Циркин Ю. Карфаген и его культура

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава VI. Словесность

I Язык и письмо

Переселившиеся в Африку финикийцы принесли с собой свой н;м>1К. Финикийский язык относился к ханаанейской нодгруппе северо-западной {или северо-центральной) группы семитских мим ков вместе с древнееврейским и моавитским [27, с. 24, 186; |!)7, с. 7; 290, с. 1; 294] '. В самом финикийском языке выделяются диалекты. Вполне естественно полагать, что язык, ми котором говорили пунийцы, ностепенно стал отдаляться от л пучащего в метрополии. Однако сохранение постоянных связей Карфагена с Тиром привело к тому, что лзыковые различия оказались не столь уж значительными. Во всяком случае, речь Кибла больше отличалась от речи других финикийских городов, чем язык Карфагена от языка Тира [294]. Не проводя нового исследования и основываясь на результатах работы наших предшественников, носмотрим, каковы особенности того языка, на котором говорили карфагеняне, насколько об этом можно судить мп имеющемуся материалу.

Отим материалом являются в основном надписи. Хотя надписей сохранилось довольно много (более 6000), они однообразны: и основном это носвятительные надписи, в меньшей степени — погребальные и строительные, а также жертвенные тарифы. Л ;>то, естественно, обусловливает ограниченную лексику и сравнительно стандартные грамматические формы, дошедшие до нас. При этом надо учесть, что в официальных надписях в гораздо большей степени сохранялись нормы старого языка, нохожего на нлык метрополии. В некоторых же погребальных и посвятительных надписях, называемых иногда «вульгарно-пуническими», отразились новые языковые факты [290, с. 3]. Сейчас невозможно установить, являлся ли этот «вульгарно-пунический» язык разговорным на последних этапах карфагенской истории, или в этих надписях отразилась сравнительно малая грамотность широких масс карфагенского населения.

1 Позже Д. Гарбини стал относить финикийский к южным аморейским нлмкам (см. [297, с. 47, 651).

Единственный образец живой пунической речи сохранился в комедии Плавта «Пуниец», в которую включен довольно обширный пассаж и несколько глосс, звучащие в устах карфагенянина Ганнона 2 . Ценность плавтовского текста возрастает благодаря TOAiy , что в нем сохранилась в передаче латинскими буквами огласовка пунических слов, а это очень важно, учитывая, что до падения Карфагена пунийцы обычно не обозначали гласные {см. ниже). Однако при всем значении этого текста, его недостаточно для полной оценки языка.

И все же, несмотря па трудности, анализ материала (а в его составе, пожалуй, особенно важны «нульгарно-пуничсские» надписи, точнее отражающие живое произношение) позволил филологам прийти к некоторым выводам.

Самые большие отклонения от языка метрополии проявляются в фопологической системе пунического варианта финикийского языка 3 . Некоторые из них начинают намечаться уже на Востоке, но в Африке эти изменения укореняются и ускорпются. Прежде всего надо отметить ослабление, а затем и исчезновение гортанных звуков (фарингальных \\ и [ и «тарингальных h и '). Дольше сохранялся звук h , который воспроизводился в латин ской передаче пунических собственных имен, по позже и он практически выпал. Это обстоятельство отражается на письме в том, что буквы, обозначающие соответствующие звукп, смеши ваются друг с другом, а в «вульгарно-пунических» надписях порой и вовсе исчезают с тех позиций, где они должны были быть и где они пишутся в «правильных» надписях. Особенно часто это бывает перед гласным или после него и в конце слова [290, с. 7, 12-15; 294, с. 54-55; 477, с. 60-63]. Зато буква ' иногда ставитсн в начале слова (например, в имени бога ' rsp вместо rsp ). Это так называемый протетический алеф. Мы не можем сказать, произносился он или нет.

Надо отметить и другие изменения пунических согласных. Звук d может между гласными выпадать, а перед m ассимилироваться с ним, как в имени Бомилькар, передающем более правильную форму Бодмилькар. Губной b переходит в w , а послед ний может переходить в и. Шипящие звуки часто смешиваются и переходят друг в друга, что свидетельствует об их неустойчи вом произношении [290, с. 17-20; 294, с. 23-40; 477, с. 64, 68-71]. К сожалению, система финикийского письма не дает воз можности говорить об изменепиях в вокализме, хотя существует предположение, что в данном случае пупийцы удержались па

- Анализ пунического текста Плавта (см. [493]).

3 С. Сегерт отмечает, что при отсутствии устной традиции лучше говорит!. 188шз о фонетике, а о фонологии финикийско-пунического языка [477, с. 58].

г i л.дни, которую восточные финикийцы преодолели [294, с. 64— С'»; 477, с. 64-66, 73-76].

Определенные изменения происходят и в морфологии. Как и пистонные финикийцы, пунийцы использовали артикль h -. Но и По лее позднее время он все чаще заменяется '- [290, с. 52; \")\, с. 122; 477 с. 107]. Это изменение артикля (которое, видимо, было обусловлено теми изменениями в произношении гортанных или их практическом исчезновении, о которых говорилось выше) было характерно не только для карфагенян или карфагенских колонистов, но и для живших на Западе потомков тиреких колонистов. Так, на гадитанских монетах легенда hgdr ламеняется ' gdr [511, т. I , с. 51—54; т. III , с. 8—9]. В надписях римского времени появляется даже артикль *- [294, с. 422].

В очень поздней надяиси конца II в. п. э. из Витии (Сардиния), где, судя по другим указаниям, очень долго сохранялись следы пунической цивилизации, в том числе язык и письменность, встречается написание « mmqm ( KAI , 173), т. е. после артикля '- отмечается удвоение первого согласного звука. Характерно ли такое удвоение именно для пунийцев? Авторы комментария к надписи полагают, что в данном случае финикийскими Пукиами выражено несемитское явление [239, т. II , с. 158]. Но нполпе возможно, что в неоиуиических надписях, т. е. надни- itix уже римского времени, когда система написания изменяется и приближается к произношению (см. ниже), удвоение согласных, ранее не отмечаемое, теперь указывается в графике (ср. |~'.М, с. 38]). В таком случае можно полагать, что удвоение согласного звука иосле артикля было свойственно пунийцам и ранее. Впрочем, не исключено, что оно существовало (хотя и не отмечалось на письме) и на Востоке; ведь для еврейского языка, Плизкого родственника финикийского, такое удвоение согласных мосле артикля весьма характерно [22, с. 734; 489, с. 42].

Артикль ставится в определенных случаях перед именами. И самих именах больших отклонений от общефиникийского нзыка у пунийцев не было. Можно только отмстить отпадение конечного t в существительных женского рода, так что окончание - at переходит в -а или -6 [290, с. 107 — 108; 294, НО; с. 87]. Некоторые изменения отмечаются в посессивных суффиксах. 'Гак, в пунических надписях суффикс III лица единственного числа женского рода передается посредством -' или -' (произносится е) вместо восточнофиникииского -у. Во множественном числе вместо суффикса -п встречается -у или -'у. В других слу-чанх наряду с обычным -пш можно встретить просто - in [290, с, 110-113].

Наибольшие отклонения от восточнофиникийских норм отмечаются в местоимениях и местоименных суффиксах. Так, 189

в III лице единственного числа женского рода личное местоимение h ' заменяется hi ( hy ) [290, с. 46; 477, с. 55]. В местоименном суффиксе III лица единственного числа мужского рода для пунического написания характерно -' вместо -у или у' (пунийцы нроизносили о), а позже ноявляется суффикс - m (- im ), неизвестный в метрополии [290, с. 48—49; 294, с. 93, 98; 477, с. 97—98]. Некоторые новации заметны и в указательных местоимениях: наряду с общефиникийским z появляются также в мужском роде'/ и zt , а в женском zt [294, с. 104].

Что касается глагола, надо отметить, что используемой в метрополии каузативной породе yiqtil в Карфагене соответствует порода ' iqtil [290, с. 68; 294, с. 130].

Говоря обо всех этих отклонениях, мы, однако, не можем быть уверенными, что речь идет об изменениях в произношении. В некоторых случаях, конечно, такой факт несомненен, как, например, появление местоименного суффикса - im вместо -б. В других случаях перед нами только изменение графики, как в написании суффикса - hy вместо - h ', что, видимо, связано с судьбой гортанных и их смешением на письме.

Яснее выступают изменения в синтаксисе, но они немногочисленны. Наиболее значительное проявляется в том, что гене-тивная связь, которая в метрополии всегда выражалась с помощью status constructus , у пунийцев может обозначаться также использованием предлога 1 (впрочем, финикийцы на Востоке иногда тоже применяли его в датировках) и определительного местоимения s [290, с. 155 —156]. Некоторые отклонения отмечены в использовании пунийцами числительных: например, при обозначении года, месяца и дня восточные финикийцы ставили числительные во множественном числе, а пунийцы — в единственном [290, с. 159].

Гораздо труднее выяснить особенности пунической лексики, так как дошедший до нас лексический материал как общефиникийского языка, так и его пунического варианта явно составляет незначительную часть всего словарного фонда. Поэтому, даже находя у пунийцев новое слово или новое значение слова, нельзя быть уверенным, что речь идет о подлинной новации. Это, в частности, относится к тем словам, которые встречаются у Плавта, но не отмечены в Финикии [493, с. 146—147]. Более определенно можно говорить о тех словах, которые не относятся к семитским, а заимствованы карфагенянами у своих африканских соседей. К таким редким словам относится, например, mynkd , которое было воспринято от ливийцев и иснользовано в римское время в пеопунических надписях для перевода латинского imperator [290, с. 100]. До гибели Карфагена этим словом, 190 по-видимому, называлась должность полководца [106, с. 99].

Ливийское влияние не могло не сказаться и на карфагенском произношении, но об этом очень трудно говорить из-за совершенно недостаточного знания самого ливийского языка. Воздействие ливийцев на язык Карфагена вообще могло быть большим, чем это сейчас представляется.

На пунийцев влияли и этруски. По мнению И. Фридриха, обычное в неонунических надписях написание в латинских собственных именах окончания - us через -е восходит к этрусскому, так как именно через этрусков карфагеняне первоначально познакомились с италиками, в том числе с римлянами |289, с. 121 —122; ср. 477, с. 91]. Для сравнения можно сказать, что на Востоке греческое окончание -ос, воспроизводится бук-1шми самех или шин, т. е. довольно точно передается звучание итого окончания (например, KAI , 19, 40, 42, 43).

Как мы видим, особенности пунического вариапта финикийского языка были несущественными и отклонения довольно незначительными.! Поэтому можно согласиться с М. Шницером, который, правда" предварительно, определил пупический вариант как говор финикийского языка [499, с. 266] ^Карфагенская речь была ближе к тирской, чем, н#»р4*ме-р-1-б«6лс-ка»-или кипрская, хотя ареал ее распространения находился на гораздо большем расстоянии от Тира, чем-Бздбзгтппг Кипр. Ji

\ Карфагенское письмо в принципе было таким же, как и в метрополии. Заслуга финикийцев, и это общепризнанно, заключалась в том, что они изобрели такую систему письма, которая стала родоначальником всех ныне существующих и многих ранее существовавших алфавитов J Правда, само финикийское письмо не было чисто алфавитным. Оно включало только знаки для согласных, к которым, не выражая этого графически, можно было присоединить любой гласный или не присоединять 14 о вовсе (нулевой гласный) [20, с. 276-300; 91, с. 108-109]. Iba система появилась задолго до основания Карфагена. Ее и принесли с собой в Африку основатели этого города.

Внешняя форма нунического письма была подробно, насколько позволял материал, изучена Дж. Б. Пекхемом, результаты исследования которого во многом легли в основу дальнейшего изложения [435].

Самая ранняя надпись, обнаруженная в Карфагене, отно-

'' И. М. Дьяконов так определяет говор: местная языковая система опре
деленной группы людей, характеризуемая частными особенностями речи, ни
и коей мере не мешающими взаимопониманию носителей разных говоров
одного и того же языка. Диалект же, по его определению, — языковая система
ufnn ,( M ' i ) происхождения с другими сходными системами, имеющая существенные
особенности, но находящаяся в пределах понимания носителей разных диалек-
гнн одного языка [27, с. 14]. 191

сится примерно к 700 г . до н. э. Она выгравирована на золотом медальоне, найденном в могиле VI в. до н. э., и является посвящением Астарте и Пигмалиону, которое сделал некий Йадамилк сын Падихилеца в благодарность за спасение ( KAI , 73). Ж. Фер-рон высказал предположение, что этот медальон происходит с Кипра [262, с. 52—56], однако возражения Дж. Б. Пекхема достаточно убедительны для того, чтобы принять карфагенское происхождение [435, с. 121—124]. Графика этой надписи довольно архаична и не имеет никаких особенностей, которые говорили бы об особом характере карфагенской письменности. Принимая характеристику Дж. Б. Пекхема, надо признать эту графику скорее формальной, чем курсивной 5 .

Однако уже в архаических надписях на двух стелах конца VI или рубежа VI — V вв. до н. э. с посвящением Баал-Хаммону [191, с. 161 — 162] письмо принимает курсивный характер. В последующее время этот характер еще более акцентируется. Подавляющее большинство карфагенских надписей относится к IV — II вв. до н. э. Исследования рнда букв показали, что в отдельных знаках, как и в некоторых вариантах бета, далета или роша, появляются довольно ясные формальные черты. По в целом письмо карфагенян — курсивное. По своим основным характеристикам оно примыкает к типам письма, распространенным в Восточном Средиземноморье, в том числе в метрополии, так что пуническое письмо, как и речь, можно считать только вариантом финикийского [435, с. 191—222 и табл. XII — XVIJ . Внутри общефиникийского письма пуническое характеризуется более ясяо выраженным курсивным характером и особым «пошибом», выразившимся в удлинении стволов букв и некотором утолщении нижних концов этих стволов [91, с. 104; 348, с. 270; 435, с. 221].

Особую нроблему ставит неопуническое письмо, т. е. то, которое заменило собой пуническое после падения Карфагена fi . Надо сказать, что это письмо отличается от пунического изменением написания ряда букв и использованием лигатур, что порой делает иеопунические надписи очень трудпочитаемыми. Различия иногда таковы, что с первого взгляда трудно установить связь между пуническими и неопуническими графемами [91, с. 104; 290, с. 5; 348, с. 271]. И это, пожалуй, неудивительно. Как показали исследования Дж. Б. Пекхема, неопуническое

5 Формальное письмо — это письмо, имеющее тенденцию к тому, чтобы быть квадратным или сегментированным (при сравнительно частом отрыве руин писца от материала); курсивное -- текучее или закругленное (при экономии движения руки писца) [435, с. 3].

ь М. Шницср подчеркивает, что речь идет именно о неопуническом письмо, 192 а не о языке [499, с. 267—268].

письмо развивалось самостоятельно, восходя не к пуническим формам, распространенным в Карфагене и его державе, насколько можно судить по сохранившимся надписям, а к формам нпаков, засвидетельствованным на панирусах V — IV вв. до н. э. \А'ЛЬ, с. 220 и табл. XVII ]. Этот вывод американского исследователя очень интересен. По-видимому, в Карфагене существовали дна варианта письма: один иснользовался для надписей, другой — для панирусов. Если первый вариант уже имел курсивный характер, то тем более курсивность и беглость должны Пыли быть свойственны второму варианту. Возможно, что в кур-гинности монументального нисьма отразилось широкое распространение в Карфагене папируса (вспомним об оживленных контактах этого города с Египтом, о которых говорилось п третьей главе).

Таким образом, оба варианта, кажется, издавна взаимодей-гтиовали. Постепенно влияние второго варианта письма стано-нится все более заметным. Уже с конца III в. до н. э. в монументальном письме начинают использоваться папирусные (назовем их пока так) знаки, во всяком случае, под их влиянием начинают изменяться графемы монументального письма, как в случае с ка-фом и самехом, а несколько позже — айном и шипом [435, с. 221—222]. После гибели Карфагена старые столичные традиции еще некоторое время сохраняются, а с ними и монументальное пуническое письмо. Однако отсутствие такого мощного центра, как Карфаген, привело к быстрому распространению и Африке папирусного письма, которое теперь с полным основанием можно назвать неопуническим. Некоторое время оба варианта сосуществуют, а позже неопуническое письмо окончательно побеждает (пока, в свою очередь, не вытесняется латин ским) [499, с. 261]. Впрочем, у сардинских финикийцев монументальные пунические формы удерживались довольно длительное время.

Система передачи гласных и согласных звуков в пуническом письме долго следовала общему принципу финикийской письменности. В собственно пунических надписях редко встречается так называемое полное написание, когда те или ипые согласные буквы используются для обозначения гласных звуков (ср. [27, с. 368]). Однако с исчезновепием или ослаблением гортанных согласных соответственные буквы все чаще к концу существования Карфагенской державы начипают иснользо- iiii тьсн для обозначения гласных. Это проявлялось в первую очередь при написании чужих слов (особенно собственпых имеп) н тех фипикийских, в которых различие в произношении гласных было очень важно для определения смысла. В римское иремя это делалось уже практически во всех случаях. При этом 193

«а» передавалось буквой ' или редко \ «е» — ', реже — Ь, «и» — у, «о» — ', иногда ~- \ «у» — w [91, с. 111; 290, с. 42—44; 477, с. 53—55]. В неопупических надписях эта эволюция пунической письмеппости отмечается определеннее, чем в пунических. Может быть, в папирусном письме такой способ написа ния гласных уже существовал и ранее? Если бы это предположение подтвердилось, оно было бы очень важным для истории не только пунического, но и вообще финикийского письма. Но, ви димо, шансов для такой возможности мало. Папирусы в климатических условиях Туниса едва ли могут сохраниться. Есть и более серьезные оспонания для сомнений. Эволюция пунической и неопунической письменности, приведшая к .появлению, хотя и в сравнительно рудиментарной форме, обозначения гласных звуков, в Африке проходила иначе, чем в Передней Азии, что, видимо, объясняется относительной оторванностью террито рии распространения неопунического письма от общесемитского ареала и влиянием латинской письменности [91, с. 111]. Если бы написание гласных было свойственно папирусному письму Карфагена задолго до падения города, то, учитывая тес ные связи Карфагена с метрополией, такое различие едва ли имело бы место. Впрочем, утверждать это с полной уверенностью в данном случае невозможно.

На протяжении большей части истории Карфагена система передачи гласных и согласных в письменности оставалась практически неизменной: обозначались только согласные звуки, в то время как гласные лишь подразумевались. Само по себе сокращение количества букв до 22 вместо сотен или даже тысяч было очепь важным явлением. Как пишет И. М. Дьяконов, это сделало «грамотность доступной любому свободному гражда пину, а посредничество грамотеев-специалистов и жрецов — излишним, что было особенно важным для финикийцев -торговцев и мореплавателей» [27, с. 366—367]. Не менее важно это было и Для их африканских потомков. Но, как отмечает тот же ученый, это письмо «годилось только либо для простейших счетных записей, либо для культовых текстов или памятных надписей, содержание которых могло быть заранее из вестно» [27, с. 368]. Дошедшие до нас памятники Карфагена полпостью соответствуют этой характеристике.

Однако потребности общества заставили пунийцев, как это сделали уже их родственники на Востоке, использовать это нисьмо и для других целей^ Несовершенство системы письма затрудняло его использование для различных государственных или литературных надобностей, но все же не было неодолимым препятствием^

Образцы ^пунической документации до нас не дошли (если

но считать греческих переводов договоров Карфагена с Римом,
Македонией и — в пересказе — с этрусками). Однако такан до-
р^умектация не могла не существовать, ибо Карфагенская дер
зка на нуждалась в ней. Вели документацию, по-видимому,
писцы. Они были низшими государственными служащими. Судя
но тексту I римско-карфагенского договора, они вместе с глаша
таи ми выступали от имени карфагенского государства в сделках
римских купцов в Сардинии ( Polyb . Ill , 22, 8). Писцы ( spr )
упоминаются в карфагенских надписях ( CIS , 240—242, 273,
3.41, 3104, 3749, 3786). Возможно, что они или какан-то часть
их составляли отдельную корпорацию, во главе которой стоял'
нерховный писец — rb spnn [313, т. IV , с. 402, прим. 1]. Об их
общественном положении и происхождении мы ничего не знаем.
Только в одном случае упоминается, что писец Мицри был
«сидонским мужем» ( CIS , 273). Отсутствие каких-либо указа
ний при именах других писцов может говорить, что они были
гражданами. ^ ,, -.-,

/Писцы шм?№ использоваться' не только в государственном аппарате, но -играть* какую-то роль и в культе, j t at t в т?г> бв к то - и Мшще [51»„ с. ЮГ)— \Ш\. И надписи о- постройке- -храма и К'итии, на Кипре, упоминается верховный нисец и его коллегн (КЛ1, 37Л). Возможно, они толпе каким-то образом -были свя-аннм с обслуживанием храма. Еще одной областью приложения их труда могла быть переписка книг.

Литература. Историография

1'иишз уже говорилось о карфагенской образе-вййнооти. Литература н широком смысле слова была важнейшей частью древней кул?туры.,~-На последнем этапе карфагенской истории пунические аристократы,-но~в1*детда&му> хорошо знали эллинскую лите-ратуруДОб этом говорит пример Ганнибала (см. выше). Возможно, что и в более раннее время* пунийцы, постоянно общающиеся с греками, могли познакомиться с блестящими образцами греческой поэзии и прозы, греческой мифологиейл Предполагают, что в конце V в. до н. э., когда карфагепяТте вступили и политические контакты с Афинами, оттуда могли проникнуть и Карфаген легенды, связанные с троянским циклом [440, г |Ч()2|. Как мы увидим, некоторые сведения об истории западных финикийцев античные историки почерпнули у финикийцев, и особенно у карфагенян. При этом датировка событий нервого итама колонизации связывается с Троянской войной. Так, Мела (111,4(>) и Веллей Патсркул (1,2) соотносят с этой войной осно- ипние ['адеса. Не исключено, что такую «привязку» к легендар- 195

ной истории греков сделали уже сами западные финикийцы, в том числе карфагеняне, желая тем самым включить свою историю в общий исторический потоку Могла влиять на карфагенян и египетская литература. По-видимому, существовала и оригинальная карфагенская литература.

Литературные нроиэведения хранились в библиотеках^О существовании библиотек в Карфагене уноминает Плиний ( XV 1 I 1, 22). Само по себе наличие таких книгохранилищ говорит об интересе карфагенян к литературе. Но мы не можем сказать, насколько они были богаты, можно ли хоть как-то сравнить их с такими известными книгохранилищами древности, как, например, Алексавдрийская библиотека. Можно лишь говорить, что в Карфагене их было, вероятно, несколько: .Плиний, упоминая о них, иснользует множественное число^/ bibliothecas . Мы не знаем также, были ли они общественными или частвыми. Известна только их печальная судьба: когда Карфаген пал, римский сенат отдал эти библиотеки (по-видимому, то, что осталось после разрушения) африканским царькам. Было сделано только одно исключение: по приказу того же сената был сохранен и даже нереведен на латинский язык агрономический трактат Ма-гона. Поэтому мы очень мало знаем о пунической литературе. \Из всех памятников пунической словесности до наших дней в оригинале дошли только надписи. Они довольно стандартны и дают мало данных для суждения о литературе, как таковой. В переводе на греческий язык сохранился ¦ужа-зчюмяиутый перипл Ганнона, описание нлавания, совершенного этим море-нлавателем вдоль атлантического побережья Африки. По цита там римских писателей можно судить и о -упомянутом трактате Магона^ Содержание тех или иных отрывков из карфагенских произведений можно узнать в сообщениях греческих и римских авторов. Всего этого, конечно, очень мало для попытки сделать обзор пунической литературы. О ней можно получить только самое общее представление.

О «пунических книгах» ( libri punici ) упоминает Саллюстий ( lug . 17, 7); о них оп узнал от нумидийского царя Гиемпсала (перед нами явно те книги, которые были отданы римлянами нумидийским царям). Псевдо-Аристотель ( de mir . ansc . 134), говоря об основании Утики, ссылается на «финикийские историк». Так как времн основания Утики у этого автора отсчиты-вается от даты создания Карфагена, надо полагать, что «финикийскими историями» были произведения карфагенских авторов (напомним, что в отличие от римлян греки и восточных, и западных фипикийцев называли одипаково). Наконец, недвусмысленно «пуническую историю» и «историю пунийцев» ( Punica 196 historia , historia Poenorum ) называет Сервий ( ad Aen . I , 343;

17К), ссылаясь при этом на Ливия. Эти данные поздний автор iiuiMi тповал, несомненно, из XVI книги ливиевского сочинения (г р. |Л!)8, т. I , с. 465]). К сожалению, эта книга до нас не дошла, и только из ее периохи мы знаем, что в ней говорилось об основании Карфагена и ранних периодах его истории. Вес эти данные I 1 несомненностью свидетельствуют о существовании в Карфа-ичи' собственной историографии.

Сохранившиеся предания о деяниях мифологических героев и богов в Африке можно, вероятно, рассматривать как мифологи-•и-скую предысторию пунийцев. Такое построение исторического груда было свойственно и восточпым произведениям, и во многим античным. Даже такой поздпий автор, как Диодор, в начале i ' iiiii '1'о произведения передает мифологические рассказы жите- icii Иостока (точнее, греческую интерпретацию чужих сказаний) и самих эллинов. Подобное мы находим и у римлянина Чипия. Это характерно вообще для историографии I тысяче-нчин до н. з., когда происходил переход от космологических i > раннеисторичоским описаниям [81, с. 123 — 147]. В античной историографии мы знаем великих историков, таких, как Фуки-(,иА, Иолибий или Тацит, которые ушли довольно далеко от космолог ичности. Отсутствие текстов пунических исторических произведений не дает возможности судить, были ли в Карфагене историки, сравнимые по масштабам своего исторического видении с этими гигантами античной историографии. В целом же, но видимому, карфагенские авторы находились на более ранней i гидии развития исторической науки, так что мы можем, как ка-'кгген, вполне правомерно рассматривать остатки пунической мифологии как первую главу их истории.

Отрывок из этой мифологии сохранил Саллюстий ( lug . 18), почерпнувший, как уже отмечалось, свои сведения из «пунических книг». В этом отрывке рассказывается о походе Мелькарта (Геркулеса) и его гибели в Испании. Мелькарт, который в греческой части мальтийской финикийско-греческой билингвы ( К Л1, 47) именуется «архегетом », предводителем, выступал и финикийской (точнее, тирской) традиции как покровитель чилеких походов и основания колоний [100, с. 84—85]. Поэтому 1'стественно, что мифологическая предыстории финикийской колонизации связывается именно с этим божеством.

Саллюстий только упоминает об испанском походе бога, не уточняя его деяний в Африке. Более подробный рассказ содержится в произведении Диодора при описании им десятого подии г» Геракла ( IV , 17 —18). В советской литературе этот рассказ Пыл недавно проанализирован М. Н. Макушкиным, выводы которого нам представляются вполне обоснованными. По его мне-н и ю, сам маршрут похода Геракла, совпадающий с путями 197

финикийской колонизации (добавим, именно на первом этапе), тот факт, что, но Диодору, герой стоял во главе большого войска (что надо сопоставить с сообщением Саллюстия, взятым из пунических источников, о войске Геркулеса во время похода в Испанию), а также упоминание флота Геракла, в иных случаях выступающего типично «сухонутным» героем, — все это свидетельствует не об эллинской, а о финикийской основе мифа, использованного историком [60, с. 8 — 10]. По поводу последнего довода {наличие флота) надо заметить, что в нашем распоряжении имеется параллельное предание, излагающее очень древнюю, и притом именно греческую, версию мифа о походе Геракла против Гериона. В этой версии герой, действительно, не имеет флота и, чтобы переправиться на о-в Эрифия, где жил Ге-рион, должен был угрозой отнять у Гелиоса его золотой кубок 7 .

В мифах о Мелькарте значительную роль играл рассказ о его смерти и воскресении. Известно, что его гибель локализовали и в самом Тире ( Ps .- Clem . Becogn . 10, 24), и на Западе, в Испа-•нии ( Sal . lug . 18,3; Mela III , 46). Существовала версия об убийстве Мелькарта в Ливии ( Ath . IX , 47, 392). Последнее сообщение могло быть вариантом мифа, бытующего среди африканских финикийцев. Впрочем, в той же Африке было распространено и сказание о смерти бога именно в Испании, т. с. в непосредственной близости от Африки, но не в ней самой. Это ясно видно из рассказа Саллюстия. Может быть, эта версия объясняется тем, что в самом Карфагене культ Мелькарта не занимал столь четко первого места, как в Тире и Гадесе.

С походом Мелькарта — Геракла связаны и различные мифы о происхождении народов Северной Африки, а также мифологическая генеалогия мавританских царей ( Sal . lug . 18, 3—11; Ios . Ant . Lud . 1, 15, 1; Pint . Sert . 9) [369, с 232-234]. Интересно отметить, что Плутарх, используя, видимо, сообщение мавританского царя Юбы, считавшего себя потомком Софака сына Геракла, и приводя этот рассказ в соответствие с греческой версией о походе героя, писал, что войско Геракла состояло из греков — ольвийцев и микенцев, — в то время как Саллю-стий, передавший местный миф, по-видимому, в большей чистоте, называет среди воинов Геркулеса мидийцев, нерсов и армян, т. е. тесно связывает африканцев с Востоком. Тот же миф был, видимо, использован Варроном и Плинием ( V , 46), также упоминающими нерсов, бывших спутниками' Геркулеса в его походе против Гесперид в Африке и там оставшихся, после чего их стали называть фарусиями, а также тех персов, которые жили в Испании вместе с иберами, финикийцами, кельтами и

198 7 Эта традиция восходит к Стесихору (см. [104, с. 41—43; ср. 492, с. 12]).

и уп nii цами (111, 8). Вероятно, что такой «востокоцентрический» пп|) был распространен среди населения Запада (как иснан-н'н, так и африканцев), и, судя по Саллюстию, он восходит • , «пуническим книгам», т. е. в конечном итоге к карфагенской шфологии, и был, вероятно, связан со сказаниями о походе шли походах) Мелькарта как мифологического предшественника финикийской колонизации.

Следующей главой «пунических историй» должно было быть повествование о колонизации. Этот переход от мифологии к ис-м1|1ии хорошо виден в словах того же Саллюстия ( lug . 19,1). Рассказав о гибели Геркулеса и рассеянии его войска, воины которого стали нредками африканских народов, историк пишет, что «после этого ( poslea ) финикийцы.. . основали Гиппон, Чадрумет, Лептис и другие города на морском побережье». I >ли «первая глава» была целиком мифологической, то здесь мы \ же встречаем исторические сведения, которые иногда перепле-миогся с легендарными сообщениями. К таким сообщениям, игрпнтно, относится та традиция, в которой повествуется о варианте основания Карфагена, отличном от создания города Элис-мш. 1)та традиция восходит к Филисту и Евдоксу Книдскому, II вторам первой половины IV в. до н. э. [215, с. 104—105], и значительно позднее ее воспроизводят Аппиан ( Lib . 1), Квсе-11 Li м ( II , 50, Scheme ) и Иероним (11, 51, Scheme ). Эти авторы дают и и риблияительную дату первоначального основания Карфа- i i * ii ; i : незадолго до Троянской войны или, точнее, за 50 лет до нее. 11еред нами типично этиологическая конструкция, и имена ойки-¦ топ — Зора и Кархедона — надо сопоставить с названиями карфагенской метронолии (Цор — Тир) и самого Карфагена | ИХ», с. 38]. «Привязка» к Троянской войне могла быть произведена в Карфагене (см. выше).

Зато ничего легендарного нет в сообщении Саллюстия об основании финикийцами Гиппона, Хадрумета и Лептиса, как и о причинах колониального движения. Историк говорит об пом очень кратко. Более подробно он рассказал о Лептисе ( lug . 78), и эти сведения также, по-видимому, восходят к местной традиции. В своих источниках («пунических книгах») Г.пллюстий явно нашел сведения и об основании Карфагена, но предпочел не говорить об этом из-за недостатка времени. Однако .пи сведения пунической традиции, к счастью, не пропали для нас. Их сохранил в своем труде Помпеи Трог, чье произведение дошло до нашего времени в сокращении Юстина, к которому надо прибавить «прологи», т. е. краткое изложение содержания отдельных книг Трога.

Цомпей Трог был таким автором, который вообще стремился мри изложении истории какого-либо народа использовать в пер- 199

вую очередь местную традицию. В свое время А. Шультен доказал турдетанское происхождение сказания о тартессийских царях Гаргорисе и Габисе [474, с. 130 — 131]. К массалиотским источникам восходит изложение этим автором истории Масса-лии [98, с. 148 — 150]. При изложении истории иудеев автор пользовался библейскими данными, хотя, по-видимому, и не непосредственно ( IusL XXXVI , 2—3). Анализ троговского предания об основании Карфагена позволил И. Ш. Шифману сделать убедительный вывод о пунической традиции, лежащей в основе троговско-юстиновского изложения [106, с. 39 — 41]. Это заставляет с большим доверием отнестись и к другим частям рассказов о Карфагене, сохраненных Юстином. Это единственный автор, более или менее систематически описывающий внутреннюю историю Карфагена. Другие античные историки, подробно излагая столкновения между пунийцами и греками, почти не касаются событий истории самого пунического города и говорят о них только в связи с теми или иными фактами, имеющими отношение к грекам. Так, сведения о событиях в Карфагене в конце IV в. до н. э. мы находим у Диодора {см. выше), но этот рассказ вставлен в изложение похода Агафокла и действий его полководцев в Африке. С римской историей связаны рассказы о Карфагене во время Пунических войн и между ними.

Иное положение с Трогом — Юстином. В XVIII — XXII книгах мы находим сведения не только об основании Карфагена, но и о мятеже Малха ( XVIII , 7, 1—18), об изменениях в законодательстве после его гибели ( XVIII , 7, 19), о тирании Магона и Магонидов ( XVIII , 7, 19 — XIX , 2, 5), о войнах Магонидов в Африке ( XIX , 2, 4), об изменении законов после свержения Магонидов ( XIX , 2, 5 —6), об измене Суниата, соперника Ганнона, и о законе, запрещающем учиться греческому языку ( XX , 5, 12 — 13), о путче Ганнона ( XXI , 4). В «прологе» к XX книге Трога упоминается о деятельности того же Ганнона в Африке и приводится прозвище Ганнона «Великий». Все эти данные должны в конечном итоге восходить также к пунической традиции: слишком уж они подробны (конечно, их подробность в юстиновском сокращении относительна) и касаются таких вопросов, хорошо знать которые могли только сами карфагеняне. У других античных авторов этих сообщений нет.

При этом надо обратить внимание на содержание рассказов Трога по истории Карфагена (насколько можно судить по сохранившемуся сокращению). Если не говорить о самом основании города, то остальные сведения касаются главным образом вопросов политического устройства, его изменений, борьбы за власть. Даже войны, например в Сицилии или Сардинии, свя-200 зываются именно с деятельностью лиц, облеченных властью

или претендующих на нее. Поэтому представляется очень вершимым предположение, что посредником между пунической цтдицией и Трогом была «Карфагенская полития» Гиппагора, которая могла относиться к серии «политий», составленных \|1И<тотелем и его учениками при подготовке Стагиритом «По-|цгики» [106, с. 40—41; ср. 343, стб. 1650 — 1651]. К этому же источнику могла восходить и история основания Карфагена, так MiK и начале «политий» явно давались именно эти сведения |У|, с 253].

Впрочем, едва ли произведение Гиппагора было единственным источником Трога. В его сочинении, точнее, в «эпитоме» И Ь'тина имеются сведения о событиях, происшедших уже после нонилемия книги Аристотеля, например рассказ о мятеже Бо- MHJii . napa и речи, с которой тот, уже распятый на кресте, обратило! к народу с жалобой на несправедливость { XXII , 7, 6 — 11). Последнее онущено Диодором ( XX , 44), рассказывающим и том же мятеже. Можно думать, что эти сведения Трог заим- i питал из какого-то местного источника, лучше, чем греческий шпор, осведомленного о внутренней истории города. Трог пшжды говорит о посольстве карфагенян к Александру Маке-нонпсому. Один раз ( XII , 13, 1) оно упоминается среди других посольств, отправленных к царю в Вавилон из западных стран, и ;>то упоминание вставлено в историю Александра. Второй раз (\\1, (>) о нем рассказывается подробнее и приводятся не только имн руководителя посольства Гамилькара Родосца, но и мотивы, подвигнувшие карфагенян на его отправление: они боя-л иг I ., как бы Александр не захотел к побежденной Персии присоединить еще и Африку. При этом рассказ о посольстве приводится в данном случае в той части сочинения, в которой шпорится о делах на Западе. Поэтому вполне можно полагать, ни и этн сведения заимствованы у карфагенян.

Па этом заимствования античных авторов у карфагенских и. i криков не кончаются. Если мы вновь обратимся к Сал-|цогти1о, то в одном месте его «Югуртинской войны» (79) повествуется о таком событии карфагенской истории, о котором прочие авторы молчат: о подвиге братьев Филенов, которые дали , себя живыми, дабы добиться более благоприятной для Карфагена границы с Киреной. В принципе эта легенда — in иологическая, призванная, видимо, объяснить название алта-| M ' ii или местности. Но в основе лежит явно местное предание (содержание рассказа, приведенного Саллюстием, благоприятно дли карфагенян, а не для их соперников-киренцев, которые (шгтупают здесь в весьма ненриглндном свете), и само имя героем может восходить к финикийскому языку [398, т. 1, с. 490— \\Ц \. Учитывая, что в нерипле Псе в до-С кил ак а (109) имя Фи- 201

лена упоминается в единственном числе, можно считать, что существовало два варианта рассказа об этом событии [106, с. 86, прим. 15; 107, с. 21].

Таким образом, мы видим, что пуническая историография была достаточно разработана. Ее нельзя сводить к произведению какого-либо одного автора. Разные варианты преданий об основании Карфагена и о подвиге Филенов (или Филена) говорят о существовании различных версий. Однако, как кажется, можно все же огфеделить основную черту пунической историографии. Для. этого снова обратимся к произведению Трога в сокращении Юстина. Известно, что, сокращая труд Трога, Юстин, автор уже достаточно поздний, сохранил общую канву повествования, относительно же подробно он нересказывал содержащиеся у Трога сообщения о сверхъестественных событиях, вмешательстве божественных сил в жизнь людей и государств, о всяких чудесах и поражающих воображение фактах [261]. Практически ничего подобного в изложении карфагенской истории нет. Даже рассказ об основании города, несмотря на наличие в нем некоторых легендарных подробностей, в достаточной степени реалистичен й .

Если сравнить этот рассказ с сообщением Страбона об основании Гадеса ( III , 5, 5), разница бросается в глаза. По Страбону, Гадес был основан финикийцами по велению оракула, и именно в том месте, где жертвы оказались благоприятными. Иначе рассказывается об основании Карфагена. Ни Юстин, ни другие авторы ничего не говорят о вмешательстве богов (см. выше). Совершенно ясно, что если бы о таковом было что-нибудь упомянуто Трогом, то его эпитоматор обязательно сохранил бы это упоминание, как он делал в других местах своего сокращения. Саллюстий, рассказывая о финикийской колонизации в Африке ( lug . 19, 1), также приводит только реалистические, «земные» причины этого явления: увеличение населения в метронолии, жажда власти, возбуждение нретендснтами на власть плебса и других людей, жадность к новизне. Можно, таким образом 3 от-метить, что, отнеся походы и смерть Мелькарта к «доисторической» эпохе, пунические историки затем говорили уже только о чисто «земной» стороне истории, не допуская вмешательства потусторонних сил в ее процессы. Следовательно, карфагенскую историографию можно считать рационалистической.

Если мы сравним изложение истории Карфагена в сообще-

Нельзи согласиться с еще порой высказываемым мнением, что вся история бегства основательницы города и покупки ею земли у ливийцев — это вымысел позднего времени (см., например, [179, с. 14 J ). Все свидетельствует об историч-202 ности и пуническом происхождении сказания.

чип Юетина и в меньшей степени других авторов, например, ' шторическими книгами Библии, то увидим существенную рп.пшцу: в последних чувствуется постоянная оглядка на поту-

•  троипий мир, бог все время вмешивается в дела Израиля и Пуды (ср. [19, с. 145 — 260]). Тесная связь земных и небесных

•  моитий, постоянное взаимодействие естественной и сверхъесте-" минной сфер, вмешательство богов в земную жизнь было характерно и для месоиотамской историографии [311, с. 191 ]. Это i рпшкчше с исторической традицией соседей финикийцев показывает, что рационалистичность карфагенской историографии не может происходить непосредственно с Востока. Возникла иии, по-видимому, под греческим влиянием.

Однако было бы преувеличением считать, что рационалистическое направление исчерпывало всю пуническую историографию. Оно было, видимо, господствующим, но едва ли единственным. Должна была существовать и другая линия, теснее связанней с традиционными воззрениями. Остатком такой традиции

¦ шляется, как кажется, сообщение Плиния ( XVI , 216) о том, что
с храме Утики кедровые балки сохраняются со времени основа
нии города. Это предание можно сравнить с аналогичным упо
минанием Силин Италика ( III , 17 — 20) о деревянных балках
и тдитанском Гераклейоне, несменяемых якобы со времени
шииикновения храма. Такие предания могли быть связаны
г ролью, которую в ханаанейских культах играли остатки
нернопачального святилища. Поэтому возможно, что в упомина
нии Плинием этой подробности сохранилось храмовое преда
ние Утики.

Не исключено, что след «мистического» нанравления традиции обнаруживается в вергилиевской «Энеиде», в которой при тем сходстве с преданием об основании Карфагена, переданным U >етином и Тимеем, содержится важная подробность, противоречащая «реалистическому» рассказу этих авторов: явление Ди-дипе (Элиссе) призрака ее убитого мужа, который не только открыл вдове закопанный клад золота и серебра, но и убедил ее Лежать из Тира (1,353—360). Перед нами — вмешательство • потусторонних сил», полностью отсутствующее, как мы видели, II рационалистической историографии 9 .

IV сожалению, нам неизвестны имена пунических историков. )!ииди ( v . Xapcov ) называет имя одного карфагенского историки - Харона. Он мог быть эллинизированным пунийцем или цн'ком, жившим в Карфагене. Однако к той историографии, о которой мы говорили, он отношения не имеет: по словам

г| Нельзя, разумеется, исключить возможность, что весь этот рассказ —
1Г,к>Г>ргтрние автора «Энеиды». . 203

лексикографа, Харон Карфагенский написал сочинения о тиранах, о знаменитых мужах (в четырех книгах) и о женщинах (также в четырех книгах). Какую долю в з^их произведениях составлял карфагенский материал, неизвестно 10 .

Основой для пунийских историков кроме народных сказаний могла быть1 документальная литература. Различные карфагенские деятели"~составляли, т*-*идалшщ^,,отчеты, которые могли храниться в архивах шнг-в--вхде"~на д п «с ^ йп втгетйвст»??>ея"В-*уо- м^х--(*в^жПШГО7^*т5л г атвдвх>н©е?ь божеству). Карфаген заключал различные договоры и вел оживленную внешнеполитическую деятельность, что также должно было отразиться в документах.] До наших дней дошло несколько договоров, которые заключал* Карфаген с Римом. Правда, текст этих договоров нредстает в греческом переводе Полибия, нричем сделанного не с пунического, а с римского варианта. Эти договоры — государственные — и нредставляют взаимные обязательства двух сторон и ограничения различной деятельности, особенно торговой, одной стороны на территории другой.

Наряду с такими договорами Полибий сообщает и о договорах другого типа, как договор Гасдрубала с Римом в 226 г . до н. э. ( II , 13, 7) или Ганнибала с македонским царем Филиппом V в 215 г . ( VII , 9). Последний был внимательно проанализирован Э. Дж. Бикерманом, который нришел к выводу, что это соглашение (так называемая клятва Ганнибала) представляет собой «берит», тинично восточную форму договора, налагающего обязательство не на государство, а неносредствснно на полководца, заключившего «берит», и его армию, и имеющего сравнительно ограниченную сферу действия [156]. По-видимому, в Карфагене существовал определенный стандарт таких соглашений, пришедший из метрополии, в который могли вноситься конкретные условия в соответствии с обстоятельствами.

Другим примером документальной литературы являются надписи о деяниях, которые номещались в храм божества. Одной из них является надпись, помещенная тем же Ганнибалом в храм Юноны Лацинии на юге Италии в 205 г . до н. э. Ливии ( XXVIII , 46, 16) пишет, что карфагенский полководец соорудил здесь алтарь и составил наднись на греческом и пуническом языках о своих делах. Видимо, содержание именно этой надписи передает Полибий [519, т. I , с. 364 — 365], сообщая, внрочем, только о той ее части, в которой перечисляются приготовления карфагенского нолководца к ноходу в Италию ( III , 33, 5—16).

|С Павсаний ( II , 21, 6; IV , 35, 4) цитирует также Прокла из Карфагена. Но сообщение этого автора о доставке в Рим «диких» африканцев свидетельствует о том, что он жил уже в римское время [313, т. IV , с. 214, прим. 5; 204 399, с. 25-26, прим. 1].

География, агрономия, философия

К документальной литературе относились, по-видимому, и отчеты о торговых или колониальных экспедициях. Примером яв-ии'тсн перипл Ганнона, дошедший до нас в греческом переводе liKlM , I , с. 1 — 14). В заголовке этого нерипла говорится, что он и ни до надписи был выставлен в храме Крона, т. е. явно Баал-Чпммопа. Плиний ( VI , 200) и Солин (56, 12) называют храм Юноны, куда этот мореплаватель поместил шкуры горилл на иГюзрепие карфагенянам. Различие может быть только кажущимся. Как уже говорилось, в римское время Юнона — Целе-< тис заняла место пунической Тиннит. Так что в обоих случаях 1»"||- могла идти об одном и том же святилище, которое, как предполагается, ранее принадлежало одному Баал-Хаммону, ii ттже превратилось в совместное святилище Тиннит и Баал- NiiMMoiia , которое римляне могли воспринять уже как храм Юноны. Возможно также, что под Юноной подразумевалась

Угтлрта, и в ее храм Ганнон номестил привезенные с океанского

побережья шкуры, а в храме Баал-Хаммона выставил надпись.

И науке было высказано мнение, что перипл Ганнопа явля-

гси не подлинным отчетом карфагенского мореплавателя,

> фальшивкой, сочиненной, правда, в древности, но греческим

¦ тором, использовавшим для своего сугубо литературного тво-

,'|'пия имя таинственного пунического мореплавателя [306,

205 — 248; 396, с. 77 — 80]. Сторонники этого взгляда исходят

пи из поэтического греческого языка, выдающего руку элдин-

imi ' o нисателя, так и из некоторых реальных соображений: мгсутствие археологических свидетельств нунического нроник-иоиеиия на побережье Африки южнее о-ва Могадор и невозможность вернуться из-за мыса Бохадор, так как преодолеть противные ветры без соответствующих мореходных инструментом и нри наличии нрямого «латинского» паруса было в то время

И1Ч1ОЗМ0ЖН0.

1>ти доводы, однако, неубедительны. Мы не говорим сейчас и состоянии археологических знаний, которое может измениться » любой момент. Важнее другое. Карфагенские корабли были ii основном гребные и поэтому не зависели или в небольшой степени зависели от нанравлений ветров. О том, что нри технике мпо кремени можно было нлыть вдоль атлантического побережья Африки не только на юг, но и на север, свидетельствует нпимепитое путешествие финикийских мореходов, предпринятое по поручению египетского фараона, о котором рассказывает Городит ( IV , 42) . Финикийцы, выйдя в Красное море, за три года оСнииули весь Африканский материк, вернувшись через Гера- 205

кловы Столпы [201, с. 54—59]. Нет никаких оснований сомневаться в реальности этого нлавания [96, с. 86 — 90; 109, с. 46 — 48]. Филологический анализ текста также привел к очень важным результатам. Выяснилось, что многие обороты, считающиеся эллинистами чисто поэтическими, как, впрочем, и некоторые другие, более прозаические, являются лишь переводами с финикийского. Так, поэтическое лёдоод («камень») вместо более обычного Viftog может быть нереводом финикийского s ( w ) r , означающего как «скала», так и «камень»; несколько необычное в греческом языке выражение фббод ouv e ^ aBev т][шс; («страх охватил нас») находит полное соответствие в семитских конструкциях; примеры можно увеличить [476, с. 509 — 517]. Важно отмстить и то обстоятельство, что сведения перипла о флоре и фауне африканского нобережья южнее уноминаемой в нем «великой реки» в делом соответствуют реальным условиям н отличаются от обычных греческих представлений о невозможности жизни в этих районах Африки [203, с. 21].

В научной литературе уже отмечалось, что этот намнтник отличается от обычных греческих периплов. Это — художественное описание, хотя и неровное, с обилием живонисных подробностей, в какой-то стенени напоминающее авантюрный роман. Было ли это свойственно уже нуническому тексту или внесено в него греческим переводчиком? Мы склоняемся к первой точке зрения. Текст перипла ясно делится на две части: более сухой и прозаический, ио зато достаточно точный рассказ сначала и яркое художественное повествование, почти лишенное точных географических координат, потом. Было высказано предположение, что нерипл — соединение двух самостоятельных рассказов, которое осуществил греческий компилятор [201, с. 58 — 59]. Но возможно и другое объяснение. Нам известно, что массалиотский мореплаватель Эвтимен плавал вдоль атлантического побережья Африки и достиг какой-то большой реки с крокодилами, которую он принял за исток Нила ( GGM , I ; Маге. Her . Ер. per . Men. 1, 2; FHG, II A; Eph. fr. 65; ALh. II, 87e; Aet. Plac. phil. IV, 1, 2; Lyu. de mens. IV, 107; Sen. Nat. quaest. IV , 2). Представляется, что это путешествие было совершено до ['аннона. Карфагеняне обычно скрывали свои нотенциальные, рынки от конкурентов. Такими конкурентами были, несомненно, массалиоты. Однако носкольку нлавание Эвтимена, как можно полагать, явилось уже фактом, Ганнону не надо было что-либо скрывать в первой части своего отчета, описывающей африканские берега до этой «великой реки» (видимо, до Сенегала).

Иное дело —- дальше. Описание районов, начиная с территории несколько южнее «великой реки», уже не содержит точных 206 данных, полно неясностей и сообщений о различных ужасах. Это

ii огни, приносимые отовсюду через определенные промежутки времени (§ 13), и таинственные звуки флейт, кимвалов и тимпанов, сопровождаемые криками (§ 14), и земли, покрытые огнем (§ 15—17) [97, с. 125]. Отсюда, как кажется, и резкое изменение стиля, превращение сухого, но точного отчета в яркий и даже порой устрашающий авантюрнвгй роман, почти бесполезный для идентификации мест, в нем упомянутв1х, и путей к ним.

Греки довольно рано узнали об этом перипле. Если не текст, го слухи о плавании дошли до них уже, по-видимому, в V в. до н. э., т. е. вскоре нос. к 1 самого плавания. Они могли отразитвся ii заметке Геродота i , IV , 43), приписывающего карфагенянам утверждение, что они, как и их восточные соотечественники, обогнули Африку. Этот же подвиг Плиний ( V , 8) приписывает Гашишу. Видимо, существовала какая-то версия, может бытв даже намеренно распространяемая самими карфагенянами, по которой Ганнон плавал вокруг Африканского материка, причем л\л версия не основывалась ни на тексте надписи, ни на фактах. И IV —Ш вв. до н. э. мы находим следы знакомства с текстом нсриила у Псевдо-Аристотеля и Палефата [306, с. 232 — 233].

В этом нет ничего удивительного: греки в это время посещали Карфаген и даже жили в нем, контакты между пунийцами и эллинами были достаточно оживленными (см. выше). Нояможно, именно тогда и появился греческий перевод или пересказ текста надписи, причем переводчик надписал название памятника [476, с. 509]: «Пернпл царя карфагенян Ганнона о Ливийских землях, лежащих по ту сторону Геракловых Столпов, который он носвятил в храм (точнее, в теменос, т. е. священный округ. — К). Ц.) Крона, рассказав следующее».

Первый параграф дошедшего до нас текста является переводом постановления (видимо, карфагенского народного собрания) об отправлении экспедиции и ее цели [476, с. 509]. По-видимому, в этом же постановлении перечисляются и средства экспедиции: шестьдесят пентеконтер, 30 тыс. (?) мужчин и женщин для поселении в новых колониях, хлеб и другие припасы. Может быть, переложением карфагенского постановления и объясняется тот факт, что в нервом параграфе о мореплавателе говорится в третьем лице, а дальше сообщения идут от первого.

Заканчивая обзор перипла Ганнона, надо заметить, что йене ность описаний во второй части этого памятника не позволяет точно локализовать те топонимы, которые там называются. Дали 1 конечный пункт плавания остается весьма спорным (см. выше). Можно только сказать, что Ганнон плавал далеко к югу от Сенегала и был первым представителем средиземноморских пародов, который с западной стороны проник в тропический поме Африки. Его описание своего путешествия оказало влияние 207

на географическую или псевдогеографическую литературу греков. Неясность и художественность изложения особенно нривлекла таких писателей, как анонимный автор сочинения «О чудесных слухах» или как Палефат, предночитавших таинственность точности и неясность — фактам.

Дошли до наших дней и сведения о другом перипле, не-рипле Гимилькона, который, по Плинию (П., 169), отправился в путь одновременно с Ганнопом. Ссылки на его сведения вкраплены в поэму Авиена «Морские берега» (114 — 129, 382— 389, 410—415). Описание стран, которых достиг или около которых проплыл этот путешественник, столь же туманно и изобилует ужасающими подробностями, как и вторая часть перилла Ганнона. Здесь мы находим и полное безветрие, и мели, и массу водорослей, не дающих двигаться кораблю, и «мрак, одевающий воздух», и множество морских чудовищ, вызывающих страх у моряков. И ни одного точного указания.

Как дошел этот текст до Авиена, сказать трудно. Сам поэт ссылается на «пунические анналы» (414). Возможно, что первоначально текст также был выгравирован на металлической пластине или камне и в качестве благодарственной надписи выставлен в храме, а позже внесен в анналы, которые едва ли прямо, но все же попали в руки такого позднего автора, как Авиен. То, что в отличие от отчета Ганнона рассказ Гимилькона не оказал влияния на греческую литературу, может свидетельствовать о том, что греки были с ним незнакомы. Возможно, надпись каким-то образом исчезла или была убрана, а текст внесен в хронику. Характерно, что, кроме Авиена, о Гимильконе упоминает только Плиний ( II , 169), но в таком контексте, который говорит о незнании римским энциклопедистом самого текста перипла: экспедиция Гимилькона упоминается вместе с путешествием Ганнона, но о последнем говорится, что тот, отплыв из Гадеса, достиг Аравии. Как говорилось выше, это скорее всего отражает ту версию предания, которая не опиралась на подлинный текст перипла Ганнона.

Говорить что-либо о литературных качествах перипла Гимилькона невозможно, так как перед нами даже не перевод на латинский язык, а только ссылки и краткое изложение содержания. Тем не менее надо еще раз подчеркнуть, что для этого памятника характерна нарочитая неясность и нагромождение ужасающих деталей, что вызывалось своекорыстной экономической нолитикой карфагенских правящих кругов, скрывающих подлинные сведения о найденных карфагенянами странах, чтобы отбить желание у соперников их посетить. Поэтому мы не можем ничего сказать о том, какие же страны посетил Гимилькон. 208 Хотя обычно считают, что этот мореплаватель достиг Англии и

Ирландии [96, с. 127; 204, с. 243; 321, с. 163], а может быть, по пути попал даже в Саргассово море [204, с. 242]; к сожалению, оштпорных доказательств этого нет.

Сохранилось еще одно весьма примечательное сообщение пунической географии. Мавританский царь Юба И со ссылкой на к пунические книги» сообщает, что истоки Нила находятся II Маиритании ( FHG , III ; Iuba , fr . 29). Сообщение Юбы подробно перелагает Плиний ( V , 51—53). По его словам, Нил, начинаясь и Мавритании недалеко от океана, течет на юго-восток и восток, протекая через ряд озер и называясь в этой части своего течения Иигрисом, а затем уже поворачивает на север, обретан там свое известное название. Это мнение знали и другие античные ав- iiipw , в частности Витрувий ( VIII , 2, 6 — 7). Витрувий нисал во пторой половине I в. до п. э. [41, с. 509 — 510], так что заимство- luiTi . эти данные у Юбы он никак не мог. Поэтому можно думать, что мнение о мавританских истоках Нила распространялось и Риме через посредство других авторов, а может быть, и непо-гредственно из пунических источников. Дж. О. Томсон полагает, что в этой теории отразились какие-то смутные представления " лежащем^ за Сахарой плодородном Судане и текущей там целиной реке», которую связывали с Нилом вплоть до XIX в. ] 80, с. 375—377]. Известно о карфагенской транссахарской тор-тиле, которая, хотя, может быть, и через посредников, дости- i ила Нигера и, пожалуй, даже более южных районов. Так что совсем неудивительно, что сведения о большой реке и плодород-, пой области за пустыней могли отразиться в «пунических книгах».

И все же в Карфагене география нвно никак не могла выйти . in пределы чисто эмпирических описаний, зачастую намеренно искаженных и украшенных сказочными, главным образом всяческими устрашающими деталями. Никакой попытки создать что то, приближающееся к географической науке эллинов, сделано пунийцами не было. Этому препятствовала целенаправленная экономическая политика правящих кругов Карфагена.

Зато большого расцвета в Карфагене достигла агрономи ческая наука. Та же политика — стремление получить максимальную прибыль, — препятствовавшая развитию географии, была импульсом для агрономии. Колумелла ( I , 1, 6) говорит о наставлениях писателей-пупийцев, занимавшихся агрономией. К сожалению, эволюцию этой науки мы проследить не можем. Колумелла ( XII , 4, 2) упоминает Гамилькара, но никаких сведений о его деятельности не сохранилось. Лучше известен Магон, которого тот же Колумелла ( I , 1, 13) считал подлинным «отцом сельскохозяйственной науки». В главе III уже довольно подробно говорилось об этом и приводились сохрапенные 209

римскими писателями отрывки из трактата Магона, чтобы охарактеризовать карфагенское сельское хозяйство. Теперь посмотрим на этот трактат как на литературное произведение.

Время жизни и деятельности Магона неизвестно. Этого писателя нельзя отождествлять со знаменитый Магоном, установившим свою тиранию в VI в. до н. э. Такой трактат, как сочинение Магона, мог появиться только тогда, когда у карфагенских аристократов, с одной стороны, возникла необходимость в рецептах для рационализации своего земледелия и животноводства, а с другой — когда был уже накоплен значительный опыт ведения такого хозяйства. К,два ли это могло произойти ранее IV в. до н. э., ибо еще в конце предыдущего столетия, но словам Диодора ( XIII , 81, 5), карфагеняне не разводили ни винограда, ни олив, о которых говорит в своем произведении Магон. Следовательно, должно было пройти некоторое время, прежде чем мог появиться труд, подобный магоновскому, поэтому можно полагать, что этот автор жил не ранее конца IV в. до н. э. \А определить время Магона точнее, чем вторая половина IV —середина II в. до н. э., ненозможно.

Магон принадлежал к аристократии. Плиний ( XVIII , 22) упоминает, что он был полководцем. Видимо, уже удалившись от активной военной (может быть, и политической) карьеры, Магон взялся за составление своего трактата. Плиний сравнивает его с Ксенофонтом, который, как известно, занялся литературным трудом носле прекращения военной и политической деятельности.

Произведение Магона состояло из 28 книг ( Varro de г. г. I , 1, 10; Col . I , 1, 13). Автор явно использовал собственный опыт земледельца и хозяина, однако им не ограничился: практически он говорит о всех отраслях сельского хозяйства (см. выше). И каким бы многоотраслевым ни было его собственное хозяйство, трудно себе представить, что все, им перечисленное, могло находиться в одном имении или даже в нескольких имениях, объединенных одним владельцем. Поэтому вполне нра-вомерно предположение, что писатель обобщил опыт карфагенского сельского хозяйства вообще.

Использовал он и греческие источники. Это ясно видно из упоминания Плиния ( XXI , 111) о том, что Магон приводил греческое название фисташки. Интересно замечание Гаргилия Мар-циала (4, 1): судя по нему, Магон говорил о каштане, который на его родине не культивировался. Это свидетельствует о стремлении карфагенского агронома создать всеобъемлющий труд.

И все же опыт его ограничивался в основном африканскими

условиями, как и оныт других его соотечественников, имен

210 которых (кроме Гамилькара) мы не знаем. Недаром Тремеллий

налуется на невозможность применять нунические наставления ил-:ш разности африканского и италийского климата ( Col . I , 1,1>). Характерно, что Колумелла, не отрицая этой разницы, i ' ir же считает вполне возможным пользоваться пуническими, мне и греческими, нроизведениями. Видимо, при всех ограничениях, и этих произведениях, в том числе и в труде Магона, который Колумелла неоднократно упоминает, содержались общие положения, пригодные к использованию не только в Африке. No -видимому, для труда Магона была уже характерна значительная степень обобщения, поэтому его труд — это не только ¦оориик агрономических или животноводческих рецептов, но и ниучиое нроизведение по различным отраслям сельского хозяй-

¦ ni ; i , которое можно сравнить с трактатами Варрона и Колу-
челлы. Еще раз в связи с этим вспомним, что последний почти-
н'лыю именовал Магона «отцом сельскохозяйственной науки».

Произведение Магона сохранилось только в цитатах и ссыл- I . U .4 яа него латинских нисателей. Тем не менее и эти цитаты i чворят о стиле автора. Все его указания очень точны, ясны и не-шусмысленны. Французский ученый М. Шницер, приведя они-

¦ .мши Магоном быков ( Col . VI , 1, 3), пишет, что оно поражает
тч и остью в выборе терминов, непринужденностью, знанием
предмета и особой красотой стиля. По его мнению, такая точ
ность, лаконичность, строгость вообще были отличительными
чертами пунической литературы [495, с. 148; ср. 360, стб. БОб-*-
'|(1Н|. Соглашаясь с мнением видного исследователя в отноше
нии Магона, мы не можем разделить его точку зрения на стиль
пунической литературы вообще. Достаточно вспомнить красоч
ные, яркие и в то же время далеко не точные описания Ган-
ноиа (во второй части его перипла) или Гимилькона, чтобы не
- читать отмеченные М. Шницером черты свойственными всем
М1рфагенским писателям. Произведение же Магона полностью
соответствует характеристике М. Шницера. Плиний, говоря
о советах Магона, часто употребляет глагол iubet («приказы-
шн'Т»). Это едва ли случайно. Представляется, что в стиле агро
номического трактата отразился прежний опыт автора как вое
начальника. Точный, ясный, приказной тон, не терпящий дву
смысленного толкования, вполне отвечает мышлению военного
человека, на досуге занявшегося полезной наукой.

j } гм Сохранились, правда весьма скудные, сведения о к а р ф а- минских философах. Ямвлих, автор довольно ноздний, || своем сочинении «О пифагорейцах» упоминает среди известных нифагорейцев четырех карфагенян: Мильтиада, Антена, Годин и Леокрита ( XXXVI , 267). Он не дает никаких хроноло- i ических указаний, но можно приблизительно определить время чотн бы одного из них. Несколько раньше ( XXVII , 128) этот же 211

автор рассказывает о том же Мильтиаде и называет его среди тех более чем пять тысяч карфагенян, которые были высланы на пустынный остров. Один из издателей произведения Ямвлихп (А. Наук) в примечании к этому сообщению обратил внимание на сходство рассказа позднеантичного философа с рассказом Диодора ( V , 11) о высадке шести тысяч карфагенских наемни ков на пустынный остров, где они были обречены своими комам дирами на голодную смерть в наказание за понытку мятежа. Диодор говорит, что это нроизошло во время долгих и кровопро литных войн с сиракузянами. Неизвестно, о какой конкретно войне идет речь. Скорее всего это произошло во время войн с Дионисием или Агафоклом, т. е. в IV в. до н. э. Если верить этим рассказам Диодора и Нмвлиха, то деятельность Мильтиада надо отнести, вероятнее всего, к [ V в. до н. э. Это было врем : я рас пада нифагорейского союза, и неудивительно, если кто-либо ии нифагорейцев мог найти себе убежище в пуническом городе, Означает ли это, что в Карфагене возникла пифагорейская школа? Иногда полагают, что это так и было, и считают людей, имена которых перечислил Ямвлих, схолархами, что дает, по-видимому, основание говорить по крайней мере о столетии существования пифагорейской школы в Карфагене [204, с. 119], Это предположение очень соблазнительно. Но, к сожалению, оно не имеет достаточной опоры в источниках. Ямвлих не говорит, что речь идет о схолархах, он только упоминает имена ставших известными (тогу бё yvoQ ^ ou , evojv . . . та 6 vou , a ) пифагорейцев. Но возможно и то, что все эти люди жили одновременно.

Пифагорейство пришло в Карфаген, вероятнее всего, из Юж ной Италии, с которой, как мы видели, пунийцы поддерживали довольно оживленные контакты. Об этом косвенно говорит то, что Ямвлих поместил карфагенских пифагорейцев среди западных философов: список открывают кротониаты, что внолпе естественно, затем идут метапонтийцы, акрагантиец, элеат (Пар-менид), тарантийцы, сибарит, а позже — паросцы (которые также могли узнать пифагорейское учение от италийских греков) , локрийцы, посейдониаты, луканы. Об этнической принадлежности карфагенских пифагорейцев говорить трудно. Судя но именам, их считают греками, поселившимися в Карфагене [204, с. 119 — 120; 313, т. IV , с. 214]. Это, пожалуй, очень вероятно для Мильтиада: он вместе с другим пифагорейцем — Посидеем Аргосским — упоминается среди карфагенян, высаженных на остров, а таковыми были, по Диодору, наемники, среди которых много греков. Сложнее обстоит дело с другими пифагорейцами. Нам известно, что порой но тем или иным причинам сами карфагеняне принимали греческие имена. Поэтому 212 в принципе не исключено, что среди карфагенских пифагореи-

'¦си могли быть и пунийцы. Наконец, важен сам шпсебе факт - уществования в Карфагене философов-пифагорейцев, неэави-¦ и мо от их этнической принадлежности.

Пожалуй, яснее обстоит дело с тем философом, который \ <ч*Гш на родине, в Карфагене, носил чисто пуническое имя I исдрубал, а поселившись в Афинах, стал называть себя уже "минским именем — Клитомах. В Афинах он примкнул к ака-к'мической школе, стал любимым учеником философа Карнеада и после смерти своего учителя (хотя и не сразу) стал главой нлптоновской Академии. Он явно получил афинское граждан-' run , ибо есть сведения, что афиняне даже избрали его в совет | 1-6, стб. 656—659]. Диоген Лаэртский { IV , 67) пишет, что I пгдрубал первоначально занимался философией у себн на ро- iiiiii ', и притом на родном языке, и лишь только в возрасте ' ill лет прибыл в Афины. Сообщение о столь зрелом возрасте философа, видимо, преувеличение. По другим источникам, он приехал в Афины в 28 лет или даже в 24 года [126, стб. 656]. Ими отца философа — Диогнет ( Steph . Byz ., v KagxTjfiojv ) — ' |'«"((м,'кое, но из этого нельзя сделать вывод о его греческом происхождении (ср., однако [399, с. 602 — 603, прим. 4]), ибо, uik уже говорилось, и карфагеняне могли принимать греческие имена, да и внолне возможпо, что это имя, дошедшее до нас и передаче очень позднего автора, могло быть искажением или переводом пунического. К тому же сам Стефан сообщает (хотя »14), может быть, тоже нреувеличение), что по нрибытии || Афины философ совсем пе знал греческого языка. Плутарх die fort . Alex . 5, 328 c - d ) поражался способностям Карнеада, ¦ч>торый сделал из карфагенянина Гасдрубала нодлинного грека. Гик что если отец этого философа и был эллином, то его сын иш только пунизировался, что совсем не знал эллинской речи.

В сообщении Диогена Лаэртского привлекает внимание его \ низание на философскую деятельность Гасдрубала у себя на родине на родном языке (тг| 16' ia tpcovfj ката tt ) V латрЛба f (|> iAoo * o < pei ). К сожалению, мы не знаем, в чем она состояла. И Греции философ, став уже Клитомахом, примкнул к нлато-«о«(*кой Академии, хотя был известен также в кругах перипате-шков и стоиков ( Diog . Laert . IV , 67). Можно ли говорить, что \ же в Карфагене Гасдрубал проповедовал платоновскую фило-< пфию? Это вероятно, хотя и необязательно. Важно то, что || Карфагене во II в. до н. э. (Гасдрубал — Клитомах узнал <> гибели родного города уже в Афинах) звучала философская проповедь на финикийском языке и находила там слушателей.

Как мы видим, в Карфагене существовали и развивались рпзличные отрасли знапий. В одних случаях эти знания оставил ись чисто эмпирическими, в других — достигали известной 213

степени систематизации. Обращаясь к таким сферам Карфаген- ; ской мысли, как историография и агрономия, может быть, и философия, мы обнаруживаем такие их черты, как накопление новых знаний, определенную, хотя в разных областях разную самоценность этих знаний, светскость, рационализм и, наконец, систематичность — одним словом, те качества, которые, по'мнению современного науковедения, и являются основными харак- • теристиками науки, как таковой, в отличие от суммы научных \ знаний [73, с. 5—13]. Большинство историков науки полагают, < что на Древнем Востоке имело место накопление последних, в то время как наука в собственном смысле этого слова родилась только в античной Греции [72, с. 43—60; 73, с. 5—13]. Пбэтому представляется, что и карфагенская наука явилась не наследством, полученным нунийцами от метронолии, а развилась * под эллинским влиянием.

Трудно назвать конкретные пунические произведения, ис- ; пользованные античными историками для воссоздания истории Карфагена. Однако если нринять гинотезу, что в основе знаний Трога — Юстина лежит «Карфагенская полития» Гиппагора и что этот Гиппагор был учеником Аристотели (см. выше), то мы оказываемся в IV в. до н. э. Не раньше этого века мог появиться [ трактат Магона, как и другие, не дошедшие до нас сочинения карфагенских агрономов. К тому же веку относится, по-видимому, и начало распространения в Карфагене философии, по крайней мере пифагорейской. Таким образом, есть некоторые, хотя и гипотетические, основания отнести возникновение науки в Карфагене к IV в. до н. э. Правда, географические сочинения, о которых шла речь выше, датируются более ранним временем, но, как уже отмечалось, география в Карфагене не вышла за пределы эмнирических описаний.

Предложенная дата — IV в. до н. э. — соответствует тому, что мы знаем о греческом влиянии на Карфаген в других областях жизни. Именно в это время отмечается резкое усиление эллинского воздействия на карфагенское ремесло, повседневную жщшь, религию. Проявилось оно и в научной сфере.

^Существовал а в Карфагене и религиозная литера- т у^р а. Ее форму мы не знаем. Но надо обратить внимание на сообщение Плутарха ( de facie in orbe lunae 27, 942 b - c ) о «священных писаниях» пунийцев, хранившихся в храмах, доступных только жрецам и посвященным, и спрятанных в момент гибели города. Вероятнее всего, это были различные богословские трактаты или религиозные и мифологические поэмы, по#ежи?-на. у^ягрйТЙГие, или гимны,! нодобные латинскому гимну Целестис ( GIL , VIII , 16810), илтГсочинения, наноминающие, хотя бы от-214 даленно, библейские книги. Возможно, что к этой литературе

относилась та сохранившаяся до периода христианства поэзия, Которую Иероним (Ер. 97) называл «бесстыдной». Здесь могли описываться различные обряды, связанные с культом Астарты или Тиннит — Целестис, отличающиеся, с точки зрения христи-ниекого автора, своим «бесстыдством» ".

С некоторыми натяжками к религиозной литературе можно отмести ряд пунических надписей, и в первую очередь жертвенные тарифы. В них ясно и четко перечисляются различные виды жертв и плата, следуемая жрецам за совершение жертвоприношении. Стиль их отличается простотой и лишен каких-лпГнг украшений. Ясность и утомляющая стандартность вообще характерны для пунической эпиграфики. Объясняется ли это особенностями нуничес-кого мышления или целями такой «литературы»? Скорее всего последним. Но и первую возможность 1И'.н|>зя полностью не учитывать. Определенный рационализм, сочетающийся с древними нелепыми суевериями, характерен для Карфагена особенно в IV — II вв. до н. э. Достаточно вспомнить сохранение до носледних дней человеческих жертвоприношений и в то же время существование светской историографии и философии, как и умелое унравление делами державы.

* * *

Падение Карфагена не нривело к уничтожению пунической культуры, в том числе словесности. Передача ну индийским царям карфагенских библиотек стимулировала развитие местной культуры. Недаром многие сведения о содержании «пунических книг» ночерпиуты из нроизведений Гиемпсала и Юбы. Ми и сами нунийцы нродолжали существовать. Еще очень долго и Африке звучал их язык. Даже в V в. н. э. пуническая речь оставалась живой, а вместе с ней и нунический фольклор. Гииионский епискон Августин приводит даже известную в его иремн пуническую поговорку о чуме, любящей монеты ( Sermo 1(17, 4). Сохранились и исторические предания. Под влиянием победившего христианства они трансформировались: восноми-мпиия о ханаанейском происхождении соединились с библейскими повествованиями, и в VI в. н. э. византийский историк Проконий в своем сочинении «О вандальской войне» (11,10) списывает нроисхождение африканских финикийцев с беглецами от Иисуса Навина [469а, с. 423—426]. Конечно, от всей в гное время, видимо, довольно богатой литературы Карфагена сохранились только остатки, но и по ним можно судить, какого уровня достигли карфагеняне до роковой даты — 146 г . до н. э.

11 Впрочем, не исключено, что в последнем случае речь шла, как предпо-.'шжил М. Шницер, уже о чисто светской эротической поэзии [495, с. 144]. 215