставаться верными первоначальным идеалам и предпочитают работать с помощью испытанных революционных приемов; другие находят выгодным войти в контакт и соглашение с нереволюционными, но прогрессивными кругами; третьи, напротив, все более и более повышают свои революционные требования, провозглашают догматы все более радикальные и предпринимают действия, все более "крайние", "экстремистские".
И вот - революция вспыхнула. Что приносит она с собою в первую очередь? Она разрушает старый правовой строй, отодвигает на задний план вековые моральные традиции и затем сама склоняется пред капризами и порывами "революционного момента". Герои революции появляются на шумной исторической сцене, действуют некоторое время и затем исчезают кто безнадежно скомпрометированный, кто запуганный ходом событий, кто, - поплатившись жизнью за миг творчества, власти и славы.
У каждого своя собственная идея революции. Каждый волен действовать по собственному плану и за свой личный риск и страх. У революционного процесса есть и своя логика, и своя психология, но логика и психология, недоступные пониманию всех или большинства. Нужна какая-то особая интуиция, чтобы уметь понять их, пользоваться ими и направлять их. Одним словом, для этого нужно обладать гением революционного вождя; а обладать им, естественно, могут одни только единицы. Зато лицо, наделенное, такого рода гением, не может не являться одновременно гениальным политиком.
Ясно почему:
- Все в подлинной революции зависит от момента. Одна речь, один батальон солдат или поезд с провиантом могут, при известных условиях, решить судьбу всей революции. Следовательно, нужно иметь талант быстро принимать верные решения, быстро и легко лавировать ради достижения данной временной цели, внезапно менять свои намерения, обещания, методы действия, находить новые ресурсы.
Говоря другими словами: - это именно во время революции необходимо прежде всего действовать: - это революционеры умеют действовать с наибольшей решительностью и энергией; - это революция, наконец, с наибольшей неумолимостью парализует всякое право и всякую мораль. Следовательно, состояние революции совершенно исключительно благоприятно для того, чтобы Политика сделалась главнейшей движущей пружиной социальной жизни за счет Морали и за счет Права.
С этой точки зрения можно с полным основанием утверждать, что чем больше в той или иной стране существует благоприятных условий для революции, тем более Политика берет в ней, в качестве социального двигателя, верх над Моралью и Правом. И обратно: - чем больше в данной социальной среде Политика берет верх над двумя другими силами социального прогресса, тем больше там благоприятных условий для революции.
От этого заключения сам собой напрашивается переход к другому заключению, для нас здесь еще более важному.
А именно:
- Если в среде народов есть такие, которые наделены по преимуществу "политическим" характером, как есть другие с характером по преимуществу "правовым" (Америка Вильсона) или "моральным" (Германия Вильгельма II), то это безусловно должны быть народы, живущие в наиболее ненормальных, неустойчивых социально-политических условиях и наиболее предрасположенные к революциям.
Главнейшими из условий, предрасполагающих страны к революциям, мне представляются нижеследующие:
- Весьма отсталое государственное устройство.
- Правительство, кажущееся весьма сильным и опирающееся на господствующие меньшинства при полном пренебрежении к интересам подавляющего большинства населения.
- Полная невозможность изменить правительственный строй в порядке мирном и с помощью средств легальных.
- Мало удовлетворительное внутреннее состояние государства и, в особенности - плохое его экономическое положение.
- Непосредственные внешние опасности.
- Весьма отсталая цивилизация.
- Разительные социальные неравенства.
- Бурное историческое прошлое страны, заполненное внезапными политическими переменами, восстаниями и революциями разного рода и разного значения.
- Недовольство народа существующим положением вещей, превратившееся в его естественное состояние.
- Почти полное отсутствие политического опыта и интереса к политическим делам у подавляющего большинства народных масс.
- Общественное мнение слабое и раздробленное.
- Исключительно сильное влияние отдельных личностей в качестве вождей партий или публицистов.
- Существование в течение долгого времени и относительно весьма сильное влияние революционных обществ и группировок.
И, наконец, - быть может, наиболее существенное условие:
- Революционный дух должен владеть в таком народе не широкими народными массами (революции никогда не делаются большинством), но лишь сравнительно очень небольшим числом лиц, интересующихся ходом политических дел и стремящихся защищать массы против угнетения их господствующими классами. Что же касается самих масс, то они должны представляться лишь удобным горючим материалом в руках революционеров по призванию, готовым проявить себя в подходящий момент сборищем людей, лишенных правового смысла и отказавшихся от всех моральных устоев.
Таким образом, у народов-"консерваторов" с ярко выраженным "моральным" характером моральными должны являться (хотя бы в принципе) все. У народов-"либералов" или "прогрессистов", обладающих "правовым" характером, право должно поддерживаться большинством населения. У народов-"революционеров" с их преимущественно "политическим" темпераментом революционную политику делают меньшинства и отдельные единицы.
Но с другой стороны:
- Когда в той или иной стране, Мораль оказывается доминирующей социальной силой, то она действует лишь в интересах отдельных правящих единиц и ничтожных меньшинств. Когда Мораль уступает первенствующее место Праву, то выгодами Права начинает пользоваться организованное (формальное?) большинство населения. Когда же в процессе внезапно разразившейся революции ходом социальных дел единовластно берется править Политика, тогда на первый план выдвигаются воля и прихоти всех, тогда все должны быть относительно удовлетворены и все решают участь революции.
Отсюда - новый характерный признак Политики, как источника всякой революции:
- Вместо того, чтобы покоиться на начале неравенства и иерархии, как Мораль, - или на начале равенства, как Право, революционная Политика ищет свою опору в принципе неразличения и единства.
Единство есть самая основная категория всякой Революции. Объединение всех - ее первая цель, потому что только цель объединения и может увлечь одновременно всех.
В полном согласии с только что отмеченной необходимостью для революции опираться на дезорганизованные, своевольные массы и затем их объединять вырабатываются обычно революционные программы.
В маленькой стране достаточно бывает иногда весьма скромных требований, чтобы зажечь революцию и вести ее под их флагом. Но подобные революции не могут получить широкого размаха и заканчиваются сравнительно мало существенными переменами. Мы же здесь интересуемся лишь странами, мощно влияющими на ход всей международной жизни и, следовательно, внимание наше мы можем обращать лишь на те из революций, которые способны приобрести значение революции мирового масштаба.
Мы, значит, спрашиваем себя:
- Каково должно быть содержание революционной программы для того, чтобы очень большая страна могла увлечься ею?
- Наличие каких условий требуется для того, чтобы подобного рода программа могла осуществиться хотя бы временно?
- При каких условиях революция в одной из крупных стран способна превратиться в мировую революцию?
Отвечаем:
- Очень большая страна, правительственное устройство которой находится в весьма отсталом состоянии, и в которой относительные спокойствие и благополучие поддерживаются путем гнета и принуждения, - предполагает население весьма пестрого национального состава, части которого живут своею обособленною жизнью и держатся в повиновении целому на основании девиза: divide et impera, разделяй и властвуй. Желая привлечь к себе в таких странах симпатии наиболее широких народных масс - т.е. масс, стоящих в большинстве на очень низком культурном уровне и находящихся в самых разнообразных культурных условиях, соответствующая революционная программа должна быть в состоянии удовлетворять всех и каждого без различия их национального происхождения, степени духовного развития и при единственном лишь условии, что приемлющий ее тяжко страдает от существующего социального и политического неустройства.
По этой причине революционная программа, о которой речь, должна быть весьма простой по составу своих мыслей и для всех легко понятной. Она должна содержать в себе требования, весьма заманчивые для всякого, кто страдает и морально, и материально. Она должна обращаться к инстинктам и чувствам наиболее простым и естественным. Она должна взывать к справедливости, но к справедливости упрощенной, грубой, карающей и обещающей награды.
Чем более обширна и радикальна революционная Программа, тем лучше она должна быть разработана и тем дольше принуждена она ожидать своего возможного осуществления. Силою вещей революционер с широкими политическими горизонтами, не желающий довольствоваться посредственными результатами или преходящими успехами и принимаемый за утописта даже в среде своих ближайших друзей, превращается в теоретика революции.
Он развивает и оттачивает программу своей партии. Он старается укрепить и углубить ее научные основы. Он заботливо собирает и систематизирует все данные, исторические, статистические и другие, так или иначе полезные для революционного дела. Он тщательно изучает основы революционной тактики. Он ясно отдает себе отчет во всем, что теоретически благоприятно или неблагоприятно для революции, что может обусловить ее окончательный успех или, напротив, полное ее крушение.
Еще раз: - какое разительное отличие от либерала, а тем более от консерватора. Консерватор не призван создавать нечто совершенно новое и преодолевать непреодолимые препятствия. Для своей текущей работы он имеет в своем распоряжении все, что ему нужно. Все основные проблемы его политического направления обдуманы и разрешены с давних пор. Все заранее приготовлено;
на все имеется традиция, привычка, система и порядок. Ему достаточно лишь продолжать - почти автоматически, совершенно спокойно. Свое внимание ему приходится обращать лишь на детали и на нюансы, на изменения второстепенного значения. Даже наиболее решающие события ему не представляются исключительными и чрезвычайными, требующими новых методов действия и новых принципиальных предпосылок. Он вообще не способен представить себе, чтобы возможны были такие обстоятельства, при которых возникал бы вопрос о новых методах и о новых предпосылках. А тогда для чего же ему всякие "теоретические обоснования", всякие проблемы тактики, упорные подготовительные работы - словом все то, что от противников его, революционеров, требует исключительных личных качеств и почти сверхчеловеческого напряжения воли?
В конечном счете отмеченная разница в положении революционера и консерватора сводится к очень простому общему правилу: чем труднее данному лицу достичь желанной политической цели, тем больше разного рода усилий должно быть сделано им. И обратно: чем легче цель, тем меньше нужно для нее усилий. При желании можно прибавить: в той мере, в какой невозможно достичь желаемого эффекта с помощью одних только "честных" приемов, политик по необходимости обращается к приемам менее безукоризненным, а то и просто бесчестным. Последнее в одинаковой мере относится не только к политикам-революционерам, но и к либералам, и к консерваторам. Либерализм и консерватизм, стало быть, ни с какой стороны не являются гарантией максимальной этической безукоризненности своих служителей. Здесь, быть может, с особенной наглядностью сказывается, насколько мало способны покрывать друг друга представления об этически совершенном (о нравственности) и представления о моральности и праве.
В современную нам эпоху - а, по существу, и во все вообще эпохи наиболее широкой, законченной и типичной революционной программой является программа революционного социализма. Взятые в своем чисто политическом аспекте, сущность и руководящая тенденция социализма сводятся к полному объединению условий жизни всех людей, к единству всех, к требованию единой организации всех в качестве людей трудящихся. Долой всякое неравенство и лживое, искусственное равенство. Вперед от демократии, лицемерно провозглашающей это равенство, чтобы вечно поддерживать самые разительные неравенства! Пусть будут отменены права большинства над меньшинствами. Каждому по потребностям. Соединяйтесь же пролетарии всех стран, чтобы победив всех врагов своих - стать в будущем единой социальной силой во всем мире и во всем человечестве! Во имя этой высокой цели - беспощадная борьба со всеми притеснителями и эксплуататорами. А после... после уже более никакой закаменелой морали и никакого двуличного права; но самое совершенное и неукоснительное приспособление всех социальных правил ко всем решительно, даже наиболее случайным и преходящим, требованиям социальной жизни. То есть: - неограниченное господство Политики.
Социалисты всегда отчетливо сознавали, насколько трудно в современных условиях достичь подобного идеала. Потому-то, несомненно, они и выработали с таким трудолюбием и с такой настойчивостью свою "научную" социалистическую доктрину; потому-то они так крепко и держатся за нее, как за главнейшее оружие; потому-то они и являются лучшими специалистами в вопросах тактики, виртуозами революционной пропаганды и суровыми рыцарями дисциплины.
Однако, я говорю здесь, конечно, не о тех социалистах, что социалисты лишь по названию, и не о тех революционерах, что революционер лишь по паспорту.
III
Среди всех великих народов Русский Народ наиболее предрасположен играть мировую роль с помощью средств по преимуществу "политических" и революционных.
Чтобы убедиться в этом, достаточно припомнить его историю, его этнический состав, его правительственный строй до марта 1917 года, основной характер его политической идеологии.
Русская история...
Насколько она мятежна, хаотична, изначально лишена всего, что было бы в состоянии кристаллизоваться и сделаться прочным и устойчивым. Сколько разного рода кризисов, неожиданных перемен, революций, войн, социальных движений! Какие разные люди - и как по разному - правили ею!
Не станем слишком далеко углубляться в века и вызовем в памяти лишь черты России царского "Московского" периода и периода "Петербургского", императорского.
Ценою героических усилий народных масс, гибкостью, осторожностью и настойчивостью московских князей Русь избавилась от тяготевшего над нею татарского ига и широким шагом пошла навстречу новой жизни. Раньше всего ей предстояло укрепить державную царскую власть и защитить шаткие государственные границы от многочисленных опасных врагов.
Выполнению первой задачи много содействовал царь Иван IV Грозный58, сознательно и безжалостно искоренявший старинное русское боярство, враждебное идее сильной монархической власти. Этому царю, собственноручно убившему одного из своих собственных сыновей, наследовал царевич Федор59, богобоязненный, слабый, неврастеничный, игрушка своих окружающих, а в первую очередь - послушное орудие Бориса Годунова60. Последний, татарин по происхождению, умудрился сделаться шурином нового царя, умертвил другого его брата, а по смерти Федора сам взошел на трон православных царей московских. Далее следует беспокойный период междуцарствия, - "Смутное Время", - занятие Москвы поляками, создание народных ополчений на защиту родной страны, земские Соборы. Наконец, открывается царствование Дома Романовых, продолжавшееся с небольшим триста лет.
За первыми двумя Романовыми, Михаилом61 и Алексеем62, архаическими и безличными, появляется Петр Великий63, революционер на троне, сразу превративший Святую Русь в государство европейской складки (хотя бы лишь по заданиям), - в "империю". Первый русский император не остановился перед тем, чтобы приговорить к смерти единственного сына за противодействие своим стремительным и грандиозным реформам, вследствие чего, по смерти Петра, трон русский перешел к его жене императрице Екатерине Iе4, простой лифляндке, необразованной и не отличавшейся чрезмерной добродетельностью. За первой императрицей последовало в итоге дворцовых переворотов несколько других императриц, весьма разнообразного происхождения, управлявших Россией при помощи своих любовников, иногда весьма многочисленных, главной политической обязанностью которых было бороться против державных притязаний высшего или среднего дворянства. Попутно были убиты один претендент на престол и один детронированный своею женой император: Петр III65 (муж Екатерины II66).
После Екатерины II, выдающейся государственной деятельницы, много содействовавшей прогрессу в России и крепко дружившей с предшественниками французской революции, пока не наступила сама эта революция, императором всероссийским сделался ее сын, Павел I67. Это был человек совершенно неуравновешенный, чтобы не сказать ненормальный; истинное его происхождение внушало серьезные сомнения. Его убили в порядке очередного дворцового переворота, - с ведома двух его сыновей. Старший из этих сыновей, Александр I68, стал вместо отца у кормила Российского правления. Мистик, мечтатель, заклятый враг всякого деспотизма, настоятельно стремившийся в начале своего царствования к введению в России радикальной конституции западного образца, он кончил тем, что оказался оплотом не только страшной внутренней реакции, но и реакции мировой - сделавшись главой недоброй памяти Священного Союза. Потом он вдруг загадочно сошел с исторической сцены и, по народному мнению, кончил свою жизнь святым отшельником в далекой Сибири, в Томской губернии. Преемником этого императора явился его брат, Николай I69, взявший власть в свои руки в трагической обстановке революции 14 декабря 1825 года. Грубый, невежественный, ограниченный, закоренелый реакционер, он тридцать лет держал Россию в страшных тисках, а затем отравился в итоге неудач Крымской войны. Сын его, Александр II70, начал свое царствование с того, что решительно порвал с политикой своего отца и открыл короткую "эпоху великих реформ", за которой последовала долгая эпоха реакции. Когда Александр II пал жертвой революционного террора, на престол вступил "царь-миротворец" Александр III71, болезненно пристрастный к вину и от вина умерший. Следующая очередь оказалась за последним из Романовых, Николаем II72, отдавшимся во власть темному проходимцу Распутину73 и бессудно расстрелянным вместе с семьей во время своей ссылки, в 1918 году.
Такова личная судьба русских самодержцев почти за четыре последних столетия русской истории. Как и во всякой другой абсолютистской или полуабсолютистской стране, она по необходимости составляет одну из существеннейших частей истории России вообще.
Не правда ли, какая характерная, - какая ужасающе яркая картина?
Все эти цари, императоры и императрицы, смешанной и даже сомнительной крови, весьма часто совершенно чуждые управляемой ими стране, одни ограниченные, другие сумасшедшие, третьи чадоубийцы и даже отцеубийцы, почти все до одного плохо начавшие или плохо кончившие, - разумеется, менее всего на свете были призваны внушить русскому народу идею устойчивости и святости верховной государственной власти. Тщетно было бы искать у них прекрасных и благородных в своей вековой закрепленности моральных традиций или трезвого и продуманного уважения к праву- Мораль и право были одинаково непонятны и ненужны им. Превыше их была для них их собственная воля, проявлявшая себя совершенно по-разному в зависимости от обстоятельств.
Одни из них являлись, как мы видели, подлинными реформаторами, почти революционерами, далеко обгонявшими в своей деятельности и развитие своего народа и свое время, другие были реакционерами, третьи - сначала реформаторами, потом реакционерами. Абсолютные владыки в своей стране, они гораздо больше повиновались, чем повелевали. Повиновались собственным страстям, заинтересованным нашептываниям своих окружающих, но прежде всего, - обстоятельствам, моменту. Это были самые послушные слуги момента и потому-то в большинстве случаев такие плохие политики.
Как можно было заранее ожидать, наиболее надежной опорой русского престола сделалось русское дворянство, а в особенности, высшая русская аристократия. Потомки владетельных русских князей, боровшихся в свое время против усиления на Руси единой царской власти, постепенно потеряли память о своем собственном былом самодержавии и стали платить царям рабской преданностью за великие милости и привилегии, получаемые от них. И тем не менее русские аристократы оказались большими мастерами дворцовых переворотов, немало их участвовало в разное время в революционных движениях и восстаниях, а некоторые действовали даже в качестве террористов. В частности, убийство отвратительного Распутина лицами, весьма близкими к царской фамилии и ко двору, невольно вызывает в памяти технику русских государственных переворотов в XVIII веке. И разве накануне февральской революции 1917 года не обсуждались в Петрограде планы убийства Николая II, т.е. нового дворцового переворота, в целях радикального разрешения безнадежно запутавшегося политического кризиса? В настоящее время сообщения об этих планах передаются преимущественно лишь как слухи; но если история подтвердит их, то она подтвердит одновременно и то, что подобный тип революционных настроений и замыслов гнездился главным образом в среде высшего русского дворянства.
Так или иначе, но мы вправе считать, что "революционный дух" не был вполне чужд ни самому царствующему дому, ни вернейшим его слугам голубой крови и белой кости.
А какого рода жизнью жили тем временем русские народные массы?
Воистину невыносимой.
Лучшим доказательством тому служат многочисленные народные волнения, восстания и бунты по причинам то религиозного, то политического, то экономического и социального характера. В XVII-м столетии, например, русское правительство жестоко расправилось с громадным количеством противников церковной реформы, - "староверами". В том же XVII-м веке широкие волны недовольных устремились к границам русской земли и за границу, за пределы досягаемости царя и его страшных слуг. Все более организованною и грозною силою становится свободолюбивое, вольное казачество с его своеобразным анархо-коммунистическим укладом жизни. Некий вор и разбойник, Стенька Разин74, устраивает грандиозное восстание, распространившееся на все необъятные просторы матушки-Волги и причинившее немало хлопот и забот батюшке-царю. В следующем, XVIII-м столетии крестьяне, прикрепленные к помещикам и к их поместьям, массами поднимаются против своих угнетателей и жгут, режут и грабят в имениях и городах под водительством казака Емельки Пугачева75. В XIX-м веке, особенно в царствование Николая I, крестьянские волнения и восстания делаются все более и более частыми. Позже они наводят Царя-Освободителя на мысль, что "лучше дать реформу сверху, чем ждать, что она сама сделается снизу". Едва только начала вставать на ноги русская промышленность и стал образовываться русский рабочий класс, как открылся во второй половине XIX века - период беспрерывных рабочих волнений.
Было бы странно ожидать, чтобы, живя среди всех этих потрясений, народ русский выработал в себе какое-либо чувство порядка или любовь к создавшемуся быту. Жертва тиранической власти своих монархов, поверженный в самую глубокую нужду, сознательно оберегаемый от просвещения, нарочито приучаемый правительством к пьянству в целях поддержания бюджетного равновесия в государстве ("пьяный бюджет"), вплоть до самого последнего времени лишенный элементарнейших гражданских и публичных прав, - откуда мог бы наш камаринский мужик почерпнуть уважение к Праву или создать в себе прочные устои Морали? Религия настойчиво внушала ему сносить всякое иго. Значит, надо было сносить и иго государства, подавляя в себе ненависть к нему только для того, чтобы она все более и более накоплялась где-то в глубинах души. Однако, даже и под целительным покровом церкви нельзя терпеть без конца и без малейшей надежды на лучшие дни. И надежда была у темного русского народа. Наивная и смутная надежда, что все изменится вдруг в один прекрасный день и что вековые страдания сразу будут искуплены. Зазвонят колокола невидимого града Китежа, "проснется земля"... Кто же произведет желанное чудо? Про то, пожалуй, даже и старики не знают; а коли и знают, так не сказывают. Быть может, его сделает тот же царь, который сам-то к народу добрый и хочет для него правды, да только окружен плохими, корыстолюбивыми приближенными. Так вот пошлет царь всех своих советников к чертям и даст стране законы, какие надо, настоящие. Он их уже, может быть, и дал давно, да только министры скрывают их от народа. А коли не царь, так там в Питере, да в Москве найдутся люди, которые разберут... Там есть такие люди...
Легко себе представить после всего сказанного, какие запасы страшного взрывчатого или горючего материала таила в себе душа русского простолюдина.
Легко себе представить и то, на что способна русская народная душа, однажды воспламененная.
Чем тогда остановить страшный взрыв ее чувств и дикий пожар ее воли?
Религией?
Призывами к Морали?
Нет. В глубинах своей совести даже и знаменитый камаринский мужик твердо знает, что религия и мораль на его стороне.
Правом?
Но он решительно ничего не понимает в праве и не имеет к нему ни малейшего вкуса.
Здравый смысл и практический расчет выручат?
Однако, откуда у него взяться этим западноевропейским добродетелям? Приученный к самым тяжелым страданиям, он не боится ничего. Ему нечего терять. Ему нечего жалеть.
Но вместе со всем этим никак нельзя забывать, что русский народ великий народ, богатый лучшими душевными качествами, чрезвычайно способный к самоусовершенствованию и прогрессу и осуществляющий прогресс с поразительной быстротой. Россия пятьдесят лет тому назад и та, какой она была ко дню революции, это две совершенно разные России. Несмотря на отсталое состояние своей цивилизации, она не только сумела отстоять себя от всех более цивилизованных соседей, угрожавших ей, но расширить безгранично свои пределы и осуществить громадную культурную миссию внутреннюю и внешнюю.
Ко времени революции население России состояло более чем из 160 различных народностей. Среди них великорусская народность являлась тою, которая устроила русское государство и которая оставила наиболее сильный отпечаток на всей культуре. Остальные народности вошли в состав России в силу самых разнообразных оснований:
более всего - в порядке мирной колонизации русскими элементами земель инородцев, часто путем завоевания, иногда в итоге добровольного присоединения к России, иногда через переселение в Россию чужеродных ей элементов. Вся относительная заботливость правительства о населении целиком сосредоточивалась на одних только русских, которые в правовом отношении обладали всеми признаками "господствующей нации". Напротив, очень многие из национальностей имели достаточно оснований считать себя угнетаемыми Россией и таили против нее острую горечь уязвленного национального самолюбия.
Уже самый этот факт политического угнетения весьма Значительной части российского населения - включая сюда отчасти даже украинцев - создавал в России атмосферу, исключительно благоприятную для разного рода революционных брожений. Всегда оказывались налицо группировки, готовые по национальным мотивам действовать против русского правительства и жаждущие его окончательного низвержения.
Едва ли еще большее значение имел отмеченный факт для политической психологии самих русских. Однако, дойдя до настоящего пункта, мы в дальнейшем должны сосредоточить все наше внимание исключительно на русских образованных классах - или на т. наз. русской "интеллигенции", - как на главнейших носителях русского политического сознания.
IV
Это она, по преимуществу, - русская интеллигенция - отражала и формировала русское общественное мнение. Это она невольно приобрела монополию представлять политическую волю русского народа. Несколько раньше нами отмечалась та роль, которую у "политических" народов играют меньшинства и вожаки. Именно эту роль и выполняла русская интеллигенция в отношении всех остальных масс русского народа: она была его политически руководящим меньшинством (и каким ничтожным меньшинством!), а вместе с тем это она же поставляла для него политических и общественных вождей.
Русские интеллигенты обречены были особенно тяжко страдать от чудовищных недостатков политического строя родной страны, т.к. видели эти недостатки лучше, чем кто-либо иной. В силу своей утонченной духовной организации они были более всех чувствительны к несправедливости и к окружающему их злу. Без риска преувеличения можно утверждать, что положение самой русской интеллигенции в России было в высшей степени трагическим.
И вот почему:
- Она чувствовала себя частью народа великого, сильного, богатого, способного к прогрессу. Она знала прошлое своей страны. Она вправе была ожидать для нее великого будущего. И вместе с тем, приходилось жить под гнетом архаического режима, видеть над собой правительство, опирающееся на народную темноту и ее поощряющее, отчетливо сознавать тяжесть положения всех тех, кто не принадлежит к маленькой группе привилегированных, безнадежно развращенных привычкой к привилегиям. Русскому интеллигенту хотелось быть гордым своим отечеством и он не мог быть гордым им, зная всю его отсталость, всю его несправедливость, всё его неустройство. В большинстве великороссы, сплошь и рядом дворяне и лица, окончившие университет, интеллигенты наши пользовались такими преимуществами правового положения, которое при прочих русских условиях вполне могло бы сделать им их личную жизнь легкой и приятной. Но как же было им пользоваться какими-либо выгодами, когда главнейшей их задачей было радикально изменить правовое положение всех и каждого? Они стремились служить прогрессу своей страны, - это было чрезвычайно трудно, так как всякий прогресс признавался правительством опасным или подозрительным. Лучше было бы, конечно, просто ни о чем не думать, не ставить себе никаких задач, а жить в свое собственное удовольствие. Однако, глубокое сознание социальной ответственности решительно запрещало это русскому интеллигенту. Жить только для того, чтобы наслаждаться жизнью, означало бы для него перестать быть интеллигентом.
"Народ" русский погружен во тьму - нужно его просвещать. Он живет среди ужасающей нищеты - нужно улучшить его материальное благосостояние. Он беспомощен в борьбе с болезнями - необходимо его лечить. У него нет никаких прав - у него должны быть права человека и гражданина. Весьма многие из русских подданных лишены важнейших прав только потому, что они нерусского происхождения - будем же бороться рука об руку с ними за расширение их национальных прав. Россия вынуждена жить в соседстве с западными народами, унаследовавшими от прошлого весьма высокую цивилизацию;
- следовательно, нужно сделать так, чтобы она как можно скорее оказалась в состоянии зажить с этими народами одной общей жизнью. Каждый народ непременно выполняет ту или иную историческую миссию; малый народ малую, великий - великую. Необходимо, чтобы великий русский народ осознал свое мировое призвание и принялся сознательно выполнять его. Все это русские интеллигенты считали себя обязанными делать за весь русский народ - во имя его и его именем.
Короче говоря, в вечном российском хаосе на интеллигенции русской лежала обязанность удовлетворять всем очередным требованиям социального прогресса родной страны. В одно и то же время ей приходилось служить выразительницей и ее моральных запросов, и ее жажды права, и ее политического действования. Отсюда-то - по преимуществу этический характер жизнепонимания русской интеллигенции и ее совершенно исключительное значение в новой и новейшей истории России.
Думать и действовать за русский народ в условиях жизни деспотической и полудеспотической России было для русских интеллигентов подвигом весьма трудным. Так как правительство неизменно обнаруживало самую суровую жестокость по отношению ко всем их попыткам служить народу, то приходилось "идти против правительства" и обрекать себя на всевозможные кары. В силу этого, противодействие правительству сделалось как бы традицией в русских интеллигентских кругах. Знаменитый Герцен76 получал для своей газеты "Колокол"77 такие сведения о всех действиях и намерениях правительства, которые могли исходить лишь из кругов, наиболее близко стоящих к министерствам и ко Двору. Так далеко заходило это противодействие. Скрывать у себя запрещенную революционную литературу и помогать всячески революционерам считалось как бы обязательным для каждого порядочного человека. Быть "под надзором полиции" или подвергнуться "высылке", носить титул "политического преступника" являлось предметом гордости для русского интеллигента и обеспечивало ему уважение даже его врагов и преследователей. Сверх всего, "работать на пользу народа" значило отказаться от жизни мало-мальски удобной и приятной, утратить вкус ко всякому комфорту, перестать быть практичным и экономным, отодвинуть на задний план радости семейные и личные. Немного выше мы уже говорили обо всем этом, как об условиях жизни и деятельности всяких истинных революционеров вообще; не наша вина, что теперь то же самое нам пришлось снова повторить, описывая духовный облик русских интеллигентов. Воистину, они менее чем кто-либо стремились составить себе состояние или обеспечить себе видное положение, или прочно обеспечить благополучие своей семьи. Их жизненный уклад весьма редко сообразовался с каким-либо заранее выработанным планом, в котором все было бы и предусмотрено, и взвешено.
В постоянном единоборстве с правительством и правящими кругами, русский интеллигент не сумел вместе с тем достаточно близко подойти к "народу", которому служил и ради которого жертвовал всем. Как очень часто говорится еще и до сих пор, - он не сумел "слиться с ним".
И действительно: - он служил ему именно потому, что не был, как он. "Народ" и интеллигенты не понимали друг друга в России. Психология, быт, обычаи и привычки, воспитание и политические воззрения - все было различно и как-то несоизмеримо в русских народных массах и в русской интеллигенции. Отсюда-то и проистекала трагическая тщетность всех попыток этой последней "слиться" и "воссоединиться" с народом.
Прочное духовное единство народа и интеллигенции в России, несомненно, являлось одним из высших русских культурных идеалов. Но пока идеал этот оставался недостигнутым и недостижимым, русские интеллигенты были обречены чувствовать себя изолированными в своей, стране, - "беспочвенными", лишенными достаточных реальных сил, чтобы воздействовать планомерно на правительство или руководить народом и определять таким путем ход русской политической жизни.
Эта изолированность и слабость русской интеллигенции обнаруживались с тем большею яркостью, что и в ее собственных рядах не было единства мыслей и близости политических темпераментов. Благодаря исключительно суровой цензуре, отсутствию права собраний и союзов (все это вплоть до ХХ-го века) русская политическая идеология не имела возможности правильно развиваться и выделить, какую-либо одну господствующую доктрину. Отдельные течения этой идеологии шли по самым разнообразным направлениям, то временно сливаясь, то пересекаясь, то оставаясь все время независимыми друг от друга. Главной связью между разрозненными группами русских интеллигентов - помимо чисто формального идеала прогресса и общего блага - обычно служили выдающиеся русские публицисты, "властители дум", "учителя" и "вожди", одинаково уважаемые всей русской интеллигенцией, а особенно - русским юношеством. Наверное, эта-то именно внутренняя разрозненность русской интеллигенции и была главной причиной, почему так велика бывала во всех русских политических движениях роль отдельных личностей, и почему русские интеллигенты так привыкли следовать за кем-нибудь как за учителем и вождем.
Так как контраст между идеалом и действительностью неизменно оказывался чрезвычайно резким, так как надежды на достижение достаточного общественно-политического прогресса рушились одна за другой, то волей-неволей русским интеллигентам приходилось сосредоточивать все свое внимание на принципах самого общего характера, на формулах, наиболее элементарных, и на целях, наиболее далеких, теоретичных и абстрактных при всей их жизненной необходимости. Детали программы и ее систематическое развитие их интересовали несравнимо менее. Мы вправе были бы поэтому утверждать, что русская интеллигенция проявляла себя "непрактичной" не только в своей жизни и в своих действиях, но и в своей мысли:
идеи и доктрины притягивали ее к себе тем сильнее, чем более они оказывались широкими, абстрактными и неосуществимыми.
Последнее обстоятельство в свою очередь объясняет нам ту чрезвычайно характерную и существенную черту былой русской действительности, что с давних уже пор Россия оказывалась обычно в весьма близком соприкосновении со всеми идейными течениями Запада.
Разумеется, западные политические идеи интересовали русского интеллигента прежде всего потому, что они давали ему оружие против официальной России и подкрепляли в нем дух протеста. Затем, они были важны ему тем, что - "шли впереди" русских политических идей и намечали успешное разрешение многих проблем, важных не только для западной, но и для русской жизни. Сталкиваясь с этими проблемами, и пытаясь разрешить их на свой собственный лад, русский интеллигент естественно желал предварительно посмотреть, как разрешались они в других странах, - людьми более искушенными в политической жизни, чем он сам.
Однако, только что указанных причин едва ли достаточно, чтобы объяснить огромное влияние в России западных политических идей. Главною причиною была здесь, быть может, следующая: - научные и философские авторитеты культурного, передового Запада весьма успешно удовлетворяли, во-первых, потребность русского интеллигента в непререкаемых авторитетах, - в только что упомянутых "властителях дум", а, во-вторых, в виду своей явной неприменимости на русской почве, политические идеи тем-то и были особенно хороши, что шли навстречу его потребности в теориях и принципах самых прогрессивных, самых отвлеченных и самых неосуществимых.
Вместе с тем, истина требует сказать, что русская политическая мысль редко довольствовалась чисто пассивным усвоением иностранных учений. Напротив. Она постоянно и настойчиво стремилась приспособить иностранные учения на специально русскую потребу, для чего охотно занималась их трансформированием, а если встречалась надобность, то и решительным их преодолением, отрицанием. В этой борьбе с западными идеями, наряду со стремлением воспринимать их, ярче всего, пожалуй, сказывалась самая заветная мечта русской интеллигенции - видеть свою родину, идущею нога в ногу со всем передовым человечеством, обеспечившею себе широкое участие в творчестве всемирного прогресса и по праву занимающею свое особое место среди народов.
Каково должно быть это международное место России и что Россия имеет сказать своего человечеству? - Из всех проблем, стоявших перед русской политической мыслью, это была, несомненно, самая трудная, но вместе с тем и наиболее важная проблема всей вообще русской политической идеологии.
Подводя итог всему сказанному до сих пор о наиболее характерных чертах и тенденциях русской политической мысли в ее интеллигентском отображении, мы вправе формулировать его следующим образом:
- Политическая мысль дореволюционной русской интеллигенции требовала:
Бороться против настоящего России.
Служить делу наиболее высокого политического и социального прогресса в России.
Служить - значит жертвовать всем поставленному, пред собой идеалу.
Примириться и объединиться, слиться с народом и даже вовсе устранить всякое различение "народа" и правящих, низших и высших.
Войти в наиболее тесное и правильное сотрудничество с остальным человечеством.
Понять и выполнить специальную историческую миссию России, выпадающую на ее долю в качестве великого народа и могучей исторической и этической силы.
Следует ли прибавлять, что эти черты и тенденции проявляли себя весьма различно, в зависимости от эпохи и от политического темперамента действующих лиц? Однако, относящиеся сюда различия, в свою очередь, поучительны в самой высокой степени.
Лично я подразделяю каждое из главнейших течений русской политической и социальной мысли, начиная с конца XVIII-го века, на три основных периода: на период великих индивидуальных попыток, - на период попыток коллективных, групповых и кружковых, и на период образования и работы политических партий.
Первый период характеризуется для меня прежде всего исключительным влиянием отдельных личностей в их роли "вождей" или даже - их совершенно индивидуальным действованием. В таких условиях работали в свое время Новиков78, Радищев79, Пестель80, Чаадаев81, а позже Герцен и Бакунин82.
В течение второго своего периода каждая данная политическая идеология становится широким "движением", охватывающим большое число единомышленников, но она еще не имеет ни обязательной программы, ни строго определенной организации. Во главе движения по-прежнему остаются его выдающиеся родоначальники. Будучи лицами крупных дарований, они по-прежнему оказывают огромное влияние на своих последователей;
однако, теперь влияние каждого из них в отдельности уменьшается, т[ак] ск[азать] пропорционально числу лиц, совместно руководящих одним и тем же движением.
Что же касается третьего периода, - периода политических партий, - то для революционных течений он начинается незадолго до 1905 года с его конституционными преобразованиями, а для течений либеральных и консервативных он связывается уже с созданием и функционированием Государственной Думы, Благодаря революции, длящейся до сего дня, этот последний период был сравнительно весьма коротким. Краткость срока не помешала ему, тем не менее, произвести весьма серьезные изменения в русской политической психологии.
Ослабление цензуры в годы русского конституционализма, установление права собраний и союзов, возможность пользоваться трибуной Государственной Думы для открытого выражения своих политических взглядов, - все это после 1905 года умиротворило одних, дало легальные пути для заявления своих протестов другим, ослабило надежды на возможность новой революции у третьих. Создался целый ряд политических партий и группировок, принявшихся бороться друг с другом за политическое влияние, но вместе с тем и начавших искать форм взаимного сотрудничества ко всеобщему благу. Пришлось заняться вопросами, стоящими на очереди дня и имеющими непосредственно практическое значение, т.к. общественное мнение прежде всего захотело дела и реальных результатов. Довольно мечтаний и отвлеченных теорий. Надо становиться трезвыми. И, действительно, большинство русских интеллигентов становится значительно более трезвыми, чем еще недавно. В частности, как раз те из них, что вошли в состав Государственной Думы, не являются уже исключительно лишь служителями народа. Вырабатывается постепенно тип политика и даже политикана. Нужно, ведь, не только уметь жертвовать собой, но и в благоприятном свете выступить перед своими избирателями, и обеспечить себе избрание или переизбрание. Пророки и "властители дум" не так уже необходимы теперь. Страна потребовала прежде всего - депутатов.
По всем приведенным причинам представители русской политической мысли в период после 1905 года и по 1917-ый оказываются совсем не теми, чем они были раньше, и общественно-политическое влияние их уже не имеет былых размеров. В большей своей части русская политическая мысль сделалась значительно прозаичнее, реалистичнее. Ценою утраты своей былой смелости и возвышенности она приобрела способность давить на правительство и деловым образом участвовать в направлении хода государственных дел.
Не будем, однако, забывать, что мы все время говорим о русской интеллигенции, что именно в ее лоне обнаружились по преимуществу изменения политической психологии, произведенные в России созданием конституционного (или, вернее, полуконституционного) режима. Психология же русских "народных масс" осталась почти такою же или даже совершенно такою же, как была раньше.
А в чем же проявилось основное изменение интеллигентской русской психологии? В том, очевидно, что русский интеллигент начал постепенно терять представление о себе как об особой и единственной силе русского прогресса. Глубоко этический подход к жизни начал заменяться в нем более поверхностным отношением к ней. И во всяком случае, если он все еще стремился "служить народу", "жертвовать" ради него всем, если ему все еще оставались дороги мечты об исторической миссии России, то теперь все это постепенно становилось совсем иным... "Новые птицы - новые песни", сказал бы русский интеллигент 40-х или 60-х годов прошлого века, взирая на своих наследников в наши дни. И он вправе был бы прибавить, что и птицы, и песни в массе своей далеко не стали лучше в позднейших, предреволюционных условиях русской жизни.
Наконец, - последнее замечание:
- В течение последнего периода развития русской политической мысли, оказавшегося одновременным для всех ее разветвлений, - течения консервативное, либеральное и революционное выявились и самоопределились в ней с большой отчетливостью. Изменение психологического типа русского интеллигента произошло, несомненно, во всех трех лагерях - и у консерваторов, и у либералов, и у революционеров. Но не везде оно сказалось в одинаковой мере. Всего разительнее оно было в лагере консервативном;
всего незаметнее - в лагере революционном. На революционеров русских как бы сама собой легла задача стать главными хранителями русских интеллигентских традиций. И чем более крайним проявлял себя русский революционер, тем больше старого русского интеллигентского духа выражалось в нем.
Этому факту приходится придавать совершенно исключительное историческое и политическое значение.
Быть может, только тот и способен вполне понять природу и значение Великой Русской Революции, кто положит его в центре своего отношения к ней. Октябрьская революция есть прежде всего интеллигентская русская революция. Именно поэтому она сумела стать Великой Русской. Если же волею судеб русской революции придется найти завершение в революции мировой, то в этом прежде всего проявится мировое значение дум и устремлений русской интеллигенции.

ГЛАВА 5. МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ. РОССИЯ И ЛЕНИН.
(ПРОДОЛЖЕНИЕ).
I

Наиболее блестящая эпоха русского консерватизма совпадает с расцветом в первой половине XIX века так называемого "славянофильства".
Представители этой школы заимствовали из немецкой идеалистической философии мысль об исторической миссии народов и применили ее к России.
Согласно им Запад "сгнил". Он больше уже не в состоянии дать что-либо человечеству. Будущее принадлежит России.
Будущее принадлежит России потому, что она унаследовала традиции религиозной культуры Востока, что она одна только способна продолжить дело Византии и что только она одна выражает истинное христианство.
Чтобы выполнить свою историческую миссию, Россия должна оставаться верной трем высшим принципам, неразрывно связанным друг с другом. Согласно позднейшей, наиболее сжатой и несколько огрубленной формулировке этих принципов, они сводятся к следующему: - к православию в области религии; - к самодержавию царя в качестве незыблемого политического режима; - и к русской народности - в качестве основы культуры.
Однако, эти триединые самодержавие, православие и народность не следует брать такими, каковы они были в современной славянофилам действительности. Их нужно брать в наиболее углубленном, в истинном смысле, а исторического их воплощения искать по преимуществу в прошлом, в допетровскую эпоху.
Смыслом русского православия является гармоническое сочетание единства верующих с их свободой в христианской любви.
Смысл русского самодержавия заключается в том, чтобы управлять и быть управляемыми, подчиняясь лишь чистым вдохновениям добра, т.е. в наиболее тесной связи между царем и народом на основе их взаимной любви, а не в силу правовых постановлений и взаимоотношений, всегда несправедливых. Моральный долг царя в том, чтобы быть единственным и неограниченным источником необходимых в общежитии юридических норм, а главное - единственным полномочным политическим руководителем своей страны. А долг русского народа, не имеющего нужды в несовершенных правах и не знающего, что такое политика, заключается в повиновении одним только абсолютным этическим требованиям, морали; а следовательно, царю.
Что же касается смысла, вкладываемого славянофилами в понятие русской народности, то он столько же вытекает их из представлений о русском православии и русском самодержавии, сколько и из общинного владения русских крестьян землею. Русская народность неотделима от русской крестьянской общины, а община эта в свою очередь основывается (как и власть, и церковь) на своего рода врожденной взаимной любви русских крестьян друг к другу или на ощущении ими их мистического родства.
Не трудно видеть, что начало любви, как абсолютное, служит центральной осью для всей славянофильской философии. С помощью этого начала - морального по самой своей природе и не допускающего ничего, кроме морали - славянофилы надеялись найти способы улучшить условия грустной российской действительности без того, чтобы хоть сколько-нибудь потрясти исконные устои русской жизни.
Сами славянофилы были убеждены, что требуя некоторых общественно-политических изменений, они одинаково отличались и от отечественных революционеров, и от отечественных консерваторов. Но, конечно, гораздо более прав был московский попечитель Назимов83, отрекомендовавший правительству славянофилов в качестве "людей весьма мирных, благочестивых отцов семейств, вовсе не помышляющих о нарушении законного порядка вещей". В этой характеристике славянофилы выступают как подлинные консерваторы. Недаром один из главных их вождей, А. С. Хомяков84, заявил однажды в небольшом кружке, что "наш девиз taceamus igitur85".
И действительно: достаточно вспомнить элементный состав консерватизма и психологический портрет консерватора, намеченные нами выше, чтобы признать русских славянофилов наиболее типичными и законченными консерваторами. Налицо все до одной необходимые черты. Глубокая религиозность, дух традиции, ищущий поучения лишь в прошлом, национализм, монархизм и империализм, не говоря уже о воинственных и аристократических вкусах, - все подтверждает здесь нашу основную мысль о том, что тождественная социальная необходимость порождает одинаковую политико-социальную идеологию в условиях внешнее достаточно различных.
Из всех главнейших течений русской политической мысли славянофильское течение, будучи наиболее консервативным, наименее отражало ее типичные черты. Оппозиция славянофилов правительству ни в какой мере не была активной. Их жертвенные порывы исчерпывались религиозным смирением и покаянными мотивами. Их стремление к единению с народом разряжалось в идеализации русского мужичка, довольно неопределенной и чисто платонической. Проблему взаимоотношения между Россией и Западом они разрешали в направлении категорического отрицания европейской цивилизации и весьма мало оправдываемого действительностью превознесения цивилизации российской.
Что же удивительного в таком случае, что даже в наиболее блестящую эпоху славянофильства его вожди и приверженцы вращались в очень тесном кругу и не встречали сочувствия в широких слоях русской интеллигенции?
В последующие же периоды своего существования славянофильство или отказывалось от большинства важнейших своих догматов, чтобы в конце концов породить одну из революционных русских идеологий (даже, оно приводило к этому), или же, оставаясь верным своей консервативной природе, становилось все более и более ретроградным, пока не выродилось в махровый обскурантизм Константина Леонтьева86. Согласно этому последнему, "в наше время основание сносного монастыря полезнее учреждения двух университетов и целой сотни реальных училищ". - Леонтьев взывает к царю "быть с нами построже". Советует "подморозить Россию, чтобы она не жила". По его мнению, России нужны "ретроградные реформы"... Ей "пора научиться делать реакцию".
После введения в России конституции, русский консерватизм почти полностью отрешился от всех своих чисто славянофильских черт и, потеряв все свои яркие краски, ограничился преследованием конкретных политических целей. Свои принципы он оказался вынужденным черпать отныне - как то сделал "Союз 17 октября", - в незавершенных правительственных актах и невыполненных правительственных обещаниях.
Иными были судьбы русского либерализма.
Сделавшись мощным течением русской политической мысли в то же самое время, что и славянофильство, он объединил под именем "западников" всех тех, кто "не ждал света с Востока или из недр рабской России". В то время как славянофилы, по их же собственным признаниям, внушали к себе симпатии лишь в такой среде, в которой "душно" ("архиереев, монахов, св. Синода"), вокруг виднейших "западников" группировались все жаждавшие "свежего воздуха" и реального блага для родной страны. В то время как лекции славянофила Шевырева87 проходили без всякого успеха, лекции западника Грановского88 собирали полную аудиторию восторженных слушателей, ознаменовав собой целую эпоху в истории русской мысли и русской общественности.
Что же ценила молодая Россия в этих западниках, в пламенном Белинском89, в тихом Грановском?
Прежде всего - честное признание несовершенств русской жизни и отсталости русской цивилизации. Затем - глубокое убеждение, что Россия может и должна выйти на путь прогресса. Затем - обращение к лучшим чувствам человека с призывом служить всеобщему социальному благу. Всем было отлично известно, насколько правительство и полиция враждебны подобного рода мыслям и настроениям, и каким опасностям подвергались обычно их носители. Их судьба была судьбою малочисленных, но непоколебимых борцов за право против страшных сил несправедливости и тьмы. "Борцы за право" - постепенно сделалось для них почти официальным определением. Запад служил для них примером и путеводной нитью, потому что - в их представлении - там уже осуществлен идеал жизни в духе права. Конституционный режим служил для них заветною мечтой. Свобода высшая категория всякого правового миросозерцания - была их идеалом.
Знаменитый Герцен вынужден был покинуть ряды западников и резко порвать с лучшими своими друзьями в тот момент, как он разочаровался в совершенствах западного конституционализма. Это интересно отметить, чтобы уяснить себе, насколько неразрывно идея права сочеталась в представлении русских либералов 40-х и 50-х годов прошлого века с идеей Запада. Пожалуй, не было бы ошибкой утверждать, что они любили Запад за осуществление им идеала жизни в праве; и обратно: - они любили право, потому что это был для них Запад.
С их точки зрения, главнейшая задача для России состояла в том, чтобы как можно скорее сделаться государством точь-в-точь таким же, как все наиболее передовые европейские государства. Тот же Герцен, не переставший быть либералом даже после того, как стал социалистом, писал в 1858 году: "Европа нам нужна как идеал, как упрек, как благой пример; если она не такая, ее надо выдумать".
Таким образом, кардинальная проблема во взаимоотношении России и "Европы" разрешалась русскими западниками в смысле переделки России на западный манер, в смысле растворения России в Западе. В этом только, стало быть, и могла выражаться историческая миссия России, поскольку о ней могли думать русские западники.
Но было бы большой ошибкой предполагать, что они стремились подавить в своих соотечественниках национальное самосознание: никакой либерализм никогда не проявляет себя прямым противником национализма. Просто, в принципе, человечество стояло для них впереди каждой отдельной национальности. Станкевич90 - глава того кружка, из которого вышло западничество, так выразился (1837 г.) по поводу проблемы национализма или "народности": - "Чего хлопочут люди о народности. Надобно стремиться к человечеству, свое будет поневоле.
На всяком искреннем и непроизвольном акте духа невольно отпечатывается свое, и чем ближе это свое к общему, тем лучше. Кто имеет свой характер, тот отпечатывает его на всех своих действиях; создать характер, воспитать себя можно только человеческими началами. Выдумывать или сочинять характер народа из его старых обычаев, старых действий, значит, хотеть продлить для него время детства. Давайте ему общее, человеческое и смотрите, что он способен принять..."
Иначе говоря, национальные характеры должны оставаться, но при этом не мешать народам объединиться в единое человечество (на началах права). Не правда ли, пред нами та самая идеология, с помощью которой легче всего создавать Лиги Наций в духе либерального Вильсона?
Однако, дальше:
- Наши западники не были, несомненно, консерваторами, но ни в какой мере они не были и революционерами. Они восставали против современной им действительности, но они не отрешались от нее целиком, не порывали с нею. Они действовали в ней, приспособляясь к ней, уживались с нею. При первом же известии (очень скоро оказавшемся ложным) о том, что император Николай I хочет освободить крестьян от крепостной зависимости, Белинский решил, что нельзя дразнить правительство слишком большими требованиями. В более позднюю эпоху Герцен, обращаясь к Александру II, писал: - "Нам стыдно, сколь малым мы готовы довольствоваться".
Еще менее революционными были личные характеры "властителей дум" из западнического лагеря. Станкевич жаловался, что он не сильный человек, что действительность не его поприще и что он живет лишь неопределенным стремлением. Белинский никак не мог уверовать в себя и часто впадал в отчаяние. Грановский чувствовал себя "изорванным и измученным внутренне". "Если бы не было на свете истории, моей жены, всех вас и вина, - признавался он в письме к Огареву91 - я, право, не дал бы копейки за жизнь".
В одной из лучших своих статей Герцен так характеризует в 1859 году создателей нашего западничества:
- "Печальны, но изящны были люди, вышедшие тогда на сцену, с сознанием правоты и бессилия, с сознанием разрыва с народом и обществом, без верной почвы под ногами... Они по духу, по общему образованию принадлежали к Западу, их идеалы были в нем... русская жизнь их оскорбляла на каждом шагу, и между тем, с какой святой непоследовательностью они любили Россию и как безумно надеялись на ее будущее". Да и сам Герцен, наиболее сильный и революционный из всех, лишь с завистью мог думать о твердости характера таких людей, как Робеспьер92 ("Много надо иметь силы, чтобы плакать и все-таки подписать приговор Камилю Демулену93"). - "Мой враг - упрекал он себя - не прошедшее и не будущее, а настоящее, в котором я не умею решаться".
Я не думаю, чтобы подобного рода душевное настроение целого поколения людей можно было объяснять простой случайностью. Нет, оно носит на себе яркую печать исторической и социологической закономерности.
Никакой либерал не может чувствовать душевного равновесия там, где не только отсутствует всякое право, но где нельзя даже лояльно работать ради его воцарения. Характеры более сильные и умы более свободные, чем те, которыми может обладать человек либеральной складки, покидают в подобных условиях почву либерализма и устремляются навстречу революционным идеалам, в область революционной борьбы. Характеры еще менее сильные и независимые, чем у наших западников первого призыва, были бы вообще неспособны для какого бы то ни было протеста или противодействия власти. Вот почему быть либералом-западником в 40-50-х годах прошлого века мог в России только тот, чья душа была созвучна душе Станкевича, Грановского, Белинского.
Напротив, как только в стране создалась для права вполне благоприятная почва, так люди либерального политического темперамента получают в ней полную возможность жить и действовать, не будучи ни пессимистами, ни неврастениками и не находясь в постоянном душевном разладе с самими собой и с окружающими. Именно в таком положении оказался русский либерализм начиная с 1905 года, открывавшего для России памятным манифестом 17-го октября эру относительной конституционности и относительных свобод. С этого момента русский либерализм сделался у нас политическим движением, сильным, здоровым, доминирующим над всеми другими политическими движениями эпохи. - Лучшие представители русской интеллигенции, университетские профессора, адвокаты, доктора, журналисты, студенты широкими массами начали входить во вновь образовавшуюся тогда русскую конституционно-демократическую партию, иначе "партию Народной Свободы" (партия К. Д.; - "кадеты")94; или же, и не входя в нее, близко примыкали к ней по воззрениям и настроениям. Для очень и очень многих представителей русской интеллигенции программа этой партии представлялась одинаково удачно отражающею, как основные требования всеобщего прогресса, так и специальные требования русской интеллигентской мысли. Вместе с тем, с полной исторической закономерностью партия Народной Свободы стала почти исключительно лишь партией интеллигентов, горожан, людей среднего состояния, имевшей весьма мало точек соприкосновения с крестьянами и рабочими, или, - по все не изжитому противопоставлению - с "народом". "Народ" этот был мало удовлетворен конституцией и Думой, не понимал их, и его политическая мысль стремилась куда-то в сторону от них. Во всяком случае, ему были нужны совсем другие политические и социальные программы, нежели программа "Союза 17 октября" или "кадетская" программа. А это уже само по себе объясняет успех революционных партий в России вплоть до революции 1917 года и особенно в течение этой революции.
Но здесь мы уже в самом сердце проблемы русского революционного темперамента.
Как всякий вообще революционный темперамент, он должен был быть очень энергичным, очень активным, заключать в себе дар умелого выбора нужных средств и путей, исключать препятствия, заставлять точно определять свои цели. Но он имел не только это: он обладал исключительными способностями организации и осуществления. Он отличался также глубиной своих идей и-в особенности, быть может - стремлением объединить их в законченную систему, столько же теоретическую и "научную", сколько и практическую. Говоря о русских революционерах, можно не один раз применить к ним эпитет "политического гения".
Скажем по несколько слов лишь о трех главнейших.
Вот Павел Пестель, крупнейший из революционеров первой четверти XIX-го века. Чрезвычайно образованный, исключительно трудолюбивый, Пестель десять лет своей жизни отдает писанию "Русской Правды", в которой излагает все основные принципы политического устройства России после революции, которую предстоит сделать. К своей задаче он подходит в одно и то же время как смелый революционер, и как осторожный вдумчивый политик, и как ученый. Убежденный, что без революции России не сбросить ига абсолютизма, он принимается внимательно изучать историю западных революций. Ход событий во время и после революций французской, португальской, испанской и неаполитанской создает в нем уверенность, что ужасы революций, а также неуспех некоторых из них большею частью проистекают из отсутствия точно определенной и для всех обязательной программы революционных достижений. "Русская Правда" и решила быть как раз такой программой в применении к чаемой русской революции. Разумеется, всякая подобная программа с самого начала оказалась бы обреченной на полный неуспех, если бы она не опиралась на вполне достаточное знакомство с особыми условиями жизни страны. "Русская Правда" с очевидностью обнаруживает, что ее автор изучил русскую жизнь основательно и в деталях и был как у себя дома во всех вопросах ее политического, социального и экономического быта. С другой стороны, ни одна революционная программа не в состоянии осуществиться в жизни, если ее обещания не находят в стране достаточной поддержки, т.е. если в конечном итоге она не удовлетворяет всего народа в его целом. В виду этого обстоятельства, кодекс методов и принципов грядущей русской революции казался Пестелю особенно необходимым. Без него никто не знал бы, как вести себя во время переходного периода по совершении революции; без него у населения не было бы достаточного доверия к Временному Правительству и оно мешало бы ему в его планомерной созидательной работе. Напротив, имея перед глазами "Русскую Правду", предусматривающую и объясняющую все, что Временному Правительству надлежит делать в течение 15 лет по низвержении старого режима, всякий остался бы спокоен, повинуясь революционерам и сохраняя свои симпатии к ним. Пятнадцатилетнему переходному периоду от старого режима к новому Пестель придавал весьма важное значение. Это должен был быть период абсолютной диктатуры небольшой кучки революционеров, генерального штаба революции. Пестель совершенно ясно сознавал, что это есть именно диктатура, принудительная и насильственная, но он считал ее совершенно неизбежной и необходимой для перевода страны без излишних потрясений в русла нового политического режима, и для закрепления в ней на вечные времена благодетельных завоеваний революции. В течение этого переходного периода диктаторы должны были беспощадно подавлять всякие попытки неповиновения Временному Правительству или восстания против него. Мало этого, Пестель предполагал не допускать в России частного преподавания и совершенно запретить всякие политические объединения. По его мнению, воспитание и образование суть слишком важное для государства орудие, чтобы оно могло уступать его частным лицам. Что же касается политических союзов, то если они хотят достичь того же, чего хочет и правительство, они бесполезны (правительство сумеет само сделать все нужное для счастья страны); если же они намерены действовать в противовес правительству - они преступны. Отмечаю эту деталь, как весьма характерную для всякой резко выраженной революционной идеологии и психологии. Таких деталей - кстати сказать - не мало в истории послеоктябрьского периода русской революции 1917 года; и кому непонятен смысл таких деталей, тот не в состоянии понять и смысла всей Великой Русской Революции.
Методически подготовляя революцию, Пестель должен был одновременно подготовлять кадры революционеров. В современных ему условиях это не было делом легким.
Пришлось воспользоваться существованием в России секретных обществ масонского характера и постараться постепенно привить им политические цели. К тому же, организация этих обществ с их различными степенями посвящения членов в тайны Общества позволяли Пестелю скрывать от своих будущих помощников свои истинные революционные цели и лишь отчасти и с большей осторожностью раскрывать их перед теми, кто заслуживал наибольшего доверия. Таким образом, все силы, полезные для революционной цели, могли и должны были быть планомерно использованы под общим безусловным руководством из центра.
Когда все оказалось бы готово для осуществления успешной революции, оставалось убить царя, и переход к новой государственности совершился бы без малейших затруднений. Были бы избегнуты и ошибки французской революции с ее ужасающими потрясениями, и ошибки революции испанской, "единственная вина" которой заключалась в том, что она оставила в живых испанского короля.
События конца 1825 года, смерть или исчезновение императора Александра I и отказ от престола Константина95 спутали планы Пестеля и не позволили ждать с революцией до следующего года. Она вспыхнула в декабре, хотя руководители ее и не питали особых надежд на успех. Но, ведь, революционеры по самой натуре своей не склонны действовать наверняка. Не менее, чем стремление достичь желанной цели, ими движет обычно стремление использовать момент, попробовать, дерзнуть, "дать бой".
Поколением позже Пестеля и "декабристов" на русской исторической арене появляется Михаил Бакунин.
Этому последнему уже представляется недостаточным добиваться падения русского абсолютизма. Даже централистическая республика с его точки зрения бессильна вернуть народам свободу и обеспечить им мир и справедливость. Спасение лишь в ослаблении всемогущества Государства и в далеко идущем федерализме. Поэтому он пламенно мечтает о крушении "ужасной Всероссийской Империи". На славянском конгрессе в Праге в 1848 г. он говорит о распаде царской России, как о необходимом условии и для освобождения народов России, задыхающихся под тяжестью русского политического режима, как в страшной тюрьме, и для освобождения славянства, и для освобождения всей Европы. Таким образом, Бакунин одновременно имеет в виду как русскую революцию, так в особенности революцию всеобщую, мировую. Социалист в такой же степени, что и анархист, Бакунин - против всякой вообще власти. Власть церкви для него также ненавистна, как и власть ее "младшего брата" государства. Он считает вредным всякий патриотизм и без колебаний отказывается от своего собственного отечества. Но, сделавшись космополитом, он не перестает любить Россию и верить в ту великую мировую роль, которую ей предстоит сыграть в будущем. - "Я больше не имею отечества - пишет он однажды - с тех пор, как я отказался от своего прежнего... Невозможно создать себе новое отечество... Тем более, что я убежден, что Россия призвана сделать великое дело на священном поприще демократии. Только при этом условии я и люблю ее"...
Но в чем же, однако, должна заключаться для Бакунина историческая роль России? В том, чтобы быть революционной страной, быть очагом мировой революции. Бакунин усматривал в русских крестьянах главную силу, которая должна сокрушить русское самодержавие. Вместе с тем, они же наиболее пригодны для того, чтобы зажечь факел всеобщей революции. В этом вопросе Бакунин стоял на диаметрально противоположной позиции по сравнению с Карлом Марксом96. Обладая чрезвычайно углубленным пониманием социальной природы революции, он - в отличие от этого последнего - был убежден, что нации наиболее передовые в культурном и экономическом отношении, наименее способны к совершению настоящей революции. Всякая революция рождается из беспорядка, недовольства, несовершенства существующего режима, из бессилия произвести необходимые улучшения в каком-либо легальном порядке. А если это так, то естественно, что во главе всемирного революционного движения должен стоять великий народ, наиболее отсталый и наиболее страдающий от несовершенств своего политического строя.
Для того, чтобы подготовить и поднять мировую революцию, по мнению Бакунина, можно и следует пользоваться весьма разнообразными средствами, даже наименее революционными. Но лично он стоял за действия немедленные и решительные. Всякий беспорядок, всякая разруха, всякая порча государственного механизма, где бы они ни произошли, на пользу революции. И потому сам он ведет революционную работу всюду и всегда, когда только может: в России и заграницей; тогда, когда есть надежды на успех и тогда, когда они более чем сомнительны. Биография его заполнена сведениями о том, как он дирижировал революционным восстанием в Дрездене, подготовлял "социальную революцию" в Италии при помощи весьма фантастического подкопа из виллы, находящейся в южной части Италии, сидел в тюрьмах российских и заграничных.
Приведенных беглых заметок о Пестеле и Бакунине достаточно, чтобы понять - что происходит сейчас в России и каким образом эта громадная страна может в течение целого ряда лет управляться революционерами типа В.И. Ленина.
Ленин столько же характерен для революционной большевистской России, как Вильгельм II для дореволюционной консервативной Германии или Вильсон для либеральной и демократической Америки; однако, не потому, что он точно отображает облик новой России, как отображали облик своей страны в Германии и Америке Вильгельм и Вильсон. Он характерен для России тем, что в качестве революционера исключительной творческой энергии он сам почти целиком создал эту большевистскую и революционную Россию.
Ленин не унаследовал никаких традиций и не имел никаких прямых непосредственных предшественников. Но он и не нуждался в них. Он должен был и хотел разрушать и создавать все сам.
В молодые годы исключенный за "преступную политическую пропаганду" из Казанского университета, Ленин уезжает в Петербург. Приверженец идей Карла Маркса, он старательно ищет единомышленников марксистов. Не находит. И тем не менее через год или два ему удается организовать в Петербурге первые рабочие группы и объединить вокруг себя небольшое количество интернационалистов-марксистов. Вслед за образованием "Союза борьбы за освобождение рабочего класса", в котором он принимает участие, Ленин приступает к устройству первых рабочих забастовок, усиленно пишет прокламации, день и ночь проводит в рабочих кварталах.
Арестованный и сосланный в конце девяностых годов, он основывает в Швейцарии вместе со своими двумя товарищами газету "Искра", много способствовавшую развитию революционного движения в России. Когда русская социал-демократическая партия разделилась на большевиков и меньшевиков, Ленин стал во главе первых и сделался теоретиком большевизма. Именно ему обязан своим существованием первый большевистский орган "Вперед". Это он направляет и вдохновляет в 1905 г. социал-демократический съезд, на котором положено начало русской коммунистической партии.
Во время русской революции 1905 года Ленин высказывается за бойкот Думы, за борьбу против "контрреволюционных либералов", за организацию военного восстания с целью установления революционной диктатуры. Он возвращается в Россию и сильно влияет на ход событий. Зиновьев97, наиболее преданный из его сотрудников и друзей, предполагает, что идея Советской власти уже тогда зародилась в мозгу Ленина, присутствовавшего в качестве зрителя на заседаниях созванного меньшевиками Совета рабочих депутатов в Петербурге. Наступает реакция, и - Ленин снова за границей. На этот раз для его кипучей неисчерпаемой энергии не находится никакого применения и вот, по словам того же Зиновьева, он "проводит по 15 часов в библиотеке".
Во время Великой войны, Ленин ведет чрезвычайно активную пропаганду против войны. На международных социалистических конгрессах в Циммервальде и Кинтале98 он занимает место на крайней левой, предлагает саботаж и вооруженное восстание в качестве средства превращения войны между народами в междуклассовую войну. Едва началась русская революция, он устремляется в Петроград через Германию в знаменитом пломбированном вагоне, тем самым обратив на себя всесветное внимание гораздо больше, чем всей своей предыдущей революционной деятельностью. Первое его выступление в Совете Рабочих и Солдатских Депутатов с изложением большевистской программы не имеет никакого успеха. Для него это безразлично. Вместе с небольшой кучкой приверженцев он насильственно занимает дворец балерины Кшесинской99 и отчаянно сопротивляется всем попыткам изгнать его оттуда. Балконом своей новой квартиры он пользуется как трибуной для пропаганды, а дворец им превращается в штаб-квартиру партии большевиков, откуда по Петрограду и России распространяется газета "Правда". Главари русского социалистического движения по-прежнему остаются враждебными Ленину. Но в солдатских и рабочих массах его влияние возрастает с каждым днем. Прошло едва три месяца со дня его появления в Петрограде, как в столице вспыхнул подготовленный им большевистский переворот. Временному Правительству удается на этот раз подавить его. Ленин скрывается в Финляндии, Однако, еще через 4 месяца, в начале ноября 1917 года, он уже празднует полную и окончательную победу над Керенским100 и утверждается в Смольном Институте в роли главы первого большевистского правительства Народных Комиссаров, Понемногу большая часть Российской территории переходит под власть нового правительства. Образуется сеть комиссариатов, советов. Однако, параллельно с этим утверждением Советской власти возникает и быстро расширяется сильное антибольшевистское, антисоветское движение. Там и тут образуются и, благодаря моральной и материальной поддержке иностранцев, постепенно усиливаются белые "армии" и "правительства". Положение в Красной России, дезорганизованной, обнищавшей, блокированной и изолированной становится критическим. Кажется, что падение ее совершенно неизбежно, наступит вот-вот - с минуты на минуту. Особенно критическим становится это положение в июне 1919 г., когда адм. Колчак101 с востока, ген. Деникин102 с юга, ген. Миллер103 с севера и ген. Юденич104 с запада давят на большевиков и оставляют в их распоряжении лишь центральную Россию. Ленин предусматривает уже день, когда его повесят, но и это мало смущает его. Он пойдет до конца, а после его смерти "весь мир увидит, что он был прав".
Такова энергия Ленина - быть может, квинтэссенция всей русской революционной энергии. - Она восторжествовала над всеми препятствиями, осуществила неосуществимое. Во всяком случае это она создала в лице Ленина законченный тип русского революционера.
Но личность Ленина не характеризуется одной только его энергией. У него много других качеств, необходимых для крупного революционера. Их признают за ним даже те лица, которым он не внушает ничего, кроме антипатии. Одни отмечают в нем "исключительную силу логики". Другие высоко расценивают его как "большого знатока толпы и несравненного демагога". Третьи отдают ему справедливость как сильному, талантливому организатору. Выдающийся русский экономист, публицист и политик Петр Струве105 видит в Ленине человека, для которого не существует моральных критериев, и в духовном облике которого злобность, злость представляются самыми отличительными из всех черт. Он называет Ленина палачом, для которого все средства хороши при достижении поставленных целей. И вместе с тем Ленин для Струве это "такой искусный политик и такой замечательный тактик". - "Само собою разумеется, продолжает Струве - он является теоретиком и идеалистом чистейшей воды; и больше:
в своей частной жизни... он аскет". Подобное свидетельство тем более интересно и важно, что прежде чем сделаться горячим противником Ленина и активно бороться против него вместе с ген. Врангелем106, П. Б. Струве близко знал Ленина в течение долгих лет. Они были членами одной и той же социалистической партии, и их имена ставились и цитировались рядом в течение более чем пяти лет.
Все признают простоту привычек и вкусов Ленина и его безразличие ко всякого рода удобствам. Все согласны, что он "ужасный доктринер", "схематист", что он до чрезвычайности склонен к абстракции. Что касается лично меня, то мне представляется главным в личности Ленина гармония между его характером и умом как умом и характером типичного революционера. Нельзя сказать, темперамент ли Ленина влияет на ход его мыслей или, наоборот, его мысли определяют его темперамент, его поведение. Мысли и действия, идеалы и склонности представляют в нем одно целое и целиком служат делу революции.
Так не является ли Ленин в силу всех перечисленных качеств человеком, который - будучи обязан главным образом самому себе, своим дарованиям, своей работе, смелости своего характера и мыслей, наконец, своей воле - работает над созданием новой жизни чисто политическим путем?
II
Для того, чтобы лучше понять, насколько Ленин оригинален в качестве индивидуальности, насколько он русский в качестве революционера и насколько он принадлежит человечеству в качестве политика, следует посмотреть, чем отличается его программа от программ других вождей русских революционных течений.
Мы уже говорили однажды, что из всех кругов русской интеллигенции наиболее полным образом сохранили типические интеллигентские черты именно круги революционные. Однако, так же как и для консерваторов и либералов, и для них превращение русского абсолютистского режима в режим конституционный или полуконституционный знаменовало собою весьма важный этап.
Как все вообще течения русской политической мысли трансформировались к этому моменту в политические партии, так и революционные течения приняли форму политических партий. Что особенно характерно, как раз революционеры явились первыми основателями в России Организованных политических партий (еще до 1905 г.).
Далее, так как всякая политическая партия стремится отразить интересы тех или иных социальных слоев, то и русские революционеры оказались вынужденными взять на себя защиту одних из этих слоев за счет других. Русские консерваторы отдали себя в распоряжение русского дворянства и русской буржуазии; русские либералы взялись обслуживать интересы людей среднего сословия, горожан, интеллигенции. Логическим образом представителями революционной русской мысли были те, кто сосредоточивал все свое внимание на нуждающихся классах, на крестьянах И рабочих.
Нельзя при этом не отметить, что сколько бы наши революционеры ни были революционны по своим настроениям и по своему темпераменту, в массе своей они все же оставались духовными наследниками русских политических мыслителей первой половины XIX века и волей-неволей в новых формах продолжали старинную борьбу "славянофилов" и "западников". Те из них, кто верил в особые пути социально-политического прогресса в России, заполнили со временем кадры социалистов-революционеров, приобретших большое значение в качестве партии крестьян. Другие, считавшие Россию в ее развитии подчиненной совершенно тем же законам и условиям, что и Запад, шли в ряды социал-демократической партии, партии русских рабочих масс.
Это не все: так же, как русские консерваторы и либералы, становившиеся, начиная с 1905 г., все более практичными, реалистичными и terre-a-terre, русские революционеры со своей стороны все более проникались постепенно будничным политическим реализмом и деловым практицизмом. Таким образом, хотя и более пригодные, чем их политические противники для разрешения основных проблем русской политической мысли, наши революционеры оставались, однако, неспособными разрешить их удовлетворительным образом и окончательно. К этому можно прибавить: чем менее были они революционны, тем более они проявляли эту неспособность, и обратно.
Всем этим я хочу сказать, что накануне Великой Революции русские политики, даже наиболее передовые и смелые, не знали ни как связать Россию с остальным человечеством, ни какова ее особая историческая миссия в качестве великого народа и великой этической силы. Программа социал-демократии, растворяющая Россию в Западе и стоящая на почве нивелировки всех народов, отдаляла от себя тех, кто мечтал для России об исторической роли великой, возвышенной, единственной в своем роде. Напротив, программа социалистов-революционеров касалась почти исключительно только внутренних русских дел и относилась довольно безразлично к какой бы то ни было мировой программе. В конечном итоге про подавляющее большинство русских революционеров можно было сказать, что поистине революционными - активно революционными - они были лишь в отношении одной России. Идея мировой революции не была продумана ими во всех ее последствиях и выводах и во всей ее глубине. Во всяком случае она не имела для них значения живой актуальной проблемы. И даже больше: они не только не имели никакой программы мировой политики в нашем смысле этого слова, но даже их программа внутренней политики России была элементарна, не разработана и в лучшем случае ограничивалась провозглашением принципа "свободного самоопределения народов", скорее либерального, чем революционного.
В настоящий момент после всего пережитого Россией в течение 4-х с лишним лет революции приходится сказать еще и то, что главные массы русских революционеров даже во время революции не отдавали себе ясного отчета в значении жертвы и служения в этической психологии русского народа и не учитывали их значения в качестве могучего революционного двигателя. Они раз навсегда приучили себя к мысли, что революционные жертвы только их обязанность, т.е. обязанность людей борющихся за народ. - Что же касается самого народа, то ему говорилось лишь о материальных нуждах и личных или классовых эгоистических интересах.
В целях революционной пропаганды все это могло быть очень хорошо до революции. Но это стало абсурдом с того момента, как революция вспыхнула, и как русские, крестьянские и рабочие массы сами превратились в революционеров и пожелали выдвинуть своих революционных вождей. Говоря иными словами, русские революционеры всегда упускали из виду, что дух жертвенности не есть их личная привилегия в качестве вождей народа, но что он неотъемлемая принадлежность всякой вообще революционной психологии. Уже одного этого последнего замечания достаточно с моей точки зрения для того, чтобы утверждать: несмотря на всю свою революционность, главные кадры русских социалистов были далеки от понимания того, что такое революция и каковы ее законы.
С другой стороны, имея гораздо больше точек соприкосновения с широкими народными массами, чем остальные русские интеллигентские круги, наши интеллигенты-революционеры все же очень мало знали русский народ. Им не был знаком его образ мышления, или во всяком случае они не считались с ним в создававшихся ими планах революции. Особенно же плохо понимали они то, что революция имеет свои собственные законы, свои особые условия успеха и неуспеха, свои национальные формы. Наконец, они совершенно не понимали, что русский народ во время революции не мог довольствоваться ни старыми программами, выработанными на покое несколькими интеллигентами-революционерами, ни их педагогическими брошюрами, ни добродетельным наставничеством и водительством лишь ими самими признанных вождей. Русские крестьяне и рабочие прежде всего должны были разрядить свой вековой гнев угнетенного и порабощенного народа, заставить стократно заплатить за старые несправедливости, многое разрушить и искоренить, и со своей стороны наделать несправедливостей. Одновременно им нужно было почувствовать себя загипнотизированными идеалами, позволявшими в своем действительном или призрачном величии заранее оправдать все разрушения, все несправедливости, все жертвы. Вместе с тем, охваченный революцией, русский народ естественным образом должен был представить собой, с чисто психологической точки зрения, громадную толпу, охваченную специфической психологией толпы. Народ хотел сам действовать и сам направлять ход событий. Он хотел, чтобы с ним считались, чтобы ему потакали, чтобы ему говорили его слова. Как всякая толпа в социально-психологическом смысле слова, он готов идти куда угодно за своими вождями, но как всякая толпа он хотел думать, что вожди управляют лишь по его собственной воле и ведут в направлении лишь им самим указанном.
То, что все почти русские революционеры не понимали или упускали из виду, Ленин понимал, оценивал и заблаговременно учел, чтобы применить в нужный момент.
Точно так же как Пестель он является большим знатоком истории, логики и психологии революций. Как Пестель, он знает цену особой революционной тактики, знает необходимость личной диктатуры наряду с программой, способной увлекать и толкать на жертвы. Однако, Пестелю и ему пришлось жить и действовать в совершенно различной обстановке. Проблема русской революции возникла перед Пестелем в виде проблемы революции без участия масс. Ленину, напротив, всегда приходилось думать о русской революции, совершаемой с помощью масс и, быть может, исключительно при помощи масс.
С этой точки зрения Ленин выступает как прямой единомышленник Бакунина, не представлявшего себе революции иначе как в виде массового движения. Точно так же как Бакунин, Ленин не ограничивался подготовкой какой-либо отдельной национальной революции, но всегда даже имел в виду мировое революционное дело. Наконец, вместе с Бакуниным Ленин всегда понимал, что массы наиболее порабощенные и наименее цивилизованные представляют собою источник революционной энергии гораздо более богатый и мощный, чем массы народов передовых и свободных. По этой именно причине он всегда приписывал первостепенное всемирное значение с нетерпением ожидавшейся им русской революции. Тем не менее, Ленина ни в каком смысле нельзя назвать вторым Бакуниным. По сравнению с ним, он человек гораздо более новой эпохи. Он хочет идти гораздо дальше и делать шаги гораздо более твердые. Бакунин верил, что революцию можно делать безразлично где и безразлично когда; Ленин верит в "объективные" условия революции, в том числе, конечно, в "объективные условия" мировой революции. Для Бакунина мировая революция представлялась произвольной суммой различных национальных революций, происходящих без какого-либо единого плана и направляемых без участия единой центральной силы. Поэтому-то он был против диктатуры. Напротив, для Ленина мировая революция представляется органическим мировым процессом, который должен или может иметь место лишь в благоприятной мировой обстановке, лишь при воздействии специальных мировых сил и при условии, что в ней, как актер в театральной пьесе, всякий народ играет свою роль.
Таким образом, программа русской революции являлась для Ленина лишь определенной частью мировой революционной программы. Все его внимание было сосредоточено на этой последней. Она должна быть выработана самым внимательным образом и покоиться на самых точных практических принципах. Идеал ее должен быть чрезвычайно широким и возвышенным и в то же время реалистичным и "научным". Прежде чем достигнуть реализации мировой программы, русская программа должна привлечь к себе симпатии во всех странах. Во время процесса самоосуществления она должна обеспечить себе условия, достаточные для того, чтобы привести в конечном итоге к установлению полного единства воли всех стран и всех народов.
Свою теоретическую программу Ленин нашел в учении Карла Маркса. Марксизм представляет собою в одно и то же время искусно выраженную научную дисциплину и универсально призванную основу для великого международного рабочего движения. Этими своими чертами он должен был вполне удовлетворять Ленина с двух главнейших точек зрения: во-первых, с точки зрения идеала и программы мировой революции и, во-вторых, с точки зрения могучего средства для организации революционных сил.
Таким образом два великих антагониста, Маркс и Бакунин, нашли свое взаимопримирение в лице Ленина. Оба оказались восполненными и исправленными. Излишняя теоретичность одного и избыток темперамента другого получили равновесие в действии и в мысли Ленина. При желании можно было бы определить Ленина, как революционера и социального реформатора при помощи следующего рода псевдоматематической формулы: Маркс помноженный на Бакунина, равняется Ленину. Или еще более точно: - Ленин равняется Марксу, помноженному на Бакунина, плюс Пестель.
С подобного рода формулой, думается мне, легко согласится всякий, кто как мы здесь - взглянет на руководящие идеи Ленина под чисто политическим углом зрения. В таком случае перед нами развернулся бы приблизительно следующего рода ход мыслей:
- Пока существует капитализм, широкие народные массы останутся порабощенными, и экономическое их положение будет неизменно ужасным. Чтобы освободить их, необходимо до основания изменить всю современную систему экономических отношений. Однако радикально изменить ее, не изменив параллельно систему отношений политических, нельзя. Необходимо, чтобы управление экономическими и политическими сторонами жизни перешло в руки трудящихся классов. Такой переход может произойти лишь в революционном порядке. Значит, нужно революционизировать массы и делать революции всюду, где они могут представиться полезными. Однако, отдельные революции не имеют большой цены, если они не ведут прямым образом к революции всемирной. Только эта последняя может бесповоротно низвергнуть капитализм и открыть эру коммунистического социализма. В таком случае - все для мировой революции! Каждая страна должна делать все возможное, чтобы обеспечивать ее успехи. Но ведь есть страны и страны. Одни далеко подвинулись вперед на пути экономического и политического прогресса и вполне подготовлены для социализма. К сожалению, психологически именно эти страны наименее революционны. Другие вполне пригодны для революции, но их культура и государственность сильно отстали и они еще не созрели для социализма. Вплоть до 1917 года Россия являлась главнейшей из стран этого второго типа. Ее правительство неизменно выполняло роль охранителя всемирной реакции. Коммунистической революции следовало поэтому во что бы то ни стало низвергнуть русское правительство и тем самым открыть перед Россией пути нормального социально-политического развития. Что касается других стран, то они в свою очередь неизбежно испытали бы на себе влияние русской революции. Победа царской России в исходе великой войны 1914 года легко могла бы отодвинуть русскую революцию и революцию мировую на бесконечно долгий срок. Стало быть, самое лучшее, если Россия понесет тяжелое военное поражение, вслед за которым революция должна вспыхнуть с тою же историческою необходимостью, с какой она вспыхнула в результате русско-японской войны.
Так и случилось. Николай II потерял свой престол в тот момент, когда великая война была еще в полном разгаре. Теперь за дело! На очереди дня "углубление" русской революции и ее превращение из чисто политического события в корневой социальный процесс. А дальше - революции во всех побежденных странах. С того момента, как несколько крупнейших из промышленных стран сделаются добычей социальной революции, мировой революционный фронт широко раздвинется, и Россия, обнищавшая и лишенная всего самого необходимого, окажется в состоянии продолжать не только свое собственное революционное дело, но и дело мировой революции. Самое трудное будет - это справиться со странами-победительницами. Они менее всего будут хотеть революции. Быть может, они вовсе не захотят ее иметь. Они сделают все, чтобы потушить пламя революции в их собственной стране и чтобы сделать его безвредным во всех других странах. Вот истинная опасность для революции. Однако, мужество, мужество! Во-первых, если рабочие массы этих стран увидят, что Россия борется за общий идеал трудящихся всего мира, они запретят своим правительствам нападать на новую Россию. Далее, эти страны-победительницы выйдут из войны настолько ослабленными и дезорганизованными, что революционный дух станет все же проявлять себя и в них. Следовательно, самое главное для социалистической и революционной России - это продержаться во что бы то ни стало до того момента, когда буржуазные правительства потеряют свою способность вредить русским Советам и гасить пламя мировой революции. Если для этого нужно заключить постыдный мир с военным врагом - пусть так, пусть он будет заключен. Если вместо немедленной демобилизации русской армии (согласно первоначальным обещаниям ноября 1917 года), придется весь русский народ поставить под ружье и превратить в солдат - пусть все русские войдут в Красную Армию и бьются за коммунистическую революцию. Если русский народ тяжко страдает от лишений всякого рода, ничего не поделаешь, пусть страдает. Если окажется необходимым открыть временно широкий простор для иностранной эксплуатации природных русских богатств** - пусть идут к нам иностранные концессионеры.
______________
* * "Мы не можем бороться так, как мы этого хотим, - заявлял Ленин на конгрессе III Интернационала в августе 1920 г., - Мы должны считаться со сложившимися условиями. Мы должны убеждать рабочих фактами, мы не можем создавать теорий. Но и убеждать недостаточно. Политика, - прибавляет Ленин, - боящаяся насилия, не является ни устойчивой, ни жизненной, ни понятной".
Напротив, раз только день мировой революции пришел, все эксплуататоры понесут наказание, все привилегии будут отменены, все преграды между народами падут. Весь мир объединится в одной цели: - организовать свою совместную жизнь на совершенно новых социальных, политических и экономических основаниях. Тогда неисчислимые русские страдания искупятся сторицей и вместе с тем за Россией навсегда сохранится историческое значение первой освободительницы мира.
Итак, истинный социалистический интернационализм и мировая революция составляют высший идеал Ленина. Насколько различен этот интернационализм не только от империализма с его пушками, но и от мирового федерализма с его трактатами и конференциями! - Сам Ленин с большой яркостью формулировал однажды это последнее различие. Мелкобуржуазный национализм - говорил он на только что упомянутом конгрессе - считает интернационализм простым признанием равенства прав народов и, не говоря уже о чисто словесном характере этого признания, он полностью поддерживает национальный эгоизм. Между тем, пролетарский интернационализм требует:
а) чтобы интересы пролетарской борьбы в одной стране подчинялись интересам этой борьбы в мировом объеме;
б) чтобы нация, одержавшая победу над своей буржуазией, показала себя способною к величайшим национальным жертвам ради низвержения международного капитализма.
Таков Ленин, русский революционер и вождь мировой революции. Не является ли он одинаково типичным и законченным в обоих отношениях? Как бы то ни казалось странным, приходится утверждать, что именно в лице Ленина русская политическая мысль, наиболее типичная и национальная в своей революционности, впервые находит свой синтез и впервые разрешает без противоречий и пропусков все свои основные проблемы.
Припомним:
- В качестве одной из главнейших тенденций русской политической мысли, мы указали выше на неизменную ее борьбу против настоящего России. Нужно ли говорить, что никто с такой энергией не обрушивался на это настоящее, никто не разрушал его с такой последовательностью, как Ленин?
Русская политическая мысль всегда стремилась служить политическому и социальному прогрессу в его наиболее радикальных формах. Программа Ленина, ищущая тесного объединения всего человечества, искоренения всех пороков современной экономической системы, создания совершенно нового политико-социального порядка несомненно является программой, как нельзя более смелой и радикальной.
Служить политико-социальному прогрессу всегда значило для русского жертвовать всем ради его торжества - без сожаления и без ограничения. Непомерные жертвы, возложенные Лениным на Россию в момент появления его у власти в ноябре 1917 года и в течение всего периода борьбы против антисоветской России и ее иностранных помощников, всем достаточно известны. При этом, разумеется, Ленин не только обязывал к жертвам других, он каждую минуту готов был нести и нес их сам. Считаю нужным подчеркнуть, что именно эта воля возлагать на русский народ обязанность жертв и обращение к жертвенным порывам русской народной души является для меня одной из главнейших причин успеха всего дела Ленина.
Русская политическая мысль, всегда бывшая до того мыслью русских интеллигентов и господствующих в России классов, никогда раньше не находила путей к примирению и воссоединению с мыслью русских масс, не говоря уже об идеале полного уничтожения векового различия между "народом" и "правящими". Излишне настаивать, что лишь программа и тактика великой русской Революции, которую мы все время отождествляли здесь - (условно) - с Лениным, одна оказалась в состоянии осуществить этот идеал, превращая в комиссаров, делегатов, членов бесчисленных Советов и в офицеров Красной Армии элементы, почерпнутые из самой гущи народных русских масс. Только потому, что русский народ почувствовал себя народом-революционером и армией всемирного прогресса, он и согласился нести бесчисленные жертвы всех последних лет. Только потому, что он видит в вождях большевизма своих собственных избранников и выразителей своих собственных идей, он и согласился выносить тяжкую и неумолимую диктатуру этих вождей.
Это не все. Русская политическая мысль, говорили мы, всегда стремилась увидеть Россию в тесном сотрудничестве с остальным человечеством; в качестве особой, но неотъемлемой составной его части. Как всякий консерватизм, говорили мы, и русский консерватизм был слишком националистичен. Его интересовала только Россия и его международная программа упиралась в шовинизм. На этом пути русская политическая мысль никогда не нашла бы удовлетворительного разрешения вопроса о взаимоотношении между Россией и остальными народами. Русский либерализм, как и любой другой либерализм, мечтал о большом столе, покрытым зеленым сукном, за которым сидели бы представители всех стран в непрерывном мирном конгрессе. Это очень хорошо в принципе, но что можно сделать на подобном конгрессе, если по-прежнему живы и остры все поводы для соперничества и вражды народов? К тому же недавний опыт с трагической очевидностью показал, что современный мировой либерализм не только обречен на полное бессилие и двоедушие, но что он каждую минуту готов стать источником новых конфликтов, новых войн, новых мировых опасностей.
Нет; для того, чтобы пред Россией открылись возможности тесного и действенного сотрудничества с остальным человечеством, необходимо, чтобы она провозгласила принцип единства всего человечества и затем отдала себя на служение этому принципу. Только так русская политическая мысль могла разрешить проблему взаимоотношений между Россией и остальными народами, не изменяя самой себе. Только на этом пути она оставалась бы подлинно революционной мыслью также и в области международных проблем. Наконец, только при таком решении вопроса русская революция, имеющая столько международных корней, не оказалась бы в противоречии со своей собственной международной природой и сущностью.
Однако, кто же из всех русских революционеров понял национальное значение для России идеи международного единства, если не Ленин с его сотрудниками и приверженцами? И пока революция будет длиться в России, напрасно делать попытки увлечь господствующие русские массы уравнительным международным идеалом либералов и умеренных социалистов или шовинистическим и империалистическим идеалом ретроградных консерваторов и экс-социалистов.
А теперь самое главное:
- Единство человечества не может создаться само собою. Его нужно достигнуть, завоевать. Для него нужна мировая революция, нужны специальные силы и великие жертвы. Следовательно, должен быть налицо народ, готовый пожертвовать собою за мировое дело и имеющий достаточно революционного духа и революционных сил, чтобы в нужный момент поднять знамя мировой революции. Не является ли именно русский народ таким народом, самой историей предназначенным для дела мировой революции? Не в этом ли его историческая миссия, особая роль среди народов? Почему не допустить, что именно России и только одной России выпадет на долю излечить мир от всех социальных зол капиталистического строя? Такова в своей политической основе мысль Ленина и всего русского революционного экстремизма. Ясно, что лишь благодаря этой мысли последовательно, не противоречиво и совсем по-русски, или вернее по-российски, разрешен последний из основных вопросов, стоящих перед русскою политической мыслью: понять особую историческую миссию России в качестве великого народа и великой силы этической и исторической. Не вполне неправы поэтому те, кто старается вскрыть элементы славянофильства в политических и социальных взглядах Ленина, этого законченнейшего из революционеров-интернационалистов.
Итак, нельзя удовлетворительным образом объяснить себе успехов большевизма в России, если не отдавать себе ясного отчета во всем том, что нами только что говорилось:
большевизм, утвердившийся в России в процессе революции, наилучшим образом соответствовал психологии и логике русской революции и наиболее полно удовлетворял основным заданиям и навыкам русской революционной политической мысли. Однако, сколько бы экстремизм русского большевизма и Ленина ни был коренным русским, его успехи не зависят исключительно от событий в России. Он заключает в себе слишком много элементов и предпосылок международного порядка, чтобы оставаться вне зависимости от хода международных дел. И действительно, если большевизму удалось преодолеть столько препятствий и победить столько врагов, то это главным образом потому, что он всегда умел учесть и использовать благоприятные мировые факторы. В этом была его основная сила. В этом проявлялись его здравый реализм и практический смысл, неизменно отсутствовавшие у его противников. Можно смело утверждать, что большевистская власть, будучи глубоко русской, завладела в ноябре 1920 года всей Россией в силу следующих четырех причин международного порядка:
1. Она опирается на международную социальную теорию в одно и то же время научную, философскую и, если угодно, религиозную даже.
2. Она имеет экономическую, политическую и социальную программу мирового масштаба.
3. Она умеет пользоваться ослаблением и распадом всех современных международных связей - иначе говоря, реальными условиями современной мировой политической жизни.
4. Наконец, в лице коммунистического пролетариата всех стран она имеет на своей стороне крупные и действенные международные силы, верные ее стремлениям и понимающие ее методы.
Поэтому вполне позволительно поддерживать два следующих друг друга взаимно обусловливающих положения: русская большевистская революция восторжествовала потому, что налицо оказалось достаточное количество условий, благоприятных для революции мировой. И обратно, мировая революция может сделаться неизбежной (она уже стала, быть может, неизбежной), так как большевистская революция в России бесконечно усилила революционные течения в других странах, дав им единый план и наметив для них пути и цели.
Разумеется, социальная революция мирового масштаба представилась бы чем-то совсем иным, чем социальная революция в большевистской России. Тем не менее, ей пришлось бы заняться осуществлением программы, сходной с программой русского большевизма. Этим я хочу сказать, что ей пришлось бы разрешить международную программу в революционном порядке и согласно планам мирового социализма, опираясь на принцип единства всего человечества. Что же касается столкновений, сражений и разрушений всякого рода, идеала полного устранения буржуазных классов и создания во всех углах и закоулках мира Советских Республик, то все это не имело бы другой основной цели, кроме цели установления только что указанного единства.
В настоящий момент шансы мировой революции и успехов мировой революционной программы сделались тем более значительными, что две другие возможные мировые программы, консервативная и либеральная, только что в итоге войны и мира понесли тяжелое поражение.
Нужно ли указывать, насколько велики психологические последствия этого двойного поражения. - И если бы это было лишь чисто психологические последствия. То, что происходит в душе людей, обычно является лишь отзвуком творящегося вне ее. В то время, когда решительно все зависит от организации международных отношений, антиреволюционные элементы человечества не имеют уже больше в своем распоряжении ни действительно международных средств действий и борьбы, ни удовлетворительного международного идеала или плана. Тягостное ощущение, что "что-то сгнило" не только в датском королевстве, но и во всех решительно странах, вполне соответствует целой серии совершенно объективных явлений:
а) страшной усталости народов после мировой войны при перспективе новых войн;
б) разрушенному механизму экономической жизни народов, финансовым и промышленным кризисам и все растущей безработице;
в) соперничеству между государствами, достигшему небывалой степени, в виду исключительных трудностей для каждого из них защищать сейчас свои национальные интересы;
г) устойчивость привычкам, создавшимся после 1914 года, жить в исключительно ненормальных условиях, подвергать себя лишениям, бороться и жертвовать;
д) полному распаду на международной арене всех устойчивых антиреволюционных сил, равно как почти полному отсутствию или бессилию всех моральных или правовых международных факторов. Прибавим к этому, что антиреволюционные международные элементы не имеют решительно никакого опыта в области истинно международной интернациональной тактики, а их теории международной организации носят чисто бумажный характер. Как мы уже видели раньше, мир боролся против германского империализма, вовсе не представляя себе, что такое собственно империализм. Точно также он стремился к международному федерализму, немало не заботясь об уяснении себе (и об удовлетворении) основных условий всякого федерализма.
Наряду с этим, в небывало широком "мировом" масштабе, обнаруживают себя теперь все новые и новые условия для развития отчетливо выраженной революционной психологии и для создания мировой революционной атмосферы. Мир, как единое социальное целое, никогда еще не управлялся мировой моралью, несуществующей И по сей день, ни мировым правом, так как слабая его тень в лице "современного международного права" и поныне имеет еще очень ограниченное практическое значение, Поскольку то не было полной анархией и полным беспорядком, мир управлялся преимущественно политическими факторами, политикой - по самому существу своему такими благоприятными, как мы знаем, всякого рода революциям. Теперь же это больше чем когда-либо. Раз всякая революция естественным образом рождается из недовольства, нужды, непорядка, голода и наличия неосуществленных идеалов, и раз все это именно теперь проявляется с особенной силой, то именно теперь и приходится сосредоточивать все свои мысли на мировой политике и на мировой революции. Всякая великая революция требует для своей победы точной революционной программы, достаточных революционных кадров и вождей с прочным революционным авторитетом. Мировая революция найдет все это в среде мирового пролетариата, поддержанного русским народом, в лице коммунистического социализма, и, наконец, в лице Ленина с его ближайшими помощниками. И чем больше соперничества, борьбы, беспорядка и нужды, безразлично где и какого сорта, тем больше огня в горнило революционного пролетариата, коммунизма и Ленина.
Чтобы избежать мировой революции или потушить ее раз навсегда, лично я вижу лишь два пути: первый заключался бы в том, чтобы достаточным образом укрепить мировой либерализм или мировой консерватизм, дабы какая-либо из этих двух мировых антиреволюционных программ могла решительно восторжествовать над современными революционными течениями в мире. Разумеется, это не просто. Творцам таких программ пришлось бы сделать нечеловеческие усилия в связи с тем, что нами говорилось в первой главе: человеческий разум - говорили мы тогда - столь ничтожный в качестве исторической и социальной силы, может вдруг превратиться в современном хаосе в главную движущую силу, разуму выпало бы на долю собрать все элементы и наметить все необходимые средства для осуществления в мировом масштабе либеральной или консервативной политико-социальной программы. И это в таких исключительно неблагоприятных условиях.
Если же этот путь, как легко можно себе представить, не приведет ни к чему, то остается другой путь: покорно склониться перед неизбежным развитием событий и пусть Бог хранит каждого от борьбы, вражды, и особенно от побед над другими. Все это - еще и еще раз - лишь на пользу сначала хаосу, а потом революции. При такой покорности судьбе Великая Социальная Революция совершилась бы, не будучи революцией в нашем русском переживании этого слова и не сопровождаясь потрясениями в русском стиле. Иначе говоря, чтобы избежать мировой революции, необходимо добровольно уступить ей во всех ее основных требованиях, а потом смотреть и ждать, что из этого выйдет.
История не замедлит показать, какой путь выбран ею. Моей задачей здесь не является указывать, в какой мере я возлагаю свои личные надежды на единственный открытый перед человечеством третий, революционный путь.
Но я думаю, что я прав, утверждая: при настоящих условиях для каждого должно быть не только интересно но и важно вдуматься серьезно и глубоко в три основные мировые политические программы: в консервативную программу последнего германского императора в либеральную программу предпоследнего американского президента и в революционную программу русского диктатора-революционера.
.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история