Гумилёв Л. Древняя Русь и Великая степь

ОГЛАВЛЕНИЕ

XI. Борьба за души

66. Право на выбор

Смена религии и для одного человека — грандиозная ломка психики, но она неизмеримо больше, когда речь идет о целом народе (этносе) с устоявшимися традициями культуры и быта. И тем не менее смена языческих культов мировыми религиями повсеместна, хотя детали этого процесса различны. На Руси процесс христианизации был особенно длительным, потому что проповедь православия встречала сопротивление не столько местных славянских представлений о духах леса, воды, дома и об упырях — неупокоенных душах мертвых, сколько соседних религиозных доктрин, претендующих на преобладающее место в мировой культуре. Это соперничество проявлялось не только в религиозных диспутах и соревновании в учености и подвижничестве, но и в прямых военных столкновениях, ибо в человеке дух тесно сплетен с плотью.
Поэтому оказалось необходимым оторваться от традиционной методики рассказа о событии с максимальным количеством подробностей и обозреть процесс целиком, сначала представив читателю его действующих лиц (в первом приближении), затем охарактеризовать главные линии борьбы против православия и лишь потом описать коллизию, при которой языческая Русь превратилась в один из столпов православия. В этой драме сам акт крещения киевлян в 988 г. является кульминацией происшедшей драмы, но ее пролог и эпилог столь же важны для понимания явления, которое и является целью научного исследования. Поэтому начнем издалека и пойдем к цели «по сходящейся спирали», чтобы не промахнуться, не упустить ничего.
В первом тысячелетии н. э. христианская вера была проповедана по всем странам — от Атлантики до Тихого океана. Но семена религии, павшие на разную землю, взрастали неодинаково, как и было сказано в притче о сеятеле (Лука 8, 5–15): упавшие около дороги были растоптаны, некоторые расклеваны птицами, упавшие на камень засохли, попавшие в тернии были задушены сорняками, лишь некоторые принесли плод сторичный.
Притча имела в виду отдельных людей, т. е. организменный уровень, но на популяционном уровне она столь же оправданна. Если на место персон, переживающих возрасты — детство, зрелость и старость, мы поставим этносы, проходящие фазы этногенеза — рост, акматическую фазу с «перегревами» пассионарности, надлом, инерционную фазу и переход к гомеостазу, то картина принципиально не изменится. Надо лишь учесть динамичность географической среды, смены климатических условий и взрывы этногенеза с последующим затуханием пассионарного напряжения. В момент взрыва, образно говоря, дорога меняет направление, тернии усыхают, на камнях появляется гумусный слой и условия для прорастания семян становятся иными.
Вот поэтому и разделились исповедания веры, причем разделение вело либо к полному обособлению — ислам, либо к нарушениям догматики — ереси, либо к церковным расколам. Причины этих явлений надо искать не в религии, а в людях, ее принявших, и в чередовании поколений, меняющихся до полной неузнаваемости. Но все эти естественные изменения сами по себе нейтральны, т. е. они не являются ни добром, ни злом. Добро и зло — явления, входящие в историю через людское сознание и диктуемое этим сознанием отношение к окружающей природной среде. Уточним формулировку этого тезиса.
Исповедания веры неравноценны. Даже направленные к спасению, одни пути — это торные дороги, другие — узкие, извилистые тропки. Зависит это не только от разработки догматики, но и от морального состояния общества, а последнее связано с уровнем пассионарности системы, т. е. с фазой этногенеза. Спасение души — покаяние, точнее, самостоятельное передумывание (metavoia) своих поступков и их мотивации. Оно возможно только на высоком душевном накале. Там, где в душе остывающий пепел, для подлинного творчества нет пассионарной энергии.
Но не только к спасению бывают направлены импульсы поведения людей. Мы видим повсюду либо культы сил природы, либо атеизмы, которых не меньше, чем религий. Это нулевая точка отсчета. К природе и культуре язычники относятся гуманно, хотя и не считают географическую среду Творением.
Зато те, кто ненавидит красоту мира и жизнь в ее многообразных формах, вызывают отвращение. То, что манихеи называли Светом, гностики — Плеромой, каббалисты — Эн-Соф (Беспредельное и Бесконечное Ничто), а некоторые схоласты — «Божественным мраком», ныне описано в теоретической физике как вакуум, похищающий фотоны (частицы света), т. е. выполняющий функции средневекового Люцифера. Тех, кто следует за обликом Пустоты, нельзя жалеть, им нельзя помогать, с ними невозможно достичь мира… Так полагали люди в Средние века, и основания для такой оценки у них были, потому что они сталкивались с представителями антисистем и знали, чего следует от них ждать.
Итак, в IX—X вв. подавляющее большинство людей были дуалистами в том смысле, что они не сомневались в наличии творящего бога и разрушающего дьявола. Спор был лишь о том, что есть благо: жизнь в страдании или самоуничтожение?
В Средние века люди были не трусливы. Смерть как факт была явлением слишком привычным, чтобы ради спасения отказаться от радости победы, или снести оскорбление, или пожертвовать своими взглядами и принципами. Ведь на войну ходили добровольно, потому и победы одерживали. Поэтому перспектива избавиться от страданий жизни, но путем безвозвратной потери ее радостей манила немногих. Для того чтобы перейти в секту или общину манихеев, не было императивного стимула, но поскольку в нее переходили не этносы целиком, а отдельные люди, живущие в той же географической среде, в той же социально-экономической формации и не выигрывающие от такого перехода ничего, кроме возможности попасть на костер, то следует признать, что смена вектора деятельности с плюса на минус была результатом свободной воли человека. А коль скоро так, то сделавший выбор нес моральную и юридическую ответственность за свой поступок, т. е. становился не просто иноверцем, но преступником. Люди это понимали и тем не менее шли на все, зная, что пощады не будет.
И ведь вот что интересно: несмотря на то что описанный кризис монизма был в IX в. актуален буквально повсюду, еретические движения, охватывавшие широкие слои населения, возникали только на границах суперэтносов, новообразовавшихся или реликтовых. И, сложившись, они как бы расширяли трещины между плитами, если применить образ, заимствованный из геологии, после чего культуры разделенных этносов развивались каждая по-своему. А заполнение «трещин» (павликианство, богумильство, альбигойство в христианских странах, карматство, исмаилизм в странах мусульманских), несмотря на множество различий, имело общие черты, роднившие эти течения. Восточным аналогом перечисленных вероучений были уйгурское манихейство,  и тантрический буддизм  но их мы касаться не будем, поскольку прямого отношения к Руси они не имеют.
А вот северные народы — славяне и монголы — не были затронуты этим феноменом потому, что их мировоззрение было бесхитростно дуалистично. Они видели в мире борьбу Белбога с Чернобогом, понимая под делами последнего не кровопролития во время войн, без которых они не мыслили существования, а предательство доверившегося и ложь, точь-в-точь как в митраизме.
И, пожалуй, они были ближе всех прочих к древнему христианству. Именно поэтому так легко приняли его поляки из Рима, русские — из Константинополя, а соседи монголов (кераиты, найманы, онгуты и др.) — из Багдада, где помещалась резиденция несторианского патриарха.

67. Биполярность

Казалось бы, принцип ислама — строгий монизм — исключал все возможности дуалистических толкований этики и тем более метафизики. Однако и здесь был найден выход — непослушание, с включением одной детали, которая представляется крайне значительной.
По Корану, Иблис был создан как светлый ангел, но когда Аллах сотворил Адама, он приказал всем ангелам поклониться ему. Иблис отказался, ответив: «Я лучше его. Ты создал меня из огня, а его создал из глины» (Коран. М., 1963. 7, 11).
Так выделился Иблис из числа повинующихся Аллаху, стал невидим, обретает разные образы и отвращает людей от религии. Его нельзя смешивать или путать с многочисленными нечистыми духами природы и душами грешников. Все эти ифриты, гуль, албасты и пр. считались существами дольнего, т. е. земного, мира, тогда как Иблис встал в оппозицию Аллаху, соблазнил Адама и Еву и практически независим от Аллаха. Тут опять встает вечный вопрос: если Аллах всемогущ, то почему он терпит деятельность Иблиса? Более того, будет становиться все хуже до дня Страшного суда, когда победит неверие и появится Даджжаль — аналог апокалипсического Антихриста. Даджжаль будет глумиться над верой, хулить Аллаха и хвалить шайтана, но конец его злодеяниям положит пророк Иса, т. е. Иисус Христос, который сойдет с неба (Второе пришествие), после чего через сорок лет придет «Великий день» — Светопреставление. Мир как таковой исчезнет, а тем самым не останется места для шайтана, который превратится в Ничто, то самое, которое было описано выше как антагонист творческого начала — Личности, именуемой Богом. Значит, и здесь под покровом монизма таится принцип биполярности мира.
Принято считать, что в догматике ислама «отсутствует оригинальность», поскольку эта догматика сложилась под влиянием других монотеистических религий.  Однако примитивное восприятие этого бесспорного положения ведет к профанации, а тем самым к уклонению от истины. Так, P.P. Мавлютов пишет, что Аллах «во многом похож на иудаистского Яхве и на христианского Бога-отца», хотя «догмат триединства Бога решительно отвергается мусульманами».  Так что же здесь общего?
Уж если искать аналогии, то следует напомнить роль Иблиса, сотворенного из огня, в изгнании из рая Адама и Евы. Его аналогом в Книге Бытия является херувим с «пламенным мечом», охраняющий вход в Эдем (Бытие 3, 24). Но этот ангел выполнял волю Яхве. Затем именно Яхве говорил с Моисеем на горе Синай из горящего куста (Исход 3, 2—5), вел евреев из Египта в образе огненного столпа (Исход 13, 21), а при выдаче десяти заповедей являлся в огне (Исход 19, 18). Если это сопоставить с «казнями» ни в чем не повинных египтян, особенно новорожденных первенцев, с обманом девушек, у которых подруги взяли золотые украшения на праздник и убежали, не вернув их, и истреблением жителей Палестины, включая детей, то все это больше походит на облик Иблиса, нежели Аллаха. Мухаммед был человеком потрясающей интуиции: он распознал в Иблисе огненного демона. Лишь уровень науки VII в. не позволил ему заметить, что огненным демоном был и Яхве. Но им никак не мог стать Аллах, аналог Бога Отца Св. Троицы.
Ветхозаветная религия — культ Яхве как божества, связанного с иудейским этносом, — развивалась, а затем деградировала до рубежа новой эры, после чего евреи создали талмудизм, фактически самостоятельную философему. Но в реликтовых формах Пятикнижие и Псалтырь стали широко известны, чему весьма способствовали литературные достоинства книг Ветхого Завета. И именно с книжниками и фарисеями спорил Иисус Христос в храме в Галилее, потому что «иудеи искали убить Его» (Иоанн 7, 11).
Причина ненависти была элементарна: Иисус говорил то, чего самовлюбленный обыватель не знал, причем обыватель не может допустить, что кто-либо смеет знать то, чего не знает считающий себя потомком Авраама (Иоанн 8, 39) и более того — Сыном Бога (Иоанн 8, 41). Все евреи считали себя «сыновьями божьими», подразумевая только своего этнического бога, а не богов иных этносов — те пусть разбираются сами. В ответ на это «Иисус сказал им: Если бы Бог был отец ваш, то вы любили бы меня, потому что Я от Бога исшел и пришел, ибо Я не сам от себя пришел, но Он послал Меня… Ваш отец диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего; он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины; когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (Иоанн 8, 42—44).
Тезис сформулирован предельно точно: Иисус счел иудейского Яхве дьяволом, которого он незадолго перед этим отогнал от себя в пустыне во время поста. Это был тот самый огненный демон, который говорил с Моисеем (Иоанн 9, 29), что утверждали сами книжники и фарисеи. Следовательно, христианин уже не мог выбирать между Великим и Новым Заветами, между дьяволом и богом. Признавая Яхве богом, он переставал быть христианином, а после принятия формулы Троичности на Никейском соборе и сам вопрос отпадал, ибо Яхве одинок.
В X в. оба восточных исповедания, православие и ислам, расходясь во многих принципах догматики и обряда, были единодушны в четком противопоставлении бога дьяволу и своих позитивных исповеданий — иудаизму. Сформулировать эту разницу просто: христиане и мусульмане молились одному и тому же богу, но по-разному,  а иудеи — другому. Последнее исключало конфессиональные контакты с иудаизмом, оставляя лишь деловые отношения. Впрочем, это устраивало обе стороны. Такое несоответствие следует пояснить.
Обычное противопоставление теизма атеизму не конструктивно, ибо ничего не дает для понимания соотношения ментальностей при достоверном утверждении их биполярности: позитивной и негативной. Возможен и мистический атеизм — гностические учения, включая манихейство. В буддизме хинаяна — учение атеистическое, но позитивное, поскольку в ней признается реальность сансары — мира, находящегося в вечном движении, причиняющем страдание, а махаянистические школы — мадьямика и йогачарья — атеистичны и негативны. «Желтая вера» Цзонхавы — теистический буддизм — позитивна, а учрежденный Робеспьером культ Высшего Существа негативен, хотя «философемы» преследовали атеистов наравне с католиками.  По-видимому, этому же богу поклонялся Гитлер,  ибо важно не название божества, а система мировоззрения, формирующая стереотип поведения консорции, выделившейся из большого этноса и создавшей внутри его «малый народ»,  или «антисистему». Поскольку события XX в. в доступной мне литературе освещены недостаточно, ограничимся примером из XVIII в.
«…Во французской революции большую роль играл круг людей, сложившийся в философских обществах и академиях, в масонских ложах, клубах и секциях… он жил в своем собственном интеллектуальном и духовном мире. „Малый народ“ среди „большого народа“, или „антинарод“ среди народа (этноса. — Л.Г. )… Здесь вырабатывался тип человека, которому были отвратительны все корни нации: католическая вера, дворянская честь, верность королю, гордость своей историей, привязанность к обычаям своей провинции, своего сословия, гильдии. Мировоззрения обоих строились по обратным принципам… если в обычном мире все проверяется опытом, то здесь решает мнение. Реально то, что считают другие, истинно то, что говорят, хорошо то, что они одобряют. Доктрина становится не следствием, а причиной жизни. Образ человека «малого народа» — «дикарь», который все видит, но ничего не понимает. Среда его обитания — пустота, как для других — реальный мир; он как бы освобождается от пут жизни, все ему ясно и понятно; в среде «большого народа» он задыхается, как рыба, вытащенная из воды. Как следствие — убеждение, что все следует заимствовать извне (во Франции XVIII в. — из Англии, в России — из Франции)… Будучи отрезан от духовной связи с народом, он смотрит на него как на материал, а на его обработку — как на техническую проблему. Это выражено в символе масонского движения — в образе построения храма, где люди — камни, прикладываемые друг к другу по чертежам архитектора».
В X в. аналогичную роль играли богумилы в Болгарии и манихейская община в Македонии, но их деятельность преимущественно распространялась на запад: в Италию (патарены) и в Прованс (катары). Славянами эти мыслители пока пренебрегали.
Теперь, учтя всю сложность глобальной ситуации и противоречия, которые ранее не замечались и не учитывались, можно вернуться в Киев, где после гибели Святослава решалась судьба древнерусского этноса и пути его культурного развития.

68. Выбор веры

В «Повести временных лет» под 986 г. помещена дидактическая новелла о выборе веры князем Владимиром. То, что сюжет у кого-то заимствован, несомненно, ибо аналогичный рассказ имеется в «Письме царя Иосифа» и он тоже откуда-то взят. Это, однако, не означает, что в основе летописного повествования не лежит никаких исторических фактов.  А что все-таки было?
Владимир захватил золотой стол киевский грубой силой. Тем же путем он расширил пределы своей державы, тем самым приобретя много врагов как среди соседей, так и в числе подданных. Чтобы удержать власть, нужны сила и популярность. Первая была, второй не хватало. Особенно недоставало искренности, которая всегда проявляется в религии, где симпатии бескорыстны. Полагаться же на купленных друзей опасно. Они предают, если кто-либо посулит им больше.
Умные советники Владимира это понимали. Учитывали они и сложность внешнеполитической обстановки, особенно после двух болгарских неудач: похода Святослава на Дунай и похода Добрыни на Каму. Проблема союзников стала сверхактуальной. Но и она решалась путем принятия этого или иного исповедания, игравшего роль политической программы. Однако и здесь залогом постоянства была искренность, без которой не было доверия, а значит, и союза. Следовательно, надо было выбрать программу, приемлемую и для подданных, и для правителей, и для одного из сильных соседей.
Злые балтийские боги не нравились киевлянам, среди которых с 864 г.  распространялось православие, хотя оно еще не стало государственной религией. Поэтому в Киев снова стали проникать миссионеры с Юга (греки), с Востока (болгары) и с Запада (немцы), а князь прислушивался к проповедям, потому что ошибка в выборе веры могла стоить престола и головы. Надо было все взвесить.
Принять ислам Владимир отказался из-за запрещения пить вино. Дело было не в личном пристрастии князя к алкоголю, а в ритуале общения с дружиной — совместной трапезе, на которой обязательно пили хмельные напитки — пиво и мед — ради веселья, а не опьянения. Отказ от традиции совместных пиров сулил князю потерю дружины, которая усмотрела бы в этом оскорбительное пренебрежение.
С католиками Владимир вообще отказался беседовать, сославшись на то, что прежние контакты не дали результатов. Очевидно, он имел в виду миссию епископа Адальберта к Ольге и ее отказ принять латинскую веру. Но, может быть, играли роль и более поздние события, происходившие в Италии и имевшие значение для всей Европы.
До IX в. Сицилия и Южная Италия были составной частью Византии, но, как только в западной части халифата берберы перехватили инициативу у арабов, они развили наступление по всему Средиземному морю. В течение двухсот лет прекрасная Сицилия была ареной жестокой войны, подобной той, которая за полторы тысячи лет до этого проходила здесь же между эллинами и пунийцами. И на этот раз силы соперников были равны, и так же в войну вмешалась третья сила — Рим, которым правил немецкий король Оттон II, уговоривший своих подданных на имперском сейме в Вероне в 983 г. начать войну против греков и сарацин.
Этот факт показывает, что уже в конце X в. «христианский мир» католического Запада рассматривал греческих схизматиков как «чужих» наравне с мусульманами. И это было только начало процесса отчуждения. Век спустя рыцари шли на восток, утверждая, что «так хочет Бог», а здесь пока феодалы согласились с тем, что «так хочет Оттон II». Но разница не принципиальна.
Киевские дипломаты прекрасно понимали, что совместить латинскую и греческую ориентации невозможно. Поэтому они отказались от утомительного и ненужного диспута, что и отражено в летописи, где помещен панегирик греческой вере. Но ему предшествует краткий диалог с хазарскими иудеями, на котором мы и сосредоточим внимание.
«…Пришли хазарские евреи и сказали: „Слышали мы, что приходили болгары и христиане, уча тебя каждый своей вере. Христиане же веруют в того, кого мы распяли, а мы веруем в единого бога Авраама, Исаака и Иакова“. И спросил Владимир: „Что у вас за закон?“ Они же ответили: „Обрезываться, не есть свинины и заячины, хранить субботу“. Он же спросил: „А где земля ваша?“ Они же сказали: „В Иерусалиме“. Снова спросил он: „Точно ли она там?“ И ответили: „Разгневался бог на отцов наших и рассеял нас по различным странам за грехи наши, а землю нашу отдал христианам“. Сказал на это Владимир: „Как же вы иных учите, а сами отвергнуты богом и рассеяны: если бы бог любил вас и закон ваш, то не были бы вы рассеяны по чужим землям. Или и нам того же хотите?“
Текст составлен в XII в., так как в X в. Палестина принадлежала арабам, а крестоносцы владели Иерусалимом в 1099—1187 гг. Но дело не в этом — текст фиксирует попытку хазарских иудеев прибрать к рукам киевского кагана, подобно тому как это получилось с итильским. Тогда бы русы быстро оказались на положении хазар. Но хитрый славянин был проницательнее доверчивого тюрка и предпочел союз с заморскими безопасными греками.
Ясно, что миссии мусульман и иудеев предшествовали войне с болгарами и хазарами, т. е. имели место не позднее начала 985 г., а поскольку русские войска в 987 г. приняли участие в подавлении восстания Варды Фоки в Малой Азии, то выходит, что неудачный поход на болгар и удачное покорение Северного Кавказа падают на конец 985 г. и 986 г. После этой войны иудео-хазары оказались в составе Руси, но не как правительство при новообращенном князе, а как обыватели окраинного города в одном из удельных княжеств — Тьмутараканском. И хозяином их судьбы стал седьмой сын Владимира — Мстислав.

69. Выбор совести

Объяснение предпочтения греческой веры, содержащееся в «Повести временных лет», несмотря на обстоятельность Нестора, кажется отчасти предвзятым, отчасти надуманным и, уж во всяком случае, поверхностным. В X—XI вв. ислам широко распространился среди тюрок, которые действительно вина не пили, но пили кумыс и молочную водку (арака). Разве не мог Владимир исключить из числа запретных напитков мед и пиво, а виноградное вино оставить для личного пользования, тем более что на Руси оно было дорого из-за необходимости привозить его из Константинополя? А уж отказ беседовать с немецким монахом объяснен совсем неудовлетворительно. Очевидно, в летописи многое недосказано, а если так, то об этом надо подумать.
Любопытно также, что, отринув иудаизм, русские люди X—XII вв. с интересом читали Ветхий Завет, часто его цитировали и, по-видимому, не отождествляли древнюю религию палестинских евреев с талмудическим иудаизмом. В XX в. несоответствие этих двух исповеданий ясно для специалиста-историка, но выходит, что тысячу лет тому назад в этом не сомневались просто образованные люди. Так или иначе, неприятие иудейской веры, распространявшейся в X в. исключительно половым путем, — не загадка. Слишком памятен был пример несчастной Хазарии. А вот с причинами отказа от мусульманства и католичества дело обстоит не так просто.
В IX и X вв. по всему культурному миру распространились мироощущения, которые мы назвали антисистемами. Исключение составляли только Русь, народы Сибири и отчасти Византия. Уточним формулировку понятия «антисистема» и попробуем извлечь из описания этого явления аргументы для вывода.
Поскольку мы избрали отправной точкой отсчета природу, как окружающую нас, так и заключенную в наших телах, то следует признать, что отношение к ней возможно двоякое, что проявилось в религиозных учениях, философемы которых можно охарактеризовать как диаметрально противоположные:
1. Человек признает себя частью природы, верхним звеном биоценоза — тогда он не противопоставляет себя животным, своим меньшим братьям, и, подобно им, убивает, чтобы поесть, или защитить себя, или отстоять свое право на воспроизводство детей, а умирая, он отдает свое тело на съедение растениям и червям.
2. Человек противопоставляет себя природе, в которой он видит сферу страданий. При этом он обязан включить в отвергаемую им биосферу и свое собственное тело, от которого необходимо освободить «душу», т. е. сознание. Пути для этого предлагались разные, но принцип был всегда один — отрицание мира как источника зла.
Эти два подхода к проблеме биосферы прослеживаются везде, где есть записанная история. В начале н. э. первая концепция была представлена христианством, исламом, иудаизмом, индуизмом (веданта), конфуцианством, даосизмом и языческими системами тюрок, славян и угрофиннов. Вторая концепция возникла не среди этносов, а на стыках их и распространялась по зонам этнических контактов. Начало ей положили антиохийские гностики, а бытовала она в форме манихейства, маздакизма, исмаилизма в Персии, катаризма во Франции, богумильства в Болгарии и павликианства в Малой Азии. Логика этой концепции была обаятельна, ибо подменяла туманную интуицию «знанием», разумеется сокровенным, но люди инстинктивно отвергали соблазн и вели себя одинаково в Китае и во Франции, в Арабском халифате и в Южной Сибири. А те народы или общины, которые принимали это увлекательное учение, быстро теряли его адептов, а заодно и свою славу, культуру и независимость. Однако мироотрицание вспыхивало в другом месте с новой силой, снова проповедовало «религию света» и опять оставляло после себя трупы и объятое тьмой пепелище. Что ж, с их точки зрения, результат был желательным — через смерть страдания живых существ были прекращены, но откуда проповедники многочисленных и разнообразных антисистем брали энергию для своих страшных свершений? Очевидно, они были столь же пассионарны, как и сторонники позитивных систем, но за счет чего?
Позитивные этнические системы возникают за счет толчка (мутации) или генетического дрейфа и существуют, черпая силы из природы своего региона. Антисистемы этносов не образуют, богатствами природы пренебрегают и гнездятся в телах этносов, как раковые опухоли в живых организмах. Пассионарность их всегда высока, но черпают они ее из перепадов пассионарного напряжения, вследствие чего они возникают на границах этносов или суперэтносов. Разнообразие этносферы, т. е. ее лучшее украшение, используется антисистемами для аннигиляции культуры и природы. Традиции их передаются вне семей, от учителей к ученикам. Это значит, что место сигнальной наследственности, роднящей человека с другими млекопитающими, здесь занимает обучение, немыслимое без записанного текста. А разница между традициями «живыми», усваиваемыми при детском воспитании, и традициями «сделанными», т. е. книжными, такая же, как между организмами и вещами. Одни, умирая, восстанавливаются через потомство, другие медленно разрушаются без надежды на восстановление. Вещь может починить только человек, а книжную традицию восстановить — новый этнос. Вот почему эпоха гуманизма, т. е. чтения и усвоения наследия умершей культуры, получила название «Возрождение».
Но антисистема не вещь. Она вытягивает пассионарность из вместившего ее этноса, как вурдалак. Это для нее не составляет труда потому, что цель ее — не созидание, т. е. усложнение системы, а упрощение, или перевод живого вещества в косное, косного — путем лишения ее формы — в аморфное, а это последнее легко поддается аннигиляции, являющейся целью поборников антисистемы.
Поэтому антисистемы существуют очень долго, меняя свои вместилища — обреченные этносы. Иногда они возникают заново там, где два-три этнических стереотипа накладываются друг на друга. А если им приходится при этом сменить символ веры и догмат исповедания — не беда. Принцип стремления к уничтожению остается, а это главное.
Не подлежит сомнению, что столкновение адептов систем с противоположными мироощущениями не может пройти бесследно. Они взаимно погашаются, как заряды с разными знаками или как кислота и щелочь при реакции нейтрализации. Уцелевает то, чья масса больше, и от чего, следовательно, сохраняется остаток. Если торжествует система — этногенез продолжается нормально; если побеждает антисистема — этнос разваливается, слабеет и становится добычей соседей. Но процесс такой реакции долог. Даже острые коллизии исчисляются веками. Поэтому усмотреть антисистему можно только на широких полотнах истории.
В конце IX в. Византия справилась со своей антисистемой — павликианством — и еще не столкнулась с новой антисистемой — богумильством. Отдельные малочисленные манихейские общины таились в Македонии, на границе с Сербией, и в Западной Болгарии. Они не казались опасными, ибо их время еще не настало.
Зато в арабо-мусульманском и романо-германском суперэтносах антисистемы существовали и действовали, причем их вероучители носили маски мулл и монахов-теологов. Наблюдательные послы князя Владимира не могли не заметить внутренней противоречивости, царившей в грандиозных культурах Запада и Ближнего Востока. Следует и нам обратить внимание на мысли, чувства и деяния современников крещения Руси в православие, как бы встать на место послов, а потом сделать «эмпирическое обобщение, по доказательности равное наблюденному факту».

70. Раскол поля

До IX в. Восточная и Западная христианские церкви, несмотря на этнографические различия и политические неполадки, ощущали себя единым «телом», или, по-научному, целостной системой. И вдруг оказалось, что между ними появилась трещина, которая за три века превратилась в пропасть. Сам по себе спор папы Николая I с патриархом Фотием не мог быть причиной раскола. И при более важных разногласиях прелаты и епископы находили приемлемый выход. Но этот спор совпал с моментом установления в Византии инерционной фазы этногенеза, в религиозном аспекте — ортодоксии, а на Западе — с вызванной пассионарным толчком сменой стереотипа поведения, да и мышления, и образованием нового мировоззрения. И если греки нашли общий язык с мусульманами-мутазилитами — вольнодумцами, признающими свободу воли, то франки заимствовали восточную мудрость у исмаилитов, таившихся в Северной Африке под маской шиизма — учения, дозволенного в странах ислама. Это учение передавали французам и итальянцам, учившимся в Испании, тамошние профессора-евреи, конечно, в своей интерпретации. Европейцы воспринимали восточные философемы в меру своих сил критично, но для антикритики одного таланта мало, нужна научная традиция, которую в IX в. еще предстояло создать. И это было сделано в двух вариантах: схоластическом и еретическом. Первый был сформулирован как принцип в IX в., а второй — в XI в. Такое сочетание мироощущений и отрыв от ортодоксии принесли западным христианам много страданий. Но в условиях этнических контактов страдания при пассионарном подъеме неизбежны. Сколь ни трудно было изучение тонкостей теологии, нашлись люди, которые за это взялись. Пылкий ученый-монах Скот Эригена изучил греческий язык, стал переводчиком Дионисия Ареопагита, Оригена и Максима Исповедника, получил много сведений об индийской философии «карика» и создал собственную космологическую систему, принципы которой дожили до нашего времени в некоторых школах европейского идеализма.  Главный труд Эригены «О разделении природы» содержит тезис, который мы передадим кратко, дабы не отвлекаться от основной линии повествования.
Природа — это вселенная, делящаяся на четыре вида бытия: творящее, но несотворенное; сотворенное и творящее; сотворенное, но нетворящее; несотворенное и нетворящее. Первое предложено считать Богом, о котором мы ничего не знаем, и Он сам не знает, что Он есть. Не имея ни начала, ни конца, Бог не может действовать, т. е. двигаться, но не может и покоиться; ему мешает воля, через которую Он хочет быть всем. По отношению к предметам мира Он — «небытие»; по отношению к идеям — причинность и потенциальность; по отношению к себе — «божественный мрак», ибо, как монада, Он равен самому себе. И это небытие непрестанно изливается и образует бесчисленные потенции, которые, в свою очередь, через усвоение форм становятся действительностью (ну чем это не пантеизм?).
Это жуткое небытие хочет стать бытием и благодаря наличию у него воли образует Троицу, где Сын — превращение описанного Ничто в объект — единый первообраз, который переходит во множество форм. Эти «формы», видимо, платоновские идеи — эманации, превращающиеся в объекты, раскрывающиеся как человеческие души, которые «творятся и творят». Они отчасти идеи, в которых Бог достигает самосознания, но поскольку Бог есть небытие, то души, являющиеся эволюцией небытия, непостижимы и для Бога (ай да Эригена!).
Первоначальное тело человека было духовным, не разделенным на два пола, а «испортилось» из-за грехопадения Адама. Образовано оно душой и ею может быть возвышено до ангелоподобного состояния и даже стать выше ангелов. А окружающий людей чувственный мир относится к третьему разряду, который «творится и не творит». Итак, человек выделен из биосферы как особое существо, только деградировавшее до животного состояния из-за искушения змия. «…Бог не проклинает ни Адама, ни Евы, но только змия. Это оттого, что Господь не проклинает свои творения. Он только доброе творит… Он проклинает зло, которое не от Него произошло, но есть дело человеческой воли, уклонившейся от своей цели». Здесь Иоанн Скот Эригена повторяет Оригена, но идея деградации человека есть и в индийской философии.
Четвертое состояние натуры, которая «не творит и не творится», — это возвращение к источнику бытия, т. е. в «божественный мрак». При этом тело разлагается на четыре элемента, воскресает, превращаясь в дух, и затем вся человеческая природа вливается в Божество, почитаемое Эригеной. Иными словами, «божественному мраку» милы души умерших, т. е. самое страшное для простого человека Средневековья.
Сам Эригена понимал, что молиться «небытию», породившему мир непроизвольно — путем эманации, а не акта творения — и не ведающему о его существовании, невозможно. Если молитва не услышана — она не нужна. Поэтому он предложил подменить веру знанием. «Истинная философия есть истинная религия». Допустим, но ведь научное знание, тогда называемое философией, непрерывно изменяется. Значит, согласно Эригене, должны изменяться и догматы, в том числе и принципы, изложенные выше. Но где тогда критерий истинности суждений? Опыт? Но ведь не в опыте же воспринят Эригеной «божественный мрак».
И, наконец, в концепции Эригены вопреки свидетельствам Евангелия нет места сатане как противнику и искусителю Христа. Здесь Эригена следует авторам II—III вв., пытавшимся совместить строгий монизм с прямыми словами Христа об искушении в пустыне.
В эпоху поздней Античности проблема сатаногенеза дебатировалась неоднократно. Во II в. дьявола в церковную догматику ввел Ириней Лионский, определив ему в ней точное место. Иринею же принадлежит и ясно выраженная мысль о том, что дьявол создан подобно другим ангелам, что он по природе своей добр, обладает свободной волей и мог бы творить одинаково доброе и злое, но по собственной воле и вине стал злым и творит одно лишь злое. Он «злоупотребил» своею свободою ввиду присущих ему гордыни, надменности и чванства, а также в немалой степени зависти; за эти свойства он, по словам Оригена, был низринут с неба на землю и превратился в своего рода падшего ангела. Особенно сильно разгорелась его зависть, когда он убедился, что у Адама и Евы имеются дети; он увлек поэтому Каина на убийство брата, любезного богу, и стал родоначальником смерти, продолжающейся еще и ныне. Кроме указанных свойств, на падение дьявола с неба влияла еще и его непомерная похоть, причина падения столь многочисленных ангелов, гнавшихся за дщерями смертных. От сожительства с ними падших ангелов произошли «недостойные небожительства» демоны, помощники и сотрудники дьявола, рыскающие по свету и причиняющие людям много зла. По словам Иринея, падение дьявола произошло в период между сотворением человека и его искуплением, причем падший ангел телесен, хотя тело его «менее физическое, нежели обычное человеческое тело».
Легко заметить, что версия Иринея Лионского восходит не к Евангелию, а к «Откровению Еноха», датируемому 165 г. до н. э. Это возврат к ветхозаветной традиции, претерпевшей в эпоху Маккавеев существенные изменения. В кумранских текстах изложено учение о том, что бог знаний сотворил духов Правды и Кривды, или света и тьмы, которые борются между собой «в сердце мужа» (человека). Бог Израиля помогает сынам Правды, которые в конце концов одержат решительную победу.
Это учение расходится с библейским монотеизмом, по которому добро и зло равным образом происходят от Яхве. Так, автор главы 45-й Исайи восклицает: «Создающий свет и творящий тьму, делающий мир и творящий зло — Я, Яхве, делающий это» (45.7 и 44.6—7).  И.Д. Амусин полагает, что на мысли кумранцев повлияла персидская философия зерванизма — учения о Зрване — «бесконечном времени», породившем и Ормузда, и Аримана. Но если так, то «Откровение Еноха» — протест против дуализма и оправдание дьявола, обозленного слишком жестоким наказанием.
Почему версию Еноха приняли Ириней и Ориген — понятно. В их время главным врагом церкви был гностицизм. Ища аргументы против Маркиона, христианские полемисты взяли на вооружение древние идеи, которые потом повисли на них как тяжкий груз. Оригену пришлось выдвинуть идею прощения дьявола богом, разумеется, после Страшного суда, хотя дьявол отнюдь не желает быть прощенным. Церковь не приняла версию Оригена, но и не отвергла интерпретацию Иринея, точнее, Еноха. Поэтому вопрос о сатаногенезе остался открытым.
Иринею же принадлежит объединение двух проблем: природы дьявола и природы демонов, по сути разделенных, даже если признать дьявола (сатану) за одного из демонов, под которыми древние разумели существ нашего мира, но более совершенных, чем люди.
«По убеждению богослова II века Татиана, тело дьявола и демонов состоит из воздуха или огня. Будучи „почти телесным“, дьявол и его помощники нуждаются в пище, и Ориген утверждает, что они „жадно глотают“ жертвенный дым. Они умственно и физически богаче одарены, нежели обыкновенный смертный, и ошибочно предполагать, учит Татиан, что они — души умерших. На основании расположения и движения звезд они предвидят будущее и обладают также потаенными знаниями, которые они охотно открывают женщинам».  Это учение было актуально во II—III вв., когда христиан казнили императоры, почитавшие именно демонов, называвшихся богами. Тогда духи покойников, эмпузы, были объектом деятельности колдунов, тоже преследуемых римскими законами. Но для германцев, обратившихся в христианство, эльфы, феи и гномы были «маленьким народом», а отнюдь не врагами. Зато души умерших, но не успокоившихся людей (вампиры) внушали непреоборимый страх, а реальное существование дьявола как источника зла не возбуждало сомнений. И вдруг великий ученый проповедует, что страшные призраки угодны богу, который людей знать не хочет, а сам он не податель света, а «божественный мрак».
Как могли монахи обители Мальмесбери, где Эригена был настоятелем, молиться Мраку, который их и услышать-то не может? Они не могли не усмотреть в учении своего игумена кощунство и в 890 г. его убили его же собственной чернильницей. Но и после этого больные вопросы не были сняты.
Судьба учения Эригены тоже заслуживает внимания. В бурный X век богословские проблемы не дебатировались, но с конца XI в. интерес к его идеям пробудился, и выяснилось, что он был виновником появления в Западной церкви многих лжеучений и целых сект. В XIII в. книга Эригены «О разделении природы» была подвергнута осуждению на поместном соборе в Сансе. Осуждение подтвердил папа Гонорий III в 1225 г. С этого времени мысли Эригены были приняты и развиты «не теологами, а философами-идеалистами: Декартом, Спинозой, Кантом, Фихте и Гегелем».  Но эта проблема выходит за рамки нашего хронологического периода и аспекта нашей темы. Нам гораздо важнее разобраться в том, за счет каких воздействий возникла эклектическая концепция Эригены, т. е. каким образом органическое мировоззрение сменилось химерным.
Начнем с того, что учение Эригены не только не христианское, но и не религиозное. «Божественный мрак» не личность, а стихия, похожая на Плерому гностиков. Однако отмеченные черты сходства с атеистическими воззрениями индийской философии указывают, что мысли свои Эригена почерпнул от арабов. Так как правоверные мусульмане не исповедовали атеизма, даже мистического, то, значит, это были африканские карматы, жившие повсюду под маской шиитов.
С их идеями Эригена мог ознакомиться при посредстве испанских и провансальских евреев, которые, сами не разделяя карматских идей, были рады передать их христианам в своей интерпретации. В пользу этого говорит описание «сотворенного и творящего», т. е. людей, эманированных «божественным мраком». Они слишком похожи на имамов, да и тому подобных «благодетелей» человечества. Совпадает и жестокое отношение к окружающей среде, где живые существа лишены духовности и потому не заслуживают сострадания. Короче говоря, в учении Эригены можно видеть попытку создать на Западе антисистему, подобную той, которая в IX в. бурно развивалась на Востоке. Значит, эригенизм — метастаз исмаилизма.
Однако этнические ситуации обоих регионов были различны. На Востоке всюду наблюдаются контакты на суперэтническом уровне, а на Западе при всей этнической пестроте был один суперэтнос, и противоестественные мировоззрения могли лишь ютиться по его окраинам. Поэтому учение Эригены не принесло особенно большого вреда, хотя вред все-таки был, так как учение это сыграло не последнюю роль в споре о божественном предопределении и соответственно свободе воли. В этот спор включились потомки бывших единоверцев Блаженного Августина, точнее — люди того склада, который толкал их идейных предков в манихейские общины. Это были люди, далекие от мистической экстатичности, но весьма склонные к спекулятивным фантасмагориям, которые, с их точки зрения, объясняли все противоречия и отвечали на все вопросы. Тезис их был крайне прост и исчерпывающ — дуализм.
Местом деятельности этих мыслителей стали Италия и Южная Франция, где смыкались греческие, арабские, еврейские и местные евреи, и прирейнские города Германии, фактически независимые и от феодалов, и от короны. По Рейну вплоть до Фландрии текли вместе с тогда еще чистыми водами изрядно мутные мысли, тем не менее отвечающие на больной вопрос Средневековья. Дуалисты предлагали непротиворечивое решение проблемы ответственности людей за свои грехи.  Они безусловно и четко отрицали свободу человеческой воли и делили людей на сотворенных добрыми и злыми богами. Люди могут сделать зло лишь против воли, и, следовательно, грех не вменяется им в вину, а может только отсрочить их возвращение «домой». При этом они постулировали предсуществование душ и метампсихозис. Этим «возвращением» они смыкаются с космологией Эригены, с той лишь разницей, что последний отрицал злое начало; зато он называл бога «божественный мрак», так что неясно, кому он поклонялся: Богу или сатане? С точки зрения его учеников-монахов, логичнее было второе решение, так как «божественный мрак» (несотворенное и творящее) принимал в себя обратно не свою эманацию, т. е. идеи (сотворенное и творящее) и невидимые вещи, наполняющие мир (сотворенное и нетворящее), а неупокоенные души мертвецов (несотворенное и нетворящее), т. е. попросту «нежить», вампиров, которых люди боятся и «удел» которых — псевдосуществование при злой (по отношению к людям) активности.
Переводя эту дилемму на язык современных понятий, можно сказать, что в возникшей системе представлений роль дьявола играл вакуум, который, как известно, при столкновении с материей весьма активен, хотя без нее лишен существования. Но поскольку живое воображение людей того времени требовало персонификации и доброго, и злого начала, то сатана и воинство демонов — Вельзевул, Астарот, Астарта, Молох и хромой бесенок Асмодей — были приняты как рабочая гипотеза. В таком виде они дожили до эпохи Возрождения, дав начало теоретическому обоснованию Второй инквизиции.
Это направление философской мысли, несмотря на его очевидную противоестественность, постепенно укрепляло позиции и популярность и фигурировало в схоластике наряду с реализмом и номинализмом. Несмотря на очевидные канонические расхождения последователей Блаженного Августина с церковной позицией, августинианцы не только не подвергались гонениям (за одним лишь исключением — осуждение монаха Готшалька епископом Кёльна Рабаном Мавром), но, наоборот, с X в. пользовались поддержкой власти, ибо автором оправдания гонений на еретиков был именно Блаженный Августин.  Его манихейская нетерпимость опередила историческое время на 1000 лет; и только Жан Кальвин сумел использовать его полностью, но вряд ли на благо своим последователям.

71. Решение

Ведомы ли были русским искателям веры вся сложность переплетения символов исповеданий и политических программ в мусульманском мире и споры о догматах в мире католическом? Да не могли они этого не знать! Киевские купцы и воины постоянно бывали в Константинополе, сражались на Крите и в Малой Азии, торговали с египтянами и сирийцами. Это значит, что знание экономической конъюнктуры и политической обстановки было им жизненно необходимо. Но коль скоро так, то они видели, что багдадский и каирский правители жестоко враждуют друг с другом из-за веры, и тогда они не могли не заметить различия суннизма и исмаилизма, ибо славянских рабов покупали и в Багдаде, и в Каире.
Постоянно общались русские с Польшей, где проповедовали немецкие монахи. Они знали также, что греки перевели Священное Писание на доступный славянам язык, и то, что папа Иоанн XIII (965—972) в 967 г. запретил богослужение на «русском или славянском языке».  В этом запрещении трудно было усмотреть благожелательство к русским, но то, что запрещение было обнародовано через год после похода Святослава на Хазарию и падения Итиля, невольно бросается в глаза. Может быть, рахдониты и у папы нашли поддержку.
Но даже не это могло быть решающим обстоятельством. Принимая чужую религию, надо довериться миссионеру: мулле или прелату. Но исмаилитские да’и (глашатаи) запросто могли сыграть роль муллы и насадить в чужой стране губительную антисистему. Так они поступили с берберами, использовав их доблесть для захвата Египта и вторжения в Сирию, а затем избавились от них, отослав потрепанные отряды назад, в Тунис. Описанные события происходили в 70-х годах X в., одновременно с началом поисков веры на Руси. Надо полагать, что русам было бы неприятно оказаться так же обманутыми, как берберы, и даже еще обиднее, ибо халиф Убейдуллах был евреем, а объявил себя потомком сестры пророка. Но если берберы пренебрегли несоответствием слов фактам и не стали выяснять подлинную генеалогию своего махция, то только потому, что их интересы совпали: антипатия к арабам у вождя и массы была общей. Русов совершенно не трогали внутрихалифатские склоки, но обманутыми и используемыми они быть не желали.
А на Западе тайные учения тоже стали не просто явными, но и настырными. До X в. ересь, по меткому выражению одного протестантского историка, походила на скромное растение, скрытое от взглядов людей. Но в X в. она подняла голову и открыто заявила о своей внутренней силе и энергии.  Получив от славянских манихеев, гнездившихся в Македонии и Далмации, стройную организацию, ересь двинулась из Италии во Францию и Фландрию, где схоластика подготовила еретикам дорогу к сердцам католиков.
Конечно, можно задуматься над тем, почему русские послы сами не увлеклись манихейством, но нормальному человеку с ясной головой невозможно было представить, что дьявол, или Чернобог, которого они боялись, просто бедный ангел, озлобленный жестокой карой за шалость, что мясо есть нельзя, а жениться — тем более и что весь роскошный мир, с дремучими лесами, синими морями, чистыми реками, могучими зверями для охоты и прекрасными женщинами — матерями богатырей, — все это мерзость, сотворенная сатаной на погибель людям. Однако Европа была пропитана манихейством, и отличить правоверие от ереси было невозможно, тем более что сама церковь была не всегда последовательна, даже в насущных вопросах повседневной морали.
Не могли русские люди, бывшие в Греции и Италии, не знать, что понятное им учение о спасении праведников и посмертном наказании злых, учение, на котором строится обиходная этика, в монастырских школах Европы вытесняется учением о предопределении, согласно которому от воли людей ничто не зависит, ибо есть счастливцы, предназначенные к райскому блаженству, недоступному для остальных, пусть даже добродетельных, мужей. Да, католическая церковь официально не предписывала согласие с тезисом Блаженного Августина, но и не опровергала его, а магистры богословия предпочитали следовать Августину, ибо это снимало с людей ответственность за их поступки и давало в руки папам власть над судьбой грешников и после их смерти. Папам это было очень удобно, но русским людям казалось противоестественным.
В обоих случаях они не могли спорить с теологами, изучившими Коран и Библию, но они ощущали, что их хотят не просветить, а использовать. Таково свойство антисистемы — ее невозможно опровергнуть логически, но она ощущаема, и каждый вправе ее не принять.
Русичи так и поступили. Они остановили свой выбор на греческой ортодоксии, потому что в ней не было двойного дна. Византия хотела получить от Руси только дружбу и прекращение бессмысленных набегов на побережья Черного моря. И она не сдабривала проповедь православия хитросплетениями, пусть даже неумышленными.
Собственное заболевание неприятием мира — павликианство — византийцы преодолели еще в IX в., а славянскую антисистему — богумильство — локализовали в самой Болгарии, не допустив религиозной войны. Обеспокоенный появлением необычайной ереси, царь Болгарии Петр обратился к патриарху Феофилакту (933—956) за советом и посадил в тюрьмы много богумилов.  Мера эта, конечно, жестокая, но угроза массового кровопролития была отвращена.
Восточная церковь никогда не разделяла идеи Блаженного Августина о предопределении и тем самым не снимала со своих прихожан ответственности за грехи, творимые, с ее точки зрения, по своей свободной воле. Язычникам это было понятно и приемлемо для них. Безусловно положительное отношение к Ветхому Завету не распространялось на талмудический иудаизм, вследствие чего исключались компромиссы с гностико-манихейскими доктринами.
Учение о природе зла и злого начала было по сравнению с католическим признанием сатаны слугой Бога, выполняющим особые задания, аморфным, но вследствие этого эластичным. Уважение к дьяволу отнюдь не рекомендовалось, а значит, не было и насилия над психологической структурой новообращаемых, привыкших к элементарному противопоставлению добра злу.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история