Библиотека
Теология
КонфессииИностранные языкиДругие проекты |
Ваш комментарий о книге Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мираОГЛАВЛЕНИЕ7. От священной истории к истории отечества и государства: взгляд из ЕвропыМы уже неоднократно встречались с европейским взглядом на историю и встретимся еще. Но это был взгляд на историю остального мира. Что же касается содержания и хода собственно европейской истории, то в рамках этой книги мы сможем коснуться лишь тех или иных ее аспектов. Скажем прежде всего об очагах ее возникновения, потому что история, написанная историками,- это не единственная история. Бернар Гене в 'Истории и исторической культуре средневекового Запада' (I.6) отмечает, что наряду с общепризнанным историческим фондом, идущим от Кассиодора, Иосифа Флавия, Евсевия Кесарийского и т. д., на тысячу лет вперед определивших историческую культуру Запада, существует другая история, история, восходящая к другим источникам. Она написана не на латыни, а на народных языках, в прозе или в стихах, как, например, начинающаяся с Брута история Англии, которую в 1338 г. переложил стихами на английский Роберт Маннинг 'не для ученых, а для простых людей'. Связь с Римом длилась по меньшей мере до XV в., до тех пор история означала - древность, или только прошлое церкви, Священную историю. Даже у королевских чиновников не было никаких книг по истории, кроме трактатов на эти темы, во всяком случае во Франции. Лишь с XV в. 'общей страстью всех просвещенных французов становится история собственной страны' (1.6). И тут она начинает, как и везде, выполнять функции, свойственные ей часто и сегодня: она /131/ прославляет отечество и объясняет, что существующее государство носит законный характер. Однако написанный текст - не единственный очаг воссоздания прошлого, очаг воплощения истории. В Испании, например, главенствующая роль в сохранении коллективной памяти общества принадлежит празднику. В Англии, прежде всего благодаря Шекспиру, эту роль играет театральный спектакль. Сегодня, как и вчера, в формировании исторического сознания активно участвуют разного рода зрелища, представления, кино, причем именно того исторического сознания, которое режим хочет внедрить в головы детей. Это особенно четко прослеживается в нацистской Германии. Во Франции много очагов зарождения истории, но главная проблема тут в другом: выяснить побеждает ли тяга к истории или страх перед ней. Итак, мы покинули страны ислама, но теперь мы в Испании, столь пронизанной духом мавританской и мусульманской цивилизации. Займем место мольвизарских часовых, в течение нескольких веков наблюдавших, как приближается мавританский флот. Займем их место и послушаем: Часовой: Испанские дети могут слышать эту угрожающую речь каждый день. И не в школе, а прямо на площади. С незапамятных времен в Мольвизаре, что близ Мотри-ля, существует обычай изображать действия защитников христианства прошлого и произносить соответствующие слова. И это совсем не то, что происходит, например, во Франции 14 июля, когда перед застывшим Президентом Республики (в провинции-супрефектом) дефилируют несколько кавалерийских частей. В Мольвизаре горожане, одетые в древние шлемы и плащи, повторяют именно то, что делали и говорили их предки. Они вспоминают те выражения, в которые был облечен вызов мавров, свое поражение, а затем реванш и окончательную победу. Эти моменты обязательны, хотя в каждом городе существуют свои варианты воспроизведения сцен 'Moros у Christianos'. Их представляют длинными летними днями там, где много веков назад дозорные с высот Бетийских Кордильер возвещали испанцам о приближении турецкой или мавританской армады. От Кастилии до Хаки, от Бокайренте до Касерес - более чем в пятидесяти испанских городах побережья разыгрывают 'Moros у Christianos'. Итак, в Испании более чем где бы то ни было история воплощается в самой жизни городов. История дает повод для празднества. Из примерно двух с половиной-трех тысяч праздников испанского календаря подавляющее большинство - религиозные. Однако вслед за ними идут праздники, отмечающие труды и дни народа, его историю. 'Moros у Christianos', вошедшие в самую плоть нации, возглавляют список. Но воспроизводятся и другие важные моменты истории Испании, так или иначе преображенные временем, начиная с праздника /133/ кельтиберов в Сан-Педро и кончая повторением церемонии, которая в 1852 г. положила конец выплате Галисией дани Кастилии. А между ними - праздник в честь римских солдат в Коголлос-Веге, битвы Клавихо, победы Сида, коронации католических королей, открытия Америки, победы при Лепанто, борьбы за независимость против Наполеона. Эта история - не плод научной разработки. Она не подвергается никакому контролю. Это просто народная память, претерпевающая большие или меньшие изменения. Она не воссоздается, как это делается в школьных учебниках, она спонтанна. Но есть очевидная связь между перечнем испанских праздников и перечнем тем, предлагаемых детям в младших классах школы. В книге 'Энциклопедия, первая ступень' Антонио Альвареса Переса, выпушенной в 1965 г. (168-е издание), тоже сильно преобладает религия. Она занимает первые 44 страницы текста, тогда как вся история Испании получает право лишь на 37 страниц. А кроме того, и в этих исторических главах самые прекрасные страницы посвящены триумфу Христа, включая сюда арабское нашествие и отвоевание Испании. Подчеркивается все, что касается распространения церковью христианства: со святого Иакова Компостелльского до Терезы Авильской и миссионеров в Америке. 'После завоевания Кортеса и Писарро они совершили деяние не менее великое: с не имеющими себе равных терпением и самопожертвованием наши братья учили индейцев читать, писать и молиться'. В этом тексте, предназначенном для детей семи - восьми лет, вся история Испании представляет собой длительное сражение за освобождение страны. Враг часто оказывался победителем, но 'Испания давала пример героизма (...) начиная с осады Сагунта Ганнибалом, когда все предпочли смерть поражению (...). Устами жителей Сагунта Испания впервые сказала миру, что народ, умеющий умирать, не может бить рабом'. Испания вновь уступает в Нумаиции, на этот раз римлянам. Вириат погибает, но не сдается... И так случалось не раз, вплоть до времен героических защитников Сарагосы, противостоявших Наполеону. История Испании завершается еще одной 'войной за освобождение': 'Это была война, которую начал 18 июля 1936 г. Франко, чтобы освободить Испанию от ее врагов и сделать ее Единой, Великой и Свободной. /134/ И во всей истории лишь один Каудильо 'был непобедим'. Он 'положил конец преследованиям церкви, убийствам, постоянным забастовкам, которые угрожали переходом страны в руки коммунистов'. Это не карикатура. И неверно, что подобная грубая интерпретация истории свойственна лишь авторитарным режимам. И демократы также не стесняются 'устранять' из истории то, что им мешает. И социалистические режимы тоже: мы это увидим. Есть вопросы, которых не следует касаться. В Испании табу распространяется и на рассказы для самых маленьких. Конечно, Мексика и Перу были завоеваны. Но где же сказано, как они были потеряны? Где говорится об огромной испанской империи от Кубы до Манилы и Гвинеи - разве она никогда не существовала? Ни слова об уничтожении индейцев. Ни слова о работорговле. А что касается самой Испании, то испанский ребенок не узнает о том, что стало с изгнанными или силой обращенными в христианство евреями и маврами... Он не узнает, по крайней мере из официальной институциональной истории, которую ему преподают, что в 1931 г. Испания была провозглашена республикой согласно волеизъявлению ее граждан. Правда, ребенок не всегда считает эту историю своей, особенно если он каталонец, баск или галисиец, поскольку институциональная история отождествляется с историей Кастилии. Та функция, которую в Испании выполняет праздник, в Англии - театр и роман, в Германии принадлежит опере и кино. Разумеется, в памяти сохраняются сформировавшиеся в детстве представления о прошлом Германии, почерпнутые из литературы: Шиллера, например, в том что касается Тридцатилетней войны, или Фихте, с его идеей о некоем изначальном предназначении немецкого народа. Но, конечно, видение-греза о величии германского средневековья, истоков Германии - это творения Рихарда Вагнера. Созданные им грандиозные спектакли укореняли в германском сознании величественный миф о Рейне[2]. При гитлеровском режиме происходила как бы модернизация вагнеровского спектакля. /135/ Германское общество периода Веймарской республики - это общество, раздираемое острейшими внутренними противоречиями: между различными партиями, профсоюзами и т. д. Теперь, в гитлеровскую эпоху, кино (например, 'Триумф воли', 'Олимпия' Л. Рифеншталь) стремилось показать новое объединение всех немцев, независимо от их социального происхождения и места проживания. В этом кино воплощалась потребность в единении, которую приятно было ощущать немцам, не знавшим национального единства; на этот раз единение вокруг ниспосланного Провидением вождя - Гитлера. Нацистский режим придавал особое значение кино, особенно когда дело касалось воспитания молодежи. Уже с апреля 1934 г. кёльнский гитлерюгенд начал пропаганду кино как средства воспитания. Вскоре подготовленные им кинопрограммы стали использоваться по всей стране. Министр воспитания доктор Руст организовал демонстрацию специально отобранных фильмов в германских школах. В 1936 г. 70 000 школ имели 16-миллиметровые кинопроекторы. В производство было запущено более 500 фильмов: 227 - для начальной и средней школы и 330 - для университета. С этих фильмов было сделано по 10 000 копий. Масштабы этих усилий легко оценить. Сегодня, когда аудиовизуальные средства распространены широчайшим образом, во Франции для целей образования делается лишь несколько копий с таких знаменитых фильмов, как 'Смерть в Мадриде' Россифа или '1936 г. Великий поворот' Тюренна. И наверняка сегодня у нас нет еще 70 тыс. школьных кинопроекторов (т. е. по 800 на каждый департамент). 'Ничего нет лучше фильма,- отмечал д-р Руст,- чтобы заставить наши идеи проникать в школу. Фильм должен привнести туда понимание нынешних проблем, знание прошлого величия Германии и понимание Третьего рейха. Национал-социалистическое государство решительно и окончательно избрало фильм в качестве инструмента распространения своей идеологии'. Из сказанного, видимо, не следует делать вывод, что в школьное преподавание не успело по-настоящему проникнуть национал-социалистское видение истории. На первый взгляд, это так, поскольку первые учебники нацистского толка появились лишь в 1937 г. и серия их /136/ была закончена к 1941 г., следовательно, ни один юный немец не изучал историю исключительно по этим учебникам. Но ведь историческое знание приобретается не только из учебников, но ведь политическое поведение и реакции определяются отнюдь не только знаниями... Впрочем существует косвенное доказательство исключительной роли кино в Германии. После разгрома нацизма Германия не могла носить траур по обожаемому фюреру, и история XX в. была полностью исключена из преподавания. Отныне в программах речи о ней не заходило. Табу было настолько абсолютным, что, как показала анкета, самые юные 'не знают, кто такой Гитлер'. Запрет касался даже причин первой мировой войны. Это проявилось в том, какой взрыв ярости породили исследования Фрица Фишера. Он показал с документами в руках, что Германия и в 1914 г. лелеяла экспансионистские намерения и что гитлеровское завоевание не было исторической случайностью, осуществлением бреда человека, страдающего манией величия, но претворением в жизнь плана, который поддерживала добрая часть немецкого общества. Таким образом ставилась важнейшая проблема ответственности немецкого народа, бегство от которой и должен был означать отказ от траура по нацизму. В 60-е годы в Германии именно эта проблема стала одним из катализаторов бунта молодежи против родителей: обвинялось их поведение во время войны, их способность не видеть происходящего вокруг и таким образом уклоняться от ответственности за истребление евреев. И именно фильм внес раскол в немецкую семью. Это был фильм Э. Ляйзера 'Моя борьба' ('Mein Kampf'). Молодые немцы, отправлявшиеся эмансипироваться в темноту кинозалов, увидели, какие ужасы творило гестапо и даже армия в варшавском гетто или в лагерях уничтожения. Другие фильмы конца 60-х годов стали анализировать феномен массовой поддержки нацизма: 'Охотничьи сцены в Нижней Баварии' Петера Фляйшмана, 'Я тебя люблю, я тебя убиваю' В. Бранлера и другие. Но для того, чтобы немецкое общество совершенно открыто посмотрело в глаза всем проблемам нацистской эпохи во всей их полноте, понадобилось еще десять лет и показ по телевидению американского фильма 'Холокост'[3]. Школа во всем этом не участвовала или, по крайней мере, участвовала мало... /137/ Тем не менее следует рассмотреть учебники нацистского режима и сравнить их с книгами предшествующего и последующего периодов, потому что как верно то, что нацисты сформировались в школах Веймарской республики, а современные германские руководители - в нацистской школе, так верно и то, что разрыв между историей, преподававшейся до Гитлера, той, что была при нем, и той, что после, оказывается отнюдь не столь резким, как можно было бы предположить. Просто в 1933-1945 гг. некоторые черты были доведены до карикатуры, некоторые очень характерные измышления, ложь провозглашались более цинично, более открыто, чем это было в другие времена при других режимах. Как хорошо показал Райнер Рименшнайдер (II.1), школьные учебники гитлеровской эпохи вдохновлялись непосредственно 'Mein Kampf' Гитлера. Легко проверить, что точно так же обстоит дело с историческими фильмами того периода. В самом деле, автор учебников Дитрих Клагес полагал, что 'Mein Kampf' - это творение, сравнимое с творениями Коперника, потому что в нем дан ключ к ясному и очевидному толкованию истории' (II.14). Адольф Гитлер считал, что прежде всего нужно 'прояснить основные линии понимания истории', 'тогда как современное преподавание, в 99 случаях из ста находящееся в плачевном состоянии, представляет обычно лишь какие-то факты, даты и имена (...) Самое же главное вообще не преподается (...) А ведь надо прочертить основные направления эволюции'. Всемирная история 'должна быть сгруппирована вокруг понятия расы; греческая и римская история необходимы, но при том условии, что они будут вписаны в контекст истории арийского расового сообщества. Их история - это постоянная борьба за чистоту расы, все время находящейся в опасности из-за происков низших рас, которые стремятся проникнуть в самую плоть здорового народа'. Самое главное, заявляет автор 'Mein Kampf', 'нашему воспитанию недостает искусства высвечивать некоторые имена в процессе исторического становления нашего народа (...) Внимание должно быть сконцентрировано на нескольких выдающихся героях; нужно поставить цель возбудить национальную гордость, умея при этом /138/ возвыситься над объективным представлением (...)' 'Изобретателя следует прославлять не потому, что он изобретатель, а потому, что он представляет свой народ... Нужно уметь выбрать самых великих из наших героев и представить их нашей молодежи в столь впечатляющей форме, чтобы они стали непоколебимыми столпами национального чувства (...) Покидая школу, юноша не должен быть мямлей, он во всем должен быть немцем'. 'Нет сомнения в том, что мир движется к тотальному перевороту. Будет ли это переворот в пользу человечества арийского происхождения или в пользу Вечного жида? (...) Я не хочу, чтобы историю зубрили, я хочу, чтобы она воспитывала'. Вводится педагогическое новшество: история в младших классах рассматривается в обратном порядке - удаляется от нынешнего времени в глубь веков. Адольф Гитлер, таким образом, является первым героем и как бы венчает собой историю. Затем следует Лео Шлагетер, участник 'сопротивления' французам во время 'оккупации Рейнской области', расстрелянный французами в 1923 г., 'национальный герой и жертва версальского диктата'. Затем идет Бисмарк, 'который, умирая, надеялся, что его дело будет когда-нибудь завершено'. Затем Фридрих II, Лютер, Карл Великий и т. д. И, наконец, Арминий - персонаж, точно соответствующий Верцингеториксу в Галлии и Вириату в Испании. Он наголову разбил мощную римскую армию 'в сумрачных германских лесах'. Арминий желал, чтобы германцы объединились, но они оставались разделенными. Раздоры дорого стоили немецкому народу, который мечтал об объединителе. И вот, наконец, он явился...' (II.13, 15, 16, 17). Прославление расы, превознесение немецкого народа приводит к явному искажению исторической традиции в совершенно определенном направлении. Оно касается, по крайней мере, трех областей: - Проблемы религии и роли Лютера, поскольку Реформация рассматривается не как религиозная проблема, но 'как первая немецкая революция, направленная против внешнего угнетения, против Рима (...) Это было в высшей степени национальное политическое восстание, поскольку обновление веры имело целью зарождение нового человека, немецкого гражданина'. /139/ Лютер мечтает о зарождении новой церкви - немецкой национальной церкви (той, которую будет стремиться утвердить Гитлер), но это было возможно лишь при условии освобождения Германии от власти папы. Более того, в ту эпоху, после падения Гогенштауфенов, образ рейха продолжал тускнеть и принижаться. Рейх был разделен, презираем, служил добычей для чужеземцев... Папа играл на его раздробленности; Лютер, плебеи (как и Гитлер), стал глашатаем первой германской революции. - Французской революции; ее стремятся изгнать из истории. В самом деле, несколько параграфов, которые ей посвящены, трактуют ее как зависимую от американской революции, утверждая, что та 'оказала сильное воздействие на Францию', и сводя события 1789 г. к перечню мятежей и волнений, приведших к 'признанию прав человека в качестве основы конституции'. Универсальный характер принципов 1789 г., тот отклик, который они получили в том числе и за Рейном,- всех этих проблем не касаются, ведь, как мы видели, революция в Германии начинается с Лютера и была, значит, намного раньше... Французская революция никак не может служить моделью, не то, что американская революция, которая освободила своих граждан от иноземного угнетения... Таким образом, не ведая о тех теоретических спорах, начало которым было положено Французской революцией, юный немец не рисковал стать 'демократом или кем-нибудь в этом роде'. - Политики 'блокады', жертвой которой Германия была якобы всегда, с тех пор как существует. Таково третье важное положение истории, 'отпускаемой' немцам в нацистских учебниках. Вера в эту угрозу, по-видимому, предшествовала нацизму в Германии и он лишь довел до пароксизма гнев народа по этому поводу. Уже перед 1914 г. детей учили, что территория Германии - это кладбище славян, и во все времена немецкий народ жил в постоянном опасении, что славяне возродятся. Бывший когда-то завоевателем и колонизатором, народ Германии рассматривает себя теперь как хранителя цивилизации перед натиском наступающих с Востока масс. Не без тревоги он наблюдает за ростом и приумножением числа западных славян. На территориях, прежде принадлежавших славянам, вроде Померании или Лужиц, уничтожаются малейшие следы /140/ их пребывания. Как и французы, немцы верили сначала, что опасность на Востоке и, по идее, 'прорыв на Восток' ('Drang nach Osten') должен был служить средством обеспечения постоянного немецкого присутствия в Центральной Европе. Но вот немецкие дети узнают, что появился второй враг - на Западе. Гете писал в мемуарах, что самой большой катастрофой за всю его жизнь была оккупация, когда французские войска обосновались в Кобленце. А вот текст 1910 г.: 'Сегодня против бедной Германской державы английская страсть к наживе и французская ненависть объединяются с амбициями русских'. 'Отечество окружено... но Бог всегда сокрушал врагов Германии... Бог поразил Наполеона в 1813 г.', и столетие этого события было с помпой отмечено накануне мировой войны. 'Вот почему мы, немцы, не боимся никого, кроме Бога'. Здоровому и крепкому немецкому народу нечего опасаться своих западных соседей. С 1872 по 1914 г. он ежегодно отмечает Праздник Седана, напоминающий о поражении и унижении соседа - народа, который считается легкомысленным. 'Германия не желала войны, которая готова была разразиться. Кайзер делал все, чтобы ее избежать'. Эдуард VII организовал удушение Германии из зависти к ее процветанию и неуклонному укреплению. 'Песнь ненависти' Эрнста Лисауэра свидетельствует о раздражении немцев против Англии, которая отказывается от дележа мирового господства. Сразу же после первой мировой войны, результатом которой явился версальский 'диктат', озлобленность и распространение лживых измышлений стали нарастать: в речах, в школьных учебниках, в кинофильмах неустанно клеймили извечных врагов немецкого народа. В нацистских произведениях к ним прибавилась ненависть к коммунистам, франкмасонам, евреям. Но вплоть до начала войны с грязью мешали лишь внутренних врагов. Например, в серии 'Вчера и сегодня' разрушение государства и нравов в эпоху Веймарской республики сопоставляется с 'плодотворными и грандиозными' достижениями Третьего рейха. Запрещаются пацифистские фильмы (например, 'На Западном фронте без перемен'), так как они мешают подготовке молодежи к новой войне. Наоборот, поощряется выпуск фильмов о героизме немцев в годы первой мировой войны, в кино осуждается эгоизм уклоняющихся /141/ от отправки на фронт ('Штурмовой отряд. 1917 г.', 'Человек стремится в Германию'). Антисоветских фильмов мало, и их производство прекращается после заключения договора о дружбе и сотрудничестве с СССР. Но с 1939 г. на экраны хлынул фантастический поток антисемитских и антианглийских фильмов. Молодым воинам их часто показывали бесплатно, так же как в тылу - членам их семей. За съемками этих фильмов лично следит Геббельс. В них находит свое наиболее чистое выражение нацистское видение истории, нацистская идеология. В распоряжение гигантских кинопредприятий предоставляются колоссальные средства (затмевающие все, что могли себе позволить в Голливуде или в СССР), чтобы 'энтузиазм масс был полностью удовлетворен'. Например, при съемках фильма 'Кольберг' о героическом сопротивлении Наполеону в 1813 г. было использовано 6000 лошадей и 187 000 солдат. В нацистской Германии обнаруживаются все традиционные способы низвержения исторической истины. Например, ложь посредством умолчания: в фильме 'Кольберг' не упоминается, что осажденному городу помогали англичане (II.8). Или еще проще - искажается сам ход событий. Так, в фильме 'Еврей Зюсс' введение крайне непопулярной ввозной пошлины представлено как 'идея, которая может исходить только от евреев', тогда как в XVIII в. ввозные пошлины существовали во многих странах Европы (II.9), и т. д. Но встречаются и специфические формы исторической лжи, присущие только нацистам формы извращения, немыслимые в какой-либо другой пропаганде. И это тем более примечательно, что историческим фильмам всегда предшествует уведомление, что они 'основаны на исторических фактах' и что одному из консультантов-историков, Вольфгангу Либенайнеру, присвоено звание профессора. В фильме 'Еврей Зюсс' Зюсс, став могущественным министром герцога, насилует дочь советника Штурма Доротею; после этого она кончает с собой. На самом же /142/ деле покончила собой собственная дочь Зюсса из-за попытки герцога изнасиловать ее... Принятие на службу корпуса наемников на самом деле произошло не по предложению Зюсса, а по инициативе герцога, в фильме же эта махинация приписывается евреям (II.9). Преступления, совершаемые режимом: лагеря смерти, 'тотальная война' - вызывают ужас и омерзение. И вот в фильме 'Превыше всего' ('Uber alles in der Welt') показан Париж в день объявления войны - 2 сентября 1939 г. Полиция устраивает облаву на немцев, ловит их и запирает на стадионе, где они оказываются вместе с евреями, захваченными при таких же обстоятельствах... В фильме 'Дядюшка Крюгер', где плебеи-буры отождествляются с нацистами, тогда как любовь к роскоши и сластолюбие англичан делает их 'евреями арийского мира', изобретение тотальной войны приписывается лорду Китченеру, а демонстрация фильма совпадает с разрушением гитлеровской авиацией Ковентри. И точно так же англичанам приписывается 'изобретение' концентрационных лагерей (II.8). В последнем примере ложь перемешана с достоверными фактами. Действительно, англичане во время войны с бурами впервые использовали концентрационные лагеря, но эти лагеря не имели ничего общего с нацистскими ни по целям, ни по характеру их действий. Гражданские лица содержались в тяжелых условиях, их жестоко косил тиф. Но в отличие от нацистских лагерей не было предусмотрено и не организовывалось никакое 'окончательное решение' проблемы этих заключенных. С окончанием войны они должны были быть освобождены, что и было сделано. Вот штрих, свидетельствующий о стремлении распространить на других собственные постыдные отталкивающие действия: в 'Дядюшке Крюгере' в лагерях разлучают матерей с детьми. Это делали нацисты, а не англичане. 'Гонец: Это отрывок из 'Генриха VI'. Содержание его повторяется и в других шекспировских текстах. Итак, в Англии истории нет необходимости проявлять франкофобию. Уже несколько веков эту функцию выполняет вместо нее Шекспир. А его слово является для всех англичан общепризнанным сокровищем, как слово нового Гомера (см. примечание в конце главы). У Франции нет своего Шекспира. Но соблазн использовать историю появляется уже в пьесах театра времен классицизма, появляется вместе со страхом перед ней. Эти пьесы, разумеется, вызывают в памяти римлян и испанцев, но за внешней интригой каждый мог там найти отображение проблем своего времени. Это делалось, однако, не столь непосредственно, как у Шекспира, многие пьесы которого (скажем, 'Генрих V' или 'Генрих VI', но не 'Юлий Цезарь') вследствие этой непосредственности и потеряли часть своей значимости. Но именно благодаря этим пьесам Шекспира, а также благодаря Вальтеру Скотту в сознании англичан укореняется определенное видение прошлого Англии. У французов нет Шекспира или, как в Германии, Вагнера. Но они располагают богатым наследием в области романа. Их Вальтер Скотт - это Александр Дюма и множество его соперников. Начиная от творений Виктора Гюго до 'Анжелики' Голонов и 'Проклятых королей' Дрюона - всюду история Франции. В эпоху колониальной экспансии на сцену благодаря Жюлю Верну и Полю д'Ивуа выходит еще и экзотический герой. Другой канал распространения истории - это комиксы. Но они используют историю скорее как фон, арену действия, чем как непосредственную тему. От современности они незаметно перескакивают к самому отдаленному прошлому. От происходящих в наше время приключений Тэнтэна, этого развязного и находчивого малого, которому удаются все его проделки, они переходят, например, к истории Астерикса; и комикс на эту тему продается рекордным тиражом, /144/ превышающим тридцать миллионов экземпляров. Но Астерикс - герой отдаленной эпохи, которая не вызывает больших споров. И в этом выборе уже проявляется страх перед историей. Доказательство этого страха - тот факт, что если во французскую жизнь вторгается сильное произведение на историческую тему - это настоящий ураган! Гражданская война стучится в дверь! По поводу фильма 'Бонапарт' Абеля Ганса французы ожесточенно спорят, содержит ли он фашистские идеи... По поводу фильма 'Печаль и жалость' - показали ли французы себя трусами во время нацистской оккупации ... Понятно, что телевидение предпочитает экранизации исторических романов. Один документ цензурного ведомства в 70-е годы так и объяснял: 'Не следует вновь будить уснувшие страсти'. Телевидение знакомит, конечно, с документами архивов (есть передача 'Камера исследует время...'), но очень мало таких передач, которые могли бы породить 'волны', широкий отклик... И кино, считающееся более независимым, ненамного смелее. Серьезных исторических фильмов мало, аудитория их невелика. Проблемная история во Франции распространена значительно меньше, чем история-греза, история-бегство от действительности, история как арена занимательных историй. Откуда же берется огромный современный интерес к истории, о котором свидетельствует фантастическое распространение иллюстрированных обозрений и журналов, комиксов, и наоборот, в чем причина боязни аналитической и критической истории? В 1969 г. я писал в книге 'Великая война': 'Зануда-историк сказал бы, что Франция одарена не столько собственно военным гением, сколько гением гражданской войны. Она никогда, за исключением 1914 г., не имела опыта настоящей длительной национальной войны. Бросьте взгляд на ее недавнюю и древнюю историю, и вы увидите, что все конфликты, в которых участвовала нация, столь гордая своей военной славой, в большей или меньшей степени связаны с гражданской войной. Это совершенно ясно в отношении событий 1939-1945 гг., но то же самое было во время Революции и Империи или даже в эпоху Жанны д'Арк и Бургиньонов, Генриха IV, Лиги, во времена Ришелье. Даже в 1870 г. нашлась партия, которая втайне или открыто желала поражения тех, кто правил /145/ страной. Только в 1914-1918 гг. во Франции не было 'партии иностранцев'. То что я писал об историческом развитии Франции, я мог бы отнести и к французской исторической науке. История является у нас одной из любимых арен гражданских битв, в основе которых сложная система стратификации. Некоторые направления этой стратификации можно рассмотреть на примере рассказов о деяниях Жанны д'Арк. Первая стратификация относится непосредственно ко времени Жанны. В этом расколе друг другу противостоят служители короля, рационалисты, верующие... И распря, возникшая тогда, все время предстает в новых обличьях, и неизвестно, до каких пор это будет продолжаться. Американский историк Джордж Хапперт (I.7) констатирует, что французские авторы XV-XVI вв., говоря о Жание д'Арк, не использовали имевшиеся буквально под рукой документы, прежде всего архив процесса над Жанной. А официальные историки вообще практически игнорировали Девственницу. В 'Анналах' Жиля (1553) Жанне отведена совершенно ничтожная роль в драме, где главное действующее лицо - король. У Жиля нет и намека на процесс о ереси и ведовстве, на чудеса. Не может же триумф короля сопровождаться помощью колдуньи или святой! Задача короля, его легистов и его историков состоит в том, чтобы найти национальное, а не исходящее от церкви основание законности его власти. Гаген несколько позже говорит о жестокости англичан, добродетели Жанны; в противном случае Карл оказался бы обязанным своим престолом силам зла. Он позволяет Жанне помочь ему в борьбе. А служение королю требует придания героине светского характера и также приуменьшения ее роли. Непонятно, конечно, как простая деревенская девушка смогла добиться того, что ей доверили командование большим войском. Первое рационалистическое толкование дает де Айян. Он объясняет, что чудо с этой девушкой было 'задумано, подготовлено и проделано ловкими военачальниками (...) Такова сила религии и суеверия'. Короче говоря, они поняли, какую пользу может извлечь король из появления Жанны, и сделали из нее 'чудо', которое и 'работало' некоторое время... Хапперт пишет, что религиозная версия рождается несколько позже - в 'Анналах' Бельфоре. Здесь Жанна наивна и чистосердечна. Бог сделал эту бедную /146/ пастушку исполнительницей своей воли, так как он - согласно более позднему уточнению историка Мезерея, весьма, как видно, информированного,- хотел спасти дофина. Жанна - орудие Провидения, и она идет от чуда к чуду. Если она попалась, то это потому, что преступила пределы своей миссии. После коронации короля эта миссия была завершена, и 'ей следовало возвратиться домой. Однако она заупрямилась. И Бог, требующий беспрекословного повиновения, не должен был ради нее продолжать творить чудеса' (I.7). Несколько веков спустя монархия пала, и для республиканского правительства описание подвига Жанны уже не являлось источником затруднений. Таким образом, сохраняются два противоположных взгляда на ее историю - религиозный и светский. Нынешних католиков больше всего смущает руанский процесс, осуждение Жанны аббатом Кошоном, ставшим палачом этой святой. Иногда Кошона на иллюстрациях незаметно убирают (I.5) или же утверждается, что церковь изгнала его из числа священнослужителей. Таким образом, ответственность всецело перекладывается на извечного - и к тому же принявшего протестантизм - врага: англичан. Неверующих же смущают 'голоса', которые Жанна слышала в Домреми. На иллюстрациях избегают изображать Святого Михаила и Святую Екатерину. Утверждается, что голоса были 'внутренние', а самые решительные говорят о 'галлюцинациях'. Историк Эрнест Лависс, как человек, служивший Республике, мечтавший о реванше над Германией и стремившийся объединить общественное мнение разных кругов, включая католиков, искал формулу, приемлемую для всех. 'Жанна слышала кого-то, кто велел ей быть доброй и разумной (...) Она верила, что слышит голоса, идущие с неба. Эти голоса говорили ей о несчастьях Франции'. Процесс был делом 'епископа-злодея Кошона' (в издании 1904 г., современном началу Сердечного согласия, следовало считаться с англичанами). Поднимаясь на костер, Жанна говорит злодею-епископу города Бове: 'Епископ, я умираю за вас'. Католическая честь, однако, спасена, поскольку Лависс вводит монаха; когда Жанна поднимается на костер, неподалеку от нее становится монах: 'Я хочу видеть его, умирая',- говорит Жанна. А последний крик, который она испускает: 'Иисус!' Как и Мезерей, /147/ Лависс проявляет восхитительную информированность, потому что о смерти Жанны д'Арк не осталось никаких свидетельств. Она, конечно, умерла на костре, но все остальное - вымысел. Любое покушение на религиозную трактовку образа Жанны вызывает бурную реакцию. Об этом свидетельствует также относящееся к 1904 г. дело Талама. Преподаватель истории Талама предложил ученикам написать сочинение о Жанне д'Арк. Один из них написал: 'Она есть гордость религии, а не языческая богиня (...) В короле она видит лишь наместника Христа. Она явилась, чтоб возвратить Францию Христу'. Такое толкование не встретило одобрения преподавателя, при этом он, как сам утверждал, руководствовался следующими соображениями: 'Не следует вводить в историю чудо. Как историк я не должен верить в Бога, который не является исторической личностью. Жанна явилась вовсе не для того, чтобы завоевать Францию Христу. В ее личности не было ничего сверхъестественного, это была простая, славная крестьянка. У нее были слуховые галлюцинации, которые она объявила голосами небесного происхождения'. Поскольку у ученика не говорилось о процессе, то преподаватель восполнил лакуну, объяснив, что 'сегодня этот процесс выглядел бы несправедливым'. 'Журнал начального образования' писал: 'Конечно, в лицее Кондорсе, где преподает Талама, есть дети из религиозных, клерикальных, неистово фанатичных семей, настроенные против учителя; ученик ? 8, главный свидетель обвинения, заявил, что преподаватель говорил: 'Я не верю в вашего Бога, а еще меньше в его служителей',- однако тот же самый ученик за несколько дней до того утверждал: 'Преподаватель сказал, что как историк он не должен верить в Бога (...)' Г-н Шомье, директор, бросил Талама упрек, что 'тому не хватило такта и чувства меры'. Учителя и преподаватели пришли в волнение. По этому вопросу в муниципальном совете Парижа выступил Шассень-Гийон: 'Демонстрация преподавателей в поддержку Талама на самом деле направлена против Жанны д'Арк, потому что она является воплощением патриотизма (...) Настало время вмешаться и вернуть этих зарвавшихся чиновников к здоровому взгляду на вещи (...) Завтра они скажут, что знамя - это всего лишь тряпка, казарма - гнусность, а родина - это утопия'. /148/ Ги Файе, социалист и антиклерикал, также осудил Талама. 'Он посягнул на славу Отечества, что преступно. Что делать, если находятся люди, которые придираются и высмеивают божественную миссию этой возвышенной ясновидящей. Но и вам, господа реакционеры, не дано право говорить о Жанне д'Арк. Вы что, забыли, что это ваши епископы, ваша церковь схватили ее, судили и послали на костер? Вы совершаете святотатство, предъявляя права на Жанну, о которой не вспоминали пять веков. Она - дочь Франции, ваша же родина - это Рим, Церковь, Ватикан'. Г-н Талама получил выговор, и отныне 'ни один учитель, не был защищен и уверен в завтрашнем дне. Все мы отданы на милость первого попавшегося неуча, которому вздумается пожаловаться, первого доносчика, будь он туп или умен'. Ведь подобное 'дело' может возникнуть по поводу любого персонажа, вокруг которого спорят верующие и неверующие, будь то Хлодвиг, христианская героиня Бландина или Фенелон... Она может возникнуть по поводу христианских героев, которых не признают в светском мире, и по поводу светских, которых не признают христиане. Такое 'дело' может возникнуть между протестантами и католиками, реформаторами и традиционалистами, революционерами и контрреволюционерами, милитаристами и пацифистами, социалистами и республиканцами и т. д., не говоря уже о фашистах, о коммунистах в XX в., о новых распрях между коллаборационизмом, Петеном и движением Сопротивления, а затем о расколе по поводу алжирской войны. Пример Жанны д'Арк позволяет нам приблизиться к современности, поскольку в тридцатые годы Жанна сеяла раздоры между французами, а при правительстве Виши была поднята, как знамя, Петеном, но также и Сопротивлением ...(I.5). Если так обстоит дело с Жанной, то что говорить о более животрепещущих, более близких примерах, прежде всего о Реформации вместе со всеми порожденными ею конфликтами, великолепно проанализированными в коллективном труде под руководством Ф. Жутара (I.8), или же о Французской революции, обо всех различиях в ее толковании и в отношении к ней (I.9), не говоря уже о реакции, которую вызывает любое упоминание проблем колониальной экспансии, Виши и т. д. /149/ Было бы иллюзией, однако, думать, что более отдаленное прошлое не может породить споров и конфликтов. Например, вопрос о происхождении французов: за XVIII-XIX вв. концепция, согласно которой благородные франки воплощали в себе свободу германских лесов, противопоставляя ее деспотической христианской монархии, сменилась теорией, по которой носителями демократических свобод были галлы[4]. В наше время появился новый 'фронт' противостояния. Политика чрезмерной централизации, постоянное предоставление преимуществ одним регионам в ущерб другим породили реакцию в провинциальном сознании, и это привело к оформлению контристории. Суть ее состоит в неприятии имеющей якобинское происхождение идеи, согласно которой прогресс, воспринимаемый как смысл истории, отождествляется с ростом могущества государства. Начался процесс анализа замалчиваний и пропусков в истории, считавшейся объективной. Так, 'брачный союз' с Бретанью оказался насильственным, Корсику пришлось усмирять после того, как она была 'куплена'. Замалчивалось и то, каким образом Тулузское графство было присоединено к королевскому домену, как свободная Каталония в 1793 г. была ограничена ее запиренейской частью... Такова была якобинская политика, повторение которой обнаруживается в политике Советской России на ее окраинах. Здесь это называлось наступлением социализма. Так, понемногу вырисовываются разные видения истории, более или менее отличные от традиционного, того, что дается в школе. И в них во всех воплощается память французов, объединившихся вокруг Пантеона героев 'школьной' истории - так прекрасно проанализированного Амальви (I.5),- или, наоборот, разъединенных этими героями. Все это не означало воцарения хаоса. Но огромное разнообразие взглядов, демократический подход к отображению жизни сами по себе как бы отрицали свойственный науке объективный подход. И в то же время это разнообразие показалось опасным государству, и оно положило ему конец. Профессора истории горячо спорили как с левыми, так и с правыми, стремясь будто бы установить 'историческую истину', соответствующую 'фактам'. Но сам выбор этих фактов, разве он не был продиктован идеологией? Понятно, что именно /150/ во Франции победила школа 'Анналов'[5], ратующая за 'клинический' анализ исторического прошлого. Традиционная история по образцу Лависса была уязвима. Африканцам она рассказывала о 'наших предках галлах', а юным французам в 1958 г., представляя вторую мировую войну, забывала рассказать о коллаборационизме, о Виши, о Петене... Во Франции говорят, что государственная власть не любит истории с ее вопросами и сомнениями; если это правая власть, она не любит также и философии. История цивилизаций была введена в программы как обновленная история; это объясняли необходимостью соответствовать современному уровню развития гуманитарных наук. Но то, что у ученых было прогрессом по сравнению с историей событийной, в системе передачи и приобретения знаний, да еще в руках министерских чиновников стало шагом к разрушению исторических представлений. Вместо того чтобы изучать периоды, стали изучать темы. Предлогом служило то, что прежде история не формировала умы, а скорее забивала головы ненужными деталями, датами. А тут еще сказался прогресс наук о человеке, деидеологизация истории, стремление придать ей характер 'истинной' науки. Однако в школьных программах внешний прогресс достигался в ущерб приобретению исторических знаний, т. е. в ущерб памяти нации, ее самосознанию. Но ведь и это самосознание - объект истории, даже если в основе его спорные и оспариваемые факты, как показал пример Жанны д'Арк. Об этом, однако, нет и речи: программы и так перегружены. Впрочем, если дело касается того, чтобы пожертвовать 'второстепенной' историей, власти всегда поступают решительно. И вот история уже не преподается в младших классах; в них действует программа так называемой пробуждающей деятельности, в которой история - лишь факультативный предмет. Одновременно с этим преподаванию истории бросили вызов средства массовой информации, прежде всего телевидение. Домашний экран представлял за редким исключением, так сказать, 'стерилизованную', беспроблемную историю, далекую от анализа истоков настоящего. Это история грез, своего рода экзотика, необходимая для расслабления по вечерам уставших /151/ граждан. Телевидение неизмеримо привлекательнее преподавателя в классе, и оно стало оказывать свое воздействие на познание истории, стало как бы конкурирующей 'параллельной школой'. Однако преподаватели поначалу не придали этому значения. Они заняли по отношению к телевидению высокомерную и снисходительную позицию, как когда-то их предшественники по отношению к кино. Тем не менее им волей-неволей пришлось отказаться от позиции наблюдателей и превратиться в посредников. В скором времени они оказались вынужденными вместо собственного урока комментировать чужой, таким образом беря на себя роль как бы вспомогательного учителя для своих учеников. К этому добавлялись удары со стороны издателей. Почувствовав кризис образования, ярко проявившийся в мае 1968 г., они приступили к работе над книгами, в которых на смену историческому повествованию, якобы вышедшему из моды, дискредитированному, нежизненному, пришли документы и статистика и снова тематический подход. Вместо того чтобы дополнять средства массовой информации, издательства хотели конкурировать с телевидением (как железные дороги во Франции пытаются конкурировать с авиацией). Книги переполнились картинками, огромными цветными картинками, на их страницах ставились целые спектакли ... Если передача должна была насчитывать 52 минуты, или 13, или 26 минут, то и в каждой главе должно быть одинаковое количество страниц. На каждой странице столько-то картинок и фотографий и т. д. От истории, которая давила обилием материала, перешли к истории, выдаваемой по крохам. Рационы ее стали мизерны, форма подачи неудобоварима, язык непонятен. Над текстом книги возобладал ее макет. Подобные книги в руках школьников, конкуренция телевидения, все более жесткий министерский контроль, инструкции и инспекции, вмешательство различных ассоциаций - все это вместе привело к тому, что история была попросту убита. Система породила настоящий хаос. Дети 'не стали знать историю'. И как бы компенсируя это, как грибы осенью стали расти обозрения в журналах, комиксы, в которых история, какой она была во времена отцов, воспроизводится в свете сегодняшнего дня. Тут возникло противодействие; его вдохновителем /152/ стала 'Ассоциация преподавателей истории'. Выступая за использование кино в преподавании, за изучение современности, за восстановление истории как обязательного предмета в начальной школе, разумное планирование программ, она сумела сплотить вокруг себя все группы историков и выиграть первые сражения. Правда, и история тем временем обрела новые возможности. Ведь она многому научилась; итог и опыт последних двадцати лет далеко не во всем негативен, отнюдь. И прежде всего благодаря интенсивным размышлениям о том, что такое история, о ее методах, функционировании и задачах, будь то идеи М. Фуко[6] или искания школы 'Анналов', Поля Вейна (I.16) или же выступления с защитой или критикой так называемой марксистской истории. А от прежней системы преподавания истории пронесшийся над ней ураган оставил одни обломки. Итак, желая получить непосредственное представление о 'пробуждающих' занятиях, я отправился на уроки истории в начальную школу моего квартала Сен-Жермен-ан-Лэ. Мое изумление не поддается описанию. Школа 'Ампер' - самая обыкновенная. Я не выбирал ее специально, не пользовался никакими рекомендациями. Просто обратиться туда мне было удобнее всего. Когда-то здесь училась моя дочь Изабель. И вот я явился туда совершенно неожиданно и, встретив прекрасный прием у директора и преподавателей, со следующего дня присутствовал на уроках. В классе Алины Жосс на втором году обучения дети 9-10 лет рассматривали историю Франции через призму истории квартала Сен-Жермен. Смысл обретал каждый камень, каждый портал, каждый городской пейзаж. Каждое изменение в облике города рассматривалось по отдельности и тут же вписывалось в широкую историческую перспективу. В курсе истории средних веков Маргерит Трюблен я попал на турнир. Разглядывая печать Ангерана де Мариньи (1310), восстанавливали все стороны жизни знати: анализ миниатюры с изображением турнира дал повод к упражнениям, достойным Ролана Барта[7] - знаменитого специалиста по семиотике. Рассуждение вращалось вокруг слова 'турнир', вокруг различных способов исторического /153/ письма. Что мы можем извлечь из сопоставления повествования, сказок, картинок? На уроке Николь Дармон (первый год, 8-9 лет) я поначалу не поверил своим ушам. Как и на предыдущих уроках, это было не вещание с высокой кафедры, а именно пробуждение мысли. Я хотел сохранить себе какое-нибудь свидетельство, и вот привожу здесь коллективный текст - итог урока. Искусствовед Пьер Франкастель возликовал бы в могиле, если бы увидел, что за два часа урока удалось понять в Возрождении тридцати мальчишкам и девчонкам. При этом в их распоряжении была дюжина репродукций, ничего больше. Текст был составлен у меня на глазах, я точно воспроизвожу его, лишь кое-где исправив орфографические ошибки. Вопрос: Почему XV и XVI века назвали Возрождением? 'Рассматривая наши картины, мы установили, что если в средние века человек интересуется в основном своим спасением (Элоиза), то с XIV в. он начинает интересоваться всем миром (Жан-Марк) и самим собой (Сесиль). Начиная от Фра Анжелико и его картины 'Снятие с креста' (1435) и до Тициана с его 'Мадонной с кроликом' (1530), пейзаж приобретает все большее и большее значение (Паскаль). Стремятся изобразить пространство (Стефани), вводя, например, в картину зеркало, как в 'Чете Арнольфини' ван Эйка (Амели), или конструируя перспективу, как на 'Портрете канцлера Ролена'. Заметно также, что становится много портретов (Валери): это портреты буржуа и крестьян у Брейгеля (Николя), но прежде всего портреты дворян и принцесс: у Рафаэля и Пьетро делла Франческо. Художник также любит изображать себя; ему нравится любоваться собой (Эммануэль); таков автопортрет Дюрера. Библейская сцена подчас становится не более чем предлогом, как на картине Веронезе 'Брак в Кане Галилейской'. Скульпторы, как и в античную эпоху (Оливье), интересуются изображением человеческого тела (Софи). Архитектура обогащается загородными дворцами (Анн-Франс), вроде Шамбора, Шенонсо. Элементы древнего укрепленного замка теперь играют лишь декоративную роль. /154/ В эпоху Возрождения развивается научная мысль (Марина), появляются автоматические устройства Леонардо да Винчи. Галилей в противоположность церковному учению заявляет, что Земля вращается вокруг Солнца'. Признаюсь, я был восхищен. Конечно, я задавал себе вопрос: а что, этот Сен-Жермен, эти турниры, Возрождение и замки - это страх перед историей или подчинение ее соблазну, тяга к истории? Ведь, насколько я себе представляю, такой подход гораздо труднее осуществить по отношению к революции или фашизму, к Парижской Коммуне или к коллаборационизму. Тем не менее я очень надеюсь, что это получится, и тогда у этих граждан и гражданок будет понимание истории, сформированное их собственными усилиями. Это действительно пробуждение, и оно стоит дороже любого навязанного знания: книгой ли, учебным курсом или фильмом. История в Англии меньше страдает франкофобией, чем во Франции - англофобией. Пьер Данино в 'Уроке истории' (I.21) отмечал, что англичане чествуют Жанну д'Арк, 'как самую храбрую женщину всех времен (...), великую героиню, святую ...' Настольная книжка всех английских детей (Пир-Плоумап) заключает: 'Со стыдом вспоминают сегодня англичане своих предков'. Единственный момент, который тут фигурирует и о котором не вспоминают французы,- это порка, которую получила Жанна в 1428 г. Услышав голоса, она отправилась к местному сеньору, а 'он приказал людям, которые привели Жанну д'Арк, отхлестать ее, как следует, и отправить обратно к отцу'. Наблюдения Данино подтверждают и другие источники, например написанная Киплингом и Флетчером история Англии. Здесь говорится о 'дочери Бога (...), жизнь которой была безупречна (...) и которая заставила поверить в свое предназначение (...); англичане взяли ее в плен и сожгли как ведьму, но образ ее и сегодня живет в сердцах всех добрых французов (и всех добрых англичан)' (I.21). Тексты о Французской революции весьма суровы по отношению к Франции. 'Это старая история: Франция, которая хочет господствовать над миром... Началось это так. Претензии к королю, конечно, имели основания, и старый режим разом рухнул (...) Но стали проповедовать новое Евангелие во имя выдуманных естественных прав; все правительства - тиранические, религия постыдна; долой других и да здравствует 'Мы'! А 'Мы' - это жаждавшая крови чернь Парижа и других городов'. Напротив, к образу Наполеона отношение более терпимое. Мы не встречаем здесь 'корсиканского людоеда' и видим сочувствие романтической судьбе, восхищение военным гением, признательность человеку, восстановившему порядок и религию (I.21). /155/ Во Франции англофобия впитывается с раннего детства: она ведет свое начало от извечных конфликтов с соседом, которого никто не мог поставить на колени. И кроме того, англичане брали верх над героями национального Пантеона: Жанной д'Арк, Наполеоном, полковником Маршаном и т. д. Англичане изгнали французов из Индии, они всегда появлялись как выигрывающая сторона, чего нельзя сказать о французах. Англичане всегда первенствовали в области вооружений: лучники победили всадников при Креси, флот сухопутную армию в XVIII в. В XVIII-XIX вв. верх взяли английские деньги, не говоря уже о громадном превосходстве Англии в этот период в области техники и промышленности. Завистливое восхищение француза достижениями соседа уже накануне XX в. прекрасно выражено у Жюля Верна. А в конце 70-х годов француз втихомолку смеялся над 'упадком', как он считает, своего соперника. /156/ 1. В приводимом сценарии празднества народное сознание контаминировало представления об арабском завоевании VIII в. и о турецком нападении XV в. 2. "...величественный миф о Рейне". Великий немецкий композитор Рихард Вагнер (1813-1883) - создатель циклопической оперной тетралогии "Кольцо нибелунга" (оперы "Золото Рейна", "Валькирия", "Зигфрид", "Гибель богов"). Основываясь на древнем германском эпосе, так называемой Старшей Эдде (IX-XI вв.), записанной в XII-XIII вв., а также на более поздней "Песни о нибелунгах" (XII-XIII вв.), творчески переработав материал эпоса, Вагнер сам написал и литературный текст всех четырех опер. Ему удалось создать широкоохватное, на редкость образное, идейно целеустремленное изложение германского эпоса. Оно несло в себе патриотическую идею, размышления о прошлом и будущем немцев. Автор бился над вопросом о месте человека в мире, основываясь на философской мысли своего времени. Главное же то, что все это было переплавлено в прекраснейшей музыке. 3. См. комментарий к с. 15: "Холокост" - американский четырехсерийный 7-часовой художественно-документальный фильм, снят в 1978 г., режиссер Марвин Хомский, автор сценария Джеральд Грин. Название фильма может быть переведено как "истребление", "всесожжение", "полное уничтожение". Это греческое наименование древних ритуальных обрядов, связанных с человеческими жертвоприношениями. Фильм посвящен рассказу о планомерном уничтожении гитлеровским фашистским режимом евреев. 4. "...Носителями демократических свобод были галлы". Так называемый германо-романский вопрос, о котором здесь идет речь, является одним из главных теоретических вопросов французской историографии XVIII - первой половины XIX в. Стремясь оправдать привилегии дворянства, дворянские историки XVIII в., в первую очередь Буленвилье, выдвинули теорию, согласно которой дворяне Франции - это потомки народа-завоевателя, франков, а вся остальная нация - потомки побежденных галло-римлян. Буленвилье оправдывал таким образом и борьбу аристократии за ограничение абсолютизма, т. е. за сохранение ее исконных "свобод". В начале XIX в. эту идею подхватил крупный историк дворянского направления /325/ Ф.-Д. Монлозье. В противовес дворянскому германизму вначале была выдвинута теория о том, что завоевания не было, а франки были союзниками и друзьями галло-римлян (аббат Дюбо, 1734 г.). 5. "...во Франции победила школа "Анналов" . Школа "Анналов" - историографическое направление, сложившееся вокруг журнала "Анналы экономической и социальной истории" (в настоящее время - "Анналы. Экономика. Общества. Цивилизации"), основанного в 1929 г. выдающимися французскими историками Марком Блоком и Люсьеном Февром. 6. Фуко Мишель-Поль - выдающийся современный французский философ-структуралист, историк и теоретик культуры, семиолог. Фуко начал с трудов по проблемам психиатрии, рассматривая критерии определения понятия "психическая болезнь" и его социальной обусловленности ("Безумие и неразумие: История безумия в классический век", 1961). Затем он изучал в совершенно непривычном ракурсе чисто медицинскую проблему лечения болезни, установив ее связи с совокупностью различных социальных факторов и отношений ("Рождение клиники: археология взгляда медика", 1963). Большой резонанс имела работа Фуко по истории и теории гуманитарных наук ("Слова и вещи: археология гуманитарных наук", 1966), в которой предпринята попытка вычленения единого мыслительного пространства не только отдельных наук, но и их совокупности в разные периоды культурного развития Европы. Это единственная работа М. Фуко до настоящего времени переведенная на русский язык. Другие крупные работы Фуко - "Археология знания", 1970, "Запад и истина секса", 1976 и др. В современной западной науке труды Фуко пользуются большим авторитетом. Его идеи, методология исследования оказали огромное воздействие на развитие всей гуманитарной мысли, их влияние, в частности, несомненно, сказывается в деятельности нынешнего поколения школы "Анналов". 7. "...дало повод к упражнениям, достойным Ролана Барта" - Похвала чрезвычайно щедрая. Ролан Барт (1915- 1980) - выдающийся французский культуролог, семиолог, лингвист и литературовед. Учительница М. Трюблен использует в своем уроке методы, на уровне науки разработанные Р. Бартом. Это, в сущности, методы семиотики - науки о знаковых системах в природе и в обществе. Рассматриваемый предмет становится здесь своего рода знаком, позволяющим распознавать определенную, в данном случае социальную целостность.
Ваш комментарий о книге |
|
