Данилевский Н. Война за Болгарию

ОГЛАВЛЕНИЕ

Конференция, или даже конгресс

(«Русский мир», 1878, 18 и 19 марта)

I

За войною, в которой участвовали только России и Турция, должны последовать конференции или даже конгресс, где будут участвовать все великие державы Европы, никакого участия в войне не принимавшие. Бывали конгрессы после продолжительных войн, касавшихся если не всех, то большей части европейских государств, после того, как все границы были перепутаны, восстали новые государства, прежние рушились. Понятно, что необходимо было общее совещание, чтобы принести этот хаос в порядок, чтобы сформулировать результаты перемен, произведенных войною. Так было после тридцати лет непрерывной войны, окончившейся Вестфальским конгрессом[1]; так было и после двадцатидвухлетнего ряда отдельных войн с 1793 по 1815 год, окончившегося Венским конгрессом. Чтобы понять необходимость, например, этого последнего, стоит только сравнить карты Европы 1793, 1811 и 1815 годов. Бывали также дипломатические совещания разных наименований, имевшие целью разрешить спорные вопросы, фактически еще не разрешенные, развязать гордиевы узлы, еще не разрубленные мечем. И это дело понятное. Но что делать конференции или даже конгрессу в 1878 году? Никакой путаницы в границах и вообще в отношениях между европейскими государствами не появилось. Произошли лишь перемены на Балканском полуострове, перемены, установленные уже обеими воевавшими сторонами заключенным между ними миром. Для чего тут посторонние?
Необходимость дипломатического совещания всех в деле, касающемся только двоих, выходят из следующих положений:
1). Парижский трактат определил положение Турции в Европе, которое, таким образом, гарантировано всеми подписавшими его.
2). Мирные условия между Россиею и Турциею касаются не только интересов этих двух держав, но и интересов общеевропейских.
Если бы первое положение было справедливо теоретически, а второе фактически, то действительно против необходимости общего дипломатического совещания трудно было бы возражать. Но, прежде чем взвесить верность этих положений, не лишним будет подвергнуть оценке Парижский трактат в его сущности, определить его историческое значение и важность, независимо от приписываемой ему формальной обязательной силы. Очевидно, что памятник истинной дипломатической мудрости, составленный со всевозможною политическою предусмотрительностью, с беспристрастным вниманием к потребностям народов, судьбу которых он имел в виду устроить, — заслуживает совершенно иного внимания, нежели скороспелый продукт тщеславного высокомерия, эгоизма и полного неведения, если даже не намеренного нехотения знать тех именно отношений и обстоятельств, которые подлежали лучшей и справедливейшей организации.

II
Парижский трактат 1856 г.

Рассматриваемый по своему внутреннему достоинству, Парижский трактат ни что иное, как гнусный и глупый дипломатический хлам. Мы можем так резко о нем отозваться, когда сами лица, принимавшие в нем и в возбуждении предшествовавшей ему войны непосредственное активное участие, — как например Гладстон, — в сущности не более высокого о нем мнения. Гнусный он потому, что шел против естественного поступательного хода истории, стремился его задержать, скрепить оковы на миллионах несчастных христиан, вдохнуть искусственную жизнь в разлагавшийся уже труп; — глупый потому, что наложенные им условия нисколько не соответствовали даже и той беззаконной цели, которую трактат этот имел в виду, и еще потому, что эти условия не имели за собою никакого действительного обеспечения. Ничем существенным он не ограничивал могущества России, а только наносил ей ряд невыносимых и бесцельных оскорблений. Версальский трактат 1871 года налагал на Францию условия крайне тяжелые, но он же и обеспечивал их исполнение ослаблением Франции, и еще в гораздо большей степени усилением самой Германии, не столько через присоединение Эльзаса и Лотарингии, сколько через объединение всей Германии в могущественное политическое тело, что и дает ей возможность надолго сохранить раз приобретенный перевес.
Чтобы выяснить всю бессмысленность Парижского трактата, стоит разобрать с некоторою подробностью его последствия для всех, принимавших в нем более или менее деятельное участие, государств.
Конечно, Россия проиграла Восточную войну, но, собственно говоря, она не была побеждена, не была поставлена в необходимость безусловно и беспрекословно подчиниться воле победителей, как например Австрия в 1866 г., Франция — в 1871 г., или Турция теперь. В течение двух лет войны, грозные флоты союзников на Балтийском море только издали смотрели на твердыни Кронштадта; на Черном море грозные флоты и армия в год успела лишь овладеть одною импровизированною крепостью и стояла в бездействии, не имея возможности предпринять что-либо дальнейшее. Русская армия не была разбита, не потеряла ни артиллерии, ни пленных, и стояла готовая к бою. Значительная часть русских войск вовсе не принимала участия в войне. В Азии же мы были победителями.[2] Если, за всем тем, Россия согласилась на невыгодный мир, но причиною тому были: во-первых, сознание, что цели, с которыми война была предпринята, на этот раз уже не могут быть достигнуты; да и сами цели эти — в этом должно сознаться — не представлялись ей тогда с такою ясностью и определенностью, как, например, теперь; во-вторых, враждебность всего европейского общественного мнения, при таком политическом положении, что внутренние европейские отношения не препятствовали перейти от слов к делу, — к деятельному вмешательству против России многих европейских держав; в третьих — и это главное — желание приступить к коренным реформам и улучшениям внутреннего государственного и общественного строя.
Чего требовало, при таком положении дел, политическое благоразумие, не ослепленное злобой и эгоистическими целями? Очевидно, двух вещей: прежде всего — принятия в свои руки исполнения справедливых и великодушных, не скажу планов — определенных планов не существовало — а намерении России относительно турецких христиан. Таким ловким маневром была бы вырвана из рук России ее историческая задача, осуществлением которой она, по разным, частью внешним, частью внутренним причинам, слишком долго медлила и принуждена была медлить. Если не навсегда, то, по крайней мере, надолго сочувствие единоплеменников и единоверцев России было бы отвращено от нее и обращено к якобы либеральным народам Запада. Угнетенным могло бы быть показано, что просвещенные народы Запада — истинные друзья их, которые, как только приняли в свои руки судьбы их, так и доставили им широкое исполнение их чаяний. Они могли бы сказать: «Россия только подстрекала вас из своих властолюбивых видов, но ничего существенного не могла или даже не хотела для вас сделать». Нельзя отрицать, что такой образ действий и такие внушения могли бы иметь весьма серьезный успех. Одним словом, следовало бы сделать то, что и теперь предлагает Гладстон, сказавший же в Оксфорде, что задача освобождения выпала на долю государства, которое всего менее достойно ее исполнить. Почтенный предводитель либералов тоже видно задним умом крепок. Конечно, все это была бы ложь, но и для такой лжи надо было, чтобы Европа, и в особенности Англия, перестали бы быть Европой и Англией.
Затем — следовало бы предоставить России, сохранившей, как мы уже заметили, и после войны все свое могущество, такие почетные условия, которые не оставили бы в ее сердце жала негодования и уязвленной народной гордости.
Что же было сделано вместо этого? — Перечтем: России было запрещено держать флот на Черном море, иметь верфи, морские арсеналы и строить прибрежные укрепления. Но флот наш был уже на деле уничтожен самою войною; а если бы и не был уничтожен, то не только последовавшие вскоре за войною технические усовершенствования, но уже и те, которые существовали в то время у наших противников, лишали старый русский парусный и деревянный флот всякого военного значения. Между тем, сама война, предпринятые после нее реформы, сооружение сети железных дорог, перевооружение армии и крепостей, — до такой степени напрягали финансовые силы России, что она долго не могла уделить нужных средств для построения нового парового и броненосного флота. Очевидным доказательством тому служит то, что, и добившись отмены этого пункта Парижского трактата, Россия в течение 6-ти лет не приступала к постройке черноморского флота. Относительно морских укреплений можно сказать почти то же самое: которые были в Севастополе, Очакове, Керчи — были уничтожены войной, а если бы и не были, то, вследствие усовершенствования в артиллерии, оказались бы никуда негодными. Когда же почувствовалась надобность в новых, то они и были возведены и вооружены, в Севастополе, в Очакове, в Одессе, в какой-нибудь месяц, и притом в такой силе, что и Гобарт-Паше[3] пришлось только смотреть на них, как некогда Непиру[4] на Кронштадт. На возможность этого впрочем указывала уже оборона Севастополя. В довершении всего, Россия сохранила за собою право устройства крепостей в Азовском море и Керченском проливе, чем и воспользовалась в период наибольшей действительности Парижского трактата, устроив в Керчи первоклассную крепость, под защитою которой мог бы в совершеннейшей безопасности укрываться если не тяжелый броненосный, то легкий миноносный флот. Конечно, тогда еще иного нельзя было предвидеть, но все же остается несомненным, что такого рода ограничения редко приводят к целям, имеющимся в виду при их установлении, именно потому, что невозможно предвидеть, какое значение сохранят на будущее время самые предметы ограничений, и какие могут быть найдены уловки, чтобы обойти их. Так и в этом случае оказалось, потому что так сложились обстоятельства, что этот считавшийся столь важным пункт Парижского трактата, из-за непринятия которого Россией война продлилась на год с лишком, не заключал в себе никакого действительного ограничения могущества России, а наносил только ей совершенно бесцельное оскорбление. Поэтому она и постаралась сбросить с себя оскорбительную форму обязательства, при первом представившемся удобном случае, даже ранее, чем имела намерение приступить к фактическому его упразднению.
Россия была отрезана узкою полосою, у ней отнятой, земли от Дуная, с двоякою целью: чтобы обеспечить свободу судоходства по Дунаю и чтобы отгородить ее от Турции, и тем лишить возможности нападать на нее с суши и запрещением держать флот мы лишились возможности нападений с моря. Сама отрезка куска Бессарабии конечно не наносила никакого ущерба могуществу России, но опять-таки, с обеих приведенных точек зрения, была напрасным, бесцельным оскорблением. Свободе Дунайского судоходства Россия никогда не препятствовала, а если не тратила значительных сумм на прочищение и поддержание в судоходном для морских судов состоянии Дунайских гирл, то потому, что для нее они почти не имели никакого торгового значения. Что же касается до воспрепятствования России воевать с Турциею, то события с достаточною силою показали тщету этих препон. Как в прежние времена, — так и в 1877 году русские войска перешли Дунай, когда Россия сочла это нужным.
Россия была лишена права специального покровительства как относительно Дунайских княжеств Молдавии, Валахии и Сербии, так и относительно прочих православных подданных султана, и это покровительство было заменено чисто номинальным, коллективным покровительством Европы. Еще напрасное, бесцельное оскорбление! В сущности, Россия ничего не лишилась, а напротив того, она, и только она одна, часто вопреки другим, оказывала тут свое покровительство, более действительное, чем когда-либо. Она возвысила голос в пользу Черногории и Крита, и добилась сколько-нибудь сносного для них существования; при ее заступничестве выведен был гарнизон из Белграда; ее настояние постепенно привели к консульской комиссии в Герцеговине, к ноте графа Андраши[5], к Берлинскому меморандуму. Великодушное самоотвержение ее генерала, миллионы рублей и тысячи добровольцев, посланные ее народом, — дали возможность осуществиться геройскому порыву сербского народа и помогли его неустроенному, плохо вооруженному, отвыкшему от войны ополчению четыре месяца держаться против регулярных, превосходно вооруженных, храбрых турецких войск; а когда великодушная попытка не удалась, и пылающая мщением турецкая армия ринулась по пути в Белград, — слово России остановило этот истребительный поток. Затем, не с иною какою целью, как именно покровительства Черногории, Сербии, Румынии и всем турецким христианам, не взирая на то, что право этого покровительства было формально отнято у России, — войска ее перешли Дунай, ведя за собой и румын, и сербов, и самих болгар, перешли Балканы, стоят у ворот Цареграда, и русский Царь предписал дать полную свободу Сербии и Румынии, признать всегда на деле существовавшую свободу Черногории и предоставить полную внутреннюю автономию Болгарии. Это ли не покровительство? И когда проявилось оно с такою силою, когда увенчалось таким успехом, как не после того, как Парижский трактат лишил Россию этого священного права и этой священной обязанности? Но это еще не все. Можно смело утверждать, что если бы по-прежнему право формального покровительства над Дунайскими княжествами и над турецкими христианами вообще оставалось за Россиею, то дела не приняли бы такого крутого и благоприятного оборота. При русском покровительстве, Турция два раза бы подумала, прежде чем решиться на болгарскую резню; а с другой стороны — Сербия не могла бы объявить войну Турции; русский генерал, хотя бы и находившийся в отставке, не мог бы принять начальства над сербскими войсками, и русские добровольцы не могли бы сражаться в их рядах. Кому известна та строгая, можно сказать щепетильная легальность, которой придерживается Россия во всех своих внешних отношениях, — тот не может иметь в этом ни малейшего сомнения. Нельзя не поблагодарить виновников Парижского трактата за то, что они так благовременно сняли с России эту формальную обязанность покровительства, связывавшую ее по рукам и по ногам.
И так, по отношению к России, против которой Парижский трактат был направлен, он состоял из ряда мелких стеснений, придирчивых оскорблений, которые не только не ставили действительных преград ее исконным стремлением к освобождению восточных христиан и возможности воздействия на Турцию, но в некоторых отношениях даже развязывали ей руки, конечно совершенно вопреки намерениям держав, принудивших ее принять этот трактат. Посмотрим теперь, какое имел он влияние на тех, кому благоприятствовал, чьим целям должен был содействовать, и прежде всего на Турцию.
По отношению к Турции, — это было поистине, невероятное сцепление заведомой лжи и обмана и изумительного самообольщения. Турция была принята в сонме европейских государств, как равноправный член, с гарантиею ее целости и независимости, и возомнила о себе, что она не только первостепенная европейская держава, но еще боец за цивилизацию и свободу. Чтобы поддержать свое новое достоинство, она поспешила прежде всего обременить себя громадными государственными долгами, истраченными на самые бесполезные вещи, как например, на огромный броненосный флот — третий в Европе, который, как оказалось на деле, не послужил ни чему; заметим кстати, второй пример, что броненосный флот, будучи хорошим подспорьем для того, кто и без него имеет перевес на своей стороне, самостоятельного значения однако же не имеет, не в состоянии доставить перевеса или даже уравнять шансы стороны слабейшей в других отношениях. Народ был обременен налогами — и все окончилось банкротством еще до начала войны. Затем, заручившись обеспечением своей целости и независимости, Турция вообразила себе, что для нее закон не писан и дала свободу развратным, хищническим и варварским инстинктам худших элементов своего населения, что в конце концов и привело ее к гибели. Против естественного хода событий никакие дипломатические гарантии не помогли.
Австрия, хотя не принимала непосредственного участия в Восточной войне, но своею феноменальною неблагодарностью нанесла наибольший вред России. В самом разгаре войны, она заставила переменить театр ее, чтобы дать союзникам возможность перенести ее в Крым. О вероятном успехе войны, если бы она велась в Болгарии, мы можем отчасти судить по образчикам действий англо-французов, когда им приходилось удаляться от их базиса — моря, хотя бы на самое незначительное расстояние, — по экспедиции в Добруджу и по бездеятельному стоянию на тесном пространстве Херсонесского полуострова, после взятия Севастополя.
Менее нежели через пять лет после спасения Австрии Россией от конечной гибели, она обратилась против своей спасительницы, потребовав очищения Молдавии и Валахии. Через три года после заключения Парижского мира она потеряла Ломбардию, владение своих эрцгерцогов, и всякое влияние на Апеннинском полуострове, через десять — потеряла Венецию и была выброшена из Германского союза, и, вследствие этого, приведена в такое положение, что место Австрийской монархии заступил какой-то невероятный, бессмысленный хаос двух Лейтаний, соединенных между собою десятилетним контрактом, точно акционерная компания на срок. Кому неизвестно, что при самых переговорах по заключению Парижского трактата, уже было решено вознаградить Сардинию австрийскими владениями в Италии. Можно ли сомневаться, что, если бы Австрия честно исполнила долг благодарности — никогда не дозволили бы Франции отнять у ней Ломбардию, также точно как никогда, при существовании старинного союза, не дошло бы дело до войны между Австрией и Пруссией? Порукой тому служит 1851 год.
Какие же результаты извлекла в конце концов из Восточной войны и Парижского трактата главная в них участница — Франция? В сущности почти те же, что и Турция. Она возомнила себя решительницей судеб Европы, — и была унижена и разгромлена. И опять, никто не станет утверждать, чтобы это не было прямым последствием той перемены в отношениях европейских государств, которую произвела именно Восточная война и Парижский трактат.
Обратимся теперь к главной виновнице всего дела, к Англии, которая всегда была так искусна в загребании жара чужими руками и в присвоении себе выигрышей там, где все проигрывали. Не усилил ли Парижский трактат по крайней мере хоть ее могущества, не содействовал ли осуществлению ее особых, так называемых британских интересов? О, нет, она и сама ясно теперь видит, что нет. Ее изолированное положение, метание из стороны в сторону, крушение Турции, которую она считала и считает главною опорою своих интересов на Востоке, поддержание и обеспечение которых и имел собственно в виду Парижский трактат, достаточно показывают, что и британским интересам, как их понимает большинство англичан, он нанес самый существенный вред. Ближайшее рассмотрение этого предмета выкажет этот результат в еще более ярком свете.
После Восточной войны, видя враждебное к себе отношение большей части Европы, с другой же стороны, чувствуя потребность внутренних преобразований, — Россия временно устранила себя от деятельного участия в Европейской политике. С тем большим вниманием обратила она свои взоры на Азию, где необходимо было устроить дела свои и упрочить свое положение в свободное от других политических коллизий время.
Прежде всего был покорен Кавказ. Через три года после Парижского мира сдался Шамиль и с ним Чечня и Дагестан; через семь — и западная половина Кавказского хребта. С этой стороны и оборонительное и наступательное положение России обеспечено. Лучшим доказательством тому служит то, какой ничтожный результат имела высадка в Сухум-Кале, и с какими малыми силами были усмирены волнения и взрывы мятежа горных племен, во время нынешней войны. Сообразно с этим и круг действия кавказской армии уже расширился и распространяется на Туркменский юго-восточный берег Каспийского моря.
Затем, приобретены Амур и длинная приморская полоса земли, известная под именем Уссурийского края, с целым рядом превосходным заливов и бухт — мест снаряжения и убежища для «Вест», «России» и «Константинов», имеющих действовать на простор Великого океана, когда в том встретится надобность.
Дошла очередь и до Средней Азии, хищнические ханства которой, по прежним неудачным опытам, считали себя отделенными от русского влияния и власти непроходимым поясом безводных пустынь. Но этим розовым иллюзиям суждено было исчезнуть. Кокан, Бухара и Хива покорены. Если один Коканд в полном составе непосредственно присоединен к России, то кто же не знает, что остатки Бухары и Хивы ни что иное, как вассалы России? Следовательно, как с суши, так и с моря Россия далеко подвинулась вперед к Азии, и стала в ней гораздо более твердою ногою чем прежде. Приятны ли эти успехи для Англии? А между тем они весьма значительною долею — последствия Восточной войны и Парижского трактата.
Но были и воспользовавшиеся тою переменою отношений, которая возникла из этих событий, и извлекшие из нее громадные выгоды; но это были собственно посторонние делу государства, не те, которых имелось в виду в такой степени усилить. То были Италия и Пруссия. Сардиния принимала, правда, участие в войне против России, но и вражда к России, и цели, которых желали достигнуть главные руководители, были ей собственно совершенно чужды. С ее стороны тут был свой особый, национальный, хотя и макиавеллистический расчет; — но ведь без этого в политике редко дело обходится. Расчет этот был осуществим лишь при той перемене в расположении политических созвездий, которую произвела Восточная война и Парижский трактат. Россия поняла это — и, как известно, не была злопамятна.
И так, цели Парижского трактата были недостойные; средства, употребленные для их осуществления, — нелепые; практические результаты, которых он достиг, ничтожные и даже прямо противоположные тому, что имелось в виду его авторами. Не в праве ли мы были после того назвать его гнусным (по целям) и глупым (по средствам и достигнутым результатам) дипломатическим хламом?

III
Формальная обязательная сила Парижского трактата

Мы рассмотрели Парижский трактат в его сущности, в его историческом достоинстве, в общем ходе развития Восточного вопроса. Нам предстоит оценить его формальную обязательную силу по отношению к настоящему моменту, степень влияния, которое, он так сказать, в праве оказывать на установление мирных условий между Россией и Турцией, а также справедливость общего положения, что державы, некогда гарантировавшие известный политический порядок вещей, имеют право участвовать в установлении нового порядка, когда прежний фактически обменен ходом событий, хотя бы они и не участвовали в этой фактической отмене его. Касательно запрещения России держать флот на Черном море, то об этом говорить нечего: этот пункт был отменен в 1871 году с общего согласия и, кроме того, нейтралитет Черного моря был отменен фактически, так как на нем происходили военные действия.
Свобода судоходства по Дунаю и поддержка гирл в судоходном состоянии были, конечно, нарушены войной; с восстановлением же мира, относящиеся до этого предмета постановления опять вступят в полную силу. Ни войной, ни мирными условиями тут ничего не изменено, следовательно Парижский трактат ни причем.
Восстановления исключительного и формального покровительства России над Сербией и Румынией, сколько известно, никто не требовал. В этом пункте Парижский трактат остается неприкосновенным.
Добровольного улучшения быта христиан со стороны правительства султана, как известно, не последовало; напротив того, последовало весьма значительное ухудшение, значительное до степени невыносимости. В этом отношении Парижский трактат действительно был отменен, но отменен не со вчерашнего дня, и не с прошлого и с позапрошлого года, даже не со времени Критского восстания, а с самого момента подписи Парижского трактата, которым таким образом, собственно говоря, никогда и не вступал в действительную силу. Это добровольное обязательство Турции было единственным обязательством, наложенным на одну сторону, в соответствие всем прочим обязательствам, наложенным на другую сторону — Россию; а так как всякое юридическое обязательство имеет силу лишь под условием обоюдного соблюдения, то Россия имела всегда полнейшее право считать Парижский трактат несуществующим. Далее более того: Турция, не исполняя своего добровольного обязательства, тем самым не признавала его; подписавшие трактат державы (кроме России) знали это и молчали, следовательно, tacito consensus[*1] не признавали трактата, который, следовательно, должно считать фактически отмененным задолго до войны.
Трактат гарантирует целость и независимость Турции. О независимости надо сказать, что она бывает двоякая: формальная и действительная. Только первую можно гарантировать трактатами; но ее никто и не нарушает, ибо не слыхать, чтобы Турция к кому-либо поступала в вассальные отношения. Действительная же независимость, по отношению к государствам и по отношению к частным лицам, неуловима ни для каких трактатов и ни для каких договоров. Например, в течение последнего времени, до начала и даже во время войны, была ли Турция действительно независима? Независимо ли действовала она, свергая султана Абдул-Азиса, отказываясь принять мягкие условия конференции и даже приступая к болгарской резне 1878 года? Без сомнения — нет. Во всем этом волю Турции направляла воля Англии. Как, даже и в болгарской резне? — Без малейшего сомнения. Разве не голос Англии, бывший в то время всемогущим в Константинополе, советовал — читай приказал — действовать энергически; а — в переводе на турецкие понятия, — что же значит действовать энергически, как не насиловать, грабить, резать, сажать на кол, сдирать кожу, жечь живыми и проч. и проч.? Если бы это было не так, зачем бы английским официальным агентам, восходя до самого первого министра, стараться замять и скрыть эти ужасы?
Целость Турции, — ну это, пожалуй, что нарушается. Однако же каким образом? Вассальность Сербии, Молдавии, Валахии, Египта, Триполя, Туниса не считалась же прежде нарушением целости Турецкой империи: почему же не примириться друзьям ее и с вассальством Болгарии? Сербия и Румыния приобретают полную независимость. Но они именно из-за этого вели удачную войну, которой не препятствовали радетели турецкой целости. Нельзя же после этого не покориться результатам ее. Впрочем, об этом мы сейчас будем говорить подробнее. Наконец, Россия получает некоторые турецкие области, но получает их за долг, которого иначе Турция уплатить не в состоянии. В Англии существуют майораты, т.е., другими словами, английские гражданские законы гарантируют целость имений английской нобилити и джентри. Но следует ли из этого, что господа лорды избавлены от уплаты своих долгов и даже судебных издержек, по веденным ими процессам, в случае их проигрыша? — Ничуть. В этих случаях имения лордов продаются, как и всякие другие имущества. Уплата военных издержек в международных отношениях и есть то именно, что уплата судебных издержек в обыкновенных гражданских процессах. Можно лишь заметить, что и в этом отношении Россия простирает свою умеренность и великодушие до совершенного забвения своих собственных интересов. Области Карса, Батума, Ардагана и Баязета, которые отходят к России, оценены в тысячу или тысячу сто миллионов рублей. Но разве они этого стоят? Считая по 5%, тысяча сто миллионов приносят 55 миллионов дохода — а эти области и пяти не дадут. Так ли поступали в подобных случаях другие! Эльзас и Лотарингия не Карсу, Батуму и Баязету чета, но сверх их взяты были еще тысяча двести пятьдесят миллионов рублей с Франции, да еще в короткий срок, да еще не считая громадных контрибуций, взятых во время самой войны, тогда как Россия не взяла ни копейки. И все-таки это называется чрезмерными требованиями России, на которые великодушная Европа не может согласиться! Но пусть так, — пусть нарушена целость Турецкой империи, и с нею вместе и Парижский трактат в этом единственном пункте: но что же это значит, если этот же самый трактат был постоянно нарушаем Турциею и самими державами, его гарантировавшими, как мы сейчас видели, и как еще яснее увидим из разбора еще не рассмотренного нами пункта, составляющего венец и завершение всего трактата?
Но этому пункту, государства, подписавшие трактат, приняли на себя обязательство, что если у одного из них возникнет с Турциею несогласие, то оно, не приступая к решению спорного вопроса силою, должно обратиться к общему содействию всех этих государств, для улаживания возникшего несогласия. Россия исполняла это всегда, а в настоящем случае исполнила с невероятною роскошью терпения и дипломатической легальности. В четыре приема оказывали державы свою совещательную деятельность: в консульских комиссиях, в ноте Андраши, в берлинском меморандуме и, наконец, в константинопольских конференциях. Эти совещания, по здравому смыслу и сущности дела, могли привести к одному из трех следующих способов действия. Или державы признали бы, что Россия неосновательно придирается к Турции, которая, в силу своей независимости и государственного верховенства, не взирая на добровольно сделанное торжественное обещание улучшить быт своих христианских подданных, имела полное право их резать, вешать, жарить и проч., и в таком случае, должны были бы коллективно объявить России, что она не должна препятствовать правительству его величества султана в его законном образе действий, одобренном, или по крайней мере допущенном ареопагом держав порук. Или признать, что притязания России правильны, а Турция поступает вопреки принятым ею на себя обязательствам, — и в таком случае, коллективно принудить ее изменить ее образ действий, заручившись достаточными гарантиями, что впредь ничего подобного не повторится. Россия это именно и предлагала. В обоих этих случаях державы-поруки заявили бы, что они признают Парижский трактат сохранившим свою полную, обязательную для всех силу. Или, наконец, умыть руки и предоставить сторонам разбираться как знают. В этом последнем смысле и было сделано.
С того момента, как Россия объявила войну Турции, и ни одна из держав-порук не только не вмешалась в эту войну, но даже не протестовала перерывом дипломатических сношений с Россиею, или иным способом, они собственноручно разорвали трактат. Всякая война полагает конец прежним отношениям между воюющими государствами, и всякий новый мир устанавливает новые отношения. Как Кучук-Кайнарджийский и Адрианопольский миры потеряли свою обязательную силу, с объявлением Восточной войны, так точно и Парижский мир потерял свою силу 12 апреля 1877 года, с безмолвного, но само по себе разумеющегося согласия всех держав-порук. Если бы они в то время приняли сторону России, или сторону Турции, они тем бы показали, что желают восстановить ту часть трактата, которая, по их мнению, была нарушена тою или другою стороною, и сохранить остальную его часть; коль скоро они этого не сделали, они, значит, решились подвергнуть его участь жребию войны. Может быть возразят, что это справедливо только относительно России и Турции, а не относительно России и других держав. Без сомнения, если бы в Парижском трактате заключались условия, налагавшие на Россию обязательства непосредственно к другим державам, независимо от ее отношений к Турции, то эти обязательства и сохранили бы свою силу. Такие обязательства действительно были, а именно: не содержание флота на Черном море, отказ от исключительного покровительства Дунайским княжествам и обязанность обращаться к общему совету держав, в случае возникновения спорных вопросов с Турциею. Но все они частью отменены, частью же были исполнены или исполняются Россией.
Предположим, что относительно какого-либо имущества было бы положено обязательство на две стороны: не начинать по поводу его судебного процесса, не собрав предварительно семейного совета, имеющего постановить свое решение по спорному делу. Совет был собран и решения не постановил. Стороны начинают процесс, и, ни при начале его, ни во все предложение его, семейный совет не подает никакого протеста против законности судебного разбирательства. Суд постановляет наконец решение. Имел ли бы после этого значение протест семейного совета против законности решения суда?
Но в так называемом международном праве положительных законов нет: — единственным руководством служат прецеденты. Посмотрим, что ответят нам эти прецеденты.
В течение всей европейской истории, не было, конечно, дипломатического собрания, которое, по обширности интересов, подлежавших его разбирательству, по числу участвовавших в нем государств, по самой его формальной торжественности, по его исторической важности и, наконец, по продолжительности времени, в течение которого все существенные его постановления составляли основание всего политического порядка вещей в Европе, могло бы сравниться с Венским конгрессом. Все без исключения европейские государства принимали в нем участие; не было ни одного между ними, которого бы не касалась его постановления; не послы и министры только, но сами могущественнейшие государи принимали в нем непосредственное участие. Он составляет грань нового периода в истории Европы, который даже во всех учебниках принято называть «новейшею историек». Сорок четыре года (1815-1859) постановления его составляли основной закон для международных отношений, без существенных перемен. Куда же равняться с ним какому-нибудь Парижскому трактату! Не чета ему Венский конгресс и по внутреннему своему достоинству. То был истинный памятник дипломатической мудрости. Все интересы были приняты во внимание, постановления конгресса соответствовали действительному распределению политической силы и могущества, а также и справедливости, за немногими исключениями. Обижены были только Дания — этот козел отпущения европейской политики, — получившая Лауэнбург взамен Норвегии, и вне Европы — Голлландия, лишавшаяся мыса Доброй Надежды, и Франция, потерявшая чисто французский остров Иль-де-Франс. Напрасно укоряют конгресс, что он раздавал народы, как стада, не справляясь с их национальными стремлениями. Принцип национальности мало кем в то время сознавался. Требовать от Венского конгресса, чтобы он им руководствовался, все равно что требовать от Сезостриса или Навуходоносора, чтобы они сообразовались в своей политике с правилами христианского милосердия. И какая могла быть речь о национальных принципах, когда конгресс не мог же не признавать факта существования Австрийской монархии — прямого его отрицания! А если так, то почему же было, например, не присоединить части Италии, в которой и прежде Габсбурги имели владения, к этому конгломерату народностей?
Как бы то ни было, по решению конгресса Ломбардия и Венеция были присоединены к Австрии. Другие части Италии достались принцам Габсбургского дома. Во всей Италии господствовало влияние Австрии. На последовавших дипломатических конгрессах, которым так изобиловало то время, этот порядок вещей был укреплен и подтвержден. Несмотря на все это, однако же, вследствие неудачных для Австрии войн 1859-го и 1866 годов, этот столь торжественно утвержденный порядок был изменен в самом корне. Австрия лишилась Ломбардии и Венеции, эрцгерцоги — своих владений. Затем, и неаполитанский король, которому тот же Венский конгресс возвратил его владения, был изгнан. И все это совершилось простыми мирными договорами между воевавшими, и даже просто насильственным захватом. Для обсуждения и узаконения всех этих, столь существенных, перемен, не сочли нужным созывать дипломатическое собрание представителей государств, подписавших и гарантировавших постановления Венского конгресса.
Вскоре и светская власть пап была уничтожена простым захватом итальянского правительства. Не говоря уже о том, что светская власть пап также была восстановлена и гарантирована Венским конгрессом, трудно найти предмет, который бы в большей степени касался интереса не только всех европейских (за исключением разве Швеции, Дании и Голландии, почти не имеющих католических подданных), но и всех американских держав, как организация папской власти. И разве маловажная вещь — уничтожение светской власти пап? Конечно, на первый взгляд, папство лишилось части своего могущества — что на руку для власти государственной. Но ведь это зависит только от противоположности интересов папства с государственными интересами Италии. Но в сущности, так ли они непримиримы и противоположны? И не возможно ли возрождение Гвельфского духа? Италия причисляется к первостепенным державам Европы, но ведь более из вежливости, чем по действительным размерам ее политической силы. В действительности, Италия не более, как первое из второстепенных европейских государств. Также и Рим, став столицею Италии, потерял в своем значении, хотя на первых порах и не замечает еще своего разжалованья. Народное честолюбие итальянцев ни тем ни другим не может долго оставаться довольным. Папство же всегда умело сообразоваться с обстоятельствами и подчинять их себе. Вместо хрупкой опоры, доставлявшейся папскому престолу двумя с половиною миллионов его бывших, большею частью мятежных, подданных, не может ли оно задумать опереться на весь двадцати шестимиллионный итальянский народ, который со своей стороны, через нравственное значение папства, приобретает огромное политическое влияние, какого не в состоянии доставить ему его национальная сила? В этом смысле уже высказался патер Курчи, один из влиятельных членов ордена Иезуитов, хотя идея не нашла себе пока сочувствия. Взаимное раздражение еще слишком сильно, но оно уляжется.
Зачем, однако, заглядывать в более или менее отдаленное будущее? Практическая дипломатия имеет преимущественно дело с насущными вопросами настоящего. Что же могло быть ближе и для интересов минуты и для вопросов будущего, как перемены, происшедшие в Германии в том же 1866 и в 1871 годах? Главным, основным, существеннейшим, любимейшим созданием Венского конгресса был конечно Германский союз. По выражению немцев, — с этим союзом стоит и падает все дело Венского конгресса. И нельзя не сознаться, что учреждение это, хотя оно и подвергалось жестоким нападкам, было делом действительной политической мудрости, доставившим Европе сорокалетний мир с лишком — благодеяние, которого она еще никогда прежде не испытывала. Германский союз был конечно искусственным политическим зданием, но в то время не существовало еще никакого естественного организма, который мог бы занять его место. Организм этот родился и созрел под его покровом. Германский союз обладал огромною оборонительною силою, и, находясь в средине Европы, разделял собою все элементы ее, которые могли бы вступить между собою в борьбу, по крайней мере в борьбу решительную; сверх того, он нейтрализовал антагонизм Пруссии и Австрии. Напротив того, его наступательная сила, нуждавшаяся для своего проявления в быстром соглашении всех его, во многих отношениях разнородных, составных частей, равнялась почти нулю. Этим он служил широкою основою для возможно устойчивого равновесия Европы. Однако этот палладиум европейского равновесия и спокойствия был ниспровергнут, сначала внутреннею, а затем внешнею войной. На месте чисто охранительного союза возникла сильная, способная к самому энергическому наступательному действию, империя, — и все же, ни после первой, ни после второй войны, ни после 1866, ни после 1871 года, — европейские государства, подписавшие акт Венского конгресса, не сочли нужным собраться на новый конгресс. Хотя бы только для обсуждения и утверждения происшедшей перемены.
Вот что говорят прецеденты!
И однако же, канцлер Германской Империи, в произнесенной им в рейхстаге речи, между прочим, сказал: «то, что будет составлять перемену против обязательств 1856 г., потребует санкции участвовавших в них держав», и в другом месте: «насколько оно (т.е. вознаграждение за убытки войны) денежное — оно касается лишь воюющих держав; насколько территориальное — контрагентов парижского трактата, и должно быть регулировано с их санкции».
Странные слова в устах князя Бисмарка! Читая их, невольно задаешь себе вопрос, счел ли бы князь Бисмарк основательными, справедливыми и дружелюбными к Пруссии фразы подобные этим, произнесенные кем-либо из руководителей политики дружественных Пруссии государств в 1866 и 1871 годах? Почему же в 1878 году по отношению к России справедливо и даже как бы само собою разумеется, что все, составляющее отступление от трактатов 1856 года, должно подлежать утверждению держав, участвовавших в Парижском трактате; а в 1866 и 1871 годах, по отношению к Пруссии и Германии, было бы несправедливо и, пожалуй, даже оскорбительно заявлять, что все, составлявшее отступление от трактатов 1815 года, должно подлежать утверждению держав, участвовавших в Венском конгрессе?
Все та же вечная двойственность мер и весов, как со стороны европейских врагов, так и со стороны европейских друзей, когда дело идет о России и о других державах. Двойственность эта и оскорбительна и лестна. Оскорбительна она для тех, которые видят в России не более как одного из членов европейской (не слишком впрочем дружной) семьи, и, естественно, желают, чтобы она пользовалась полною равноправностью с прочими братьями. Действительно оскорбительна, очень оскорбительна должна быть эта двойственность для тех, которые считают высшею честью России принятие ее в сонм европейских держав, и стараются заслужить эту честь, какою бы то ни было ценою. Но она очень лестна для тех, которые видят в России иное: не равноправного члена европейской семьи, а главу иной семьи, равноправной всей совокупности того, что называется системою европейских государств. Лестна потому, что в этой двойственности слышится голос внутреннего сознания, говорящий с затаенною скорбью уязвленного самолюбия: «как ни скромничай, как ни умаляй себя, мы знаем — ты центр иного, нового, начинающего складываться мира... В виду судеб твоих мы не можем быть к тебе справедливы, мы не смеем относиться к тебе беспристрастно»
Как для тех, так и для других, однако ж, двойственность эта одинаково поучительна и приводит к тому же окончательному выводу, что «друзей у нашей Руси нет», что все конечно готовы пользоваться ее услугами, но любят платить за эти услуги, если и не отъявленною феноменальною неблагодарностью, на что конечно не все обладают достаточно медным лбом, то по крайней мере, как мы уже раз выразились, ассигнациями весьма низкого курса за чистое золото, — что Россия должна всегда промышлять сама о себе; что она должна приготовить себе иных друзей, связанных с нею не только более или менее случайными общими интересами и временными сочувствиями, а общностью всей исторической судьбы своей, своего настоящего и будущего.
Но возвратимся к нашему предмету. Примеры недавнего прошлого с достаточною ясностью показывают, что принцип пересмотра перемен, произведенных войной между государствами, участвовавшими в предшествовавших мирных договорах, которыми был установлен тот именно порядок вещей, который отменяется в целом, или отчасти, — на практике признаваем не был.
Но русские воззрения на политические дела отличаются, как известно, удивительнейшею гуманностью и наитончайшею деликатностью. Мы не хотим брать примера с других, если их действия не согласуются с самою строгою справедливостью, с самыми возвышенными требованиями интересов цивилизации, самым самоотверженным бескорыстием; мы не хотим, в этом отношении, по крайней мере, «с волками жить — по волчьи выть». Избави Бог осуждать в самом их основании такие качества русского политического мировоззрения. Мы только сожалеем, что нередко нами пересаливаются эти политические добродетели, пересаливаются в том смысле, что, в погоне за преувеличенным бескорыстием, мы жертвуем некоторыми интересами только потому, что они наши интересы, ради других — только потому, что они чужие, не обращая порой внимания на внутренние свойства этих интересов, на то, что наши интересы — интересы законные, справедливые, священные, человечные, а интересы чужие — своекорыстные, эгоистические, даже варварские, — забываем, что не всегда великодушие — действительно великодушно.
Для бескорыстной русской мысли представляется поэтому важным не то, как в подобных случаях поступали другие, а как должно поступать. Если они поступали несправедливо, эгоистично, насильственно — это нам не образец. Важно даже не то, каково внутреннее достоинство этого трактата, о котором идет речь; важен сам принцип. Война изменила положение вещей, освященное договором, выгодным для нас или невыгодным — это все равно. Не справедливо ли, чтобы все участники прежнего договора обсудили эти перемены, с тем чтобы их утвердить или отвергнуть? — вот в чем, по мнению иных, существенный вопрос. Нет, несправедливо, — ответим мы, не обинуясь; несправедливо, потому что не исторично. Великие исторические интересы будут изыматься из юрисдикции дипломатии, которая, в данном случае, уже тем доказал свою некомпетентность, что дело вышло из ее рук и дошла до войны, — а решаются непосредственною борьбою народных сил. В этих вопросах, определяющих историческую будущность народов, решение не может быть предоставлено соглашению отдельных лиц, часто своекорыстных и всегда близоруких, но должно решаться борьбою исторических сил. Логика событий, логика истории находится нередко в противоречии с логикой индивидуальной. Кто признает в ходе истории направляющую волю высшего разума, — конечно, не усомнится предпочесть первую — второй. Напротив того, кто в этом ходе видит не более, как сочетание неразумных случайностей, результат борьбы неразумных сил, конечно, должен быть склонен видеть величайший успех в подчинении хода событий человеческому разуму. Но для нашей цели нет надобности возвышать вопроса до этой философской высоты. Мы готовы согласиться с последними, если только нам покажут, что в дипломатических собраниях — не говорим действительно проявляется, но даже имеет возможность проявиться эта разумность, имеющая руководить судьбами народов. На деле, критерий разумности их решений приводится к решению по большинству голосов, и еще по какому большинству! В парламентах, палатах, где также решает большинство, несмотря на всю противоположность интересов и воззрений, на всю игру страстей, господствует над всем общее стремление к государственному благу, примиряющее противоречия. Различие во взглядах относится собственно (с исключениями конечно) к средствам его достижения, — единая же цель всеми одинаково признается. Где же это высшее примиряющее начало на дипломатических конференциях? Не благо ли человечества? Не говоря уже о том, что никому неизвестно в чем оно состоит, — не смешная ли фикция предполагать, что стремлением к нему одушевляются члены дипломатических конгрессов или конференций?
В чем может проявиться на деле дипломатическое вмешательство государств, не участвовавших в войне? — Или в бесплодной трате времени, тяжело отзывающейся на тех, кто ее вел, ибо нерешительность положения, поддерживаемая дипломатическими прениями, препятствует им разоружиться; или в новой войне; или, наконец, в решении вопроса в антиисторическом смысле. Первые два случая понятны сами по себе, только последний требует некоторого разъяснения.
Отношения государств друг к другу, их взаимные права и обязанности определяются мирными договорами. Но государства — живые организмы. Они растут и изменяются, и притом неравномерно, не одинаково в разных направлениях. С течением времени обязанности оказываются стеснительными и нарушаются, права — излишними или недостаточными. Возникают новые требования. Установленный договором modus Vivendi[6] оказывается невыносимым. Конечно, дело можно уладить полюбовными сделками, посредничеством — и здесь они вполне уместны, по крайней мере в теории, если не на практике. Полюбовные сделки, посредничество, даже при размежевании угодий, редко удаются, и приходится прибегать к силе судебных решений. По неимению такой силы в делах международных, возникает война и устанавливает новые отношения, более соответствующие новым потребностям и интересам, успевшим развиться в период предшествовавшего мира, и более соразмерные с новым распределением государственных сил. В чем же может состоять посредническая деятельность государств, не участвовавших в войне, но участвовавших в заключении того мира, последствия которого именно и отменяются войной? Очевидно они будут стараться о сохранении, насколько возможно, прежнего порядка вещей, который был соображен с их выгодами, так как они его установили. Что им за дело, что он не пригоден для тех, кого он ближе и прямее касается? Они знают лишь свои интересы. Действие их не может быть иное, как тормозящее, задерживающее, мертвящее, одним словом, противоисторическое. Они всегда будут на стороне формальной легальности против живой действительности.
Эти посторонние участники всегда будут отстаивать привилегированное положение, доставшееся им по прежнему трактату, несмотря на то, что привилегия уже отжила свой век, совершенно так, как, например, торийские аристократы отстаивали представительство гнилых местечек[7]. Между тем, очевидно, что самые интересы, за которые они так горячо стоят, в сущности и для них несущественны; иначе они не предоставили бы их защиту силам своего клиента, а сами бы помогали защищать их с оружием в руках. Но так как дело было не кровное, они возлагают надежду на слабость им противной, на силу им приязненной стороны. Когда же кривая не вывезла, они хотят жать там, где не сеяли, думая, что им легче удастся справиться с противником, ослабленным только что выдержанною им, хотя бы и победоносною, войной. Честный ли это расчет и может ли он повести к благодетельным, разумным последствиям? Освободилась ли и объединилась бы Италия, образовалась ли бы Новогерманская империя, если бы участь их зависела от решений европейского конгресса или конференции, — так как ведь все это были события в высшей степени антилегальные, несогласные с прежними трактатами, хотя и совершенно законные с точки зрения живой исторической действительности? По крайней мере на сколько были бы они урезаны! Сколько новых попыток потребовалось бы для окончательного достижения их целей, а следовательно сколько новых войн пришлось бы выдержать!
Таким образом, с какой точки зрения ни смотреть на вопрос: с точки ли зрения специальных достоинств Парижского трактата, его особых прав на значение договора, который должен регулировать международные отношения, с точки ли зрения авторитета прецедентов, представляемых новейшей историей — авторитета дипломатических обычаев, или, наконец, с точки зрения самого выставляемого принципа in abstracto[8]: — мы приходим к одинаковому заключению, что не участвовавшие в войне, в сопряженных с нею жертвах и усилиях, не имеют достаточных прав и отношений на участие в установлении ее результатов.
Итак, мы имеем полное право отвергнуть первое основание, приводимое в оправдание притязаний держав, подписавших Парижский трактат, на пересмотр состоявшихся между Россией и Турцией мирных условий, на собранном для этой цели дипломатическом собрании. Посмотрим, не заслуживает ли большего уважения второе из приводимых оснований, заключающееся не в требованиях формальной легальности, а в действительных интересах европейских держав.

IV
Общеевропейские интересы

I
(«Русский мир» 1879, 5 anp.).
Что такое европейский интерес и в чем он заключается. — Примеры Италии и Германии — Вопрос об устьях Дуная — Значение территориальных перемен в Малой Азии — Вопрос о проливах — Отзыв князя Бисмарка — Для кого важны ключи от нашего дома — Пример — проходы в Индию — Домогательства Англии — Значение Индии для Англии и для России — Бессмысленность взаимной вражды.
Конференции или конгресс необходимы, говорят, потому, что, кроме интересов России и Турции, мирный договор между ними затрагивает и интересы общеевропейские Тут, следовательно, вопрос не в теории, а в фактах. Чтобы отвечать на вопрос, есть ли надобность в дипломатическом собрании европейских государств, с этой точки зрения, надо показать, какие же это общеевропейские интересы, затрагиваемые русско-турецким мирным договором.
Сербия и Румыния получают полную независимость; независимость Черногории признается Турцией; владения этих государств увеличиваются; Болгария становится полунезависимым вассальным княжеством, вступающим в те же отношения к Турции, в которых до сего времени находились Румыния и Сербия; Россия получает денежное и территориальное вознаграждение. Прежде думали, что в это вознаграждение поступит и часть турецкого флота, но от этой надежды приходится отказаться. Относительно проливов все остается по старому; только нейтральные торговые суда могут проходить через них и в военное время. К этому присоединяется еще намерение России променять у Румынии, уступленную ей Турцией, Добруджу на часть Бессарабии, отошедшую от России по Парижскому трактату, — не всю, однако же, а только по самый северный из рукавов Дуная. Под земельным вознаграждением разумеется небольшая часть Малой Азии, с городами Батумом, Ардаганом, Карсом и Баязетом. Эрзерум, как было надеялись, сюда не вошел.
Напрягая все свое внимание, во всем этом мы решительно ничего общеевропейского не можем заметить. Ни единый общеевропейский интерес, не только прямой, но даже косвенный, ничем не нарушен. Рассмотрим, однако, все эти пункты подробнее и внимательнее, — не найдем ли чего.
Прежде всего, что такое общеевропейский интерес? Очевидно, — такой интерес, который касается всех европейских государств, или по крайней мере большинства их. Так, например, интерес, представляемый устройством папской власти, о чем мы уже сказали несколько слов, может быть назван общеевропейским, ибо касается почти всех государств Европы. Также вопрос о Зундской пошлине был общеевропейским, и даже общеамериканским, сверх того. Пожалуй, и вопрос об устройстве Германии, в виде ли блаженной памяти союза, или нынешней империи, был общеевропейским. В самом деле, для Австрии эта перемена вообще весьма невыгодна, хотя бы уже по одному тому, что прежний союз гарантировал значительную часть ее земель, — а ведь всякая гарантия ей куда как нужна. Нет надобности, думаю, распространяться, что и для Франции гораздо была приятнее соседка, растягиваемая надвое противоположными стремлениями Австрии и Пруссии, с придачею еще особых тенденций Баварии, Бадена и проч., чем нынешняя объединенная грозная немецкая сила. Для Англии явился новый конкуренте области политических влияний, пока, правда, только на европейском континенте, но есть основания предполагать, что он не замедлит оказать их и на морях; военный флот новой империи по крайней мере усиливается; обо всем этом нечего было тревожиться со стороны Германского союза. Голландия населена народностью весьма близкою к немецкой, а от нижненемецкой даже мало чем и отличимою. Есть ей, следовательно, основание задуматься над германскими объединительными тенденциями. К тому же, Люксембург уже совсем немецкий, и Рейну, по крайней мере его судоходной части, только одна Голландия мешает сделаться совсем немецкою рукою. Нужно ли говорить о Дании? — она на опыте изведала, какая разница между Германским союзом и самостоятельно действующей Пруссией, из сравнения годов 1848 и 1849, и 1864. Швеция с Норвегией, уже по общескандинавскому чувству, стоят на этой же точке зрения. Швейцария имеет в этом отношении точки соприкосновения с Голландией. Для России теперь положительно выгоднее империя, чем прежний союз; но это может измениться. Италия, думаю, в том же положении, как и Россия. Для Испании и Португалии — хотя от первой и загорелся сыр бор — что союз, что империя — совершенно безразлично. Итак, мы видим семь государств: три больших и четыре малых, интересы которых превращением союза в империю — или положительно нарушены, или более или менее угрожают в будущем; два больших, для которых, это, говоря вообще, пока выгодно, и два: одно среднее, другое малое, для которых это совершенно безразлично. Бесспорно, следовательно, что тут был интерес общеевропейский. Заметим еще, что оба упомянутые нами общеевропейские вопроса, Римский и Германский, были решены в национальном и антиевропейском смысле, и весьма основательно. Потому что и Германия, и Италия домогались только своего, законного. Не стоять же им в самом деле из-за других! Если кому от этого не поздоровилось — все, что можно сказать: тем хуже для него. Значит, его организм чем-нибудь да страдает, в каком-нибудь направлении поврежден, ненормально развит, не на здравых основах утвержден, — если чужой рост, удовлетворение законных требований других народностей ему не по нутру.
Возвращаясь к своему предмету, мы найдем, что если будем придерживаться вышеприведенного определения общеевропейских интересов, то, в числе поименованных мирных условий, мы не найдем ни одного, которое представляло бы необходимый для того характер. Уменьшим наши требования; пусть общеевропейским будет называться такой интерес, который касается хотя бы только нескольких, не замешанных в войне государств.
Более всех будет носить этот характер возвращение России отошедшей от нее полосы Бессарабии, так как с этим сопряжено владение Дунаем, а река эта служит важным торговым путем для Австрии и для небольшой части Германии. Что же требуется от такой международной реки? — Чтобы плавание по ней было свободно от истоков до устья, для всех прибрежных государств. И больше ничего. Но ведь это условие совершенно не зависит от того, кому принадлежит та или другая часть реки, предполагая, конечно, что ни один из прибрежных владетелей не покровительствует речному разбою, как то делали в былые времена Алжир и Тунис на море. Если государство, доселе не прилегавшее к Дунаю, сделается прибрежным, то, само собою разумеется, оно получит все права и примет на себя все обязанности, с этим сопряженные. Это могло бы еще составить какой-нибудь вопрос, если б Дунай был единственною в мире рекою, протекающею через несколько государств. Но таких рек на свете не мало, и никого они не затрудняют. Например, Рейн протекает через Швейцарию, Германию и Голландию, и недавно протекал и по границе Франции, однако ж никто на это не жалуется. Может быть, скажут, что устья Рейна находятся в руках государства незначительного по своей силе, которое не дерзнет решиться на образ действий несогласный с выгодами верховых государств, и что, отдавая Румынии отошедшую от России часть Бессарабии, Парижский трактат и имел именно в виду устроить в низовьях Дуная положение дел, подобное существующему в низовьях Рейна. В виду этого возражения, нам стоит только переменить пример, чтобы доказать, что свобода судоходства ни мало не зависит от принадлежности речных устьев непременно политически-слабому государству. Эльба протекает по Австрии и Германии; Висла — по Австрии, России и Германии, Неман — по России и Германии. Чего уже сильнее теперешней Германии, а разве эта сила низового государства чем-нибудь вредит интересам верховых? Почему же Россия заслуживает менее доверия, чем Германия? Такое утверждение было бы весьма оскорбительно, и едва-ли кто решится его произнести. Ясно, что никакой конференции и никакого конгресса не требуется для улаживания столь простого дела.
Но если возвращение России части Бессарабии, несмотря на Дунай, имеет весьма ничтожное значение с точки зрения общеевропейских интересов, — оно составляет вопрос большой важности для самой России, и потому я позволю себе сделать небольшое отступление в эту сторону.
Возвращение полосы Бессарабии России может иметь троякое значение: 1) значение территориального увеличения, сопряженного с увеличением государственного могущества; 2) значение вопроса чести, как подтверждение принципа, что Россия никогда не признает насильственного отторжения самого незначительного пространства ее территории; 3) значение стратегическое. О первом не стоит собственно и говорить. По своему пространству, по числу населения, кусочек Бессарабии, в сравнении с Россией, есть величина совершенно ничтожная. Во втором смысле вопрос этот, конечно, приобретает несомненную важность. Но тут одна квадратная верста равняется сотням квадратных миль. Все или ничего — должно быть в этом случае девизом. До 1856 года нам принадлежала не только полоса земли до левого берега самого северного из рукавов Дуная, но и вся дунайская дельта, отошедшая не к Румынии, а непосредственно к Турции, вместе с островом Фидониси, о котором и теперь еще не известно, кому он будет принадлежать. Дельта же должна отойти к Румынии вместе с Добруджей. Следовательно, вопрос чести все-таки не будет удовлетворен. Но нам кажется, что в фактическом удовлетворении его в настоящем случае вообще не представляет никакой надобности. Понятие о чести, личной или государственной, есть понятие идеальное, и идеальное восстановление ее вполне достаточно. То есть, вполне достаточно убеждение, — а кто же может не иметь его? — что Россия имела бы полную возможность возвратить себе у нее отнятое, если бы захотела; приводить же или не приводить в исполнение свою волю — она предоставляет своему благоусмотрению. Наконец, стратегическое значение отошедшей полосы Бессарабии заключается единственно в непосредственном соприкосновении через нее с Болгариею, а затем и с Турцией, еще третьим путем, сверх Малой Азии и моря. Но это значение совершенно утрачивается, если Добруджа должна отойти к Румынии, в виде вознаграждения за возвращаемую России территорию.
Между тем, мысль об уступке России куска Бессарабии, как мы видели, в сущности ей бесполезного, возбуждает неудовольствие наших бывших союзников, а отделение Добруджи от Болгарии не может быть приятно Болгарии, потому что нарушает, если не этнографические, то географические ее естественные пределы, — неудовольствие, которое, конечно, постараются развить со всех сторон. Главный же интерес России в странах нижнего Дуная заключается, думаем мы, в следующем: в том прежде всего, чтобы Румыния не обратилась, как выражаются, в южную Бельгию — в нейтральное государство, а лучшее средство для этого, чтобы сами румыны этого не желали, как истинные их интересы и не допускают желать. По счастью, Австрия также не желает нейтрализации Румынии, конечно, в надежде осуществить в будущем свои на нее виды. Но, если б даже они и осуществились, мы твердо убеждены, что России скорее бы можно согласиться на присоединение Румынии к Австрии, чем на ее нейтрализацию. Австрия не такая сила, с которою России было бы особенно трудно справиться при случае; общеевропейский же клин, вбитый в славянское тело, составил бы такое препятствие, для устранения которого потребовалась бы со стороны России решимость на оскорбление европейского величества, на что, при известном уважении ее к легальности, невозможно, да и не желательно рассчитывать, не говоря уже о материальных трудностях такого нарушения. Такие нарушения сходят с рук всегда только одной Англии, сходили при благоприятных обстоятельствах не раз Италии и Германии, но России едва ли когда сойдут, если уже и архилегальные, наистрожайшие законные ее действия раздражают столь многих до забвения и внешней законности, и внутренней правды. Затем, интерес России требует, чтобы Румыния сознавала, что до сих пор она достигала своих целей только тяжелыми усилиями и стараниями России, направленными не против Турок только, и что точно также и в будущем — дальнейших своих национальных целей она может достигнуть не иначе, как опираясь на Россию, как сливая свои выгоды с ее выгодами.
Пойдем далее. В вознаграждение жертв и убытков своих Россия получает небольшую часть Малой Азии. Чем это затрагивает общеевропейские интересы? Думаем — не более, чем и присоединение Заревшанского округа или Ферганской области. Отношение сил России к другим европейским государствам через это нисколько не изменится. Присоединенные области не дадут ей ни одного лишнего солдата, да, кажется, и ни одного лишнего ружья на случай европейской войны. Это вовсе не то, что, например, присоединение к России Шлезвиг-Голштинии, Эльзаса и Лотарингии, которые увеличивают ее боевые силы двумя или, по крайней мере, полутора корпусами. Даже и финансовые силы России немного возрастут, если только возрастут. Все, что Россия выиграет, — это улучшение ее стратегического положения в той отдаленной местности, и облегчение для торговли приобретением хорошей гавани, которой ей не доставало на протяжении всей кавказской береговой линии. Общеевропейского тут нет ничего. Есть, может быть, специально английское? Но это уже совершенно иное дело, ничего не имеющее общего с созывом общеевропейского конгресса. Но не сам ли лорд Дерби, которому ближе всего знать, объявил, что нет даже и этого? И в самом деле, ни для русских, ни для англичан не пролегает через эти страны пути в Индию. Через Трапезунд, Эрзерум, Баязет ведет Англия довольно значительную торговлю с Персией, ну и будет продолжать себе ее вести и после присоединения некоторых из этих городов к России. Только увеличится безопасность торгового пути; вместо вьючных, сделаются дороги колесными, а чего доброго со временем и железными. Вот и все изменения, которых можно ожидать.
Но вот доходит, наконец, дело до проливов. Мирные условия, к сожалению, их не касаются. Но допустим предположение, что вопрос этот был бы решен самым желательным для России образом, то есть, что, тем или иным способом, они совершенно закрываются во всякое время для военных флотов всей Европы и, напротив того, постоянно остаются открытыми только для военных флотов Турции и России. Чем нарушило бы это общеевропейские интересы? Мы часто читали и слышали, что беда будет от этого для Европы страшная. Даже князь Бисмарк, человек и прозорливый и не пугливого десятка, по-видимому, однако же разделяет эти опасения. «Вопрос о Дарданеллах», сказал он в рейхсрате, «имеет громадную важность, если дело идет о том, чтобы проход через них, и ключи к Босфору и Дарданеллам передать в другие руки, предоставить, например, России отпирать и запирать их по своему усмотрению». Весь рейхстаг кричит: «слушайте, слушайте!» то есть, также признает за этим делом громадную важность. В чем же, однако, заключается эта громадная важность — этот страх и ужас общества, этот кошмар Европы, — и он не соблаговолил разъяснить; и никогда и ни от кого мы этого объяснения не слыхали. А ведь очень было бы любопытно узнать. Ужас, да и все тут! Важность тут конечно есть, но только для России, и больше ни для кого. Какому хозяину не важно иметь замок и ключ от своего дома? Но что до этого хозяевам других домов? — решительно не понимаю. Еще могу постигнуть важность для плутов, мошенников, воров, чтобы дома запирались плохими замками, к которым легко подделывать фальшивые ключи; но для чего это честным домохозяевам, — не могу в толк взять.
Но оставим шутки в сторону, которые, однако же, в сущности вовсе даже и не шутки, а самые точные и простые уподобления. Вопрос о проливах разделяется самым естественным образом на два вопроса: на вопрос о запрещении входа иностранным военным судам в Черное море — и на вопрос о свободном выходе из Черного моря русского флота. Почему в первом отношении Россия должна находиться не только в вечной зависимости от произвола другого государства, но даже не может выговорить себе определенных на этот счет прав, без дозволения совершенно посторонних делу государств, — это такое нарушение здравого смысла и всех понятий о справедливости, которому нет имени и нет примера в истории. Может быть, не всем читателям известно, что с сухого пути английская Индия находится, в отношении к ведущим в нее путям, совершенно в таком же положении, как Россия на Черном море. Со всех сторон окружена она горами, на севере совершенно непроходимыми, но проходимыми с запада. Главнейших западных проходов два: Хиберский и Боланский, и оба они лежат вне границ английской территории. Первый — в Афганистане близ самой индийской границы, второй — в Белуджистане или Келате, довольно далеко от границы. Англия обеспечила себе эти пути договорами с тамошними ханами, и первый, если не ошибаюсь, даже укрепила и охраняет своими войсками. Что сказали бы англичане, если бы кто стал утверждать, что общеевропейские, или, хотя бы, пожалуй, только специально русские интересы требуют, чтобы проходы эти находились в совершенно свободном распоряжении Кабульского эмира и Кедатского хана, и чтоб Англия отнюдь не смела заручаться какими бы то ни было обеспечениями насчет закрытия их, в случае неприятельского вторжения, не говоря уже о содержании в них гарнизона или устроения английских укреплений? Прежде всего, Англия могла бы спросить: «да какое вам дело до этих проходов? Они могут быть вам нужны только для вторжения в Индию; ну, а против этого, извините, мы считаем себя в праве принимать всякого рода предосторожности». А наши опасения относительно Черного моря еще гораздо справедливее. В Индию, с тех пор как она английская, еще никто пока означенными проходами не врывался, а в Черном море господа англичане и французы уже хозяйничали и не мало бед нам натворили. Во время крепостного права встречались господа, а чаще барыни, которые били своих людей и грозно требовали, чтобы они держали руки по швам, отнюдь не отбиваясь. Видно Европа считает Россию своею крепостною девкой и право требовать, чтобы она держала руки по швам, когда ей вздумается бить ее, считать общеевропейским интересом. Удивительным образом устроены европейские мозги! Вообще очень ученые и здравомыслящие, они непременно подвергаются частному умопомешательству, лишь только их внимание направится на Россию и русские дела, умопомешательству, доходящему до совершенной невозможности отличать белое от черного, правое от неправого.
Если так ясно несомненное право России занять Босфор для своего ограждения, то не большего труда представляет доказательство и ее несомненного права отпирать как Босфор, так и Дарданеллы, для выхода ее из Черного моря. Это доказательство допускает совершенно геометрическую строгость. Предположим, в самом деле, что проход через проливы был всегда свободен для России, и только для нее одной (кроме Турции, конечно); но что Россия, по каким бы то ни было соображениям, не держала флот в Черном море. Результат был бы тот же, что и теперь, т.е., что, несмотря на свободу проливов, русский флот не появлялся бы на водах Средиземного моря. Но вот Россия вздумала обзавестись флотом. Имела ли бы какая-либо европейская держава право протестовать против этого, под тем предлогом, что через это явится на Средиземном море новая политическая сила? Очевидно, нет. В обоих случаях произошло бы, однако ж, одинаковое явление: возможность присутствия на водах Средиземного моря и океанов нового элемента политического действия. Почему же в одном случае никто не сочтет себя в праве препятствовать этому, а в другом может это делать, не выходя из границ международного права? Скажут, что в предполагаемом нами случае Россия пользовалась бы только естественным правом, принадлежащим всякому независимому государству, устройства своих вооруженных сил. Совершенно верно. А не то же ли самое и во-втором, действительно существующем случае? Россия также пользовалась бы лишь своим естественным правом вступать в договорные сделки с другим также независимым государством.
Но существует если не право, то, по крайней мере, повод к ограничению неоспоримого права России получить свободный вход и выход из своего дома. В другой статье[*2] мы рассматривали вопрос о проливах с этой точки зрения, и потому, не повторяя здесь наших доказательств, приведем лишь сделанный нами там вывод, что для государств бассейна Средиземного моря свободный проход русского военного флота через Босфор и Дарданеллы не только может быть, говоря теоретически, столько же благоприятным, сколько и неблагоприятным, но в действительности, на практике, это принесет им гораздо больше пользы, нежели вреда. Только относительно Англии, которая, однако, не есть средиземноморское государство, это может казаться верным, так как, по своему преобладающему положению на море, она не имеет надобности рассчитывать на полезного, при случае, союзника, а скорее может опасаться врага. Эта вероятность враждебного столкновения России с Англиею, как известно, основывается, по мнению английских государственных людей и английской публики, на возможности, которую имеет Россия, одна только Россия, сделать нападение на Индию с сухого пути. Из этого проистекает для Англии необходимость всегда держать открытым свободное сообщение с Индией, самым коротким путем, т.е. Суэцким каналом, и следовательно всеми мерами противиться возможности для русского флота угрожать этому пути из Черного моря. Вот английская точка зрения, которая, хотя, в сущности и не дает ей ни малейшего права препятствовать осуществлению совершенно законных требований России на свободный выход из замкнутого моря, большею частью берегов которого она владеет, но служит объяснениям беззаконных домогательств Англии. Посмотрим, однако же, на дело с другой стороны, и мы легко убедимся, что, даже с точки зрения исключительных интересов Англии, ее образ действий не имеет смысла.
Имеет ли Россия какую-нибудь разумную, хотя бы и самую эгоистическую причину овладеть Индией, вытеснив оттуда англичан? Вместо ответа поставим ряд других вопросов и ответов. Увеличивает ли Индия поступательные силы Англии? — Нет, потому что ее сипайская армия недостаточна даже для охранения Индии, так как она должна, сверх нее, содержать еще дорогостоящую английскую армию и английских офицеров в рядах самих сипаев. Увеличивает ли Индия оборонительную силу Англии? — Не только нет, но еще значительно ослабляет ее, требуя отвлечения, для защиты ее, значительной доли английских сил, и составляя тем не менее ее ахиллесову пяту по отношению к России. В чем же заключается для Англии важность обладания Индией? Во-первых, в отношении торговом, оно доставляет сбыть произведенный в Англии и значительный материал для фрахта английских судов; во-вторых, при ультра-аристократическом характере государственного и общественного строя, представляет возможность доставлять богато оплачивавмые места в гражданской, судебной и военной службе младшим сыновьям английской аристократии. Может быть возразят, что при широком развитии английской промышленности и торговли, ей нечего бояться конкуренции, и что если б Индия и не принадлежала ей политически, она все-таки продолжала бы находиться в почти исключительной от нее торговой зависимости. Нет, — потому что неизвестно, какой торговой политики стали бы держаться те туземные или иноземные государства, власть которых заменила бы власть Англии в Индии. Также бесспорно, что, без политического преобладания, Англии никогда бы не удалось одною свободною конкуренциею сокрушить мануфактурную промышленность Индии, еще вначале нынешнего столетия имевшую огромное значение. Так, несмотря на конкуренцию, и даже на некоторую помощь со стороны артиллерии и флота, Англии не удается подавить мануфактурную деятельность Китая; а любопытно было бы посмотреть, сколько лет она просуществовала бы, если б Китай, подобно Индии, подпал под политическую власть Англии.
Но если это так, если Индия не увеличивает собственно политической силы Англии, в тесном смысле этого слова, и отчасти даже ее ослабляет, то обладание этою страною, по тем же самым причинам, и в еще гораздо большей степени, ослабит политическую силу России. Я говорю «еще в большей степени» потому, что России пришлось бы поддерживать свою связь с Индией не быстрым и дешевым морским, а медленным и дорогим сухопутным сообщением. Коммерческих выгод Россия из Индии извлечь бы не могла, по неразвитости своей промышленности и морской торговли. Социальных причин, заставляющих Англию держать в своих руках Индию, Россия также не имеет. Очевидно, следовательно, что Россия не может иметь и не имеет никакого желания овладеть Индией. И однако же весьма возможно, что Россия принуждена была предпринять поход в эту страну с единственною целью выгнать из нее англичан. В решительной борьбе с Англией, которая, при образе ее действий относительно нас, неминуемо должна наступить, это есть единственное средство России побороть своего противника. Указывают еще на крейсерство и каперство. Неоспоримо, что и это весьма действительные пособия, но это только действия партизанские, могущие нанести противнику довольно существенный вред, но не могущие повести к решительным целям.
Но с какой стати России воевать с Англией? Если кому нечего делить друг с другом, — то это, конечно, Англии с Россией. По праву или в противность всякому праву владеет Англия Гельголандом, Гибралтаром, Мальтою, Перимом, Трансввальской республикой, мысом Доброй Надежды. Иль-де-Франсом: — до этого России нет никакого дела. Завладеет ли она сверх сего Канарскими или Азорскими островами, Явой, Суматрой, Сан-Доминго, Кубой, хоть даже целой Бразилией: — России опять-таки и до этого никакого не будет дела. Напротив того, для нее весьма приятно быть в дружеских отношениях с Англией. Она лучший покупатель русских товаров; вернейший источник, из которого Россия могла бы заимствовать капиталы для развития своей промышленности. Англия также находит в мирных соотношениях с Россией значительные торговые выгоды. Из-за чего же воевать? Единственно из-за того, что Англия уже с давних пор постоянно и неуклонно противодействует русской политике относительно Турции; противилась прежде, противится и теперь освобождению единоверцев и единоплеменников России; противится развитию русского черноморского флота; не хочет допустить нас пользоваться нашими естественными правами свободного входа и выхода из нашего внутреннего моря. Для чего же это она делает? Для охранения Индии на случай войны с Россией — войны, которая единственно из этого только может проистечь. Таким образом, перед нами предстает следующее невероятно нелепое положение вещей, следующий курьезный circulus vitiosus: Россия и Англия не имеют ни малейшего повода взаимной вражде. Сферы их влияния так различны, что не пересекаются ни в одной точке. Напротив того, многие общие интересы связывают их между собою. Всего менее имеет Россия побуждений угрожать положению Англии в Индии. Что же делает Англия? Чтобы предупредить эту, совершенно мнимую опасность, чтобы противодействовать планам, которые никогда и в голову России не могли входить, она своими руками создает эти побуждения, создает действительную для себя опасность, принуждает Россию усвоить себе эти планы, тем, что постоянно оскорбляет самые святые симпатии России, нарушает самые насущные, самые законные, самые жизненные интересы, и наконец, рано или поздно, теперь или в недалеком будущем, вынудить Россию обратиться к единственному средству обороны, находящемуся в ее руках, от нападений Англии, истощит ее долготерпение, заставит собрать все свои силы, чтобы предпринять поход в Индию, и нанести Англии смертельный удар. Это ли не безумие!

II

(«Русский Мир» 1878 г. 12 апр.)

Болезненные «европейские» требования. — Роковое положение Австрии. — Прежние австрийские войны, их ограниченные цели и пределы. — Грозная особенность столкновений с Россиею на почве Славянства. — Невозможность федеративного устройства Австрии. — Благоразумие австрийских деятелей и тройственный императорский союз. — «Почетный» выход из затруднений — присоединение Боснии и части Герцеговины. — Две Лейтании, с прибавкою третьей, магометанской. — Тяжелая, но быть может необходимая задача.
Остается последний пункт мирных условий, — освобождение балканских христиан: независимость и увеличение Сербии и Румынии, усиление Черногории, автономия Болгарии в истинных пределах болгарской национальности. Что тут общеевропейского?
Ни один народ и ни одно государство не оказали стольких услуг другим народам и государствам, как Русский народ и Русское государство — услуг не только бескорыстных, но часто даже противных прямым выгодам России. Ни один человек, с тех пор, как мир стоит, не освободил столько миллионов людей от разных видов рабства, как Император Александр II, и никому, в течение всей всемирной истории, не принадлежит с таким правом титул Освободителя. Такова была милость Господня к Русскому народу и благодушному Царю его. Желает ли Европа приобщиться, если и не к последнему их подвигу, то, по крайней мере, к их славе? Если так, то, против этого, конечно, никто возражать не станет. Но только с одной этой точки зрения и можно считать вопрос о Болгарии, Сербии, Черногории, Румынии и вообще о христианских землях Турции — вопросом общеевропейским. Однако, по всему, что видно и слышно, не таковы намерения многих великих европейских держав. Не укрепить, а умалить добытую для христианских народов свободу хотят они. Не с точки зрения человеколюбия, свободы, справедливости требуют они пересмотра русско-турецких мирных условий, а с точки зрения нарушенных будто бы общеевропейских интересов именно этими освободительными мирными условиями.
В самом германском рейхстаге, в ответ на речь имперского канцлера, и не с враждебной, по-видимому, стороны, раздались такие странные слова, произнесенные депутатом Генкелем: «Ни одно из европейских государств не имеет интереса в поддержке связи между Турцией, Сербией, Черногорией и Румынией. Но проекты, составленные в настоящее время в пользу Болгарии и Боснии, слишком имеют в виду интересы одной России и прямо нарушают интересы Австрии, а вместе с тем и наши». Полагаем, что имеются и должны иметься, прежде всего, в виду интересы не Австрии, не Германии и даже не принесшей бесчисленные жертвы России, а интересы самой Болгарии и самой Боснии. Если интересы России совпадают с этими интересами, то есть, с интересами справедливости, прав национальностей, слишком долго презиравшихся, человеколюбия, — неужели это совпадение может считаться в чьем-либо уме, если только это ум здравый и неослепленный, — достаточною причиною идти против справедливости, против прав национальностей, против человеколюбия? Изумительная была бы эта логика! Если же интересы Австрии этому противоречат, то все, что можно и должно сказать в этом случае: тем хуже для них. Есть рассказы, что иногда люди бывают одержимы такими болезнями, что жизнь их может быть спасена и поддержана только ваннами из человеческой крови. Для таких больных — только одно решение: пусть умирают!
Умаление и стеснение прав народностей, выходящих из под турецкого гнета, не может быть общеевропейским интересом. Тут интерес только австрийский. Если Англия, противодействуя законным стремлениям России получит свободный выход из внутреннего моря и оградит берега его от посещения непрошеных гостей, — как говорится — с жиру бесится, без всякой надобности, с дуру накликает на себя беду, теперь или в близком будущем, то, по справедливости, мы не можем того же сказать об Австрии.
Положение Австрии роковое, чтобы она ни делала, как бы ни изворачивалась. Она не больной человек, как Турция; она человек — приговоренный и обреченный на смерть. Вода, наполняющая сосуд, стоящий в совершенном спокойствии, сохраняет свою жидкость, хотя температура ее далеко уже упала ниже точки замерзания; но сотрясение разом ее замораживает. Таково положение Австрии. Один сильный удар может ее окончательно убить и более она уже не воскреснет. Австрия, как всякому известно, есть политическое тело, лишенное внутренней связи между составляющими ее частями. Верить в жизненность ее могут только дипломаты. Место взаимной притягательной силы между этими частями заняла искусственная связь государственного управления, давление двух политически преобладающих народностей, немецкой и мадьярской, а также старая привычка политического сожительства. Извне со всех сторон расположены центры внешнего притяжения, которые стремятся растянуть это разнородное тело, разорвать его на более естественные группы. Оно находится в состоянии крайнего напряжения, при котором едва-едва сохраняется равновесие. Один сильный внешний удар, направленный с надлежащей стороны, и Австрия лопнет по швам. Но удар этот может нанести только Россия. Все прочие соседи, находившиеся с нею в разное время во вражде, могли нанести ей лишь более или менее тяжелые, но не смертельные и залечиваемые раны. С одной стороны, сами они не имели интереса наносить Австрии вред более существенный, с другой — и сами элементы, составляющие Австрию, не имели достаточных побуждений продолжать и усиливать действие внешнего удара. Напротив того, в случае борьбы с Австрией, Россия не только может, но даже и против воли своей принуждена будет нанести ей смертельный удар.
Цель Франции, в ее продолжительной борьбе с Габсбургским домом, заключалась лишь в ослаблении его некогда могущественного влияния на европейские дела, но только до известных границ, которые никак не могли доходить до полного разложения состава австрийских наследственных земель, ибо это создало бы новую силу, гораздо опаснейшую для Франции, на ее восточных границах, как оно и случилось на деле, помимо ее воли конечно, но по ее непредусмотрительности. Войны эти имели чисто политический характер.
Италия могла разумно стремиться только к отвоевыванию итальянских земель габсбургской короны, и к этому прочие элементы Австрии, за исключением немецкого, относились совершенно равнодушно. Но дело приняло бы совершенно иной оборот, если бы Италия захотела, например, овладеть Далмациею, Истриею и вообще Адриатическим прибрежьем, потому что некогда они отчасти принадлежали Венецианской республике. Без сомнения, не только немцы, но и все славянские народности Австрии воспротивились бы этому всеми своими силами.
Наконец тоже можно сказать и о борьбе с Пруссией и вообще с Германией. Интересы Пруссии заключались только в выделении Австрии из Германии, в совершенном устранении ее влияния на нее, дабы тем уничтожить раз навсегда пагубный дуализм, составлявший истинную причину политической слабости немецкой нации. Далее Пруссия не могла идти. Даже присоединение к Германской империи чисто немецких австрийских областей ослабило бы значение германской народности в мировых судьбах в гораздо большей степени, чем насколько усилилось бы политическое могущество германского государства. Но и с другой стороны, распадение Австрии на ее составные элементы, под напором Пруссии, не могло соответствовать интересам австрийских народностей. Это справедливо не только по отношению к славянам, что уже само по себе ясно, но и по отношению к мадьярам и даже самим немцам, которые лишились бы своего преобладающего, господствующего положения.
Совершенное иное дело Россия. Если б Россия была только Россией, т.е. национально-русским государством, как Италия — национально-итальянское, Германия — национально-немецкое, то вся политическая противоположность между Россией и Австрией ограничивалась бы лишь тем, что в составе австрийских владений входят и чисто русские земли: большая часть Галиции, угорская Русь[9] и часть Буковины. Противоположность эта могла бы разрешиться так же, как она разрешилась между Италией и Австрией, присоединением этих земель к общему Русскому отечеству. После этого их отношения приняли бы общий политический характер, основанный на временном и случайном совпадении или противоречии интересов. Но Россия не только национально-русское государство, а и глава Славянского мира. В Австрии же Славянство занимает не отдельный какой-нибудь угол, вроде итальянских Ломбардии и Венеции, а проникает весь государственный состав, составляет основную ткань, в которую почти все другие народности как бы вкраплены.[10]
Понятно, на чьей стороне будут народные симпатии, в случае борьбы Австрии с Россией, и какой результат могло бы иметь поражение первой. Оно коснулось бы не какой-либо окраины государства, но поразило бы его в самое сердце, уничтожив то двойное давление, которое держит славянский элемент в подчиненном положении. Чтобы противодействовать этому, австрийское правительство не имело бы другого средства, как предупредить это насильственное разложение, полным уравнением прав своих славянских подданных с правами привилегированных народностей. Переустройство Австрии на благоприятный России, то есть Славянству, лад сделалось бы для нее необходимостью. Повторилось бы то же явление, которому мы были свидетелями после 1866 года, только в одном направлении и в больших размерах.
В самом деле, война 1859 года с Францией из-за Италии не оказала никакого влияния на внутренний строй австрийского государства, потому что итальянские владения были только внешней приставкой к Австрии. Отделением этой приставки все и ограничилось. Напротив того, война с Германией, не лишившая Австрии ни одного кусочка земли, повела к ее внутреннему переустройству, в благоприятном для Германии смысле, потому что преобладание досталось как сочувственному Германии элементу, немецкому, так и по внутренней своей ничтожности нисколько для Германии не опасному элементу, мадьярскому, подкрепляющему немецкий, оказавшийся, по семнадцатилетнему опыту, слишком слабым для безраздельного и исключительного господства. Только после утверждения германо-мадьярского дуализма очутилось Славянство в положении подчиненном, низшем, принесенном в жертву другим. В прежнее Меттерниховское и до Меттерниховское[11] время (за исключением лишь неудавшихся объединительных попыток Иосифа II)[12] в Австрии господствовал единственно отвлеченно-государственный, династический принцип; всякое же национальное стремление, всякая национальная жизнь — немецкая и мадьярская в том числе — были почти одинаково преследуемы.
Таким образом, в последнем выводе, нам представится следующее странное положение вещей: без искренней помощи своих славянских подданных, Австрия не может воевать против России; помощь эту может она себе обеспечить только уравнением их прав с правами привилегированных народностей; но с этим уравнением славянские стремления получат перевес, и славяне австрийские не захотят воевать против славян русских, за стеснение прав славян турецких: и Россия без войны достигнет всех своих целей, Австрия же перестанет быть Австрией.
Весьма многие из австрийских славян, а также и у нас, представляют себе, что такое перерождение Австрии и есть настоящая панацея от всех ее бед, и это переустройство Австрии на федеральных началах величают именем разумного панславизма, и удивляются ослеплению австрийских государственных мужей, никак не хотящих прибегнуть к столь целебному средству. Согласимся, что и это панславизм, но только не разумный, а идиллический; согласимся, что и это панацея, — но панацея в том только смысле, в котором называют смерть лекарством от всех болезней.
При федеративном устройстве, Австрия становится славянским государством, и доселе господствовавшие народности, немецкая и мадьярская, обращаются, если не в угнетенные, как теперь славяне, то во всяком случае в подчиненные. Но ведь и это невыносимо для честолюбивых наций, привыкших к господству. Примером могут служить поляки, которым не свобода нужна, а господство, отчего и проистекают все их беды. С потерею преобладания исчезнет для немцев и всякая побудительная причина продолжать оставаться в союзе; они, очевидно, будут стремиться присоединиться к могущественной Германии, захватив с собою в придаток как можно больше славянских клочков. Мадьяры, которым деваться некуда, конечно, тоже будут искать покровительства Германии, чтобы, с ее помощью, сохранить хотя часть своего господства. Австрийские же славяне не могут противиться ни тому, ни другому, и, окруженные сильными внешними врагами, разъедаемые внутренними, по самому политическому положению, не говоря уже о национальных симпатиях и влечениях, не будут иметь другого исхода, как вступить в самую тесную связь с Россией. Таким образом, австрийская федерация неминуемо обратится в федерацию всеславянскую, и идиллический панславизм — в панславизм действительный, реальный.
Положение Австрии перед вступлением в войну с Россией подобно положению человека, готовящегося вынуть билет из лотереи, в которой выигрыш — известная, хотя бы и значительная сумма денег, а проигрыш смерть, и в которой, как и вообще в лотереях, число проигрышей во много раз превосходит число выигрышей. Много ли смельчаков, готовых решиться на такую азартную игру? Во всяком случае, осторожная Австрия не в числе их, если только ей известно истинное положение дел. А что оно ей известно, о том свидетельствует перемена тона многих ее туркофильских газет, перестроивших свою лиру с воинственного на мирный тон, как только наступила пора переходить от слов к делам, и с еще гораздо большим авторитетом свидетельствует тоже самое и вся новая история Австрии.
Австрию почему-то считают государством миролюбивым, и в ее силе и влиянии видят залог мирного направления европейской политики. Такое мнение действительно справедливо, если ограничить поле наблюдений одной эпохой Меттерниха, государственного мужа, верно постигавшего положение Австрии. Но если обратиться к временам, предшествовавшим этой эпохе и последовавшим за нею, то оно опровергается фактами. За последние два века Австрия вела войны не только не реже, но едва ли даже не чаще всех прочих европейских государств. Она пользовалась всеми случаями, которые могли обещать ей какую-либо выгоду, чтобы воевать со всеми своими соседями. Войны эти не происходили, как большая часть войн, веденных Францией, из войнолюбивого характера ее населения; или как войны Англии, — из энергического преследования честолюбивой, а главное барышнической цели господства на всех морях, то есть, собственно говоря, господства во всех частях света, кроме Европы. Они не были также развитием одной, неуклонно преследуемой цели, как войны Пруссии, или оборонительными войнами, как войны России. Австрийские войны носят на себе характер политикодинастический. Не будучи проявлениями национальных стремлений и требований, они велись всегда свободно и с расчетом, а потому всегда были благоразумны и прекращались во время, не переходя своих целей, при успехе, и не доводя государственного организма до полного изнеможения, при неудаче. Поэтому они не представляют таких крушений, как войны 1806 г. — для Пруссии, 1870 и 1871 гг. для Франции, или 1877 и 1878 — для Турции; но за то не представляют и таких торжеств крайнего напряжения народных сил, как революционные войны для Франции, или 1812 год для России. Организм Австрии не мог бы выдержать таких усилий. Однако, между всеми этими многочисленными войнами, веденными со всеми соседями, мы не встречаем ни одной войны против России. (Войны 1809 и 1812 гг. были лишь одними демонстрациями, с полным сознанием противников, что они воюют только для вида). Между тем, столкновения интересов между обоими государствами были довольно часты и такого характера, что не России предстояла надобность противодействовать стремлениям Австрии, а Австрии — стремлениям России. Так было, например, в первую екатерининскую турецкую войну, в 1828 и 1829, в 1854 и в 1863 годах. Зная свое положение, понимая всю опасность, не начнет Австрия войны и теперь, не начнет потому, что войны Австрии были всегда войнами благоразумными. Если бы направление австрийской политики вполне зависело от мадьярского влияния, — тогда другое дело. Мадьяры — хотя маленькая, но все-таки национальность, которая имеет свои симпатии и антипатии, свои национальные цели. Их может увлечь страсть, и расчет может быть забыт. Но, во внешних делах, по крайней мере, и нынешняя Австрия еще в достаточной мере сохранила свою независимость от мадьярских увлечений, чтобы устоять на своей расчетливой, благоразумной отвлеченно-государственной точке зрения.
Эта благоразумная точка зрения заключается для Австрии в том, чтобы избегать того внешнего удара, который неминуемо приведет весь организм ее в сотрясение и, как в мало устойчивом химическом соединении, поведет к разложению его на составные части и затем к иной группировке их. За недостатком внутренней силы, охрана ее организма зависит в значительной степени от внешних сдерживающих влияний, среди которых она поставлена тройственным союзом императоров[13]. Понадеявшись на свои внутренние силы и соблазнившись благоприятными внешними обстоятельствами, она раз уже сделала попытку выйти из охранительных условий подобного же союза[14]. Она хорошо знает, чем за это поплатилась, и как рада рада была, когда, после долгих мытарств, снова удалось ей поступить под его охрану. Неужели без пользы пропали для нее опыты недавнего прошлого?
Конечно, образование и увеличение свободных славянских государств у границ Австрии усиливает те внешние центры притяжения, которые стремятся ее растянуть и заставить, как мы выразились, лопнуть по швам; но разве эта опасность может сравниться с тою, которою грозит война с Россией? Неужели она не понимает, что, именно при этой борьбе, внешние притягательные центры и приобретают всю энергию своего действия?
Ручательством для Австрии, что под эгидой императорского союза она может надолго успокоиться, служат два свойства, издавна характеризующие внешнюю политику России: самая строгая легальность и чрезвычайно медленное, но постепенное достижение своих целей, чего во всей полноте нельзя даже всегда приписывать сознательному способу действия руководителей ее политики, а скорее внутреннему инстинкту России, говорящему ей, что у нее много времени впереди, и что цели ее лежат в самом русле исторического потока и потому не могут от нее уйти. Скорее можно ожидать преувеличения этих принципов, нежели их нарушения.
К такому положению вещей, которого не может не понимать Австрия, и, как по многому видно, действительно понимает, присоединяется для нее весьма почетный выход из затруднений, отличный предлог faire bonne mine a mauvais jeu[15]. Это — присоединение в той или другой форме, в полном составе, или отчасти, Боснии и Герцеговины. Но как же нам отнестись к этой австрийской аннексации? Не будет ли она для славянского дела потерею, отрицательным результатом, уравновешивающим те положительные результаты, которые приобретены войною для Болгарии, Сербии и Черногории? Для непосредственного славянского чувства — это было бы, без сомнения, в высшей степени горестным, печальным событием, и нельзя не желать пламенно, чтобы эта новая чаша горечи и испытаний прошла мимо Славянства. Однако, с более общей точки зрения, и в этом плачевном событии откроется нам, если и не утешение, то некоторое вознаграждение в будущем. Добровольная сдача и пожар Москвы были в высшей степени прискорбны для народного чувства; однако же, они спасли Россию. Страдания, испытанные Болгарами, как они ни обливали кровью славянское и даже вообще человеческое сердце, искупили свободу Болгарии. Такое же, думаем мы, будет иметь значение присоединение Боснии и Герцеговины к Австрии. Враги в этих случаях дальновиднее нас самих и наших друзей. Не даром и австрийские немцы и мадьяры противятся этому присоединению. В наших глазах представляется важным не то, что таким присоединением вообще усилится славянский элемент Австрии, — он и теперь уже достаточно силен, — а то, что усилится коренная рознь и противоположность между славянскою и неславянскою Австрией, что она прояснится для славянского сознания.
В настоящее время Австрия официально состоит из двух Лейтаний, но их уже и теперь можно насчитывать три. Кроме Лейтании немецкой, где немецкой народности подчинены и принесены в жертву чехи, словенцы и далматы, — кроме Лейтании мадьярской, где ради мадьярского меньшинства угнетены словаки, русские, сербы, хорваты и румыны, ведь есть еще Лейтания польская, где интересам польского меньшинства принесены в жертву более многочисленные русские. С присоединением Боснии и Герцеговины, к этим трем Лейтаниям прибавится еще четвертая, магометанская Лейтания, в которой магометанские беги будут приняты в союз с прочими преобладающими и угнетающими элементами, а на долю православных сербов ничего не останется, кроме несправедливости и угнетений, которые будут здесь тем невыносимее, что к гнету политическому присоединится несравненно труднее переносимый гнет социальный и экономический. Такой союз ясно покажет, на чьей стороне право и на чьей — насилие, и от такого союза, конечно, не поздоровится. Напряженность национальной вражды и противоположностей интересов возрастет и тем скорее доведет до кризиса. Присоединение Боснии и Герцеговины к Австрии будет новым патроном динамита, подложенным под государственную систему Австрии. Он еще скорее окажет свое действие, если эти провинции будут присоединены к мадьярской Лейтании, как того требует географическое их положение, ибо в способности подражать лягушке, надувающейся в быка, мадьяры имеют достойных соперников в одних только поляках.
Мужественные борцы за славянскую свободу, зажегшие фитиль, взорвавший на воздух здание турецкой неправды и нечестия, — вам не суждено еще успокоиться и насладиться плодами ваших геройских усилий! От вас требуется новый завершительный подвиг. Вам же, видно, предназначено подать сигнал к, сокрушению и другого врага Славянства, — разве благоразумие и осторожность возьмут верх в советах его.

III

(Русский Мир, 1878 г., 14 апр.)

Исключительные отношения Европы к России. — Уступчивость и умеренность во время войны и после нее — Еще о проливах — Произвольная «европейская» опека. — Уроки прошедшего и настоящего — Характеристика внешней политики Англии. — Индийский путь к Босфору и Дарданеллам
Тщательным и подробным разбором мы показали, что мирные условия между Россиею и Турциею, которыми устраиваются дела на Балканском полуострове, не подлежат обсуждению Европы, ни потому, что ими изменяется Парижский трактат, ни потому, что они, будто бы, касаются общеевропейских интересов. Сколько мы ни искали, ни единого общеевропейского интереса не оказалось. Оказались только частные интересы, английские и австрийские, интересы характера чисто эгоистического, и притом с английской стороны чисто мнимые, воображаемые, с австрийской же — хотя и действительные, но совершенно беззаконные, не заслуживающие, с точки зрения права народов, справедливости и человечности, никакого внимания. Почему же эти эгоистические мнимые и беззаконные интересы Англии и Австрии, которые притом вовсе не принимали участия в войне, ставятся не только на одну доску с справедливыми, бескорыстными, человечными интересами России, принесшей столько жертв кровью и достоянием своим, но даже гораздо выше их, ибо нарекаются интересами общеевропейскими, перед которыми должны преклониться интересы России?
Потому, что, где только идет дело об отношениях Европы к России, — там нет и речи о справедливости, равноправности, беспристрастии. Эта бесспорная истина вытекает из анализа всех отношений между Европой и Россией уже с очень давних времен. Она с достаточной ясностью выразилась во всех обстоятельствах, приведших к Крымской войне, во время и после нее; но никогда еще она не обнаруживалась с такою поразительною яркостью, как именно теперь.
Припомним всю роскошь, все излишество уступчивости и миролюбия России, в течение почти двухлетних переговоров от начала герцеговинского восстания до объявления войны Турции Война начинается, и тут дано время Турции образумиться. Сама война ведется вначале, так сказать, демонстративно. Россия не развивает и трети своих сил. В каких видах и в чью угоду? Спрашиваем мы. Но, по счастью для дела и по несчастью для самой России, так как именно эта умеренность увеличивает в огромных размерах ее жертвы деньгами и людьми, — ослепленная Турция и в самом деле начинает считать себя накануне решительной победы. Клики радости и восторга раздаются в Европе. Но не на них желаем мы обратить внимание. Прислушаемся, как относятся к этому периоду войны наши доброжелатели. Например, г. Бенигсен[16], мотивируя свой известный вопрос в рейхстаге, видит в нерешительном ходе начала войны, что русская армия, вследствие изменчивости военного счастья, претерпели столь сильные неудачи, что это заставляло даже опасаться такого ослабления России, при котором она могла бы перестать служить достаточною поддержкою для сохранения того положения, какое Германия занимает в Европе. Вот куда метнул! Между тем, не надо было иметь большой проницательности, чтобы видеть, что не было никакой изменчивости военного счастья, а было лишь недостаточное развитие военных сил, вследствие того, что Россия избегала решительного, подавляющего образа ведения войны во внимание к тому, что называется интересами Европы. Также, доброжелательный, по-видимому, к нам корреспондент «Times» пишет: «Неповоротливость, отличавшая русское войско в начале компании, исчезла, и та сила, которая только возбуждала насмешки военных в Европе, стала могущественным орудием войны». В чем же это господа европейские военные находили предлог для своих насмешек и в чем видели неповоротливость? Разве в том изумительном геройстве, с которым русская армия, попавшая в критическое положение, единственно вследствие недостаточности введенных в дело сил, не только боролась с превосходящими силами на Кара-Ломе, Шипке и при Плевне, но и сохранила все преимущества, приобретенные ею в начале кампании? Мало в этом смешного: — гораздо более грозного и внушительного!
Война ведется Турками со всеми ужасами варварства, глубоко оскорбительными не только для народного чувства, при виде несказанных терзаний тех, кого пришли мы защищать, не только для чувства военного товарищества и братства, при виде тех истязаний и поруганий, которым были предаваемы наши раненые и пленные, но и, вообще, для всякого чувства человечности. И ни одного акта, не говорю мщения, но даже и, всеми признаваемых законными, репрессалий, ни со стороны военного начальства, ни со стороны простых солдат; ничего в роде расстрела французских вольных стрелков, которые ведь только защищали свое отечество вполне законными партизанскими действиями. В ответ на это мы встретили гнусную клевету, подверглись чему-то в роде исследования — enquete Internationale[17]. Когда, наконец, рядом неслыханных, изумительных подвигов, силы Турции были разметаны в прах, — наша армия остановилась среди своего триумфального шествия. Несколько дней пути отделяли ее от Константинополя, от исполнения заветных стремлений Русского народа, от водружения креста на куполе св. Софии. В угоду чьих интересов, и даже не интересов, а чьих завистливых, ревнивых желаний, остановилась русская армия? Представим себе на месте ее какое угодно победоносное войско: германское, английское, французское, — поступило ли бы оно так? Не сочли ли бы необходимым удовлетворить столь естественному, столь законному народному чувству? А если бы, из уважения к смирившемуся врагу, хотя и не заслуживающему такого снисхождения, и удержались от занятия его столицы, — то не оградили ли бы, не обеспечили ли бы вполне своего положения условиями перемирия, что в то время было так легко cделать, быстро заняв, с согласия или без согласия Турок, Дарданеллы и Босфор, и потребовав немедленной выдачи всего или хотя большей части турецкого броненосного флота? Англия увидала бы тогда всю ничтожность своих грозных морских сил и все выгоды нашего стратегического положения. Австрия была бы уничтожена одним ударом. Но Россия и тут, как и всегда, судила по себе: она не желала помнить многократных опытов прошлого, хотела видеть в своих скрытых недругах честных и благородных противников, и еще раз должна была испытать коварство и вероломство.
За внимание к ее так называемым интересам, Англия, и во время войны не соблюдавшая обязанностей нейтралитета, самым дерзким образом ворвавшись в Мраморное море, по своему исконному обычаю нарушила и этот нейтралитет, и прежние, ею же защищаемые трактаты, как скоро соблюдение их представилось ей невыгодным. Но уступчивость, снисходительность России, скажу опять, не к интересам, а просто к желаниям других держав, не ограничилась условиями перемирия; она распространилась и на самый мирный договор. Россия отказалась от Салоник и от Андрианополя для Болгарии, от Сенницы, Вароша, Призрена — для Сербии, от Эрзерума и броненосного флота — для себя, а главное — отказалась от своего самого естественного, самого законного права на свободный проход своего военного флота через проливы.
Два раза говорил я уже о проливах, разбирая вопрос с разных точек зрения; но не могу не обратиться еще раз к этому предмету, чтобы выставить на вид тот новый оборот, который принимает это дело, после того как Россия лишается своего естественного права, уже не от сопротивления Турции, сломленной полностью, и которая уже ничему противиться не могла, а вследствие сопротивления Европы.
Турция, вступив своими завоеваниями в обладание всеми берегами Черного и Азовского морей, которыми владела еще безраздельно в первой половине прошлого столетия, имела неоспоримое право и власть над проливами; она могла распоряжаться ими по единому своему усмотрению. Когда, по разным мирным трактатам, все берега Азовского и большая часть берегов Черного моря перешли во власть России, но вместе с этим не было приобретено ею и прямое последствие этих территориальных изменений, заключающееся в праве свободного плавания по проливам для ее военных судов: то в этом еще не было ничего, кроме упущения Россиею своих выгод, происходившего от того, конечно, что упорство Турции не было еще достаточно сломлено прежними войнами. Положение России было похоже на положение тяжущегося, который выиграл свой процесс о каком-либо спорном имуществе, но по каким-нибудь причинам не мог, или еще не успел, выговорить в свою пользу некоторых прав, пользование которыми нераздельно связано с владением выигранного имущества. Но с того момента, как всякое сопротивление Турции было окончательно сломлено, дело принимает совершенно иной вид. Вопрос о выгодах переходит в вопрос о государственном и национальном достоинстве России. Она лишается своего естественного права уже не по обращенному в ничто сопротивлению Турции, единственного и законного владетеля проливов, а по сопротивлению Англии или, лучше сказать, вообще Европы: ибо одна Англия, если бы не опиралась на сочувствие Европы, не смела бы выставить своей оскорбительной претензии, основываясь единственно на своих частных эгоистических интересах. Такое странное сопротивление Европы есть уже лишение России равноправия, той свободы, верховенства и державности, которые признаются неотъемлемыми свойствами всякого, самого маленького независимого государства. Россия как бы ставится под опеку Европы, в интересах которой налагаются на нее ограничения в пользовании ее морскими силами. В сущности, это даже обиднее нейтрализации Черного моря. России запрещается один из способов проявления ее государственной силы, в видах мнимой общей пользы, мнимых общих интересов Европы, — значит, признается, что она есть злая, вредоносная сила, к которой питают справедливое недоверие. Черноморский флот России считается как бы нравственно зачумленным, от появления которого дозволительно ограждать себя некоторого рода общими карантинными мерами, — разбойничьим, пиратским флотом, так что можно и должно не допускать его на общую арену состязания — открытое море. Ни одно государство в Европе, Америке, Азии, Африке или Австрии, ни большое, ни малое, не подвергается такому оскорбительному остракизму; ни на одно не налагается таких ограничений в пользовании его вооруженными силами. Англия, угнетательница морей, несчетное число раз нарушившая своими произвольными действиями права нейтральных судов, может владеть на чужих берегах и в чужих водах Гельголандом, Гибралтаром, Мальтою, Церимом, Сингапуром, чуть не всеми проливами и наблюдательными пунктами земного шара; а Россия, всегда стоявшая за свободу морей, за гуманизацию морской войны, лишается единственного выхода из своего замкнутого моря общим к ней недоверием, недоброжелательством и непонятною пристрастностью Англии. Разве это равноправность и справедливость? И когда подумаешь, из-за чего такая напасть! Беззаконная купеческая компания, притеснявшая, обманывавшая, грабившая, попиравшая царства и народы, и проливавшая кровь, как воду, ради своих акционерных барышей, — основала на дальнем востоке купеческое царство — едва ли не самое безнравственное явление во всей всемирной истории: — и вот это-то постыдное произведение алчности и корысти, en grand[18] отравлявшее Китай, должно быть сохранено во что бы то ни стало, как некий драгоценный перл англо-саксонской цивилизации, и из-за этого-то гнусного наследия торгашества и барышничества, недавно переименованного в Индийскую империю ее британского величества, наша великодушная, славная Россия должна быть спутана и связана в самом законном проявлении своей государственной силы!
Ни самое кровавое оскорбление, нанесенное России в ее возвышеннейших и священнейших чувствах, ни беспримерно-великодушный образ ведения войны, ни крайняя уступчивость и внимание к посторонним интересам и желаниям (вспомним хоть Египет, например), ни рыцарская доверчивость, при заключении условий перемирия, ни самая умеренность при назначении мирных условий, — ничто не обезоружило враждебности, питаемой к нам явно или скрытно большинством Европы. Вопреки дипломатическим прецедентам и обычаям, которыми руководятся по отношению к другим государствам, выставляют лживый претекст обязательной силы трактатов и общеевропейских интересов, чтобы подвергнуть вопросу все, столькими жертвами купленные Россией, результаты ее святой борьбы! Их хотят обсуждать на конференции или на конгрессе, и уже одним этим замедлением наносят огромный экономический вред России, препятствуя ее разоружению.
Неужели и этот новый урок останется втуне? Неужели не выведет Россия и на этот раз заключающихся в нем поучений:
1). Что истинный враг России не Турция. Турция не более — как подставное лицо. Она действовала, как иначе не могла действовать по своей внутренней природе, как действовала не раз и прежде. Но если дикий зверь вырывается из клетки, кусает и растерзывает всех, кто попадается ему под зубы и когти, — разве он несет за это ответственность, а не тот, кто его кормит, поит, кто навострил его зубы и когти, выпустил на волю, науськал и даже обнадежил своею помощью?
Все это Англия, — скажут нам, — а не Европа. Да, Англия, конечно, запевало; но если б у Европы лежало сердце к справедливости, если бы она относилась, не говорю, сочувственно — а только беспристрастно к России и Славянству, разве она не в силах была бы заставить не только Турцию, но и самую Англию повиноваться голосу чести и человеколюбия? В1840 году, египетский паша, знаменитый Мегмет-Али, хотел получить Сирию, как наследственное владение, — собственно говоря, хотел основать независимое Египетско-сирийское государство. Франция стояла на стороне Мегмета-Али; Англия, как и всегда стояла за султана. Россия, Австрия и Пруссия приняли сторону Англии. Как ни хорохорились в то время Тьер и Франция, — и она, и Египет, однако, смирились перед общим, твердо высказанным требованием. В настоящем случае, вмешательство было еще гораздо настоятельнее, предмет его важнее и возвышеннее, и нет сомнения, что в случае его — и Англия, и Турция последовали бы примеру Франции и Египта. Но дело в том, что Европа никогда не станет за Россию против кого-бы то ни было из своих, особенно в вопросе касающемся Славянства. Справедливость и человеколюбие, свобода и право народностей, о которых так много кричат в другое время, — отступают здесь на второй, третий план, и даже утрачивают всякое значение.
2). Что никогда, ничем Россия не заслужит не только доброжелательства, но даже и справедливости от Европы. Всеми своими услугами она вызовет, если и не всегда отъявленную неблагодарность, то, во всяком случае, не поднимет выше точки замерзания чувств самых заявленных друзей своих. «Наша хата с краю, я ничего не знаю»: вот высшая формула дружбы, на которую может рассчитывать Россия.
3). Что Россия, в твердом убеждении, что цели ее законны, справедливы и требуются интересами Славянства, единственной народности в Европе, за исключением еще Ирландцев, не достигшей еще равноправности с другими народами должна неуклонно преследовать свои цели, не обращая внимания на чуждые, а тем более на враждебные ей интересы, на всяком шагу преграждающие пути ее. Поступая так, она будет только следовать тому образу действий, которому следуют другие, по отношению к ней. Пусть нам покажут хотя бы единственный пример, что другие державы — Англия, Франция, Австрия, Италия и даже Пруссия и Германия — добровольно принесли в жертву России какой либо из своих интересов, достижение какой-либо из своих целей, и мы согласимся, что мы неправы, что мы смотрим на вещи с пристрастной точки зрения.
Раз убедившись на несчетном числе примеров, беспрестанно повторяющихся, в чьей-либо непримиримой враждебности, надо смотреть на дело прямыми глазами и врага считать врагом. Мы не будем говорить об Австрии, или, вернее, о мадьярах, которые постоянно и открыто заявляют свою враждебность к нам. На них мы можем до поры до времени смотреть, пожимая плечами и повторяя стих Крылова:
Аи Моська! знать она сильна,
Что лает на слона!
Но истинный, непримиримый, всегда и во всем, и в мире, и в войне стремящийся вредить России враг — есть Англия.
У нас очень любят заботиться об общих интересах человечества, и если это не совершенно пустое слово, то на России действительно лежит великая общечеловеческая задача, которую она одна только и может совершить, это — низвержение Англии с того пьедестала, с высоты которого она считает себя и в праве и в силе притеснять и оскорблять все народы земли, лицемеря и тиранствуя в одно и то же время. Всех ослепляет величие Англии, ее успехи в науках, поэзии, промышленности, устройстве своего быта (впрочем только для высших и средних классов), в политическом устройстве своего государства. Все это при ней и останется. Мы говорим о ее внешней политике, — до которой только и есть дело другим народам и государствам. Разве Трансваальской республике, захваченной англичанами, или бомбардированному ими Копенгагену[19], легче от того, что англичане пользуются habeas corpus, или что между ними родились Шекспир и Ньютон? С каких пор высшие дары духа оправдывают преступления: воровство, грабеж, дневной разбой, поджигательство и отравление? А во всем этом виновата Англия перед другими народами земли.
Разве овладение Гибралтаром, когда с Испанией она собственно и не воевала, а делала вид, что ее защищала от насилия Франции, невозвращение Мальты, отнятой у французов, настоящем ее владетелям, мальтийским рыцарям, или овладение мысом Доброй Надежды от Голландии, которую она также ведь защищала от завоевавшей ее Франции — не воровство и не мошенничество? Захват Трансваальской республики — не явный грабеж? Бомбардирование Копенгагена и насильственный увод датского флота, сгноенного потом в великобританских гаванях, не дневной разбой? А поддержка всех мятежей, заговоров и тайных обществ, заслужившая Пальмерстону название лорда Фейербранда, поддержка, доходившая до защиты участников в приготовлении Орсиниевских бомб[20], — не поджигательство? И наконец насильственно, оружием навязанная китайцам покупка индийского опиума — этот венец политического злодейства — не отравление, подобие которому мы найдем только в истории того бельгийского графа (Бокарли, кажется), который насильно влил никотин в рот своей жертвы?
Англия очень дорожит Босфором и Дарданеллами, она не может допустить свободного прохода через них русского флота, ей важно беспрепятственное сообщение с Индией, которому, будто бы, угрожает будущий русский черноморский флот. Ну, так России ничего другого не остается, как постараться, чтобы проливы потеряли для нее всякую цену, чтобы свободное сообщение с Индией утратило для нее всякое значение. Князю Паскевичу приписывают слова, что путь в Константинополь идет через Вену. Видно и путь к Босфору и Дарданеллам идет через Дели и Калькутту.

Примечания

[1] Вестфальский мир (1648) заключен в Мюнстере после окончания Тридцатилетней войны. Закрепил раздробленность Германии,
[2] Во время Крымской войны против России воевали войска Англии, Франции, Турции и Сардинского королевства.
[3] Гобарт-Паша (Август Чарльз Гобарт) (1822-1886) турецкий адмирал, по происхождению англичанин. Во время русско-турецкой войны 1877-1878 гг. командовал турецким флотом.
[4] Адмирал Чарльз Непир командовал Балтийской эскадрой английского флота во время Крымской войны. Никаких серьезных военных последствий экспедиция англичан не имела.
[5] Андраши Дьюла Старший (1823-1890) граф, премьер-министр Венгрии (1867-1871), министр иностранных дел Австро-Венгрии (1871-1879),
[6] Образ жизни или условие делающие возможным нормальные отношения между двумя сторонами при существующих обстоятельствах.
[7] В английской политической публицистике название мест, оставленных населением, но по историческому праву посылающих представителей в парламент. Уничтожены в ходе парламентских реформ XIX в.
[8] В абстракции.
[9] Закарпатские земли Руси.
[10] В состав Австро-Венгерской империи входили населенные славянами Чехия, Словакия, часть Польши, Галиция и часть закарпатской Руси, Каринтия, Хорватия, Словения, а с 1908 года Босния и Герцеговина (фактически с 70-ых годов XIX в.).
[11] Меттерних (Меттерних-Винненбург) Клеменс Венцель (1773-1859) князь. Австрийский государственный деятель, дипломат. Один из создателей посленаполеоновской европейской политической системы.
[12] Иосиф II Габсбург (1741-1790) император Священной Римской империи (с 1780). Проводил политику «просвещенного абсолютизма», составной частью которой была попытка примирить ненемецкое население империи с гегемонией австрийцев.
[13] Союз трех императоров. Так называли совокупность секретных соглашений между Германией, Россией и Австро-Венгрией, заключенных в 1873-1881 годах. Пытаясь предотвратить сближение России и Франции, Бисмарк пытался поддержать этот союз, постоянно находившийся под угрозой распада, прежде всего, из-за Балканской политики Австро-Венгрии, а также поведения Бисмарка на Берлинском конгрессе. После убийства в 1881 году Российского императора Александра II союз трех императоров распался.
[14] Имеется в виду политика Австрии в период Крымской войны. Не оказав поддержку России, Австрия оказалась после окончания этой войны в международной изоляции и потерпела поражение в войнах с Францией и Пруссией.
[15] Делать хорошую мину при плохой игре.
[16] Беннигсен Рудольф (1824-1891) либеральный ганноверский, а затем общегерманский политик, депутат рейхстага.
[17] Международное расследование.
[18] В целом.
[19] Уничтожение датского флота адмиралом Нельсоном в 1801 году без объявления войны. В сентябре 1807 года англичане под командованием лорда Кеткарта захватили Копенгаген и опять уничтожили датский флот. Уничтожение флота другого государства без обьявления войны после этого долго называлось «копенгагированием».
[20] Англичане, покровительствовали европейским революционерам, в том числе и итальянским карбонариям, один из которых, Феличе Орсини, 14 января 1858 года совершил покушение на французского императора Наполеона III.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история