Хаттон П.Х. История как искусство памяти

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ. ПО ТРОПЕ ПАМЯТИ

Тропинку, которая привела меня к далекому про-
шлому, я всегда бережно хранил в своей памяти. Мес-
та, где я вырос, и сегодня не утратили для меня своего
очарования. Принстон, штат Нью-Джерси, изобиловал
памятными местами, и моя старая учительница Лили-
ан Вэйкфилд, замечательная женщина, провела свою
последнюю экскурсию, показывая мне и моим одно-
классникам исторические здания старого города. Да-
лее моя ирландская наследственность, с ее сентимен-
тальностью, хотя эта сторона прошлого и окутана для
меня туманом. У нас был знаменитый предок по мате-
ринской линии, Томас Фрэнсис Мигер, прославивший
Молодую Ирландию в 1848 году и впоследствии в чине
союзного генерала сыгравший менее заметную роль в
Гражданской войне. Он был красив, энергичен, и, как
можно предположить по имеющимся у нас его много-
численным портретам, любил фотографироваться. Но
большая часть семейной истории за пределами послед-
них трех поколений генеалогического древа навсегда
утрачена. Мой отец мог случайно упомянуть о дедушке
по отцовской линии, Томе Хаттоне, которого никогда
не знал, и о котором с нежностью вспоминал друг на-
шей семьи Пит Йейтс, восхищавшийся им еще в годы
своей молодости. Хаттоны, кажется, занимались ло-
5
шадьми — среди них были кузнецы и наездники. Из
воспоминаний отца трудно было о них узнать хоть не-
много больше. Они были скромными людьми и не со-
вершили ничего выдающегося.
Когда я был молод, то гордился силой своей памяти-
способностью, воспитанной любовью к истории, увле-
чением географией и в какой,то степени механиче-
ским заучиванием уроков в церковной школе. Память
не подводила меня ни в школе, ни в колледже, и, долж-
но быть, это сыграло свою роль при окончательном вы-
боре профессии историка. Но к середине жизни я об-
наружил, что моя память стала меняться. Я не мог уже
вспоминать так быстро, как это было когда,то. Как за-
метил Зигмунд Фрейд, память становится менее эф-
фективной с возрастом. В то же самое время я обнару-
жил, что могу помещать то, что заучиваю, в более на-
дежный контекст. Если существует история измене-
ний моей собственной памяти, то не происходят ли-
желал бы я знать, аналогичным образом и изменения
коллективной памяти всего общества?
Феномен, озадачивший меня, был связан с движу-
щими силами традиции, хотя я пришел к пониманию
этого окольными путями. Моя дорога к проблеме памя-
ти шла через историю коллективных ментальностей-
через тему, которую я для себя открыл воФранции, где
в конце 1970,х целый год руководил зарубежной ста-
жировкой студентов младших курсов. Эта область ис-
следований связана с изучением нашей нравственно-
сти и отношений к важнейшим периодам нашей жиз-
ни, и интерес к ней совпал с воспоминаниями о моем
собственном воспитании. В тот год у меня было мало
времени для исследований, но я успел прочитать рабо-
ты Люсьена Февра, Марка Блока, Филиппа Ариеса-
Эммануэля Ле Руа Лядира и Норберта Элиаса, изло-
живших основные принципы этого направления исто-
рической науки. Я быстро понял значение этих иссле-
6
дований для познания природы традиции — раздела
истории, отвергавшегося профессиональными исто-
риками в 1960,е годы, но заинтересовавшего меня в
связи с моей давней привязанностью к религиозной
традиции (хотя я и чувствовал, что мой интеллект от
нее освободился) и к семье (несмотря на то, что я был
от нее вдалеке). Позже я пытался восстановить связи с
этими традициями своей юности, совершив несколько
паломничеств. Уединение в монастыре Трэппист по-
зволило мне прикоснуться к средневековым истокам
живой традиции, в которых брала свое начало моя
вера, а посещение памятных мест в окрестностях
Принстона пробудило во мне ностальгию и вместе с
ней понимание, насколько мал тот кусочек земли, ко-
торый я любил, будучи наивным ребенком.
Разумеется, мой интерес к традиции был связан и с
научными планами. В Висконсинском университете я
обучался позитивистским методам французской исто-
риографии, в том очищенном виде, в каком она вошла
в докторские программы по философии конца 1960,х
годов,— как специализированное исследование, при-
крытое туманной мистикой марксизма. Обучение ко-
личественным методам, как подготовка к исследовани-
ям в области социальной и экономической истории-
было тогда в моде. Когда,то Жорж Лефевр, почтенный
декан отделения исследований Французской револю-
ции, наставлял наше поколение: «Если вы хотите стать
историками, вы должны научиться считать». Но даже в
рамках этого направления французской исторической
науки я обнаружил, что наибольший интерес вызыва-
ют у меня вопросы, связанные с традиционалистскими
представлениями о прошлом. Я не мог отказаться от
этого интереса и при изучении французского левого
движения, темы, предложенной мне моими наставни-
ками. В исследованиях Французской революции меня
всегда притягивала революционная традиция, благода-
7
ря которой ее политические амбиции дошли и до де-
вятнадцатого столетия. Так я стал интересоваться
бланкистами, группой мятежников,идеалистов, доса-
ждавших властям Второй Империи, боровшихся за Па-
рижскую коммуну и в конечном итоге ставших храни-
телями революционной традиции в социалистическом
движении, которое более не считало народное восста-
ние достойной политической альтернативой. Я напи-
сал книгу о их роли во французской политике, опубли-
кованную около 10 лет назад. Сегодня я считаю, что
для моего развития как ученого обращение к этой теме
было своевременным, но для восприятия ее в научном
сообществе тогда еще время не пришло. Академиче-
ская наука еще не была готова сконцентрироваться на
проблеме традиции с ее особыми требованиями к кол-
лективной памяти.
Но время темы памяти пришло, когда ученые стали
понимать ее связь с историей коллективной менталь-
ности. В начале 1980,х годов я вел семинар по послед-
ним работам в этой области. Хотя курс задумывался
широко, моя коллега, Джэнет Вотли, отметила, что
тема памяти в нем представлена недостаточно, и посо-
ветовала мне книгу Мишеля Бужура «Темные зерка-
ла», исследование мнемонических оснований автобио-
графии. Эта книга поднимала интересные вопросы о
роли памяти в развитии понятия «Я» в интеллектуаль-
ной истории, начиная с восемнадцатого века. Однако
его восприимчивость к культурным подтекстам этой
темы была исключительной; более того, это было лите-
ратуроведческое исследование, далекое от области ис-
ториографии, которой я занимался. В этой области по-
нятие памяти редко появляется. По мере развития тео-
ретических дискуссий о ментальностях как об особом
направлении исторической науки, многие критики
стали представлять эту тему несколько иначе, чем она
выглядела номинально, или так, как ее описывали в
8
своих автобиографических мемуарах первые ученые-
к ней обратившиеся,— как изучение механизмов тра-
диции. Некоторые были намерены примирить понятия
и методы этого направления с позитивистской практи-
кой и тем самым вытеснить память из истории. Иссле-
довательские проблемы этого направления были гран-
диозны, иногда спорны, и изображались не в качестве
просто интересной темы, но как стадия посвящения в
более изощренные техники исследования — «recher-
ches au troisieme niveau», в исследования третьего
уровня.
Когда я начал заниматься памятью, я обнаружил-
что эта тема была квинтэссенцией междисциплинар-
ных интересов. Это была тема для всех, однако ни у
кого не было на эту тему преимущественного права. Я
начал с книги Фрэнсис Йейтс о возрождении искусст-
ва памяти во времена Ренессанса. Это искусство дол-
гое время считалось практическим методом, который
помогал ритору в систематическом использовании
своей памяти. Но Йейтс обратила особое внимание на
то, что эти мнемонические схемы были предназначе-
ны не только для того, чтобы сохранить космологиче-
ские теории, но и для того, чтобы их скрыть. Она ут-
верждала, что искусство памяти, как оно применялось
в эпоху Ренессанса, представляло собой свидетельство
оставшейся неизвестной историкам контркультуры
шестнадцатого столетия, которая включала в себя и та-
кие забытые области знания как алхимию, астроло-
гию, каббалу и магию. Это искусство, бывшее некогда
ключом к их тайнам, стало ключом и к их истории в
блестящих исследованиях Йейтс, открывшей неведо-
мую страну герметического знания. Йейтс раздвинула
привычные горизонты высокой культуры Ренессанса-
пройдя по тропинкам, которые вели философов той
эпохи окольными путями к их цели, а то и вообще заво-
дили в тупик.
9
Используя книгу Йейтс в качестве отправной точки-
я стал изучать мнемонические техники, скрытые в та-
ких современных культурных практиках, как автобио-
графия, психоанализ, коммеморация. Один доброже-
лательный критик, касаясь одной моей ранней статьи
по данному предмету, обратил внимание, что проблема
устного/письменного является важнейшим контек-
стом для любого анализа свойств памяти. Эта подсказ-
ка привела меня к замечательным книгам Эрика Хоб-
сбаума и Уолтера Онга, позволившим мне понять, как
представляли предназначение памяти в рамках устной
традиции, и как менялось ее использование в истории
вместе с появлением новых технологий коммуника-
ции. Я сразу же увидел связь между этим подходом к
изменению мнемонических способностей и моей ран-
ней работой об идеях Джамбатиста Вико об измене-
нии человеческого сознания. Вико был философом-
оказавшим на меня особенно сильное воздействие, так
как его идеями я был увлечен еще со студенческих лет.
Он определенно был ключевой фигурой в исследова-
ниях памяти и ментальностей, которыми я начинал за-
ниматься.
Были и другие авторы, которые помогли мне соста-
вить общее представление о теме памяти. Особенно
заинтересовали меня традиционалистские исследова-
ния Филиппа Ариеса, после которых я обратился к его
историографическим и автобиографическим сочине-
ниям, с их многочисленными догадками по поводу про-
блемы памяти/истории. В этих сочинениях бросалась
в глаза критическая оценка его знаменитых исследо-
ваний детства и семьи. Я также обращался к работам о
коллективной памяти социолога Мориса Хальбвакса-
вычурный стиль которого свел на нет мои первые попыт-
ки оценить, насколько хорошо он ориентируется в этой
теме. Мои работы о памяти также открыла мне пер-
спективу философских и историографических идей
10
Мишеля Фуко, проводившего в университете Вермон-
та в 1982 году семинар по «техникам Я», в котором я
имел честь участвовать. Я читал его ранние работы, ко-
гда занимался исследованием историографического
измерения истории ментальностей, и изучал несколь-
ко его текстов на своем собственном семинаре. Тема
его семинара в университете Вермонта (техники забо-
ты о своем «Я», способствовавшие риторическому
формированию фигуры «Я» в античности) была оче-
видным образом связана со значением памяти для по-
стмодернистского мышления. Это была проблема, ко-
торую я начал исследовать, сравнивая Фуко и Фрейда-
о чем написано в книге, изданной вместе с моими кол-
легами Хуком Гутманом и Лютером Мартином по ма-
териалам работы семинара.
Тем не менее, всесторонний подход к проблеме па-
мяти от меня ускользал. Подходить к теме памяти стан-
дартной библиографической тропой — значит сразу
же столкнуться с научной литературой. Я обнаружил
исследования психологов о роли памяти в познании, но
нашел более увлекательными работы нейрофизиоло-
гов о памяти и мозге, представлявшими собой послед-
нее слово науки. Сначала я думал о попытке соединить
научное и культурное в моей книге. Я был увлечен
классическими исследованиями мозга и памяти рус-
ского психолога Александра Лурия и более современ-
ными работами американского нейрофизиолога Дже-
ральда Эдельмана. Прочитав книгу Йейтс, я обнару-
жил, что известный психологический портрет мнемо-
ника наших дней у Лурия позволяет увидеть порази-
тельные связи между техниками запоминания, исполь-
зовавшимися им интуитивно, и специально изучаемы-
ми методами риторов Ренессанса. В равной мере по-
учительным было и его исследование различий в ког-
нитивных искусствах, демонстрировавшихся людьми-
которые жили как в традиционном, так и в современ-
11
ном обществе. Это исследование предполагало некото-
рую модель модификации способов использования па-
мяти при переходе от одного общества к другому. Я
оценил, насколько естественно его исследование кол-
лективной психологии соответствовало тому истори-
ческому, которое было у меня пока в голове, особенно
благодаря его сходству с теорией исторических изме-
нений сознания у Вико. В исследовании Эдельмана
меня также поразила связь с классической мнемони-
кой. Его утверждение о генетическом формировании
первичного и вторичного набора синаптических свя-
зей в сетях нервных клеток предполагало аналогию с
расположением мест и образов в искусстве памяти как
первичных и вторичных схем классификации. Но оно
также подтвердило мою догадку, что проникновение в
тайники мозга подобно проникновению в глубины че-
ловеческого прошлого. Несмотря на все наши исследо-
вания, мы мало что знаем и о том, и о другом. Сдержи-
ваемый подобными размышлениями я был готов за-
консервировать свое историческое исследование. Но
чтобы сделать выводы относительно памяти, исходя из
последних исследований мозга, мне пришлось при-
знать, что я не смогу уйти слишком далеко в той облас-
ти, где не имел лабораторного опыта. Я понял, что
именно от этой первой части проекта мне придется от-
казаться.
На тот момент в моем распоряжении были только
разрозненные материалы, хотя уже тогда меня вооду-
шевляло множество обнаруженных среди них взаимо-
связей. В статье, опубликованной в 1987 году, я уже ка-
сался темы мнемоники в Новое время. Один из моих
первоначальных замыслов состоял в том, чтобы постро-
ить всю книгу на использовании мнемонических схем в
современном мире. Как средство увеличения ординар-
ных способностей запоминания, искусство памяти не-
явно присутствовало в мыслях всех авторов, к которым
12
я обращался. Однако классическая мнемоника, теория
замещения, напрямую никогда не ассоциировалась с
историческими вопросами. Более того, для некоторых
проблем памяти фиксация на мнемонике, очевидно, на-
думана. Даже в рамках этой более ограниченной облас-
ти, к которой я и отправился, примеры, выбираемые
для обоснования моей позиции, могут легко быть от-
вергнуты как случайные.Икакие из этих примеров мне
следует игнорировать? В результате я решил в исследо-
вании, обращенном к связи проблемы памяти с истори-
ческим познанием, уделить мнемонике хотя и значи-
тельное, но всежеменьшее место. В конце концов, в ис-
торическом мышлении, благодаря более чем 25 годам
образования и обучения, я разбираюсь лучше всего.
Рассмотрение памяти в контексте истории породило
другой набор проблем. В конце 1980,х годов, историки
стали уделять все больше внимание проблемам рито-
рики. Один критик называл это «возвращением исто-
рии к литературе». Но реально их интерес был вызван
скорее способностью языка формировать идеи, а так-
же тем, каким образом подобные риторические фор-
мы, в свою очередь, могут быть использованы в полити-
ке. В этом направлении литературные критики начали
двигаться за несколько лет до этого, а философы даже
еще раньше. Первые исследования историков были
посвящены истории коммеморации. Они стремились
показать, насколько лицемерно использовали комме-
моративные ритуалы и памятники те, кто этим зани-
мался. Поэтому эти работы были тесно связаны с по-
стмодернистскими представлениями наших дней. Ис-
торики,постмодернисты интересовались памятью как
средством мобилизации политической власти и отвер-
гали внутреннюю ценность традиции самой по себе.
Их работы отражали острую потребность наших дней
понять риторику пропаганды. Соответственно они де-
лали вывод, что коммеморация была современной фор-
13
мой мнемоники, сознательно созданной лидерами го-
сударства,нации для того, чтобы пробудить желанное
воспоминание, и, тем самым, высвободить скрытую
эмоциональную энергию. В исторических исследова-
ниях таких коммеморативных практик было обращено
внимание на преувеличения, которыми увлекались эти
пропагандисты. Но по иронии судьбы историки и сами
преувеличивали коммеморативный аспект возможно-
стей памяти, сосредоточиваясь почти исключительно
на целенаправленных техниках запоминания. Подоб-
ного рода исследования коммеморативных представ-
лений объясняли, почемуФуко, с его провокационным
понятием «контрпамяти», встречали с такой критикой
в академической среде. Его рассуждения об «археоло-
гии знания» обеспечили философское основание про-
екта, к выполнению которого историки коммеморации
уже приступили. Они помогли им иначе взглянуть на
имевшиеся в их распоряжении данные и направили
проблему манипуляции коммеморативными практика-
ми на службу политическим целям.
Рассматриваемый философски, этот подход пока-
зался мне односторонним благодаря его преднамерен-
ной привязанности к тем традициям, которые этим
практикам было предназначено прославлять. Истори-
ки коммеморации стремились заключить в скобки во-
прос о том, что может быть аутентичным в традиции-
или какой силой влияния прошлое обладает само по
себе, независимо от наших сознательных попыток его
восстановить. Первое, что я понял,— такие исследова-
ния отвергают претензии памяти на наше внимание.
Казалось, что эти историки предлагали демонтаж и
критический анализ традиций, к которым они не ис-
пытывали настоящей привязанности. Как со смущен-
ной иронией заметил Пьер Нора офеномене коммемо-
рации во Франции: «Мы больше не прославляем на-
цию — мы изучаем ее славу».
14
Но здравый смысл предполагает, что мы нуждаемся
в прошлом и обязаны поддерживать живую связь с
ним. Все размышления поэтов и философов о природе
памяти на протяжении столетий говорят о взаимодей-
ствии между повторением и воспоминанием. Проти-
воречие между ними было таким же древним, как и
греческий миф о Мнемозине, в одно и то же время бо-
гине воображения и памяти, и именно этот миф даро-
вал памяти ее особую двусмысленность. Она приводит
прошлое в настоящее, однако окрашивает его в свои
особые цвета и оттенки.
В то же самое время, внимание к этой теме привело
к тому, что в голове у меня начал появляться вопрос-
почему загадка памяти/истории становится предме-
том изучения в современной историографии? Дробле-
ние такого большого числа традиций в современной
культуре (особенно тех, что были связаны со становле-
нием современного государства) пробудило любопыт-
ство к тому, как они работали с самого начала, и откры-
ло дорогу к пониманию альтернативных представле-
ний о прошлом. Второе, что я понял,— эта историогра-
фическая тенденция нуждается в более позитивном
истолковании. Я сделал вывод о том, что постмодерни-
стская археология памяти, связываемая с именем
Фуко, действительно облегчает усилия историков по
восстановлению прошлого, вынуждая их осознать
многообразие своих возможностей. Слишком долго
они двигались в прошлое всего лишь несколькими до-
рогами. Альтернативные тропинки в историю откры-
вали миры, о которых никто и не подозревал, и услож-
няли понимание нашего наследия. Проблема истори-
ков в таком случае заключается в том, как отправиться
на поиски утраченных традиций и как согласовать их
со столь далекими историографическими позициями.
Именно здесь я вернулся к искусству памяти, каким
оно было понято Фрэнсис Йейтс в ее исследовании
15
философов,герметиков Ренессанса. Как показала
Йейтс, искусство памяти было не просто методом. Оно
было также источником восстановления потерянных
миров. Хотелось бы знать, не играла ли ту же самую
роль и история искусства памяти в современном
мире? Не была ли она способом кодирования и переда-
чи содержания значимых традиций, особенно тех, ко-
торые содержали в себе понятия развития, или про-
гресса? Это предположение подарило название для
моей книги, в которой речь идет о наших сегодняшних
проблемах. Мы знаем, что нуждаемся в связях с про-
шлым. Именно об этом предположении нам следует за-
думаться. Наше наследие в мире постмодерна много-
кратно увеличивается, так как традиции, в рамках ко-
торых мы формировались, как старые, так и новые, бо-
рются друг с другом за нашу преданность.
На этой ноте я хотел бы прерваться и сказать не-
сколько слов о том, как организована эта книга. Чтобы
сделать это, позвольте мне объяснить мою собствен-
ную мнемоническую схему ее структуры. Я перемешал
главы более широкого и более общего характера с теми-
что сосредоточены вокруг отдельных мыслителей. В
главах I (Проблема памяти в современной историогра-
фии) и 8 (История на перекрестках памяти) исследует-
ся широкий ряд вопросов, касающихся взаимосвязи
памяти и истории. Первая представляет собой обзор со-
временной исторической науки, проявляющей инте-
рес к теме памяти. Последняя является размышлением
о вечном парадоксе повторения и воспоминания как
моментов памяти, и представлена как прелюдия к моим
взглядам на их роль в исторических исследованиях се-
годня. Главы 2 (Возрожденное искусство памяти) и 7
(Память и историография Французской революции)
также сочетаются друг с другом как исследования тем
более широкого характера. Первая показывает, как из-
менялось искусство памяти в своем стремлении слу-
16
жить нуждам современности и включалось тем самым в
историческое мышление. Последняя применяет полу-
ченные от важнейших теоретиков выводы к исследова-
нию того, как изменялось отношение историков к от-
дельной историографической традиции, к традиции
изучения Французской революции. Главная часть этой
книги — это главы 3 (Вордсворт и Фрейд), 4 (Хальб-
вакс), 5 (Ариес) и 6 (Фуко), которые посвящены изуче-
нию мыслей этих авторов, глубже других отразивших-
каждый со своей точки зрения, процесс включения па-
мяти в историю, протекавший с начала восемнадцатого
и до конца двадцатого столетий.
Что касается замысла книги, то я хорошо помню, с
чего все началось. В конце 1984 года я представил об-
ширный доклад о культуре памяти на семинаре по кол-
лективным ментальностям у Джона Хеллмана в уни-
верситете МакДжилла. По дороге из Берлингтона в
Монреаль я разместил в своей памяти важнейшие
пункты своей речи, подражая тому, как риторы разме-
щали свои topoi, пользуясь средствами классического
искусства. Около пятидесяти профессоров и аспиран-
тов собрались послушать мою речь в здании Хеллмана-
которая оживленную дискуссию. На обсуждении
моей лекции несколькими днями позже аспиранты
Хеллмана устроили мне настоящий мозговой штурм.
Но я вспоминаю, что после моей презентации жена
Хеллмана Одилия выразила восхищение моей способ-
ностью сделать столь длинный доклад по такому тре-
бующему обширной эрудиции предмету, как память. Я
ни тогда, ни сейчас не могу сравниться с мнемоником
Ренессанса. Но я несомненно изучал кое,что из этого
полезного риторического искусства.
В моей первой статье о памяти, в исследовании со-
временного использования мнемоники в автобиогра-
фии и психоанализе, все встало на свои места с такой
легкостью, что потом было трудно понять, как соеди-
17
нить его с новым замыслом более длинной и более
сложной книги. Какое,то время я продолжал зани-
маться частными вопросами, особенно теми, что были
связаны с историческим взглядом на движущие силы
коллективной памяти. Презентации в университете
Калифорнии и Западном обществе истории Франции
в 1987 году помогли мне, например, объяснить мысли
Ариеса о взаимосвязи коллективной памяти и истори-
ческого познания. В Беркли Люсетта Валенси убедила
меня вновь обратиться к Хальбваксу, заметив, что его
исторические исследования святынь Святой Земли яв-
лялись ключом к его мышлению.
Тем временем я набросал обширный проект в пред-
чувствии приближающегося годичного отпуска
(1988–1989), который я предполагал провести за пись-
менным столом. Но когда пришло время сосредото-
читься на нем вплотную, каждый день я был вынужден
повторять себе, что это был прекрасный замысел. Это
был тяжелый, иногда одинокий год, когда я почувство-
вал себя отброшенным назад в реализации замысла-
казавшегося многим моим коллегам,историкам стран-
ным. То, что я писал, прекрасно соответствовало моим
мыслям, однако в то же самое время я чувствовал, что
все это было поверхностно. Я рискнул погрузиться в
философию еще дальше, чем делал это раньше в своих
научных статьях. Больше беспокоило меня то, что я не
был уверен, как собрать все вместе. Я много читал, но
обнаруживал, что слишком быстро перехожу от темы
к теме, пытаясь достичь связного понимания всего за-
мысла в целом.
Я успокоился, когда в Вермонте наступила зима-
найдя опору в своей работе над изумительной автобио-
графией Уильяма Вордсворта и над глубочайшими
прозрениями в тайны психики Фрейда. Работы Арие-
са, которые мне были уже хорошо знакомы, и к кото-
рым я чувствовал особую близость, предоставили мне
18
надежный ориентир, и я начал более глубоко понимать
не высказанные до конца цели как методического об-
зора коммеморативных святынь Святой Земли Хальб-
вакса, так и его в большей степени теоретических ра-
бот о коллективной памяти. Его работы сыграли важ-
ную роль в сегодняшних исследованиях коммемора-
ции в современной историографии, с их сосредото-
ченностью на той стороне памяти, которая связана с
воспоминанием. Долгое время я мысленно штурмовал
противоположную сторону памяти, повторение, или-
как чаще всего говорят, стереотип. Я был заинтриго-
ван утверждением английского ботаника Руперта
Шелдрейка о морфических резонансах, которое он
представил в своей спорной книге 1988 года и немного
позже изложил во время визита в университет Вер-
монта. Его работа и наша с ним беседа побудили меня
прочесть книгу английского эссеиста конца девятна-
дцатого столетия Сэмюэля Батлера о стереотипе и кол-
лективной памяти. Увлеченный парадигмой эволюци-
онного процесса Чарльза Дарвина, Батлер размышлял
о надежных, хотя и безмолвных влияниях биологиче-
ской памяти, образов и импульсов, действующих че-
рез поколения как генетическая наследственность. Но
стереотип, рассмотренный в отрыве от проблемы из-
менения, как это было в рассуждениях Батлера, пора-
зил меня как интеллектуальный тупик для историче-
ского исследования.
Переход от стереотипа как инстинкта коллективной
памяти (Батлер, Шелдрейк) к стереотипу как характер-
ному признаку традиции (Хальбвакс, Ариес) позволил
мне вернуться к истории, и я начал более усердно раз-
мышлять о практическом применении тех теорий, ко-
торые изучал. Я вернулся к повторному рассмотрению
французской революционной традиции, к теме, кото-
рой я посвятил так много внимания еще в молодости. Я
воспользовался приглашением посетить колледж
19
Св. Иоанна в Кэмбридже (по совпадению, альма матер
Вордсворта и Батлера) весной 1989 года в связи с кон-
ференцией по национализму, чтобы подвергнуть про-
верке свои идеи о памяти и французской историогра-
фии. Случилось так, что это был не очень подходящий
форум, потому что дискуссия сосредоточилась скорее
на обычном разоблачении политики французского на-
ционализма, и отдельные участники были озадачены
моими теоретическими раздумьями о роли памяти в
историографии. Однако Роберт Томбс, директор кон-
ференции, выдвинул конструктивное предложение-
посоветовав мне переработать свой материал, сфоку-
сировавшись непосредственно на историографиче-
ских основаниях политики памяти. Я переработал свой
очерк, представив его на собрании в честь двухсотле-
тия Французской революции в Обществе француз-
ских исторических исследований в Джорджтауне и на
конференции по исследованиям восемнадцатого века
в Восестере годом позже. Последняя версия появилась
в 1991 году в журнале «История и теория», а дополнен-
ная версия публикуется здесь как 7 глава.
Преподавание всегда помогало мне подправить свои
идеи. Моя книга начала оформляться на междисцип-
линарном семинаре, который я организовал для аспи-
рантов гуманитарных специальностей, вернувшись из
годичного отпуска осенью 1989 года. Я озаглавил курс
«Культурные контексты памяти» и использовал как
рабочий текст то, что являлось еще очень сырым ма-
шинописным черновиком моей книги. Собирая текст
в единое целое и читая курс, я был обязан больше ду-
мать о публике. Что касается работы за письменным
столом, то я опробовал различные тактики. Я понял-
что книга была еще слишком сырой, чтобы ее можно
было скоро завершить. Поэтому я переделал некоторое
количество глав в научные статьи. Лютер Мартин, мой
коллега по университету Вермонта, и Стюарт Кэмп-
20
белл, редактор «Исторических размышлений», оказа-
ли мне огромную поддержку на этом этапе. Оба под-
талкивали меня написать обзорную статью о значении
работ Фуко для французской историографии и поде-
лились со мной своим редакторским опытом. Несколь-
ко следующих летних сезонов я сосредоточился на от-
дельных статьях. Стюарт просил меня подумать о под-
готовке обзора по проблеме памяти и истории, и я сна-
чала набросал вводную часть, «Проблема памяти в со-
временной историографии», в формате статьи для
«Исторических размышлений».
Я также вернулся к Вико, излюбленному источнику
всей моей научной карьеры, к которому меня приоб-
щила дружба с американским деканом отделения ис-
следований Вико, Джорджио Таглиакоззо. В это время
я обратился к проблеме устного/письменного более
непосредственно. Представленный в этой книге как
глава 3, этот очерк был сначала опубликован вжурнале
«История идей». Собравшись с силами, я той же зимой
написал боле полное исследование об Ариесе, вклю-
ченное в эту книгу как глава 5 и недавно опубликован-
ное в журнале «История и память». Подготовка этого
очерка к публикации была приятным делом, облегчен-
ным полезной перепиской с редактором этого журна-
ла Жюли Ара по вопросу взаимосвязи между жизнью
и работой Ариеса. Весной 1992 года я усердно готовил-
ся к посвященной Хальбваксу конференции, проводи-
мой Гарольдом Абрамсоном и Гэйи Тучмэном с социо-
логического факультета университета Коннектикут.
Конференция предоставила удивительную возмож-
ность обменяться идеями ученым из самых разных об-
ластей знания.
К лету 1992 года я проработал над темой памяти уже
почти восемь лет. Джинн Вест, редактор в универси-
тетском издательстве Новой Англии, выразила инте-
рес к моей книге еще двумя годами ранее, и я тогда
21
подписал контракт. Теперь она подталкивала меня к ее
завершению. Как раз в таком стимуле я и нуждался. Я
провел лето за письменным столом, почти день за
днем, и перед его окончанием я завершил рукопись-
которая могла так и остаться незаконченной.
Замысел моей книги широк. Проблема памяти/ис-
тории рассматривается в ней как пробный камень со-
временного и постсовременного мышления по целому
ряду текущих историографических вопросов: исполь-
зования мнемонических схем в исторической интер-
претации; значение традиции как основы влечения ис-
торика к прошлому; историческое воздействие изме-
няющихся технологий коммуникации (устной тради-
ции, письменности, печатной культуры, электронных
средств массовой информации) на представления о па-
мяти; политика коммеморации в Новое время; взаимо-
связь коллективной памяти и общественной власти; а
также поднятые недавно теоретические проблемы
роли риторики в репрезентациях прошлого. Отдель-
ные главы сосредоточены на философах, поэтах и ис-
ториках, обращавшихся к этим вопросам: Джамбати-
ста Вико (поэтика памяти в устной традиции); Уильям
Вордсворт (роль памяти в автобиографии); Зигмунд
Фрейд (мнемоника бессознательного); Морис Хальб-
вакс (движущие силы коллективной памяти); Филипп
Ариес (традиция как основа исторического исследова-
ния); Мишель Фуко (отрицание традиции в постмодер-
нистком мышлении); Серен Кьеркегор (повторение и
воспоминание как моменты памяти); Ханс,Георг Гада-
мер (память и герменевтика). Книга также включает в
себя главу об историографии Французской револю-
ции как приложение к моим размышлениям о пробле-
ме памяти/истории.
Хотя тема связи памяти с историей и является по-
следним словом в историографических исследовани-
ях, мое собственное представление о ней совпадает в
22
какой,то мере со старомодным ее изложением в рам-
ках истории идей, практиковавшимся еще со времен
Артура Лавджоя. Представив здесь для обозрения ряд
идей и свиту философов и историков, я предположил-
что было бы полезно изложить в общих чертах и самые
важные утверждения, к которым я пришел. Я выстраи-
вал свою аргументацию вокруг четырех важнейших
тем, связь между которыми становилась все более яс-
ной по мере того, как мое понимание этой темы стано-
вилось более глубоким:
1. Взаимодействие повторения и воспоминания как
основа любого обсуждения проблемы памяти/исто+
рии. Я утверждаю, что история является искусством
памяти, так как она опосредует столкновение двух мо-
ментов памяти: повторения и воспоминания. Повторе-
ние связано с присутствием прошлого. Это та сторона
памяти, благодаря которой мы переносим в будущее
образы прошлого, продолжающие неосознанно фор-
мировать наше сегодняшнее понимание. Можно на-
звать их стереотипами мышления; они являются мате-
риалом коллективной памяти, которую мы связываем
сживыми традициями. Воспоминание связано с наши-
ми попытками в настоящем пробудить прошлое. Это та
сторона памяти, при помощи которой мы осознанно
восстанавливаем образы прошлого, выбирая то, что
подходит нуждам нашей сегодняшней ситуации. Рас-
стояние между этими двумя сторонами как раз и дела-
ет историческое мышление возможным.
Историческое мышление подражает действиям па-
мяти, когда обращается к этим двум ее сторонам, хотя
обычно они характеризуются в терминах обмена меж-
ду общепризнанной традицией и критической истори-
ческой интерпретацией. В истории западной историо-
графии изменилось понимание историками характера
связи между ними. Историография еще с самых древ-
нейших времен сильно зависела от повторения. Исто-
23
рическое познание было в буквальном смысле погру-
жено в коллективную память, которая постоянно вы-
зывала дух прошлого в настоящее. С того времени ис-
тория всегда в некоторой мере была связана с этим
присутствием прошлого в настоящем, так как именно
напоминания, идущие от живых традиций прошлого-
вдохновляли любознательность историка. Вообще го-
воря, тенденция современной (и в большей мере пост-
современной) историографии заключалась, тем не ме-
нее, в отходе от опоры на авторитет общепризнанной
традиции. Современное историческое мышление от-
ражает ценности современной культуры, которая де-
монстрирует не столь сильное благоговение перед
прошлым, и возлагает большие надежды на новшества
будущего. Хотя мы знаем больше о прошлом, чем наши
предки, его власть над нами не столь тяжела, а его при-
влекательностью гораздо легче манипулировать. В на-
стоящее время нам приходится говорить скорее о по-
лезности прошлого, чем о его влиянии на нас, и вспо-
минаем мы о нем часто только тогда, когда приходится
подводить черту под делами текущего дня.
2. Проблема устного/письменного и исторически
меняющиеся представления о значении памяти. В
моем исследовании уделяется большое внимание на-
учным теориям, имеющим дело с изменяющимися тех-
нологиями коммуникаций (устными, рукописными-
типографскими, электронными), так как это необходи-
мое основание для возникновения и изменения исто-
рического познания. Было бы преувеличением ска-
зать, что отсчет истории связан с появлением письмен-
ности. Можно утверждать, как это делает Вико, что
письменность существовала с самого начала цивилиза-
ции в иероглифах и других символических знаках. Тем
не менее, до возникновения рукописной культуры
знание о прошлом передавалось, главным образом, че-
рез устные традиции, которые постоянно обновляли
24
прошлое в соответствии с обстоятельствами настоя-
щего. Изменение, хотя и реальное, часто проходило
незамеченным, или включалось в циклы мифологиче-
ского времени. Рукописная культура поэтому оказала
мощное содействие экстериоризации коллективной
памяти. Память, перемещенная в рукописный текст-
казалось, заставила время остановится, позволив обо-
собится воспоминанию, которое было невозможно в
устной культуре. Воспоминания — текучие, динамич-
ные, постоянно меняющиеся в повторениях устной
традиции — могли теперь быть выражены в более
прочных представлениях о прошлом. Таким образом-
сообщения о прошлом, представленные в письменном
тексте, становились мнемоническими местами, непод-
вижными симулякрами, бывшими в состоянии, тем не
менее, воодушевлять отдельные воспоминания, кото-
рые нам и пришлось назвать историей.
Эта тенденция печатной культуры Нового времени
выражалась в демократизации доступа к представле-
ниям историков о прошлом. Письменность рукопис-
ной культуры, кроме всего прочего, мало содействова-
ла тому, чтобы экстериоризированная память стала
доступной кому,либо за пределами крохотной интел-
лектуальной элиты. Здесь, возможно, уместно было бы
предположить, что отличительной чертой той историо-
графии, которую мы называем современной, была ее
способность сделать доступными печатные репродук-
ции менее доступных манускриптов, хранившихся в
архивах и библиотеках. Наша сегодняшняя электрон-
ная культура интенсифицировала и сделала эту тен-
денцию более глубокой за счет более легкого доступа к
репрезентациям прошлого. В компьютере, например-
память может быть не только экстериоризована, но и
мгновенно восстановлена. При таких обстоятельствах
образами репрезентации легче манипулировать. Фак-
тическая информация по иронии судьбы становится
25
более доступной, так как число контекстов, в которые
ее можно размещать, выросло по экспоненте, разру-
шив когда,то тесную связь между особыми мнемони-
ческими местами и отдельными воспоминаниями. Ис-
торики сегодня говорят не столько о пробуждении
прошлого, сколько об использовании его. Дело в том-
что история как проблема памяти имеет дело не только
с воспоминанием образов, но также и со способами их
репрезентации. Изменяющиеся технологии коммуни-
кации, следовательно, представляют собой историче-
скую проблему, влияющую на представления о том-
как, спустя время, может быть понята связь между па-
мятью и историей.
3. Включение коллективной памяти в историю в
восемнадцатом и девятнадцатом веках как основа со+
временной исторической науки. Суть моих рассужде-
ний зависит от предположения, что искусство, можно
даже сказать изящное искусство современной истори-
ческой науки заключается в его стремлении удержать
память и историю в равновесии—как взаимодействие
между повторением традиции и воспоминанием исто-
рии. Работы историков девятнадцатого столетия были
ознаменованы сочувствием к тем традициям, которые
они стремились объяснить. Большая часть этих науч-
ных теорий касалась воспроизведения в памяти от-
дельных традиций, особенно тех, что были связаны с
возникновением современного государства,нации
или с развитием представления о прогрессе, взятого из
культуры Просвещения. С точки зрения нашей по-
стмодернистской историографии историки использо-
вали эти теории, чтобы утвердить в современном мире
эти традиции в качестве официальной памяти.
Укоренённость современной историографии в па-
мяти была часто скрыта за фасадом научной объектив-
ности, хотя сама эта наука демонстрировала различ-
ные стандарты сбора, подтверждения и распознания
26
документальных источников, не говоря уже о дотош-
ном документировании приложений к историческим
хроникам. Тем не менее, современное историческое
знание представляли как «новую науку» (термин-
предложенный Вико), отличающуюся своими метода-
ми и целями от естественных наук, с авторитетом ко-
торых она стремилась соперничать. Современная ис-
ториография нашла себе философское оправдание в
доктрине историцизма. Историцизм был основан на
предположении, что человечество, когда,то получив-
шее определенный опыт, может вновь его воссоздать.
Задача историков, как предполагалось доктриной, в
том, чтобы вновь проникнуть в сознание историче-
ских деятелей, каким бы странным и чуждым оно ни
было бы. Проникнуть, чтобы понять, что от них требо-
валось в конкретных обстоятельствах их жизни, и
даже почувствовать и пережить те проблемы, которые
у них возникали. На самом деле, сторонники истори-
цизма призывали историков воссоздать историческое
воображение. Их целью стало стремление воспроизве-
сти мир в памяти так, как он когда,то воспринимался.
В качестве исторической теории историцизм фак-
тически сводился к проблеме памяти, так как вообра-
жение и память имеют дело с образами, заменяющими
друг друга. Историографическая сторона проблемы
заключалась в том, как образы, возникшие в прошлом-
могут быть вызваны в настоящее. Современные исто-
рики занимали различную позицию в вопросе о том-
как повторение (образы, полученные из живой тради-
ции) и воспоминание (образы, восстановленные из за-
бытого прошлого) должны быть связаны друг с другом
(этому исследованию я посвящаю главу о памяти и ис-
ториографии Французской революции). Некоторые
из них (особенно из числа историков,романтиков на-
чала девятнадцатого столетия) ставили ударение на
моменте повторения. Они верили, что задача истори-
27
ков состоит в том, чтобы воскресить ментальность
прошлого, в буквальном смысле утвердить традицию-
оживив ее образы вновь. Но большинство историков
(особенно когда столетие замедляло свой ход) призна-
валось, что это невыполнимая задача, и соответствен-
но переключало свое внимание на момент воспомина-
ния. Они утверждали, что, все, что может сделать исто-
рик,— восстановить образы прошлого так, как они ко-
гда,то существовали, за пределами границ их собст-
венной живой памяти. Тем самым они укрепляли связь
с прошлым, включая его мысленный образ в свои соб-
ственные представления.
4. Угасание коллективной памяти, унаследован+
ной в наш век постмодерна традициями современной
культуры, как источник сегодняшнего интереса исто+
риографии к проблеме памяти/истории. Отвергнув
или утратив контакт с теми традициями девятнадцато-
го века, в рамках которых формировалась современ-
ная историография, историки сегодня более бесстра-
стно и более вдумчиво стали интересоваться тем, как
эти, сегодня раздробленные, традиции в свое время
сформировались. Критика традиций современной ис-
ториографии охватила собой весь спектр сегодняшних
исторических исследований. Историки эпохи постмо-
дерна изучают древние традиции не с целью реконст-
руировать их воображаемые концепции, а чтобы ско-
рее деконструировать их публичные модусы и страте-
гии отправления власти. Тем самым они разоблачают
слабость современной историографии, ее наивность в
отношении собственных концептуальных оснований.
Вместо того, чтобы стремиться оживить воспомина-
ния, когда,то поддерживавшие политические идеалы-
они исследуют формы политики коммеморации.
На это можно возразить, что историки,постмодер-
нисты не отказываются от традиций современной ис-
тории вообще, а только обращаются к тем из них, кото-
28
рые слишком долго отвергали или забывали. Что в про-
тивоположность официальным воспоминаниям, кано-
низированным современной историографией, исто-
рики,постмодернисты сформулировали новые на-
правления исторического исследования, опираясь на
контрпамять: социальная история как альтернатива
политической истории; история коллективной мен-
тальности (ориентированная на повседневную жизнь)
как альтернатива истории идей (элитной культуры);
история женщин как альтернатива истории мужчин;
история Востока как альтернатива европейской исто-
рии; мировая история как альтернатива национальной
истории. Однако проблема лежит глубже—в стремле-
нии постмодернистской историографии рассматри-
вать историю и память как противоположности. С
этой точки зрения, память является не скрытым осно-
ванием истории, как считали сторонники историциз-
ма, но скорее внутренней деятельностью живого соз-
нания, которую никогда не удастся восстановить. Об-
разы прошлого воздвигают барьеры, которые мы не
сможем перешагнуть. Историки не могут надеяться на
возвращение к источникам изменчивых образов жи-
вой памяти, утверждают постмодернисты. Но они мо-
гут описать, как запомнившееся прошлое оказалось со
временем воплощенным в мемориальные формы. Вос-
становление памяти в ее вещественных репрезентаци-
ях («словах и вещах», как назвал их Фуко) становится
поэтому проектом, который, как полагают историки
постмодерна, может принести определенный успех-
даже если они и обязаны оставить в стороне самые ам-
бициозные требования сторонников историцизма.
Возможно, они и не смогут сохранить живыми мысли
исторических деятелей, как предполагали сторонники
историцизма. Но они могут написать историю меняю-
щихся с течением времени способов изображения
прошлого в коммеморативных формах. Если сторон-
29
ники историцизма эпохи Нового времени видели свою
задачу в использовании исторических техник запоми-
нания с целью восстановления бесконечно повторяю-
щихся истин традиции, их противники из числа по-
стмодернистов сосредоточиваются почти исключи-
тельно на вещественных останках, когда,то предна-
значенных для пробуждения воспоминаний. Истори-
ческая память с их точки зрения является функцией
власти, определяющей, как следует представлять про-
шлое. В конце концов, проблема истории оказывается
проблемой политики коммеморации, то есть, пробле-
мой идентификации и описания тех событий, идей или
личностей прежнего времени, которые избираются
посредниками власти для хранения в памяти.
Значительная часть этой книги представляет собой
мою собственную реконструкцию возникновения и
артикуляции этой постмодернистской точки зрения-
особенно ярко выраженной в работах Хальбвакса и
Фуко. Однако постмодернистская точка зрения также
является ограниченной, так как ни одна культура не
может поддерживать свое существование, подвергнув
аутопсии институциональные формы и образцы дис-
курса своего отвергнутого прошлого. Таким образом я
еще раз хочу подтвердить свое убеждение в том, что
даже в эти дни историю лучше всего воспринимать как
искусство памяти. Недостаточно описать прошлое че-
рез его репрезентации, так как такой подход предпола-
гает отчужденность от живых переживаний, которые
память несет с собой в настоящее. Историки пренеб-
регают моментом повторения на свой страх и риск, так
как живая память в конце концов остается основой их
интереса к прошлому, как когда,то она же была осно-
вой личной идентичности исторических деятелей, ко-
торых они стремятся понять. Память побуждает исто-
рика к исследованию в той мере, в какой он сосредото-
чивается на поиске вещей, преданных забвению. Про-
30
шлое, как оно когда,то переживалось, а не как впо-
следствии использовалось, является той стороной па-
мяти, которую мы должны стремиться восстановить.
Манера моего подхода к этим темам отражает мои
особые интересы, не говоря уже о чертах характера.
Книга включает в себя большую часть того, что я знаю
об этом предмете. Конечно, есть многое, что я мог бы
сделать еще. Есть великие мыслители, которых я игно-
рировал (Марсель Пруст), или не сказал о них почти
ничего (Анри Бергсон). Но как заметил философ
Джордж Аллан, сам написавший прекрасное исследо-
вание о природе традиции, память является источни-
ком, глубину которого можно измерять бесконечно. А
один мой коллега заметил, что память представляет со-
бой едва ли разрешимую задачу, поскольку диапазон
точек зрения на нее включает в свой горизонт всю эпи-
стемологию в целом. Такое же недовольство можно
выразить и в отношении истории. Ее бесконечные воз-
можности меня не сдерживали. Как не сдерживали
бесконечные возможности памяти и других от риско-
ванного путешествия в эту изменчивую страну. Па-
мять, как и история, раскрывает перед нами увлека-
тельные стечения обстоятельств. Здесь я назвал их пе-
рекрестками, обратившись к образу, который когда,то
использовал Вордсворт. Такими перекрестками я и
стремился наполнить эту книгу, предположив, что они
окажутся прекрасной иллюстрацией к проблеме памя-
ти/истории. История приближается и к той, и к другой
стороне загадки памяти. Она стремится реконструи-
ровать прошлое через акт воспоминания. Но прошлое-
пробуждающее размышления историка, переносится
в настоящее благодаря часто повторяющимся стерео-
типам мышления.
Исследование природы памяти и ее использования
сегодня сопровождается вновь обнаружившимся ин-
тересом и энергией. Изучение репрезентаций про-
31
шлого (прошлого, как его когда,то представляли) обе-
щает реконструировать модели использования рито-
рики в прошлом, которые соответствуют моделям-
изобретенным еще раньше для того, чтобы определять
место происшедших событий (прошлое, как оно про-
текало в действительности). Это изучение добавило
новое измерение в историографию, обнаружив, что
память вдохновляет и направляет историческое иссле-
дование. В этом отношении я, в отличие от некоторых
исследователей, не рассматриваю изучение отноше-
ния памяти к истории как кумулятивный процесс. По-
зитивистский поиск определенностей в нашей коллек-
тивной памяти о прошлом похоже останется нерешен-
ной задачей, как и сама память, вероятно, останется
неуловимым предметом. Интерес к ней выходит на по-
верхность, когда у нас появляется нужда в размышле-
ниях о ее силе. Это и происходит сегодня, когда многие
исторические определенности оказываются под во-
просом. Для нас, историков, критический способ мыш-
ления о памяти утверждает власть прошлого и глубину
нашей привязанности к нему. Он учит не переоцени-
вать то, что мы можем узнать о прошлом, все еще про-
должающем незаметно воздействовать на нас. В то же
время он предоставляет нам возможность делать пред-
положения и фантазировать о том, что может дать нам
будущее. Об этом стоит помнить, когда приступаешь к
чтению этой книги.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история