Гайдар Е. Власть и собственность

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГОСУДАРСТВО и ЭВОЛЮЦИЯ

Введение

Памяти В. И. Селюнина

ЭТА небольшая работа была написана очень быстро – в августе
– сентябре 1994 года. Но долгой была подготовка к ней.

У меня давно назрела потребность осмыслить конкретные, в
том числе и тактические, вопросы нашей сегодняшней политической
жизни в более общем контексте как российской, так и мировой
истории. Каковы те сущностные проблемы и определяющие
социальные инварианты, что скрывает под собой волнующаяся
поверхность быстро сменяющихся политических явлений? Какие
приливы и отливы рождают эти волны и эту пену?

Одно уже совершенно ясно: в России сегодня делается не политика,
а история. За нами исторический выбор, который определит
жизнь нашу и новых поколений.

Этот выбор происходит повсеместно и постоянно, отражаясь
в спорах об инфляции и неплатежах, проценте межбанковского
кредита и военном бюджете, геополитических интересах России
и соглашении с НАТО, медицинском страховании, борьбе с коррупцией,
политике в области образования, об антисемитизме, об
отношениях церкви и государства, в каждом камешке многоцветной
мозаики политической жизни нашей страны. А истоки такого
выбора тянутся издалека, проходят века истории, и не только
государства российского.

Второй исходный пункт моих рассуждений можно определить
тем уже общепризнанным утверждением, что сущность происходящих
конфликтов связана с переделом собственности, с приватизацией.
Более пристальный взгляд на то, что стоит за получившими
у нас права гражданства терминами «номенклатурная
приватизация», «номенклатурный капитализм», приближает нас к
самому ядру подспудных процессов, определяющих суть происходящего.

Хотя изучение этого круга вопросов только начинается, следует
отметить, что «номенклатурная приватизация» – явление не
уникальное. В определенном смысле перед нами один из основных
феноменов мирового социально-политического развития.
Корни конфликтов, сотрясающих сегодня наше общество, лежат
куда глубже, чем в 1917 году.

Работа над этой книгой помогла мне точнее понять, в чем состоит
реальный выбор России сегодня; понять и другое – какие
социальные интересы (прежде всего интересы элиты) определяли
важнейшие поворотные моменты в русской истории XX века.
Если эта работа пробудит собственные размышления читателей,
я буду считать, что достиг своей цели.

Я не мог бы написать эту книгу без помощи близких людей и
единомышленников, прежде всего моего отца, Тимура Аркадиевича
Гайдара, а также Л. А. Радзиховского и А. В. Улюкаева. Они
прочитали рукопись и сделали ряд важных стимулирующих замечаний,
осуществили общее редактирование. Выражаю им глубокую
благодарность.

Я посвятил эту работу памяти безвременно умершего Василия
Илларионовича Селюнина – не только одного из лучших наших
экономистов и публицистов, но и удивительно честного и мужественного
политика. Василий Илларионович был настоящим
русским человеком, его патриотизм был так естествен, что ему
казалось смешно и стыдно вслух об этом говорить. Взгляды, развиваемые
в этой книге, как мне кажется, очень близки взглядам
Василия Илларионовича на будущее, на перспективы развития
нашей страны.

ГЛАВА I Две цивилизации

Запад есть Запад,
Восток есть Восток,
не встретиться им никогда..

Р. Киплинг

1

Отшумели горячие споры 1987–1991 годов. Сегодня мы понимаем,
что противопоставление капитализма социализму не является
достаточно полным определением нашей исторической коллизии.
Необходимо было громко и недвусмысленно заявить, что
с социализмом в России покончено навсегда, что наше будущее –
на путях рыночной экономики, но ограничиться этим нельзя.

Несомненная правда, что большинство стран с рыночной, капиталистической
экономикой (точнее, с элементами такой экономики)
пребывает в жалком состоянии, застойной бедности.
Народ в этих странах живет куда беднее, чем в России, только
вступающей на рыночный путь, хотя миллионеры там есть (как
есть и у нас). Сам по себе отказ от социализма еще не гарантирует
ни экономического процветания, ни достойных условий
жизни, на что надеялись многие в 1990 году, наивно полагая, что
достаточно поменять фетиши и можно почти задаром, только
за отказ от «коммунистического первородства» получить «капиталистическую
похлебку», обменять «Капитал» на капитал. Но в
странах «третьего мира» людей живет куда больше, чем в странах
«первого мира», а из нашего бывшего «второго мира» ворота
открыты как в один – с его процветанием, так и в другой –
с удручающей нищетой. На этот простой и очевидный факт постоянно
ссылаются «патриоты», коммунисты и другие критики
капитализма. Вот только рецепт – что делать, чтобы страна не
опустилась до уровня «третьего мира», чтобы по экономическому
и социальному развитию Россия прочно заняла место в
«первом мире», – они выписывают, как говорится, с точностью
до наоборот.

Важнейшая для нас сегодня историческая дилемма может рассматриваться
как традиционное противопоставление «Восток – Запад
». Это одна из главных дихотомий мировой истории, по крайней
мере до пробуждения Азии в конце XIX века. С тех пор многие
страны Востока (в том числе и самого дальнего) стали умело использовать
принципы западной социальной системы. И именно
эти страны, как известно, добились наибольшего процветания.

Видный представитель западной философии истории А.Тойнби
в своем фундаментальном анализе всемирно-исторического процесса1
выделял 21 цивилизацию в истории человечества, из которых
под категорию «западная» подпадают лишь 2. Однако, опираясь
на данную им классификацию, остальные 19 цивилизаций
нельзя было бы признать как «восточные». Разумеется, я ни в малейшей
степени не претендую на попытку подобного описания.
Те ключевые признаки, системообразующие факторы, которые я
буду использовать ниже, говоря о западных и восточных цивилизациях,
имеют более локальный характер. Пусть их недостаточно
для объяснения всего многообразия исторических феноменов, но
они необходимы для определения стратегических путей развития
российского общества и государства.

Прежде всего я воспользуюсь актуальными до сих пор характеристиками
Маркса, сделанными им при анализе «азиатского способа
производства», потому что эти характеристики, к сожалению,
имеют слишком близкое отношение к социально-экономическим
реалиям нашей страны. Сам анализ Маркса опирался на мощные,
идущие с XV века европейские традиции осуждения «восточного
деспотизма» и осознания себя в противостоянии с Востоком.
«Ключ к восточному небу» Маркс видел в отсутствии там частной
собственности. «Если не частные земельные собственники, а государство
непосредственно противостоит... производителям, как это
наблюдается в Азии, в качестве земельного собственника и вместе
с тем суверена, то рента и налог совпадают, или, вернее, тогда не
существует никакого налога, который был бы отличен от этой формы
земельной ренты. ...Государство здесь – верховный собственник
земли. Суверенитет здесь – земельная собственность, сконцентрированная
в национальном масштабе. Но зато в этом случае не существует
никакой частной земельной собственности, хотя существует
как частное, так и общинное владение и пользование землей»2.

Земельная собственность – основа основ всех отношений собственности.
Отсутствие полноценной частной собственности,
нераздельность собственности и административной власти при

1 См.: Тойнби А. Постижение истории. М., 1991. С. 77–79.
2 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. Ч. П. С. 354.

несомненном доминировании последней, властные отношения
как всеобщий эквивалент, как мера любых социальных отношений,
экономическое и политическое господство бюрократии (часто
принимающее деспотические формы) – вот определяющие
черты восточных обществ. Подобные черты присущи странам
«третьего мира» даже сегодня. Именно они прежде всего являются
причиной отсталости и застойной бедности. Они же являются
и залогом того, что эта отсталость и бедность будут сохраняться,
воспроизводиться, усугубляться и далее.

Такое положение дел имеет в своей основе глубокие объективные
исторические причины.

Всему бесконечно разнообразному неевропейскому Древнему
миру и средневековью чужды четкие гарантии частной собственности
и прав граждан, а также подчинение государства обществу.
Частную собственность, рынок государство терпит, но не более.
Они всегда под подозрением, под жестким контролем и опекой
всевидящего бюрократического аппарата. Поборы, конфискации,
ущемление в социальном статусе, ограничение престижного потребления
– вот судьба даже богатого частного собственника в
восточных деспотиях, если он не связан неразрывно с властью.
Именно власть здесь главное: она и ключ к тому, чтобы, когда позволят
обстоятельства, поднажиться, и она же – единственно надежная
гарантия против конфискации. Потеряешь должность –
отнимут состояние. Собственность – вечная добыча власти.
А власть вечно занята добыванием для себя собственности, в
основном за счет передела уже имеющейся.

Кодексы восточных империй – обычно длинные и подробные
перечни обязанностей подданных перед государством, своды административных
ограничений их жизненной и хозяйственной
деятельности, в которые вкраплены немногочисленные права
собственника.

«Сильное государство – слабый народ» – принцип легиста и
реформатора Шан Яна3 – концентрированное воплощение идеа

3 Шан Ян – ученый и политический деятель, наиболее известный представитель
легистов Древнего Китая, сформулировал основные положения фацзя – философской
школы законников, автор легистского канона «Книга правителя области Шан».

190

ла восточных государств. Но слабость народа губительно сказывается
и на государстве. Прежде всего это происходит в силу ряда
важнейших особенностей системы, при которой собственность
и власть неразделимы, причем власть первична, а собственность
вторична.

Во-первых, отсутствуют действенные стимулы для производственной,
экономической деятельноети. Лишенный гарантий, зависимый,
всегда думающий о необходимости дать взятку предприниматель
скорее займется торговлей, спекуляцией, финансовой
аферой или ростовщичеством, т.е. ликвидным, дающим быструю
отдачу бизнесом, чем станет вкладывать средства в долговременное
дело. Что касается главного собственника – чиновника, то его
собственническая позиция является чисто паразитической, а организация
сложной экономической деятельности находится вообще
за пределами его компетенции и интересов.

Отсюда застойная, постоянно воспроизводящаяся бедность,
отсюда же и необходимость мобилизационной экономики, которая,
не имея стимулов к саморазвитию, двигается только волевыми
толчками сверху. Движение, которое вечно буксует и, предоставленное
само себе, мгновенно замирает. Чтобы возобновить
процесс, необходимо опять всемерное усиление государства,
разумеется, опять за счет ограбления частного сектора.

Во-вторых, крупные переделы собственности становятся практически
неизбежными вместе с политическими кризисами, сменами
власти – ведь собственность в определенном смысле есть лишь
атрибут власти. Получив власть, спешат захватить эквивалентную
чину собственность. Если значительной собственностью нельзя
завладеть, не занимая сильных властных позиций, то именно запах
собственности стимулирует политические ка таклизмы. Все
новые и новые властные группы и отдельные лидеры готовы
штурмовать власть (в том числе и по горам трупов), преследуя не
столько политические, государственные цели, сколько цели грубо
меркантильные, прикрытые той или иной формой демагогии.

Отношения собственности становятся такими же нестабильными,
как и политические. Власть оказывается привлекательной
вдвойне: и как собственно власть, и как единственный надежный
источник богатства, комфорта. Политические кризисы превращаются
в страшные разломы всей социально-имущественной
структуры общества. Все это в совокупности опять же не дает
обществу развиваться, гоняет его по кругу застойной бедности.
А чем беднее общество, тем сильнее стремятся к богатству его
лидеры.

В-третьих, само мощное государство на поверку изнутри оказывается
слабым, трухлявым. Его разъедают носители государственности
– чиновники, не прекращающие охоту за собственностью.

Обычная коррупция быстро приводит к формированию значительных
состояний. Чиновники интуитивно стараются стабилизировать
свое положение, конвертировать свою власть в
собственность. Предоставленные за службу наделы наследуются,
затем начинают продаваться. Чуть ослабнет власть – назначенный
воевода начинает вести себя как независимый князь. Земля,
формально государственная, доходы от которой должны обеспечивать
государственные нужды, на деле продается и покупается,
концентрируется у богатых чиновников.

«Государство – это я» – формула, по которой развивается чиновничья
приватизация. Собирать налоги в свой карман, пользоваться
государственным имуществом как своим – вот их формула
приватизации.

Такая приватизация, естественно, разлагает, ослабляет государство,
но отнюдь не меняет его тип. Чиновники и после приватизации
остаются чиновниками. Они и не думают «отделяться
от государства», прихватив свою собственность. Весь смысл восточной
чиновничьей приватизации только в том, чтобы в рамках
существующей системы, сохраняя нераздельность власти и собственности
при доминировании первой, насытить непомерные
аппетиты носителей власти.

В рамках такой «перестройки» существующей системы не происходит
формирования института настоящей легитимной частной
собственности. Происходит лишь дележ разграбленной государственной
собственности государственными чиновниками.
Замкнутый круг, в котором вращается восточная цивилизация, не
разрывается, начинается новый виток.

Истощенное – государственниками – государство в конце концов
рушится. Новый государь – один из соперничающих сановников,
или вождь крестьянского восстания, или сосед-завоеватель,
или кочевник – вновь восстанавливает эффективность централизованной
власти, перераспределяет частные земли, ужесточает
контроль за землепользованием. На места покоренных вассалов
приходят назначенные начальники. Доходы государства растут.
А через пару поколений чиновники вновь начинают приватизировать
государственную собственность. Все повторяется.

Конечно, ярче всего такой династический цикл виден в истории
Китая. Но его нетрудно найти и в Египте, и в государствах
Средней и Западной Азии.

Для предпринимателя, частного собственника этот повторяющийся
цикл не оставляет надежд. В период укрепления империи
он под мощным контролем и подозрением, под вечным риском
конфискации. Ослабление империи открывает дорогу хаосу, междоусобицам,
разбоям, чужеземным завоеваниям, когда ничего не
гарантировано. В период своей мощи восточная деспотия опасна,
при ослаблении – невыносима.

Само понятие реформ в неевропейской древности неразрывно
связано с новым возрождением одряхлевшего в предыдущий
период государства, но на старых основаниях: ужесточение контроля
за земельной собственностью, повышение эффективности
бюрократической машины, нажим на группы, не поглощаемые
государством, т.е. на знать, частных собственников.

В истории восточные общества возникли за много тысяч лет до
западных. Отношения власти реально являются важнейшими для
упорядочивания ситуации в любом человеческом общежитии,
начиная с племени. Отношения власти и подчинения возникают
раньше, чем накапливается собственность, чем формируется система
отношений собственности. Исторически власть первична
по отношению к собственности. Само накопление собственности
становится возможным во многом благодаря тому, что власть
структурирует, организует человеческую общность и ее деятельность.
Естественно, что затем отношения собственности начинают
размещаться внутри уже сложившейся «матрицы власти».

Твердо подчиняя собственность власти, восточные общества
(не отдельные законы, не династии, а базовая социальноэкономическая
структура этих обществ) остаются в высокой мере
стабильными. Бурные метаморфозы в них начались, пожалуй,
лишь в конце XIX–XX веке, в процессе массированного взаимопроникновения
разных типов цивилизаций.

2

Западная система отпочковалась от обществ восточного типа во
второй трети 1-го тысячелетия до н.э. в Греции. Возникновение
этой системы характеризуется как «греческое чудо» и остается неразгаданной
загадкой. Известный исследователь Востока Л. Васильев
пишет: «Трудно сказать, что явилось причиной архаической
революции, которую смело можно уподобить своего рода социальной
мутации, ибо во всей истории человечества она была единственной
и потому уникальной по характеру и результатам»4.

Лишь в XIX веке «Запад» и «Восток» по-настоящему встретились. Эта
встреча показала преимущества западной системы: экспансия в самых
разных формах шла с запада на восток и никогда в обратном направлении
(пока Япония и другие восточные драконы не ассимилировали
важнейшие элементы западной системы настолько успешно, что смогли
вступить в конкуренцию с наиболее развитыми странами Запада).

В чем же главный смысл «западной мутации»? О нем мы можем
судить хотя бы по позднейшей рефлексии западных исследователей,
с изумлением констатировавших отсутствие на Востоке такого
краеугольного элемента западной системы, как разработанное
понятие свободной от государства частной собственности, прежде
всего земельной. Значит, главное в «греческой мутации» то,
что отделило ее от восточной прародительницы, – изменение
отношений собственности, возникновение развитой системы
частной собственности, легитимной юридически и социальнопсихологически,
все более независимой от государства. Частная
собственность впервые стала действительно частной, перестав
быть одним из атрибутов власти5. Позднее отношения частной

4 Васильев Л.С. История Востока. T. I. M, 1993. С. 17.

5 Описывая этот процесс, Л. Васильев отмечает: «Одно несомненно: главным итогом
трансформации структуры (традиционных обществ в античной Греции. – Е.Г.)
был выход на передний план почти неизвестных или по крайней мере слаборазвитых
в то время во всем остальном мире частнособственнических отношений, особенно в
сочетании с господством частного товарного производства, ориентированного преимущественно
на рынок, с эксплуатацией частных рабов (т.е. рабов, принадлежащих
не государству, а частным лицам. – Е.Г.) при отсутствии сильной централизованной
власти и при самоуправлении общины, города-государства (полиса). После реформ
Солона (начало VI в. до н.э.) в античной Греции возникла структура, опирающаяся
на частную собственность, чего не было более нигде в мире».

собственности превратились в нечто самоочевидное, и уже стало
казаться удивительным то, насколько слабо они представлены в
восточных обществах.

В результате постепенно сложилась система, где само государство
– не повелитель, а инструмент в руках полиса. Права гражданина,
не подлежащие сомнению, – аксиома. Разумеется, и Греция,
и Рим видели немало тиранов, насилия, произвольных конфискаций,
но все это уже как поверхностные волны над мощным
пластом укоренившихся частноправовых отношений. То, что в
восточном мире – естественное право, обязанность власти, здесь –
нетерпимая тирания и произвол.

Даже когда Римская империя погибла и завоевавшие ее варвары
смешали всю систему сложившихся отношений собственности,
частного права, разрушили развитые социальные, административные
институты, принеся на остриях своих мечей традиционно
восточные социальные установления, античное социальное наследие
не исчезло бесследно, а сохранилось (хотя бы в виде ментальной
традиции) и затем медленно, упорно модифицировало
феодальные установления, право, усиливало процессы приватизации,
обеспечивая их идеологическую базу.

Феодальная система, сформировавшаяся в Европе на обломках
античной империи, в отличие от нее не заключала в
себе ничего уникального для мировой социальной практики.
Тенденция к феодализации при ослаблении централизованной
власти – хорошо известная черта древних государств.
Если мощной централизованной бюрократии не существует,
земли дробятся на уделы воинами. Последние стремятся превратить
условные владения в полные. Традиция им в этом помогает.
Назначенные управлять областями князья обретают
независимость, право наследования. Община рядом с замком
рыцаря имеет защиту от разбойников. Он скорее поможет, чем
далекий король со своей армией.

Частной собственности на землю в римском или современном
смысле этого слова в средние века нет и быть не может. Землю
считают своей, имеют на нее пересекающиеся права и король, и
граф, и рыцарь, и община, и крестьяне. Похожие структуры мож

но найти и в Китае периодов Чуньцю6 и Троецарствия7, и в Японии
при Фудзиваре8, и во многих других регионах и эпохах.

Что здесь действительно выделяет Европу, так это многовековая
стабильность феодальной системы, а также многовековая
«слабость» (гибкость) государственной власти.

С X века, после того как в Западной Европе улеглась последняя
крупная волна смуты и перемещений, связанная с завоеваниями
венгров, арабов и викингов, на протяжении столетий здесь сохранялись
раздробленность государственного устройства и устойчивые
феодальные отношения. Проносились династические войны,
сшибались отряды королей и феодальных баронов, но это были
не глобальные потрясения, они не рвали из социальной почвы
корни, срезались только верхушки. Побежденных не вырезали
поголовно, не уводили в плен. Войны не требовали максимального
напряжения всех сил общества, его полного подчинения государству
ради выживания нации, не приводили к необходимости
концентрации в руках короны прав земельной собственности.

Обобщая, можно сказать, что политические потрясения на Западе
в значительно меньшей степени, чем на Востоке, вели к глобальным
сменам целых слоев собственников, ко все новым перекраиваниям
собственности.

Одна феодальная семья нередко распоряжается одними и теми
же землями и в X, и в XV веках. Феодал XIII века по своей психологии
и поведению уже не разбойник, не едва севший на землю
рэкетир IX века. Его семья веками связана с крестьянами совместной
жизнью, укоренившимися привычками, обычаями, регламентирующими
нормы крестьянских обязанностей, их права. Как отмечал
Джон Стюарт Милль, «обычай – самый могущественный
защитник слабых от сильных»9. Так складывается основа обще

6 Чуньцю – период (722–481 гг. до н.э.) эпохи Джоу в Китае. Характеризовался
междоусобной борьбой между царствами, возникшими на базе раннеджоуских уделов.

7 Троецарствие – период в истории Китая (220–280), получивший название по
числу трех царств (Вэй, У и Шу), образовавшихся после распада в 220 г. империи
Хань. Отмечен борьбой между царствами.

8 Фудзивара – высший слой феодальной аристократии, находившийся у власти в
Японии в VII-XI вв.

9 Миль Дж.С. Основы политической экономии. М., 1980. С. 395.

ства – чувство легитимности (нелегитимности) тех или иных действий
человека и государства. Легитимность наполняет воздухом
писаные законы, делает их не бумажными, а живыми и, соответственно,
превращает нарушение закона в дело морально трудное
и небезопасное. Не будь легитимности, общество действительно
стало бы ареной войны всех против всех10.

Отношения частной собственности в Европе оставались легитимными
при всех потрясениях. Обычай не только хранитель
старого, но и механизм трансформации земельных отношений.
Если обязанности крестьян четко определены, то что может препятствовать
замене натуральных обложений и отработки денежными
выплатами, когда с постепенным восстановлением торговли
европейская экономика теряет чисто натуральный характер?
Государство не перераспределяет земли между феодалами. Претензии
короны на роль верховного собственника земли вне королевского,
частного домена со временем обесцениваются. Привычно
разделены земли манора11 на те, которыми распоряжаются
крестьяне, и собственно сеньоральные. И там и там постепенно
формируются традиции денежной аренды, удлиняются ее сроки.
Общинная земельная собственность шаг за шагом отступает
перед частной. Отношения «лорд – слуга» уступают место отношениям
«землевладелец – арендатор».

Уже в XIII веке в Англии фримены получают право продажи
земли без согласия лорда. Обычай укореняется, на смену смешанному,
феодальному праву на землю медленно идет частная
земельная собственность.

Именно невсесильность европейского феодального государства –
источник формирующейся вне его, рядом с ним сложной, дифференцированной
структуры гражданского общества европейского
средневековья. Церковь не подчинена государству, ее мощные иерархические
организации, уцелевшие с римских времен, существуют
параллельно с ним, создавая альтернативные каналы социального
продвижения, ограничивая произвол монарха.

10 Афоризм английского философа Томаса Гоббса (1588–1679), по мнению которого
государство возникло как результат договора между людьми, положившего
конец естественному состоянию «войны всех против всех».

11 Манор – феодальная вотчина в средневековой Англии. Сложилась в XI–XII вв.

198

Торговые города возникают под покровительством монарха
или сеньора12, под защитой укрепленных пунктов, но быстро обретают
собственную жизнь, иерархию, развитое самоуправление.
Они во многом не похожи на находящиеся под жестким присмотром
государства современные им города Востока.

До этого через слой варварских обычаев то там то сям лишь
проступали прикрытые, но не уничтоженные институты античности:
римское право, частная собственность, гражданские права и
свободы. Феодальное общество открывает их заново, когда в своей
многовековой эволюции создает для них социальную базу.

Власть и собственность дифференцируются, расходятся, теряют
свою неразрывность. Освященная традицией собственность
уже не конфискуется по произволу, хозяин уже не теряет ее просто
из-за того, что не занимает видного места в системе власти. Да
и бурное развитие сферы частнопредпринимательской деятельности,
в первую очередь торговли, создает иные, чем близость к
власти, источники обогащения. Появление развитых рынков дает
дополнительные гарантии против злоупотреблений властью,
конфискаций. На отток капитала как на ограничитель произвола
обращал внимание еще Ш.Монтескьё13.

Обычай отделять собственность от места в структуре власти
прокладывает дорогу усложнению социальной структуры, множественности
иерархий, не поглощаемых государством. Как
самостоятельные, но взаимосвязанные силы действуют само государство,
наследственная аристократия, иерархия землепользователей,
города и буржуазия, церковь. Именно в этой ситуации
возникают предпосылки накопления наследственного богатства,
формирования частных капиталов для развития14.

12 Сеньор – в Западной Европе в средние века феодальный земельный собственник
(собственник сеньории), имеющий в подчинении зависимых крестьян (а часто
и горожан).

13 Монтескьё Ш.Л. О духе законов // Избранные произведения. М., 1955.

14 Анализ этих предпосылок можно найти у Ф. Броделя: «Общество принимало
предшествующие капитализму явления тогда, когда, будучи тем или иным образом
иерархизировано, оно благоприятствовало долговечности генеалогических линий и
того постоянного накопления, без которого ничего не стало бы возможным. Нужно
было, чтобы наследства передавались, чтобы наследуемые имущества увеличивались;
чтобы свободно заключались выгодные союзы; чтобы общество разделилось
на группы, из которых какие-то будут господствующими или потенциально господ

Лучший стимул к инновациям, повышению эффективности
производства – твердые гарантии частной собственности. Опираясь
на них, Европа с XV века все увереннее становится на путь
интенсивного экономического роста, обгоняющего увеличение
населения.

ствующими; чтобы оно было ступенчатым, где социальное возвышение было бы
если и не легким, то по крайней мере возможным. Все это предполагало долгое,
очень долгое предварительное вызревание» (Бродель Ф. Игры обмена. Материальная
цивилизация, экономика и капитализм. XV–XVIII вв. Т. 2. М., 1988. С. 610).

3

Для нас особенно важно понять, какой была роль феодального
государства в генезисе европейского капитализма.

Здесь можно выделить несколько моментов. Уже говорилось,
что слабое государство – основа европейского социальноэкономического
прогресса. Но разве не государство должно гарантировать
именно сохранение традиций, возможность мирного
накопления из поколения в поколение? Разве не государство –
гарант того, что не будет насильственного перераспределения
собственности? Разве не государство – защитник как от внешних
грабителей-завоевателей, так и от «своих» феодалов?

Как же возможно решение всех этих жизненно важных для общества
задач без сверхмощного государства? (На примере Речи
Посполитой хорошо видно, к какой национальной катастрофе
может привести слабость государства.)

История недвусмысленно демонстрирует, чем оборачиваются
для общества преимущества обладания сильным государством.
На Востоке государство «защищало» общество, превратив его в
свою часть, а точнее, просто не дав ему развиться, накрыв, зажав,
придавив его своим панцирем.

Да, сильное, жесткое государство теоретически дает гарантию
защиты прав собственности, защиты от других государств, от
феодалов и т.д. Но платить за это приходится непомерно большую
цену, ведь государство слишком сильный защитник. И оно
не защищает собственника от самого страшного врага, наиболее
могущественного, всепроникающего, – от самого государства.

Общество должно было накопить сил для того, чтобы безбоязненно
принять такого «защитника», как сильное государство.
Общество с традициями (в том числе правовыми), с развитой
социальной дифференциацией, с глубоко укоренившимся убеждением
в независимости человека и его собственности от воли
государства с институтами, защищающими эту независимость, –
такое общество было внутренне готово не сломаться под тяжелой
рукой государства, а наоборот, использовать в интересах своего
развития силу государственной машины. Если государство, и

только государство, делает собственность легитимной (дает ей
законность, правовые основания), рынка не будет. Если легитимность
собственности не зависит от государства, если она первична
по отношению к государству, то тогда само государство будет
работать на рынок, станет его инструментом.

В Европе, где вопрос о физическом выживании этносов всетаки
не стоял, сложилась уникальная ситуация – развитие общества
стало обгонять развитие государства. Возникла элита (в том
числе наследственная), ощущавшая свою независимость от государства,
бывшая фундаментальной частью социальной системы,
а не ше-стеренкой государственной машины.

В появлении сильных государств в Европе, где общество было
к этому подготовлено, нет чуда предустановленной гармонии.
Развитие общества, формирование рынка давали толчок интеграции
наций, разрушали рыхлую феодальную структуру. Национальные
государства вызревали из общества, а не надстраивались
над ним, как гигантский идол. Так было в Англии и Франции в
XVI–XVII, в Пруссии – в XVII–XVIII веках.

Экономическая политика европейских государств всегда была
достаточно активной и лишь в редких случаях сводилась к чисто
фискальным функциям. В каком-то смысле «государственный капитализм
» характерен на Западе не столько для XX, сколько для
XVII–XVIII веков, когда господствовала политика государственного
меркантилизма, способствовавшая первоначальному накоплению,
ведь государство вело активную торговую и колониальную
политику (вплоть до войн), принимало непосредственное
участие в создании Ост-Индских и Вест-Индских компаний в
Анг лии и Франции, в строительстве флота (а в XIX веке – железных
дорог), в становлении военной промышленности и т.д.

Но все эти государственные усилия шли не «поперек», а «вдоль»
естественной линии развития, задававшейся рынком. Все эти усилия
государства развертывались на заранее четко очерченном
поле легитимной частной собственности, свободного рынка (хотя
и ограниченного в ряде случаев протекционистскими тарифами),
разделения власти и собственности. Не входя «внутрь» частных
владений, в пределах этих рамок государство работало на усиле

ние капитализма, на его развитие, а не на подавление. Гибко приспосабливаясь
к характеру рыночных отношений, европейские
государства уменьшили степень своего влияния на экономику в
XIX веке, когда частный капитал уже накопил достаточно сил для
саморазвития.

Европейским западным обществам удалось найти самое эффективное
в известной нам истории человечества решение главной
задачи: оптимального соединения традиций и развития.

На Востоке реализуется ригидность и жесткость системы, которая
кроваво ломается и восстанавливается в прежнем виде. На
Западе – рост на базе традиций, рост, снимающий противоречия,
позволяющий суммировать и материальные, и духовные итоги
жизни предыдущих поколений.

Это не апологетика. Бесспорный успех западной системы вовсе
не является для нас некой полной и абсолютной истиной и не
заслоняет других граней происходящего. Потрясений и кризисов
хватало и хватает и в западных обществах, развитие продолжается,
и, возможно, за поворотом их ждут новые бури, о которых мы
пока не догадываемся. Буржуазно-демократическая система включает
множество очевидных недостатков, несправедливостей и во
всяком случае не является «конечным выводом мудрости земной»,
каким-то «хэппи-эндом» человеческой истории. Капитализм, безусловно,
не представляет собой воплощение некой «абсолютной
идеи» всемирной истории. Вероятно, по мере интеграции человечества
разовьются путем конфликтов и борьбы новые формы
общества, новые межгосударственные, мировые формы общежития.
О буржуазной демократии прекрасно сказано, что это самая
худшая форма правления... не считая всех остальных. Что же, действительно
среди цивилизаций, функционирующих в последние
века на исторической сцене, западная оказалась наиболее эффективной.

Наиболее опасный вызов, с которым столкнулся европейский
капитализм в своем развитии, исходил изнутри его самого.
Он был связан с медленно накапливавшимися изменениями в
XVIII-XIX веках, которые под влиянием технических открытий
и социально-политических перемен внезапно резко ускорились.

И непривычно бурный прогресс нес в себе немалые опасности.
Казалось, что европейский корабль сорвался с ясного курса, попал
в шторм, что европейская история завертелась в гибельной «диалектической
» ловушке. Об этом с грозным, «мефистофельским»
торжеством писал Маркс: «Современное буржуазное общество...
создавшее, как бы по волшебству, столь могущественные средства
производства и обмена, походит на волшебника, который не в состоянии
более справиться с подземными силами, вызванными его
заклинаниями»15. И далее еще более грозно, торжественно, диалектично:
«Но буржуазия не только выковала оружие, несущее ей
смерть, она породила и людей, которые направят против нее это
оружие, – современных рабочих, пролетариев»16.

Как известно, Маркс в результате своего анализа капиталистического
общества пришел к неверным выводам. Он считал, что
буржуазные производственные отношения отстают от производительных
сил. В действительности же бури, которые трясли Европу
добрых 100 лет – с 1848 до 1945 года, – которые назывались
«социализм», «коммунизм», «фашизм», «нацизм» и действительно
угрожали несколько раз вырвать с корнем дерево европейской
цивилизации, – эти бури имели совсем иную природу.

15 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 4. С. 429.
16 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 4. С. 480.

204

4

Урбанизация, слом традиций привычного образа жизни дают
основания для революции «надежд», резкого роста притязаний все
еще бедных низших классов. С падением сословных перегородок
идея всеобщего равенства овладевает массами и становится материальной
силой – силой тарана. Захватывает она не столько пролетариев,
сколько «растиньяков» – молодых честолюбивых маргиналов,
не видящих для себя возможности занять «причитающееся»
им высокое положение, мирно карабкаясь вверх по общественной
лестнице. Остается другое – швырнуть эту лестницу оземь и попинать
ногами. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а
затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет
всем». Право, не знаю, что тут пролетарского! Откровенный гимн
юных честолюбцев. Не случайно все вожди наиболее крупных
разрушительно-революционных движений были как раз типичными
представителями бесприютной интеллигенции, не находящими
себе достойного места под солнцем, будь то Маркс, Бакунин, Ленин,
Троцкий, Муссолини, Сталин или Гитлер. Конечно, я далек
от того, чтобы приравнивать крупнейшего мыслителя и блестящего
публициста Маркса к уголовнику Джугашвили или параноикуманьяку
Шикльгруберу. Но общее в одном – в принадлежности к
маргинально-интеллигентской среде, хотя и к совершенно разным
ее уровням.

Г. Уэллс, например, прямо писал, что он не сочувствует марксистской
теории, которую считал «скучнейшей», и собирается
когда-нибудь вооружиться бритвой и ножницами и написать
«Обритие бороды Карла Маркса», но симпатизирует марксистам,
из которых мало кто прочитал весь «Капитал»17.

17 Г. Уэллс дает сочное живописание того, как воспринималась марксистская
теория в его время: «Это учение и это пророчество неодолимо завладели всеми душами
молодежи всех стран, и в особенности душами тех молодых людей, которые
исполнены сил, наделены воображением и вступают в жизнь без достаточного образования,
без средств, попадая в наемное рабство, неизбежное при существующем
у нас экономическом строе. Они на себе испытывают общественную несправедливость,
тупое бездушие, чудовищную бесчеловечность нашего строя: они сознают
свое унижение, чувствуют, что их принесли в жертву; и они посвящают себя борьбе
за разрушение этого строя, борьбе за свое освобождение. ...В четырнадцать лет,
задолго до того, как мне довелось услышать о Марксе, я и сам был марксистом в

Быстрорастущие производственные возможности, кажущиеся
неисчерпаемыми, и на их фоне сохранение бедности, рост социального
неравенства, противопоставление четкой организации
производства на фабрике видимому хаосу рыночных механизмов,
оборачивающемуся безработицей, кризисами перепроизводства, –
все это естественная питательная среда распространения радикальной
антикапиталистической идеологии, связывающей все беды
современного общества с частной собственностью и рынком, а
надежды на светлое будущее – с их устранением, «обобществлением
» производства. Именно к этим кажущимся очевидными
фактам апеллирует и наиболее развитая, законченная, интеллектуально
привлекательная форма антикапиталистической идеологии –
марксизм, дающий своим сторонникам целостную картину мира,
нравственное мессианство светской религии и убедительность рационализма.

Итак, европейский кризис – это кризис технического прогресса,
обогнавшего традиции, кризис надежд, кризис слишком больших
ожиданий, на фоне которых «вдруг» невыносимыми становятся,
казалось бы, привычные неравенство, бедность. Это кризис
не рыночных производственных отношений, как думал Маркс, а
их легитимности. Это острое покушение на легитимность.

Кризис капитализма был слабее всего выражен в его цитадели –
в Англии. Казалось бы, там-то кризис производственных отношений
– именно вследствие их наибольшего развития – должен был
достичь максимума. Однако случилось противоположное. Кризис
буржуазного сознания в викторианской и поствикторианской Англии
Форсайтов оказался самым слабым именно потому, что идеи
свободы личности и неприкосновенности частной собственности
в сознании англичан были укоренены глубже, чем на континенте.

Но как бы то ни было, становой хребет европейской цивилизации
– пронесенное через века, воспитанное веками убеждение
в легитимности частной собственности («священное право част-

полном смысле этого слова. Мне пришлось внезапно бросить учение, поступить на
работу в отвратительную лавку, и вся моя жизнь превратилась в тяжкий, изматывающий
труд. Этот труд был так тяжек, а рабочий день так бесконечно долог, что не
приходилось даже и помышлять о самообразовании. Я поджег бы эту лавку, если б не
знал, что она выгодно застрахована» (Уэллс Г. Россия во мгле. М., 1970. С. 62–63).

ной собственности») – внезапно подвергается яростной интеллектуальной
и эмоциональной критике со стороны людей, которые
с «пагубной самонадеянностью» (отсюда название книги
Ф. Хайека18) собираются строить «новое общество» по лекалам
собственного изготовления. Традиционное иерархизированное
частнособст вен ническое общество кажется обостренно несправедливым.
Соответственно, легитимной оказывается зависть, которая
вдруг превращается в «благородное негодование», в итоге
выливающееся в апологию равенства и, далее, в допущение возможности
использовать «хирургические» решения в целях перераспределения
богатства. Для реакционеров этот процесс иногда
сопровождается переводом с «главного», марксистского, в «боковое
», расистско-шовинистическое, русло (ограбить не всех богачей,
а только «неарийцев»).

18 Хайек Ф. – видный австрийский экономист, лауреат Нобелевской премии.

5

Как же ответил Запад на вызов марксизма? «Ирония истории»
(о которой так любил говорить гегельянец Маркс) повернулась
своим острием против самого Маркса, показав тем самым, что она
универсальна и любимчиков не имеет. Его теория в итоге оказалась
для Запада не цианистым калием, а прививкой, предупредившей
действительно смертельную болезнь.

Не механическое подавление марксистской оппозиции, а ее
ассимиляция (подчас под аккомпанемент антимарксистской риторики)
– таков был реальный ответ капиталистического общества.
Ассимиляция, конечно, была болезненной. В конце XIX –
начале XX века Запад пережил мучительную мутацию, но вышел
из нее живым и здоровым. «Закат Европы», о котором так много
говорили фашисты и коммунисты (а также свободные европейские
интеллектуалы), не состоялся.

Два мыслителя сыграли выдающуюся роль в отражении революционного
вызова Маркса – Э. Бернштейн и лорд Дж. Кейнс.

Бернштейн в книге «Проблемы социализма и задачи социалдемократии
»19 изложил теорию социал-реформизма, куда
более опасную для ортодоксального марксизма, чем «исключительный
закон против социалистов», действовавший в Германии
в конце прошлого века. Бернштейн противопоставил
революции и насилию социальный компромисс, с помощью
которого можно смягчить самые острые и несправедливые
противоречия в демократическом обществе. Это выражено в
его знаменитом лозунге-афоризме, который помог выпустить
без взрыва весь марксистский пар: «Конечная цель – ничто,
движение – все».

С конца XIX века нарастает тенденция социализации капитализма.
Сословные перегородки были сломаны (на фоне их резкого,
истинно феодального усиления в странах «реального социализма
»), обеспечено в максимальной степени формальное и
фактическое равенство людей перед законом, и все это не ценой
революции, а, наоборот, благодаря усилению демократических

19 Бернштейн Э. Проблемы социализма и задачи социал-демократии. СПб., 1899.

208

традиций. Были устранены уродливые формы неравенства. Универсальной
нормой стало всеобщее избирательное право. Развитие
трудового законодательства обеспечило защиту прав наемных
работников. Формируется система пособий по безработице, пенсионного
обеспечения, государственных гарантий образования и
здравоохранения.

Не менее важными были перемены в экономической политике.

Суть их сформулировал, как известно, Кейнс, с успехом заменив
марксистскую революцию кейнсианской эволюцией.

Книга Дж. Кейнса «Общая теория занятости, процента и денег
» (1936)20 появилась, когда мир приходил в себя после «великой
депрессии» – самого мощного экономического кризиса в истории
капитализма. Кризис этот шел на фоне казавшихся блестящими
и неоспоримыми успехов «социалистического планового
хозяйства» в СССР и начавшегося подъема «плановой экономики
» (четырехлетний план) нацистской Германии. «Кейнсианская
мутация» свободного капитализма заключалась в том, что были
предложены и конкретные меры, и экономическая методология,
направленная на сокращение безработицы, увеличение платежеспособного
спроса, преодоление кризиса при сохранении частной
собственности; все это позволяло достичь значительного
увеличения эффективности государственного регулирования
экономики. Кейнсианство в отличие от марксизма не было пронизано
глобально отрицательным разрушительным пафосом.
Это была конкретная реформистская теория с достаточно мощным
инструментарием.

С экономической идеологией кейнсианства перекликается
«новый курс» президента Ф.Д. Рузвельта21. В условиях тяжелейшего
кризиса, повальной безработицы американская администрация
смогла поступиться принципами классического свободного
капитализма – пошла на значительное вмешательство
государства в экономическую жизнь. Это во многом помогло

20 Кейнс Дж. Общая теория занятости, процента и денег // Антология экономической
классики. Т. 2. М., 1993.

21 Рузвельт Франклин Делано – 32-й президент США (с 1933 г.) от Демократической
партии (4 раза избирался на этот пост). Провел комплекс реформ, существенно
изменивших облик американской экономики («новый курс»).

спасти ситуацию. «Новый курс» получил права гражданства и в
послевоенной Европе.

Сегодня, по прошествии 50-60 лет со времен «нового курса» и
расцвета кейнсианства, мы можем точнее понять смысл мутации,
которую претерпел классический капитализм в первой половине
XX века, превратившись в социальный капитализм.

Предпосылками этой мутации был и духовный кризис Первой
мировой войны (кризис легитимности основных капиталистических
институтов), и тяжелый экономический кризис, потрясший
мир в 1929 году.

«Социализация капитализма» в действительности включает
две различные, иногда совпадающие, а иногда и противоположные
линии.

Первая линия – социально-политическая: ликвидация любых
юридических привилегий богатых слоев общества, всяческое расширение
социально-политической роли низкостатусных групп,
многочисленные социальные гарантии в области медицины, образования,
занятости, пенсионирования и т.д., финансируемые за
счет налогов, и сама система прогрессивного налогообложения
частных лиц, в том числе налоги с наследства.

Вторая линия – экономическая: активная бюджетная и денежная
политика государства и попытка ее использования для управления
совокупным спросом, уровнем занятости, а также национализация
(на условиях выкупа) целых секторов экономики.

Сейчас можно достаточно уверенно сказать: главный итог
социализации капитализма в экономике заключается в том, что
удалось спасти западное общество, сохранив его неизменным
в важнейших, системообразующих аспектах: легитимная частная
собственность, рынок, разделение собственности и власти;
удалось сохранить традиции, не рассечь их скальпелем левоправого
экстремизма. В самые опасные 30-е годы, используя
руль «нового курса», удалось благополучно провести «западный
автомобиль» между обрывами коммунизма и националсоциализма.
«Полумарксизм» на западной почве оказался
защитой от настоящего марксизма, реформизм защитил от революции
и тоталитаризма.

Коль скоро рынок был сохранен, легитимность частной собственности
устояла, в дело вступили защитные механизмы саморазвивающейся
экономики.

Государственное регулирование и социальный реформизм позволяют
избежать взрыва со стороны низов, но сами по себе они
не ведут к экономическому прогрессу. Напротив, результаты долгого
и последовательного проведения такой политики известны –
блокировка экономического роста, бюджетный кризис, рост инфляции,
сокращение частных и низкая эффективность государственных
инвестиций, бегство капитала, в конечном счете застой
и рост безработицы, т.е. именно то, против чего была направлена
кейнсианская политика.

Поэтому с 70-х годов маятник экономической политики на Западе
пошел в противоположную сторону. Начался возврат к традиционным
ценностям либерализма, свободного рынка. Одним
из выражений этого стала экономическая теория монетаризма –
законная наследница классического либерализма. Политическую
поддержку она получила с приходом к власти политиков «консервативной
волны» в конце 70-х – начале 80-х годов, прежде всего
М. Тэтчер, Р. Рейгана. Была проведена массированная приватизация
национализированных предприятий, началось решительное
наступление на инфляцию – родную сестру избыточного вмешательства
государства в экономику.

Я не буду вдаваться в детали развернувшейся у нас в средствах
массовой информации и в парламенте дискуссии о путях экономической
реформы. Отмечу лишь, что ни один здравомыслящий
политик не будет игнорировать чужой опыт и не станет механически
копировать его. Поэтому предъявленные нам в свое время
обвинения в том, что мы хотим строить государство, заменив
марксистскую догму догмой монетаристской, не могут восприниматься
иначе как заведомая демагогия22.

22 В связи с этим вспоминается, как в свое время на Съезде народных депутатов
Р.И. Хасбулатов попытался затеять публичную дискуссию. Вот, мол, существуют
разные концепции рынка – социально ориентированное государство с высокими
налогами («шведская модель») и классически капиталистическое, либеральное
(американская модель). Он, Хасбулатов, – сторонник первой, Гайдар – последней.
И пусть депутаты (голосованием, по-видимому!) и выбирают между этими моделями
путь развития для России.

И кейнсианцы, и монетаристы, и социально ориентированное
государство, и «классическое рыночное», и либеральноконсервативные
и социал-демократические правительства на
Западе – все это относится к одной глобальной традиции, которую
они сумели сохранить, – к социально-экономическому пространству
западного общества, основанного в любом случае на
разделении власти и собственности, легитимности последней, на
уважении прав человека и т.д. Войти в это пространство, прочно
закрепиться в нем – вот наша задача. Решим ее, тогда и поспорим
о разных моделях.

Реальная альтернатива у нашей страны сегодня совершенно
другая.

Капитализм кануна XXI века отделяют от капитализма «классического
» 100-150 насыщенных событиями лет интенсивного
развития и социально-экономических преобразований. Именно
в этот новый капитализм нам предстоит входить, а вот в какой
роли, это уже зависит от нас, от той политики, которая будет проводиться
в России.

Речь идет не о невмешательстве государства в экономику, а о
правилах этого вмешательства, т.е. о том – и это главное, – что
будет представлять из себя государство. До тех пор пока не сломана
традиция восточного государства, невозможно говорить о
вмешательстве. Не «вмешательство», а полное подавление – вот
на что запрограммировано государство такого типа. Результат известен
– экономическая стагнация, неизбежный дрейф России в
направлении ядерной державы «третьего мира». Именно против
такого превращения экономики России – уже на новом уровне –
в экономику с характерными чертами «восточного способа производства
», в экономику «восточного государства»23 направлены
наши главные возражения и наша борьба.

23 Напоминаем читателю, что «восточный», «азиатский», «западный» и «европейский
» здесь употребляются не в географическом, тем более не в расовом, а только
в политико-экономическом смысле. Скажем, Япония может считаться западной,
а Куба или Гаити – восточными.

212

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история