Ельцин Б. Президентский марафон

ОГЛАВЛЕНИЕ

Операция: до и после

Это случилось 26 июня, за несколько дней до второго тура выборов.

Приехал с работы на дачу около 17 часов. День был напряженный, тяжелый. Я прошел по холлу несколько шагов. Сел в кресло. Решил, что отдохну немного прямо здесь, а потом уже поднимусь на второй этаж, переоденусь.

И вдруг - странное очень чувство - как будто тебя взяли под мышки и понесли. Кто-то большой, сильный. Боли еще не было, был вот этот потусторонний страх. Только что я был здесь, а теперь уже там... Есть это

чувство столкновения с иным, с другой реальностью, о которой мы ничего не знаем. Все-таки есть...

И тут же врезала боль. Огромная, сильнейшая боль.

Слава Богу, совсем рядом оказался дежурный врач Анатолий Григорьев. Он мгновенно понял, что со мной произошло. И начал вводить именно те медикаменты, которые необходимы при сердечном приступе. Практически через несколько минут. Положили меня прямо тут, в этой же комнате. Перенесли кровать, подключили необходимую аппаратуру. На моих женщин было страшно смотреть, так они перепугались. Наверное, вид у меня был... хуже не придумаешь.

А я думал: "Господи, почему мне так не везет! Ведь уже второй тур, остались считанные дни!"

На следующий день огромным усилием воли заставил себя сесть. И опять говорил только об одном: "Почему, почему именно сейчас!" Наина все повторяла: "Боря, я прошу тебя, успокойся, все будет хорошо, не волнуйся!"

Запланированную встречу с Лебедем решил не отменять.

На второй день после инфаркта, 28 июня, из обычной гостиной, куда теперь перенесли мою кровать, устроили что-то вроде рабочего кабинета. Оператор (наш, кремлевский) долго мудрил, чтобы ничего липшего в кадре не было, особенно рояля, который по традиции всегда тут стоял, и, само собой, кровати. Медицинскую аппаратуру чем-то накрыли. Наина умоляла об одном: "Боря! Только не вставай! Сиди в кресле! Тебе нельзя вставать!" Но я не выдержал и заставил усилием воли себя встать, здороваясь с гостем.

Лебедь был очень доволен встречей. Ему сказали, что я простудился, он лишних вопросов не задавал. Мне же почему-то запомнился его необычный внешний вид: черные туфли, белые носки и яркий клетчатый пиджак. "Это он оделся по-летнему", -промелькнула вовсе не политическая мысль.

... В первом туре - 16 июня 96-го - Александр Лебедь набрал 15 процентов голосов. А 18 июня я назначил его секретарем Совета безопасности. Наши договоренности перед вторым туром о том, что Лебедь прямо сейчас, не дожидаясь итогов голосования, создания нового правительства, начинает заниматься Чечней, были важны и для него, и для меня.

Эта короткая встреча в Барвихе накануне второго тура имела принципиальное значение. И отменить ее я не мог.

Силы постепенно возвращались. Тем не менее ходить врачи пока категорически запрещали.

Но до 3 июля (второго тура выборов) оставались считанные дни. Встал вопрос: где будут голосовать президент и его семья? Наина настаивала, чтобы мне, как "порядочному больному", избирательную урну привезли прямо домой. "Это же по закону!" - чуть не плача, говорила она. "Да, по закону, но я хочу голосовать вместе со всеми". - "И что ты предлагаешь?" Я позвал Таню, и мы обсудили все варианты. Первый - голосовать по нашему московскому адресу, на Осенней. Его отвергли почти сразу: длинный коридор, лестница, долго идти по улице. Даже я, со своим упрямством, и то понял, что это невозможно. Второй вариант: санаторий в Барвихе, недалеко от дачи. В санатории всегда голосуют, там есть избирательный участок, и все будет по закону, все правильно. Туда же можно пригласить и корреспондентов.

Я продолжал сомневаться: "Ну что это за голосование, среди больных?"

"Папа, журналистов будет чуть-чуть меньше, но поверь, их будет совсем не мало -основные каналы телевидения, информационные агентства, все как обычно", - успокоила Таня. "А как объяснить, почему я отправился в Барвиху накануне выборов?" - не унимался я. "Все знают, сколько ты мотался по стране, сколько сил отдал избирательной кампании. Никто не удивится, что ты взял между первым и вторым туром краткосрочный отпуск, поверь. Тебе тоже отдыхать надо".

"Неубедительно", - пробурчал я. Но в конце концов согласился.

... Было понятно, что мы с Зюгановым идем практически вровень, и тут все зависело от электората Лебедя и Явлинского. За кого они проголосуют? И проголосуют ли вообще? Вот тот резерв Ельцина, который должен был сработать во втором туре. Именно это, а не мое самочувствие волновало общественное мнение. Именно об этом писали и говорили все СМИ.

... Случись приступ на месяц раньше, результаты выборов, наверное, были бы иными. Удержать темп и напор предвыборной кампании просто не удалось бы. И Зюганов мог выиграть благодаря такому "подарку судьбы". Страшная перспектива. Старался об этом не думать - лежал, принимал лекарства, общался с врачами, с семьей и буквально считал часы до голосования. Скорей! Скорей!..

Кроме семьи, об инфаркте, разумеется, знали только лечащие врачи, несколько человек из охраны и персонала. Не то что ближний круг - ближайший! Буквально на следующий день после приступа, 27 июня, Таня и Чубайс встретились в "Президент-отеле", там, где работал штаб. Весь график встреч между первым и вторым туром, все акции, поездки на предприятия пришлось отменить под благовидным предлогом - изменение тактики: президент, мол, уверен в успехе. И ни в коем случае не допустить утечки информации о болезни.

Конечно, я и мои помощники ходили по лезвию бритвы: позволительно ли было скрывать такую информацию от общества? Но я до сих пор уверен в том, что отдавать победу Зюганову или переносить выборы было бы во много раз большим, наихудшим злом.

В воскресенье, в день второго тура, я с огромным трудом поехал вместе с Наиной на избирательный участок. Телекамеры ОРТ, РТР, НТВ, журналисты и корреспонденты информационных агентств, всего человек двадцать, внимательно следили за каждым моим движением. Собрав волю в кулак, я улыбнулся, сказал несколько слов: "Послушайте, я уже столько раз отвечал на все ваши вопросы... "

... Итогов голосования ждал, снова лежа в постели.

Победа была с привкусом лекарства. И тем не менее это была фантастическая, удивительная победа! Я победил, хотя в начале года никто, вообще никто, включая мое ближайшее окружение, в это не верил! Победил вопреки всем прогнозам, вопреки минимальному рейтингу, вопреки инфаркту и политическим кризисам, которые преследовали нас весь первый срок моего президентства.

Я лежал на больничной койке, напряженно смотрел в потолок, а хотелось вскочить и плясать! Рядом со мной были родные, друзья. Они обнимали меня, дарили цветы, и в глазах у многих стояли слезы.

Теперь было время вспомнить всю эту тяжелейшую кампанию, день за днем. Да, пришлось мне в эти предвыборные месяцы нелегко.

Врачи ходили по пятам, хуже чем охрана. Все их специальные чемоданчики, бледные от испуга лица я уже спокойно видеть не мог. Слышать не мог одно и то же: "Борис Николаевич, что вы делаете! Ограничьте нагрузки! Борис Николаевич, вы что!" Но куда деваться? Они честно делали свою работу. Следили за каждым моим шагом. Всюду за спиной стояли с инъекциями и таблетками. И имели для этого веские основания: сердце прихватывало постоянно. Причем капитально, с комом в горле, с уплывающим горизонтом, все как положено.

В народе, я слышал, бытует мнение: доплясался Ельцин на выборах, допрыгался. Верно, был такой случай. Вместе с певцом Женей Осиным я на сцене действительно лихо сплясал. Никакое сердце, никакие предупреждения врачей не могли снизить мой эмоциональный тонус, мой огромный настрой и желание выиграть этот бой. Пожалуй, впервые я участвовал в такой широкой кампании - летал по стране, каждый день встречался с огромным количеством народа, выступал па стадионах, во дворцах спорта, на концертах, под шум, гвалт, свист и аплодисменты молодежной аудитории. И это меня "заводило" необычайно.

Перед этим злополучным концертом в Ростове-на-Дону Таня меня умоляла: "Папа, я тебя прошу, только не танцуй!" Но я ничего не мог с собой поделать... Эти сильные положительные эмоции не мешали жить, а помогали.

Так что танцы абсолютно здесь ни при чем. Накопилась усталость, стрессовые ситуации. А вот теперь появилось время полежать, подумать: что со мной? Когда это началось? И к чему приведет?

Еще до выборов, весной, было коллективное письмо врачей на имя Коржакова, в котором они прямо указывали на катастрофическое состояние моего сердца. Мне это письмо не показали, семье тоже. Прочитал я его много позже.

"Заключение консилиума.

За последние две недели в состоянии здоровья Президента Российской Федерации Бориса Николаевича Ельцина произошли изменения отрицательного характера. Все эти изменения напрямую связаны с резко возросшим уровнем нагрузок, как в физическом, так и в эмоциональном плане. Существенную роль играет частая смена климатических и часовых поясов при перелетах на большие расстояния. Время сна сокращено до предела - около 3-4 часов в сутки. Подобный режим работы представляет реальную угрозу здоровью и жизни президента".

Заключение подписали десять врачей.

Содержание письма Коржаков не скрывал, неоднократно намекал Тане, что, если со мной что-то случится, виновата будет она. А вот сам документ не показал никому.

Я же теперь, лежа на больничной койке, вспоминал другое письмо, написанное врачами года полтора назад, о том, что мне необходима коронарография - исследование сосудов сердца. Кроме врачей, о письме знали я и Коржаков. То письмо семье тоже не показали...

Эх, если бы я своим сердцем занялся не в год выборов, а немного раньше!

Но что об этом говорить...

Итак, что мы теперь имеем? Я - больной не безнадежный, но врачи сто процентов успеха гарантировать не могут. Много отрицательных факторов. Они говорят: пятьдесят на пятьдесят.

Но аортокоронарное шунтирование - операция не уникальная. Хирурги знают ее наизусть. Опыт у них достаточно большой. "Хотите, - сказали они, - делайте за границей, хотите - здесь. Предупреждаем заранее: в России опыта меньше, за границей есть хорошие клиники, где шунтирование вообще на потоке. Зато здесь будет комфортнее. И вообще российского президента должны оперировать наши". - "А если я не пойду на операцию?" Возникла пауза. "Ваше состояние будет плавно ухудшаться. Помощь врачей будет требоваться постоянно. Работоспособность будет неуклонно падать. Сколько именно вы проживете - год, два, три, может быть, меньше, - мы точно сказать не можем".

Нет, такой жизнью я жить точно не смогу. Надо решаться. Надо оперироваться.

Спросил врачей: "Когда?" - "Не раньше сентября. Сначала вам надо восстановить силы после инфаркта, пройти все обследования". Это хорошо. Значит, есть время все обдумать, все взвесить. И все вспомнить.

... Началась подготовка к инаугурации. 9 августа на сцене Дворца съездов, положив руку на Российскую Конституцию, я произнес слова торжественной присяги.

Сцена Дворца съездов. Алые, зеленые, голубые... какие еще там цвета? Душно, несмотря на все кондиционеры. Режет глаза. Никогда в жизни я не был так напряжен.

Мне всегда не по душе принимать почести, ходить по струнке. А сегодня особенно.

Несмотря на все старания врачей, именно в этот ответственный момент чувствовал я себя ужасно, хотя мне кололи обезболивающие.

Накануне мы с Анатолием Чубайсом ломали голову, как сократить церемонию по времени.

Егор Строев, глава Совета Федерации, вручавший мне президентский орден - символ власти - и цветы, патриарх Алексий II, стоявший рядом на сцене, и все, кто был в зале, переживали за меня - я это видел.

"Ну ничего, не бойтесь. Ельцин выдержит. И не такое выдерживал".

Торжественные, высокие слова клятвы. Для меня они в сто раз стали и тяжелее, и дороже.

... Что же будет дальше?

Пришлось довольно значительное время восстанавливать силы перед операцией. Сначала поехал в Завидово. Любимые места. Так хотелось надышаться перед больницей этим душистым, сладким воздухом. И вдруг чувствую - не могу. Слабею с каждым днем, есть не хочу, пить не хочу, только лежать... Позвал врачей. Это что, конец? Да нет, говорят, Борис Николаевич, не должно быть. Все идет по плану. А сами бледные. Таня, Лена, Наина - в шоке. За несколько дней я сильно осунулся. Оказалось - у меня упал гемоглобин. Анемия. Это был первый предоперационный кризис. Из-за него операцию пришлось перенести на месяц.

Сейчас мне кажется, что на здоровье повлияла не усталость, не медикаменты - врачи ведь все время поддерживали меня в форме, - а что-то совсем другое. Настроение -хуже некуда. Нужно было наконец обнародовать мои болячки перед страной, перед всем миром.

... Это было для меня еще одно тяжелое испытание.

Я был сторонником жесткой позиции (очень распространенной в советские времена): чем меньше народ знает о болезни главы государства, тем ему, народу, спокойнее. И так жизнь тяжелая, а тут еще в прессе начнется истерика, что да как. Болячки президента – его личное дело. Показывать свои рентгеновские снимки - я такой присяги не давал.

Таня убеждала меня: "Папа, но это странно: ты пропадешь на столько времени неизвестно куда".

Таня принесла мне в переводе с английского письмо Рейгана к нации, которое он написал, когда болезнь Альцгеймера уже серьезно давала о себе знать: шли необратимые изменения головного мозга. В сущности, Рональд Рейган в этом письме прощается с американцами. Таким, как раньше, он уже не будет. Простые слова, очень простые... Как будто записка на клочке бумаги, написанная в больничной палате. Так пишут самым близким.

Я задумался: а могу ли и я вот так же по-человечески открыто, абсолютно откровенно разговаривать с людьми моей страны?

Близкие убеждали меня: после того как я провел такую искреннюю, такую открытую предвыборную кампанию, скрывать мою операцию нельзя. "Это не личное дело Бориса Ельцина и его семьи", - написал мне в письме новый пресс-секретарь Сергей Ястржембский. Письмо мне привезла в Завидово Таня - отправлять его обычной президентской фельдъегерской почтой мои помощники не хотели. Пока про операцию никто не знает, информация – абсолютно конфиденциальная.

Здесь, в Завидове, я принял окончательное решение: да, расскажу все как есть.

Я дал интервью Михаилу Лесину - прямо в зимнем саду, в Завидове, сидел в джемпере. Помню, запнулся. Трудно было произнести: "Операция на сердце". Когда эти кадры смотрел по телевизору, подумал как-то мельком: ну вот, начинается совсем новая моя жизнь. А какая?

В начале августа в консилиум ввели новых врачей из кардиоцентра: Рената Акчурина и Юрия Беленкова.

Они назначили коронарографию...

Во время первого же разговора я почувствовал доверие к моему будущему хирургу Ренату Акчурину: он говорил корректно, но абсолютно жестко и понятно.

Коронарография - довольно серьезное исследование: в артерию через катетер вводится йодсодержащий раствор. Кровь, "окрашенная" йодом, идет по сосудам к сердцу. На экране врачи видят, как эта "цветная" кровь толчками пробивает себе дорогу.

Красивое, вероятно, зрелище. Но исследование это опасное: можно спровоцировать новый инфаркт.

Готовили меня долго, тщательно.

Я все пытался представить свое сердце, как по нему идет кровь, как ее выбрасывает в какие-то там желудочки, даже смотрел рисунки, схемы... Но представить себе этого не мог.

"Так какого все-таки цвета будет потом моя кровь и куда эта кровь денется?"

Врачи не были расположены шутить. Исследование показало картину гораздо худшую, чем они ожидали: затруднен кровоток, закупорены сосуды. Как сказали врачи, операция "по жизненным показаниям". "Что это значит?" - "Это значит, что не делать операцию нельзя".

... С кардиоцентром была одна проблема: им руководил Чазов, бывший начальник Четвертого управления, бывший министр здравоохранения СССР, курировавший когда-то всех членов Политбюро.

Специалист он прекрасный, но когда я думал, что предстоит с ним встретиться, сразу вспоминал 87-й год. Я ведь тогда тоже лежал в больнице, после пленума ЦК КПСС, где сказал несколько критических фраз, за которые меня дружно затоптали все остальные члены Политбюро и ЦК. Ни один не выступил в мою защиту.

А снимать меня с должности должен был пленум Московского горкома партии, на который меня, больного, насильно отправили.

Чазов приехал в больницу: "Михаил Сергеевич просил вас быть на пленуме МГК, это необходимо". А умру я или не умру после этого - не важно. Меня накачали лекарствами, посадили в машину. На пленуме чувствовал себя так плохо, что казалось - умру прямо здесь, в зале заседаний.

Наина говорила: "Но как же так! Ведь он же врач!" А что врач? Врач тоже лицо подневольное. Не было тогда просто врачей, просто учителей, все, так или иначе, были солдатами партии. Солдатами государства. Но вот увидел я Чазова через много лет, улыбнулся, пожал руку. Хотя и через силу.

... Да, я снова у Чазова. Странно это.

Сколько лет я сохранял в себе самоощущение десятилетнего мальчишки: я все могу! Да, я могу абсолютно все! Могу залезть на дерево, сплавиться на плотах по реке, пройти сквозь тайгу, сутками не спать, часами париться в бане, могу сокрушить любого противника, могу все, что угодно. И вот всевластие человека над собой внезапно кончается. Кто-то другой становится властен над его телом - врачи, судьба. Но нужен ли этот новый "я" своим близким? Нужен ли всей стране?

Именно в те дни, когда готовился к операции, Лена и Таня вспомнили о годовщине нашей свадьбы. В сентябре юбилей, сорок лет. Идут с утра к нам с каким-то блюдечком.

Я сначала даже не понял, в чем дело. На блюдечке два кольца - одно, с камушком, для Наины, а для меня - простое обручальное. У меня, кстати, его никогда не было. На свадьбу, помню, взял у деда его медное, напрокат. Для загса. Так с тех пор без обручального кольца и ходил.

"Молодые, сядьте рядом!" Наина, наверное, сразу сообразила, в чем дело. А я не мог понять, думал, что-то важное сказать хотят, что-то предложить. И вдруг, когда осознал все, такое тепло ощутил в груди, такую благодарность девчонкам... "Ну, мама, папа, поцелуйтесь! Обменяйтесь кольцами!" Какой солнечный свет в окне, какая жизнь хорошая! Хорошая - несмотря ни на что.

Да, принесли кольца. Хоть смейся, хоть плачь. Но плакать не стали. Правда, и выпить тоже не смогли за здоровье молодых.

О ходе самой операции мне писать особо нечего - лежал на столе. Своих хирургов, всех врачей во главе с Ренатом Акчуриным не забуду никогда.

Правильный был выбор - оперироваться дома. Родные лица помогают. Точно помогают.

Не забуду и американского хирурга Майкла Дебейки, который на мониторе отслеживал весь ход операции. Я потом разговаривал с ним, шутил и все смотрел в его глаза. Как же мне захотелось быть таким же, как он в свои восемьдесят пять, - живым, веселым, абсолютным оптимистом, который всем нужен и знает все про эту жизнь! Он одним своим видом поставил передо мной эту цель - 85! Но до счастливой старости надо еще дожить...

... Произошло все это 5 ноября.

Встали мы очень рано. Поехал я один, семья осталась дома. Провожали меня в шесть утра, напряженные, волновались, конечно. Собирались ехать в кардиоцентр следом. Трудно сказать почему, но я был абсолютно спокоен, да нет, не только спокоен - я испытывал какой-то мощный подъем, прилив сил.

Таня первая это заметила: "Пап, ну ты даешь. Мы тут все трясемся, переживаем, а ты какой-то веселый. Молодец". В больницу поехал не в обычной президентской машине, а на "лидере" - первой машине сопровождения. "Зачем?"

- спросила внучка Маша. "Чтобы никто не узнал. Иначе там будет толпа журналистов. Им пока снимать нечего. И вообще пусть поменьше суетятся", - ответил я.

Как-то быстро проскочили в ворота. На часах было шесть тридцать. Погода сырая, серая. Дождик, по-моему, моросил. И ветер в лицо. В холле больницы меня ждала целая толпа в белых халатах. Вид они имели, прямо скажу, неважный. Бледный вид. Помню, чтобы чуть разрядить обстановку, я сказал руководителю консилиума Сергею Миронову: "А нож-то с вами?" Все немножко оттаяли, заулыбались.

Началась операция в восемь утра. Кончилась в четырнадцать.

Шунтов (новых, вшитых в сердце кровеносных сосудов, которые вырезали из моих же ног) потребовалось не четыре, как думали, а пять. Сердце заработало сразу, как только меня отключили от аппарата. За ходом операции следили Дебейки и два немецких кардиохирурга, Торнтон Валлер и Аксель Хаверик, которых прислал Гельмут Коль. Ну и, конечно, наши - Беленков, Чазов, целая бригада.

Наину и дочерей в просмотровый зал, слава Богу, не пустили. Не знаю, как бы они смогли пережить это зрелище.

Заранее были подготовлены и подписаны два указа - о передаче всех президентских полномочий Виктору Черномырдину (на время операции) и их возвращении мне же. Сразу, как только пришел в себя после наркоза, проставил время на втором указе: 6.00.

Потом много писали: как только Ельцин пришел в себя после операции, он потребовал ручку и подписал указ о возвращении полномочий. Вот, мол, инстинкт власти!

Но дело тут, конечно, не в страхе потерять власть. Это известный журналистский штамп, не более. Просто все шло по плану. Как было задумано. Шаг за шагом. В этом ощущении порядка, четкости в тот момент я действительно сильно нуждался.

После операции мне принесли алую подушечку - подарок от американского общества больных, переживших операцию на открытом сердце. Прочитал их письмо: "Дорогой Борис Николаевич, мы сердечно желаем вам скорейшего... " Подушечку нужно прижимать к груди - и кашлять... Чтобы мокрота, скопившаяся в легких, скорее отходила.

Что было по-настоящему неприятно и болезненно - огромный шов на груди. Он напоминал о том, как именно проходила операция.

Я очень не люблю долго болеть. Семья это знает, мои врачи - тоже. Но в этот раз, к счастью, прогрессивная методика реабилитации совпала с моим настроением на все сто, даже на двести процентов.

Уже 7 ноября меня посадили в кресло. А 8-го я уже начал ходить с помощью медсестер и врачей. Ходил минут по пять вокруг кровати. Дико болела грудная клетка: во время операции ее распилили, а затем стянули железными скобками. Болели разрезанные ноги. Невероятная слабость. И несмотря на это - чувство огромной свободы, легкости, радости: я дышу! Сердце не болит! Ура!

8 ноября я, несмотря на все уговоры врачей, уже уехал в ЦКБ, минуя специальную послеоперационную палату.

Спасибо вам, мои врачи, медсестры, нянечки. Всех вас не перечислить в этой книге, но все ваши лица помню и люблю!

Спасибо моей семье.

И огромное спасибо - больше всех волнующейся, переживающей – моей Наине.

Там, в ЦКБ, было у меня время подумать.

В принципе, катастрофы со здоровьем случались на протяжении всей жизни. Прободение язвы, травма позвоночника после аварии самолета в Испании, инфаркты, были и операции, и дикие боли. Но периоды болезни, плохого самочувствия, как правило, чередовались с работой по 20 часов в сутки, с моментами чрезвычайной активности, с тяжелейшими нагрузками. Падал, вставал - и бежал дальше. Мне так было нужно. Иначе жить не мог.

Сейчас, лежа в палате ЦКБ, я понимал - отныне, наверное, будет как-то по-другому. Но ощущение легкого дыхания, ощущение свободы не проходило. Не болит! И это самое главное! Скоро я буду на работе!

20 ноября сняли послеоперационные швы. Первый раз вышел в парк. Гуляли вместе с Наиной, Таней, внучкой Машей. Сказал несколько слов тележурналистам - пообещал скоро выйти на работу.

А в парке было сыро, тихо и холодно. Я медленно шел по дорожке и смотрел на бурые листья, на ноябрьское небо - осень. Осень президента.

22 ноября я переехал в Барвиху. Торопил врачей, теребил их: когда? когда? когда?
Врачи считали, что после Нового года - в начале января – я смогу вернуться в Кремль. У
меня сразу поднялось настроение. Я шутил, всех подначивал. Все никак не мог
привыкнуть к ощущению, что сердце не болит. Сколько же месяцев, да нет, лет я провел с
этим прижатым сердцем, будто кто-то давил, давил изнутри все сильнее и все никак не
мог додавить...

Семья радовалась моему состоянию. Я впервые за долгое время приносил им радость. Только радость.

Если так и пойдет, через год уже все будет в норме и я уйду из-под опеки кардиологов. Доктор Беленков, очень тонко улавливающий мое состояние, попросил: "Борис Николаевич, не форсируйте. Это добром не кончится. Не рвитесь никуда".

4 декабря я переехал из санатория на дачу в Горки, можно сказать, домой. Родные заметили, что я сильно изменился. "Как изменился-то?" - спрашиваю. "Ты какой-то стал добрый, дедушка", - смеется внучка Маша. "А я что, был злой?" - "Да нет, просто ты стал всех вокруг замечать. Смотришь по-другому, реагируешь на все как-то по-новому".

Да я и сам чувствовал, как изменился внутренне после операции. Каким вдруг стал ясным, крупным, подробным мир вокруг меня, как все в нем стало дорого и близко.

9 декабря я перелетел на вертолете в Завидово, где должен был восстановиться окончательно.

Туда, в Завидово, ко мне приехал Гельмут Коль. В сущности, это не был дипломатический визит. Гельмут просто хотел меня проведать. Увидеть после операции. И я ему очень благодарен за это. Это было очень по-человечески, искренне. Я угостил Гельмута обедом. И обратил внимание, что он как будто хочет заразить меня своим аппетитом к жизни: отведал каждое блюдо, попробовал русское пиво. Молодец Гельмут, в любой ситуации ведет себя естественно, уплетает за обе щеки. Мне, в принципе, это нравилось. Я представил Гельмуту Колю Сергея Ястржембского, своего нового пресс-секретаря. Он посмотрел на него ровно секунду и улыбнулся: "Понятно, Борис, ты взял дипломата, который будет хорошо обманывать журналистов". Я потом часто вспоминал эту его вроде как случайную шутку... Сергею Владимировичу и впрямь приходилось иногда очень нелегко на его службе.

23 декабря я вернулся в Кремль - на две недели опередив самый "ускоренный"
график, составленный врачами. Все окружающие обратили внимание на то, как я похудел
и как легко стал двигаться. Действительно, не ходил, а бегал. Стал гораздо быстрее
говорить. Сам себя не узнавал в зеркале. Другой вес, другое ощущение тела, другое лицо.

Было такое чувство, будто вернулся из долгой командировки. Почти физически переполняло нетерпение, желание работать. С этим чувством вышел к телекамерам, сказал: "Что в стране творится! До чего дошли... " А страна ведь была ровно та же самая. Просто у меня было удивительное ощущение: я - другой человек! Я могу справиться с любой проблемой!

За всеми делами незаметно приблизился Новый год.

Хотелось видеть не только привычную кремлевскую обстановку, а просто людей на улице: что они делают, как готовятся к празднику. Было очень легкое, светлое, искрящееся чувство времени.

"Заеду в магазин, куплю внукам игрушки", - подумал я.

По дороге с работы заехали в магазин "Аист" на Кутузовском проспекте. Меня окружили продавцы, хором что-то предлагали, рассказывали. В игрушечном магазине я не был сто лет. Господи, до чего же здесь хорошо! Сколько всего для ребятишек, на любой вкус, были бы деньги...

Купил огромную детскую машину для Глеба - очень люблю большие подарки. Чтобы сразу была реакция, удивление: вот это да!

31 декабря поехал на "елку". Так мы между собой называем торжественный прием в Кремле, который устраивает обычно Юрий Михайлович Лужков.

Врачи очень не советовали ехать. Наина тоже была против. Я никого не послушался. Дал команду помощникам: готовьтесь.

Дорога до Кремля знакомая, недлинная. Кортеж несется сквозь принаряженную, сверкающую Москву. Ну вот, хоть почувствую праздник.

... С первых секунд в Большом Кремлевском дворце испытал какие-то новые, для себя необычные чувства. После долгого отсутствия я почти физически ощутил на себе тысячи внимательных взглядов. Чувствительность, оказывается, после операции совсем другая. Как будто кожа стала тоньше. Этого я не предполагал...

Наверное, за долгие годы жизни в публичной политике вокруг тебя появляется какая-то невидимая броня. Ты ко всему привыкаешь - к спинам охранников, к постоянному врачу, который дежурит где-то рядом, к толпам людей, к пожиманию сотен рук, к ауре ожидания, которая тебя сопровождает, к пространству, которое вокруг тебя всегда должно оставаться пустым. Привычка спасает от неловких движений или слов.

Оказывается, после операции эту привычку я на какое-то время утратил. Появилось совершенно незнакомое чувство - неудобно, неловко, все смотрят. С трудом взял бокал шампанского, простоял положенное время, произнес речь.

А через несколько дней после Нового года я пошел в баню.

Пытался убедить себя: все, хватит лазарета, я нормальный человек. Езжу на работу, пью шампанское, хожу в баню. Пришел, разделся. А баня еще не нагрелась... 7 января меня с подозрением на пневмонию госпитализировали в ЦКБ. Наина до сих пор не может себе простить, что не уследила.

РОССИЯ И ГЕНЕРАЛЫ

Россия всегда гордилась своими генералами.

Генералами войны 1812 года, генералами Крымской кампании (хоть и проигранной), генералами Михаилом Скобелевым, Алексеем Брусиловым, великими полководцами Второй мировой: Георгием Жуковым, Константином Рокоссовским, Иваном Коневым...

Даже такие противоречивые фигуры, как герои гражданской войны Михаил Тухачевский, Василий Блюхер, Иона Якир, в истории остались людьми героическими. Мы до сих пор переживаем, строим догадки: а как бы сложилась наша жизнь, если бы Сталин их не посадил, не расстрелял? Может, и в Великой Отечественной погибло бы меньше людей?

В известном фильме Никиты Михалкова "Утомленные солнцем" есть потрясающий момент: красного генерала везут на Лубянку, уже избитого, со сломанным носом. Еще полчаса назад этот человек был национальным героем, а сейчас все: он раздавлен, не может сдержать рыданий - кровь, сопли, слезы. А кто это сделал? Да всего лишь трое дюжих чекистов: сунули в морду несколько раз кулачищем, и все - огромный сильный человек сломался. Помню, я смотрел фильм и думал: как же так? Что за время было? Человек, не боявшийся командовать огромными соединениями, армиями, мировой войны не боявшийся, даже жаждавший этой мировой войны, - и вот он стал в одно мгновение никем, нет его. И вся его надежда - позвонить Сталину!

И еще подумал: а вот если бы не расстреливали мирное население знаменитые красные генералы, не объявляли тотальный террор бунтовавшим крестьянам и казакам, не вычищали под корень целые социальные пласты - может, и не пришлось бы ехать потом в арестантской машине?

Почему я об этом говорю так подробно?..

... Вплоть до выборов 96-го года новая волна российских генералов-политиков оказывала сильнейшее воздействие на нашу жизнь. Судите сами. Генерал Павел Грачев, министр обороны. Генерал Джохар Дудаев, президент "независимой Чечни". Генерал Александр Лебедь, кандидат в президенты России и секретарь Совета безопасности. Генералы Александр Коржаков, руководитель моей охраны, и Михаил Барсуков, директор Федеральной службы безопасности. У каждого - своя история. О каждом есть что сказать.

Прошлую свою книгу, которую писал по горячим следам, закончил на трагических событиях осени 1993 года. Тогда мне казалось, что все – с коммунизмом в стране покончено раз и навсегда. Никому не хотелось доводить дело до массовых столкновений. Но раз уж Верховный Совет во главе с Хасбулатовым навязал президенту и стране логику гражданской войны, пришлось действовать очень жестко и быстро. Это были страшные для Москвы дни.

И все-таки главной своей победой считаю то, что нам удалось избежать широкомасштабного кровавого столкновения, гражданской войны между сторонниками коммунистического Верховного Совета и законной президентской властью по всей России.

... Вот тогда я впервые глубоко об этом задумался. Можно сказать и по-другому - тогда я впервые столкнулся с типом генерала без убеждений.

Суровые внешне, как бы из железа сделанные, волевые, четкие, приверженцы присяги и долга - такими они хотели выглядеть. А на поверку вышло как раз наоборот.

Часто у скромного гражданского человека, застенчивого и книжного (самые яркие примеры - Сахаров, Лихачев, Собчак, Старовойтова), и убеждения тверже, и поступки решительнее.

Список примеров тут может быть бесконечен.

Все это время - с 90-го по 96-й, - теперь я в этом абсолютно убежден, над Россией висела тень смуты, гражданской войны. Многие россияне с глухой тоской верили в то, что все так и будет: новый военный переворот, хунта, растаскивание на множество маленьких республик, короче, вариант Югославии. Или, если ближе к нашей истории, - вариант 1918 года. Страшный вариант. Он был возможен. Многие тогда уезжали из страны именно по этой причине.

И действительно, объективные обстоятельства подталкивали нас именно к такому развитию.

Советская империя строилась много лет без тени сомнений, по железному генеральному плану. Внутренних противоречий не замечали. Сценария, по которому империи придется уйти с ряда территорий, уступить место новым государственным образованиям, даже не предполагали, не имели в виду. Экономику развивали исходя не из местных потребностей и уклада жизни, а разом всю, на одну шестую часть суши. После развала Союза в роли эмигрантов оказалась огромная часть русскоязычного населения в республиках, где они десятки лет обслуживали имперскую промышленность, науку, культуру. В тех городах и областях, куда продовольствие завозили из других регионов и где производили только сталь, танки, ракеты, приборы и так далее, из-за рухнувшего внутреннего рынка произошла почти экономическая катастрофа. К обычным безработным добавились безработные офицеры - наша армия быстро покидала Европу.

В 1991 году, в дни августовских событий, когда рухнула советская власть, мне лично казалось, что уж с идеологией-то в стране все будет в порядке. Все тогда дружно ненавидели коммунизм и коммунистов, все клеймили лживый режим...

Наш российский народ очень верит в силу слова. И я такой же. Потребность в пропаганде, потребность верить красивым словам в нас неистребима.

Слишком долго нас трясло и в годы горбачевской перестройки, и после ее краха, слишком много политики было на экранах телевизоров. Образ мирной, благоустроенной, позитивной России никак не мог родиться. Ему мешали путчи, бытовая неустроенность, экономическая "шоковая терапия", ломка всего старого уклада. Да и я считал, что ничего искусственного здесь создавать не надо. Не нужна пропаганда новой жизни. Новая жизнь сама собой убедит людей в том, что она уже есть.

... И чувство обиды, потери всего привычного породило новую генерацию политиков.

С одной стороны, истерично-озлобленных депутатов, для которых важно было оседлать эту идею национальной ущемленности.

С другой - харизматических генералов, которые были готовы в любой момент встать во главе каких-нибудь очередных "событий".

Вот вам генерал Дудаев. Вроде бы настоящий армейский генерал, можно сказать, видный советский военачальник. Командовал подразделением стратегической авиации, держал в руках штабные карты Европы. Казалось бы, человек образованный.

Неужто уже тогда, в 91-м, он возвращался домой в Чечню, имея в голове план: выйти из состава России, объявить шариатскую республику? Неужели не давали покоя лавры Хомейни или Каддафи? Я этого себе представить не могу. Но оказалось именно так - на "историческую родину" вернулся одержимый безумными идеями человек. За грозными, эпохальными событиями 91-го мы проглядели эту национальную катастрофу Чечни. Не верили, не могли представить, что такое возможно.

Масштабы насилия, охватившие республику в первые же годы правления Дудаева, были просто невероятны. Сначала десятки, потом сотни тысяч людей, и русских, и чеченцев, покинули в те годы Чечню под проклятия и угрозы.

Но главная опасность была даже не в этой невиданной эскалации дикости. На территории России образовалась криминальная черная дыра. Всплеск криминала - особая тема. Я к ней еще обязательно вернусь. Здесь чеченцы выглядят не хуже и не лучше других народов - у каждого народа есть свои бандиты. Но только в Чечне этот бандитизм стал практически легальным видом дохода, стал гражданской доблестью. Одно дело, когда государство худо-бедно, но пытается бороться с оргпреступностью на своей территории, в своих городах, где органы правопорядка имеют хоть какой-то ресурс власти. Другое дело - если местная власть сама помогает бандитам и они могут в любой момент исчезнуть со своими деньгами, с заложниками, с оружием в эту самую черную дыру.

Тогда, осенью 94-го, перед началом первой чеченской войны, общество, напуганное путчами, не хотело никаких конфликтов.

Но Дудаев угрожал России, шантажировал ее террористическими актами, взрывами на военных объектах, на атомных электростанциях. Человек, который озвучивает такое, в принципе, не может и не должен быть субъектом переговоров.

Чеченцы очень гордятся тем, как долго и как часто они воевали с большой Россией: в XIX веке - с царем, в гражданскую - с белыми генералами, после войны - с чекистами.

На этом национальном мифе, на том, что чеченцы еще в древней истории чувствовали враждебность со стороны других горских племен, и сыграл Дудаев. Ничто в его лощеном провинциальном облике - шляпа, галстук, усики – не напоминало сегодняшних главарей вооруженных банд, которые пришли ему на смену и терроризировали Россию уже не на словах, а на деле. Но именно Дудаев - духовный отец этих людей.

И помог ему в этом еще один миф - об исламской революции. Опасный миф. И самое печальное, что в том числе и грубая политика Советского Союза привела к возникновению мирового исламского экстремизма. Сколько лет мы в СССР "боролись с сионизмом", осуждали Израиль, помогали палестинцам и другим арабским движениям, не брезгуя терроризмом. Сколько лет потом воевали в Афганистане. В результате привозной социализм, террористические методы, насаждавшиеся нашими же спецслужбами, сомкнулись с самыми радикальными и страшными исламскими сектами и... с ненавистью к России и к русским, которая возникла во время афганской войны.

Впрочем, ненависть террористов, радикалов-исламистов в разное время направлялась на разные страны - на США, Англию, Францию, Индию, Израиль, Россию. Важно другое: все эти страны в конце XX века, обладая ядерным оружием, высокоразвитыми технологиями, самолетами, ракетами, компьютерами, внезапно разбудили другую, варварскую, цивилизацию, разбудили средневековую дикость - и справляются с этой проблемой с неимоверным трудом. И уже эта дикость ставит под сомнение наши ценности, наш мир, само наше существование. Цивилизация как бы стоит в растерянности перед полевыми командирами, перед партизанской войной, перед захватом заложников, перед терактами: как с этим справляться? Мы еще не умеем бороться с этой бедой, которая как будто вылезла из глубокого исторического подполья. Из прошлых веков. Мы только учимся с ней бороться.

Причем все делают это по-своему. Израильтяне отвечают ударом на удар. Американцы, англичане создают огромную агентурную сеть, выслеживают, охотятся за главарями, одновременно стараясь во внешней политике, и в особенности в международной экономике, связать исламские страны цепью общих приоритетов. Французы в разгар борьбы с алжирскими повстанцами прибегли к массовым репрессиям, к депортации многих тысяч людей из страны и одновременно старались и стараются поддерживать дружеские связи со своими бывшими колониями.

Мы столкнулись с той же самой проблемой, и, как я уже говорил, совершенно неожиданно для себя. Теперь надо вспомнить, как все это начиналось. Честно вспомнить,

невзирая на ошибки тех дней, невзирая на душевную боль, которая сопровождает эти воспоминания.

Летом 1994 года чеченской проблемой стали заниматься вплотную. Тогда во властных структурах имела хождение такая теория. Власть Дудаева на территории Чечни крайне непрочна. Новый режим в республике опирается на влияние тейпов (родов), и, хотя он поддерживается старейшинами, между теинами идет страшная вражда, война за влияние и власть. Постоянно на территории Чечни возникают вооруженные конфликты - то в Грозном, то в Надтеречном районе. Производство остановлено, ничего не работает, не функционирует, народ измучен и уже по горло сыт дудаевскими обещаниями. Все хотят какой-то стабильности. Пришло время России вмешаться - с помощью новых антидудаевских сил внутри республики. События в Грузии показывают, что, когда лидер зарывается, начинает бесчинствовать, авторитетная национальная интеллигенция готова поддержать альтернативные, как правило, ориентированные на Россию, политические группы. Давайте создадим здесь, в Москве, где живет много очень авторитетных чеченцев, некий новый орган, который возглавит это движение. Есть немало подходящих кандидатур - Автурханов, Гаджиев, Завгаев.

Стадии плана были таковы. Постепенно осуществить плавный вброс в Чечню антидудаевских настроений и сил. Помочь деньгами, если надо - специалистами. Добиться, чтобы народ сам прогнал Дудаева. А если начнется вооруженный конфликт - не допускать кровопролития. Миротворческие усилия всегда пользуются поддержкой народа: это мы уже знали на опыте Таджикистана, Приднестровья.

И я согласился на этот план.

Был и еще один аргумент: если объявить войну преступности в каком-то одном месте и победить, это сможет переломить криминальную ситуацию в России. Начинать надо с Чечни. Нужно отнять у бандитов ощущение безнаказанности, нанести не точечный, а по-настоящему мощный удар по преступному миру, который оккупировал целую республику.

Существовала такая теория: мол, Ельцин пошел на обострение с Чечней ради укрепления своего авторитета, ради ужесточения режима президентской власти. Чушь! Бред! Я знал, что общество боится и не хочет войны. Главная особенность первой чеченской операции состоит как раз в том, что я пытался остановить разрастание военного конфликта, не сообразуясь с конкретной тактической выгодой. Но война не прекращалась, вспыхивала вновь. Выкручивалась из наших рук, вновь возникала, на новом витке, в новой форме.

Так было в Буденновске, в Красноармейске, в Грозном летом 1996 года. Решение о начале военной операции принимал Совет безопасности. В прессе много писали: кто отдавал приказ? как? почему? - все покрыто мраком неизвестности. Ельцин, мол, ушел от ответственности. Снова вранье! Никогда в ходе чеченской кампании я не уходил от ответственности. Даже когда приказ отдавали другие, брал ее на себя. И несу ответственность за штурм Грозного, за бомбардировки и за их прекращение. А на Совете безопасности, где принимали решение о начале операции, действительно протокол не вели. У меня на столе лежали справки (таких справок, подготовленных разными ведомствами, было тогда десятки) с мотивировками, почему нужно начинать операцию. Были и другие аналитические материалы, говорившие о том, что вмешиваться в дела Чечни нельзя. Я изложил аргументы и сказал: какие мнения "за" и "против"? Что нас ждет? И общая позиция была одна: мы не можем безучастно наблюдать, как отваливается кусок России, это станет началом распада страны.

Одним из тех, кто твердо верил в "молниеносный" характер военной операции, был Павел Сергеевич Грачев, министр обороны России с 1992 по 1996 год.

В этой связи не могу не сказать о нем несколько слов.

Павел Грачев - настоящий армейский генерал. Я говорил когда-то, что это "лучший министр обороны". Что я имел в виду? Дело в том, что в отличие от многих своих коллег

Грачев всегда чурался политики. Это действительно была ценная его черта, которая гарантировала государству определенное спокойствие.

Грачев всегда стремился быть "человеком на своем месте". И действительно, это разная работа - руководить военным ведомством и руководить боевыми действиями: штурм Грозного в ночь на 1 января это подтвердил и навсегда врезался в нашу память. Сотни убитых, ожесточенное сопротивление боевиков.

Потом появились боевые генералы, которые нормально воевали под его началом, нормально вели кампанию. Но как же дорого стоила эта мешанина первых двух месяцев!

Чудовищная неподготовленность армии. Полный разлад в действиях силовых министерств. Жесточайшая обструкция, непонимание наших действий со стороны журналистов, резкая реакция общественного мнения. По своим последствиям этот "локальный" чеченский кризис, когда страна буквально взорвалась от жестоких нелепостей "молниеносной войны", можно сравнить и с 91-м и с 93-м годами.

Россия в тот момент простилась с еще одной, чрезвычайно опасной, но столь близкой и дорогой нам иллюзией - о мощи нашей армии. Ее выучке. Подготовленности к любым конфликтам. Ее непобедимости.

Что говорили тогда? Какая-то там Чечня... Ну сколько их там - пять, десять, двадцать тысяч... И наша армия - огромная, могучая, самая сильная.

Скоро выяснилось, что армия и ее командиры готовились совсем не к той войне. Известная ошибка генералов. Война оказалась тяжелой, страшной, кровавой.

Я помню, скольких усилий стоила мне встреча с Сергеем Адамовичем Ковалевым, который в первые дни военной операции принял сторону сепаратистов и потом приехал в Москву, чтобы рассказать на пресс-конференции о разрушениях и жертвах в Грозном.

Какие внутренние противоречия меня раздирали! Вот сидит передо мной достойный человек, демократ, правозащитник, уполномоченный президента по правам человека. Как объяснить ему, какими словами, что на карту поставлена сама государственность, сама жизнь России? Ведь все равно он моих аргументов не услышит.

Я выслушал его молча, взял доклад и поблагодарил за работу. Если бы в те дни - а дни были очень острые, когда каждый антивоенный репортаж по телевизору воспринимался моими помощниками как предательство, - мы пошли на чрезвычайные меры, на ограничения свободы слова, раскол был бы неминуем. И общество покатилось бы совсем по другому пути.

Усилием воли я заставил себя не обращать внимания на излишнюю, несправедливую критику. И постепенно в обществе возобладала здравая линия, линия середины.

Все поняли, что там воюет наша армия, наши люди. И военные занялись своим делом, а гражданские - своим. И раскола не случилось. Хотя кое-кто, возможно, на это рассчитывал.

Именно тогда, в 95-м, Россию поразила новая болезнь – тотальная "отрицаловка", полное неверие в себя, в свои силы. Мы, россияне, разлюбили сами себя. А это для нации - исторический тупик.

Почему так произошло? В основе этих комплексов - детская наивность, воспитанная в людях советской властью. Детская вера во всесилие государства. И когда государство допустило ошибку, когда президент, как обычный человек, оказался в плену неких стереотипов (в частности, стереотипа о мощи российской армии), истерика захлестнула общество с головой. Разрушительная, тотальная истерика. Ее результаты мы пожинаем до сих пор.

... Летом и осенью 1996 года судьба вновь свела меня еще с одним российским политиком в погонах (погоны он, правда, к тому времени снял, но образа его действий это не изменило, в душе он остался генералом).

Я говорю об Александре Лебеде.

Я до сих пор помню его мощный голос в августе 91-го, когда он говорил мне в кабинете Белого дома: один залп из БТРов - и вся начинка здания заполыхает, все ваши герои попрыгают из окон. Тогда этот офицер Советской Армии вызвал во мне интерес и симпатию.

Но с течением времени я стал понимать, что за рыкающим голосом и медвежьей повадкой, за какой-то утрированной мужественностью стоит глубокая неуверенность в себе армейского человека, вырванного из привычной среды. Лебедь очень дружил в свое время с Павлом Грачевым (потом их дорожки круто разошлись). Так вот, Грачев -типичный генерал, который не хочет выходить за рамки устава, рамки армейского этикета, привычной армейской жизни. Ему и там хорошо. Лебедь, его бывший подчиненный, тип совершенно противоположный. Это тип российского офицера, который оказался за бортом той грандиозной системы, в которой он всю жизнь был важной деталью, и вдруг к сорока годам понял, что жизнь началась заново.

Я к этой человеческой драме отношусь очень серьезно и чувствую вину перед уволившимися из армии офицерами, которым новая российская власть не дала того, что обещала, - квартир, интересной работы, устроенности. Но это разговор другой.

Так вот, генерал Лебедь в каком-то смысле концентрированное выражение этой судьбы, этой человеческой драмы, кризиса личности, отчаянного поиска себя в новых условиях. Человек ринулся в политику, как в атаку. Ему задавали вопросы о международном положении - он рычал в ответ, что негоже бегать за кредитами, как козел за морковкой. Сыпал шутками, поговорками.

Демонстрировал, какой он крутой и несгибаемый мужик. Сбивал с ног, злил журналистов своим самоуверенным тоном. Но по крайней мере в нашей политике это был живой, искренний голос человека, а не игра. Так мне тогда казалось.

Я чувствовал, как мечется этот неординарный человек, как ему хочется былой определенности, четкости, ясности - и как ему плохо от того, что он ее не находит в своей новой жизни. Не только чувствовал, но и сочувствовал. Журналисты уловили эту мою симпатию, поспешили назначить Лебедя моим преемником.

... Никаким преемником он, конечно, не мог быть.

18 июня 1996 года в Кремле рано утром в присутствии журналистов я подписал указ о новом назначении. Лебедь стал секретарем Совета безопасности. Я предоставил генералу очень широкий круг полномочий: реформы в армии, безопасность страны, борьба с преступностью и коррупцией.

Но главным вопросом, конечно, оставалась Чечня. Перед выборами я пообещал закончить войну. Вся территория республики, включая ее горную часть, была под контролем наших войск. И тем не менее пожар конфликта по-прежнему горел, гибли люди.

Беда была в том, что никто не знал, как закончить войну. Нормальные переговоры пока ни к чему не приводили. Прошлые переговоры, 95-го года, завершились покушением на генерала Романова. Вести нынешние - с кем? о чем? на какой правовой базе?

Никто этого не знал. А Лебедь знал. В обстановке полной секретности он вылетел в Чечню, где ночью встретился с Масхадовым и Удуговым. Эффектно. По-генеральски.

14 августа, то есть уже на следующий день после этих переговоров, Лебедь подписал у меня указ об урегулировании кризиса в Чечне. Стратегическое руководство по всему комплексу чеченских проблем было возложено на Совет безопасности. И уже через две недели было подписано в Хасавюрте заявление Лебедя и Масхадова о принципах окончания войны.

Вот некоторые из них.

Вопрос о статусе Чечни откладывается до 2001 года. Полный вывод войск. Создание совместных комиссий. Сотрудничество. И так далее.

По сути, Россия признала легитимность самопровозглашенной Чеченской республики. Россия отказалась от своих прежних задач - установить контроль над

территорией Чечни, восстановить российское законодательство, разоружить незаконную армию. Военные называли это решение предательством. Газеты - капитуляцией. Дума -авантюризмом. И тем не менее главное ощущение от тех дней: российское общество встретило это решение с огромным облегчением. Все устали от войны, от кровавой мясорубки. Все хотели мира.

... Мы еще не знали, что мира не будет. Не знали, чем обернется это быстрое и эффектное решение чеченской проблемы.

На пресс-конференции Лебедь заявил: "Нищая страна с полуразваленной экономикой и такими вооруженными силами не может позволить себе роскошь вести войну".

Я внимательно вслушивался в тон его речей.

На какое-то время у меня появилось ощущение, что пришел во власть очень

сильный, мощный мужик и его энергия действительно ускорит решение наших

болезненных проблем. Появилось даже сомнение, что, может быть, я его

недооценивал - это и есть тот молодой политик, которого я искал и не

находил.

"В чиновники не гожусь: у меня спина не гибкая... И правила, которые толкают страну в пропасть, это не для меня: я по ним не играл и играть не буду... За мной стоят 11 миллионов человек, и сыновья этих людей сегодня гибнут в этой безумной войне".

Еще Лебедь сказал такую странную фразу: "Меня послали в Чечню, чтобы я сломал себе шею".

То, что Лебедь не удовлетворится аппаратной ролью, я знал заранее. То, что проблему чеченского мира он будет решать в своем стиле, с эффектными речами, шумно, всячески подчеркивая свою особую позицию, - тоже догадывался. Весь вопрос был в том, как генерал поведет себя дальше.

... Замены в силовых министерствах я сделал еще до выборов. Непопулярные министры, отвечавшие за исход чеченской кампании, были уволены. Грачев в том числе.

Подмяв под себя Министерство обороны (по его требованию я уволил семь(!) заместителей Грачева и назначил министром генерала Игоря Родионова), Александр Иванович на этом не остановился. Начал атаку на Министерство внутренних дел, на министра Куликова (именно на нем, как на командующем внутренними войсками, весь последний год лежала основная тяжесть руководства боевыми действиями на территории Чечни). И здесь Лебедь искал заговор, путч (хоть крошечный), и здесь разоблачал врагов и диверсантов. Бодание Лебедя и Куликова перешло в открытую стадию. Лебедь говорил прямо: "Двое пернатых в одной берлоге не уживутся".

Десантники Лебедя арестовали двух сотрудников МВД, мужчину и женщину, и те сразу признались, что вели наблюдение за генералом.

Противостояние двух силовых структур всегда смертельно опасно для государства. Когда генералы воюют, могут пострадать мирные граждане, могут пострадать законность и порядок. Им, генералам, уже не до Конституции. Терпеть такое положение дальше было невозможно.

Наконец начались и шумные внешнеполитические заявления. Лебедь угрожал "экономическими санкциями" странам Европы в случае расширения НАТО на восток (что он при этом имел в виду, правда, никто так и не понял), заявлял, что советские ракеты, хоть и ржавые, находятся еще в полной боевой готовности, требовал вернуть России город Севастополь. Ни по одному из этих заявлений он, конечно, ни с кем не советовался.

Действия генерала вызывали столько ожесточенной критики, что не реагировать я уже не мог.

Не было друзей у Лебедя и среди гражданских. Его перепалка с Чубайсом также вышла далеко за рамки приличий. Лебедь открыто намекал на необходимость отставки главы администрации, Чубайс язвил по поводу умственных способностей и знаний

генерала. Пресса со все возрастающим интересом следила, как развивается скандал вокруг нового секретаря Совета безопасности.

Все, что происходило в те месяцы в Кремле, было тесно связано с одним очень определенным обстоятельством - моей болезнью.

Лебедь не случайно так шумно громыхал в коридорах власти. Всем своим видом он показывал: президент плох, и я, генерал-политик, готов занять его место. Кроме меня, здесь достойных людей нет. Только я сумею в этот трудный момент говорить с народом.

Больше всего меня пугала абсолютная неспособность Александра Ивановича договариваться, искать союзников, принимать согласованные решения. Казалось, что это должно пройти, Лебедь обучаем, скоро сумеет направить свою энергию на поиск эффективного решения наших проблем в Чечне. Но после Хасавюртовского мира стало ясно: кропотливо заниматься всеми вопросами Чечни Лебедь не будет.

Я возложил ведение рабочей части переговоров с чеченцами на Черномырдина.

3 октября подписал указ, лишавший Лебедя достаточно серьезных рычагов влияния на военных. Руководство комиссией по высшим воинским званиям и должностям при президенте России было поручено Юрию Батурину, секретарю Совета обороны. Для тех, кто понимает менталитет российских генералов, смысл этого чисто аппаратного указа был очевиден. Лебедь уже больше не держал в своем кармане все самые большие звездочки на самых больших погонах государства. Он больше не мог манипулировать генералами так, как хотел.

И Лебедь быстро понял, что я имел в виду. Почти в тот же день он попросился приехать ко мне в Барвиху. До моей операции оставалось тогда чуть больше месяца.

"Борис Николаевич, ваше решение ошибочно. Совет обороны - не тот орган, который может руководить высшими должностными назначениями в армии. Во главе его сейчас гражданское лицо. Армия этого не поймет".

Я объяснил Лебедю, что мое решение не обсуждается. "Вам нужно браться за дело. Более настойчиво работать с премьером и другими. Нельзя со всеми рассориться в нашем аппарате", - сказал я.

Лебедь насупился, сказал, что в таком случае уйдет в отставку.

Он повернулся и вышел своей тяжелой генеральской походкой, я же поймал себя на мысли: а ведь этот решительный человек совсем не так решителен и крут, каким хочет казаться. Для меня, столько лет проработавшего в большой политике, на разных руководящих должностях, это было очевидно по некоторым интонациям и деталям его поведения. Впрочем, может быть, я ошибаюсь? Посмотрим...

Я стал ждать. Рапорта об отставке не последовало. 7 октября Лебедь поехал в Брюссель, на заседание штаб-квартиры НАТО. Давал шумные, скандальные пресс- конференции, делал ошарашивающие заявления.

А я тем временем поручил Администрации Президента подготовить его отставку.

Вопрос этот был вовсе не так прост, как может показаться теперь, по прошествии времени. Авторитет Лебедя в вооруженных силах и в других силовых структурах был огромен. Рейтинг доверия среди населения приближался к тридцати процентам. Самый высокий рейтинг среди политиков. Но главное, Лебедь, как я уже говорил, имел почти карманное Министерство обороны во главе с его ставленником Игорем Родионовым, впоследствии ярым сторонником коммунистической оппозиции.

В моей администрации, между прочим, абсолютно серьезно обсуждали наихудший сценарий: высадка в Москве десантников, захват зданий силовых министерств и прочее. Десантники - самый мобильный и хорошо обученный род сухопутных войск - Лебедя вообще боготворили. Говорили, что он до сих пор может выполнить все десантные нормативы - пробежать, подтянуться, спрыгнуть с парашютом, выстрелить по мишени короткими очередями и попасть.

Я этим разговорам значения не придавал. Мне было ясно, что ни при каких обстоятельствах Лебедь ни на что подобное не решится. В глазах у него я прочитал

совершенно неожиданное выражение - троечника, который забыл выученный урок и не знает, что делать.

... И все-таки сомнения по поводу его отставки у меня были. Тот ли сейчас момент, когда можно так обострять внутриполитическую ситуацию? Впереди - моя операция.

Но с другой стороны, а если что-то со мной случится? Не хотелось, чтобы Лебедь в момент операции находился в Кремле. Неуправляемый, с огромными амбициями, раздираемый внутренними противоречиями и... слабый политик. Вот это последнее -самое страшное. Сильный будет грести под себя, но хотя бы удержит ситуацию. А Лебедь? Для того чтобы по-мальчишески что-то доказать самому себе, он не остановится ни перед чем. Этот человек не должен получить даже мизерный шанс управлять страной.

Сам Лебедь тоже чувствовал приближение отставки.

Находясь в нервозном состоянии, он однажды приехал в Горки без всякого предупреждения.

Его не пускали - встречи ему я не назначал. Он долго стоял у ворот, рычал на охрану. Стал звонить по городскому телефону: всем кричал в трубку, что ему не дают встретиться с президентом! И не дает не кто иной, как Чубайс - главный враг общества.

Кстати, с его легкой руки Чубайса в прессе стали называть "регентом":

мол, президент тяжело болен, всем руководит "регент" Чубайс. Регент - понятие из монархической практики, к нашим реалиям отношения не имеющее. Но оно пошло гулять и в Думе, и в Совете Федерации, приобретая опасный оттенок политического ярлыка.

Лебедь стоял у ворот, охрана волновалась. Признаться, забавное было ощущение, впервые возникшее у меня за многие годы: как будто кто-то ломится к тебе в дверь. Хоть милицию вызывай.

Но милицию вызывать не пришлось. Лебедь уехал, видимо, уже обдумал какой-то новый план действий.

Ситуация накалилась до предела. Премьер-министр был вынужден срочно созвать совещание с силовыми министрами.

Лебедь намеренно не был приглашен Черномырдиным. Министры больше не могли терпеть выходки секретаря Совбеза и собирались выступить с единой позицией - Лебедя держать внутри власти невозможно. Но Лебедь узнал об этом совещании и все-таки вломился на заседание. Началась перепалка. Лебедь скандалил. Министры молчали... Жесткий отпор дал только Куликов.

Это уже настолько перешло все возможные рамки приличий и здравого смысла, что в тот же день я был вынужден подписать указ о его отставке.

Наверное, Лебедя увольнять надо было раньше. Но... как ни странно, Александр Иванович чем-то напомнил мне меня самого. Только в карикатурном виде. Как будто глядишься в мутное зеркало.

Лег в больницу с тяжелым сердцем (и в прямом, и в переносном смысле). И к Лебедю отношение у меня осталось странное, двойственное. С одной стороны, я ему благодарен за то, что он взял на себя публичную ответственность и установил быстрый мир в Чечне. И хотя этот мир оказался недолговечен, плохо скроен, но и продолжать войну не было у меня ни морального права, ни политического ресурса.

Увы, генерал Лебедь оказался очень шумным, но очень слабым политиком. Может быть, на наше счастье.

Впрочем, сегодня он уже не генерал, а губернатор. Хочу верить, эта школа жизни его чему-то научит. Ведь человек он все-таки яркий, неординарный...

Я боюсь, что, выстраивая в этой главе такую "генеральскую формулу", обижу многих честных военных.

Многие генералы знают, как высоко я ценил и ценю их заслуги перед Отечеством. И как доверял им. Но и не писать о другой, менее приятной для меня истории отношений я не могу. Слишком часто, как мне кажется, на этом отрезке истории, в 1993-1996 годах, страна зависела от решений генералов, от их публичного и закулисного поведения. Россия

лоб в лоб столкнулась с генеральской логикой и генеральским апломбом. Наверное, есть в этом и моя вина.

... С особенным сожалением я вспоминаю еще одного генерала, который сыграл особую роль в моей личной истории. Долгие годы он был мне близок и по-человечески, и по-товарищески, и я долгие годы считал его своим единомышленником. Я говорю о генерале Коржакове, начальнике охраны президента.

В книге Александра Васильевича, говорят, много неправды, грязи. Но я ее читать не стал, не смог пересилить брезгливость. Знаю одно: он, который десять лет окружал меня заботой, клялся в преданности, закрывал в прямом смысле своим телом, делил со мной все трудности, неустанно искал, разоблачал и выводил на чистую воду моих врагов (вот в этом усердии, кстати, и кроется корень нашего расхождения), в самый тяжелый момент моей жизни решил подставить мне подножку...

Почему это случилось?

За несколько лет перескочив из майоров "девятки" (службы охраны) в генеральский чин, приобретя несвойственные для этой должности функции, создав мощную силовую структуру, пристроив в ФСБ своего друга Барсукова, который до этого прямого отношения к контрразведчикам не имел, Коржаков решил забрать себе столько власти, сколько переварить уже не мог. И это его внутренне сломало. Для того чтобы стать настоящим политиком, нужны совсем другие качества, а не умение выслеживать врагов и делить всех на "своих" и "чужих". В том, что Коржаков стал влиять на назначение людей и в правительство, и в администрацию, и в силовые министерства, конечно, виноват целиком я. Коржаков был для меня человеком из моего прошлого, из прошлого, где были громкие победы и поражения, громкая слава, где меня возносило вверх и бросало вниз со скоростью невероятной. И с этим прошлым мне было очень тяжело расставаться.

... Но все-таки расставаться было надо.

Когда рухнул всесильный КГБ, в нашем политическом пространстве проступила невиданная доселе политическая свобода. Люди в погонах пользовались ею каждый по- своему. То, что в начале 90-х годов существовала реальная угроза военного путча, гражданской войны, для меня, как я уже говорил, очевидно. Что же помешало такому развитию событий?

Помешала, как ни странно, внутренняя устойчивость общества. Молодая демократия быстро выработала внутренний иммунитет к генеральским "вирусам": фрондерству, популизму, желанию командовать всеми и сразу. Свобода слова и политические институты новой России создали, говоря серьезно, реальный противовес этой угрозе.

С каждым годом, как мне кажется, все менее опасным становится влияние генералов на политику.

Поэтому когда у нас говорят: в России нет демократии, не создано институтов гражданского общества, правовых механизмов, - я к такому радикализму отношусь с большим сомнением, хотя, наверное, это все произносится из лучших побуждений.

Оглянитесь на нашу недавнюю историю - и вы сами все поймете. Когда-то, в 93-м, а может быть, еще раньше, в 91-м, я задумался: что-то не так в некоторых наших генералах. Чего-то важного им недостает: может, благородства, интеллигентности, какого- то внутреннего стержня. А ведь армия - индикатор общества. Особенно в России. Здесь армия - просто лакмусовая бумажка. Я ждал появления нового, не похожего на других генерала. А вернее сказать, похожего на тех генералов, о которых я в юности читал в книжках. Я ждал...

Прошло время, и такой генерал появился.

И с его приходом всему обществу вдруг стал очевиден настоящий, мужественный и высокопрофессиональный облик наших военных.

Звали этого "генерала"... полковник Владимир Путин. Но это уже другая история.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история