Чазов Е. Здоровье и власть. Воспоминания «кремлевского врача»

ОГЛАВЛЕНИЕ

6

Начиная с весны 1973 года у него изредка, видимо, в связи с переутомлением, начали появляться периоды слабости функции центральной нервной системы, сопровождавшиеся бессонницей. Он пытался избавиться от нее приемом успокаивающих и снотворных средств. Когда это регулировалось нами, удавалось быстро восстановить и его активность, и его работоспособность. Он не скрывал своего состояния от близкого окружения, и они (некоторые — из искреннего желания помочь, другие из подхалимства) наперебой предлагали ему различные препараты, в том числе и сильнодействующие, вызывавшие у него депрессию и вялость.
Вот с такими ситуациями мне и пришлось столкнуться во время визита Брежнева в США. Но так как его организм был еще достаточно крепок, нам удавалось очень быстро выводить его из таких состояний, и никто из сопровождавших лиц; из американцев, встречавшихся с ним, не знал и не догадывался о возникавших осложнениях. Заметить их внешние проявления было почти невозможно. Мне казалось, что, вернувшись домой, отдохнув и придя в себя, Брежнев вновь обретет привычную активность и работоспособность, забудет о том, что происходило с ним в США. Однако этого не произошло. Помогли «сердобольные» друзья, каждый из которых предлагал свой рецепт лечения. И роковая для Брежнева встреча с медсестрой Н. Я не называю ее фамилию только по одной причине — она жива, у нее дочь, и, главное, ее судьба сложилась непросто. Ее близость к
116
Брежневу принесла ей немало льгот — трехкомнатную квартиру в одном из домов ЦК КПСС, определенное независимое положение, материальное благополучие, быстрый взлет от капитана до генерала ее недалекого во всех отношениях мужа. К сожалению, я слишком поздно, да и, откровенно говоря, случайно, узнал всю пагубность ее влияния на Брежнева.
Однажды раздался звонок Андропова. Смущенно, как это было с ним всегда, когда он передавал просьбы или распоряжения Брежнева, которые противоречили его принципам и с которыми он внутренне не соглашался, он предложил в 24 часа перевести старшую сестру отделения, где работала Н., на другую работу. Когда я поинтересовался причинами и заметил с определенной долей иронии, что вряд ли председатель КГБ должен заниматься такими мелкими вопросами, как организация работы медсестер, он сердито ответил, что просьба исходит не от него и для меня лучше ее выполнить. Мне искренне жалко было старшую медсестру, прошедшую фронт, пользовавшуюся в коллективе авторитетом, и, чтобы выяснить все подробности и попытаться исправить положение, я встретился с лечащим врачом Брежнева Н. Родионовым.
Оказалось, что именно он, который должен был строго следить за режимом и регулировать лекарственную терапию, передоверил все это сестре, которую привлек к наблюдению за Брежневым. Мягкий, несколько беспечный, интеллигентный человек, он и не заметил, как ловкая медицинская сестра, используя слабость Брежнева, особенно периоды апатии и бессонницы, когда он нуждался в лекарственных средствах, фактически отстранила врача от наблюдения за ним. Мой визит к Брежневу не дал никаких результатов — он наотрез, с повелительными нотками в голосе, отказался разговаривать и о режиме, и о необходимости регулирования лекарственных средств, и о характере наблюдений медсестры.
Представляю историков, политологов, дипломатов, обществоведов, которые сейчас в архивах ищут материалы и документы, которые бы позволили выяснить причины взлета и падения Брежнева, истоки того процесса, который в конце концов привел великую страну социализма к событиям апреля 1985 года. Уверен, что будут выдвигаться различные «глобальные» гипотезы крушения идей социализма и коммунизма, неспособность планового централизованного хозяйства обеспечить разви-
117
тие страны (как будто до 80-х годов она не развивалась и не превратилась из «лапотной» России во вторую по своему потенциалу страну мира). Будут искать причины в тяготении широких масс к демократии и свободомыслию (вопрос только — почему это не произошло до апрельского 1985 года Пленума ЦК КПСС?), возможно, будут доказывать, что истоки апреля 1985 года — в деятельности небольшой группы «диссидентов» из интеллигенции 70—80-х годов (большинство из них и не предполагали, что так развернутся события).
Вероятно, эти ученые мужи не согласятся с моим видением событий, приведших к кризису середины 80-х годов. Но я, как и все врачи, прагматик и ищу всегда корни возникающих процессов в логике конкретных фактов и в действиях конкретных лиц.
С этих позиций пагубное влияние медицинской сестры Н. на Брежнева, ускоряющее его деградацию, — конкретный объективный факт, способствовавший развалу руководства страной, значивший больше, чем десятки выступлений различных групп «диссидентов». А разве не вложили камень в здание кризиса так называемые друзья Брежнева, не только потакавшие его слабостям, но и усугублявшие их? Поистине: от великого до смешного один шаг.
В конце концов страна потеряла конкретное руководство. Не сиюминутное решение тех или иных организационных вопросов, а именно руководство, призванное обеспечить будущее развитие и благополучие общества. Страна стала жить по принципу «после нас хоть потоп». Выдвинутый М. А. Сусловым и подхваченный больным Л. И. Брежневым тезис: «Стабильность кадров — залог успеха», олицетворением которого стал XXVI съезд КПСС, принес нашей стране больше бед, чем неудачи хозяйственной реформы. Если третьим лицом в партии был выбран А. Н. Кириленко, милый и приятный в общении человек, но у которого, по нашим данным, о чем мы информировали руководство ЦК КПСС, наблюдались атрофические процессы в коре головного мозга, то стоит ли углубляться в поиски причин кризиса. Ситуация усугублялась невидимой широким кругам общественности борьбой за власть, страхом ряда представителей руководства потерять свое положение.
При существовавшей системе, мощном аппарате контроля, четко организованной иерархии власти революция
118
могла произойти только «сверху». Так уж сложилось, что лидер, завоевавший власть, во многом определял курс страны. И может быть, не было бы апрельского Пленума ЦК КПСС в 1985 году, сложись по-иному судьба руководства страны — если бы не наступила ранняя деградация Брежнева, если бы не был тяжело болен Андропов.
Нисколько не преувеличивая, могу сказать, что от нашей врачебной деятельности, от нашей активности и позиции будущее страны зависело в не меньшей степени, чем от расстановки политических и общественных сил. Реально оценивая складывающуюся ситуацию, я стал искать союзников в борьбе за здоровье Брежнева, сохранение его работоспособности, активности и мышления государственного деятеля. Прежде всего я решил обратиться к семье, а конкретнее — к жене Брежнева, Виктории Петровне, тем более что у нас сложились хорошие, добрые отношения. Они поддерживались и тем, что тяжелобольная Брежнева понимала, что живет только за счет активной помощи врачей. Не хочу уподобиться многочисленным «борзописцам», смакующим несчастье и злой рок в семействе Брежневых. Большинство из этих несчастий выносила на своих плечах жена Брежнева, которая была опорой семьи. Она никогда не интересовалась политическими и государственными делами и не вмешивалась в них, так же, впрочем, как и жена Андропова. Ей хватало забот с детьми. Сам Брежнев старался не вмешиваться в домашние дела. При малейшей возможности он «вырывался» на охоту в Завидово, которое стало его вторым домом. Как правило, он уезжал днем в пятницу и возвращался домой только в воскресенье вечером.
В последние годы жизни Брежнева у меня создавалось впечатление, что и домашние рады этим поездкам. Думаю, что охота была, для Брежнева лишь причиной, чтобы вырваться из дома. Уверен, что семейные неприятности были одной из причин, способствующих болезни Брежнева. Единственно, кого он искренне любил, это свою внучку Галю. Вообще, взаимоотношения в семье были сложные. И не был Чурбанов, как это пытаются представить, ни любимцем Брежнева, ни очень близким ему человеком.
Всю заботу о Брежневе в последнее десятилетие его жизни взяли на себя начальник его охраны А. Рябенко, который прошел с ним полжизни, и трое прикрепленных: В. Медведев, В. Собаченков и Г. Федотов. Более предан-
119
ных Брежневу людей я не встречал. Когда Брежнев начал превращаться в беспомощного старика, он мог обойтись без детей, без жены, но ни минуты не мог остаться без них. Они ухаживали за ним, как за маленьким ребенком. Как оказалось, в конце концов именно они стали нашими союзниками в борьбе за здоровье и работоспособность Брежнева.
К моему удивлению, меня ждало полное разочарование в возможности привлечь жену Брежнева в союзники. Она совершенно спокойно прореагировала и на мое замечание о пагубном влиянии Н. на Брежнева, и на мое предупреждение о начавшихся изменениях в функции центральной нервной системы, которые могут постепенно привести к определенной деградации личности. В двух словах ответ можно сформулировать так: «Вы — врачи, вам доверены здоровье и работоспособность Генерального секретаря, вот вы и занимайтесь возникающими проблемами, а я портить отношения с мужем не хочу». Более того, в конце 70-х годов, когда у Брежнева на фоне уже развившихся изменений центральной нервной системы произошел срыв, связанный с семейным конфликтом у его внучки, никого из близких не оказалось на его стороне. Уверен, что этот срыв усугубил процессы, происходившие и в сосудах мозга, и в центральной нервной системе.
Не получив поддержки в семье Брежнева, я обратился к единственному человеку в руководстве страны, с которым у меня сложились доверительные отношения, — к Андропову. Мне казалось, что он, обязанный своим положением Брежневу, прекрасно разбирающийся в политической ситуации и положении в стране, поможет решить возникшие проблемы, от которых зависит будущее руководство партией и страной. По крайней мере, пользуясь авторитетом и доверием Брежнева, сможет обрисовать ему тяжелое будущее, если тот не примет наших советов. Несмотря на близость к Андропову на протяжении 18 лет, наши длительные откровенные беседы на самые разнообразные темы, сложные ситуации, из которых нам приходилось выходить вместе, несмотря на все это, он и сейчас представляет для меня загадку. Загадку, может быть, даже большую, чем двадцать лет назад, когда я ему во многом слепо доверял. Но это отдельный разговор.
Тогда же, в 1973 году, я ехал на площадь Дзержинско-
120
го с большими надеждами. Мы, как правило, встречались по субботам, когда пустели коридоры и кабинеты партийных и государственных учреждений, в основном молчали аппараты правительственной связи. Брежнев, а с ним и другие руководители, строго выдерживали кодекс о труде в плане использования для отдыха субботы и воскресенья. Лишь два человека — Устинов, в силу стереотипа, сложившегося со сталинских времен, когда он был министром, и Андропов, бежавший из дома в силу сложных семейных обстоятельств, в эти дни работали. Если Брежнев убегал на охоту в Завидово, то Андропов убегал на работу.
С трудом открыв массивную дверь в старом здании на площади Дзержинского, пройдя мимо охраны и солдата с автоматом наперевес, я поднялся на 3-й этаж, где размещался кабинет Андропова. Мне нравился его уютный кабинет с высоким потолком, скромной обстановкой, бюстом Дзержинского.
В приемной вежливый и приятный, интеллигентного вида, всегда с доброй улыбкой секретарь Евгений Иванович попросил минутку подождать, пока из кабинета выйдет помощник Андропова В.А.Крючков93. Я подошел к большому окну, из которого открывался прекрасный вид. Был конец лета, и возле метро и «Детского мира», по улице 25 Октября сплошным потоком в различных направлениях спешили приезжие и москвичи — кто в ГУМ, кто на Красную площадь, кто в «Детский мир». У каждого были свои заботы, свои интересы, свои планы. Они и не предполагали, что в большом сером доме на площади обсуждаются проблемы, от решения которых в определенной степени зависит и их будущее.
Из кабинета вышел Крючков — один из самых близких и преданных Андропову сотрудников. Дружески раскланявшись с ним, я вошел к Андропову. Улыбаясь, он, как всегда, когда мы оставались наедине, предложил сбросить пиджаки и «побросаться новыми проблемами».
По мере моего рассказа о сложностях, возникающих с состоянием здоровья Брежнева и его работоспособностью, особенно в аспекте ближайшего будущего, улыбка сходила с лица Андропова, и во взгляде, в самой позе появилась какая-то растерянность. Он вдруг ни с того ни с сего начал перебирать бумаги, лежавшие на столе, чего я никогда не видел ни раньше, ни позднее этой встречи. Облокотившись о стол и как будто ссутулившись, он
121
молча дослушал до конца изложение нашей, как я считал, с ним проблемы.
Коротко, суть поставленных вопросов сводилась к следующему: каким образом воздействовать на Брежнева, чтобы он вернулся к прежнему режиму и принимал успокаивающие средства только под контролем врачей? Как удалить Н. из его окружения и исключить пагубное влияние некоторых его друзей? И самое главное — в какой степени и надо ли вообще информировать Политбюро или отдельных его членов о возникающей ситуации? Андропов довольно долго молчал после того, как я закончил перечислять свои вопросы, а потом, как будто бы разговаривая сам с собой, начал скрупулезно анализировать положение, в котором мы оказались. «Прежде всего, — сказал он, — никто, кроме вас, не поставит перед Брежневым вопроса о режиме или средствах, которые он использует. Если я заведу об этом разговор, он сразу спросит: «А откуда ты знаешь?» Надо ссылаться на вас, а это его насторожит: почему мы с вами обсуждаем вопросы его здоровья и будущего. Может появиться барьер между мной и Брежневым. Исчезнет возможность влиять на него. Многие, например Щелоков, обрадуются. Точно так же не могу я вам ничем помочь и с удалением Н. из его окружения. Я как будто бы между прочим рассказал Брежневу о Н., и даже не о ней, а о ее муже, который работает в нашей системе и довольно много распространяется на тему об их взаимоотношениях. И знаете, что он мне на это ответил? «Знаешь, Юрий, это моя проблема, и прошу больше ее никогда не затрагивать». Так что, как видите, — продолжал Андропов, — мои возможности помочь вам крайне ограничены, их почти нет. Сложнее другой ваш вопрос — должны ли мы ставить в известность о складывающейся ситуации Политбюро или кого-то из его членов? Давайте мыслить реально. Сегодня Брежнев признанный лидер, глава партии и государства, достигшего больших высот. В настоящее время только начало болезни, периоды астении редки, и видите их только вы и, может быть, ограниченный круг ваших специалистов. Никто ни в Политбюро, ни в ЦК нас не поймет и постараются нашу информацию представить не как заботу о будущем Брежнева, а как определенную интригу. Надо думать нам с вами и о другом. Эта информация может вновь активизировать борьбу за власть в Политбюро. Нельзя забывать, что
122
кое-кто может если не сегодня, то завтра воспользоваться возникающей ситуацией. Тот же Шелепин, хотя и перестал претендовать на роль лидера, но потенциально опасен. Кто еще? — размышлял Андропов. — Суслов вряд ли будет ввязываться в эту борьбу за власть. Во всех случаях он всегда будет поддерживать Брежнева. Во-первых, он уже стар, его устраивает Брежнев, тем более Брежнев со своими слабостями. Сегодня Суслов для Брежнева, который слабо разбирается в проблемах идеологии, непререкаемый авторитет в этой области, и ему даны большие полномочия. Брежнев очень боится Косыгина, признанного народом, талантливого организатора. Этого у него не отнимешь. Но он не борец за власть. Так что основная фигура — Подгорный. Это — ограниченная личность, но с большими политическими амбициями. Такие люди опасны. У них отсутствует критическое отношение к своим возможностям. Кроме того, Подгорный пользуется поддержкой определенной части партийных руководителей, таких же по характеру и стилю, как и он сам. Не исключено, что и Кириленко может включиться в эту борьбу. Так что, видите, претенденты есть. Вот почему для спокойствия страны и партии, для благополучия народа нам надо сейчас молчать и, более того, постараться скрывать недостатки Брежнева. Если начнется борьба за власть в условиях анархии, когда не будет твердого руководства, то это приведет к развалу и хозяйства, и системы. Но нам надо активизировать борьбу за Брежнева, и здесь основная задача падает на вас. Но я всегда с вами и готов вместе решать вопросы, которые будут появляться».
Андропов рассуждал логично, и с ним нельзя было не согласиться. Но я понял, что остаюсь один на один и с начинающейся болезнью Брежнева, и с его слабостями. Понял и то, что, Андропов, достигнув вершин власти, только что войдя в состав Политбюро, не хочет рисковать своим положением. С другой стороны, он представлял четко, что быть могущественным Андроповым и даже вообще быть в Политбюро он может только при руководстве Брежнева. Что я не понял в то время, так это то, что разговорами о благе партии и народа, благополучии моей Родины, любовь к которой я впитал с молоком матери, пытались прикрыть свои собственные интересы. И долгие годы я искренне считал, что выполняю свой
123
долг перед народом, обеспечивая благополучие больных руководителей партии и страны.
До сих пор я не могу до конца выработать своего отношения к той ситуации, которая складывалась в связи с болезнями Брежнева, Андропова и Черненко. С позиций врача я честно выполнил свой долг и не нарушил клятву Гиппократа. Но не идет ли врачебный долг в противоречие с долгом Гражданина? Конечно, и здесь моя совесть чиста, учитывая, что в конце 70-х годов о состоянии здоровья Брежнева, развале его личности знали не только Андропов, но и Суслов, и Устинов, и Черненко, и Тихонов, и некоторые другие члены руководства. Кроме того, имеются мои официальные обращения в Политбюро. Что касается Черненко, то в архивах ЦК КПСС должны быть официальные представления о состоянии его здоровья еще до вступления на пост Генерального секретаря.
Что касается Андропова, то, несмотря на болезнь, он, благодаря своей силе воли и режиму, работал продуктивнее большинства членов Политбюро. Можно задать вопрос: «А что, после апреля 1985 года ситуация изменилась?». Все осталось по-прежнему.
После состоявшегося разговора с Андроповым я решил, выбрав подходящий момент, еще раз откровенно поговорить с Брежневым. Воспользовавшись моментом, когда Брежнев остался один, о чем мне сообщил Рябенко, искренне помогавший мне все 15 лет, я приехал на дачу. Брежнев был в хорошем состоянии и был удивлен моим неожиданным визитом. Мы поднялись на 3-й этаж, в его неуютный кабинет, которым он пользовался редко. Волнуясь, я начал заранее продуманный разговор о проблемах его здоровья и его будущем.
Понимая, что обычными призывами к соблюдению здорового образа жизни таких людей, как Брежнев, не убедишь, я, памятуя разговор с Андроповым, перенес всю остроту на политическую основу проблемы, обсуждая его возможности сохранять в будущем позиции политического лидера и главы государства, когда его астения, склероз мозговых сосудов, мышечная слабость станут видны не только его друзьям, но и врагам, а самое главное — широким массам. Надо сказать, что Брежнев не отмахнулся от меня, как это бывало раньше. «Ты все преувеличиваешь, — ответил он на мои призывы. — Товарищи ко мне относятся хорошо, и я уверен, что никто из них и в мыслях не держит выступать против
124
меня. Я им нужен. Косыгин, хотя и себе на уме, но большой поддержкой в Политбюро не пользуется. Что касается Подгорного, то он мой друг, мы с ним откровенны, и я уверен в его добром отношении ко мне (через 3 года он будет говорить противоположное). Что касается режима, то я постараюсь его выполнять. Если надо, каждый день буду плавать в бассейне. (Только в этом он сдержал слово, и до последних дней его утро начиналось с бассейна, даже в периоды, когда он плохо ходил. Это хоть как-то его поддерживало.) В отношении успокаивающих средств ты подумай с профессорами, что надо сделать, чтобы у меня не появлялась бессонница. Ты зря нападаешь на Н. Она мне помогает и, как говорит, ничего лишнего не дает. А в целом, тебе по-человечески спасибо за заботу обо мне и моем будущем».
Насколько я помню, это была наша последняя обстоятельная и разумная беседа, в которой Брежнев мог критически оценивать и свое состояние, и ситуацию, которая складывалась вокруг него. Действительно, почти год после нашего разговора, до середины 1974 года, он старался держаться и чувствовал себя удовлетворительно.
14 июня, в связи с 60-летием со дня рождения, Андропову было присвоено звание Героя Социалистического Труда. После того как я поздравил его с юбилеем, Андропов (мы были наедине), улыбающийся, радостный, сказал: «Вы зря беспокоились о Брежневе. Все наши страхи напрасны, он активно работает, заслуженно пользуется авторитетом. Никто не обсуждает проблем его здоровья. Будем надеяться, что все самое тяжелое уже позади». Мне приходилось с ним соглашаться, и казалось, что мои страхи были беспочвенны и напрасны.
Действительно, Брежнев хорошо выступал в апреле 1974 года на заседании Политического консультативного комитета стран-участниц Варшавского договора, весьма продуктивно провел в июне избирательную кампанию по выборам в Верховный Совет СССР, был весьма активен во время визита Никсона в Москву и Крым. Никсон, на которого сыпались неприятности, выглядел гораздо более мрачным и апатичным, чем Брежнев. Надо сказать, что к Брежневу вернулась и острота мышления.
В первой половине 1974 года готовилось Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О мерах по ускорению развития молекулярной биологии и молекулярной генетики и использованию их достижений в на-
125
родном хозяйстве». Это постановление, в подготовке которого была большая заслуга Келдыша, давало новый импульс развитию важнейшего раздела биологии и медицины, загубленного в сталинскую эпоху в основном стараниями Лысенко. В этот период я начал собирать группу молодых талантливых ученых, работающих в этой области, для организации отдела, а потом и института (сейчас это известный во всем мире Кардиологический центр, а многие из тех молодых ученых стали лауреатами Ленинской и Государственной премий). Естественно, у меня была и личная заинтересованность в этом постановлении.
Однажды мы разговорились с Брежневым на эту тему. Он не был широкоэрудированным человеком, но удивительно быстро улавливал значимость той или иной проблемы для государства и для своей популярности. Как человек далекий от науки, он очень дорожил мнением ученых. Разговор зашел и о Лысенко. «Не знаю, но Хрущев с ним всю жизнь носился. Он ведь ничего нам не дал, а вреда принес немало. И не надо иметь семь пядей во лбу. Съезди на Запад и посмотри у них продуктивность сельскохозяйственного производства. А мы всё безграмотных новаторов поддерживаем. Да и в медицине, не в укор тебе будет сказано, мы отстаем». Вскоре после разговора, в апреле 1974 года, появилось долгожданное постановление.
Второй разговор, который мне запомнился, состоялся накануне визита Никсона в Москву. Зашла речь о возможном ответном визите Брежнева в США в 1975 году. Он вдруг вспомнил, что в 1975 году намечается окончание переговоров на Совещании по безопасности и сотрудничеству в Европе и подписание соответствующего соглашения. Оживившись, Брежнев стал вспоминать, как настоял несколько лет назад на необходимости ведения таких переговоров. Видимо, у него было немало оппонентов, потому что он с удовлетворением сказал: «Если заключим соглашение, а к этому все идет, то посмотрим, что скажут некоторые товарищи, которые были против переговоров. Они самого главного не понимают, что это соглашение является юридическим признанием статус-кво в Европе, подводит черту под разговорами о границах, признает ГДР, а это залог того, что не только внуки, но и правнуки наши будут жить спокойно, не боясь нападения со стороны Германии. А то, что, говорят, в
126
гуманитарном разделе много пунктов с вмешательством во внутренние наши дела, так ведь большинство из этих пунктов имеется в нашей Конституции. А потом — у каждой страны есть свои законы внутренней жизни, и их никакое соглашение не отменяет. Главное в нем — не права человека, а границы государства, предупреждение войны — вот что не могут понять некоторые из наших».
Я привел эти два примера в доказательство тому, что в первой половине 1974 года Брежнев был не только работоспособен, но и обладал даром аналитического мышления.
Не знаю, «сглазил» ли Андропов Брежнева, или тому просто надоело держаться в рамках строго установленного врачами режима, но первый достаточно серьезный срыв произошел уже через месяц после нашего разговора. Это случилось накануне визита Брежнева в Польшу во главе делегации на празднование 30-летия провозглашения Польской Народной Республики. За два дня до отъезда новый личный врач Брежнева М. Т. Косарев (прежний умер от рака легких) с тревогой сообщил, что, приехав на дачу, застал Брежнева в астеническом состоянии. Что сыграло роль в этом срыве, разбираться было трудно, да и некогда. Отменить заранее объявленный визит в Польшу было невозможно. Надо было срочно постараться вывести Брежнева из этого состояния. С большим трудом это удалось сделать, и 19 июля восторженная Варшава встречала руководителя братского Советского Союза. Руководитель был зол на нас, заставивших его выдерживать режим, но зато держался при встрече хорошо и выглядел бодро. На следующий день предполагалось выступление Брежнева на торжественном заседании, и мы просили его выдержать намеченный режим, причем предупредили и присутствовавшую при разговоре Н. об ответственности момента. В ответ была бурная реакция Брежнева в наш с Косаревым адрес с угрозами, криком, требованиями оставить его в покое. Косарев, который впервые присутствовал при такой реакции, побледнел и растерялся. Мне уже приходилось быть свидетелем подобных взрывов, связанных с болезнью, и я реагировал на них спокойнее.
Вечером, когда мы попытались встретиться с Брежневым, нам объявили, что он запретил пускать нас в свою резиденцию, которая находилась в 300 метрах от гостиницы, в которой мы жили. Без нас, вечером, Брежнев
127
принял успокаивающие средства, полученные от кого-то из окружения, вероятнее всего от Н., которая оставалась с ним. Утром мы с трудом привели его в «божеский» вид. Что было дальше, описывает Э.Герек94 в своих «Воспоминаниях», в которых Брежнев предстает как странный или невменяемый человек. Мне, больше чем ему, было стыдно, когда Брежнев начал дирижировать залом, поющим «Интернационал».
Я подробно останавливаюсь на этом случае не только потому, что его описание объясняет историю, рассказанную Тереком, но и потому, что подобные ситуации возникали в дальнейшем не раз в ответственные моменты политических и дипломатических событий.
Теряя способность аналитического мышления, быстроту реакции, Брежнев все чаще и чаще не выдерживал рабочих нагрузок, сложных ситуаций. Происходили срывы, которые скрывать было уже невозможно. Их пытались объяснять по-разному: нарушением мозгового кровообращения, сердечными приступами, нередко им придавали политический оттенок.
Не так давно мне позвонил академик Г.А.Арбатов, один из тех, кто участвовал в формировании внешнеполитического курса при Брежневе, и попросил, в связи с необходимостью уточнения материалов его воспоминаний, ответить — что же на самом деле происходило с Брежневым во время переговоров с Фордом во Владивостоке в ноябре 1974 года? Это, кстати, подтверждает тот факт, что даже ближайшее окружение Брежнева не знало в то время истины его срывов.
Во Владивосток Брежнев летел в крайнем напряжении. Предстояло вести сложные переговоры по дальнейшему уменьшению военного противостояния США и СССР, причем каждая из сторон боялась, как бы другая сторона ее не обманула. Кроме того, надо было принимать решения в ходе переговоров, что уже представляло трудности для Брежнева. Первые признаки начинающегося срыва мы обнаружили еще в Хабаровске, где пришлось приземлиться из-за плохой погоды во Владивостоке. Обстановка переговоров, по моим представлениям, была сложной. Они не раз прерывались, и я видел, как американская делегация спешила на улицу в бронированный автомобиль, который они привезли с собой, чтобы связаться с Вашингтоном, а Брежнев долго, по специальной связи, о чем-то спорил с министром обороны
128
А. Гречко. Брежнев нервничал, был напряжен, злился на окружающих. Начальник охраны А. Рябенко, видя его состояние, сказал мне: «Евгений Иванович, он на пределе, ждите очередного срыва». Да я и сам при встречах с Брежневым видел, что он держится из последних сил.
Тяжелейший срыв произошел в поезде, когда, проводив американскую делегацию, Брежнев поехал в Монголию с официальным визитом. Из поезда я позвонил по спецсвязи Андропову и сказал, что все наши надежды рухнули, все вернулось на «круги своя» и что скрывать состояние Брежнева будет трудно, учитывая, что впервые не врачи и охрана, а вся делегация, находившаяся в поезде, видела Брежнева в невменяемом, астеническом состоянии.
Действительно, многие (об этом пишет и Арбатов) считали, что у Брежнева возникло динамическое нарушение мозгового кровообращения. С этого времени и ведут отсчет болезни Брежнева. Надо сказать, что в какой-то степени нам удалось компенсировать нарушенные функции в связи с астенией и депрессией. Более или менее спокойно прошел визит в Монголию, а затем в начале декабря и во Францию.
После Франции Брежнев перестал обращать внимание на наши рекомендации, не стесняясь, под любым предлогом, стал принимать сильнодействующие успокаивающие средства, которыми его снабжала Н. и некоторые его друзья. Периодически, еще сознавая, что сам губит себя, он соглашался на госпитализацию в больницу или санаторий «Барвиха», но, выйдя из тяжелого состояния, тут же «убегал» чаще всего в свое любимое Завидово.
Самыми страшными для всех нас, особенно для охраны, были моменты, когда, отправляясь в Завидово, он сам садился за руль автомашины. С военных лет Брежнев неплохо водил машину и любил быструю езду. Однако болезнь, мышечная слабость, астения привели к тому, что он уже не мог справляться с автомобилем так, как это было раньше, что было причиной нескольких автомобильных инцидентов. Особенно опасны были такие вояжи в Крыму по горным дорогам. Однажды машина, которую он вел, чуть не свалилась с обрыва. Возвращаясь из таких поездок, А. Рябенко мне часто говорил, что только волей случая можно объяснить, что они еще живы.
Брежнев терял способность к самокритике, что было
129
одним из ранних проявлений его болезни, связанной с активным развитием атеросклероза сосудов мозга. Она проявлялась в нарастающей сентиментальности, вполне объяснимой у человека, прошедшего войну и перенесшего контузию. Особенно остро он переживал воспоминания о военных и первых послевоенных годах. Находясь в санатории «Барвиха», он попросил, чтобы каждый день ему показывали фильмы с участием известной австрийской киноактрисы Марики Рокк. Фильмы с ее участием были первыми цветными музыкальными фильмами, которые шли в нашей стране в тяжелые послевоенные годы. Я сам помню эти удивительные для нас ощущения. Вокруг была разруха, голод, смерть близких, а с экрана пела, танцевала очаровательная Марика Рокк, и этот мир казался нам далекой несбыточной сказкой. Брежнев посмотрел 10 или 12 фильмов с ее участием, каждый раз вновь переживая послевоенные годы.
В связи со снижением критического восприятия у Брежнева случались и казусы. Один из них связан с телесериалом «Семнадцать мгновений весны», который Брежнев смотрел в больнице. Дежурившая у него Н. при обсуждении картины передала как очевидное слухи, ходившие среди определенного круга лиц, о том, что прототипом главного героя Штирлица является полковник Исаев, который живет всеми забытый, и его подвиг достойно не отмечен. Возбужденный Брежнев тут же позвонил Андропову и серьезно начал выговаривать, что у нас еще не ценят заслуги людей, спасших страну от фашизма. Он просил разыскать Исаева, работа которого в тылу немцев достойна высшей награды. Когда Андропов начал резонно говорить, что он точно знает, что это вымысел автора, что за Штирлицем не скрывается реальное лицо, Брежнев этому не поверил и просил еще раз все выяснить и доложить. Исаева, конечно, не нашли, но награды были все-таки вручены. Они были вручены исполнителям ролей в этом фильме, так понравившемся Генеральному секретарю.
Брежнев все больше и больше терял способность к критическому анализу, снижалась его работоспособность и активность, срывы становились более продолжительными и глубокими. В 1975 году скрывать их практически не удавалось. Да и он сам, окруженный толпой подхалимов, все больше и больше уверовал в свою непогрешимость и свое величие, стал меньше обращать внимания на реакцию окружающих.
130
Приглашая, например, в Завидово своих, как ему казалось, друзей-охотников Н. Подгорного и Д. Полянского, он не только усаживал за стол медсестру Н., но и обсуждал в ее присутствии государственные проблемы.
Мне позвонил возмущенный Д. Полянский и заявил, что это безобразие, что медицинская сестра нашего учреждения садится за стол вместе с членами Политбюро, которые обсуждают важные государственные проблемы. Что это не только неэтично, но и бестактно. Согласившись с ним, я поинтересовался, а сказал ли он то же самое хозяину дома? Несколько замявшийся Полянский ответил, что что-то в этом духе он Брежневу сказал, но считает, что прежде всего я обязан удалить Н. из Завидова и предупредить ее о необходимости строго соблюдать профессиональную этику. Не знаю, что на самом деле сказал Полянский Брежневу, но в их отношениях появился холодок, который в конце концов привел к разрыву.
Несмотря на углубляющиеся изменения личности Генерального секретаря, учащающиеся приступы срывов в его состоянии, страна в 1975 году продолжала еще жить активно и творчески.
Некоторый спад внешнеполитической деятельности, особенно в отношениях с США, прервал период разрядки. К августу 1975 года было подготовлено Соглашение по безопасности в Европе. Подписание соглашения, о котором так мечтал Брежнев, должно было состояться в августе в Хельсинки. Естественно, на этот период надо было обеспечить активность Генерального секретаря. Мы изучили все известные мировой медицине методы стимуляции функций организма, в том числе и центральной нервной системы. Кстати сказать, Андропов очень заинтересовался этими методами и попросил достать соответствующие препараты. Будучи страстным болельщиком хоккейной команды «Динамо», он в шутку сказал: «Посвятили бы вы во все тонкости руководство «Динамо», может быть, играть стали бы лучше». Помолчав, добавил: «Думаю, даже при этом они ЦСКА не обыграют». (Это были годы острого соперничества «Динамо» и ЦСКА.) Действительно, вскоре ко мне пришли руководители «Динамо», которым я не только прочитал лекцию о возможностях скрытых резервных сил организма, но и передал ряд средств, которые еще не числились в разряде допинговых.
Не знаю, как команду «Динамо» (судя по тому, что
131
они не завоевали первенства, игроки вряд ли принимали стимуляторы), а вот Брежнева нам удалось перед поездкой в Хельсинки вывести из состояния мышечной астении и депрессии. Андропов очень волновался перед поездкой Брежнева в Хельсинки. Разработанный план дезинформации общественного мнения в отношении здоровья Брежнева рушился. Внутри страны еще можно было как-то мириться с ситуацией, связанной с болезнью Брежнева. Другой вопрос — как ее воспримут на Западе? Не будут ли болезнь лидера, его слабость влиять на позиции нашей страны? Не поднимут ли голову ее недруги? Боялся Андропов, да и я, и не без оснований, возможного срыва в ходе Хельсинкского совещания. Чтобы предупредить разговоры внутри страны, делегация и число сопровождающих лиц были сведены к минимуму — А. А. Громыко и начавший набирать силу К. У. Черненко. Мы поставили условие: чтобы во время поездки (в Хельсинки мы ехали поездом) и в период пребывания в Финляндии у Брежнева были бы только официальные встречи, и ни Н., ни кто-либо другой не встречался с ним наедине (кроме Громыко и Черненко).
Надо сказать, что и в этот период, и в последующих сложных политических ситуациях, когда надо было проявлять хоть минимум воли и мышления, Брежнев с нами соглашался.
Вспоминаю, как возмущались некоторые работники МИД СССР тем, что в зале заседаний рядом с Брежневым находились врач и охрана, а не дипломаты всех1 рангов. Возможно, они думали, что мы это делаем из тщеславия. А у нас была только одна мысль — хоть бы скорее все заканчивалось и лишь бы не пришлось на ходу применять лекарственные средства. К нашей радости и определенному удивлению, выступление Брежнева и подписание соглашения прошло относительно хорошо. Единственно, когда надо было ехать на официальный обед, который давал У. Кекконен в честь глав делегаций, он вдруг начал категорически отказываться от поездки, убеждая, что на обеде страну вполне может представлять Громыко. С большим трудом удалось его уговорить поехать на обед. Но в связи с уговорами он несколько опоздал на обед, где его приезда ждали главы делегаций, и уехал раньше в резиденцию, размещавшуюся недалеко от дворца президента в здании нашего посольства.
Возвращение в страну было триумфальным, а для нас
132
печальным. В Москве Брежнев был всего сутки, после чего улетел к себе на дачу в Крым, в Нижнюю Ореанду. Все встало на «круги своя». Опять успокаивающие средства, астения, депрессия, нарастающая мышечная слабость, доходящая до прострации. Три раза в неделю, скрывая от всех свои визиты, я утром улетал в Крым, а вечером возвращался в Москву. Все наши усилия вывести Брежнева из этого состояния оканчивались неудачей. Положение становилось угрожающим.
При встрече я сказал Андропову, что больше мы не имеем права скрывать от Политбюро ситуацию, связанную со здоровьем Брежнева и его возможностью работать. Андропов явно растерялся. Целеустремленный, волевой человек, с жесткой хваткой, он терялся в некоторых сложных ситуациях, когда ему трудно было найти выход, который устраивал бы и дело, которому он честно и преданно служил, и отвечал его собственным интересам. Более того, мне казалось, что в такие моменты у него появлялось чувство страха.
Так было и в данном случае. Чтобы не принимать опрометчивого решения, он сам вылетел в Крым, к Брежневу. Что было в Крыму, в каком виде Андропов застал Брежнева, о чем шел разговор между ними, я не знаю, но вернулся он из поездки удрученным и сказал, что согласен с моим мнением о необходимости более широкой информации Политбюро о состоянии здоровья Брежнева. Перебирая все возможные варианты — официальное письмо, ознакомление всего состава Политбюро или отдельных его членов со сложившейся ситуацией, — мы пришли к заключению, что должны информировать второго человека в партии — Суслова. Он был, по нашему мнению, единственным, кого еще побаивался или стеснялся Брежнев. Разъясняя всю суть проблемы Суслову, мы как бы перекладывали на него ответственность за дальнейшие шаги.
Андропов взял на себя миссию встретиться с Сусловым и все ему рассказать. Вернулся он в плохом настроении — Суслов хотя и пообещал поговорить с Брежневым о его здоровье и режиме, но сделал это весьма неохотно и, кроме того, был недоволен тем, что оказался лицом, которому необходимо принимать решение. Он согласился с Андроповым, что пока расширять круг лиц, знакомых с истинным положением дел, не следует, ибо может начаться политическая борьба, которая нарушит сложив-
133
шийся статус-кво в руководстве и спокойствие в стране. Суслов проявил наивность, если он действительно думал, что все встанет на свои места и никто не начнет интересоваться, а тем более использовать болезнь Брежнева в своих целях.
Первым, кто активно начал интересоваться складывающейся ситуацией и будущим Брежнева, был не кто иной, как ближайший друг и товарищ по партии Подгорный.
Вернувшийся из Крыма Брежнев ни на йоту не изменил ни своего режима, ни своих привычек. И, естественно, вскоре оказался в больнице, на сей раз на улице Грановского. Состояние было не из легких — нарастала мышечная слабость и астения, потеря работоспособности и конкретного аналитического мышления. Не успел Брежнев попасть в больницу, как к нему пришел Подгорный. Для меня это было странно и неожиданно, потому что никогда прежде он не только не навещал Брежнева в больнице, но и не интересовался его здоровьем. Я находился как раз у Брежнева, когда раздался звонок в дверь и у входа в палату я увидел Подгорного. В этот момент я успел сообразить, что он пришел неспроста, хочет увидеть Брежнева в истинном состоянии, а затем «сочувственно» рассказать на Политбюро о своем визите к своему давнему другу и о том, как плохо он себя чувствует.
Пользуясь правом врача, я категорически возразил против подобного посещения, которое пойдет во вред больному. «Ты что, Председателя Президиума Верховного Совета СССР не знаешь? — заявил он мне. — Не забывай, что незаменимых людей в нашей стране нет». Постоянное нервное напряжение привело к тому, что я абсолютно не реагировал даже на неоправданную критику, нападки или грубость по отношению ко мне. Я работал, выполняя честно свой профессиональный долг, и ни на что не обращал внимания. Не поколебала меня и скрытая угроза Подгорного. «Николай Викторович, я должен делать все для блага пациента, для его выздоровления. Сейчас ему нужен покой. Ни я, ни Вы не знаем, как он воспримет ваш визит. Он может ему повредить. Если Политбюро интересуется состоянием здоровья Брежнева, я готов представить соответствующее заключение консилиума профессоров». Не обладая большим умом, но будучи большим политиканом, он понял подтекст последней фразы: «Кого ты здесь представляешь — Под-
134
горного, друга и товарища нашего пациента, или Подгорного — члена Политбюро и его полномочного представителя, который должен сам убедиться в истинном положении дел?» Ворча, недовольный Подгорный ушел.
Я тут же сообщил о неожиданном визите Андропову, а тот Суслову. Суслов ничего лучшего не нашел, как сказать тривиальную фразу: «Хорошо, если бы Леонид Ильич скорее выздоровел и мог бы выступить на каком-нибудь большом собрании или совещании».
Это мнение о том, что лидеру необходимо периодически показываться, независимо от того, как он себя чувствует, которое впоследствии касалось не только Брежнева, но и многих других руководителей партии и государства, стало почти официальным и носило, по моему мнению, не только лицемерный, но и садистский характер. Садистским по отношению к этим несчастным, обуреваемым политическими амбициями и жаждой власти и пытающимися пересилить свою немощь, свои болезни, чтобы казаться здоровыми и работоспособными в глазах народа.
И вот уже разрабатывается система телевизионного освещения заседаний и встреч с участием Брежнева, а потом и Андропова, где режиссер и оператор точно знают ракурс и точки, с которых они должны вести передачу. В новом помещении для пленумов ЦК КПСС в Кремле устанавливаются специальные перила для выхода руководителей на трибуну. Разрабатываются специальные трапы для подъема в самолет и на Мавзолей Ленина на Красной площади. Кстати, если мне память не изменяет, создателей трапа удостаивают Государственной премии. Верхом лицемерия становится телевизионная передача выступления К. У. Черненко накануне выборов в Верховный Совет СССР в 1985 году. Ради того, чтобы показать народу его руководителя, несмотря на наши категорические возражения, вытаскивают (в присутствии члена Политбюро В. В. Гришина) умирающего К. У. Черненко из постели и усаживают перед объективом телекамеры. Я и сегодня стыжусь этого момента в моей врачебной жизни. Каюсь, что не очень сопротивлялся ее проведению, будучи уверен, что она вызовет в народе реакцию, противоположную той, какую ожидали ее организаторы; что она еще раз продемонстрирует болезнь руководителя нашей страны, чего не признавало, а вернее, не хотело признать узкое окружение советского лидера.
135
Говорят, что это явление присуще тоталитарным режимам. Но я прекрасно помню ситуацию, связанную с визитом в СССР больного президента Франции Ж. Помпиду. А больные президенты США? Разве они не находились в том же положении, что и советские лидеры?
В этой связи вспоминаю полную драматизма консультацию Генерального секретаря ООН У Тана в Нью-Йорке в 1971 году. В этот период вместе с академиком П. Е. Лукомским мы должны были посетить по приглашению ряд медицинских центров США. Незадолго до отъезда из Москвы по просьбе Громыко нас ознакомили с телеграммой бывшего тогда нашим представителем в ООН Я. А. Малика. В ней он сообщал, что к нему конфиденциально обратился У Тан с просьбой, чтобы его проконсультировали советские врачи. Почему? На предмет какого заболевания необходима консультация, ничего не сообщалось. Громыко, зная о нашей поездке в США, просил провести подобную консультацию.
Малик, когда мы с ним встретились в Нью-Йорке, никаких подробностей не знал, потому что У Тан заявил, что все расскажет врачам. Однако он посвятил нас в политическую обстановку, которая сложилась в это время вокруг фигуры Генерального секретаря ООН. В связи с окончанием пятилетнего срока предстояло его переизбрание, причем ряд стран, в том числе США, хотели бы видеть на этом посту другую фигуру. Шли обычные в предвыборный период «политические игры», когда обсуждались различные варианты и компромиссы, которые могли бы устроить всех. Естественно, вопросы здоровья претендентов имели немаловажное значение.
К сожалению, в СССР, в отличие от других стран, эти вопросы никогда не были в центре внимания ни во время выборов, ни при назначении на руководящие должности. А жаль. Демагогией пронизаны заявления о том, что вопросы здоровья — это слишком личное, что обсуждать их в ходе предвыборной борьбы или при назначении в исполнительные органы несовместимо с моралью и принципами свободы личности. И, не дай Бог, потребовать квалифицированного заключения врачей. Но разве этично человеку, наблюдающемуся или наблюдавшемуся по поводу психического заболевания или рака, скрывать это от своих избирателей и взваливать на свои больные плечи непомерный груз сложной и ответственной работы. Избиратели вправе знать все о человеке, которому они
136
вручают свое представительство в органах законодательной или исполнительной власти.
У Тан, имея какие-то неизвестные нам проблемы со здоровьем и понимая, что в конце концов они станут достоянием широких кругов, хотел, видимо, прежде чем принимать окончательное решение, посоветоваться не только с американскими, но и советскими врачами, чтобы, сравнив заключения тех и других, получить наиболее достоверные данные. По вполне понятным причинам он не хотел афишировать до определенного момента свою болезнь, поэтому просил о конфиденциальности нашей консультации. Но как это сделать? Я вспоминаю, как Малик вместе с нашим резидентом обсуждали различные варианты организации такой встречи. Как говорят в России, не было бы счастья, да несчастье помогло.
В день, когда Малик не мог найти выхода из создавшегося положения, произошло событие, всколыхнувшее всю Америку. Террорист из снайперской винтовки обстрелял здание представительства СССР при ООН. В это время меня пригласил к себе на чай доктор представительства. Мы слышали выстрелы, которые раздались почти рядом, беготню сотрудников, крики детей (чудом уцелели две дочери сотрудника представительства Ю. Хильчевского). Вскоре прибыл смущенный и растерянный представитель США при ООН (теперешний президент США Дж. Буш), который принес официальные извинения послу и пострадавшим. Так у У Тана появился предлог для посещения советского представительства.
На следующий день он официально приехал к Я. А. Малику выразить сожаление по поводу случившегося инцидента. Тот, в свою очередь, предложил У Тану позавтракать. На завтрак пригласили меня с Лукомским. После завтрака, найдя какой-то предлог, Малик удалился, и мы остались наедине с Генеральным секретарем ООН. Все оказалось сложнее, чем мы предполагали. Во время осмотра в связи с неприятными ощущениями в горле американский врач-отоларинголог обнаружил у У Тана опухоль, вероятно, злокачественного характера. Чувствуя себя вполне удовлетворительно, У Тан сомневался в правильности диагноза и просил нас разрешить его сомнения. Он извинился за то, что не сообщил заранее предмет обсуждения, так как боялся любой утечки информации, в том числе и от советских дипломатов. Наше положение было дурацким, потому что ни я, ни
137
Лукомский не были специалистами в этой области. Но все-таки мы решили, с учетом мнения американского специалиста, провести хотя бы поверхностный осмотр. Однако картина заболевания была внешне настолько демонстративна, что у нас не оставалось сомнений в диагнозе. Мы рекомендовали У Тану вернуться на родину. Поблагодарив нас за консультацию и заявив, что он подумает о будущем, У Тан попросил нас сохранить конфиденциальность нашей встречи и нашего обсуждения диагноза болезни. Мы свято выполнили эту просьбу. У Тан снял свою кандидатуру на выборах Генерального секретаря ООН и, действительно, вернулся на родину, где, к сожалению, через два года скончался.
Между тем события, связанные с болезнью Брежнева, начали приобретать политический характер. Не могу сказать, каким образом, вероятнее от Подгорного и его друзей, но слухи о тяжелой болезни Брежнева начали широко обсуждаться не только среди членов Политбюро, но и среди членов ЦК. Во время одной из очередных встреч со мной как врачом ближайший друг Брежнева Устинов, который в то время еще не был членом Политбюро, сказал мне: «Евгений Иванович, обстановка становится сложной. Вы должны использовать все, что есть в медицине, чтобы поставить Леонида Ильича на ноги. Вам с Юрием Владимировичем надо продумать и всю тактику подготовки его к съезду партии. Я в свою очередь постараюсь на него воздействовать».
При встрече Андропов начал перечислять членов Политбюро, которые при любых условиях будут поддерживать Брежнева. Ему показалось, что их недостаточно. «Хорошо бы, — заметил он, — если бы в Москву переехал из Киева Щербицкий. Это бы усилило позицию Брежнева. Мне с ним неудобно говорить, да и подходящего случая нет. Не могли бы вы поехать в Киев для его консультации, тем более что у него что-то не в порядке с сердцем, и одновременно поговорить, со ссылкой на нас, некоторых членов Политбюро, о возможности его переезда в Москву».
Организовать консультацию не представляло труда, так как тесно связанный с нами начальник 4-го управления Министерства здравоохранения УССР, профессор К. С. Терновой, уже обращался с такой просьбой. После консультации, которая состоялась на дому у Щербицкого, он пригласил нас к себе на дачу в окрестностях Киева.
138
Был теплый день, и мы вышли погулять в парк, окружавший дачу. Получилось так, что мы оказались вдвоем со Щербицким. Я рассказал ему о состоянии здоровья Брежнева и изложил просьбу его друзей о возможном переезде в Москву. Искренне расстроенный Щербицкий ответил не сразу. Он долго молчал, видимо, переживая услышанное, и лишь затем сказал: «Я догадывался о том, что вы рассказали. Но думаю, что Брежнев сильный человек и выйдет из этого состояния. Мне его искренне жаль, но в этой политической игре я участвовать не хочу».
Вернувшись, я передал Андропову разговор со Щербицким. Тот бурно переживал и возмущался отказом Щербицкого. «Что же делать? — не раз спрашивал Андропов, обращаясь больше к самому себе. — Подгорный может рваться к власти». Политически наивный, не разбирающийся в иерархии руководства, во внутренних пружинах, управляющих Политбюро, я совершенно искренне, не задумываясь, заметил: «Юрий Владимирович, но почему обязательно Подгорный? Неужели не может быть другой руководитель — вот вы, например?» «Больше никогда и нигде об этом не говорите, еще подумают, что это исходит от меня, — ответил Андропов. — Есть Суслов, есть Подгорный, есть Косыгин, есть Кириленко. Нам надо думать об одном: как поднимать Брежнева. Остается одно — собрать весь материал с разговорами и мнениями о его болезни, недееспособности, возможной замене. При всей своей апатии лишаться поста лидера партии и государства он не захочет, и на этой политической амбиции надо сыграть».
Конечно, Андропов в определенной степени рисковал. Только что подозрительный Брежнев отдалил от себя одного из самых преданных ему лиц — своего первого помощника Г. Э. Цуканова. Говорили, что сыграли роль наветы определенных лиц, и даже определенного лица. Сам Георгий Эммануилович говорил, что произошло это не без участия Н. Я и сегодня не знаю, чем была вызвана реакция Брежнева. Но то, что у больного Брежнева появилась подозрительность, было фактом.
К моему удивлению, план Андропова удался. При очередном визите я не узнал Брежнева. Прав был Щербицкий, говоря, что он сильный человек и может «собраться». Мне он прямо сказал: «Предстоит XXV съезд партии, я должен хорошо на нем выступить и должен
139
быть к этому времени активен. Давай, подумай, что надо сделать».
Первое условие, которое я поставил — удалить из окружения Н., уехать на время подготовки к съезду в Завидово, ограничив круг лиц, которые там будут находиться и, конечно, самое главное — соблюдать режим и предписания врачей.
Сейчас я с улыбкой вспоминаю те напряженные два месяца, которые потребовались нам для того, чтобы вывести Брежнева из тяжелого состояния. С улыбкой, потому что некоторые ситуации, как например, удаление из Завидова медицинской сестры Н., носили трагикомический характер. Конечно, это сегодняшнее мое ощущение, но в то время мне было не до улыбок. Чтобы оторвать Н. от Брежнева, был разработан специальный график работы медицинского персонала. Н. заявила, что не уедет, без того чтобы не проститься с Брежневым. Узнав об этом, расстроенный начальник охраны А. Рябенко сказал мне: «Евгений Иванович, ничего из этой затеи не выйдет. Не устоит Леонид Ильич, несмотря на все ваши уговоры, и все останется по-прежнему». Доведенный до отчаяния сложившейся обстановкой, я ответил: «Александр Яковлевич, прощание организуем на улице, в нашем присутствии. Ни на минуту ни вы, ни охрана не должны отходить от Брежнева. А остальное я беру на себя».
Кавалькада, вышедшая из дома навстречу с Н., выглядела, по крайней мере, странно. Генерального секретаря я держал под руку, а вокруг, тесно прижавшись, шла охрана, как будто мы не в изолированном от мира Завидове, а в городе, полном террористов. Почувствовав, как замешкался Брежнев, когда Н. начала с ним прощаться, не дав ей договорить, мы пожелали ей хорошего отдыха. Кто-то из охраны сказал, что машина уже ждет. Окинув всех нас, стоящих стеной вокруг Брежнева, соответствующим взглядом, Н. уехала. Это было нашим первым успехом.
То ли политические амбиции, о которых говорил Андропов, то ли сила воли, которая еще сохранялась у Брежнева, на что рассчитывал Щербицкий, но он на глазах стал преображаться. Дважды в день плавал в бассейне, начал выезжать на охоту, гулять по парку. Дней через десять он заявил: «Хватит бездельничать, надо приглашать товарищей и садиться за подготовку к съезду».
140
Зная его истинное состояние, мы порекомендовали ему не делать длинного доклада, а, раздав текст, выступить только с изложением основных положений. Он ответил так, как тогда отвечали многие руководители: «Такого у нас еще не было, есть сложившийся стиль партийных съездов, и менять его я не намерен. Да и не хочу, чтобы кто-то мог подумать, что я немощный и больной».
24 февраля 1976 года 5 тысяч делегатов XXV съезда партии бурно приветствовали своего Генерального секретаря.
Доклад продолжался более четырех часов, и только небольшая группа — его лечащий врач М. Косарев, я да охрана знали, чего стоило Брежневу выступить на съезде. Когда в перерыве после первых двух часов выступления мы пришли к нему в комнату отдыха, он сидел в прострации, а рубашка была настолько мокрая, как будто он в ней искупался. Пришлось ее сменить. Но мыслил он четко и, пересиливая себя, даже с определенным воодушевлением, пошел заканчивать свой доклад.
Конечно, даже неискушенным взглядом было видно, что Брежнев уже не тот, который выступал на XXIV съезде партии. Появились дизартрия, вялость, старческая шаркающая походка, «привязанность» к тексту, характерные для человека с атеросклерозом мозговых сосудов.
Но для большинства партийного актива, присутствовавшего на съезде, главное было то, что, несмотря на все разговоры и домыслы, Генеральный секретарь на трибуне, излагает конкретные предложения, рассказывает об успехах внешней политики, предлагает новые подходы, а это значит, что жизнь будет идти по-прежнему, не будет больших перемен, и можно быть спокойным за свое личное будущее.
И зазвучали речи, в которых восхвалялась мудрость партийного руководства, прозорливость Генерального секретаря. Даже в выступлениях тех, кто в дальнейшем поддерживал демократические изменения в партии и стране, зазвучали слова преклонения перед гением Брежнева.
Из выступления Э. А. Шеварднадзе: «Продолжая разговор о личности руководителя, хочу сказать несколько слов о Политбюро ЦК КПСС и о товарище Леониде Ильиче Брежневе. Слово о Генеральном секретаре Центрального Комитета партии — это вовсе не похвальное слово его личности, а сугубо партийный, деловой съез-
141
довский разговор. Вопрос этот принципиальный. Стараясь, хотя бы в общих чертах, передать его политические, интеллектуальные, деловые, человеческие качества, мы хотим тем самым, по крайней мере, как говорят художники, эскизно обрисовать портрет лидера нашей партии и народа, виднейшего политического деятеля современного мира, на примере которого мы должны воспитывать себя и других, которому мы должны во всем следовать, у которого необходимо учиться нам трудиться по-ленински, мыслить по-ленински, жить по-ленински.
В старину говорили, что чем чище небо, тем выше можно взлететь, тем большую силу обретают крылья. Леонид Ильич Брежнев, его славные соратники и вся наша партия создают это чистое и безоблачное небо над нами, создают атмосферу, когда люди всем своим существом устремляются ввысь, в чистое небо, к прозрачным, светлым вершинам коммунизма».
Не сами ли мы вот такими выступлениями породили «феномен Брежнева»? Не сами ли мы создали тот ореол гениального руководителя, в который в то же время никто не верил? Не сами ли мы своим подхалимством позволили Брежневу уверовать в свое величие и непогрешимость? Вероятно, только у нас вот так могут создавать себе кумиров, которых потом сами же чуть не проклинают, но терпят до конца.
Что я четко уяснил из сложных политических коллизий, прошедших на моих глазах, так это то, что ради пользы страны и народа руководитель не должен оставаться на своем посту более десяти лет. Уйди Брежнев с поста лидера в 1976 году, он оставил бы после себя хорошую память. Один из умных людей из его окружения в шутку сказал на это: «Даже по наградам». К этому времени у него не было еще ордена «Победы», да и медалей Героя было всего две. Скромно по тем временам, если учесть, что у Н. С. Хрущева их было три. Но судьба сыграла злую шутку со страной и партией. Она оставила еще почти на 7 лет больного лидера, терявшего не только нити управления страной, но и критическую оценку ситуации в стране и в мире, а самое главное, критическое отношение к себе, чем поспешили воспользоваться подхалимы, карьеристы, взяточники, да и просто бездельники, думавшие только о своем личном благополучии.
Несомненно, большое значение имел и тот факт, что
142
Брежнев лишился внутри страны политических противников. Он не забыл предсъездовской активности Подгорного и с помощью своего ближайшего окружения — Устинова, Андропова, Кулакова и начавшего набирать силу Черненко — нанес удар по нему и Полянскому на съезде. Как правило, состав ЦК предопределялся до съезда, прорабатывались и создавались определенные механизмы выборов, которые, в частности, обеспечивали почти единогласное избрание в состав ЦК членов Политбюро. На сей раз два члена Политбюро — Подгорный и Полянский — получили большое количество голосов «против», которое должно было отражать негативное отношение к ним значительной группы делегатов съезда. Стало ясным, что создается мнение в партийных кругах, что широкие массы членов партии недовольны деятельностью этих двух членов Политбюро. Большинству было понятно, что в политической борьбе опять победил Брежнев, а дни Подгорного и Полянского в руководстве партии и страны сочтены.
Так в дальнейшем и оказалось. Через год, 16 июня 1977 года, вместо Подгорного Председателем Президиума Верховного Совета СССР избирают Л. И. Брежнева, который впервые объединил в одном лице руководство партией и государством. Вскоре послом в Японию уехал Полянский.
Мы понимали, что напряжение съезда, работа на пределе сил не пройдут для Брежнева даром и что в ближайшее время следует ожидать «разрядки», которая может привести к глубоким изменениям в состоянии его здоровья и личности. Однако так, как это произошло — быстро, с необычной для него агрессией — даже я не ожидал.
По сложившимся обычаям, после окончания съезда делегации областей и республик собирались на товарищеский ужин. Собралась и делегация Ставрополья, куда ее руководитель М. С. Горбачев пригласил и меня, входившего в ее состав. Встреча была оживленной, веселой, звучали тосты, поднимались бокалы с вином и рюмки с коньяком. Хорошее настроение человека, честно выполнившего свой профессиональный долг, было и у меня. Но где-то я ловил себя на том, что определенный горький осадок от всего пережитого есть, тем более что ни Брежнев, ни его окружение, которому удалось сохранить свою власть и положение, не сказали мне даже «спасибо».
143
Я привык к тому времени к человеческой неблагодарности и спокойно относился к подобным ситуациям. Однако в этот вечер мне пришлось получить еще один урок.
Часов около 11 вечера, когда я вернулся домой, раздался звонок, и я услышал необычный, почему-то заикающийся голос Рябенко, который сказал, что со мной хотел бы поговорить Брежнев. Я ожидал слова благодарности, но вместо этого услышал труднопередаваемые упреки, ругань и обвинения в адрес врачей, которые ничего не делают для сохранения его здоровья, здоровья человека, который нужен не только советским людям, но и всему миру. Даже сейчас мне неприятно вспоминать этот разговор, в котором самыми невинными фразами было пожелание, чтобы те, кому следует, разобрались в нашей деятельности и нам лучше лечить трудящихся в Сибири, чем руководство в Москве. Последовало и дикое распоряжение, чтобы утром стоматологи из ФРГ, которые изготавливали ему один за другим зубные протезы, были в Москве. В заключение он сказал, чтобы ему обеспечили сон и покой.
Я понимал, что это реакция больного человека и что то, чего мы боялись, произошло — начался затяжной срыв. Но сколько можно терпеть? И ради чего? Андропов постоянно убеждает, что ради спокойствия страны, ради спокойствия народа и партии. А может быть, все это не так? Может быть, народу безразлично, кто будет его лидером? Может быть, это надо Андропову, Устинову, Черненко и другим из окружения Брежнева? Впервые у меня появились сомнения.
Несмотря на поздний час, я позвонил Андропову на дачу. Рассказав о разговоре, я заявил, что завтра же подам заявление о моей отставке, что терпеть незаслуженные оскорбления не хочу, да и не могу, что я достаточно известный врач и ученый, чтобы держаться, как некоторые, за престижное кресло. Андропов в первый момент не знал, что ответить на мою гневную и эмоциональную тираду, не знал, как отреагировать на мое возмущение. Он начал меня успокаивать, повторяя неоднократно, что надо быть снисходительным к больному человеку, что угрозы Брежнева наиграны, потому что он уже не может обходиться без нас, понимает, что мы — его единственное спасение. Видимо, понимая мое состояние, начал опять говорить о наших больших заслугах в восстановлении здоровья Брежнева, который вопреки всем
144
прогнозам смог провести съезд. Но я уже ничему не верил. Часа через полтора, уже ночью, видимо, поговорив еще с кем-то, он позвонил снова. «Я говорю не только от своего имени, но и от имени товарищей Леонида Ильича. Мы понимаем вашу обиду, понимаем, как вам тяжело, но просим остаться, так как никто лучше вас Брежнева не знает, никому, чтобы он ни говорил, он так, как вам, не доверяет». И заключил: «И это моя личная большая просьба». Не знаю, что на меня подействовало — может быть, тон разговора с Андроповым, может быть, прошла первая реакция, но я успокоился и ответил ему, что нам надо встретиться, потому что Брежнев вступил в полосу таких непредсказуемых изменений функции центральной нервной системы, из которой уже вряд ли когда-нибудь выйдет.
Именно с этого времени — времени после XXV съезда партии — я веду отсчет недееспособности Брежнева как руководителя и политического лидера страны, и в связи с этим — нарождающегося кризиса партии и страны.
Он усугубился несчастьем, которое произошло в том же, 1976 году. Оно имело большее значение, чем уход с политической арены Подгорного. Случилось оно в воскресенье, 1 августа. Стоял прекрасный летний день, и я, пользуясь свободным временем, решил съездить за город, где в двадцати минутах езды у меня был небольшой финский дом. После обеда раздался звонок, сейчас уже не помню откуда, и взволнованный голос сообщил, что только что перевернулась лодка, в которой находился Косыгин, его едва удалось спасти, и сейчас он находится в тяжелом состоянии в военном госпитале в Архангельском, вблизи места, где произошел инцидент. Это недалеко от моего дома, и уже через 20 минут я был в госпитале.
Оказалось, что Косыгин, увлекавшийся академической греблей, отправился на байдарке-одиночке. Как известно, ноги гребца в байдарке находятся в специальных креплениях, и это спасло Косыгина. Во время гребли он внезапно потерял ориентацию, равновесие и перевернулся вместе с лодкой. Пока его вытащили, в дыхательные пути попало довольно много воды. Когда я увидел его в госпитале, он был без сознания, бледный, с тяжелой одышкой. В легких на рентгеновском снимке определялись зоны затемнения. Почему Косыгин внезапно потерял равновесие и ориентацию? Было высказано
145
предположение, что во время гребли у него произошло нарушение кровообращения в мозгу с потерей сознания, после чего он и перевернулся. Наш ведущий невропатолог академик Е.В.Шмидт и нейрохирург академик А.Н.Коновалов95 полностью подтвердили этот диагноз, а затем он был уточнен и объективными методами исследования. К счастью, разорвался сосуд не в мозговой ткани, а в оболочках мозга, что облегчало участь Косыгина и делало более благоприятным прогноз заболевания.
Как бы там ни было, но самой судьбой был устранен еще один из возможных политических оппонентов Брежнева. Теперь ему уже некого было опасаться. Он и не скрывал своих планов поставить вместо Косыгина близкого ему Тихонова, с которым работал еще в Днепропетровске. Косыгин находился еще в больнице, когда 2 сентября 1976 года появился указ о назначении Тихонова первым заместителем Председателя Совета Министров СССР, и он начал руководить Советом Министров, хотя продолжал работать другой первый заместитель Председателя, к тому же член Политбюро, — К. Т. Мазуров.
Сильный организм Косыгина, проводившееся лечение, в том числе разработанный комплекс восстановительной терапии, позволили ему довольно быстро не только выйти из тяжелого состояния, но и приступить к работе. Но это был уже не тот Косыгин, смело принимавший решения, Косыгин — борец, отстаивающий до конца свою точку зрения, четко ориентирующийся в развитии событий. После ухода в 1978 году на пенсию К. Т. Мазурова остался лишь один первый заместитель Председателя Совета Министров — Тихонов, который активно забирал власть в свои руки, пользуясь прямыми связями с Брежневым. Это был человек Брежнева, преданный ему до конца. Но и по масштабам знаний, и по организаторским возможностям ему было далеко до Косыгина. Экономика страны потеряла своего талантливого руководителя.
В этот период на политическую арену активно выходит Черненко. Для многих в стране, да и в окружении Брежнева, его быстрый взлет на самые первые позиции в руководстве партии был неожиданностью. Однако, если исходить из нарастающей недееспособности Брежнева, которому в связи с этим требовался честный, преданный и ответственный человек, в определенной степени второе
146
«я», то лучшей фигуры, чем Черненко, трудно было себе представить. Его пытаются изобразить простым канцеляристом, оформлявшим документы. Это глубокое заблуждение. Да, он не был эрудитом, не имел он и своих идей или конструктивных программ. Ему было далеко не только до Андропова или Косыгина, но даже до догматика Суслова. Но вряд ли кто-нибудь лучше, чем он, мог обобщить коллективное мнение членов Политбюро, найти общий язык в решении вопроса с людьми прямо противоположных взглядов — Андроповым и Сусловым, Устиновым и Косыгиным. Но самое главное, благодаря чему он всплыл на поверхность, было то, что никто лучше него не понимал, чего хочет Брежнев, и никто лучше Черненко не мог выполнить его пожелания или приказания.
Надо сказать, что делал это Черненко подчеркнуто ответственно; любой, даже самый мелкий вопрос окружал ореолом большой государственной значимости. Вспоминаю, как он гордился, составив с группой консультантов небольшое заключительное выступление Брежнева на XXV съезде, где, кроме нескольких общих фраз, ничего не было.
Очень часто у нас пытаются связать восхождение к власти с интересами и поддержкой определенных политических групп. Если это можно сказать о Брежневе, то восхождение к руководству и Андропова, и в большей степени Черненко определялось сложившейся ситуацией. Но если приход Андропова к руководству означал новый курс, новые веяния, новые подходы, то мягкий, нерешительный, далекий от понимания путей развития страны и общества Черненко вряд ли мог что-нибудь принести народу. Справедливости ради надо сказать, что при всем при том он был добрый человек, готовый по возможности помочь, если это не шло вразрез с его интересами и интересами Брежнева.
Понимая, что обращаться к Брежневу в силу слабости его памяти, да и определенного его отношения к просьбам, бесцельно, я, как правило, обращался (не по своим личным вопросам) к Черненко, и ему удавалось удовлетворить эти просьбы через Генерального секретаря и моего пациента.
На сессии Верховного Совета СССР в 1989 году, когда рассматривалась моя кандидатура на продолжение руководства Министерством здравоохранения, на меня
147
обрушился шквал вопросов, в том числе и о моей позиции в годы «застоя». Люди, которые палец о палец не ударили, чтобы что-то сделать для народа, а критику существовавших порядков вели в большинстве случаев в пределах «кухонных» разговоров, требовали от меня ответа на вопрос: «А что я сделал для народа в тот период?»
У меня было желание ответить резкостью: «А что сделали вы для народа в тот период? Что же тогда вы молчали, когда царил «застой» и творились безобразия?» Но тогда я уподобился бы этим депутатам, нажившим дешевый авторитет популистскими лозунгами, ровно ничего не давшими своему народу.
Самый лучший ответ — это то, что ты оставил людям. Не популистские лозунги, которые не выполняются, а это, например, созданный под моим руководством кардиологический центр и большая сеть лечебных и санаторных учреждений, это опубликованные мной монографии и сотни научных публикаций, предложенные новые методы диагностики и лечения.
Я вспомнил свои письма Брежневу, а потом и Черненко, в которых без прикрас описывал плачевное состояние советского здравоохранения, его плохую материально-техническую базу, нищенскую зарплату врачей. И надо сказать, что именно Черненко добился от Брежнева специальных решений, направленных на улучшение системы охраны здоровья. Кое-что было сделано, но большинство из моих предложений из-за позиции Госплана и Министерства финансов так и осталось на бумаге. Другая ситуация, когда я обращался к Черненко, была связана с проектом строительства крупной атомной электростанции в живописном районе России — Жигулях, на Волге, недалеко от Самары.
Сейчас, в период гласности, у нас много «смелых» людей, выступающих и к месту, и не к месту против промышленного строительства в тех или иных районах, особенно объектов химической и атомной промышленности. Десять лет назад их не было слышно. За кулисами уже почти был утвержден проект строительства в Жигулях мощной атомной электростанции, который в ходе строительства привел бы к уничтожению этой жемчужины России. К своей чести, первый секретарь обкома КПСС Е. Ф. Муравьев поднял голос против ее строительства. Я хорошо знал те места, там мы построили прекрасный реабилитационный центр. Да и не мог я,
148
русский, мириться с уничтожением реликвии России. К моему удивлению, обращения к Суслову, который был депутатом от тех мест, Устинову, Андропову, я уж не говорю о работниках Совета Министров СССР и Госплана, не помогали. Тогда я завел с Брежневым разговор о том, что строительство атомной электростанции в Жигулях — преступление, но он в ответ буркнул что-то нечленораздельное, что означало — отстань от меня. Между тем, узнав о моей активности, на меня обрушились некоторые мои коллеги из Академии наук СССР, работники Госплана, Министерства электрификации. Я решил посоветоваться и просить помощи у Черненко. Он охотно откликнулся на мою просьбу. Не знаю деталей закулисной борьбы, но в конце концов было принято решение не строить в этом районе атомной электростанции.
Были и другие, может быть, и не такие масштабные вопросы, в решении которых проявилась честность и доброта Черненко.
В ноябре 1978 года Черненко становится членом Политбюро. Брежнев, конечно, с подачи Андропова, продолжал укреплять свои позиции. В 1976 году министром обороны назначается его ближайший друг Устинов, который вскоре тоже вошел в состав Политбюро. Наконец, в ноябре 1979 года членом Политбюро избирается Тихонов. Теперь Брежнев мог жить спокойно, не опасаясь за свое положение в партии и государстве.
Складывающаяся ситуация, как это ни парадоксально, способствовала прогрессированию болезни Брежнева. Уверовав в свою непогрешимость и незаменимость, окруженный толпой подхалимов, увидев, что дела идут и без его прямого вмешательства, и не встречая не только сопротивления, но и видимости критики, он переложил на плечи своих помощников по Политбюро ведение дел, полностью отмахнулся от наших рекомендаций и стал жить своей странной жизнью. Жизнью, которая складывалась из 10—12 часов сна, редких приемов делегаций, коротких, по 2 часа, заседаний Политбюро один раз в неделю, поездок на любимый хоккей, присутствия на официальных заседаниях. Я не помню, чтобы я застал его за чтением книги или какого-нибудь «толстого» журнала. Из прошлого режима он сохранил лишь привычку по утрам плавать в бассейне да выезжать в Завидово на охоту. Вновь, как и раньше, при малейшем психоэмоциональном напряжении, а иногда и без него, он начи-
149
нал употреблять успокаивающие средства, которые доставал из разных источников. Они способствовали прогрессированию процессов старения, изменениям центральной нервной системы, ограничению его активности. Понимая, что Брежнев уже недееспособен, во время одной из наших встреч я сказал Андропову, что вынужден информировать Политбюро о его состоянии, ибо не могу взять на себя ответственность за будущее Брежнева и партии. К удивлению, в отличие от прошлого, Андропов со мной согласился, попросив только «не сгущать краски». Видимо, настолько изменилась политическая ситуация и обстановка в Политбюро, что Андропов уже не боялся за положение Брежнева, а значит, и за свое будущее.
Трудно вспомнить сегодня, сколько официальных информации о состоянии здоровья Брежнева мы направили в Политбюро за последние 6—7 лет его жизни. Возможно, они еще хранятся в каких-то архивах. Однако спокойствие Андропова было обоснованным — ни по одному письму не было не то что ответной реакции, но никто из членов Политбюро не проявил даже минимального интереса к этим сведениям. Скрывать немощь Генерального секретаря стало уже невозможным. Но все делали «хорошую мину при плохой игре», делая вид, как будто бы ничего с Брежневым не происходит, что он полон сил и активно работает.
Взять хотя бы случай, который Э. Герек описал в своих «Воспоминаниях», — выступление Брежнева в октябре 1979 года на праздновании 30-летия ГДР. Он памятен для меня по целому ряду обстоятельств. В начале октября, когда Брежнев должен был выехать в ГДР во главе делегации, проходил Всесоюзный съезд кардиологов, на котором предполагалось избрать меня председателем правления (президентом) этого общества. Мы заранее договорились с Брежневым, что, в связи с моим участием в работе съезда, я не поеду в Берлин. Однако за три дня до отъезда он впал в состояние такой астении, что почти не вставал с постели, и сама поездка стала проблематичной. Нам стоило больших трудов активизировать его. Андропов, учитывая сложившуюся ситуацию, попросил меня оставить съезд, на котором я уже председательствовал, и выехать в Берлин.
Первое испытание для нас выпало в первый же день, когда Брежнев должен был выступить с докладом на
150
утреннем заседании, посвященном 30-летию ГДР. Для того чтобы успокоиться и уснуть, он вечером, накануне выступления, не оценив своей астении, принял какое-то снотворное, которое предложил ему кто-то из услужливых друзей. Оно оказалось для него настолько сильным, что, проснувшись утром, он не мог встать. Когда я пришел к нему, он, испуганный, сказал только одно: «Евгений, я не могу ходить, ноги не двигаются». До его доклада оставался всего час. Мы делали все, чтобы восстановить его активность, но эффекта не было. Кавалькада машин уже выстроилась у резиденции, где мы жили. Громыко и другие члены делегации вышли на улицу и нервничали, боясь опоздать на заседание. Мы же ничего не могли сделать — не помогали ни лекарственные стимуляторы, ни массаж.
Я предложил, чтобы делегация выехала на заседание и, если через 30 минут мы не появимся, принимала решение о дальнейших действиях. Нервное напряжение достигло апогея. Наконец вместе с охраной, которая переживала ситуацию не меньше нас, врачей, мы решили вывести Брежнева на улицу, в сад, и попытаться заставить его идти. Удивительные от природы силы были заложены в организме Брежнева. Из дома мы его в буквальном смысле вынесли, когда же его оставили одного и предложили ему идти, он пошел самостоятельно, сел в машину, и мы поехали на заседание.
Истинное состояние Брежнева на заседании знали только я и начальник охраны правительства Ю. В. Сторожев. Ответственный и честный человек, он не меньше меня переживал ту ситуацию, в которой мы оказались, и попросил немецких друзей проследить за Брежневым, когда он будет выходить на трибуну. Мы сидели вдали от него и ничем ему помочь не могли.
Герек описывает, как он вместе с немецкими товарищами помог Брежневу выйти на трибуну. Он пишет, что впоследствии ему через посла был выражен официальный протест в связи с его желанием помочь Брежневу подняться. Я бы выразил ему благодарность, потому что не уверен, смог ли бы вообще встать Брежнев со стула без посторонней помощи.
Тридцать минут выступления Брежнева мы сидели как на углях — выдержит он или не выдержит? К счастью и к моему удивлению, все закончилось благополучно. Но, я думаю, и у меня, и у Сторожева, и у всех, кто вместе с
151
нами пережил этот тяжелейший момент визита, память о нем должна была остаться либо еще одним седым волосом, либо еще одной отметкой на сердце или сосуде.
В ходе визита были и другие моменты, указывающие на немощь Брежнева, — было перенесено из-за него начало торжественного шествия; с официального обеда он, сославшись на мои пожелания, которых на самом деле я не высказывал, ушел раньше, чем он закончился. Громыко и другие члены делегации были свидетелями всех этих печальных ситуаций, но ни один из них, вернувшись в Москву, словом не обмолвился о том, что происходило в Берлине.
Вот почему, когда сейчас иногда раздаются голоса, в том числе и со стороны бывшего руководства, о том, что Политбюро и ЦК не были проинформированы об истинном состоянии здоровья Брежнева, то это даже не лукавство, не уловка, а «ложь во спасение». Ведь тем, кто знал и мирился с ситуацией, надо как-то оправдать свое молчание и бездействие. Да, по правде говоря, что они могли сделать? Вся власть в то время была в руках «группы Брежнева», а тех из руководства, кто не входил в эту группу, вполне устраивала сложившаяся ситуация, ибо она сохраняла их положение и их будущее при немощном Брежневе.
Меня всегда умиляет и удивляет, когда вдруг исчезают организаторы, участники или очевидцы событий, которые история через какой-то промежуток времени начинает пересматривать с позиций политических сил, в данный момент оказывающихся на волне общественного мнения или стоящих у власти. Это касается и «феномена Брежнева», и избрания тяжелобольного Черненко Генеральным секретарем. Это касается и очень больного для нашей страны вопроса начала афганской войны.
Я не знаком с подробностями подготовки и проведения вторжения наших войск в Афганистан. Если верить некоторым средствам массовой информации, то только четыре человека — Устинов, Громыко, Андропов и Тихонов — подготовили и осуществили это вторжение, никто в руководстве, в ЦК не знал, что будет осуществлена такая акция. Но это не так. Членов руководства страны и членов ЦК постоянно информировали о положении в Афганистане. Сотни наших представителей, в том числе партийные советники, работники КГБ и армейской раз-
152
ведки собирали обширный материал и представляли его в Москву.
Для меня афганские события начались раньше, чем произошел ввод советских войск, — они начались в период, когда по приказанию Хафизуллы Амина96 его брат Абдулла (руководитель афганской службы безопасности) сам или руками кого-то из своих людей «устранил» руководителя партии (НДПА) и государства Тараки97. В завязавшейся перестрелке были убиты и ранены представители враждующих группировок в партии. Раненые, как с одной стороны, так и с другой, были доставлены к нам в больницу, и я вспоминаю, с каким трудом мы их размещали таким образом, чтобы они не столкнулись друг с другом.
Брежнев, несмотря на снижение способности критического восприятия, бурно переживал это событие. Больше всего его возмущал тот факт, что только 10 сентября, незадолго до этих событий, он принимал Тараки, обещал ему помощь и поддержку, заверял, что Советский Союз полностью ему доверяет. «Какой же это подонок — Амин: задушить человека, с которым вместе участвовал в революции. Кто же стоит во главе афганской революции? — говорил он при встрече. — И что скажут в других странах? Разве можно верить слову Брежнева, если все его заверения в поддержке и защите остаются словами?» Приблизительно в таком же духе, как говорил мне Андропов, Брежнев высказывался в его присутствии и в присутствии Устинова. Вряд ли эти замечания Брежнева сыграли роль катализатора вторжения в Афганистан, но то, что события, последовавшие за убийством Тараки, и потеря доверия к Амину со стороны Брежнева и его окружения сыграли роль в вводе войск в Афганистан, нет сомнения. Именно после этих событий началась подготовка к вторжению.
Надо сказать, что вину за афганские события, наряду с теми, кто отдал приказ о введении войск, несут и те, кто представил руководству однобокую информацию. В то время мне нередко приходилось встречаться с Андроповым, и никогда за все 17 лет знакомства я не видел его в таком напряжении. Мне кажется, что непосредственно перед вводом советских войск в Афганистан у него, в отличие от Устинова, появлялись периоды неуверенности и даже растерянности. Но он очень доверял своим источникам информации, которые способствовали созданию
153
определенного представления о ситуации в этой стране и возможных путях ее разрешения. Считалось, что если изолировать Амина и его окружение, поставить вместо них в руководстве новые лица, поддержать это руководство военной силой, то все встанет на свои места. Вот почему такое значение придавалось изоляции отборных частей, которые находились в подчинении брата президента Афганистана. Для этого надо было до вторжения удалить под любым предлогом Абдуллу Амина из Кабула. Правдами и неправдами это удалось сделать. На следующий день после отъезда Абдуллы Амина из Кабула начался ввод советских войск в Афганистан. Без больших потерь с советской стороны вместо Амина во главе партии и государства был поставлен Бабрак Кармаль. Однако, вопреки информации, все произошло наоборот — ввод войск обострил ситуацию.
Вторая ошибка этих лиц заключалась в поддержке именно Бабрака Кармаля. На протяжении многих лет мне пришлось с ним встречаться. Это милый, приятный, интеллигентный человек, начитанный, с которым интересно поговорить, тем более что он прекрасно знает английский язык. Но он рафинированный интеллигент, лишенный организаторского таланта, не способный повести за собой людей, вселить в них веру в пропагандируемую идею. Каждый раз, когда я с ним встречался, он выглядел растерянным, подавленным свалившейся на его плечи ответственностью. У меня было такое впечатление, что, изолированный в своем дворце, он не знает, что делать, как выйти из создавшегося положения. Он начал злоупотреблять алкоголем, появились изменения со стороны печени, и нам пришлось строго его предупредить о необходимости соблюдения режима. Он соглашался, но, по-моему, продолжал вести прежний образ жизни. Я предупредил Андропова, который опекал и поддерживал Кармаля, что если тот не прислушается к нашим рекомендациям, то все может кончиться печально. Знаю, что Андропов неоднократно говорил с Кармалем на эту тему, но эффект был незначительным. Вообще вокруг фигуры Кармаля шла какая-то непонятная, скрытая борьба различных ведомств — КГБ, армии, дипломатов, партийных советников.
Я всегда удивлялся, почему его так поддерживают некоторые из руководителей не самого высокого ранга, пользовавшиеся в то же время большим доверием Анд-
154
ропова и Устинова. Конечно, у меня есть определенные предположения, но в этой книге я хочу излагать только объективный материал, то, что я знал и видел, а не гипотезы. Уверен только в одном — если бы на первом этапе афганских событий во главе партии и государства стоял человек типа Наджибуллы98, весь ход событий был бы иным и не было бы стольких слез матерей, потерявших своих близких. Вспоминая период перед вторжением советских войск в Афганистан, разворот событий, уверен, что решение о начале афганской войны было достоянием многих лиц, и мифом является утверждение о том, что о нем знала только узкая группа в руководстве страны.
Можно было бы много говорить об информированности различных кругов советского общества о той ситуации, которая складывалась в конце 70-х — начале 80-х годов, говорить о начавшемся разложении общества, когда на махинации, приписки к выполненным работам, коррупцию, мелкое воровство стали смотреть как на неизбежное зло. Была единственная организация, которую боялись и которая сохранила, больше благодаря своему руководству, бескорыстное служение тому государственному строю, который ее породил. Это был КГБ, защищавший идеи социализма, единство многонационального государства и существовавшие порядки. Эта организация не только контролировала жизнь общества, но и регулировала общественное мнение, в том числе и путем подавления идей, не совместимых с идеями социализма или существующего государственного строя. Эта многоликая и могущественная организация, подчинявшаяся через Андропова только Брежневу, предопределяла не только решение многих вопросов, но и в определенной степени жизнь общества.
Защита имени Брежнева, его престижа была одной из важных задач этой организации. И, видимо, она успешно справлялась с этой задачей, если на протяжении многих лет общество не знало об истинном состоянии дел в руководстве страны и терпело, а в какой-то степени и сочувствовало больному лидеру страны.
Такой же защитой и созданием определенного образа мудрого руководителя страны, тесно связанного с народом, занимался и мощный пропагандистский аппарат КПСС. Вспомним тот искусственно созданный бум, захвативший не только простых людей, но и представителей
155
творческой интеллигенции после выхода в свет в 1978 году так называемых воспоминаний Брежнева «Малая Земля», «Возрождение» и «Целина». Я совершенно случайно узнал, что готовится издание таких «воспоминаний». Однажды в разговоре Брежнев сказал, что будет очень занят, так как с товарищами должен поработать над материалами воспоминаний. «Товарищи убедили меня, — продолжал он, — опубликовать воспоминания о пережитом, о работе, войне, партии. Это нужно народу, нужно нашей молодежи, воспитывающейся на примере отцов». «Товарищи убедили» — это я слышал от него не раз, когда он получал либо орден, либо Золотую Звезду Героя, либо звание маршала.
Сейчас речь шла о книге. В принципе нет ничего зазорного в том, что руководитель такого ранга, как Брежнев, издает мемуары — он многое видел, встречался со многими интересными людьми, он непосредственный свидетель важнейших событий в жизни страны и мира. Вопрос только в том, как создаются эти мемуары, какой характер они носят и как они воспринимаются. Мемуары Брежнева создавались в период, когда у него в значительной степени отсутствовала способность к критической самооценке и когда карьеристы и подхалимы внушили ему веру в его величие и непогрешимость.
Над мемуарами трудилась группа журналистов, среди которых я знал В. И. Ардаматского и В. Н. Игнатенко, работавшего затем помощником президента М.С. Горбачева по связям с прессой. Воспоминания, может быть, представляющие интерес с точки зрения оценки истории, в литературном отношении оказались серенькими и скучными. Но и это было бы полбеды, если бы не созданная ответственными работниками ЦК обстановка своеобразной истерии вокруг книги, вызвавшей обратную реакцию в народе. Воспоминания читались по радио и телевидению, изучались в школах и институтах, в системе партийного просвещения. Те, кто заронил в сознание больного Брежнева мысль об издании мемуаров в том виде, в котором они были опубликованы, сыграли с ним злую шутку. Брежнев воспринимал весь ажиотаж как истинное признание его литературных заслуг. Да и как было иначе воспринимать человеку с пониженной самокритикой высказывания, например, секретаря правления Союза писателей СССР В. А. Коротича, являющегося сегодня редакто-
156
ром журнала «Огонек»*, опубликованные в журнале «Политическое самообразование»:
«Воспоминания» Леонида Ильича Брежнева — книга удивительно своевременная. Впервые изданная в дни, когда вокруг советской страны особенно энергично возбуждали целый океан недружелюбия, когда все те силы, что до сих пор еще не простили нам Октябрь, стремились в очередной раз скомпрометировать и унизить завоевания Революции, вышла честная и точно адресованная книга Леонида Ильича Брежнева, сразу же прозвучавшая на весь мир...
...На наших рабочих столах лежит новая, очень злободневная и точная книга Леонида Ильича Брежнева. Адресованная нам с вами, она не случайно вызвала такой интерес во всем мире. Глава наших государства и партии с самого начала вспоминает свой жизненный путь; уроки этого пути поучительны и незаурядны». (Текст цитируется по факсимильному оригиналу рукописи.)
Конечно, здравомыслящий руководитель и критически мыслящий человек без труда распознал бы в подобных приветствиях и обращениях (а он их получал сотнями) обычное проявление подхалимства, которым, к сожалению, бывала тогда богата не только «чиновничья» среда, но и среда творческой интеллигенции. И конечно, он не позволил бы присуждать себе, да еще под «барабанный бой прессы и телевидения» Ленинскую премию в области литературы за не созданное им (к тому же слабое) произведение. Но Брежнев в этот период уже не мог реально оценивать ни обстановку, ни свои действия.
Только этим можно объяснить продвижение, с подачи подхалимов и некоторых членов семьи, своих близких родственников и их друзей на руководящие должности. Не было бы ничего плохого, если бы они выдвигались по своим заслугам, таланту или организаторским способностям. Однако уровень общего развития и знаний у большинства из них был таков, что их продвижение по служебной лестнице вызывало у большинства недоумение, улыбку и скептицизм. Все это рикошетом ударяло по престижу Брежнева. Было, например, образовано надуманное Министерство машиностроения для животноводства и кормопроизводства, которое возглавил свояк
* В настоящее время Коротич уже не является главным редактором этого журнала. — Прим. ред.
157

Брежнева — К.Н. Беляк. А разве соответствовал по своим знаниям и способностям должности первого заместителя министра внешней торговли сын Брежнева? О зяте - Чурбанове — написано столько, что нет необходимости еще раз говорить об этой одиозной фигуре.
Нам, врачам, с каждым годом становилось все труднее и труднее поддерживать в Брежневе даже видимость активного и разумного руководителя. Его центральная нервная система была настолько изменена, что даже обычные успокаивающие средства являлись для него сильнодействующими препаратами. Все наши попытки ограничить их прием были безуспешными благодаря массе «доброжелателей», готовых выполнить любые просьбы Генерального секретаря. Были среди них и Черненко, и Тихонов, и многие другие из его окружения. И это при том, что по нашей просьбе Андропов предупредил их всех о возможной опасности применения любых подобных средств Брежневым.
Сам Андропов очень хорошо вышел из положения. По нашему предложению, он передавал вместо лекарств точные по внешнему виду «пустышки», которые специально изготавливались. В самом сложном положении оказался заместитель Андропова С. Цвигун. Брежнев, считая его своим близким и доверенным человеком, изводил его просьбами об успокаивающих средствах. Цвигун метался, не зная, что делать — и отказать невозможно, и передать эти средства — значит усугубить тяжесть болезни. А тут еще узнавший о ситуации Андропов предупреждает: «Кончай, Семен, эти дела. Все может кончиться очень плохо. Не дай Бог, умрет Брежнев даже не от этих лекарств, а просто по времени совпадут два факта. Ты же сам себя проклинать будешь».
В январе 1982 года после приема безобидного ативана у Брежнева развился период тяжелой астении. Как рассказывал Андропов, накануне трагического 19 января он повторил свое предупреждение Цвигуну. Днем 19 января я был в больнице, когда раздался звонок врача нашей скорой помощи, который взволнованно сообщил, что, выехав по вызову на дачу, обнаружил покончившего с собой Цвигуна. Врач был растерян и не знал, что делать в подобной ситуации. Сообщение меня ошеломило. Я хорошо знал Цвигуна и никогда не мог подумать, что этот сильный, волевой человек, прошедший большую жизненную школу, покончит жизнь самоубийством.
158
Я позвонил Андропову и рассказал о случившемся. По его вопросам я понял, что это было для него такой же неожиданностью, как и для меня. Единственное, о чем он попросил, чтобы мы никого не информировали, особенно органы МВД (зная отношения в то время МВД и КГБ, мы не собирались этого делать), сказал, что срочно будет направлена следственная группа, с которой и надо нашим товарищам решать все формальные вопросы.
Как мне показалось, Брежнев, или в силу сниженной самокритики, или по каким-то другим причинам, более спокойно, чем Андропов, отнесся к этой трагедии. К этому времени это был уже глубокий старик, отметивший свое 75-летие, сентиментальный, мягкий в обращении с окружающими, в какой-то степени «добрый дедушка». Как и у многих стариков с выраженным атеросклерозом мозговых сосудов, у него обострилась страсть к наградам и подаркам.
Он спокойно, без больших волнений пережил период XXVI съезда партии. Поддержанный всем Политбюро, да и большинством партийных руководителей, курс «на стабильность кадров» сохранил во главе партии и государства недееспособного лидера. В стране складывалась все более неопределенная ситуация, и большинство понимали, что все держится на фигуре дряхлого, больного Брежнева и что его уход из жизни может вызвать непредсказуемые последствия.

7

В этот период, внешне незаметно, начали складываться две группы, которые могли в будущем претендовать на руководство партией и страной. Одна — лидером которой был Андропов, вторая — которую возглавлял Черненко. Начало противостояния этих двух групп я отношу к периоду непосредственно после смерти Суслова. И партия, и народ спокойно восприняли потерю второго человека в партии — Суслова. Многие совершенно справедливо считали, что с его именем связан не только догматизм, процветавший в партии, но и консерватизм, пронизывавший не только жизнь общества, но и все сферы государственной деятельности. Если бы меня спросили, кого из литературных героев он напоминает мне по складу характера, принципам и человеческим качествам, то я бы, не задумываясь, ответил: персонаж из рассказа А. П. Чехова «Человек в футляре», учителя Беликова. Сходство даже не только в том, что Суслов долгое время ходил, как и Беликов, в калошах, любил длинные пальто старых моделей, а в основном принципе, которого всегда придерживался, — «так не может быть, потому что так не было».
Первый раз я столкнулся с ним в начале 1970 года, когда шла подготовка к празднованию 100-летия со дня рождения В. И. Ленина. Из каких-то источников Суслов, возглавлявший подготовку к празднованию юбилея, узнал, что будто бы некоторые антисоветские круги за рубежом хотят организовать провокацию путем публикации фальшивки, доказывающей, что В. И. Ленин страдал сифилисом и что это явилось причиной его ранней
160
инвалидности и смерти. Подобная фальшивка была разоблачена еще в 20-е годы врачами, которые лечили Ленина. Только присущей Суслову перестраховкой можно объяснить его просьбу ко мне — вместе с ведущими учеными страны и теми, кто знает этот вопрос, подготовить и опубликовать материалы об истинных причинах болезни и смерти Ленина. Это должно было, по его мнению, предупредить различного рода инсинуации в отношении болезни первого главы Советского государства.
Первая трудность, с которой мне пришлось столкнуться, — найти материалы, связанные с ранением Ленина эсеркой Каплан в 1918 году, истории его болезни, заключения ведущих западных, (в основном австрийских и немецких) профессоров, дневники, которые вел медицинский персонал. По моей просьбе мне было предоставлено право пользоваться любыми архивами в нашей стране. Оказалось, что после 1924 года, года смерти Ленина, никто не интересовался подобными материалами. Наибольший интерес представляли архивы Института марксизма-ленинизма. Пожилая женщина-архивариус, небольшого роста, по внешнему виду типичная представительница старой гвардии большевиков, была неподдельно удивлена, когда руководство института попросило ее помочь мне в моих поисках. «Вот уж никогда не думала, что кому-нибудь когда-нибудь они могут понадобиться. Пойдемте, посмотрим, есть у меня один шкафчик, по-моему, в нем можно для вас кое-что найти». Каково же было мое удивление, когда в старом, запылившемся двустворчатом книжном шкафу мы нашли не только некоторые истории болезни, дневник, который постоянно вел фельдшер, но и гистологические препараты сосудов, сделанные после смерти Ленина. Эти препараты представляли для нас колоссальный интерес, ибо мы сами могли оценить характер патологического процесса, приведшего к смерти. И вот, вместе со стенографисткой я сижу в небольшой, выделенной нам комнате, диктую наиболее интересные факты и как будто погружаюсь в атмосферу так знакомых мне проблем болезни главы партии и государства. Болезни и смерти, которые были не просто человеческим горем, а событием, которое изменило судьбу партии, государства, народа.
Меня особенно поразили дневники фельдшера. Они велись в толстой, конторского образца книге старых вре-
161
мен. Пытливый и аккуратный фельдшер, дежуривший в Горках, фиксировал не только медицинские параметры, но и обычные общечеловеческие проблемы, связанные с обыденной жизнью его пациента.
Меня не покидало ощущение заброшенности Ленина в последний период его жизни. Полный инвалид, потерявший речь, не способный жить без посторонней помощи, с часто меняющимся настроением вплоть до рыданий, он, конечно, по-человечески был труден для окружающих. Я представлял, сколько выдержала Крупская в этот период. Четко прослеживается трагедия Ленина в тот период и в том, что он чувствовал свою оторванность от жизни, от решения политических вопросов, пытался что-то сделать, но ничего не мог.
Сейчас трудно вспомнить с кем, кажется, с Орджоникидзе, у него произошел тяжелый разговор, в котором Ленин оспаривал решение, принятое в Политбюро. Однако разве можно назвать разговором общение человека, потерявшего речь, с другим человеком, пытавшимся доказать свою правоту. После ухода посетителя Ленин, понимая свое физическое и политическое бессилие, разрыдался. Это ли не трагедия — бессилие вождя революции.
У нас не оказалось проблем с установлением причин болезни и смерти Ленина. Клинические материалы, гистологические препараты, заключения специалистов в период болезни я представил ведущим ученым нашей страны, таким, как невропатолог академик медицины Е. В. Шмидт, патологоанатом академик медицины А. И. Струков. Материалы и заключение о характере поражения мозга представил организатор и директор Института мозга академик медицины С. Саркисов. Этот институт был создан после смерти Ленина специально для изучения его мозга. Все единодушно подтвердили диагноз, установленный в 20-е годы, — атеросклероз сонных артерий, явившийся причиной повторных инсультов. С позиции данных, которые в это время были получены у нас в Кардиологическом центре, относительно ранний характер поражения сонной артерии мы связали со сдавливанием этого сосуда гематомой, образовавшейся после ранения, которую вовремя не удалили. Никаких указаний на возможное наличие сифилитических изменений в сосудах и мозгу не было. Изумляло другое — обширность поражений мозговой ткани при относительно сохранившихся интеллекте, самокритике и мышлении.
162
Мы высказали предположение, что возможности творческой работы Ленина после перенесенного инсульта были связаны с большими компенсаторными свойствами его мозга. Такое заключение было подписано также и бывшим тогда министром здравоохранения СССР Б. В. Петровским. Однако именно последнее предположение не только задержало публикацию интересного, даже с медицинской точки зрения, материала, но и вызвало своеобразную реакцию Суслова. Ознакомившись с заключением, он сказал: «Вы утверждаете, что последние работы Ленина были созданы им с тяжело разрушенным мозгом. Но ведь этого не может быть. Не вызовет ли это ненужных разговоров и дискуссий?» Мои возражения и доказательства колоссальных возможностей мозговой ткани он просто не принял и приказал подальше упрятать наше заключение.
Я уже стал забывать об этом материале, когда лет через 8—9 мне позвонил Андропов (видимо, это было после появления нашумевшей в то время пьесы М. Шатрова) и спросил, где хранятся история болезни Ленина и наше заключение. Оказывается, Суслов вспомнил о нем и просил уточнить у Андропова, не знакомили ли мы кого-то с нашими данными. Когда я ответил отрицательно, Андропов попросил, чтобы все материалы, касающиеся Ленина и Сталина, были переданы в ЦК. Он очень удивился, узнав, что в 4-м управлении нет никаких материалов о болезни и смерти ни того ни другого.
Первые встречи с Сусловым, его сухость, черствость, склонность к перестраховке и догматизм, которые сквозили во всех его высказываниях и делах, породили во мне трудно передаваемую словами антипатию. Она усугубилась, когда мне пришлось лечить его. В начале 70-х годов его доктор А. Григорьев пригласил меня и моего хорошего товарища, прекрасного врача, профессора В. Г. Попова на консультацию к Суслову. Он жаловался на то, что при ходьбе уже через 200—300 метров, особенно в холодную погоду, у него появляются боли в левой руке, иногда «где-то в горле», как он говорил. На ЭКГ были изменения, которые вместе с клинической картиной не оставляли сомнений, что в данном случае речь идет об атеросклерозе сосудов сердца и коронарной недостаточности. Трудно сказать, в силу каких причин — то ли присущего ему скептицизма в отношении медицины, то ли из-за опасения, существовавшего в ту пору у многих руково-
163
дителей, что больного и старого легче списать в пенсионеры, — но Суслов категорически отверг наш диагноз и отказался принимать лекарства. Переубедить его было невозможно. Он считал, что боли в руке у него возникают не в связи с болезнью сердца, а из-за «больных сухожилий руки». Затяжные приступы заканчивались мелкоочаговыми изменениями в сердце. Мы стали опасаться, что из-за его упрямства мы его потеряем.
В эти годы я познакомился с очень интересным американским фармакологом и бизнесменом X. Бергером, фирма которого «Этиклиз» начала производить новое средство для расширения сосудов сердца — нитронг. Препарат, который мы завезли в нашу страну, завоевал популярность и начал широко использоваться. Симпатичный, интеллигентный Бергер меньше всего производил впечатление напористого бизнесмена и по своим принципам и складу характера был ближе к нам, врачам. У нас с ним сложились дружеские отношения, и как-то, воспользовавшись ими, я попросил его изучить вопрос о возможности производства нитронга в виде мази. Сейчас на фармацевтическом рынке много таких препаратов. Тогда же это было ново. Через какой-то промежуток времени X. Бергер сообщил мне, что препарат, который мы просили, — нитронг-мазь — удалось получить. Ни Бергер, создавая мазь, ни врачи, которые ее начали применять, не представляли, что моя просьба исходила из необходимости лечить Суслова. Мы решили обмануть его и, согласившись с его утверждением, что у него болит не сердце, а сухожилия и сустав руки, рекомендовать ему новую хорошую мазь, которую он должен втирать в больную руку.
Эффект превзошел наши ожидания. Боли в руке и за грудиной стали беспокоить Суслова значительно меньше. Довольный, он заявил нам: «Я же говорил, что болит не сердце, а рука. Стали применять мазь, и все прошло». Меня так и подмывало рассказать правду о препарате упрямцу Суслову, но сдерживала необходимость ради его здоровья и будущего приспосабливаться к его характеру и принципам. А нитронг-мазь, с нашей легкой руки, заняла в то время определенное место в лечении больных с коронарной недостаточностью.
Суслов с новым препаратом чувствовал себя вполне удовлетворительно и умер не от болезни сердца, а из-за инсульта. Случилось это в больнице, куда он лег на
164
несколько дней для диспансеризации. Когда днем мы были у него, он чувствовал себя вполне удовлетворительно. Вечером у него внезапно возникло обширное кровоизлияние в мозг. Мы все, кто собрался у постели Суслова, понимали, что дни его сочтены, учитывая не только обширность поражения, но и область мозга, где произошло кровоизлияние. Так и оказалось. Через 3 дня Суслова не стало. Его смерть не могла не отразиться на жизни партии и страны. Суть даже не в том, что ушел человек, олицетворявший старые, консервативные методы партийного руководства и верность партийной догме. Его уход из жизни остро поставил вопрос — кто придет на его место, кто станет вторым человеком в партии, а значит, и в стране?
Уверен, что у Брежнева не было колебаний в назначении на этот пост Андропова. И не только потому, что он был обязан ему, начиная с XXV съезда партии, сохранением своего положения Генерального секретаря и лидера страны, но и в связи с тем, что, несмотря на снижение критического восприятия, он прекрасно представлял, что в Политбюро нет кандидатуры более достойной, чем Андропов. Черненко, может быть, был и не менее, а может быть, и более предан Брежневу, но он не шел ни в какое сравнение с Андроповым по масштабности мышления, общему развитию, аналитическим и дипломатическим возможностям. Однако не все в Политбюро думали так же, как Брежнев. Когда я как-то в феврале, через месяц после смерти Суслова, спросил Андропова, почему не решается официально вопрос о его назначении, он ответил: «А вы что думаете, меня с радостью ждут в ЦК? Кириленко мне однажды сказал — если ты придешь в ЦК, то ты, глядишь, всех нас разгонишь».
Смерть Суслова впервые обозначила противостояние групп Андропова и Черненко. Начался новый, не заметный для большинства, раунд борьбы за власть. Ее трагичность заключалась в том, что боролись два тяжелобольных руководителя, и началась она в последний год жизни дряхлого лидера страны.
Мне кажется, что Андропов готовился заранее к такой борьбе. Он вместе с Устиновым сделал многое для выдвижения Горбачева, которого считал близким ему человеком. В какой-то мере я почувствовал это на себе в период XXVI съезда партии. Накануне его проведения, во время нашей встречи, он мне сказал: «Вас предполага-
165
ют выдвинуть в члены ЦК. Я уверен, что проблем не будет, потому что в партии и народе вас хорошо знают». Андропов понимал, что мой голос, голос человека, длительное время связанного с ним не просто работой, а дружескими отношениями и сложными перипетиями жизни, в том числе и личной, будет за него. Позднее он мне рассказал, что, когда зашел разговор с Брежневым о введении меня в состав ЦК, тот выразил удивление, сказав при этом: «Ну что за человек Евгений. Столько он для меня сделал, один из самых близких, а ни разу ничего не попросил». Я, может быть, и не поверил бы Андропову, но жизнь подтвердила и то, что Брежнев не знал даже состава предлагаемого ЦК, и то, что он искренне говорил обо мне.
На XXVI съезде меня избрали кандидатом в члены ЦК КПСС. В те времена это значило уже многое. Исповедуя принцип, что самое главное для человека в жизни — профессионализм, его позиция в избранной им отрасли знаний, я спокойно отнесся к этому событию. Тем более что никогда, несмотря на предложения, не собирался посвящать себя политической деятельности и добиваться политической карьеры. Каково же было мое удивление, когда вечером мне позвонил Брежнев и сказал: «Поздравляю тебя, ты это заслужил. Но я-то хотел, чтобы ты был членом ЦК. Это все Капитонов99 напутал. Но все равно ты будешь членом ЦК». Не знаю, по каким причинам Капитонов перенес мою фамилию из списка членов ЦК, имеющих право голоса, в список кандидатов, не обладающих таким правом. Не думаю, что он боялся появления в ЦК еще одного голоса в пользу Андропова, хотя он и знал отношение того к себе. (После избрания Андропова Генеральным секретарем Капитонов был отстранен от руководства важным разделом работы ЦК — подбором кадров — и на его место был назначен Е.К. Лигачев100.)
После съезда мой знакомый В. П. Орлов рассказывал мне, что, случайно оказавшись в кулуарах съезда вместе с Брежневым, слышал, как тот выговаривал Капитонову, что он без согласования с ним перевел меня из одного списка в другой.
В 1982 году на майском Пленуме ЦК, кстати, на котором наконец-то Андропов через 3 месяца после смерти Суслова был избран вторым секретарем ЦК, меня, как и говорил Брежнев, перевели из кандидатов в члены ЦК.
166
О ходе закулисной борьбы говорит не только факт довольно длительного отсутствия второго секретаря ЦК, но, например, и то, что Черненко добился назначения на важную ключевую должность председателя КГБ вместо ушедшего Андропова своего человека — В. В. Федорчу-ка101. Трудно сказать, как он апеллировал к Брежневу, но я точно знаю, что Андропов предлагал на свое место бывшего у него заместителем и тесно с ним связанного В.М. Чебрикова. Доказательством этого служит и тот факт, что буквально через несколько дней после прихода Андропова к власти Федорчук был переведен на место Щелокова, министра внутренних дел, которого Андропов просто ненавидел, а председателем КГБ стал Чебриков. Следует вспомнить и то, что через 10 дней после избрания Андропова Генеральным секретарем на пенсию был отправлен и Кириленко.
Приход Андропова в ЦК, на вторую позицию в партии, означал очень многое. Брежнев как бы определился с кандидатурой, которая в будущем могла бы его заменить. Сам он не думал оставлять своих позиций лидера и считал, что при верном и честном Андропове он может жить спокойно. Он еще создавал видимость активности, старался поддержать свое реноме руководителя социалистического лагеря.
По старой привычке летом 1982 года он еще принимал у себя на даче руководителей социалистических стран, и я даже удивлялся насыщенному календарю этих встреч: 30 июля он принимает Г. Гусака102, 11 августа — Э.Хонеккера, 16 августа — В. Ярузельского, 20 августа — Ю. Цеденбала. Но эти встречи носят уже больше протокольный характер. Брежнев зачитывает заранее подготовленный текст, выслушивает своих собеседников, обедает с ними. У меня создавалось впечатление, что все понимали формальность этих обедов и встреч. Да и сам Брежнев говорил нам, что он тяготится этими встречами, но «так надо. Они же просят встретиться, отказать неудобно, да и нельзя, а то подумают, что я, действительно, тяжело болен».
Несмотря на свою дряхлость и наши опасения, он упрямо продолжал купаться не только в бассейне, но и в море, пытаясь доказать, как мне кажется, прежде всего себе, что он еще сохранил свою активность. Мы видели, как угасает Брежнев, и понимали, что трагедия может
167
произойти в любое время. Исходя из этого, мы даже охрану обучили приемам реанимации, хотя и понимали, что, если у Брежнева остановится сердце, восстановить его деятельность будет невозможно.
А тем временем продолжалась атака на Андропова. Кто-то из его противников, не знаю кто — Черненко или Тихонов, который понимал, что в случае, если Андропов станет во главе партии и государства, он вряд ли долго удержится в кресле Председателя Совета Министров, использовал самый веский аргумент — тяжелую болезнь Андропова. В последних числах октября 1982 года, после встречи с кем-то из них, мне позвонил Брежнев и сказал: «Евгений, почему ты мне ничего не говоришь о здоровье Андропова? Как у него дела? Мне сказали, что он тяжело болен и его дни сочтены. Ты понимаешь, что на него многое поставлено и я на него рассчитываю. Ты это учти. Надо, чтобы он работал». Понимая, что альтернативы Андропову в руководстве партии и страны нет, я ответил, что не раз ставил в известность и его, и Политбюро о болезни Андропова. Она действительно тяжелая, но вот уже 15 лет ее удается стабилизировать применяемыми методами лечения, и его работоспособности за этот период могли бы позавидовать многие здоровые члены Политбюро. «Я все это знаю, — продолжал Брежнев. — Видел, как он в гостях у меня не пьет, почти ничего не ест, говорит, что может употреблять пищу только без соли. Согласен, что и работает он очень много и полезно. Это все так. Но учти, ты должен сделать все возможное для поддержания его здоровья и работоспособности. Понимаешь, вокруг его болезни идут разговоры, и мы не можем на них не реагировать».
Знал об этой своеобразной акции и Андропов. Буквально накануне ноябрьских праздников 1982 года он позвонил мне весьма встревоженный и сказал: «Я встречался с Брежневым, и он меня долго расспрашивал о самочувствии, о моей болезни, о том, чем он мог бы мне помочь. Сказал, что после праздников обязательно встретится с вами, чтобы обсудить, что еще можно сделать для моего лечения. Видимо, кто-то играет на моей болезни. Я прошу вас успокоить Брежнева и развеять его сомнения и настороженность в отношении моего будущего».
Я ждал звонка, но до праздников Брежнев не позвонил. 7 ноября, как всегда, Брежнев был на трибуне
168
Мавзолея, вместе с членами Политбюро приветствовал военный парад и демонстрацию. Чувствовал себя вполне удовлетворительно и даже сказал лечащему врачу, чтобы тот не волновался и хорошо отдыхал в праздничные дни.
10 ноября, после трех праздничных дней, я, как всегда, в 8 утра приехал на работу. Не успел я войти в кабинет, как раздался звонок правительственной связи, и я услышал срывающийся голос Володи Собаченкова из охраны Брежнева, дежурившего в этот день. «Евгений Иванович, Леониду Ильичу нужна срочно реанимация», — только и сказал он по телефону. Бросив на ходу секретарю, чтобы «скорая помощь» срочно выехала на дачу Брежнева, я вскочил в ожидавшую меня машину и под вой сирены, проскочив Кутузовский проспект и Минское шоссе, через 12 минут (раньше, чем приехала «скорая помощь») был на даче Брежнева в Заречье.
В спальне я застал Собаченкова, проводившего, как мы его учили, массаж сердца. Одного взгляда мне было достаточно, чтобы увидеть, что Брежнев скончался уже несколько часов назад. Из рассказа Собаченкова я узнал, что жена Брежнева, которая страдала сахарным диабетом, встала в 8 часов утра, так как в это время медицинская сестра вводила ей инсулин. Брежнев лежал на боку, и, считая, что он спит, она вышла из спальни. Как только она вышла, к Брежневу пришел В. Собаченков, чтобы его разбудить и помочь одеться. Он-то и застал мертвого Брежнева. Вслед за мной приехали врачи «скорой помощи», которые начали проводить в полном объеме реанимационные мероприятия. Для меня было ясно, что все кончено, и эта активность носит больше формальный характер.
Две проблемы встали передо мной — как сказать о смерти Брежнева его жене, которая только 30 минут назад вышла из спальни, где несколько часов лежала рядом с умершим мужем, и второе — кого и как информировать о сложившейся ситуации. Я не исключал, что телефоны прослушиваются, и все, что я скажу, станет через несколько минут достоянием либо Федорчука, либо Щелокова. Я прекрасно понимал, что прежде всего о случившемся надо информировать Андропова. Он должен, как второй человек в партии и государстве, взять в свои руки дальнейший ход событий. На работе его еще не было, он находился в пути. Я попросил его секретаря,
169
чтобы Андропов срочно позвонил на дачу Брежнева. Буквально через несколько минут раздался звонок. Ничего не объясняя, я попросил Андропова срочно приехать.
Тяжело было сообщать о смерти Брежнева его жене. Виктория Петровна мужественно перенесла известие о кончине мужа. Возможно, внутренне она была готова к такому исходу. «Неисповедимы пути Господни», — говорят в России. В 1972 году, когда Брежнев был еще полон сил, активно работал, мы боялись за жизнь его жены, у которой произошло обострение тяжелого диабета и развилась сердечная недостаточность. Давно нет Брежнева, в далекое прошлое уходят годы его руководства страной, а его жена, которую мы чуть было не похоронили в начале 70-х годов, еще жива.
Появился взволнованный и растерянный Андропов, который сказал, что сразу после моего звонка догадался, что речь идет о смерти Брежнева. Он искренне переживал случившееся, почему-то суетился и вдруг стал просить, чтобы мы пригласили Черненко. Жена Брежнева резонно заметила, что Черненко ей мужа не вернет и ему нечего делать на даче. Я знал, что она считает Черненко одним из тех друзей, которые снабжали Брежнева успокаивающими средствами, прием которых был ему запрещен врачами. Может быть, это сыграло роль в тоне отрицательного ответа на предложение Андропова. Андропов попросил меня зайти вместе с ним в спальню, где лежал Брежнев, чтобы попрощаться с ним.
Медицинский персонал уже уехал, и в спальне никого не было. На кровати лежал мертвый лидер великой страны, 18 лет стоявший у руля правления. Спокойное, как будто во сне, лицо, лишь слегка одутловатое и покрытое бледно-синей маской смерти. Андропов вздрогнул и побледнел, когда увидел мертвого Брежнева. Мне трудно было догадаться, о чем он в этот момент думал — о том, что все мы смертны, какое бы положение ни занимали (а тем более он, тяжелобольной), или о том, что близок момент, о котором он всегда мечтал — встать во главе партии и государства. Он вдруг заспешил, пообещал Виктории Петровне поддержку и заботу, быстро попрощался с ней и уехал.
Наступала новая эра, эра возрождения, которую
170
многие ждали, на которую надеялись, но которая так и не состоялась. И не только потому, что переоценивались возможности и принципы Андропова, но и потому, что опять вмешалась в ход событий судьба в виде здоровья нового лидера.

8

Андропов понимал, что в сложившейся ситуации во избежание каких-либо неожиданностей надо действовать быстро и энергично. О смерти Брежнева страна узнала во второй половине дня 10 ноября, а уже 12-го состоялся Пленум ЦК КПСС, на котором Ю.В. Андропов был избран Генеральным секретарем.
Поздно вечером 12-го, после пленума, мы приехали к Андропову на дачу вместе с его лечащим врачом В. Е. Архиповым. Надо отдать должное личной скромности Андропова. Все годы, что я его знал, до избрания Генеральным секретарем ЦК КПСС, он прожил в старой небольшой деревянной даче в живописном месте на берегу реки Москвы. Спальня, в которой мы его нашли уже одетого по-домашнему, была не больше 14—16 метров. Он сел на кровать, а мы устроились рядом на стульях. Андропов выглядел очень усталым, но был оживлен, общителен и не скрывал радости по поводу достижения своей цели.
Перед ним открывались широкие возможности воплощения тех планов совершенствования страны и общества, которые он вынашивал долгие годы. Он рассказывал нам о некоторых из них. Хорошо помню, что первое, с чего он начал, — борьба с коррупцией и преступностью. «Чебрикова поставим во главе КГБ, — говорил он, — а Федорчука переведем министром внутренних дел. Он человек жесткий, может навести порядок. В помощь ему дадим честных толковых людей из КГБ. Щелокова пока (он подчеркнуто произнес «пока») освободим от занимаемой должности». Что просто на освобождении от дол-
172
жности он не остановится, я был уверен, вспоминая, как он иначе чем преступником Щелокова не называл. Он говорил о необходимости привлечь к руководству страной новых, молодых, прогрессивных людей, говорил о необходимости реформ в экономике, о наведении дисциплины. «Дел очень много, — продолжал Андропов. — Придется всем, в первую очередь мне, много работать. Здесь надежда на вас. Я вам очень признателен за все, что делалось для меня на протяжении 15 лет. Если бы не вы, наверное, меня бы уже не было или я был бы тяжелый инвалид. Я понимаю, какую трудную задачу ставлю перед вами. Но вы должны сделать невозможное — поддержать мою работоспособность». Улыбаясь, продолжил: «Сколько раз вы от меня слышали эту фразу касательно предыдущего Генерального секретаря, теперь и новый такой же. Незавидная у вас участь».
В ответ мы говорили искренне теплые, хорошие слова, убеждали, что он еще многое сделает для страны, для народа, но внутренне я, по крайней мере, сжался, понимая, что нас ожидает впереди — ведь у Андропова почти не работали почки. Он принял наше предложение один-два раза в неделю приезжать ночевать в больницу, где мы могли бы за ним наблюдать и коррегировать лечение. Он четко соблюдал эти рекомендации. Болезнь в этот период еще больше сблизила нас и позволила мне больше узнать Андропова, хотя, как я уже говорил, и сегодня мне до конца не понятна эта интересная и необычная личность.
Несомненно, это был человек, беспредельно, не на словах, а на деле, преданный идеалам социализма и коммунизма. Продукт воспитания пролетарской революции, он верно служил тому строю, который принял еще молодым мальчишкой-комсомольцем. Была еще одна подоплека — этот строй сделал из него, волжского матроса, видного государственного деятеля. Конечно, такой человек будет защищать до конца и свои идеалы, и взрастивший его строй. И не может быть сомнений, что этот социалистический строй он готов был защищать любыми средствами, искренне веря, что служит народу. Он отличался от многих партийных руководителей, пришедших в партию ради карьеры, своей честностью и искренней верой в социализм. Я встречал таких людей в своем раннем детстве среди знакомых моих родителей, участвовавших в революции. Подобных им, к сожалению, почти
173
не осталось. Карьеризм, бюрократия, террор и жажда наживы привели к их уничтожению.
Кое-где в воспоминаниях об Андропове проскальзывают утверждения, что, проживи он подольше, прогрессивные процессы, которые начали обозначаться и которые созревали в обществе, привели бы к определенной трансформации государственной системы. Это заблуждение. Ни государственный строй, ни социалистические принципы при Андропове не претерпели бы изменений. В их пределах, несомненно, многое бы изменилось. Из разговоров с ним я понял, что прежде всего его волновало состояние экономики. Он четко представлял, в отличие от других руководителей, что политика в значительной степени должна опираться на экономику, что только тогда, когда народ будет накормлен и одет, можно не бояться за существующий строй и политический статус-кво. Противник Косыгина, он взял у него понимание необходимости поиска новых экономических путей развития. Именно этим было продиктовано создание в ЦК КПСС экономического отдела, который должен был предложить принципы выхода страны из экономического кризиса. То, что он придавал этой работе большое значение, говорит тот факт, что руководитель этого отдела Рыжков был избран секретарем ЦК КПСС. Понимал он и остроту национального вопроса, межнациональных отношений, о чем резко говорил (в отличие от других членов Политбюро) еще при жизни Брежнева. Зная, как бывший председатель КГБ, настроение в народе, он, несомненно, предпринял бы определенные меры по демократизации партийной жизни, демократизации законодательной и исполнительной власти, наконец, демократизации жизни в стране. Но при всей трансформации он сохранил бы централизованную, как сейчас называют, командно-административную систему. Широкую общественность привлекла бы и его принципиальная позиция в борьбе с преступностью и коррупцией. Уверен, что более гибкой была бы и его внешнеполитическая деятельность, хотя здесь ему пришлось бы столкнуться с позицией Громыко. Конечно, это мое личное восприятие идей Андропова, которое сложилось при общении с ним. Но я твердо усвоил одно — когда речь шла об идеалах социализма, о принципах государственного строя, Андропов был тверд, а иногда мог быть по-своему и жестоким. Он никогда не выпустил бы из рук рычаги управления, а
174
принципы демократического устройства общества допустил бы в определенных рамках, которые не могли бы поколебать принципиальных устоев социалистического государства.
Много пишут о разгроме им диссидентского движения в стране. И опять в некоторых высказываниях звучит стремление приуменьшить роль Андропова в этой борьбе, создать впечатление, что он действовал под чьим-то давлением. Мне не раз приходилось сталкиваться с ним на этой почве. Ко мне шло много обращений, как из-за границы от моих иностранных друзей и коллег, так и из Советского Союза с просьбой помочь тем или иным «отказникам». Я находился под таким неусыпным контролем различных секретных служб, что иногда даже терялся в догадках: а кто сегодня за мной следит? Дело дошло до того, что, не зная, кто прослушивает мои разговоры в квартире, я попросил Андропова, чтобы его технические сотрудники провели ее обследование. Так что Андропов был в курсе моих связей, в курсе обращений ко мне.
Однажды мне позвонил из Англии очень хороший мой знакомый, президент общества кардиологов, профессор Дж. Гудвин103 с просьбой помочь члену-корреспонденту АН СССР, если мне не изменяет память, В. Г. Левичу104, в лечении его жены. Левичу было отказано тогда в выезде в Израиль, и он находился в тяжелом положении. Естественно, что мы провели необходимую консультацию. При очередной встрече Андропов сказал тогда мне: «Вы большой либерал, а это не всегда хорошо. Правильно, что помогли Левичу, но будьте осторожны в своих связях и симпатиях». Не знаю, что это было — предостережение, забота обо мне или просьба быть подальше от зарубежных знакомых? Запомнилось, как он выговаривал мне за защиту работавшего в кардиологическом центре научного сотрудника Д. Сапрыкина, у которого в столе его «друзья» обнаружили запрещенные тогда книги и создали вокруг этого целое «дело». Сапрыкина удалось спасти, устроив на работу в Институт сердечно-сосудистой хирургии, директор которого академик медицины В. И. Бураковский проявил себя в этой ситуации и смело, и благородно.
Как-то на мое замечание — не придается ли слишком большое значение выступлениям небольшой группы диссидентов, оторванных от широких масс, которые в боль-
175
шинстве равнодушны к ним, и не создается ли преследованиями и отказом в выезде определенный ореол мученичества и славы вокруг них, он отреагировал достаточно остро. Видимо, это у него наболело.
«Вы не понимаете, что расшатать любой строй, особенно там, где полно скрытых пружин для недовольства, когда тлеет национализм, очень легко. Диссиденты — это враги нашего строя, только прикрывающиеся демагогией. Печатное слово — это ведь оружие, причем сильное оружие, которое может разрушать. И нам надо защищаться». Я нередко слышал от него эту фразу: «Революция, которая не может защищаться, погибнет». И он сознательно боролся с диссидентским движением.
Более того, у меня сложилось впечатление, что он искренне верил не только в необходимость такой борьбы, но и в ее законность. Он искренне возмущался тем, что творил Берия во времена Сталина. Помню, как я как-то завел разговор о Шейнине, авторе нашумевших в прошлом «Записок следователя», работавшем в сталинские времена в Прокуратуре СССР. Это было после моей консультации Шейнина в связи с инфарктом миокарда, и я выразил сожаление по поводу его болезни. Андропов прервал меня и сказал: «Как вы можете спокойно говорить об этом человеке; в сталинские времена он, курируя в Прокуратуре органы, сделал очень много плохого по отношению к чекистам». Возмущался он и «состряпанным» в 1952—1953 годах «делом врачей»: «Как можно было решиться на уничтожение цвета советской медицины? Хорошо, хоть смерть Сталина их спасла».
Нельзя списывать на Андропова и многие несправедливости и преследования, которым подвергались некоторые деятели литературы и искусства. В этом большая «заслуга» Суслова, Подгорного, да и ряда других руководителей ЦК КПСС рангом пониже. Более того, некоторых из преследуемых партийными функционерами Андропов защищал.
Это был интеллигентный, широкообразованный человек, прекрасно разбиравшийся в литературе, искусстве. Ничто человеческое ему не было чуждо: ни поэзия, ни любовь. Его память и аналитический склад ума покоряли. Он был расчетлив, хитер, иногда по своим действиям напоминал Макиавелли. Но при этом в личном плане был честен и бескорыстен. Вряд ли мог быть более достойный защитник существующего строя и идеологии.
176
Андропов спешил в своих делах и после избрания его Генеральным секретарем ЦК КПСС. Через 10 дней он уже выступает на Пленуме ЦК КПСС, излагая свои планы совершенствования экономики, жизни общества, функционирования государства. Избрание в секретари ЦК КПСС Рыжкова, выдвижение на более важную позицию в Политбюро Горбачева, назначение Громыко первым заместителем Председателя СМ СССР должно было обозначить формирование в руководящих органах «группы Андропова». В нее, конечно же, входил и играл там важную роль его старый друг — министр обороны Устинов. Для меня загадкой было избрание на этом пленуме в члены Политбюро Г. А. Алиева и перевод его в Москву первым заместителем Председателя СМ СССР. Он никогда не был среди друзей Андропова и олицетворял самое близкое окружение Брежнева, подвергавшегося в некоторых кругах общественности серьезной критике. Андропов, делившийся многим, никогда не касался причин выдвижения Алиева. Мне казалось, что это продуманный ход, направленный на ограничение власти Председателя СМ СССР Тихонова, который после проведенных перестановок был окружен двумя членами Политбюро и находился как бы под контролем этого руководящего органа партии.
23 ноября сессия Верховного Совета СССР назначает Андропова Председателем Президиума Верховного Совета СССР.
Я иногда задумывался: какой была бы ситуация, если бы был жив Суслов? Он, конечно, не претендовал бы на роль лидера партии и государства, но переход Андропова из кресла председателя КГБ в кресло Генерального секретаря был бы гораздо сложнее, а при некоторых условиях, связанных с активностью группы Черненко, и невозможен. Но судьба распорядилась таким образом, что во главе великой страны встал умный, честный и деловитый руководитель.
21 декабря, немногим больше чем через месяц после прихода Андропова к руководству страной, в Москве состоялось большое торжественное заседание, посвященное 60-летию образования СССР. В присутствии 134 делегаций из 112 стран мира Андропов изложил перед международной общественностью и народами СССР свое кредо во внешней политике, в отношениях между государствами, развитии СССР и национальной политики
177
внутри страны. Перед миром предстал руководитель, хотя и разговаривающий с позиции силы, но в то же время ищущий пути к мирному сосуществованию и даже к созданию определенного уровня доверия.
Трудно сказать, какое направление приняла бы его внешняя политика, если бы время его руководства не было таким коротким. Из разговоров с ним у меня сложилось впечатление, что он мучительно ищет и не может найти ответа на два наболевших вопроса, которые, по его мнению, надо было срочно решать, — как достойно выйти из афганской войны и что делать с ракетами среднего радиуса действия в Европе в связи с американскими предложениями? И по тому, и по другому вопросу шел поиск выхода из создавшегося положения.
Внутри страны большинство населения с надеждой восприняло избрание Андропова Генеральным секретарем. Да и первые его решения, направленные на укрепление дисциплины, ответственности, борьбу с коррупцией, были восприняты с энтузиазмом. Отстранение Щелокова от должности министра внутренних дел, исключение его и Медунова из членов ЦК КПСС по мотивам, которые впервые прозвучали в таких высоких партийных инстанциях, начало следствия по целому ряду крупных дел, связанных со взяточничеством, привлекли к нему широкие массы, уже разуверившиеся в чистоте государственных и партийных органов. Даже перечисление принятых в 1983 году под руководством Андропова решений указывает не только на укрепление государственной и хозяйственной дисциплины, но и на поиски новых подходов к развитию экономики страны. Это постановления о соблюдении договорных обязательств по поставкам продукции; о дополнительных мерах по расширению прав производственных объединений; меры по ускорению научно-технического прогресса; об усилении работы по обеспечению опережающего роста производительности труда в сравнении с ростом заработной платы; о ходе подготовки экономического эксперимента по расширению прав предприятий в планировании и хозяйственной деятельности и по усилению их ответственности за результаты работы и т.д.
В июне 1983 года на сессии Верховного Совета принимается специальный закон «О трудовых коллективах и повышении их роли в управлении предприятиями, учреждениями, организациями».
178
Некоторые политики, депутаты, экономисты, стремясь нажить себе политический капитал, почему-то выбросили из истории этот период начала выхода из кризиса, в который попала страна. Они забыли, что в 1983 году объем промышленного производства вырос на 4%, против 2,9% в предыдущем. Они стремятся замолчать тот факт, что производительность труда выросла на 3,5%, а национальный доход — на 3,1%. Неплохо, если бы сейчас наша страна имела такие показатели. Государство начало беречь каждую копейку, ставился заслон расточительству. Вспоминаю в связи с этим жесткий разговор, который произошел у Андропова с Устиновым. Андропов находился в больнице и не присутствовал на одном из заседаний Политбюро. После заседания помощники доложили ему о принятых решениях, среди которых было и решение о выделении по просьбе Москвы 250 млн рублей на строительство памятника Победы. Возмущенный таким решением, Андропов выговаривал Устинову: «Как ты, Митя, не поймешь, что у нас не хватает жилья, больниц, детских садов, те же военные пенсионеры получают крохи, а вы на Политбюро легко бросаетесь четвертью миллиарда. Давайте обратимся к народу, к общественным организациям с предложением, чтобы этот памятник был построен на народные деньги, организуем сбор средств. Народ нас поймет. А то привыкли сорить деньгами, не думая, как они тяжело достаются».
Популярность Андропова в народе росла. Это вызывало раздражение у его противников, которые пытались принизить значимость новых подходов, использовали его любые, даже мельчайшие промахи, искали и создавали ему врагов. Причем это делалось очень тонко и расчетливо. Видимо, не зная наших отношений с Андроповым (а я их не афишировал), кто-то сознательно начал распространять по Москве слухи, что он не только хочет избавиться от меня, в связи с чем мои дни в Кремлевской больнице сочтены, но и предлагает ограничить мою научную и общественную деятельность. Причем все это преподносилось как гонение на бывшее окружение Брежнева. Я абсолютно спокойно относился к этим разговорам, которые «милые доброжелатели» доводили до моих ушей, потому что знал свое положение в науке, знал свои возможности как врача. За свою непростую жизнь я выработал «олимпийское» спокойствие в отношении к сплетням. Даже охлаждение ко мне некоторых «друзей» и
179
уменьшение телефонных звонков вызывало у меня только улыбку.
Иначе прореагировал на эту ситуацию Андропов, который однажды в разговоре сказал, что он знает о характере сплетен и считает, что они прежде всего направлены против него. «Расчет этих людей, — говорил он, — прост. Не зная наших дружеских отношений, они думают своими разговорами вызвать у вас не только настороженное отношение, но и неприязнь ко мне». «Они пытаются, — продолжал он, — найти хоть что-нибудь дискредитирующее меня. Копаются в моем прошлом. Недавно мои люди вышли в Ростове на одного человека, который ездил по Северному Кавказу — местам, где я родился и где жили мои родители, и собирал о них сведения. Мою мать, сироту, младенцем взял к себе в дом богатый купец, еврей. Так даже на этом хотели эти люди сыграть, распространяя слухи, что я скрываю свое истинное происхождение. Идет борьба, и вы должны спокойно относиться к разговорам. Но я постараюсь, чтобы эти ненужные сплетни прекратились». Я попросил Андропова ничего не предпринимать, так как отношусь к ним совершенно спокойно и уверен, что самое лучшее средство — время, которое все ставит на свои места. Действительно, вскоре все разговоры прекратились, и опять мой телефон не утихал от звонков, а в праздничные дни приходила масса поздравлений.
Андропов занял активную позицию и в отношении сплетен, попыток его личной дискредитации и дискредитации принимаемых им решений. Помогало ему и то, что он мог вновь опираться на созданную им систему КГБ. Постепенно он завоевывал позиции и в партийном аппарате, хотя здесь еще чувствовалось значительное влияние его соперника Черненко. Умный и дальновидный Андропов прекрасно понимал, что сложившаяся в СССР система партийного руководства жизнью общества и государства требует для укрепления положения лидера страны и народа завоевания партийного аппарата. Перед ним был яркий пример Брежнева, 18 лет руководившего СССР только благодаря созданному им и преданному ему партийному руководству на ключевых постах. Он понимал, что завоюет твердые позиции в партии, если постепенно заменит ведущие кадры молодыми, прогрессивными и честными людьми, которые будут противостоять старым, консервативным силам, формирующимся
180
вокруг Черненко. Кроме того, эта акция была призвана показать широким массам, что он намерен, меняя руководителей, менять и курс партии на более прогрессивный. Он этого не скрывал даже в наших обычных разговорах.
Активное выдвижение Горбачева на вторые роли в руководстве, выдвижение Рыжкова, приглашение из Сибири на важнейшую должность в ЦК КПСС, определяющую кадровую политику, Лигачева — это все звенья цепи одной политики. На этом пути обновления кадров у Андропова было немало ошибок, хотя часть из них должно взять на себя его окружение, которое выдвигало иногда кадры заведомо слабые или скомпрометировавшие себя на прежней работе. Объяснялось это тем, что Андропов до ЦК длительное время работал в КГБ, был оторван от конкретной партийной работы и поэтому плохо знал кадры. Как-то удивленный выдвижением на большой государственный пост заведомо слабого руководителя, обладавшего к тому же большой амбициозностью, я заметил в разговоре, что некоторые кадровые решения Андропова многим непонятны. Его ответ меня удивил. Он звучал так: «В любом обществе есть недостатки. Если говорить о социалистическом, то самый большой его недостаток — отсутствие системы, а главное, отсутствие объективных критериев подбора и выдвижения кадров. При капитализме идет естественный отбор руководителей на основе конкурентной борьбы, если исключить относительно небольшой процент наследований крупного капитала. У нас же очень много субъективизма, оценки даются по произносимым лозунгам и даже политической демагогии. Если бы у нас на всех уровнях руководства — от колхоза до Совета Министров — были умные, профессионально сильные, преданные конкретному делу руководители, мы бы уже давно шли в ногу по всем показателям с передовыми странами мира».
Между тем скрытая борьба Андропова с Черненко продолжалась. Для того чтобы еще больше укрепить свое положение и прекратить разговоры об узурпации власти, Андропов, уже избранный Генеральным секретарем и Председателем Президиума Верховного Совета СССР, в июне 1983 года добивается решения Пленума ЦК, а затем и Верховного Совета СССР о возможности совмещения этих двух постов.
Для меня трагедия заключалась в том, что вся эта борьба Андропова с Черненко разворачивалась на фоне
181
резкого ухудшения здоровья и того и другого. В начале 1983 года произошло то, чего мы давно боялись. У Андропова полностью прекратились функции почек. В организме катастрофически стало нарастать содержание токсичных веществ. Особенно угрожающим для жизни было увеличение содержания калия. С тяжелым чувством, понимая всю безысходность, ведущие наши специалисты — академик медицины Н. А. Лопаткин, профессор Г. П. Кулаков и другие — вместе с нами приняли решение начать использование искусственной почки.
В Кунцевской больнице, как я уже упоминал, был специально оборудован отсек, в котором размещалась искусственная почка, палата для пребывания Андропова, помещения для охраны и врачей. Два раза в неделю Андропов приезжал на процедуру, и этого вполне хватало для того, чтобы полностью очищать организм от шлаков. У нас было немало примеров, когда больные не только годами жили с использованием искусственной почки, но и продолжали активно работать. Нам, да и Андропову, было известно, что приблизительно в такой же ситуации канцлер Австрии Б. Крайский продолжал свою активную государственную деятельность. Это вселяло в Андропова определенную уверенность и позволяло мужественно переносить все тяготы, связанные с болезнью.
В последний год его жизни я еще раз убедился, какой большой силой воли обладал этот человек. Прекрасно понимая, что обречен, он никогда не жаловался и никогда не высказывал претензий. Конечно, мы использовали все достижения медицины в этой области — наши специалисты работали в ведущих центрах США и ФРГ, таких, например, как Рогозинский центр в Нью-Йорке. Много нам помогала в освоении новых методов и фирма «Фрезениус» (ФРГ). Участвовал, как я уже писал, в планировании лечения и ведущий в мире специалист в этой области профессор А. Рубин.
На фоне проводимой терапии Андропов чувствовал себя вполне удовлетворительно и продолжал активно работать. У нас не было сложностей в отношениях с Андроповым, несмотря на тяжесть его заболевания. Может быть, играло роль долгое сотрудничество и доверие, которое сложилось за эти годы. Возможно, что в этом проявлялась его высокая интеллигентность. Он верил, в отличие от некоторых советских руководителей, врачам,
182
медицине, которая сохраняла ему жизнь на протяжении более 15 лет. По крайней мере, он весьма резко отреагировал на попытки некоторых своих помощников, перешедших к нему по наследству от Брежнева, привлечь к его лечению различных знахарей и экстрасенсов.
В ходе моей врачебной жизни, особенно когда я возглавлял Министерство здравоохранения СССР, мне не раз приходилось сталкиваться с проблемой различного рода «целителей» — от экстрасенсов типа Д. Давиташвили до создателей «наиболее эффективных средств борьбы с раком» типа А. Гечиладзе, пытавшегося бороться с этим тяжелейшим заболеванием вытяжкой из печени акулы — «катрексом».
Всегда вокруг этих безграмотных людей многие советские газеты и журналы создавали определенный ореол таинственности, непризнанной гениальности и мученичества в связи с давлением на них официальной медицины. Чего стоит заголовок в журнале «Смена», с которого начался ажиотаж вокруг Гечиладзе, — «Вопреки официальным инструкциям создан препарат для лечения рака». И вот уже десятки тысяч людей — больных и их родственников — съезжаются в Тбилиси, отдавая часто последние деньги на проезд и покупку препарата. Заявления официальных медицинских органов и крупнейших специалистов встречаются в штыки. В Тбилиси приехавшие за препаратом устраивают демонстрацию, и растерянный первый секретарь ЦК компартии Грузии Д. И. Патиашвили просит меня срочно приехать и успокоить толпу. Когда я встретился с участниками демонстрации, я четко определил среди них подстрекателей, создававших бум ради наживы, и несчастных больных, мечтавших найти спасение и уже во всем разочаровавшихся. Кстати, этих подстрекателей я видел и в той толпе, которая при спокойном созерцании милиции, видимо, боявшейся вмешиваться в ход событий, ломала двери и била стекла в Министерстве здравоохранения СССР, настаивая на официальном признании противоракового действия «катрекса». История — самый строгий судья и все ставит на свои места. Произошло это и с «катрексом», о котором сейчас (через 4 года) и не вспоминают. Но я хотел бы посмотреть в глаза тем журналистам, которые создали этот ажиотаж и сделали еще более несчастными тысячи больных.
Да и немало других примеров я мог бы напомнить
183
журналистам из своего министерского опыта. Где обещанные неким Кузиным методы лечения диабета или спасение от детского церебрального паралича и ряда других заболеваний, обещанное Васильевым, которого кто только не поддерживал? А эпопея с экстрасенсами? Сейчас, например, в нашей стране идет много спекуляций в отношении участия в лечении Брежнева экстрасенсов. Кто только не претендует на роль его целителей. Мне трудно объяснить причину, но никто из руководителей партии и государства — ни Брежнев, ни Андропов, ни Черненко, ни Косыгин не прибегали к их помощи и не ставили перед нами вопроса о привлечении их к лечению.
Помню, как Косыгин, человек прямой, очень резко оборвал Н. К. Байбакова, своего заместителя, когда тот пытался навязать ему для лечения Давиташвили, которую перевел из Тбилиси в Москву и устроил на работу к себе в поликлинику Госплана СССР. Однажды позвонил мне Брежнев и сказал, что получил письмо от А. Райкина и И. Андронникова, в котором они рекомендуют ему Давиташвили как блестящую исцелительницу от всех болезней. Спросил, каково мое мнение на этот счет. Я ответил, что мне трудно судить о возможностях Давиташвили (Джуны), знаю лишь, что Райкин неоднократно в тяжелом состоянии ложился в Кунцевскую больницу и выписывался в вполне удовлетворительном. Если бы ему там не помогали, наверное, он не стремился бы туда попасть. Что касается возможностей Давиташвили, то у нас в медицине четко отработана система проверки тех или иных методов лечения, и надо ею воспользоваться в данном случае. «Вот правильно, позвоню Буренкову (в то время министр здравоохранения СССР), пусть медики разберутся. Ну а мне она не нужна, пусть другими занимается — тем же Андронниковым». Насколько я знаю, такая проверка была организована в Институте неврологии у академика медицины Е. В. Шмидта, и, кажется, она закончилась безрезультатно. Кстати, по просьбе Андропова КГБ собрал большой материал о возможностях функционировавших в тот период экстрасенсов, который еще больше укрепил того во мнении, что они ничем ему помочь не могут.
Болезнь сделала Андропова в последний год его жизни более сдержанным, более собранным и жестким. Это чувствовалось в партии, стране, народе. Велась жесткая борьба с коррупцией. Годами сдерживаемое Андропо-
184
вым возмущение деятельностью Рашидова прорвалось направлением в Узбекистан группы следователей КГБ, свершилось политическое и моральное уничтожение Щелокова. Я почти не видел улыбающегося, как прежде, Андропова. К тому же, после проведенных процедур, сопровождавшихся массивным очищением крови от шлаков и последующей слабостью, он стал плохо ходить. Это стало особенно заметно в ходе официальных встреч, которых у Андропова было много. Кстати, именно тогда по нашему предложению специально для больного Андропова и была разработана щадящая система официальных встреч и проводов главой государства, которые были перенесены с Внуковского аэродрома в Георгиевский зал Кремля. Она сохранилась до сих пор.
Между тем Андропов старался отдалить от себя Черненко и подчеркнуто выдвигал на первые роли Горбачева, который олицетворял для него новое прогрессивное направление в деятельности партии и государства. Это раздражало Черненко и усугубляло его неприязненное отношение к Андропову и его новому окружению. Внешне отношения между ними были почти дружественными, но мне, лечившему и встречавшемуся и с тем и с другим, было видно, как много усилий требуется тому и другому, чтобы сохранять видимость близких, товарищеских отношений. К чести их обоих, их отношения никак не отражались на конкретных делах, на положении страны и народа. Не в пример тому, что творится сегодня в нашей стране.
В конце августа 1983 года возникла ситуация, вновь связанная с проблемами здоровья руководителей, которая имела далеко идущие последствия. Черненко, который длительное время страдал хроническим заболеванием легких и эмфиземой, каждый год в августе отдыхал в Крыму. Так было и на этот раз. Чувствовал он себя превосходно и уже собирался возвращаться в Москву, чтобы начать активно работать. Отдыхавший там же, в Крыму, министр внутренних дел Федорчук, которого активно поддерживал Черненко, прислал ему в подарок приготовленную в домашних условиях копченую рыбу. У нас было правило — проводить строгую проверку всех продуктов, которые получало руководство страны. Для этого как в Москве, так и в Крыму были организованы специальные лаборатории. Здесь же то ли охрана просмотрела, то ли понадеялись на качественность продук-
185
тов, которые прислал близкий знакомый, к тому же министр внутренних дел, короче — такой проверки проведено не было. К несчастью, рыба оказалась недоброкачественной — у Черненко развилась тяжелейшая токсикоинфекция с осложнениями в виде сердечной и легочной недостаточности. Выехавшие в Крым наши ведущие специалисты вынуждены были из-за тяжести состояния срочно его транспортировать в Москву. Состояние было настолько угрожающим, что я, да и наблюдавший его профессор-пульмонолог А. Г. Чучалин105, как впрочем и другие специалисты, боялись за исход болезни.
Андропов, которого я проинформировал о состоянии Черненко, сочувственно, но совершенно спокойно отнесся к сложившейся ситуации. В это время он собирался поехать в Крым на отдых, и, когда я в заключение нашего разговора спросил, не изменил ли он свои планы в связи с болезнью Черненко, он ответил: «Я ничем ему помочь не могу. А в ЦК останется Горбачев, который в курсе всех дел и спокойно справится с работой. Так что причин не ехать в отпуск у меня нет. Тем более что дальше — ноябрьские праздники, Пленум ЦК, сессия Верховного Совета, и времени на отдых у меня не будет».
Заболевание Черненко протекало тяжело, учитывая, что инфекция и интоксикация наложились на изменения в организме, связанные с хроническим процессом в легких. С большим трудом нам удалось его спасти, но восстановить его здоровье и работоспособность до исходного уровня было невозможно. Из больницы выписался инвалид, что было подтверждено расширенным консилиумом ведущих специалистов нашей страны. В Политбюро было представлено наше официальное заключение о тяжести состояния Черненко. Так что еще осенью 1983 года члены Политбюро знали о его болезни. И наивно звучат раздающиеся иногда оправдания по поводу избрания Генеральным секретарем ЦК КПСС больного Черненко, что будто бы никто не знал о его болезни. Знали. Только в тот момент все определяли групповые и личные политические интересы и никого не интересовало мнение врачей. Как, впрочем, это происходит и сейчас.
Удивительна была реакция Андропова на наше заключение, которое я ему представил. Казалось, что он должен был бы радоваться, что с политической арены ушел его соперник. Тем более он знал о позиции Черненко. И все же, когда он узнал о том, что Черненко останет-
186
ся инвалидом, он искренне сожалел о нем и как о человеке, и как о хорошем работнике аппарата ЦК. В заключение нашего разговора Андропов сказал: «Мы не будем спешить с решениями. Пусть Черненко поправляется, набирается сил, а когда я вернусь из отпуска, будем думать, что делать и как использовать его опыт». После этих слов мне стало ясно, что вряд ли Черненко останется в Политбюро после ближайшего Пленума ЦК.
И опять как будто какой-то рок правил страной. Не воля членов партии или народа, и даже не воля членов ЦК, а судьба перевернула все планы. В сентябре 1983 года Андропов поехал на отдых в Крым. На так называемой «первой даче» Нижней Ореанды мы подготовили специальные комнаты, в которых были установлены искусственные почки, комнаты для персонала. Вряд ли предполагал Хрущев, по распоряжению которого строилась эта дача, что спальни превратятся в больничные палаты для будущего Генерального секретаря ЦК КПСС. Не предполагал этого и Брежнев, 18 лет выезжавший летом на эту дачу. Вместе с персоналом вылетели в Крым я и начальник 9-го управления КГБ Ю. С. Плеханов, пожалуй, самый близкий и преданный Андропову человек.
Смена обстановки, природа и климат Крыма, наконец, отдых неузнаваемо преобразили Андропова. Он стал общительнее, иногда даже улыбался и шутил, чего мы за ним давно не замечали. Улучшилась походка, поднялось настроение. Были рады и мы, считая, что нашли оптимальный режим и лечение. Чувствуя себя вполне удовлетворительно, Андропов распрощался со мной и Плехановым, и мы вернулись в Москву.
В самолете Плеханов под впечатлением последних встреч с Андроповым, мне кажется, искренне благодарил меня за все, что было сделано. Мы были полны радужных надежд.
В течение длительного времени — сначала в связи с болезнью Брежнева, а затем Андропова — я никак не мог получить почетный диплом в старейшем университете им. Шиллера в Йене (Германия). Звание почетного доктора университета мне было присуждено за комплекс работ в области кардиологии. Воспользовавшись относительно благополучной ситуацией и договорившись с моими немецкими коллегами, я вылетел в Германию. И хотя за свою жизнь я был удостоен не одной награды, каждый
187
раз это торжество переживаешь заново. Там, в Йене, я забыл о своих проблемах, которые оставил в СССР, и, что кривить душой, радовался признанию моих научных заслуг. Я уже собирался на прием, который давал в мою честь университет, когда вдруг появился человек в немецкой военной форме и передал, что меня срочно просили соединиться с Москвой по специальной связи. «Это недалеко, на окраине города, и я вас быстро туда доставлю».
Действительно, через 20 минут сквозь треск и писк специальной международной линии я услышал далекий голос Крючкова, который просил меня срочно вылететь из Йены прямо в Крым. «Вертолет из Берлина уже вылетел, скоро будет у вас. В Берлине на военном аэродроме будет ожидать Ил-62, который доставит вас в Симферополь. Подробности я не знаю, врачи говорят, что ничего угрожающего на данный момент нет, но просят срочно приехать», — заключил он наш разговор. Вы можете себе представить удивление моих хозяев, когда я, забежав на несколько минут в зал, где уже начали собираться гости, заявил, что, к сожалению, не могу принять участие в торжественном приеме и вынужден их срочно покинуть.
Тогда я уже привык к таким ситуациям, но, конечно, у моих немецких коллег это вызвало, по меньшей мере, удивление и растерянность. Снимало вопросы и извиняло меня только то, что я появился в сопровождении лиц в военной форме.
Через 30 минут в сгущавшихся сумерках вертолет нес меня через Германию в Берлин навстречу неизвестности. В большом многоместном Ил-62, в котором моя одинокая, напряженная, вся ушедшая в себя персона вызывала естественное любопытство команды военных летчиков, поднятых по сигналу тревоги, я перебирал в голове все варианты ситуаций, требовавших моего срочного возвращения. Ничего конкретного я не мог предположить и решил ждать встречи с неизвестностью.
В Симферополь мы прилетели поздно ночью. Самолет остановился, чтобы не привлекать внимания, вдали от здания аэропорта. Спускаясь по трапу в темноту южной ночи на пустынное поле аэродрома, где одиноко маячила прибывшая за мной машина, я ощутил какую-то гнетущую тоску и беспредельную тревогу за будущее. Я
188
понимал, что произошло что-то неординарное, если меня срочно ночью вытащили сюда из Германии. Ясно, что это связано со здоровьем Андропова. Неужели мы теряем лидера страны всего лишь через 10 месяцев после избрания? А ведь столько надежд возлагалось на него!
Если не ошибаюсь, это было 30 сентября 1983 года. Я называю эту дату потому, что с этого времени пошел отсчет последней стадии болезни Андропова. С октября 1983 года он перестал непосредственно, конкретно руководить Политбюро и ЦК, Верховным Советом СССР и не появлялся в Кремле. А ведь этого могло и не быть. Все началось с нелепой случайности или небрежности самого Андропова и его окружения. Перед отъездом из Крыма мы предупредили всех, в том числе и Андропова, что он должен строго соблюдать режим, быть крайне осторожным в отношении возможных простуд и инфекций. Организм, почти полностью лишенный защитных сил, был легко уязвим и в отношении пневмонии, и в отношений гнойной инфекции, да и других заболеваний. Почувствовав себя хорошо, Андропов забыл о наших предостережениях и решил, чтобы разрядить, как ему казалось, больничную обстановку дачи, съездить погулять в лес. Окружение не очень сопротивлялось этому желанию, и он с большим удовольствием, да еще легко одетый, несколько часов находился в лесу.
Надо знать коварный климат Крыма в сентябре: на солнце кажется, что очень тепло, а чуть попадешь в тень зданий или леса — пронизывает холод. К тому же уставший Андропов решил посидеть на гранитной скамейке в тени деревьев. Как он сам нам сказал позднее — он почувствовал озноб, почувствовал, как промерз, и попросил, чтобы ему дали теплую верхнюю одежду. На второй день у него развилась флегмона. Когда рано утром вместе с нашим известным хирургом В. Д. Федоровым мы осмотрели Андропова, то увидели распространяющуюся флегмону, которая требовала срочного оперативного вмешательства. Учитывая, что может усилиться интоксикация организма, в Москве, куда мы возвратились, срочно было проведено иссечение гангренозных участков пораженных мышц. Операция прошла успешно, но силы организма были настолько подорваны, что послеоперационная рана не заживала.
Первые недели после операции Андропов, хотя и был
189
подавлен всем случившимся, но продолжал еще работать в больнице — принимал своих помощников, проводил даже небольшие заседания, читал присылаемые материалы, принимал решения. Конечно, он забыл о болезни Черненко и больше не возвращался к этой теме.
Мы привлекли к лечению Андропова все лучшие силы советской медицины. Однако состояние постепенно ухудшалось — нарастала слабость, он опять перестал ходить, рана так и не заживала. Нам все труднее и труднее было бороться с интоксикацией. Андропов начал понимать, что ему не выйти из этого состояния. Однажды он спросил, смотря мне прямо в глаза: «Наверное, я уже полный инвалид, и надо думать о том, чтобы оставить пост Генерального секретаря». И, видя мое замешательство, продолжил: «Да, впрочем, вы ведь ко мне хорошо относитесь и правды не скажете».
Его преследовала мысль — уйти с поста лидера страны и партии. Я сужу и по тому разговору его с Рыжковым (в то время секретарем ЦК КПСС), случайным свидетелем которого я оказался. Почему он позвонил самому молодому секретарю ЦК, для меня и сегодня загадка. В разговоре он вдруг спросил Рыжкова: «Николай Иванович, если я уйду на пенсию, какое материальное обеспечение вы мне сохраните?» Не ручаюсь за точность фразы, но смысл ее был именно таков. На другом конце провода Рыжков, по моему впечатлению, настолько растерялся, что, видимо, не знал, что ответить. И Андропов закончил разговор словами вроде: «Вы там подумайте о том, что я сказал». Однако, насколько я знаю, продолжения этого разговора не было. Да и со мной он больше не обсуждал проблем отставки.
И опять вопрос о судьбе страны. Что произошло бы, если бы Андропов появившуюся у него мысль об уходе претворил в реальность? Несомненно, он бы определил и назвал своего преемника. Учитывая завоеванный к тому времени авторитет, его мнение было бы решающим в определении фигуры Генерального секретаря ЦК КПСС. Ясно одно, что это был бы не Черненко.
В этот период у Андропова, мир которого ограничивался больничной палатой и залом для проведения процедуры очистки крови, нередко появлялось желание общения, обсуждения далеко не медицинских проблем. Зная
190
долгие годы меня и своего лечащего врача Архипова, он говорил то, что думал, делился своими невоплощенными в жизнь планами, давал характеристики членам Политбюро и своему окружению. Сейчас трудно вспомнить все, о чем шла речь. Могу лишь передать мои ощущения горечи, сожаления, что то, о чем говорилось, не будет воплощено в жизнь или будет воплощаться другими, но не Андроповым. «Главное, мы должны быть сильными, — не раз подчеркивал он. — А это во многом зависит от состояния экономики. А она, в свою очередь, определяется людьми. К сожалению, человеческое сознание более инертно, чем прогресс общества. Мышление человека не доросло до сознания, что нужно трудиться для всех. Мы создали собственность для всех, а каждый хочет получить из этой собственности только свою выгоду и прибыль. Поэтому мы должны быть крайне осторожны в реформах. Самое трудное — сопоставить интересы каждого и интересы всех. И самое главное — уровень культуры: общей, политической, труда, межнациональных отношений, общения. Здесь мы не в первых рядах, и это самый главный наш недостаток».
Таковы были, насколько я помню, основы его рассуждений. Мне казалось, и в ряде случаев это действительно было так, что он плохо разбирается в людях. Однако жизнь полностью подтвердила те характеристики, которые он тогда давал всем, кто его окружал в Политбюро, а раньше — в КГБ.
Между тем разговоры о тяжелой неизлечимой болезни Андропова шли уже не только в ЦК и КГБ, но и в широких кругах. Они воспринимались по-разному. По крайней мере, мне казалось, что большинство сожалело, что век Андропова как лидера был короткий. В него поверили, при нем появилась надежда, что страна воспрянет от спячки, в которую впала в последние годы. Но, может быть, я пристрастен.
В этой ситуации произошел случай, который можно оценивать по-разному, но он возмутил меня, да и всех, кто длительные годы обеспечивал здоровье и работоспособность Андропова. Мне позвонил Чебриков105, председатель КГБ, которого я хорошо знал, и попросил заехать к нему. В новом здании КГБ вежливый секретарь Чебрикова тут же проводил меня в его новый кабинет, который своей официальной помпезностью разительно
191
отличался от уютного кабинета Андропова в старом здании.
Чебриков был явно смущен, растерян и не знал, как начать разговор. Думаю, что играло роль то, что он знал уровень наших отношений с Андроповым. «Знаете, Евгений Иванович, я получил официальное письмо от сотрудников КГБ, в котором они пишут о недостатках в лечении Андропова и требуют моего вмешательства в обеспечение процесса лечения. Вы поймите меня правильно. Я знаю, как доверяет вам Юрий Владимирович, знаю ваши отношения и понимаю, что вы делаете все для его спасения. Но у меня есть официальное письмо, и я должен был вас познакомить с ним». И он показал мне письмо, которое, к моему удивлению, было подписано людьми, совсем недавно высказывавшими восхищение тем, что нам удалось так долго сохранять работоспособность Андропова. Будь это в 1937 или 1952 годах, такое письмо было бы равносильно смертному приговору.
Стараясь сдержать свое возмущение, я ответил, что не собираюсь отчитываться перед двумя сотрудниками КГБ, подписавшими письмо и ничего не понимающими в медицине. Если необходимо, я, как член ЦК, где и когда угодно — на Пленуме ли ЦК или в печати — могу рассказать или представить в письменном виде всю ситуацию, связанную с болезнью Андропова, в том числе и причины обострения болезни. Кроме того, сотрудники КГБ, присутствующие на консилиумах, знают мнение ведущих ученых страны о характере болезни и проводимом лечении. Они знают мнение и ведущего специалиста США, профессора Рубина, с которым встречались. Кроме того, они следят за каждым шагом и действием профессоров и персонала. И еще, продолжал я, для меня Андропов значит больше, чем для всех ваших перестраховщиков, пытающихся проявить не могу понять что — то ли заботу, то ли бдительность — или свалить свои промахи на нас. Другой бы врач, ученый моего уровня, сказал бы вам, что если считаете, что мы недостаточно активно работаем, что мы не правы, то приглашайте других. Но я этого не сделаю, потому что 18 лет Андропов был моим пациентом, он верит мне, а я ему. И я был бы подонком, если бы в эти последние дни его жизни я не был бы с ним.
Чебриков молча выслушал мою резкую тираду и, зная
192
хорошо меня, мой характер, понял всю глубину моего возмущения. Видимо, где-то внутри у него появилось сожаление, что он поднял вопрос о письме. Кто знает, а может быть, я изменю своим принципам и сделаю достоянием всех членов Политбюро и ЦК тот факт, который знали очень немногие, в частности он и я, факт, что дни Андропова сочтены.
«Считайте, что этого разговора не было, — заключил он, — а письмо я уничтожу. И еще: ничего не говорите Андропову». Не знаю, уничтожено ли это письмо, о котором я рассказал лечащему врачу, некоторым членам консилиума, или лежит в архивах КГБ, но оно заставило меня задуматься о необходимости информировать руководство страны о возможном неблагоприятном исходе болезни.
Когда я обсуждал с Андроповым проблемы, связанные с его болезнью, и спросил, с кем бы в случае необходимости я мог бы доверительно обсуждать появляющиеся организационные или политические вопросы, он, не задумываясь, ответил: «С Устиновым». Меня это вполне устраивало, так как с Устиновым у меня давно сложились дружеские отношения. Он, как и Андропов, был моим давним пациентом. Я позвонил Устинову и попросил встретиться со мной. Он предложил приехать к нему в Министерство обороны. Когда я въехал во двор министерства и по широким, «дворцовым» лестницам поднялся на второй этаж, в большой кабинет министра обороны, где все — от интерьера до картин на стенах — дышало стариной, я не думал, что мне придется часто бывать здесь в последние месяцы жизни Андропова.
Мне казалось, что наши официальные заключения о болезни Андропова должны были бы насторожить членов Политбюро, и поэтому я был крайне удивлен тем. что мое сообщение и заключение о тяжести прогноза было для Устинова как гром среди ясного неба. «Знаешь. Евгений, я знал, что Юрий тяжело болен, но что в такой степени, не представлял. Ты предпринимай все, чтобы сохранить его. Знаешь, что это значит сейчас для страны? А что делать — надо подумать. Давай встретимся втроем — ты, я и пригласим Чебрикова».
Тогда я не знал, почему нам надо встречаться втроем, почему именно с Чебриковым. Только потом я уяснил, что нужен был, во-первых, свидетель наших обсуждений состояния здоровья Андропова, во-вторых, человек,
193
близкий к Андропову и Устинову, и в-третьих, человек, руководивший такой мощной системой, как КГБ, и имевший достаточно обширную информацию.
В это время в Кунцевскую больницу, где находился Андропов, для диспансеризации был госпитализирован Горбачев. Андропов, узнав об этом, попросил его зайти. Я предупредил Горбачева о тяжести состояния Андропова и плохом прогнозе заболевания. Он был вторым человеком в Политбюро, который знал, что дни Генерального секретаря сочтены. Как и Устинов, Горбачев, который в ЦК был ближе всех к Андропову, тяжело переживал сказанное.
В это время возникла новая сложная ситуация. В конце года должен был состояться неоднократно откладываемый Пленум ЦК и сессия Верховного Совета. Откладывать дальше было невозможно, так как страна должна была иметь бюджет на 1984 год. Андропов до последнего дня надеялся попасть на Пленум ЦК и на сессию Верховного Совета СССР. Он даже попросил, чтобы в новом здании ЦК, где он должен был выступать, трибуну установили не ниже стола президиума, как это предусмотрено архитекторами и где она находится сейчас, а рядом со столом, чтобы ему не надо было спускаться по ступенькам.
В чем-то повторялась история с Брежневым. В своей длительной врачебной практике я заметил, что у тяжелых, умирающих больных на какой-то стадии происходит определенный перелом в психике и они бессознательно начинают верить в благополучный исход. Так было и с Андроповым. Исчезли его мысли об инвалидности, уходе с поста лидера страны, он пытался работать, вызывал помощников, давал указания. Но болезнь не обманешь. При всем желании он не мог присутствовать на пленуме и сессии и обратился поэтому к участникам заседания с письменным посланием. О том, что он не верил в печальный конец и не думал об уходе, говорит и то, что он продолжал воплощать в жизнь свои намерения «укрепить руководство страны честными, прогрессивными, преданными делу партии» людьми. Надо было бы добавить, и «преданными Генеральному секретарю».
На декабрьском Пленуме ЦК, по представлению Андропова, в члены Политбюро были избраны Воротников и Соломенцев, кандидатом в члены Политбюро — Чеб-
194
риков, секретарем ЦК — Лигачев. Кстати, в это же время вводится на важный пост члена Президиума Верховного Совета СССР Ельцин, работавший секретарем Свердловского обкома КПСС.
Декабрьский Пленум ЦК как бы подвел черту под «временем Андропова». Никто уже не сомневался в тяжести состояния Андропова, все ждали развязки и обсуждали, кто заменит его на посту лидера партии и государства.

9

По-прежнему мы встречались с Устиновым и обсуждали развитие событий, связанных с болезнью Андропова. После одной из встреч с Андроповым Устинов сказал, что тот видит своим преемником Горбачева. «Да и я считаю, что это правильный выбор. Нам нужен молодой, толковый руководитель, которого знает партия. А Горбачев пять лет как уже в Политбюро, его выдвигал Андропов, и он продолжит то, что начал Юрий Владимирович. Надо сделать все, чтобы этого добиться». Примерно так говорил нам с Чебриковым Устинов. Меня удивило только то, что через неделю или десять дней после этого разговора Устинов сказал мне: «Знаешь, надо Черненко ознакомить со всей ситуацией, и хотя он и знает в общем о прогнозе заболевания, но надо еще раз подчеркнуть, что в ближайшее время все может случиться». «Дмитрий Федорович, — заметил я, — опять всплывает кандидатура Черненко. Вы же знаете, как и все Политбюро, что он тяжелобольной человек и не может возглавлять партию и государство». «Да что ты, Евгений, — ответил на это Устинов. — Речь не идет о руководстве. Просто неудобно не сказать ему всей правды. Он все-таки формально второй человек в партии».
После тяжелого августовского заболевания Черненко я нередко вместе с профессором А. Чучалиным106 бывал У него на даче. Он оставался тяжелобольным человеком и мог работать, только используя лекарственные средства и проводя ингаляцию кислородом. Хронический процесс в легких остановить было уже невозможно. В
196
один из наших визитов я рассказал ему о состоянии Андропова. Черненко спокойно ответил, что, как и все члены Политбюро, знает о тяжести его состояния и возможном исходе болезни. Говорил он в это время уже с одышкой, и у меня было такое впечатление, что он вот-вот оборвет меня и скажет: «Что ты мне об Андропове говоришь, да я сам не менее, чем он, больной человек. Надо думать, как мне выходить из этого тяжелого состояния, что предпринимать». Мы неоднократно подчеркивали в этот период, что по состоянию здоровья ему работать с полной нагрузкой нельзя. Надо думать об изменении характера, объема и стиля работы. Но как это тяжело — расставаться с мыслью о политической карьере. Ради нее забывают о здоровье.
Во время наших последних встреч Устинов как-то спросил меня, знает ли о тяжелой болезни Черненко Тихонов. Это будет играть роль при обсуждении будущей кандидатуры Генерального секретаря ЦК КПСС. «Не только знает, — ответил я, — но и во время разговора на эту тему со мной, когда я сказал, что болезнь неизлечима и Черненко инвалид, выражал ему сочувствие и сожалел, что тот так рано вышел из строя».
В конце января 1984 года из-за нарастающей интоксикации у Андропова стали появляться периоды выпадения сознания. Стало ясно, что смерть может наступить в любой момент. Так и случилось. 9 февраля 1984 года Андропова не стало.
Смерть Андропова переживали по-разному. Не думаю, что в широких кругах это было воспринято с болью в сердце. Слишком короток был «век Андропова» как руководителя, чтобы народ до конца мог его оценить и поверить ему. Скорее, переживали из-за несбывшихся надежд. И ждали: что же будет? Придет, наконец, кто-то из молодых прогрессивных политических деятелей или принцип «старой иерархии» сохранится?
Я искренне оплакивал смерть Андропова. И не только с позиций человека, близко знавшего и дружившего ним. Японимал, как, может быть, немногие, как много он мог сделать для страны и народа. Сделать страну еще сильнее, а главное, заставить ее встряхнуться, начать поиск новых подходов к развитию. Понимал и то, что среди руководителей нет ему равного по широте взглядов, знанию жизни, твердости в проведении своей поли-
197
тики и в то же время политической осмотрительности и дипломатической хитрости.
Наши беседы с Устиновым, его заверения, что мнение Андропова о фигуре Горбачева известно не только ему, позволяли мне предполагать, что именно он, и это было бы логично, придет на смену Андропову. На следующий день, хотя, возможно, это было и 11 февраля, к нам в спецполиклинику на Грановского заехал Устинов. Всегда общительный, веселый, разговорчивый, он при встрече со мной выглядел на этот раз смущенным и несколько подавленным.
«Знаешь, Евгений, — заявил он без всякого вступления, — Генеральным секретарем ЦК будет Черненко. Мы встретились вчетвером — я, Тихонов, Громыко и Черненко. Когда началось обсуждение сложившегося положения, я почувствовал, что на это место претендует Громыко, которого мог поддержать Тихонов. Ты сам понимаешь, что ставить его на это место нельзя. Знаешь его характер. Видя такую ситуацию, я предложил кандидатуру Черненко, и все со мной согласились. Выхода не было». Он ни словом не упомянул о Горбачеве, о том, что надо было бы узнать мнение других членов Политбюро. Я всегда верил Устинову, считая его честным и откровенным человеком. Но в этот момент мне показалось, что он чуть-чуть кривит душой. Видимо, на встрече четырех старейших членов Политбюро он понял, что ни Черненко, ни Громыко, ни тем более Тихонов не поддержат его предложение в отношении кандидатуры Горбачева. В этой ситуации его наиболее устраивала кандидатура Черненко. Больной, к тому же по характеру мягкий, идущий легко на компромиссы, непринципиальный Черненко вряд ли мог противостоять настойчивому, сильному и твердому Устинову, возглавлявшему военно-промышленный комплекс. Да и другие участники этого своеобразного сговора понимали, что при больном Черненко они не только укрепят свое положение, но и получат большую самостоятельность, которой у них не было при Андропове. Это особенно касалось Председателя Совета Министров Тихонова.
Узнав о решении, я не мог сдержаться и сказал Устинову: «Дмитрий Федорович, как можно избирать Генеральным секретарем тяжелобольного человека. Ведь все вы знали от меня, что Черненко — инвалид. Я лично вам и Андропову говорил об этом». Не зная, что мне
198
ответить на справедливые упреки, Устинов быстро распрощался и ушел.
В феврале 1984 года на Пленуме ЦК, как всегда единогласно, Генеральным секретарем был избран Черненко. Вместе со всеми голосовал и я. Думаю, что впервые голосовал вопреки своему мнению и своим убеждениям и поэтому мучительно переживал свою, в худшем понимании этого слова, «интеллигентность», а может быть, и трусость.
Все-таки почему на Пленуме ЦК я не встал и не сказал, что Черненко тяжело болен и не сможет работать в полную силу, да и век его, как Генерального секретаря, будет недолог? Меня сдерживали не политические мотивы, как Устинова или Тихонова, не опасения, что во главе партии станет не Горбачев, а Громыко, а именно наша русская «интеллигентная скромность», если так можно назвать это состояние. Да, с позиции политического и общественного деятеля я должен был это сделать. А с позиций врача и просто человека, хорошо знающего Черненко, находившегося с ним в добрых отношениях, вправе ли я был пренебречь клятвой Гиппократа и выдать самое сокровенное моего больного — состояние его здоровья? Тем более что у нас нет никаких правил или законов, касающихся гласности этого вопроса. Да и вообще, как я буду смотреть в глаза сидящему здесь же в зале Черненко, говоря о том, что его болезнь неизлечима и ее прогноз очень плохой. Он знает о тяжести болезни, мы предупредили его о том, что он должен ограничить свою активность. И его долг — отказаться от этой должности.
И еще. Весь состав Политбюро знал о состоянии здоровья Черненко. Но никто из его членов не решился по-товарищески рекомендовать ему воздержаться от выдвижения на пост Генерального секретаря ЦК КПСС. Никто даже не задал вопроса о его самочувствии. Я, как и весь состав ЦК, считал, что, предлагая Пленуму кандидатуру Черненко, Политбюро взвесило все «за» и «против», трезво оценило всю ситуацию, связанную с его избранием. Хотя многое говорило о том, что в те времена принципиальные вопросы в Политбюро решались не всем его составом, а узкой группой старейших его членов, которые навязывали свое решение всем остальным.
На второй день мы, как обычно, были на даче Черненко. Дом старой постройки с большими комнатами, высо-
199
кими потолками, несколько мрачноватый внутри, хотя эту мрачность и пытались несколько скрасить картинами талантливого художника Б. В. Щербакова, стоял в живописном месте на берегу Москвы-реки. До Черненко в этом доме жил Хрущев, а после него — Подгорный. Мы довольно долго ждали возвращения Черненко с работы. Он приехал позднее, чем обещал, на пределе своих физических возможностей — бледный, с синими губами, задыхающийся даже при обычной ходьбе. Первое, что я ему сказал, войдя в спальню, где он нас ожидал: «Так вам в вашем состоянии работать нельзя. Вы себя губите. И зачем вы согласились занять эту тяжелейшую должность?» «Конечно, мне нелегко, — отвечал Черненко. — Но товарищи настояли на моем избрании и мне отказаться было невозможно». Опять те же стереотипные ссылки на «товарищей», которые я уже слышал и от Брежнева, и от Андропова. Ссылки, которыми прикрывалась жажда власти и политические амбиции.
Надо сказать, что в первое время Черненко пытался продолжать курс, определенный Андроповым. Но мягкий, нерешительный и осторожный Черненко не мог противостоять ни Громыко, ни Устинову, ни Тихонову. Он не спешил, в отличие от Андропова, как можно быстрее утвердить себя лидером страны. Председателем Президиума Верховного Совета СССР он стал только через 2 месяца. Каких-либо значительных кадровых перемен не произошло, за исключением, может быть, изменения состава помощников, кстати, не в лучшую сторону. Пользуясь мягкостью и слабостью Черненко, они нередко превышали свои полномочия, хотя по уровню своих организаторских и политических возможностей им было далеко до пришедших с Андроповым лиц. Кстати, этим они вредили Черненко, его репутации. Мое уважение к ним полностью пропало после того, как они стали внушать Черненко необходимость досрочного, уже осенью 1984 года, проведения XXVII съезда партии. Я узнал это от самого Черненко, когда в очередной раз призывал его ограничить свою рабочую нагрузку. «Не могу ничего обещать, — отвечал он мне. — Помощники доказывают, что съезд партии надо проводить в этом году, чтобы рассмотреть и утвердить новый пятилетний план развития страны до наступления нового года». Это была явная уловка, так как стало обычным утверждение этих планов после начала новой пятилетки.
200
На съезде, как правило, не было принципиальных возражений, а те дополнения, которые принимались на них, легко корректировались в ходе выполнения пятилетнего плана. То, что это уловка, понимали все: члены ЦК, работники его аппарата, Совета Министров и Госплана. Понимали, что при тяжелобольном Генеральном секретаре досрочное проведение съезда партии призвано укрепить позиции его окружения и в определенной степени обеспечить в будущем его благополучие.
Однако вопрос о досрочном проведении съезда начал обсуждаться в окружении Черненко слишком поздно, чтобы успеть подготовиться к такому масштабному политическому мероприятию к концу 1984 года. Трудно сказать, что удерживало от этого неразумного шага — мнение ли Черненко, понимавшего, что он не готов выступать на съезде с новыми идеями, начавшееся ли развитие его болезни, активное противостояние новой прогрессивной группы в руководстве страны. Но факт остается фактом — съезд в 1984 году не состоялся, а те, кто хотел его организовать, вынуждены были уйти с политической арены после смерти Черненко.
Встав во главе партии и государства, Черненко честно пытался выполнять роль лидера страны. Но это ему было не дано — и в силу отсутствия соответствующего таланта, широты знаний и взглядов, и в силу его характера. Но самое главное — это был тяжелобольной человек. С каждым днем его заболевание прогрессировало — нарастали склеротические изменения в легких, нарушалась нормальная проходимость бронхов за счет появления в них бронхоэктазов, нарастала эмфизема. Все это в конечном итоге приводило к перенапряжению сердца и сердечной слабости. Черненко с трудом ходил, одышка стала появляться у него даже в покое, нарастала общая слабость. Для того чтобы как-то поддерживать его состояние, мы были вынуждены и на даче, и в кабинете установить специальные кислородные аппараты. Мне было жалко Черненко. Добрый и мягкий человек, он попал в мясорубку политической борьбы и политических страстей, которые с каждым днем «добивали» его. Мы видели, с каким трудом, превозмогая себя, он нередко ездил на работу. Он все чаще и чаще оставался дома и, так как и здесь его одолевали телефонными звонками, просил говорить, что он занят — с врачами, процедурами и т.д.
Сложным и своеобразным было отношение больного
201
Черненко к Горбачеву. Он не мог забыть, что Андропов, пытаясь удалить его с политической арены, противопоставлял ему в качестве альтернативы именно Горбачева. Не мог он не знать, что Андропов своим преемником видел Горбачева. Надо сказать, что и большинство старейших членов Политбюро, может быть, за исключением Устинова, понимая, что время Черненко коротко, хотели освободиться от такой фигуры в Политбюро, как молодой, завоевывавший авторитет Горбачев — наиболее реальный претендент на пост Генерального секретаря. Они понимали, что в случае прихода его к власти дни их в руководстве партии и страны будут сочтены. Так оно, впрочем, и оказалось. Особенно активен был Тихонов. Я был невольным свидетелем разговора Черненко с Тихоновым, когда тот категорически возражал против того, чтобы в отсутствие Черненко по болезни Политбюро вел, как бывало раньше, второй секретарь ЦК Горбачев. Давление на Черненко было настолько сильным, что при его прохладном отношении к Горбачеву где-то в апреле 1984 года положение последнего было настолько шатким, что, казалось, «старики» добьются своего.
Кто или что спасло Горбачева, мне трудно сегодня сказать. Из высказываний Черненко я понимал двойственность его отношения к Горбачеву. С одной стороны, он боялся его как политического оппонента и завидовал его молодости, образованности и широте знаний, а с другой — прекрасно понимал, что именно такой человек ему нужен в ЦК, который мог бы тянуть тяжелый воз всей политической и организационной работы. Сам он это делать не мог.
В этой связи почему-то на память приходит один эпизод из общения с Черненко, характеризующий эти возможности. Однажды он вернулся на дачу, где мы его ожидали, в приподнятом настроении и радостно нам пожаловался на свой аппарат: «Вы знаете, сегодня я по телефону разговаривал с Ярузельским107. Был подготовлен текст моего разговора, но помощники забыли мне его представить, и вообразите — пришлось говорить не по тексту. И знаете — получилось неплохо». А я подумал — бедная моя великая страна, если ее лидер разговаривает по телефону с руководителем другой страны по заранее подготовленному помощниками тексту.
Мое положение было сложным. Я понимал, что болезнь прогрессирует, никакой надежды даже на ее стаби-
202
лизацию нет. Прогноз плохой. Речь может идти об одном-полутора годах жизни. Но кому об этом сказать? Тихонову или Громыко, которые все знают, понимают, но делают вид, что ничего не происходит, или Гришину108, который пытается организовать «показ» Черненко народу, чтобы вселить веру в крепость руководства? Кроме всего, я уже научен горьким опытом моих откровений с Устиновым и Чебриковым в период болезни Андропова. После них один предлагает на пост Генерального секретаря больного Черненко, а второй, чтобы подчеркнуть преемственность, приводит его к умирающему Андропову. Мне трудно забыть эту сцену. Чебриков, видимо, для того чтобы подчеркнуть свою лояльность, позвонил Черненко и то ли рекомендовал, то ли попросил навестить Андропова. Страшно было смотреть на бледного, с тяжелой одышкой Черненко, стоявшего у изголовья большой специальной (с подогревом) кровати, на которой лежал без сознания страшно изменившийся за время болезни его политический противник. Зачем нужен был этот жест? Чтобы на следующий день на секретариате ЦК Черненко мог сказать, что он навестил умирающего Андропова. Вообще, после того как ушел из КГБ Андропов, все новые руководители этой организации были, как говорят на Руси, на голову ниже своего предшественника по таланту, образованности, политической силе и организационным способностям. Они исповедовали только собственные интересы и приспосабливались к складывающейся обстановке.
Учитывая сложившиеся традиции, да и просто в силу формальных правил, я информировал о состоянии здоровья Черненко Горбачева как второго секретаря ЦК КПСС. Он был в курсе складывающейся ситуации. А она с каждым днем становилась все тяжелее. Сам Черненко больше интересовался своим ухудшающимся состоянием, чем проблемами, которые стояли перед страной. В отличие от 1983-го 1984 год поистине был «годом застоя».
Осенью состояние Черненко стало настолько тяжелым, что он мог выезжать на несколько дней на работу только после внутривенных введений комплекса лекарств. Для меня, как и год назад, Кунцевская больница стала основным местом пребывания, тем более что в ней в это время находился в тяжелом состоянии Устинов. Все мы, профессора и врачи, понимая бесперспективность
203
наших обращений, перестали убеждать Черненко в прописной истине, что такая даже в определенной степени ограниченная нагрузка, которая выпадает на долю Генерального секретаря ЦК КПСС, ему не по плечу. Понимая справедливость наших обращений и в то же время все еще надеясь на благоприятный исход болезни, он пытался искать помощь на стороне.
Как-то раздался звонок телефона прямой связи с Генеральным секретарем ЦК, которая была установлена у меня в кабинете, и я услышал смущенный голос Черненко: «Ко мне с предложением обратился Хаммер. Я его давно знаю, помогал ему в общении с Брежневым. У него приблизительно такая же болезнь, как и у меня. Он приехал со своим врачом, известным в США пульмонологом. Может быть, ты встретишься с ним, поговоришь. А вдруг они могут чем-то помочь мне». Я ответил согласием, и вскоре в кабинете появился мой старый знакомый А. Хаммер и пожилой доктор, заведующий пульмонологическим отделением одного из крупных госпиталей в Калифорнии. Не могу вспомнить сейчас его фамилии, кажется, Петерсон или что-то близкое к этому. Мы были в дружеских отношениях с Хаммером, я бывал у него в доме в Лос-Анджелесе, и поэтому разговор был без дипломатического вступления и носил откровенный характер.
Хаммер, с которым я встречался неоднократно и после этого разговора, в том числе и будучи министром здравоохранения СССР, был своеобразной личностью. Он мог выделить большие деньги для решения проблем, возникших во время землетрясения в Армении, и практически отказать в установлении специальной премии мира имени Хаммера, послав чек на 2 500 долларов Международному движению врачей, выступающих за предотвращение ядерной войны. Как известно, Хаммер по профессии был врачом. Но это был типичный бизнесмен, из всего извлекавший свою выгоду, в том числе и из связей с советским руководством.
Как я понял из разговора, кто-то из общавшихся с ним советских представителей, я уверен — по просьбе самого Черненко, попросил о консультации Черненко американскими специалистами. Хаммер в ответ на эту просьбу привез наблюдавшего его американского врача. Узнав о характере болезни и объективных показателях, очень милый и, видимо, знающий американский врач постарался быстро ретироваться, отделавшись общими
204
рассуждениями и предложениями оставить нам некоторые применяемые им лекарственные средства. Профессор А. Г. Чучалин, наш известный пульмонолог, Участвовавший в лечении Черненко, сообщил, что в данном случае они уже не помогут (кстати, они оказались с просроченным сроком действия). Наш американский коллега довольно быстро согласился с нами. Расставаясь, мы подарили А. Хаммеру, по его просьбе, специальный аппарат, который мы использовали при лечении Черненко и который очень заинтересовал нашего американского знакомого. Я не знаю, что сказал Хаммер Черненко при встрече но больше попыток привлечения к лечению иностранных специалистов не предпринималось.
В декабре скончался Устинов. Это был настоящий «русский самородок» в советском военно-промышленном комплексе. С июня 1941 года он непрерывно, какие бы политические ветры ни проносились над страной, был одним из руководителей, обеспечивающих обороноспособность страны. В 33 года Сталин назначил его наркомом вооружений. Д.Устинов любил рассказывать как драматически складывалось начало наркомовской карьеры. Молодой нарком любил езду на мотоцикле, да еще с приличной скоростью. Но однажды попал в аварию, сломал ногу и вынужден был проводить заседания коллегии в своей палате в больнице на улице Грановского Шла война, и «оригинальность» поведения наркома могла быть расценена как безответственность или мальчишество, не достойное руководителя такого ранга. Поправившись, Устинов готовился к самому худшему. На первом же заседании Сталин, как бы между прочим, заметил. «Идет тяжелейшая война, каждый человек на счету, а некоторые наркомы по собственной глупости ломают ноги. Товарищ Устинов, что, разве вам не выделим машину? Я распоряжусь на этот счет». Устинов понял, что гроза миновала.
Я познакомился с ним впервые благодаря Андропову который был его близким другом. С самого первого момента мне понравилась его сила воли, быстрота принятия решений, оптимизм, напористость, профессиональные знания в сочетании с определенной простотой и открытостью, характерных для «русской души». В моем представлении он олицетворял тех лучших представителей так называемой командно-административной системы, благодаря которым мы победили в Великой Отечест-
205
венной войне, создали передовую технику, обеспечивающую, в частности, завоевание космоса. Возможно, я где-то пристрастен, но в этом представлении я опираюсь не только на свое восприятие Устинова, но и на мнение о нем моих знакомых и пациентов — таких, как Келдыш, Янгель, — да и многих других генеральных конструкторов.
Единственной его ошибкой, которую, как мне кажется, он до конца не осознавал, — была афганская война. Плохой политик и дипломат, он, как представитель старой сталинской «гвардии», считал, что все вопросы можно решить с позиции силы. Если я видел, как метался и нервничал в связи с афганской войной Андропов, понявший в конце концов свою ошибку, то Устинов всегда оставался невозмутимым и, видимо, убежденным в своей правоте.
Более близко мы сошлись с Устиновым в связи с несчастьями, обрушившимися на него. Вначале болезнь и смерть жены, затем его тяжелые заболевания — две операции по поводу злокачественной опухоли, инфаркт миокарда, урологическая операция. Другого бы весь этот комплекс болезней не только бы выбил из обычной рабочей колеи, но и сделал инвалидом. Но только не Устинова с его силой воли и колоссальной работоспособностью. До самого последнего момента — октября 1984 года — он в 8 часов утра был уже в кабинете министра обороны и заканчивал свой рабочий день в 10—11 часов вечера. И все это без выходных дней.
Конечно, для него многое сделала медицина и, главное, его семья — очень дружная, скромная, простая, лишенная начальственных амбиций. Но главное, конечно, характер, который раньше наделяли эпитетом «русский», указывавший на крепость духа, выносливость, упорство и широту души. Он легко отзывался на наши медицинские просьбы — помог в создании советского литотриптера, ряда хирургических аппаратов, по его предложению состоялся длительный (более 240 дней) полет врача, моего сотрудника Атькова, на космическом корабле, давший немало новых данных космической медицине. Человек неуемной энергии, он в отличие от других членов Политбюро даже отдыхать по-настоящему не умел. Помню, как из любимого им реабилитационного центра в Жигулях он вылетал на вертолете то в Самару на оборонные заводы, то вместе с бывшим министром авиационной промышленности И. С. Силае-
206
вым в Ульяновск на строительство авиационного завода.
Да и сама смерть Устинова была в определенной степени нелепой и оставила, так же как и смерть Бумедьена, много вопросов в отношении причин и характера заболевания. Осенью 1984 года состоялись совместные учения советских и чехословацких войск на территории Чехословакии. В них принимал участие Устинов и министр обороны Чехословакии генерал Дзур. После возвращения с маневров Устинов почувствовал общее недомогание, появилась небольшая лихорадка и изменения в легких. Мы отвергли связь этого процесса с перенесенным злокачественным заболеванием. Удивительное совпадение — приблизительно в то же время, с такой же клинической картиной заболевает и генерал Дзур. Несмотря на проводимую терапию, вялотекущий процесс у Устинова сохранялся, нарастала общая интоксикация. Ситуация осложнилась тем, что на этом фоне начала прогрессивно расти аневризма брюшной аорты. Ее пришлось оперировать в экстремальных условиях. Операция протекала тяжело — в ходе ее началось массивное кровотечение в связи с так называемым состоянием фибринолиза. И здесь мне хочется опять помянуть добрым словом врачей бывшего 4-го управления.
Так как обычное переливание крови не давало эффекта, надо было срочно провести прямое переливание крови от донора. Все участники операции предложили свою кровь. Подошла кровь анестезиолога В. Западнова. Переливание тут же было проведено, и операцию удалось довести до конца, причем Западное продолжал работу. Когда где-то, в обычных условиях, в больнице возникает такая ситуация, об этом говорят чуть ли не как о своеобразном героизме. Здесь же это была обычная работа и обычное решение вопроса. Устинов, к сожалению, в дальнейшем погиб от нарастающей интоксикации, несмотря на использование всех возможных методов лечения.
Смерть активного, всегда жизнерадостного, несмотря на множество различных заболеваний, Устинова тяжело подействовала на Черненко, считавшего его своим близким другом. Это как будто бы подтверждалось и тем, что именно Устинов предложил кандидатуру Черненко на пост Генерального секретаря. В декабре погиб и другой хороший знакомый Черненко — Щелоков, покончивший жизнь самоубийством. Мне показалось, что эта смерть человека, с которым он долгое время, еще до Москвы,
207
работал вместе, не произвела на него большого впечатления. Бывшие друзья Щелокова, в том числе и Черненко, я уверен, вздохнули облегченно от такого исхода, снимавшего вопрос: «А что делать в сложившейся ситуации с учетом разоблачений, ставших широким достоянием во времена Андропова?»
К этому времени Щелоков был исключен из состава ЦК КПСС, лишен званий и наград. Впереди было только судебное разбирательство, на котором могли всплыть данные, широкая огласка которых была бы нежелательной для некоторых высокопоставленных лиц. В прошлом я неоднократно встречался с Щелоковым, человеком несомненно одаренным, способным привлекать к себе людей. Он любил афишировать свои связи с творческой интеллигенцией — музыкантами, художниками, писателями. В противовес Андропову он слыл либералом, стремился подчеркнуть свою простоту и демократизм. Это была блестящая маска, под которой скрывалось другое, малоприятное лицо. Через свою агентуру он, видимо, знал о моих дружеских отношениях с Андроповым и Устиновым, которые были основными его противниками, а главное, людьми, знающими его суть. Поэтому наши отношения были прохладными и носили сугубо официальный характер. Но даже меня, человека далекого от Щелокова, поразили его похороны, начавшиеся в Кунцевской больнице, случайным свидетелем которых я оказался. Что-то мрачное и тоскливое было в этот сумеречный декабрьский день в собравшейся небольшой группе родственников и близких в виде старушек, пытавшихся выполнить какие-то религиозные обряды в обстановке какой-то молчаливой сосредоточенности. Страшный конец блестящей жизни преуспевающего человека. Не дай Бог, как говорят в России, такого конца.
И опять подумалось о судьбе. Не было бы разоблачений Андропова, не приди его время, процветал бы Щелоков и даже конец жизни был бы у него другим — с большой толпой сослуживцев, друзей (которые в данном случае быстро от него отвернулись), просто любопытных, с высокопарными речами на панихиде о его незабываемых заслугах, салютом и гимном на престижном кладбище.
Да что говорить — суета сует. Из своей долгой врачебной жизни, повидав тысячи смертей, я вынес одну истину: самое главное — это жизнь и здоровье челове-
208
ка. Только они достойны нашей борьбы, страданий и упорств. Особенно в этом меня убедили последние годы жизни Андропова и Черненко. Они достигли всего, о чем может мечтать человек — власти, почестей, обеспеченности. Но они были несчастны, потому что у них не было самого дорогого — здоровья, и дамоклов меч смерти висел над их головами. Они старались бороться с этим состоянием по-своему — не признавать его.
В начале 1985 года меня пригласили в Чикаго прочитать лекцию в память о выдающемся американском враче Херрике, впервые описавшем в США инфаркт миокарда. Одновременно мои коллеги по Международному движению врачей, выступающих за предотвращение ядерной войны, просили меня, вместе с рядом советских профессоров, принять участие совместно с американскими врачами во встречах с общественностью в Лос-Анджелесе, Чикаго, Кливленде, Бостоне, Филадельфии и Нью-Йорке. Сознавая тяжесть состояния Черненко, я хотел отказаться от поездки в США. К моему удивлению, узнав об этом, Черненко попросил дать согласие на участие во всех мероприятиях. «Прошу, съезди в США, посмотри в госпиталях и клиниках, что есть нового в лечении таких больных, как я. Может быть, мне можно еще чем-то помочь». Учитывая мои возражения, мы договорились, что моя поездка будет укороченной — только Лос-Анджелес, Чикаго и Кливленд, где расположены крупные медицинские центры. Клиники Бостона и Нью-Йорка я уже хорошо к этому времени знал.
Не успел я вернуться к себе после разговора с Черненко, как раздался звонок и я услышал возмущенный голос Тихонова: «Евгений Иванович, в тяжелейшем состоянии находится наш Генеральный секретарь, а вы устраиваете себе турне по Америке. Вас не поймут в партии и стране. Ни в коем случае вам нельзя уезжать». Сколько раз я слышал подобные речи от людей, которые в достижении своих политических целей не думали о том, что скажут и что поймут простые люди или обычные, неноменклатурные члены партии. Думал ли тот же Тихонов, отстаивая кандидатуру больного Черненко на пост Генерального секретаря ЦК КПСС, о том, поймет ли его предложение масса членов партии? Ему это было абсолютно безразлично. Главное, что его устраивало, чтобы лидером страны был больной и безвольный человек.
Спокойно выслушав Тихонова, я предложил ему вы-
209
сказать все, что он мне говорил, самому Черненко, добавив, что именно он просил меня выехать в США. «Но если вы, — заключил я, — считаете это нецелесообразным, то поставьте вопрос на Политбюро». Не знаю, как дальше развивались события, но при очередном моем визите к Черненко он сказал мне с раздражением: «И что надо Тихонову, что он лезет в мои дела?» Не мог же я ему сказать, что Тихонов мечется, потому что не знает, что произойдет, если не станет Черненко. Долго ли он сохранит свой пост Председателя Совета Министров, тем более что и лет ему уже достаточно, а при Черненко он может чувствовать себя совершенно спокойно.
Вопрос о моей поездке, видимо, был предметом обсуждения в каких-то кругах, потому что вскоре позвонил Чебриков и дружески рекомендовал не обращать внимания на высказывания Тихонова и выезжать в США. Я это и собирался сделать, независимо от разноречивых мнений Тихонова и Чебрикова.
Поездка в США была насыщена интересными встречами, дискуссиями, выступлениями, лекциями и оказалась весьма продуктивной. Запомнилась встреча с врачами — участниками движения «Врачи за социальную ответственность», которая переросла в вечер дружбы и солидарности советских и американских врачей, выступающих против угрозы ядерной войны. Необычен был обед, который дали деятели Голливуда в честь врачей — участников нашего движения. Мне трудно было представить, что одна из самых известных американских актрис Голди Ханн может произнести такую пламенную речь в защиту мира на Земле.
Фотография в моем кабинете, на которой я вижу советских врачей, выступивших против ядерного оружия, и Голди Ханн, постоянно напоминает мне о непреходящих человеческих ценностях — гуманизме, дружбе и честности. Прав был Сент-Экзюпери, когда говорил, что все мы, жители планеты Земля, — пассажиры одной лодки. Но чтобы плыть вместе, надо отбросить амбиции, эгоизм и понять друг друга. Надо всегда помнить, что на Земле есть одна ценность — здоровье и жизнь человека.
Но жизнь есть жизнь. И прекрасные ощущения общности мыслей и взглядов с теми американцами, с которыми мы встречались, несмотря на то что шла «холодная война», постоянно находились под тяжелым прессом той действительности, которая ожидала меня при возвраще-
210
нии на Родину — тяжелая болезнь лидера страны, беспомощность медицины, непредсказуемое развитие событий и абсолютно неясное будущее. К тому же еще бесконечные вопросы на многочисленных пресс-конференциях о здоровье Черненко, о том, сколько ему еще осталось жить. Венцом всех домыслов, которые обрушивались на меня, стали спекуляции по поводу моего отъезда из США.
Как и было условлено заранее с моими американскими коллегами, я вернулся в Москву раньше, чем вся делегация. Прямого самолета в те времена не было, и мне пришлось остановиться на несколько часов в Париже. Первое, что сказали встретившие меня мои хорошие знакомые — посол во Франции Воронцов и представитель СССР в ЮНЕСКО Хильчевский, — что радио и пресса полны сообщений о том, что дни Черненко сочтены, учитывая, что руководивший его лечением Чазов прервал свою поездку по США и срочно вылетел в Москву. Так рождаются газетные сенсации.
Возвращение в Москву было тягостным. Черненко постепенно угасал и проводил большую часть времени в больнице. Неопределенность положения я всегда чувствовал по резкому снижению «телефонной активности». Периодически звонил Горбачев. Я знал о его сложных отношениях с Черненко и всегда удивлялся неформальным просьбам сделать все для его спасения и поддержания здоровья. Я не оставлял у Горбачева иллюзий, сообщая, что, по мнению всех специалистов, речь может идти о нескольких, а может быть и меньше, месяцах жизни Генерального секретаря ЦК КПСС.
Тихонов, еще недавно возмущавшийся, по его словам, нашим спокойствием в данной ситуации, Громыко, Чебриков и другие члены Политбюро перестали интересоваться, что же происходит с Черненко. Единственный из Политбюро, кто проявлял активность, был Гришин, руководитель партийной организации Москвы, практически глава руководства столицы. Мне трудно судить о причинах этой активности, стремлении Гришина подчеркнуть свою близость к Черненко. Особенно она проявилась в период подготовки к выборам в Верховный Совет, которые состоялись в начале марта.
10 марта наступила развязка. Последние дни перед этим Черненко находился в сумеречном состоянии, и мы понимали, что это — конец. Сердце остановилось под
211
вечер. Помню, что уже темнело, когда я позвонил Горбачеву на дачу, так как это был выходной день, и сообщил о смерти Черненко. Он был готов к такому исходу и лишь попросил вечером приехать в Кремль на заседание Политбюро, чтобы рассказать о случившемся.
Был поздний вечер, когда я поднимался на 3-й этаж известного здания в Кремле, где размещался Совет Министров СССР. Просто ли в четвертый раз, если считать смещенного Хрущева, докладывать о смерти Генерального секретаря ЦК КПСС? Каждая смерть для врача — это трагедия, а здесь еще и большая ответственность. Все ли сделано, чиста ли твоя совесть, даже не перед современниками, а перед историей? И что бы ни говорили, каждый лидер — это эпоха в жизни страны, каждого из нас. Другое дело, какой жизни — хорошей или плохой. Да и по этому вопросу у каждого свое мнение.
Однако меня не покидало какое-то неосознанное чувство грусти и тревоги, связанное с прошлым, присущее, вероятно, всем стареющим людям. Я прекрасно понимал, что кончается большой этап в истории моей Родины, начавшийся еще во времена Хрущева, этап, когда на смену догмам и принципам периода Сталина пришел период несбывшихся надежд. Их связывали с приходившими к власти лидерами — Хрущевым, Брежневым, Андроповым. Может быть, только от Черненко ничего не ждали. Но надежды постепенно таяли, а в случае с Андроповым не успели даже приобрести реальных очертании. Одновременно было тревожно: что-то принесет будущее нашей великой стране. Сохранится ли стабильность или ее начнут раздирать политические катаклизмы, связанные с борьбой за власть? Я был свидетелем такой борьбы и знал, что в ней используются любые принципы и методы, а народ, к которому громко апеллируют, чаще всего является разменной монетой в схватке за власть.
Охрана была, видимо, настолько удивлена моему сосредоточенному виду и появлению в столь неурочный час, что даже не проверила пропуск. На 3-м этаже, в отсеке, где еще при Брежневе был организован его кабинет и зал для заседаний Политбюро, было еще пусто. Постепенно стали появляться члены и кандидаты в члены Политбюро, секретари ЦК. Все уже, видимо, знали, что произошло, и сохраняли торжественно-траурное выражение на лицах. Но сквозь него иногда можно было уловить определенную растерянность и тревогу.
212
Чтобы не повторять каждому, кто подходил, о произошедших событиях, я зашел в комнату рядом с приемной, где обычно собирались приглашенные на заседание. Наконец все собрались, и дежурный попросил меня зайти в зал.
Заседание Политбюро вел Горбачев. По его просьбе я рассказал присутствующим о болезни Черненко, причинах смерти, хотя подавляющее большинство и без доклада знало всю суть. Кто-то, кажется Пономарев, задал какой-то пустяковый вопрос, и на этом первая часть заседания, связанная со смертью Генерального секретаря ЦК КПСС, лидера страны, была закончена.
Когда я вышел из здания, меня поразила панорама совершенно пустой площади, на которой в ожидании своих хозяев в свете люминесцентных ламп застыли большие черные машины. Чем-то тревожным повеяло от всей картины Кремля в этот, по-своему исторический вечер.
Выезжая через Боровицкие ворота Кремля, я не думал в тот момент, что уезжаю из одной эпохи в другую эпоху, которая началась с «перестройки». Шел март 1985 года, перевернувший многое в жизни нашей планеты, в жизни моей страны, в жизни каждого из нас. Начался период, полный драматических и трагических событии. Но это — тема для другого разговора.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история