Григора Никифор. Римская история

ОГЛАВЛЕНИЕ

КНИГА ДЕВЯТАЯ

Сообщники Андроника мл. решают лишить старшего власти и самой жизни. Михаил Болгар, сделавшись правителем и супругом вдовы Святослава, приглашается ее братом, Андроником мл., действовать заодно против старшего. Является в Дидимотих. Соглашение действовать против Андроника старшего: его условия. Внук затеял замысл против деда. Силою отнимает деньги у сборщиков податей. Привлекает к себе фра- {LIII} кийские города. Отправляется в сопровождении многих в Византию; под каким предлогом. Дед о его намерениях узнает чрез перебежчика. Запрещает ему вход в город. Обвиняет его во многих проступках. Письмами, адресованными к сербскому королю и Димитрию Деспоту, приказывает набрать войска и защитить города гарнизонами. Письма, написанные на бумаге, перехвачены; написанные на тонком полотне дошли по назначению. Все расположены к Андронику младшему. Старший предан даже своим сыном, Феодором. Беспечность, честолюбие, род жизни, вера Феодора. Деспот Димитрий лишает бунтовщиков имуществ. Андроник младший большими обещаниями многих привлекает на свою сторону (гл. 1). Внук требует одного из двух — или впустить его в Византию, или прислать к нему нарочитых людей для переговоров. К нему посылаются избранные из всех сословий. В искусной речи к ним он выставляет себя и унижает деда, указывает благовидную причину возмущения, оправдывается, в чем его обвинял дед, излагает свои требования. Присланные для переговоров возвращаются в Византию расположенными в его пользу. Действуют в его пользу открыто (2). Андроник старший, огорченный вероломством своих, решается выведать расположение к себе патриарха и других архиереев. В речи, говоренной им, объясняет, почему не отказывается от верховной власти, замечает о внуке, считает нужным подвергнуть его церковной епитимии, отвергает заключение его речи. Более благоразумные соглашаются с ним. Патриарх с остальными несогласен. Действует против Андроника старшего и запрещает умалчивать в церквах имя Андроника младшего, противной партии провозглашает отлучение. Скорбь {LIV} и горькие жалобы Андроника старшего. Сам патриарх, осужденный на основании канонических постановлений, ссылается в манганский монастырь (3). Андроник младший подступает к стенам столицы. Со стыдом должен удалиться. Некоторые из народа предлагают ему свои услуги. На лодочке осматривает все входы, но возвращается без успеха. Тайно приглашенный фессалоникийцами, поручает смотреть за Византией протостратору. Хитростью занимает Фессалонику. Силою берет ее акрополь. После того, как Димитрий и другие вожди постыдно рассеялись, берет на капитуляцию Серры. Овладевает прочими городами Македонии, также детьми, женами и имуществом своих противников (4). Андроник старший боится войны; вошедши в союз с правителем болгар, ободряется. Его дочь королева, доверяя басням чревовещателей, ободряет его пустой надеждой. Логофет слишком озабочен. Встревожен сном. Распоряжается своим имуществом. Переходит во дворец. Правители македонских городов, будучи схвачены, заключены Андроником младшим в тюрьму. Бегство Димитрия Деспота. Несчастный конец Протовестиария. Асан занимает Просиак. Уходит к королю. Василик Никифор укрепляет и защищает замок Меленика; сдается Андронику младшему, лишь после смерти старшего. Андроник младший ценит его верность. Изречение Филиппа Македонского. Сражение при Мавропотаме. Войска Андроника старшего разбиты. Андроник младший спешит опередить болгар и войти в Византию. Городу — три опастности. Венецианский флот, оскорбленный галатскими генузцами, запирает пролив. Захватывает многие суда с грузом. Отсюда голод в Византии. Справедливость и благородство венецианцев. Они отказываются помогать Андронику млад- {LV} шему. Войско болгарское вторая опасность для города. Андроник младший тщетно пытается ворваться в город. Старший неумолим. Вождь болгар, поладив с Андроником младшим, ведет свое войско домой (5). Два стража городских условливаются с Андроником младшим о сдаче города. Напоив других сторожей, впускают его. Андроник старший получает дважды предостережение, и находит нужным принять меры. Но логофет отклоняет от этого. Император крайне тревожится. Узнав о вступлении внука в город, прибегает к иконе Божьей Матери. Внук запрещает чем бы то ни было оскорблять деда. Увещевает своих не злоупотреблять победой. Жалобная просьба деда. Доброта внука. Патриарх с торжеством возвращается на свое место. Нескромность торжественного поезда. Богатейшие домы расхищаются, особенно дом логофета. Его имущество или разграблено, или отобрано в казну. Он слышит брань себе. Беспорядки в городе прекращены благоразумием Андроника младшего. Григора предан старшему и разделяет его бедствие (6). Нифонт враждебно расположен к старику. Он человек завистливый, неблагодарный. Андроник старший удерживает за собой лишь царские знаки. Ему определено годовое содержание. Логофет сослан в Дидимотих. Патриарх Исайя радуется несчастью Андроника старшего. Налагает запрещение на епископов и священников. Умирает Иоанн, ираклийский митрополит, дядя Григоры. Его достоинства. Об нем Григора подробно говорит в его жизнеописании (7). Михаил Болгар объявляет войну Андронику младшему. Что он отвечал явившимся к нему послам. И тот и другой готовятся к борьбе. Императрица боится за сына и примиряет его с своим зятем, Михаилом. Ссыльный Ме- {LVI} тохит страдает каменною болезнью. Старик, потеряв зрение, делается игрушкою всех. Бесчеловечие Синадина. Один Кантакузин не забывается и в счастии. Его достоинства. Изречение. Сиргианн добивается освобождения из темницы. У византийцев урожай (8). Турки, под предводительством Орхана, осаждают Никею. Император переходит в Азию. Каковы у него воины. Его встречает Орхан. Римляне располагаются лагерем у Филокрина. Перестрелка. Сражение. Римляне терпят поражение. Император ранен. Орхан, оставив на месте 300 всадников, отступает. Император входит в Филокрин. Уныние римлян. Поспешное и постыдное их бегство. 300 всадников частью овладевают лагерем, частью преследуют бегущих. Император возвращается в Византию. Неудачу свою принимает за божеское наказание. Патриарх разрешает народ, и только некоторых из епископов и священников. Четыре лица избираются в судьи, с жалованьем. Императорский флот. Мартин, правитель Хиоса. Как ему досталось управление островом. Человек сильный, и потому впавший в подозрение у императора. Взят императором и в узах отправлен в Византию (9). Андроник младший болен. Будучи близок к смерти, просит постричь себя в монашество. Велит вывести виновных из тюрьмы. Диктует свою последнюю волю. Свою власть оставляет супруге и ее будущему дитяти, под опекою Кантакузина. Мать огорчена тем, что он об ней не упомянул. Она усыновляет Сиргианна. Связывает фессалоникийцев присягою себе. Константину Деспоту дается свобода и сряду же отнимается. Основываясь на первой букве его имени, некоторые ему предсказывают царскую власть. Андроник старший, по настоянию Синадина, против воли прини- {LVII} мает монашескую одежду и имя. Андроник мдадший просит воды из источника Богородицы, и выздоравливает, после того, как водой была облита голова. Патриарх радуется несчастью Андроника старшего. Спрашивает у него, как его поминать в церкви. Старик оплакивает свою судьбу, укоряет патриарха, на вопрос не дает ответа. От великой скорби молчит. Древнее изречение египетского царя. Как решил патриарх поминать в церквах старика-царя. Ропот и негодование народа. Старик, устрашенный угрозами Синадина, клятвенно отрекается от престола. Как он скрепил свое письменное отречение. В пределах персидских найден большой склад старинных золотых монет. Множество их перепродано латинскими купцами в разные страны. В какой цене были у византийцев (10). Пустые предсказания, присланные в Византию из Италии и Колхиды. Григора, по настоянию друзей, опровергает их. Письмо, написанное им к другу об этом предмете (11). Михаил Болгар объявляет войну сербскому королю. В войне готов принять участие император. Располагается лагерем в Пелагонии. Затмение солнца. Болгар опустошает поля триваллов. Король сражается с ним. При помощи галльской конницы, побеждает его и берет в плен. Михаил умирает от ран. Император, не сделав ничего, возвращается в Византию. Непостоянство счастья. Две жены короля. Сын от первой жены возмущается. Овладевает властью. Король мятежниками задушен в тюрьме (12). Во время смут болгарских из-за престола, император нападает на Месимврию и другие города. Александр, овладев болгарским престолом, опустошает римские пределы. Возвращает отнятые города. Турки берут Никею. Продают византийцам иконы, кни- {LVIII} ги и мощи. Занимают приморскую часть Вифинии. Своих данников угнетают всеми способами. Кем построен и кем возобновлен монастырь Хоры. Он — жилище возвратившегося из ссылки Метохита. Как разрушены его здания. Как разобрано было основание его дома. У него отнята свобода беседовать с Андроником старшим (13). Различные знамения. Затмения солнца и луны. Землетрясенье. Кресты с церквей и колонны падают. Слова, сказанные случайно, но подтвердившиеся самим делом. Григора — обыкновенный посетитель Андроника старшего. Беседует с ним накануне смерти. Старик, отпустив друзей, принимает пищу. Пьет холодное. Вдруг чувствует себя больным. Очищает свои грехи молитвами и слезами. Лишенный возможности приобщиться св. тайн, прикладывает к устам образ Божьей Матери. Умирает. Книга, в которой загадочными знаками обозначены дела императоров. Объяснение оракула об Андронике старшем. Куда перенесено его тело. Похороны в девятый день (14). ....... ..................................................................................... . . стр. 381—459.

1. Лица, окружавшие молодого царя Андроника 2 , видя, что жизнь старика царя может еще очень продолжиться и по своей нетерпеливости будучи не в состоянии далее сносить разделение власти, спешили всю власть присвоить себе самим, а старика царя разными кознями и хитростями совсем лишить ее, или даже вместе с нею и самой жизни. Для достижения своей цели они не упустили ничего, что только могло вести к ней и что могло содейство- {381} вать осуществлению их замысла. И во-первых они отправляют посольство к Михаилу 3 , принявшему власть над болгарами за Истром по смерти Святослава, для заключения прочного и ненарушимого союза. Андроник видел, что король Сербии сильно расположен к старику-царю, как связанный с ним родством чрез супружество с дочерью кесаря, и боялся встретить помеху последнему своему замыслу с этой стороны. Потому-то и примкнул к Михаилу, сделавшемуся недавно зятем его по сестре 4 , бывшей пред тем женой Святослава. Михаил, получив власть над болгарами, тотчас же стал искать себе более знатной супруги и, отвергнув первую, с которою сделался и отцом семейства (она была сестра тогдашнего короля Сербии) 5 , вступил в брак с сестрою царя, которая жила вдовой в Тернове. Около этого времени проживала в Дидимотихе и государыня, мать царя; поэтому к Михаилу отправлены были послы с просьбою, чтобы он вместе с супругой прибыл к царю и к матери своей супруги по многим причинам. Государыня давно уже горит желанием повидаться с дочерью, — они не видались уже больше 25 лет; царь же пламенно желает повидаться с сестрой, которую никогда прежде не видывал, а вместе и с ее су- {382} пругом, и как своим зятем, и как человеком, которому хочет поверить некоторые тайны. По этим-то причинам Михаил и прибыл с супругою в Дидимотих, где в течении многих дней, и частным образом и публично, пользовался всевозможным почетом и радушием от государя и от государыни матери. Тогда же они заключили между собой и условия:— чтобы Михаил помогал внуку-царю против деда-царя, а тот Михаилу против короля Сербии; в случае, если сделается обладателем всей римской империи, лишив деда-царя власти, он обещал заплатить Михаилу множество денег и отдать ему часть земель и городов римских, и как приданое своему зятю, и как плату своему союзнику за труды. По заключении этих условий, Михаил отправился обратно с супругою в свое государство, получив от своей тещи государыни множество подарков и лестных обещаний в будущем. Молодой царь, будучи обнадеживаем таким положением дел и видя, что к нему расположены жители как других городов, так и самой Византии (последние уже приглашали его к себе тайно, соскучив долгою жизнью и недеятельностью его деда), начал думать и хлопотать о том, нельзя ли какими хитростями и уловками победить деда и сделаться самодержцем римским. А так как для осуществления его замыслов требовались деньги, то он силою отнимал их у чиновников, посыланных стариком царем во Фракию для сбо- {383} ра податей, говоря, что эти деньги необходимы ему, что и он также царь; а для царя и вполне, естественно и вполне справедливо общественные деньги употреблять на нужды, не терпящие отлагательства. Потом, показывая вид, будто хочет отправить посольство к властителю Египта для каких-то переговоров и выгодных условий, он отправился в Византию, чтобы здесь сесть на большой корабль и сделать путешествие в Александрию. Но он отправился не просто, а прежде собрал большую силу, обошел все фракийские города, расположил их к себе, укрепил, всех людей подозрительных изгнал, а поселил там все своих приверженцев и единомысленников. Но во время этих занятий, кто-то из его приближенных тайно убежал к царю деду и явившись во всех подробностях раскрыл ему все козни, какие строились там против него; между прочим сказал: приближенные твоего внука положили или лишить тебя самой жизни, если станешь противиться, или если дело пойдет легко и успешно, вместе с верховною властью лишить тебя и знаков этой власти и, облачив в монашеское рубище, отдать под стражу. Поэтому нужно смотреть, чтобы он не проник как-нибудь в город, придав своему вступлению самое обыкновенное значение,— нужно тебе озаботиться, что бы принять меры против него, потому что грозит опасность. Выслушав и сообразив это известие с тем, что слышал от многих дру- {384} гих, и убедившись, что все это справедливо, царь встал и с воплем к Господу сказал: «суди, Господи, обидящих меня, да постыдятся восстающие на меня; сохрани мне царскую власть, которую Ты мне дал, а тот, кого я родил и превознес, вырывает из моих рук» 1 . Потом принялся за дело. Прежде всего он послал внуку, находившемуся еще на половине пути, запрещение вступать в Византию; «странно было бы, говорил он, тому, кто так открыто нарушает условия и дозволяет себе то, от чего расстраиваются общественные дела, странно было бы ему скрытничать». Посланным было поручено раскрыть ему, для возбуждения его совести, сколько поводов подал он к тому, чтобы деду прервать с ним мирные отношения и оскорбиться. Во главе их были следующие: во-первых, он задерживал всех царских сборщиков податей и отнимал у них деньги, тогда как в них никогда еще не бывало такой нужды, как в настоящее время, которое по причине разделения империи требует огромных издержек; во-вторых, он высылал с бесчестьем посылаемых дедом в разные города начальников и правителей и на место их ставил других по своему произволу; в-третьих, принудил к беззаконному смешению королеву, которая доводится ему теткой по отцу 2 , была {385} уже облечена в монашескую одежду и с негодованием противилась ему. Были и другие причины, по которым воспрещался ему въезд в Византию; их очень много, но они уже не так важны. При этом царь-дед послал тайные письма к королю Сербии с просьбою о помощи, и к своему сыну деспоту Димитрию, управлявшему тогда Фессалоникою и ее округом, с приказанием — взять с собою двух своих племянников, протовестиария Андроника и Михаила Асана, начальствовавших тогда над Белградом и остальною Македониею, а также и македонские полки, и сначала укрепить, сколько нужно, македонские города, удалив при этом из них людей подозрительных, а потом, двинувшись оттуда и соединившись с союзным войском короля Сербии, идти, как можно скорее, против молодого царя Андроника. Из писем же посланных к королю Сербии, к деспоту и к другим лицам, состоявшим на царской службе, одни были перехвачены досмотрщиками, расставленными от молодого царя по дорогам, — это те именно, которые были написаны на бумаге 1 ; другие ускользнули и дошли по назначению, — это те, которые были написаны на тонком и белом {386} полотне и тщательно зашиты в одеждах почтарей. У сообщников молодого царя были расставлены досмотрщики во всех узких проходах и особенно у ворот, находящихся у Христополя 2 ; они осматривали всех, кто попадался на дороге, не несут ли писем из Византии, и потому трудно было кому-либо от них увернуться. Таким образом от них не скрывалось ничего, что думали и делали в Византии; здесь напротив не знали ничего, что думали и делали там. Все добровольно передавались на сторону последних, одни открыто и душой и телом, а другие если не телом, зато всей душой; сюда надобно отнести не только весь почти простой народ византийский, но и таких лиц, которые принадлежали к сенату и придворным вельможам и даже находились в кровном родстве с стариком-царем; тщательно следя за тем, что делал он, они сообщали обо всем молодому царю. К числу их принадлежал и сын царя, маркграф Феодор. Он, как мы уже и говорили, за много лет пред сим был отправлен матерью в ее отечество, чтобы нашел там себе жену; затем по легкомыслию и беспечности наделал со временем долгов и, по смерти матери, возвратился к своему отцу царю, бросив там жену и детей; с тех-то пор и проживал в Византии. Здесь он пользовался полным {387} расположением и благосклонностью царя, как и содержанием из царской казны, и имел возможность из царских денег уплатить все свои долги. Обо всем этом он забыл по своей бессовестности и, потеряв всякое уважение к отцу, поступил, как Иуда,— сделался предателем царя-отца. Дело в том, что он сам бредил о власти над римлянами, в случае смерти законного наследника престола, которого отец не хотел передать ему по многим причинам — потому что он и душою, и верою, и одеждою, и бритой бородой и всеми обычаями был чистый латинянин. Чтобы отплатить отцу за это, он и присоединился к молодому царю; таким образом из кровного родственника он сделался самым злым врагом своего отца-царя. В следующем месяце, именно в ноябре 3 , Димитрий Деспот, получив в Фессалонике царские письма, тотчас же повестил протовестиария и Асана. Соединившись вместе, они начали собирать войска и разделять между воинами все имущества лиц, державших сторону молодого царя, которые находились в македонских городах и селах; открыли винные погреба и хлебные магазины, и отдали все это на расхищение желающим; тех, в которых не встречали нисколько сочувствия, подвергали ссылке, а их имения продавали с публичного торга. Такие делались там вещи; между тем с часу на {388} час ожидали прибытия союзного войска от короля. Впрочем не сидел сложив руки и молодой царь Андроник: по морю и суше, во все города и на все острова, в Византию, Фессалонику и Македонию, он тайно рассылал указы, в которых объявлял народу свободу от податей и налогов, а воинам большие выгоды и прибавку жалованья. Эти указы, делаясь известными, волновали, легко увлекали и располагали всех предаться ему всецело — мыслью, словом, делом, всем сердцем, так что к нему одно за другим шли тайные письма, в которых писавшие приглашали его к себе и просили поспешить прибытием.

2. При таком положении дел, молодой царь достиг Регия 4 , и отсюда отправил послов к царю-деду с предложением одного из двух, — или впустить на время его самого в Византию, или же выслать к нему из Византии некоторых из членов сената, предстоя- {389} телей церкви и наиболее образованных людей из народа, которые бы могли передать царю и всей Византии то, что он скажет им. Находя, что это предложение все проникнуто коварством, старик-царь долго молчал, не зная, на что решиться. И вступление внука в город, думал он, не обойдется без убийств и пролития крови, так как византийцы готовы присоединиться к нему тотчас же, как только увидят его у ворот внутри города, и допустят своему царю умереть горькою смертью; и отправление к нему византийцев также не обойдется без смут, так как внук имеет в виду склонить их на свою сторону явно льстивыми речами, а тайно подарками и богатыми обещаньями, чрез них же и всех византийских граждан. Впрочем из двух этих зол он избирает меньшее, и отправляет к нему двух сенаторов, двух архиереев, двух знатных священнослужителей и четырех почетных граждан. Приняв их в общем собрании всех, которые были там при нем, он произнес очень искусную речь. «Всякий знает, говорил он, что я вас, моих подданных, люблю больше, чем себя, и что иду против воли деда моего отнюдь не для того, чтобы самому сделаться самодержавным. Вы видите, что я не щажу своей жизни, не ищу неги и покоя, не вожу за собой ни копьеносцев, ни секироносцев 1 , как делают обык- {390} новенно не только цари, для охранения своей власти от завистников, но и те, которых судьба, оторвав от родителей и родственников, пустила скитаться там и сям, в постоянном страхе за свою жизнь. Если не так то пусть скажет мне, кто хочет, из-за чего я ношу эти раны на своем теле, которые получил в борьбе с врагами римскими, — разумею тех, которые делают высадки из Азии во Фракию, также варваров, живущих по Истру и в свою очередь отсюда делающих набеги на ту же несчастную Фракию? А я скажу пред вами всю истину: когда я вижу, что царь от старости дошел до крайней недеятельности и бесчувственности, так что его нимало не трогают страдания христиан, которых варвары постоянно и днем и ночью закалают, как жертвенных животных, забирают в плен, уводят в рабство и нагими изгоняют из сел и городов (я не говорю о других более тяжких бедствиях Азии и тамошних городов, которые взяты варварами, благодаря беспечности и недеятельности царя),— когда, говорю, я вижу это, то тяжко страдаю, не могу выносить терзающей мое сердце тоски, и вот решился на одно из двух: или умереть и проститься с своей жизнью и с своей скорбью, или же по силам помочь римскому государству. Притом же невозможно, решительно невозможно, чтобы человек, который так долго пользуется властью, не наскучил тем, которые ему повинуются, и не нажил себе недоброжелате- {391} лей. Сам Бог положил, чтобы ничто в жизни не оставалось неизменным и постоянным. От того-то мы и видим, что все земное имеет свое время, когда оно веселит и радует, а потом это время проходит. Если же кто вздумает упорно и насильно держать себя в одном положении, то он будет извращать естественный порядок вещей. А все, что выступает за естественные границы, теряет свое свойство доставлять удовольствие и приятность в естественных границах. Сюда-то относятся мудрые изречения древних: «ничего лишнего», и «мера самое лучшее дело». Вы видите, что и моего деда, когда он достиг глубокой старости, владея верховною властью столько лет, сколько не владел, конечно, никто из всех когда-либо бывших царей, наконец ненавидят все подданные за то, что он не предпринимает никаких мер к тому, чтобы уничтожить эту ненависть или поддержать римское государство, и нимало не скорбит, видя, как умирают прежде его наследники престола. Так умер мой отец-царь, не получив ничего, что следует царям, кроме одного имени. Так умерли и другие из самых близких кровных его родственников, младших возрастом. Умру, может быть, и я, прежде чем сколько-нибудь воспользуюсь царской властью. Чего легче умереть, особенно когда человек постоянно подвергает себя опасностям и не щадить своей жизни? Может быть, некоторые подозревают меня в властолюбии, {392} видя, что я восстаю против деда-царя и не хочу ему повиноваться. Я и не отвергаю этого вполне, но не вполне и признаю. Если бы я видел, что римское царство возрастает и наши пределы расширяются, то я охотно, сколько угодно, хранил бы спокойствие и довольствовался бы такими надеждами, какими довольствуются те, которые смотрят, как их повара долгое время занимаются приготовлением разнообразных кушаньев для большого стола. Но когда я вижу, что положение римских дел с каждым днем становится хуже и хуже и что неприятели только не перед самыми воротами столицы хватают и режут несчастных римлян,— что, вы думаете, я чувствую? Люди по большей части утешают себя в скорби надеждою, хотя бы она была и ложна; а мне и ложной надежды не остается, чтобы утешить себя по крайней мере ложью. Еще: вы дивитесь Александру Македонскому, который по малодушию негодовал и досадовал на своего отца, за то, что тот постоянно прибавлял к одной победе другую и, как другой сказал бы, подрезал крылья у честолюбивого сына, оставляя ему менее и менее случаев к трофеям. А я, вы видите, терплю совершенно противное, и не только теряю всякую надежду на получение власти, но даже то, что обыкновенно составляет счастье жизни; и ужели по-вашему мое негодование несправедливо? Не будучи в состоянии сидеть, сложа руки, я встал и просил царя-деда дать мне только тысячу ратников, {393} обещая ему с твердою надеждою на Бога обойти с ними и обезопасить вифинские города, а вместе и прогнать врагов как можно далее, пока они, овладев этими городами и перешагнув укрепления, не осадили Византии. Но дед не дал мне войска и считает меня врагом, желает мне гибели и взносит на меня обвинения, которые могли бы оправдывать его ненависть ко мне. Первое из них, что я, пользуясь властью, отнял у одного сборщика податей общественные деньги. Но я не нахожу ничего неприличного в том, что, будучи царем и терпя большую бедность, позволил себе, при помощи солдат, взять небольшую сумму денег, в которых отказал мне царь-дед,— для удовлетворения настоятельных нужд. Второе обвинение,— что я, посылаемых им начальников во фракийские села и города, выгоняю оттуда ни с чем. Но и это я делаю не в обиду ему, как мне кажется, а даже очень справедливо. Добившись власти над несчастными фракийцами за большие деньги, эти господа поступают с ними жесточе, чем с рабами; а последние, вынуждаемые крайностью и бессильные избавиться от своей горькой доли, бегут ко мне со слезами и воплями. Принимая участие в их бедственном положении, я естественно старался избавить их от него. Впрочем я оставляю многое и требую сегодня одного,— чтобы отсчитаны были мне восемь тысяч золотых в уплату долга моим воинам, которые уже давно ведут со мною скитальческую жизнь. {394} Если это будет исполнено, я больше ни в чем не буду противиться деду-царю». Сказав это, он встал с трона и провожал посланных, сказав каждому ласковое слово и очаровав их богатыми обещаниями. Таким образом они возвратились оттуда глашатаями его достоинств и, разошедшись во все концы столицы, еще больше расположили в его пользу народ.

3. Царь-старик, видя, что его оставили почти все, даже бывшие в счету друзей, и боясь, чтобы, сбежавшись, не наложили на него рук, почти совсем отчаялся. Однакож счел за лучшее сперва выведать расположение к себе патриарха Исайи и вместе с ним других архиереев. Таким образом, собрав их чрез одного из сенаторов, он сказал: «если бы я знал, что, если сниму с себя порфиру, опасность минет и для подданных наступит хорошее управление; то, будь я лишен наследия Христова, если бы от всей души не предпочел спокойствия царской власти. В самом деле, что всего скорее ведет к душевной радости, как не совершенное удаление от забот и опасностей? Когда за грехи мои, моего народа и моих предков, по Божию попущению и в наказание нам, поднялась на нас свирепая буря и грозила совершенно ниспровергнуть государство; я несмотря на то, что был юношей, несмотря на то, что принял государство, страдавшее и от церковного волнения и от соседних народов, с Божьею помощью все {395} легко утишил. С тех пор прошло много времени, я приобрел в делах опытность, какой только можно пожелать, но при такой буре и волнении я и сам теряюсь. Как же я могу вверить в таком положении государство внуку — человеку молодому и неопытному до такой степени, что он не умеет порядочно располагать собой, но всю власть и все царское богатство отдал каким-то молодым и несведущим людям, а сам живет в бедности и не хочет ничего знать, кроме кормленья собак и птиц,— собак, которых у него не меньше тысячи, и птиц, которых столько же, да почти столько же при них прислуги? Как же я доверю такому человеку свою жизнь, или царское служение, вверенное мне от Бога? Я вовсе не хочу добровольно сделаться предателем ни моих подданных, ни самого себя. Я любил своего внука не только больше детей и жены, но больше и себя самого,— это вы сами знаете,— и я воспитывал его заботливо и внимательно, желая оставить в нем наследника моей славы и преемника моего царства, любезного Богу и людям. А он, ни во что считая мои внушения, проводил ночи с приятелями в пирушках и бесчинствах; во время их убил и своего брата. Наконец восстал и против меня,— своего благодетеля и родителя, решившись на такой поступок, какого от века еще не видало солнце. Поэтому и вам следует возревновать против его бессовестности, принять меры против его наглости, пре- {396} кратить провозглашение его имени по церквам и пригрозить ему отлучением от Бога, чтобы он, смирившись и образумившись, возвратился добрым туда, откуда вышел злым, и снова сделался наследником моего царства и моей славы. Говорю так потому, что никому не желал бы передать свою власть, кроме его, если только он захочет относиться с должным уважением к моим внушениям и увещаниям. Но что касается до заключения, какое он сделал в своей речи, то оно полно притворства и лицемерия. Вы слышали, сколько порицаний против меня он рассеял во всей своей речи; с ними, конечно, никак не вяжется заключение. Так заключена речь, очевидно, лишь для того, чтобы восстановить слушателей против меня». Выслушав такую речь, те из архиереев, которые украшались умом и образованием, согласились с сказанным и решили объявить по всем церквам, чтобы предано было совершенному молчанию имя молодого царя, пока он не обратится. Но патриарх, некоторые архиереи и клирики нашли речь царя неосновательною. Поэтому они, встав, разошлись по домам, не сказав ни слова, по свойственному ли им безрассудству, или уж не знаю почему. Затем, собираясь раз и два в патриаршеских покоях, они поклялись действовать заодно против старика-царя. Слух об этом, проникши в народ и в высший круг, произвел то, что и здесь весьма многие тайно вошли между собою в подобное же со- {397} глашение и дали друг другу письменные клятвы стоять твердо, до последнего издыхания и вытерпеть, если будет нужно, всевозможные истязания. Отсюда на третий день после того патриарх, колокольным звоном созвав великое множество народа, объявил отлучение всякому, кто бы решился умалчивать имя молодого царя и отказывать ему в чем бы то ни было, что следует царю. Кроме сего он провозгласил особое отлучение против архиереев, державшихся другой стороны. Известие об этом, которого старик-царь никак не ожидал, поразило его и огорчило. «Если уж учитель мира, сказал он, так взбесился против нас из видов корысти, обещанной ему моим внуком, и, потеряв всякий стыд и совесть, не затруднился сделаться предводителем возмутителей; то кто же сдержит направленное против нас движение необузданной черни, если только иметь в виду человеческую помощь? Да, патриарх, сколько от него зависело, сделался нашим убийцей». Между тем архиереи другой партии, узнав о бессовестности патриарха и о провозглашенном им отлучении, собрались и сами, и провозгласили отлучение против него с его единомышленниками, как против виновника возмущения и составителя заговора, действовавшего из видов корыстных. Они привели и церковные правила и гражданские законы, по которым он подлежал тяжкому наказанию. В изложении своей истории мы считаем достаточным ограничить- {398} ся ссылкою на 18 правило Собора халкидонского, которое и приводим буквально. Подобные дела воспрещает и четвертое правило шестого вселенского трулльского собора, и еще четвертая глава тридцать шестого титла законов. Вышеупомянутое правило читается так: «заговор или стачка всячески воспрещается и гражданскими законами. Тем более прилично воспрещать это в церкви Божией. Если же окажется, что некоторые из клира или монашествующих составляют заговоры или стачки или строют козни епископам или клирикам; то да будут они совершенно низвержены с своей степени». На этом основании общество архиереев рассудило: если правила так строго наказывают клириков и монахов, составляющих заговоры и стачки против епископов и клириков; то тем строже должно поступать с архиереями и патриархами, замышляющими тоже самое против царя,— с ними, поставленными быть учителями мира, внушать любовь к спокойствию, единодушию и т. п. добродетелям и отвращать особенно от того, что воспрещают и древний закон и Апостол Павел: князю людей да не речеши зла; царя чтите 1 . Старик-царь, видя, что дела дошли до такой неурядицы, и опасаясь, чтобы зло не сделало больших успехов, приказал взять патриарха под стражу, не налагая впрочем на него оков 2 ; так он и жил пока в манган- {399} ском монастыре 3 , не имея возможности выходить за ворота.

4. Чрез два дня молодой царь подошел к стенам Константинополя, желая узнать, как его дед принял принесенные ему оттуда известия, и сильно просил, чтоб ему было позволено одному взойти к деду — отдать ему почтение. Но ни его, ни его речей решительно не допускали до слуха старика; находившиеся при зубцах стен прогоняли его, бросали в него град камней, и не только не хотели прислушаться к его голосу, но еще нагло оскорбляли его словами и неуважительно отсылали прочь, говоря, что его и намерения и слова коварны. Встретив себе такой прием, он отошел несколько от стен. Но вот наступила ночь и некоторые из возмутителей, принадлежавших к городской черни, в значительном числе тайно собрались в одном месте и дали ему знать, чтобы около полуночи, когда все византийцы погрузятся в сон, а стража на стене сделается не так внимательна, он подошел, как можно ближе, к стене, а они будут наготове поднять его на веревке на зубцы стен. Если бы это случилось, то всем его стараниям и долгим домогательствам был бы конец. Те были убеждены, что византийцы тотчас примут его сторону, лишь только он явится среди столицы. Наступила и полночь. Царь видел, что сторожа, сменяясь в про- {400} должение всей ночи, постоянно подают голоса друг другу, возбуждая себя к бодрствованию. В таком затруднении он вверяет себя вместе с великим доместиком Кантакузином и протостратором Синадином маленькому судну и, обогнув южную часть Константинополя, тихо скользит вокруг стены, выходящей к морю, отыскивая, где бы пробраться в город. Но стенные сторожа, заметив их, начали громче кричать и шуметь и, так как те ничего не отвечали, принялись бросать в них камни, так что, испугавшись, они поворотили назад и уехали. Вот что тогда было сделано. С наступлением месяца декабря 1 , тайно была доставлена молодому царю от фессалоникийцев грамота, которой его призывали к себе в скорейшем времени. А у них с общего согласия всего простого народа, очень многих знатных лиц и самого их епископа, было положено — как только явится он у стен, отворить ворота и выйти к нему. Узнав об этом, царь поручил протостратору с большим числом воинов в некотором расстоянии обходить и как бы осаждать столицу, не позволяя византийцам выходить далее Регия, а между тем тайными письмами и обещаниями, применительно к каждому, привлекать их на свою сторону. Сам же с небольшим числом поехал в Фессалонику. В это время деспот Димитрий, протовестиарий Андроник {401} и Михаил Асан 2 с македонскими полками римлян и с союзным войском триваллов находились вне стен; потому что было опасно, чтобы они не произвели смут. Они были заняты взаимными распрями, разгоревшимися от их тщеславия и раздражительного самолюбия, или лучше вследствие попущения Божия, чтобы они сами расстроили свои дела и сами сделались виновниками своей гибели. Итак, когда они заняты были такими делами, находясь между Фессалоникою и Серрами, царь вошел в Фессалонику, скрыв под одеждою частного человека все знаки царского достоинства, но взошедши внутрь стен, он тотчас скинул с себя эту одежду и явился пред всеми, как царь. Тотчас же сбежался к нему почти весь народ, и все отдали ему царскую честь, и все приветствовали его радостными кликами и торжественными благожеланиями. Нашлось впрочем очень небольшое число и таких, которые ненавидели его и от всей души были преданы старику-царю. Убежав, они завладели акрополем, укрепили его, и оттуда мужественно отражали осаждавших — и царя и всех, собравшихся около него, его обожателей. Бросая камни и стрелы, они многих ранили; много стрел пущенных оттуда вонзилось даже в щит царя. На следующий день, собрав кучи хвороста, приверженцы царя подожгли ворота и таким образом взяли акрополь. Под- {402} нявшись оттуда, царь пошел к крепости Серрам, где находилось союзное войско триваллов. Они поначалу хотели было поднять оружие против царя, но видя, что деспот Димитрий и другие, протовестиарий и Асан, постыдно рассеялись, а следовавшие за ними воины перебежали в войско царя, и сами, переговорив с царем, сдали ему крепость, после чего отправились домой. Царь видел, что судьба с улыбкою протягивает ему руку и в прекрасном расположении духа шел вперед, полный блестящих надежд. Чтобы много не распространяться, скажем, что в течение немногих дней он прошел все македонские городки, легко и без труда покорил их и вместе с собою забрал деньги, жен и детей деспота, протовестиария, Асана и других сенаторов, которые там проживали.

5. Старик-царь, потеряв и эту надежду и впав в крайнее недоумение, хотел было уже отправить посольство к своему внуку для переговоров об условиях мира, прежде чем внук выступит из Македонии. Но к несчастью, тогда же его посетила другая надежда и отвлекла его от этого намерения. Правитель болгар Михаил 3 в надежде больших выгод, тайно дал знать старику-царю, что, если угодно, будет помогать ему против внука. Царь, подобно человеку, сверх ожидания попавшему в пристань после бури и страшного {403} кораблекрушения, крепко ухватился за это предложение. С той и с другой стороны открыты были переговоры о планах действий, обещаниях и условиях, чего впрочем никто не знал, за исключением двух—трех самых верных людей и еще королевы, постоянно ободрявшей отца светлыми надеждами, которыми она сама была обязана знахарям и чревовещателям. Великий логофет Метохит, видя, что счастье изменило старику-царю и так издевается над государством, больше всех боялся за себя; потому что больше всех разделял с царем и тайны и то, что не было тайной, и намерения и дела. Он поэтому был озабочен и все думал о будущем, в котором видел не очень счастливый исход дел. И вот в одну ночь увидал он во сне, будто у его постели стоит какой-то странный человек, очень похожий на вора и лесного разбойника, и протягивает руку под изголовье за ключами от кладовой, где находилась его домашняя утварь, драгоценные камни и лежали деньги. Пробудившись с напряжением и еще полный страха, он закричал и велел слугам бежать за вором, пока тот не успел скрыться с деньгами; он еще не догадывался, что это видел во сне, а не наяву. Слуги тотчас поднялись и, нашедши все двери запертыми, уверили его, что это было делом его фантазии и следствием дневных забот. Тогда Метохит, лишь только пришел в себя, глубоко вздохнул и решил, что виденное не столь- {404} ко следствие дневных беспокойств, сколько предзнаменование и предвестье того разорения, какое имеет постигнуть его дом. С наступлением дня большую часть имущества он вынес из своего дома, как будто его судьба была уже решена, раздал его по рукам вернейших друзей для сбережения, а сам, оставив дома жену и служанок, поселился во дворце, где и жил остальное время безвыходно, опасаясь, чтобы не вспыхнул в народе против него бунт. Между тем посланные стариком-царем для управления сел и городов македонских, как мы выше сказали, были взяты в плен вместе с женами и детьми и, разделенные, наполнили собою все тюрьмы в Фессалонике и Дидимотихе. Деспот Димитрий беглецом удалился к королю Сербии, оставив своим преследователям жену и детей; протовестиарий Андроник некоторое время следовал за деспотом, но не мог подобно ему вынести положения — жить тунеядцем и пользоваться чужим столом. Представляя себе, сколько богатства, скота, имений и славы со всеми своими надеждами лишился он вдруг, и беспокоясь за жену, чтобы и она не потерпела бесчестья, какому неприятели подвергают пленных женщин, он впал в отчаянье, отдался беспредельной скорби и скоро кончил свою горестную жизнь скитальцем в стране чужой и пустынной. Михаил Асан ускользнул в городок Просиака, и, выгнав оттуда жителей, приобрел было себе там надежное {405} убежище; но вскоре почуяв измену, выпросил у короля Сербии гарнизон и, сдав последнему городок, сам ушел к королю. В это время правителем и начальником крепости Меленика и ее окрестностей был Никифор Василик 1 . Он был благородного происхождения, но по суду некоторых, вовсе не умеющих правильно судить, был человек простоватый и решительно неспособный к делам. Время однакож показало, что он на самом деле был умнее всех. В то время как одни не знали, что делать, и с отчаяния горько окончили жизнь, другие силою были взяты и подвергнуты бесчисленным страданиям, а третьи сами выдали себя, — он один, возложив крепкую надежду на Бога, устоял против такой бури обстоятельств, сохранив до последнего издыхания искреннее расположение и неизменную верность к старику-царю. Он и не прельстился блестящими и пышными обещаниями молодого царя и отнюдь не испугался страшнейших его угроз и приступов. Считая все это большою нелепостью, он прочно укрепил свою крепость и держался в ней до тех пор, пока не услышал о кончине старика-царя; до сего времени сопротивление он считал делом справедливым, а после делом бесчестным, которого уже ничем нельзя оправдать. Поэтому он немедленно вошел с молодым царем в переговоры и, {406} получив от него большие награды, сдал ему крепость; впрочем по воле царя опять остался ее правителем и начальником, получив и это в награду и воздаяние за свою верность и преданность прежнему своему государю. Добродетель возбуждает к себе уважение и в неприятелях, если они понимают дело. Так и Димосфена афинянина, который был одним из заклятых врагов Филиппа, последний превознес похвалами, говоря: «если афинянин, живя в Афинах, говорит, что он предпочитает меня своему отечеству, то я куплю его ценою денег, но не дружбы; а если кто ненавидит меня из любви к отечеству, то я воюю против него, как против крепости и стен, как против флота и рвов, но удивляюсь его добродетели и считаю счастливым город за то, что в нем — такое сокровище». Но об этом когда-нибудь после, а теперь возвратимся к тому, от чего уклонились. С началом весны, на шестой неделе св. четыредесятницы, войска обоих царей сразились близ Мавропотама 1 , под начальством с одной стороны Константина Асана, а с другой Протостратора. Противная сторона и здесь взяла верх; из наших пало в сражении не более десяти человек, зато множество высших чинов с главнокомандующим Асаном взято в плен; другие же, будучи ограблены {407} донага, в жалком виде возвратились в Византию. Молодой царь, видя, что судьба благоприятствует его усилиям, устроил в Македонии и Фракии все по своему усмотрению, и среди весны спешил явиться в Византию пока болгарское войско не успело ворваться туда. Он боялся вот чего: болгаре, нашедши, что столица не имеет в достаточном количестве войска, и видя, что она изнурена кроме того голодом, которому подверглась вследствие прибытия туда венецианского флота, могли умертвить царя и всех, кто подвернулся бы им под руку, и составить под властью своего предводителя одно государство, простирающееся от Византии до Истра; если же не то, по крайней мере могли доставить старику-царю неожиданно свежие силы, а для молодого сделать Византию недоступною. Тогда у самой цели своих стремлений он попал бы в ров, и у самой пристани потонули бы его надежды. Таким образом несчастной столице одновременно грозили тогда три опасности. О каждой из них мы скажем порознь. Венецианцы отправили сорок длинных, блестящим образом вооруженных кораблей против живущих в Галате генуезцев за то, что последние не хотели добровольно возвратить им деньги, отнятые генуезскими пиратами с одного их грузового судна на самой средине Нижнего Моря. Из них тридцать два вошли в Рог, находящийся пред Византией, и, выстроившись в ряд, грозили галатским генуезцам оса-{408}дою, если те будут уклоняться от выдачи денег. Остальные же пред Иером, восемь кораблей, прошедши вперед, сторожили пролив, который в этом месте называется шеей Понта. Нашедши здесь четыре круглых корабля, готовых уже отплыть, они захватили их, посадили на них войско, вооружили их и дали им назначение действовать против генуезских купеческих судов, возвращавшихся из Понта. Таким образом в несколько дней было захвачено столько римских и латинских кораблей, что они заняли почти весь пролив. Они забирали и римские корабли для того, чтобы генуезцы, уходя на эти корабли, не ускользали во множестве. И вот когда подвоз хлеба был остановлен, в Византии открылся немалый голод; потому что эта осада продолжалась дней пятнадцать. В течение этого времени сражений не было; так как генуезцы, не отказываясь от выдачи требуемых денег, только обещали ее и отсрочивали, а венецианцы никак не могли отправиться в обратный путь с пустыми руками. Впрочем военная дисциплина, благородство и справедливость венецианцев изумляли всех. Никто из них не брал решительно ничего чужого иначе, как за деньги, несмотря на то, что они составляли многочисленную и разнородную толпу. Все они повиновались власти начальников, как стада пастухам, и в продолжение всех тех дней оставались на кораблях, терпеливо подвергаясь сильному солнечному зною. Лодки римлян во {409} множестве кружились около них, доставляли им в изобилии все необходимое и получали платы больше, чем стоили сами вещи. Из того, чем наполнены были корабли, захваченные венецианцами, они не взяли решительно ничего. А были наполнены корабли — одни пшеницей и ячменем, другие соленой рыбой, какая водится в водах Копаидских 2 и Меотидских и в реке Танаис. Все это венецианцы сохранили вполне неприкосновенным, а потом, когда генуезцы отдали им должное, возвратили назад. На этом и остановилась первая опасность, грозившая тогда городу; но было бы гораздо хуже, если бы при этом осуществился тайный замысл молодого царя. Он отправлял к ним от себя тайное посольство с обещанием денег, если они скрытным образом помогут ему взять город. Но этого не случилось, потому ли, что венецианцы отвергли такое посольство, или потому, что нашли предлагаемое дело неудобным, так как стены и ворота Византии повсюду защищены были стражею. Вторая из грозивших городу опасностей состояла вот в чем: правитель болгар, отобрав по условию три тысячи всадников, послал их на помощь к старику-царю против молодого царя; но им, как поговаривали некоторые, в тоже время было приказано, {410} если найдут удобным, произвесть в Византии возмущение. Однакож когда эти воины пришли, им не дозволили войти в ворота, кроме одного их предводителя. Поэтому, удалившись от столицы стадий на девяносто пять, они расположились лагерем. Между тем одним днем раньше молодой царь, с весьма немногими спутниками подскакав к Византии из скрытого места, хотел было нечаянно проникнуть в город. Но привратники, заметив это, заперли ворота. Такая неудача расположила его горячо просить деда-царя о примирении и обещать, что он беспрекословно будет повиноваться деду во всем, как покорный раб; помириться нам, говорил он, необходимо, пока не пострадали мы оба от междоусобия, достигшего таких размеров. Но надежды на болгар еще сильно поддерживали дух в старике-царе и не позволили ему согласиться на просьбу внука. Да он и не мог доверять его искренности после всего, что произошло между ними. И так из этих трех опасностей, грозивших городу, ни одна не сопровождалась последствиями, каких было можно ожидать. Молодой царь удалился оттуда, сильно озадаченный неудачею в своем предприятии; он бранил такой ход дел и, по-видимому, потерял всякую надежду. Прошедши вперед, он остановился в одном укрепленном месте, называемом Логами, откуда отправил посольство к предводителю болгар, стоявшему лагерем неподалеку. Он {411} послал ему и дары, обещая и другие, если он, сняв свой лагерь, удалится домой.

6. При таком положении дел, к молодому царю, стоявшему лагерем в упомянутом месте, явились двое из стенных сторожей столицы, по имени Камарис и Кастеллан, люди сведущие в строительном искусстве. Представившись царю, в то время как при нем не было никого, кроме великого доместика Кантакузина, они предлагают царю предать город и требуют, чтобы он письменно обещал им деньги и богатые имения. Получив все это легко и определив время и способ действования, на следующий день они ушли, опасаясь, чтобы не впасть в подозрение у своих соседей по караулу. А царь, промедлив четыре дня, приготовил веревочные лестницы, наподобие тех, какие прикрепляются к мачтам больших кораблей. С наступлением вечера назначенной ночи, предатели закупив большое количество крепкого вина, напоили им соседних сторожей, так что те погрузились в глубочайший сон и, если бы не дышали, ничем не отличались бы от мертвых. В полночь имевшие при себе лестницу подступили к стене; предатели посредством веревки, опущенной сверху, тотчас же подняли лестницу на стену и по ней приняли к себе восемнадцать вооруженных воинов. Последние, спустившись вниз, легко выломали ворота называемые Романовыми 1 , после чего и остальная {412} часть войска вместе с царем беспрепятственно взошла в город. Но я едва не опустил вот чего. Когда солнце почти уже зашло и византийские ворота были заперты, кто-то из ближайших мест прибежал, едва переводя дух, и, стуча в ворота, обращенные к Гиролимне, громко звал кого-нибудь из находящихся внутри; когда же увидел, что вышли к нему, сказал что сейчас только видел множество воинов молодого царя, поспешно приближающихся к городским стенам и в направлении к Романовым воротам. Эта весть привела в величайший страх и смущение старика-царя. Он хотел было, отворив ворота, выслать как можно больше воинов, чтобы они сторожили всю стену, обращенную к суше от одного взморья до другого. Но великий логофет помешал этому, представив, что недостойно великой души доверять таким пустым слухам и вестям внушенным трусостью; так как или известие несправедливо или глупы те, которые хотят сделать такую попытку, когда и стены и ворота так защищены. Неприятели, говорил он, если решатся теперь проникнуть в город, испытают тоже, что испытал бы каждый, ударив ногой в гвоздь. Логофет говорил так или потому, что был несведущ в воинских делах, или потому, что сам Бог на этот раз отнял у него разум, чтобы исполнилось наконец божественное определение о старике-царе и его делах. Не прошла еще {413} третья часть ночи, как снова к гиролимнийским воротам прибежала толпа подгородных поселян и объявила сторожам, что за Романовыми воротами собралось множество людей. Эта весть опять и еще с большею силою привела царя в страх и смущение; он сердитым голосом сказал великому логофету: «ты просто железо. Вот от чего ты не боишься и не чувствуешь окруживших нас опасностей. Разве ты не видишь,— дело такого рода, что не дает мне ни сидеть, ни спать? Возмущение моего внука, точно сильный треск, раздражает мой слух, смущает душу и поднимает во мне море ужасов, колебля все мои мысли, волнуя и затопляя мое сердце». Но логофет был настоящий Маккавей; он остался при своем мнении и не обратил никакого внимания на слова царя, точно морская скала; он встал и пошел спать, показывая самым делом, как напрасно беспокойство и как бесплодны должны быть усилия врагов вне стен. Царь, оставшись один и кроме дворцовых мальчиков не имея никого, кто бы разделил его скорбь, и сам склонился на царскую кровать, не снимая с себя ни одной одежды. Кроме того одеждою для него служило еще полное отчаяние. Он лежал, теряясь во множестве горьких и разнородных мыслей и поворачиваясь беспрестанно с боку на бок, как будто под его постелью были кратеры, пылающие огнем. В это время на улице около царского дворца и дворцовых ворот, послышался силь- {414} ый шум, дававший знать о вступлении сюда молодого царя, и сильный стук оружия, так как воинов вошедших с царем было более восьмисот человек; при этом отовсюду раздавались приветствия и поздравления молодому царю 1 . Старик-царь, услыхав шум и крик встал с постели; он был поражен ужасом и не имел никого, кто бы поспешил к нему на помощь, ни воина, ни военачальника; дворец был совсем пуст, если не считать прислуживавших в спальне мальчиков. Царь прибегнул к святой иконе пречистой Богородицы Одигитрии, которая задолго пред тем была перенесена во дворец и служила для него верным утешением; к Ней-то прибегнул он и, пав на землю, с великою скорбью и слезами, горячо молил, чтоб Она не презрела его, находящегося в опасности сделаться жертвою кровавых мечей. И молитва его была услышана; пречистая Богородица, сильная совершить все, что захочет, даровала ему скорую помощь. В то время, как он в своих покоях воссылал мольбы Богородице, молодой царь, находившийся вне, созвав всех бывших с ним генералов и полковников, строго наказал им, чтобы они ни убийственною рукою, ни обидным словом не касались ни деда-царя, ни кого-либо другого. «Не мы, сказал он, а Бог даровал нам эти трофеи. {415} Воля Божия движет всем и все ей повинуется: звезды, воздух, море, земля, люди, громы, молнии, язвы, землетрясения, дожди, неурожаи и тому подобное, что служит или для благополучия, или для злополучия, а лучше сказать — для нашего научения и вразумления. И так Он даровал нам победы и трофеи лишь для того, чтобы мы послужили для Него орудием наказания, определенного Им с целью вразумления. И как мы будем обращаться с теми, которые преданы в наши руки для вразумления; точно так поступят и с нами те, которым мы будем преданы. Поэтому если не из милосердия и сострадания к людям родственной и единоплеменной нам крови, то из заботливой любви к самим себе нам лучше теперь обнаружить в себе человеколюбие, чтобы после не испытать на себе более тяжкого Божьего наказания». Между тем кто-то, вышедши из внутренних покоев, отворил двери молодому царю и передал ему такие речи от деда: «так как сегодня, сын мой, Бог отнял у меня царство, и скипетр даровал тебе; то я прошу у тебя одной только милости за все множество тех, какие я оказывал тебе с самого твоего рождения (не говорю уже в настоящем положении о том, что после Бога я был виновником и самого твоего рождения и появления на свет): подари мне мою жизнь, пощади родительскую голову, не обагряй убийственного меча в крови, от которой получили начало токи твоей жизни. {416} Люди видят небо и землю; но ведь и небо и земля видят дела людей. Не позволяй себе беззаконных поступков, каких от века никто не смел себе позволить пред лицом неба и земли. Если некогда кровь братняя вопияла против Каина к Господу, то не гораздо ли громче возопиет к Нему кровь отцовская? Не возвестит ли она о таком злодеянии земле, солнцу и звездам, и не будет ли провозглашать о нем во услышание всех царей и народов? Уважь мою жалкую старость, которая обещает мне скорую смерть, а тебе успокоение от долговременных беспокойств. Уважь эти руки, которые так часто обнимали тебя, когда ты был еще в пеленках и на груди у кормилицы; уважь эти уста, которые так часто и с такою горячею любовью лобызали и называли тебя второй душой. Сжалься над тростью, которую надломила судьба, и оставь ее, как она есть. Помни, что ты человек и не полагайся на теперешнее счастье. Смотри, как судьба изменчива и непостоянна: я живой тебе пример; смотри, каков конец долголетней жизни. Подивись, как одна эта ночь из меня, царя, царствовавшего многие годы, сделала подданного». Растроганный этими словами почти до слез, молодой царь вошел в царские покои, с большой заботою о неприкосновенности деда, и прежде всего воздал должное поклонение святой иконе Богоматери, а потом отвел деда, который держался за икону, обнял его, поцеловал и ободрил лас- {417} ковыми словами. Отсюда отправился он в манганский монастырь, где, как мы раньше сказали, содержался под стражею, хотя и не в узах, патриарх Исайя. Взяв его оттуда и посадив в одну из царских колесниц с пурпурными украшениями, он возвратил его на патриаршеский престол. В этой процессии никто ни из епископов, ни из пресвитеров не шел ни впереди, ни позади; шли же с веселыми песнями флейтщики и флейтщицы, танцоры и танцовщицы. Одна из флейтщиц, выдававшаяся из всех красивою наружностью, сев на коня в мужской одежде, ехала то впереди воинов, то впереди патриарха, причем бесстыдными и пошлыми шутками легко возбуждала нескромный смех как в патриархе, так и в других. В тот день с утра до вечера шел грабеж; великолепнейшие домы опустошены дочиста и в самое короткое время представили из себя развалины, на посмешище черни. Но более всех пострадал великолепнейший дом великого логофета; было расхищено все богатство, какое в нем скрывалось, даже и то, которое он прежде отдал на сохранение друзьям; потому что был найден список друзьям логофета, что-либо получившим от него. Таким образом все было расхищено, и логофету решительно ничего не осталось из всего его богатства; часть его поступила в царскую казну, а часть была растащена руками черни. И вот, тот, кто считался счастливее всех после царя, {418} вдруг стал нищим с своими детьми; тот, кто многие годы наслаждался полным благополучием, в один день выпил до дна чашу безутешного горя. Тогда слышны были голоса недовольных, которые говорили между прочим, что богатство логофета было кровь и слезы несчастных, что оно составилось, благодаря тем, которым поручалось управление римскими городами и областями; они задобривали логофета всем, чем могли, чтобы, при их жестоком обращении с несчастными римлянами, как с покупными рабами, он преграждал последним доступ к царю, а ужасающие дела первых защищал от наказания. Но правосудное око не дремало; его взор поразил наконец неправду должным наказанием. Напевы в этом роде, доходя до слуха логофета из многих уст, еще более усиливали горечь его несчастья. Но кто исчислит тогдашние междуусобия всех римлян и особенно византийцев? Несогласие двух царей естественно отражалось и на подданных и восстановляло их друг против друга: детей против родителей, родителей против детей, братьев против братьев, соседей против соседей, и, что еще важнее, епископов и пресвитеров против епископов и пресвитеров, и монахов против монахов. И если бы царь, движимый живейшим чувством человеколюбия, не остановил буйства воинов и народа; то, быть может, храмы и домы византийцев {419} скоро сделались бы добычею мизийцев 1 ,— быть может, совершилось бы и множество убийств, потому что если кто-нибудь делал оскорбление другому при этой неурядице, то последний непременно хотел отплатить тем же. «Если я, говорил царь, совершенно простил тех, которые или нагло ругались надо мною или коварно поднимали на меня меч; то вы тем более должны поступить так с теми, которые такие же рабы, как и вы. Вы с меня должны брать пример; притом же вы знаете, что неодинаковые бывают следствия, когда убивают подданного и когда — царя». Если же и мы, справедливо держа сторону старика-царя, подверглись несколько ударам волн во время этой бури; то тут нет ничего особенного. Было бы несправедливо не держаться ни той, ни другой стороны, как тоже утверждает и Солон. Притом совершенно естественно, когда поражен пастырь, страдать в известной мере и всему стаду.

7. Все это произошло 24 мая 11 индиктиона. Поздно вечером, того же дня, когда царь возвращался во дворец, его встретил бывший некогда патриарх Нифонт и спросил: как он намерен поступить с дедом? Когда же тот отвечал: человеколюбиво и как с царем, Нифонт остался сильно недоволен ответом царя, что и выразил. Этот человек чувствовал отвращение и зависть ко всякому, {420} у кого только дела шли благополучно; особенно же он питал в себе давнюю и глубокую вражду к старику-царю за то, что тот не защитил его, когда его низлагали с патриаршеского престола, как человека, явно уличенного в святотатстве и других преступлениях. Это первая причина. Вторая же заключалась в том, что он снова начал бредить патриаршеством и надеялся, в случае удаления старика-царя, найти беспрепятственный доступ к этому высокому достоинству. Он сказал царю: «если хочешь царствовать безбоязненно, не давай другому своей славы; отними у деда все знаки царского достоинства и заставь его надеть волосяное рубище; а затем отправь или в тюрьму или в ссылку». Этот негодный Нифонт пламенно желал, чтобы не одного его звали отставным патриархом, а и этого царя отставным царем. Он думал тем удовлетворить своей ненависти; а и не подумал, пустой человек, что этот-то царь и вывел его из неизвестности и ничтожества, и окружил его всем почетом, и поставил на самую высшую степень славы, богатства и блеска. Как бы то ни было, но с его словами были согласны и некоторые из приближенных к царю, которые и убеждали его оставить человеколюбие в отношении к деду; правда, они не вполне достигли своей цели, однако же поколебали царя и отклонили его от намерения сделать деда участником в правлении. После многократных рассуждений, было решено — царю-деду {421} носить знаки царского достоинства, но оставаться в дворцовых покоях безвыходно и без участия в делах, а на содержание его и назначенной ему прислуги отпускать ежегодный доход с рыбной ловли, производящейся пред Византией,— доход, простиравшийся тогда до десяти тысяч золотых; великого же логофета Метохита отправить ссыльным в Дидимотих. Что же касается до патриарха Исайи, то он, видя, что низвержен с престола и почти посажен в темницу такой престарелый царь, не болел душой, а еще прыгал от радости и говорил речи, обличавшие в нем жесткость души и сумасбродство, или лучше сумасшествие: «возвеселится, говорил он, праведник, когда увидит отмщение (Пс. 57, 11)», себя называя праведником, а низвержение царя отмщением. Потом он принялся мстить и преследовать епископов и пресвитеров, и одним запретил священнослужение на несколько лет, другим до самой смерти; на некоторых впрочем он наложил епитимии более умеренные; словом сказать, из лиц, сочувствовавших старику-царю, никого не оставил без наказания. В числе их был и Иоанн, после Бога мой первый попечитель с самого детства, мой дядя по матери. Он кончил жизнь в своей митрополии, достигши глубокой старости. Несмотря ни на старость свою, ни на болезнь ног, он до самой кончины нимало не ослаблял для себя строгостей подвижничества, требовавшего свежих сил. Митрополией его была понтийская {422} Ираклия. Ираклийцы и прежде 1 видели в нем милостивого отца, исполненного божественной благодати мужа,— не необразованного человека, не легкомысленного учителя, который с кафедры говорит речи неблаговременные, безрассудные, трескучие, шумные и не заключающие в себе ничего полезного, но учителя такого, который с юных лет прекрасно образовал и язык свой, и слух, и ум, науками и духовными и светскими. Он приобрел все необходимое для учителя настолько, что в своей жизни и учении преподавал своим пасомым такие законоположения и правила, которые сообщают человеку нравственную красоту, сдерживают в нем излишние порывы, приучают умерять желания и останавливают всякое нескромное движение. Но кто хочет узнать подробнее, как велик и как добродетелен был этот человек, тот может обратиться к его жизнеописанию которое нами составлено.

8. Не прошло еще тридцати дней, как царь услыхал, что правитель болгар, Михаил, сделал набег на соседние римские села и города и что он немедленно думает проникнуть до Дидимотиха и Адрианополя, имея при себе наемное войско из приистрийских скифов. Поэтому он выступил со всею поспешностью и явился в Адрианополь. Отправив отсюда послов, он чрез них требовал от Михаи- {423} ла объяснения, почему тот нарушил мирные отношения, и получил объяснение такого рода: «тебе было бы решительно невозможно войти в Византию и облечься властью самодержца, если бы я захотел быть союзником твоего деда; он обещал мне дать денег и подарить мне пограничную страну, но я всем этим пренебрег ради тебя и твоих обещаний. Ведь ты знаешь, что ты дал мне большие обещания,— больше, чем твой дед, не потому только, что ты хотел иметь во мне союзника, но и потому, что я тебе родственник по твоей сестре». Царь, не желая показать, будто струсил этих угроз, нашел нужным порешить дело войной, хотя его войска и силы не были равны неприятельским. Он во всех случаях руководствовался больше природною отважностью, чем холодною рассудительностью. Таким образом и с той и другой стороны начали готовиться к войне, и римскому государству грозила большая опасность. Но мать государыня 2 , боясь за сына, вошла в переговоры с тем и другим, чтобы примирить их, и действительно оказалась примирительницею, как мать обоим, которая смело могла делать им, какие угодно, внушения. Так заключен был мир, и Михаил, получив большие деньги, удалился домой. Между тем великий логофет Метохит, которого отправили в ссылку, {424} нимало не уважив его заслуг, подвергся каменной болезни; она мучила его гораздо больше, чем все, что он испытал,— разумею заключение в темницу, лишение значения, потерю денег и оскорбительные толки и ругательства глупых людей. Царь-дед от печали потерял прежнюю бодрость тела и сперва стал худо видеть одним глазом, в котором потускнел зрачок, а спустя немного заметил потерю зрения и в другом. Таким образом он очутился среди непрекращающейся ночи, стал в полную и постоянную зависимость от других и, по словам св. Писания, свое питье растворял плачем и хлеб ел с горем 1 . Я уже оставляю в стороне остроты и бесстыдные ругательства, которыми оскорбляли его слуги и рабы. Оставляю и то, что дана была полная свобода прачкам стирать все, что угодно, в воде, протекавшей по двору дворца, и что этот двор сделался выгоном для находившихся по соседству животных — ослов, лошадей, быков и домашних птиц. Протостратор, который тогда заведывал и запрявлял делами в Византии 2 , не опускал ничего, что хотя сколько-нибудь могло служить к оскорблению и унижению старика-царя. Только великий доместик Кантакузин не дозволял себе ни мыслию, ни словом, ни делом обижать царя, как и тех, которые недавно лишились почета. Украшаясь {425} природною рассудительностью и глубокомыслием, этот человек напротив следовал добрым примерам тех мужей древности, которые прославились благородством и добродушием. И вот теперь, когда так хорошо шли у него дела, он не возгордился своим счастьем, не поднял выше меры бровей и не допустил надменности в себе, но остался в пределах скромности. «Мне теперь, говорил он, нужно быть трезвым, так как другие не могут не быть пьяными». Счастливые обстоятельства служат для человека стадией и пробным камнем; они столько же делают заносчивыми людей безрассудных, сколько внушают похвальной скромности людям рассудительным. В это время был выведен из тюрьмы и Сиргианн 3 , который предварительно дал страшные письменные клятвы, в удостоверение того, что не станет ничего замышлять против царя; он прибавлял, что если когда-либо нелицеприятные судьи уличат его, что он солгал, то пусть не только обрушатся на него те страшные заклятия, которые он призывал на себя, но пусть он будет предан и смертной казни. В этом и следующем году, с прекращением в римском государстве смут, междоусобий и неприятельских набегов, византийцы увидали у себя такое изобилие хлеба, какого давно уже не видывали и деды их. 9. Лишь только настала пора, когда под ру- {426} кой весны земля покрывается роскошною растительностью и украшается тысячами цветов, доставляющих величайшее наслаждение зрению, царь велел римским войскам готовиться к походу. Он хотел идти в Азию и начать войну с Орханом 4 , владетелем Вифинии, как по другим причинам, так и из опасения, чтобы последний не овладел главным городом Вифинии, Никеей, осадив ее двоякого рода врагами — голодом и войском. На исходе весны войско, переправившись чрез византийский пролив, вступило в Азию вместе с самим царем. В нем было две тысячи людей отборных; большую же часть составлял торговый и ремесленный люд, который был только пародией на войско. Они имели при себе и знаки своей трусости,— разумею множество лодок и шлюпок, почти равнявшееся числу их самих и заготовленное на случай бегства. О преследовании и победе над неприятелем им никогда и на мысль не приходило. Владетель Вифинии, отобрав из турков самых опытных в деле войны, послал их охранять теснины на дороге, а сам с восемью тысячами ратников выходит навстречу царю. Царь на третий день после переправы в Азию достиг приморского городка, называемого Филокрином и, узнав, что Орхан, заняв окрестные теснины, остановился с варварским войском неподалеку, и сам {427} остановился здесь лагерем на ночь. Когда же с солнечным восходом увидел, что некоторые из варваров спускаются с окрестных гор, сперва в легком, а потом и в тяжелом вооружении и больше всего на лошадях, вооружился и двинулся против них и сам. Сперва действовали неприятельские стрелки, стоя вдали и по-видимому не желая подойти ближе. Царь, считая такой способ сражения необыкновенным для варваров, приписал его их трусости, воодушевился и приказал по нескольку человек выступать вперед и выделяться из рядов. Некоторые из окружавших его, люди более других опытные, говорили, что это не поведет к добру, но не могли его остановить. Когда, в течение такого бестолкового сражения, солнце зашло уже за полдень и когда настал самый сильный зной; Орхан, заметив с вершины горы, что римляне уже утомились частью от жара, частью от постоянных перебежек, спускается и сам с войском, которое нелегко было сосчитать. Подступив с криком и гамом, одни из его воинов посыпали на наших стрелы, другие принялись поражать их мечами. Римляне первый их натиск выдержали мужественно, долго защищались отважно и очень многих ранили или же умертвили. Потом видя, что скоро наступит ночь, и считая опасным для себя продолжать сражение ночью на неприятельском поле, начали поспешно отступать в свой лагерь. Тогда враги усилили свои нападения и не- {428} мало истребили лошадей и людей, пока наконец наступившая ночь не прекратила сражения. В числе других был ранен стрелою в ногу и сам царь, впрочем сносно и не очень опасно. Но в эту ночь произошло жалкое зрелище, которое было явным знаком гнева Божия. Варвар был удивлен вооружением и мужественным сопротивлением римлян, и подумал, что они здесь не остановятся, а пойдут на следующий день дальше. Поэтому, оставив на месте триста всадников для наблюдения, он со всем остальным войском двинулся вперед, чтобы заранее занять важнейшие пути. И так он пошел туда, а царь вошел в городок Филокрину для излечения ноги. Римское войско, увидав это и не узнав точно причины, подумало, что царь струсил, что, верно, Орхан намерен напасть на них ночью с многочисленным войском, а в таком случае на другой день солнце не увидит ни одного римлянина в живых. И так, те, которые запаслись шлюпками, как были, так и пустились бежать на них. Другие торопясь пройти чрез городские ворота, давили, топтали друг друга, отчего многие умерли. Иные, цепляясь друг за друга, чтобы подняться на стену, или поднимались или же, увлекаемые задними, обрывались и ушибались до смерти. Были и такие, которые испустили дух, стоя на месте, от одного страха. Солнце, поднявшись на горизонте, известило тех триста варваров об этом неимовер- {429} ном приключении с римским войском; подъехав и увидав, что в лагере брошены лошади, оружие, палатки, кроме того царские лошади с красными седлами и царская палатка, варвары забрали все это и ушли в числе двухсот человек, а остальные сто простерлись дальше и добили стрелами тех, которые не успели ни уйти на лодки, ни попасть в крепость. Видя это и не зная, как поправить дело, царь взошел и сам на судно и возвратился в Византию. Такая неудача озадачила его сильно; он глубоко призадумался, разыскивая, за что бы так прогневался Бог, что римское войско рассеялось в одно мгновение, хотя никто из врагов не преследовал его. Наконец между многими причинами он признал главнейшею — неустройство в гражданских делах и неправду в судах: этот застарелый и потому трудно излечимый недуг, разлившись по всей массе общества, производил большую неурядицу в делах и приносил много вреда государству. Болезни, случающиеся от какого-либо телесного расстройства, ограничиваются лишь некоторыми людьми и не распространяются на всех; но когда бывает заражен воздух, то необходимо заражаются и все, которые дышат одним и тем же воздухом: также точно, говорил царь, относятся между собою проступки, дозволяемые людьми частным образом, и неправды в судах. Поэтому чрез несколько дней, он отправляется к патриарху Исайе и прежде всего старается убедить его {430} оставить свой гнев на епископов и разрешить от запрещения народ. Если, царь, говорил он о себе, к которому явно относятся государственные преступления, прощает всем все; то патриарху, обязанному быть учителем мира, слишком неприлично питать в сердце вражду к людям, и допускать, чтобы в гневе его заходило солнце много раз, тогда как не следовало бы допускать этого ни разу. Патриарх, убежденный царем, когда настало время божественной литургии, надев священное облачение, взошел на амвон и прочитал разрешение мирянам, и живым и умершим. Но епископов и многих из пресвитеров не разрешил. Потом, по совершении патриархом со многими епископами и пресвитерами божественной литургии, царь избрал четырех человек 1 , в которых был уверен, что они будут исполнять судебные обязанности достойным образом. Из них один был епископ 2 . Среди святого храма царь вручил им право суда, дав им в тоже время свя- {431} тое и божественное Евангелие, равно как и царский меч, и вместе истребовав страшнейших клятв в том, что будут творить суд нелицеприятный и неподкупный. Кроме того он назначил им имения, которые доставляли хороший годовой доход, и тем поставил их в такое положение, что они сделались бы решительно безответными в случае нарушения данных клятв. Так было улажено дело.— С наступлением осени, собрав все, какие были у римлян трииры в Византии, Лесбосе и других островах и приморских городах, равно как и мониры, и присоединив к ним еще четыре союзных трииры, принадлежавших владетелю Кикладских островов, царь отплыл на них, как разглашалось, против кораблей, принадлежавших варварам, а на самом деле против правителя хиосского Мартина 1 . Будучи из рода тех латинян, которые были известны своим богатством и славою, он получил по преемству от отца право владеть упомянутым островом и пользоваться доходами с него; но он обязан был подчиняться, подобно рабу 2 , римским царям и исполнять с полною готовностью все, что ни повелят они. Этот остров принадлежал собственно римлянам, и отдан был отцу Мартина, во владение и для пользования доходами, еще дедом {432} царя, за какую-то давнюю услугу. Мартин получил от отца остров вместе с братом 3 , но брата какими-то хитростями успел провести, а сам, как человек деятельный и сообразительный, построил трииры и, разъезжая по морю, грабил варваров, которые населяли поморье Азии и с разбойническими видами плавали вокруг островов. В короткое время он навел на них такой страх, что стал получать с них ежегодную дань, чтобы только больше не вредить им. Быстро разбогатев и достигнув известности, он внушил римлянам подозрение, что недолго будет держать себя в подчинении царям. Потому-то царь совершил настоящее плаванье тайно, без всякого труда взял остров, схватил самого Мартина и в оковах отправил его в Византию.

10. Спустя немного времени 4 , когда царь находился в Дидимотихе, его постигла тяжкая болезнь. Он однажды, после бани, притом в сильнейшую зимнюю стужу, не принял нужной предосторожности, и получил окоченение (????????) во всем теле; но болезнь сосредоточивалась собственно в голове и не только производила жестокую боль, а даже приводила царя в состояние помешательства. Болезнь уничтожала все пособия врачебного искусства, и царь однажды, отчаявшись, {433} что доживет до следующего дня, заклинал окружавших его — облечь его в монашескую мантию, пока он не расстался с жизнью. В то же время он заклинал их освободить всех узников, деспота Константина, великого логофета Метохита и других, впоследствии подпавших тому же осуждению. Затем потребовал устной клятвы от всех римлян в том, что станут воздавать должное почтение супруге его государыне (она и сама, беременная, присутствовала здесь) и почитать, как царя, ее будущего младенца, если он будет мужеского пола, и что попечителем его в таком случае будет великий доместик Кантакузин. Это только, быв изложено на бумаге, и получило силу завещания. Между тем здесь совсем не было упомянуто ни о деде-царе, ни о матери-государыне, проживавшей тогда в Фессалонике. Она глубоко была огорчена этим и питала в душе сильные опасения. Она отчаивалась даже в своей жизни, в случае смерти сына-царя и получения опеки над царством другими, помимо ее. Не может быть, говорила она, чтобы ей, государыне, оставили жизнь великий доместик Кантакузин и его мать, которые так неожиданно призваны к попечительству и управлению государственными делами и так давно питают к ней вражду. В таких стеснительных обстоятельствах не имея времени долго раздумывать, она немедленно призывает к себе и усыновляет Сиргианна, который будучи тогда правителем Фес-{434} салоники, проживал там, и вручает ему свою жизнь и душу. В тоже время она требует клятвы от фессалоникийцев в том, что они, находясь под его управлением, будут однакож почитать ее всегда, как царицу и государыню, и стоять за нее до смерти; в случае же смерти ее сына-царя, защитят и сохранят для имеющего родиться дитяти наследие престола неприкосновенным и недоступным возмущению. От этого впоследствии произошли большие беспорядки, как и скажем ниже, а теперь обратимся к прежнему. Деспот Константин, освобожденный от уз вместе с другими, лишь только явился, как и опять исчез. С наступлением ночи, окружавшие царя вельможи заключили его в потаенные покои. Они так поступили из опасения, чтобы, по смерти царя, не произошло волнения в народе, между прочим, и из-за буквы К, о которой давно уже ходили глупые толки. Толковали, что имя будущего преемника старика-царя будет начинаться с буквы К. Константин, нося такое имя, и возбуждал подозрение относительно себя. Между тем против старика-царя придумали гораздо больше козней, которые все вели к одному концу. Ему предложили на выбор или облечься в монашескую одежду, или же подвергнуть себя другому какому-нибудь бедствию — закланию, безвозвратной ссылке, либо насильственному заключению в замок забвения 1 . Ревностнее всех хлопотал об этом {435} протостратор, Феодор Синадин. Старик-царь так был поражен этою, столь внезапно разразившеюся над ним, бурею несчастий, что долго лежал в постели без языка. А что было бы с ним, если бы он не был железного характера, если бы не владел адамантовым сердцем? Его окружили во множестве иноплеменные и жестокосердые воины, его придворные все были от него удалены, и не было никого, кто подал бы ему руку,— ему, который, потеряв зрение, не знал, куда ступить и куда пойти. Но что много говорить? Волею-неволею его постригают, облекают в монашескую одежду и переименовывают в Антония. Так поступили с ним. Между тем царь, находившийся в Дидимотихе, не обнаруживал в себе никаких признаков жизни, кроме короткого и самого слабого дыхания; жизненные органы его сделались неподвижны, оконечности тела омертвели, и так лежал он, точно мертвый, целых два дня. Но на третий день он как бы очнулся от глубокого сна и попросил себе воды из источника пречистой Богоматери 2 . Немедленно принесли воды, и, когда ему возлили ее на голову, он укрепился и принял пищи, а чрез несколько дней поправился и пришел в прежнее состояние здоровья. То, чему подвергся старик-царь, доставило величайшее удовольствие патриарху Исайе. Теперь не оставалось больше ни первому надеяться на {436} царствование, ни второму опасаться исполнения такой надежды. Между тем патриарх прикинулся, будто не знает, как следует в церкви поминать его, если только следует поминать (прибавлял он). И вот он послал к старику двух епископов, думаю, желая посмеяться над ним и притворяясь, будто принимает участие в его горе и будто оно постигло несчастного без его ведома, и велел у него, а не у другого кого спросить разрешения недоумения. Царь, жестоко страдая душой, испустил при этом глубокий, шедший от самого сердца, вздох и, открыв уста, сказал посланным вот что. «Как над Лазарем, говорил он, совершилось двоякое чудо, потому что, будучи мертвым, он воскрес и, будучи связанным, мог ходить; так и надо мной суждено было совершиться сегодня тому же. И я настоящий мертвец, утоновший в волнах бедствий; и я связан не только по рукам и ногам, но и по языку, которым бы мог, если не о чем-либо другом, то о своих страданиях и причиненных мне обидах поведать воздуху, людям, которые захотели бы меня слушать, и густому мраку, какой окружает меня. Но стыд покрыл лицо мое. Я стал чужим для братьев моих и странником для сыновей матери моей; свет очей моих, и того нет со мной. Друзья мои и ближние мои издевались надо мною. Едва ходили ноги, едва двигались стопы мои, за то, что я ревновал {437} против беззаконников, видя мир грешников 3 . Некогда государи предоставили Церкви права, остающиеся за нею и доселе; в свою очередь и Церковь дала государям право назначать по их усмотрению патриарха. Вот и я не только предложил, но и избрал в патриархи и предпочел многим известным своими заслугами и ученостью людям человека, состарившегося в низкой доле и не выдававшегося ни священною степенью, ни другим чем-либо. Не говорю уже о том, сколько оказал я ему помощи и услуг впоследствии. А он теперь, вместо того, чтобы помочь мне в моем несчастном положении, действует заодно с моими мучителями, становясь по отношению ко мне жесточе самого палача. Он меня спрашивает, как я хочу быть поминаем в церкви, и притворяется, будто принимает участие в моем положении и будто не знал, что делали со мной; в этом случае он походит на египетского крокодила, который водится в водах Нила, орошающего Египет. И тот, когда задушит какое-либо животное, живущее там вместе с ним, садится потом на труп его и обливает его голову горячими слезами. Я не нахожу, что отвечать на вопрос, предлагаемый мне так коварно. Если я назову себя царем, то меня,— того и смотри,— умертвят те, которые за это и заключили меня в узы; если же монахом Антонием, в {438} таком случае мои злодеи истолкуют мои слова, как объявление, будто я не насильственно, а по доброй воле облекся в монашескую одежду». Сказав посланным это и многое другое и не дав им никакого ответа, он отпустил их; а сам, сев на свою постель, произнес: «обратись, душа моя, к покою твоему, ибо Господь облагодетельствовал тебя» 4 ; и не сказал больше ни одного скорбного слова, потому ли, что обуздывал свой язык, будучи богат рассудительностью, или потому, что его скорбь была уже выше меры, и он не мог плакать, пришедши в какое-то оцепенение, прежде чем скопившаяся в мозгу влажность успела разрешиться потоком слез. Вот и солнце, когда испускает умеренные лучи, производит сильные ветры и наполняет воздух влагой, а когда бросает палящие лучи, быстро уничтожает влагу, прежде чем она успеет скопиться. Подобным образом и душевные страдания, пока бывают для нас сносны, позволяют еще нам обнаруживать в словах огонь снедающий сердце; когда же превышают меру наших сил, приводят душу как бы в исступление и производят что-нибудь одно из двух, хотя не следует быть ни тому, ни другому: тогда мы или обо всем говорим, кроме того, о чем должно, или ни о чем. В подтверждение настоящих слов, я приведу здесь то, что передает древность. Когда пер-{439}сидский царь Камбиз сделал поход из Суз в Египет и, овладев царством, взял в плен и самого царя египетского, последний, видя, что его детей без всякой жалости ведут на смерть, не произнес ни одного слова; безмолвно и с поникшею головою он смотрел лишь в землю. Но потом увидал он одного из известных ему людей, который прежде, при цветущем состоянии Египта, пользовался большим богатством и славою, а теперь, одетый в лохмотье, ходя, просил себе милостыни. При этом он ударил себя по голове, глубоко вздохнул, назвал друга по имени, и вслед за словами заплакал. Когда Камбиз спросил, почему он о сыновьях своих не плакал и, видя их, не говорил ни слова, а о друге заплакал и начал говорить? Тот отвечал, говорят, так: «несчастье сыновей моих было слишком велико, чтобы плакать при нем; но несчастье друга не таково и нельзя не плакать о том, кто, лишившись высокого положения, на старости лет испытал такую бедственную участь». Как бы то ни было, патриарх определил поминать деда прежде внука-царя таким образом: «благочестивейшего и христолюбивого царя, монаха Антония». Не прошло еще четырех дней после того, как протостратор услыхал, что народ толкует между собою в домах, на рынках, в воротах и всюду о старике-царе, что он пострадал несправедливо и как был, так и будет царем, по смерти внука, и именно он, {440} а не другой кто; так как нет такого закона, чтобы насильно и против воли постригать в монашество. Поэтому он постарался к оскорблениям царя прибавить новое оскорбление. Он послал последнему требование — дать письменную клятву в том, что никогда не будет искать верховной власти сам, не примет ее, если станут предлагать, и не будет назначать никого преемником себе. «Если не так, прибавлял он, то сегодня же смерть тебе»,— и снова приставил к нему прежних иноземных воинов. Боясь за свою жизнь, царь невольно согласился и на это. Будучи, как мы уже говорили, слеп, он при посторонней помощи, поставил на бумаге два креста, наверху красный, а внизу черный, и тем сохранил себе жизнь. В это время на персидской земле была найдена какая-то потаенная башня, наполненная несчетным множеством монет из чистейшего золота. Достав их немалое количество, латинские купцы развозили их всюду по суше и по морю, зная, что на чистое золото получат хороший барыш. Многие из византийцев покупали эти монеты, платя за каждую три обыкновенных.

11. В это время 1 от итальянцев и обитателей Колхиды, составляющих отрасль персов, были присланы в Византию письма, в которых с величайшей гордостью и напыщенностью делались ребяческие и глупые пред-{441} сказания, с какими обращаются только флейтщицы и танцовщицы в публичных домах к своим любезным. Нет нужды говорить, что дело крайне безрассудное — убеждать в чем-либо людей пустых и надменных и обращать внимание на все, что ни родится в их ветренных головах. Обличить и опровергнуть таких-то людей убеждали меня многие из моих друзей, не знаю, с целью ли испытать меня, как делывали состязатели на олимпийских бегах (они предварительно в разных местах выезжали беговых лошадей) или в видах извлечь отсюда для себя какое-либо удовольствие. Известно, душа никогда так не наслаждается, как видя и слыша любимые предметы. Это все равно, как если бы кто-нибудь жаждущему подал для питья вкуснейшей воды или на истомленного летним жаром навеял прохладу зефира. Конечно, каждый из нас питает в душе те или другие расположения, смотря потому, чтo находит для себя лучшим, и эти-то расположения определяют направление всей нашей жизни и все разнообразие занятий, какие только имеют место под солнцем. Поэтому, если не все, то, конечно, очень многие примут сторону моих друзей. Но я это неуместное их любопытство не очень-то одобряю. Я никогда не думал отрицать, что входить в исследование всего дело прекрасное, но никогда и не допускал, что это хорошо делать во всякое время, при всяком случае и по желанию каждого. Не всякое вре -{442} мя бывает благоприятное и не всякое желание заслуживает удовлетворения, но бывает нередко и время безвременное, и желание, возбуждающее к себе отвращение. Мы впрочем нашли нужным снизойти друзьям своим, коснуться того, что они находили особенно важным, и по возможности удовлетворить их; мы не заградили для них ни своего слуха, ни своих уст, и скромно обличили нечто из того, что было написано. И ни один, конечно, благоразумный человек, да и никто не упрекнет нас за это. Остальное же, что было писано, мы совсем оставили без внимания, как заключающее в себе много совершенно нелепого и пустого. А что мы сказали в форме письма к одному из своих друзей, чтобы беспощадные порицатели не приписали нашего благородного молчания нашему незнанию, то желающим знать это для истории здесь же мы и помещаем. «Речи, которые составляются под руководством ума и при полной для него свободе, заслуживают и внимания ума и требуют для своей оценки сведущего языка. Напротив те речи, которые будучи ни с чем несообразны, подобно беглянкам, уходят за границы здравого смысла, не заслуживают ни малейшего внимания и вовсе не стоят, чтобы тратить на них слова, — будучи уклонениями от естественных требований и как бы глухими звуками из надтреснувшей лиры. Поэтому я чрезвычайно удивляюсь, любезный друг, каким образом меня, своего друга, ты побуж- {443} даешь заняться такими пустыми вещами и употребить язык на изобличение таких очевидных нелепостей,— и тех, которые часто вырываются из западных бездн, подобно потокам лавы, вырывающейся из кратеров Ифеста, и тех, которые, во множестве, подобно густому снегу, сыплятся с горной страны 1 . Да, друг, мы оскорбили бы и самих себя и вместе науку, если бы занялись такими вещами. Заниматься добровольно развращенными нравами и речами значит быть недалеко от порока и от опасности попасть в сеть заслуженного порицания; а каково пятно, таков же и позор, от которого избави Бог. Разве не превышает Кавказа невежество тех, из которых одни, именно обитатели нижних стран, привыкли отливать речи, далеко несогласные с истиною, а другие (это обитатели верхних стран) издают какие-то бессмысленные и ребяческие звуки, и говорят будто свое знание получили они понаследству от персов и халдеев? Если вся ученость халдеев и персов ограничивается лишь знанием того, что небо представляет в воздушной сфере прекрасное и стройное течение звезд, и с началом весны дает доход государственным писцам, а с окончанием лета приносит болезни старикам; то что и говорить?— всякий желающий может смеяться над наукою и унижать ее — и тот, кто правит лошадьми, и тот, кто играет {444} на сцене. Мне странно и удивительно, как эти люди не предсказывают еще, что дубы принесут множество желудей, или что терновник оцарапает руку, если его коснуться, или что куница, родив детеныша, будет матерью рожденного, или что летом будет жарко, а зимою холодно, и тому подобных вещей, быть может неизвестных для животных, но совершенно очевидных для всех людей. Но чтобы ни тебе не наскучить, ни достоинство науки не унизить, вдавшись в такие крайности, пойдем средним путем, и обличим лишь отчасти этих полуденных ветрогонов 2 (их лучше бы назвать земными планетами, которые много заблуждения внесли с собою в воздушную область). Стоит лишь взять за конец, чтобы распустить точно Пенелопину ткань, все, что наплетено ими. Они предсказывают движение ветров, от которого будто бы истлеют тела человеческие. А я желал бы знать, как произойдет это тление. Если бы ветер был больше, чем простое движение и рассечение воздуха; то эти слова, может быть, и имели бы какой-нибудь смысл. Вещества посторонние проникают воздух, или входя в него, таковы камень, железо и все, что тверже воздуха, или же смешиваясь с ним, таковы вещества разливающиеся и совершенно однородные с воздухом, как-то: запахи, цветы и молнии. Поэто- {445} му если бы и ветер, будучи отличен от воздуха, действовал каким-либо из этих способов — или рассекая воздух и заступая его место, или смешиваясь с ним; тогда все живое мгновенно подвергалось бы тлению. Но мы видим напротив, что воздух всегда сохраняет благорастворенность. А ветер есть не что иное, как усиленное движение и разлитие воздуха, который всегда в обилии стремится на нас отовсюду, но которым каждый из нас пользуется лишь столько, сколько нужно, как бы ни было много его вокруг нас. Быть может, и это еще нужно предсказывать, но в таком случае я не знаю уже, что и сказать. Они говорят еще, что от движения всех вместе ветров сдвинутся с своих мест и разрушатся деревья, горы и города. Но как и куда все это сдвинется с своих мест, когда по их же словам, ветры окружат все вещи с диаметрально противоположных концов? Если от сильного и порывистого движения одного ветра разрушится дом, или покачнется в другую сторону дерево; то в этом еще ничего не будет нового и выходящего из круга вещей обыкновенных. Но как скоро станут дуть многие ветры разом с противоположных концов, то уже не разрушат ничего, действие одного будет тогда умеряться и уничтожаться противодействием другого и, при равносильном взаимодействии их, все, что подвергнется их напору, будет стоять неподвижно. Притом, чтобы ветры дули все {446} вместе с диаметрально противоположных концов, такого свойства ни Аристотель не приписывает им, ни долгий опыт не подтверждает. Но вот еще, чего я едва было не опустил: такое столкновение ветров, говорят они, произойдет от стечения под одним знаком зодиака Крона и Арея 1 и от имеющего произойти перед тем затмения солнца. Итак если окажется ложным это основание, то уже само собою разумеется, окажутся ложными и выводы, делаемые из него; подобно тому, как если подсечь корень дерева, то оно тотчас засохнет, лишившись самой жизненной своей части. Что же? Крон и Арей не только в настоящее время не находятся под одним знаком, но и в два сряду следующие года, не могут сойтись между собою; так как Арей, оставив давно уже Крона в пятнадцатой части Льва, сам переходит в клешни Скорпиона; а затмения солнечного ни во все это лето, ни в следующую осень не может быть, хотя бы все люди и все птицы кричали о том. В этом могут вполне убедить тебя лучшие наставники время и чувство. Ничто не имеет такого значения в науке, как свидетельство опыта и чувства. «Чувство, сказано, доставляет опыты, а опыты доставляют основания для науки». Только посеяв семя в землю, можно получить колос, а без семени нельзя ожидать и прозябения; так точно и здесь. Если {447} будет затмение солнца и стечение Крона и Арея, то, пожалуй, будет и столкновение ветров, и разрушение городов, и возвышение гор; если же не будет первого, то по необходимости не будет и последнего, и все горы и все города останутся на своих местах. Известное дело, что при отсутствии условий для известных явлений, этих явлений не может быть. Они между тем доходят до такой нелепости, что принимают за причину то, что не может быть причиной, и наоборот не видят причины в том, что действительно причина. Конечно, то или другое положение звезд может предуказывать те или другие события, частью ближайшие, частью отдаленные; но они не в силах были понять это и поставляли причиною одно вместо другого, далеко уклонившись от надлежащего пути; как если бы кто, зная, что во время движения Фемистокла из Мегар в Афины шел дождь, последнюю случайность приписал бы Фемистоклу; или еще — приписал бы Крезу то, что, когда он переправлялся через реку Галис, в это время солнце взошло на горизонте. Фемистокла уже нет, а природа льет дожди; Лидийца давно уже не стало, а солнце постоянно, после каждой ночи, восходит на горизонте. В обличение их мы могли бы указать тысячи примеров, но, чтобы не наскучить и не надоесть, замолчим. Хорошо останавливаться на хороших предметах: тогда речь, хотя и длится, не теряет своего значения; когда же {448} она тратится на предметы пустые и нелепые, тогда не только не заслуживает одобрения, а еще легко может сделаться смешною. Говорят, и Филипп осмеял Александра, что тот искусно и приятно играл на цитре; «стыдно, говорил ему отец, благородному человеку заниматься с любовью такими пустяками».

12. Было явно, что король Сербии не успокоится, пока не отмстит Михаилу за поругание и оскорбление своей сестры, так как последний, несмотря на то, что она была законная его жена и родила ему детей, преемников его власти, без всякого повода отверг ее и женился на сестре царя. Поэтому с наступлением весны 2 Михаил отправляет посольство к царю и располагает его вторгнуться чрез области римские в землю триваллов. Он собирался и сам выйти с огромным войском против короля, чтобы тот, не имея возможности отбиваться с двух сторон, сделался слабее и уступил той и другой стороне как можно больше своих владений. Таким образом они и готовились к походу до самого конца весны. С наступлением же лета, царь, так как не имел у себя сил, равных силам короля, достигнув до страны пелагонцев 3 , расположился лагерем на одной равнине, по соседству с крепостями, подвластными римлянам. Он остановился там на вре- {449} мя, пока не услышит наперед, что Михаил с своей стороны сделал сильнейшее нападение на триваллов, чтобы потом уже, смотря по обстоятельствам, и самому приняться за дело. В это время случилось и затмение солнца около двенадцати часов, шестнадцатого июля, простиравшееся не меньше, как на одинадцать пальцев, если кто наблюдал его, находясь на линии, которую можно бы провести чрез Византию; тогда солнце оставляло уже двадцать четвертую часть Рака; затмение началось с северо-западной и северо-северо-западной стороны, а кончилось почти на восточной. Между тем Михаил, двинув многочисленное войско, двенадцать тысяч своих воинов и еще три тысячи наемных скифов, напал на землю триваллов чрез самую северную часть горы Эма, где находится большая часть истоков реки Стримона. Сряду четыре дня он воевал, дерзко опустошал землю огнем и мечом, вырубал деревья и грабил всю страну, не встречая себе сопротивления нигде. Но на пятый день, с восходом солнца, явился и король Сербии, имея при себе огромное войско, блеском своего оружия ослеплявшее глаза зрителя. Когда те и другие войска выстроились и подняли знамена, король, воодушевив свои полки к отваге, сам бросился на знамя Михаила, имея при себе тысячу всадников — кельтов, которые отличались необыкновенным ростом, силою, редкою опытностью в воинском искусстве, и были закалены в боях. {450} Отняв знамя без большого труда, он устремился на строй Михаила, и, стоптав и смяв большую часть войска Михаила, берет в плен и его — живого, но раненного. Прочее болгарское войско большею частью было изрублено там же, а оставшиеся в живых возвратились домой нагими. Михаил прожил еще три дня, едва сознавая свое несчастие, а на четвертый день скончался; его тело, смертельно раненное, не могло дольше жить. Царь, как скоро узнал об этом, тотчас же отправился в Византию, и не сделав ничего и не потерпев ничего. Но, как мы уже много раз говорили, не найдется ни одного человека, который бы прожил весь свой век в неизменном благополучии и не возбуждая к себе зависти; эта роковая необходимость дала почувствовать себя и здесь. За блестящими удачами короля поднялась жестокая и страшная буря, которая отняла у него и унесла все радости жизни, даже лишила его самой жизни. Вот в чем дело. У него был от второй жены сын, имевший в это время двадцать два года от роду. Отец очень заботливо готовил его в наследники престола. Но когда женился на дочери кесаря 1 пятидесятилетний мужчина на двенадцатилетней девочке, и прежде, чем женил своего сына, начал рождать детей от дочери кесаря; его сын смутился подозрения- {451} ми и опасениями, которые в его властолюбивую душу посеяли, вероятно, его сверстники. И вот он задумал наконец отложиться и восстать против отца. Видя, что он имеет такой замысл, тамошние вельможи, полководцы, таксиархи и все, соскучившиеся продолжительностью правления его отца, тайно приходили к нему поодиночке и раздували в нем мятежные мысли. Спустя немного времени, они взяли его к себе и, вооружив его против отца, провозгласили его королем сербским. Потом, когда в течение многих дней мало по малу собрался около него весь цвет войска, они без труда заключили отца в узы и представили сыну; затем отвели в темницу. Сын, может быть, досадовал и негодовал на это, однакож молчал и не мог противиться своеволию народа. Он боялся, чтобы и самому не пострадать нежданно-негаданно. Прошло немного дней, и короля отца задушили в темнице; такой-то горечи заставили его вкусить подданные под конец жизни за все его прежние радости и удачи, а сыну предоставили власть уже прочную и надежную и, выступив вместе с ним, немедленно завоевали римскую страну до Стримона и Амфиполя 2 ; тогда же взяли они и Струммицу с несколькими другими городками.

13. На следующий год 3 , царь, слыша, что из-за царства болгарского идет борьба меж- {452} ду первою женою Михаила и его родственниками (сестра царя едва успела спастись оттуда бегством) и что многие там бьются и спорят из-за верховной власти, собрал в достаточном числе войско, напал на города, лежащие около Эма и почти все взял без труда, так как жители передавались ему добровольно. В числе других передался ему и приморский укрепленный и многолюдный город, называемый Месимврией. Живя здесь по большей части среди войска, царь скоро сделался угрюм; частью потому, что из-за войска город почувствовал недостаток в продовольствии, частью потому, что пришлось делать большие издержки. Когда же, после многих споров о власти, взял верх и утвердил за собою престол двоюродный брат Михаила, Александр; то, набрав войска в Болгарии и прибавив к нему еще немало наемных скифов, он вторгся в область, граничившую с римскими владениями, простерся до самой Орестиады, собрал здесь огромную добычу, взял многие города при Эме с их собственного согласия, возвратил их снова Болгарии, и веселый возвратился домой с большими сокровищами. В это время варвары взяли Никею, город обширный и знаменитый, покорив его голодом и продолжительной осадой. Они принесли оттуда в Византию множество святых икон и книг и двое мощей святых жен 1 , и все это разменяли {453} здесь на деньги. Безнаказанно поселившись в приморских местах Вифинии, варвары наложили самые тяжелые дани на оставшихся в небольших городах, которых поэтому и не уничтожили совершенно вместе с их жителями, хотя это могли сделать легко и в самое короткое время. Впрочем несмотря и на это, не оставляли их в покое, но делали на них частые нападения и забирали во множестве этих несчастных в плен и на суше и на море. Между тем, великий логофет Метохит, возвратившись из ссылки, поселился не в своем доме, который давно уже, как мы сказали, был разрушен и обобран народом дочиста, во время вступления царя в Византию; но поселился против и неподалеку от него, именно в святой обители Хоры, которую сам же некогда возобновил с большими издержками, видя, что она истерзана зубами времени 2 . Эта обитель сначала, при царе Юстиниане, была построена в продолговатой форме. Потом, когда от времени разрушилась до основания, теща царя Алексея Комнина воздвигла новое здание в той форме, в какой видим его теперь. Наконец, когда время опять начало угрожать ему разрушением, логофет щедрою рукою отлично исправил его, кроме среднего храма. Таким образом, когда этот человек потерял все, что радовало его в жиз- {454} ни, эта обитель оказалась спасительною пристанью для его души и для тела. Смотря на эту святую обитель, он глубоко чувствовал в душе удовольствие; а видя развалины своего дома, делался печален и сгорал в душе от мучительного пламени, какой могут возбуждать в нас тяжкие удары и несчастья. В тоже время он сам с собою дивился ненасытности судьбы,— тому, что и самый фундамент его великолепного дома не остался в прежней своей красе, но испытал то, чего от века не случалось с другим и что не могло и в голову придти; фундамент весь был разобран и отослан в подарок владетелю западных скифов, который просил его себе для украшения своего дома. Сверх всего правительственными лицами было возбранено Метохиту переговариваться с стариком царем и лично и чрез других; это обстоятельство также приносило ему немало огорчения.

2 Григора не посмел сказать просто — Андроник, а — лица окружавшие Андроника; но это одно и тоже. Boivin.

3 По прозванию Стастимиру. Ducang.

4 Феодоре. См. кн. 8, гл. 1. Boivin.

5 Неда или, как называют некоторые, Доминика, сестра короля Сербии Урозия, дочь Стефана. Ducang.

1 Псал. 34, 1; 108, 28; снес., Исайи 1, 2.

2 Симониду, дочь Андроника Старш. от его второй супруги, Ирины об ней смотр. у Григоры кн. 7 , гл. 30, также кн. 3, гл. 1. Ducang.

1 Григора здесь различает два вида бумаги: один, который называет ???????, и другой, который представляет приготовленным из тонкого полотна. В первом случае он, кажется, имеет в виду египетский папирус, который позднейшие греки называли ??????????? в последнем — то, что они называют ???????? ?????? . Vid Gloss. med. Graecit in h. voc. Ducang.

2 Этот город Андроник Мл. избрал для себя местом убежища. Кант. кн. 1, гл. IV, VII, VIII. Ducang.

3 1327 г . Boivin.

4 Под этим названимем Леунклявий ( in priore Onomastico Turcico) замечает два города. Один, который называет ??????? ???? , помещает между Селиврией и Малым Понтом; его турки называют Буюк-Зекмеге. Леунклявий думает, что Регием он назван потому, что здесь земля, разорванная напором морских волн, образует залив ( ??????? — разрываю), как назван Регием и город итальянский, находящийся там, где была отделена землетрясением Италия от Сицилии. Другой Регий по-гречески называется ???? ? , а по-турецки — Кучук-Зекмеге (Малым Понтом); он находится между Большим Понтом и Константинополем. Далее Леунклявий замечает, что упомянутые города греки называют '?????? ???? и '?????? ???? ? . Но Ортелий, на основании слов Прокопия, справедливо думает, что '????? был город, отличный от Регия; о нем мы нечто заметили (ad Villharduinnum n. CCXX) . У византийских писателей часто упоминается Регий фракийский. Ducang .

1 Варягов. Ducang.

1 Исход. 22, 28; Деяи. 23, 5; 1 Петр. 2, 17.

2 Снес. Кантак. кн. 1, т. 50.

3 См. Анн. Комн. т. 1, стр. 146.

1 Снес. Кантакуз. кн. 1, гл. 31, 53, 54. Ducang.

2 Первородный сын болгарского царя Иоанна Асана. Ducang.

3 Кантак. кн. 1, гл. 56, 57, 58. Ducang.

1 Трудно сказать, собственное ли имя ??????? ?, или имя достоинства. Vid. Ducang. Glossar. med. Graecit. in v. ??????? ?. Jt. ejusd. Glossar med. Latin. in Basilicus . Boivin.

1 Кантакузин говорит (Ист. кн. 1, гл. 18), что Мавропотам называли – ????? ????? ?. Boivin.

2 Здесь разумеется Копаидское озеро, находящееся в Беотии и получившее название по городу Копам, о котором упоминают, Гомер, Страбон, Стефан и др. Boivin.

1 От храма св. Романа, находившегося вблизи. Boivin.

1 Константинополь взят Андроником Младшим в 1328 г . 19 мая (Кантак. кн. 1, гл. 59). Ducang.

1 См. Киннам. стр. 35 примеч.

1 Вероятно прежде, чем сделался у них епископом. Boivin.

2 Т. е. Мария или Ксения, дочь царя Армении, Льва II; она была матерью обоим, т. е. не только Андронику, но и Михаилу, как теща последнего, по своей дочери Марии. Ducang.

1 Псал. 101, 10; 126, 2.

2 Синадин. Ducang.

3 Кантакуз. кн. 2, гл. 4. Ducang.

4 Кантакуз кн. 2, гл. 6. 7. 8. Ducang.

1 Они были названы ???????? ????? . Существует (in Cod. Reg. 2525 2 . fol. 273. v.) ?????????? ? ? ? ??????? ? ???? ?, ? ? ????????? ??? ??? ?????? ? ??????? ? ???? ? '???????? ?? ? ??????????? , ????? ? ??? ' ? ???? ? ????????????. Там же (fol. 274) есть ?????????? ? ??? ????????????? ?? ????????? ??? ????? , который был одним из этих кафолических судей. Там же наконец (fol. 275) есть ????????? ???????? ? или постановление самого царя об этом предмете. Все это, кажется, относится к этим судьям, избранным Андроником Мл. См. и ниже кн. XI, гл. 3. Boivin.

2 Т. е. митрополит Апра, о котором упоминает Клида, дикеофилакт и архидиакон в своем ????????? . Cod. Reg. 2523 2 . fol. 274. Boivin.

1 См. Кантакуз. кн. 1. гл. 10—13; it. Hist. Franco-Byzant. I. 6, n. 25. Ducang.

2 ???? ?? ?????? ; так греки обыкновенно выражаются о том, кого латиняне называют вассалом. Ducang.

3 Бенедиктом Захарией. Ducang.

4 Кантакуз. кн. 2, гл. 14. Ducang.

1 '?? ? ????? ???????? т. е. в тюрьму навсегда. Ducang.

2 Кантакуз. кн.2, гл. 17 и 20. Ducang.

3 Псал. 68, 3. 8; 21. 8.

4 Псал. 114, 6.

1 1330 г . Boivin.

1 Разумеется Колхида.

2 Вероятно, разумеются здесь каалабрийцы; потому что Калабрия лежит к юго-западу от Византии. Boivin.

1 Сатурна и Марса.

2 Кантак. кн. 2, гл. 21, 25.

3 Пелагония — область, с которою к юго-западу граничит Македония.

1 Дочери кесаря, Иоанна Палеолога, и внучке императора Михаила Палеолога, Марии. Ducang.

2 Македонский город.

3 Кантакуз. кн. 2, гл. 26, 27. Ducang.

1 В минеях значатся под 12 июня св. Антонина и под 28 июля св. Феодота с тремя своими сыновьями, пострадавшими в Никее. Их ли здесь разумеет Грнгора остается неизвестным. Ducang.

2 Конечно,— намек на Крона или Сатурна, поедающего своих детей.

1 Основан Константином Ливом, в царствование Льва Философа. Anselm. Bandur. Comm. p. 526.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история