Бродель Ф. Что такое Франция?

ОГЛАВЛЕНИЕ

КНИГА ВТОРАЯ. ЛЮДИ И ВЕЩИ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. СУПЕРСТРУКТУРЫ

Торговля, мануфактуры, пути сообще-
ния, кредит- все это необходимо [для про-
цветания государства]... Однако каждая из
частей имеет свои пределы и пропорцианально
соотносится с другими. Пока эти пропорции
соблюдаются, части помогают друг другу;
в противном случае они друг друга уничто-
жают.
Исаак де Пинто '

Суперструктуры и инфраструктуры - это то, что происходит на-
верху и внизу общества ^ Это удобное деление, если только не считать
его безупречным и окончательным; если только, глядя с верхних этажей
так называемой крестьянской экономики, не терять из виду ее базовые
реалии - этот безусловно преобладающий сектор, который более или
менее приспосабливается к требованиям сменяющих одна другую эпох,
приспосабливается скорее кое-как, в силу своей крайней инертности,
упрямого стремления оставаться самим собой. Напротив, деятельность
верхних этажей в большей степени подвержена изменениям, в силу того
что размах ее долгое время был невелик. Порой перемены в конъюнк-
туре полностью переворачивали ее ход. Об этом по-своему говорит
и Пьер Шоню: «Верхушка движется, а основание остается твердым.
Социальная пластичность, да и то весьма относительная, сосредоточена
на верхушке» '.

Не является ли такой колеблющийся характер суперструктур одним
из их отличительных признаков? Ответить на этот вопрос мы сможем
после того, как последовательно рассмотрим: роль городов; устройство
системы (или различных систем) сообщения; неодинаковое и перемен-
чивое место, занимаемое ремесленным и промышленным производством;
наконец, исторические формы, которые принимали торговля, разнооб-
разные виды кредита и вообще капитализм как таковой. А поскольку
так называемая крестьянская экономика представляет собой зачастую
противоречивый комплекс инфраструктур и суперструктур, то есть
фактически постоянных и эволютивных составляющих, то я постара-
юсь показать, каким образом происходит постоянное сочетание, сосуще-
ствование разных факторов - оппозиций, конвергенций, перепадов.

И так происходит до тех пор, пока весь комплекс в целом, несмотря на

176

отставание перемен на уровне базиса, мало-помалу не деформируется на
всю свою глубину. Тогда сквозь вихри резких перемен, которые несет
текущий день, начинают прорисовываться контуры новой экономики,
новой Франции; она возникла на наших глазах совсем недавно.

В хронологическом плане исследование суперструктур потребует от
нас, как правило - хотя и не всегда, - ограничиться более узкими
рамками, нежели в предыдущих главах. Действительно, чтобы иметь
возможность опираться на данные статистики (а в данном случае в этом
и состоит самый верный подход), приходится за отправную точку брать
чаще всего конец XVIII в.; для периода до 1700 и даже до 1750 г.
в нашем распоряжении остаются лишь такие приемы, как историческое
описание и гипотетическая реконструкция. Разумеется, я буду ими
пользоваться всякий раз, когда подобный экскурс в глубь времен ока-
жется полезен.

Что же касается верхней границы, со стороны нашей современности,
то мы уже говорили выше о трудности зафиксировать какую-либо дату,
которая отмечала бы точку решительного разрыва. В истории городов
перелом наступил, вероятно, после 1945 г.; в истории промышленности
было несколько следующих один за другим поворотных моментов -
1840, 1860, 1896, 1930, 1940, 1945 год... Примерно теми же временными
ориентирами обозначено и развитие торговли, банков, кредита, наци-
ональной валюты. Вследствие этого мы будем, в зависимости от нужд
нашего исследования, удаляться на большее или меньшее расстояние от
современного периода, анализ которого в принципе оставляется в сторо-
не - впрочем, только в принципе.

Действительно, разве анализ длительной временной протяженности
может не опираться на настоящий момент, по крайней мере в той
степени, в какой мы этот момент переживаем и представляем себе? Эта
опора всегда присутствует и в уме читателя, и в уме автора, даже тогда,
когда она остается лишь имплицитной. В этом состоит преимущество
рассмотрения истории в широкой временной перспективе: раскрыва-
ющиеся при этом процессы сами собой связываются с теми мучитель-
ными вопросами, что ставит перед нами наша современность.

I

ПРЕЖДЕ ВСЕГО- ГОРОДА

Города встают на каждом повороте истории Франции, заполняют ее,
руководят всем ее движением. Поэтому нам приходится вновь вернуться
к их рассмотрению, посвятить им эту новую главу. Тому есть несколько
причин. Во-первых, сведения об их жизни, добытые множеством трудо-
любивых историков, восходят к достаточно отдаленным эпохам. Тем
самым появляется возможность осветить длительные подготовительные
процессы, которые иначе трудно понять и которые таким образом мы
сможем проследить, не слишком на них задерживаясь. А во-вторых,
города с очевидностью предстают как образцовый пример: действитель-
но, нет никакого сомнения, что они (и в куда большей степени, чем
обычно считается) представляют собой суперструктуры.

В самом деле, между городами и деревнями пролегает неустранимая,
всегда присутствующая пограничная полоса, и этот рубеж не менее
четок, чем горная цепь Пиренеев, о которой было сказано: «что по одну
ее сторону - истина, по другую - заблуждение». Фактически превос-
ходство городского уклада определяется лишь по сравнению с укладом
сельским, который вплотную с ним соседствует, но имеет совершенно
иную сущность, иную природу, отличаясь тем сильнее, что он еще
и весьма рано попадает в зависимость, а там и в рабство по отношению
к городу. Городская суперструктура - это система, вознесенная вверх
и получающая свое объяснение исходя из жизни крестьянства, загнан-
ной вглубь и обреченной нести город на своих плечах.

10%: старинный и условный уровень колебания. Как ни парадоксаль-
но, если сравнить удельный вес городского и сельского населения, то
стрелка весов явно склонится в сторону второго: во Франции, как и по
всей Европе, город долго, очень долго был беднее людьми, чем деревня.
В нашей стране так продолжалось до 1931 года *. Не забывайте эту
столь позднюю дату, особенно если она вас удивляет. Она полезна тем,
что призывает нас считаться с реальностью.

Охватывая в целом меньшинство населения, город тем не менее
пользуется рядом очевидных преимуществ: его партнеры разрознены,
удалены друг от друга. С самого своего зарождения он сознает свое
конститутивное отличие от деревни, необходимость вести с ней борьбу,
которая и определяет самое его существо, весь строй его повседневной
жизни. Скученность на узком пространстве, теснота жизни ведет к тому,

178                      Глава четвертая. Суперструктуры

что горожан невозможно захватить врасплох, поэтому город довольно
рано сумел заполучить в свои руки власть, культуру, одним словом
целое богатство, которое в дальнейшем ему приходилось оборонять,
хранить, непрерывно использовать. Все эти истины были рано замече-
ны, и всем им суждена была долгая жизнь.

В общем и целом в период 1450-1500 гг. (за неимением лучшего
возьмем его в качестве исходной точки) крестьянское население состав-
ляло по крайней мере девять десятых всего населения Франции -
подавляющее большинство. Эта доля - плод моего вообрамсения, од-
нако Генрих Бехтель ^ в своих расчетах населения Германии в XV в.
приходит именно к такому соотношению. Разумеется, данные цифры -
десять процентов на город, девяносто процентов на село - являются
приблизительными, самое большее вероятными. Но даже если в реаль-
ности соотношение было немного иным, в дальнейшем мы можем ис-
ходить из того, что девять из десяти человек жили тогда в деревне.

Не следует, однако, представлять себе данную пропорцию как мини-
мальный уровень, необходимый для развития любой так называемой
крестьянской экономики; не следует думать, что для становления этой
экономики требовалось, чтобы по крайней мере десятую часть населе-
ния составляли городские жители. На самом деле этот уровень, рас-
считанный для 1450 или 1500 г., сам соответствует уже развитой ее
стадии; данное соотношение даже представляется мне свидетельством
известной зрелости французского общества в эпоху после окончания
Столетней войны, итогом некоторой уже весьма длительной эволюции.

Вдобавок даже в отношении куда более поздних эпох мы располага-
ем данными, лишь слегка отклоняющимися вниз или вверх от пропор-
ции один к девяти. Так, в 1812 г. (году русской кампании Наполеона)
в Ливонии и Эстонии насчитывалось всего 811 000 жителей; при этом
население городов - в том числе таких крупных, как Рига и Ревель,-
составляло лишь 66 000 человек; иными словами, если слегка округлить
цифры, на города приходилось 8,1%, на сельское население 91,9% '. За
два десятилетия до того, в 1796 г., гигантская и отсталая экономика
России кое-как работала, имея процент горожан всего в 6 или 8% ".
А обратившись к карте на с. 181, читатель может убедиться, что
в первые годы Первой империи для ряда французских департаментов
характерен еще более низкий процент урбанизации: Кот-дю-Нор - 3,1;
Крез - 4,4; Дордонь - 4,6; Вандея - 5,7; Коррез - 5,9... Для сравне-
ния: в Англии времен «Domesday Book» * (1083-1086) при населении

* Земельная опись Англии, произведенная Вильгельмом Завоевателем (примеч. ред.).

ЧИСЛЕННОСТЬ СЕЛЬСКОГО И ГОРОДСКОГО НАСЕЛЕНИЯ
в 1806-1954 IT.

1ва показателя сравнялись в 1931 г. Цифровые данные приводятся

в тысячах жителей.

(Источник: Tugault Y. Fecondite et urbanisation. 1975).
Надписи на карте: Общая численность народонаселения. Сель-
ское население. Городское население.

180                      Глава четвертая. Суперструктуры

1500 000 человек (11,4 человек на квадратный километр) уровень
урбанизации составлял 7%; тремя столетиями позже, в 1377 г., при
населении 2 600 000 человек (показатель плотности 20) он составлял
10% ".

В Китае даже в 1949 году на 542 миллиона жителей приходи-
лось всего 10,64% горожан. Зато в 1982 г. их было уже 20,83% от
миллиардного населения. Это, конечно, фантастически быстрый про-
гресс урбанизации, но он произошел лишь в недавнее время, в со-
ответствии с ускоренным темпом развития современного мира ". В иде-
але следовало бы рассмотреть - по-настоящему рассмотреть - самое
начало урбанизации (если здесь вообще имелось начало). Но во Фран-
ции даже слаборазвитые регионы, такие как Жеводан (современный
департамент Лозер) или Виварэ '° (ныне департамент Ардеш), не дают
нам искомой картины. Даже в них начало урбанизации не поддается
наблюдению.

Во всяком случае, вероятная цифра 10% для королевства Карла VII
или Людовика XI - это не так уж мало. Я даже склонен предполагать
(рискуя грубо ошибиться), что выше такого уровня урбанизации не
поднималась и изобильно-эйфорическая Франция Людовика Святого,
которую еще почти целое столетие отделяло от бедствий Черной чумы
и Столетней войны. В то время это была, безусловно, куда более
многолюдная страна, нежели та, какую унаследовал в 1461 г. король
Людовик XI; в ней было где-то около 21 или 22 миллиона жителей
против 12-13 миллионов в XV в. Но, сократившись чуть ли не
наполовину в своем населении за период 1350-1450 гг., Франция
понесла людские потери главным образом за счет сельского населения.
Города, укрываясь за своими поспешно строившимися или восстанав-
ливавшимися стенами, куда более успешно, чем «сельский простор»,
пережили мучительную Столетнюю войну. Вспомним: Жанна д'Арк
в детстве укрывалась от войны за стенами города Нефшато. Правда,
в городе гораздо больше людей, чем в деревне, становились жертвами
чумы, но притягательная сила городов была столь велика, что в даль-
нейшем их население восстанавливалось, тогда как сельское - умень-
шалось ".

Растущее значение городов. И все же эти средневековые города
были - за редкими исключениями - весьма скромными поселениями.
Они уже немного возвышались над окрестными селами, но еще не
господствовали над ними по-настоящему. Только позднее придет время,

182                      Глава четвертая. Суперструктуры

когда городской рынок начнет «координировать всю хозяйственную
жизнь [прилегающего] региона и обгонит в своем развитии [...] старый
аграрный город» ". И еще позднее наступит момент, когда межгородские
отношения станут определять все хозяйственные связи страны. Подъем
городов был медленным процессом, городской же капитализм, если он
в ту эпоху и существовал, делал лишь первые свои шаги. Одним словом,
безусловное преобладание городов - явление достаточно позднее.

Конечно, французские города развивались еще и до XIV в., они
завоевывали себе свободы и вольности (в качестве коммун и вольных
городов), создавали новые социальные институты. Но, во-первых, их
стремление к автономии наталкивалось на противодействие «двух наи-
более четко структурированных властей- Церкви и Короля» '", пос-
ледней еще больше, чем первой. В результате они волей-неволей оказы-
вались «включены в рамки территориальной политики, перспективы
которой далеко выходили за пределы их непосредственных интере-
сов» '*. Отсюда - внутренние трудности их развития. Во-вторых, сама
автономия привела их к долговой зависимости, несравнимой с дохода-
ми '°. Наконец, в-третьих, хотя во время бесконечной Столетней войны
и сопровождавших ее катастроф они и были точками опоры, островками
стабильности, тем не менее они тоже испытали на себе косвенное
воздействие этой эпохи, неблагоприятной для любого движения вперед.
И все же главный, возможно самый важный, сдвиг вперед состоял в том,
что именно во время Столетней войны город постепенно освободился от
сеньоров и сеньориальной зависимости " - освободился в принципе,
хотя множество живучих и тяжких пережитков зависимости оставались
в силе вплоть до самого конца «Старого порядка».

После же 1450 г., с восстановлением благодетельного мира, города
устремились вперед с новой силой. Все вокруг им благоприятствовало:
мощный демографический подъем, резкий скачок производительности
сельского хозяйства и его быстрое восстановление, а также и расцвет
собственно городских видов деятельности, динамичное развитие ремесел
и торгового хозяйства ". Начиная с середины XIV в. «промышленные»
цены - то есть цены на продукцию городского производства - постоян-
но росли, в то время как цены сельскохозяйственные неуклонно пада-
ли '". Ножницы цен работали в пользу городов. Стремительный подъем
и восстановление сил в XVI столетии, благодаря импульсу, данному
всем, а особенно городским отраслям инфляционной революцией цен '",
позволили городам обрести прежний вес, обрасти предместьями и полу-
чить господство над окрестными деревнями, практически бессильными
против их влияния.

1. Прежде всего - города                           183

По мнению Вернера Зомбарта T, эту революцию цен следует припи-
сать не только изобилию нахлынувших в Европу из Америки драгоцен-
ных металлов, но и воздействию городов: накапливая у себя подвижные
и все возрастающие денежные капиталы, города тем самым и создали
инфляцию, стали ее движущей силой. Это отчасти верно. Несомненно,
что традиционная история цен - в том виде, в каком представляем ее
себе мы, историки,- развивалась прежде всего как процесс городской,
скажем точнее су'перетру'ктурньш, происходивший зачастую на уровне
более высоком, чем жизнь крестьян.

Однако не следует воображать себе эти деятельные города по образу
и подобию наших нынешних городов. Еще многие годы им приходилось,
чтобы прокормить себя, рассчитывать только на собственные ресурсы,
на свою собственную территорию, зарабатывать свой хлеб в поте лица.
Волей-неволей «они сохраняют тесные связи с сельским хозяйством. Это
пастушеские города, и в них можно встретить и крупный рогатый скот,
и овец, а также множество птицы и свиней, причем последние берут на
себя такую важную функцию, как уборка улиц. В этой уборке имеется
настоятельная нужда, учитывая скученность городского населения, за-
чаточное состояние муниципальных служб и отсутствие мощеных улиц.
В стенах города и за ними [поблизости] располагаются виноградники,
огороды, а то и поля. Вокруг аристократических или церковных рези-
денций разбиваются также и сады для отдыха. Наконец, эти городские
окраины отмечены скоплениями наиболее грязных ремесел, таких как
выделка кожи, шерсти»". Это описание французских городов XII в.
применимо и к городам XVI в., которым Бернар Шевалье в своей
последней книге ", стремясь оценить их истинное значение в период до
продолжительных беспорядков, связанных с нашими религиозными
войнами, заново присвоил старинное наименование «добрые города».

Конечно же, точные цифры были бы более убедительны, чем
суггестивные описания. Благодаря счастливой архивной находке у нас
имеются некоторые из таких цифр для города Арля, за далекий 1437-
1438 год. В то время две трети жителей города были землепашцами,
пивоварами, скотовладельцами, пастухами, рыболовами, охотниками
или же лесниками; они кормились от земли, от огромных земель,
окружавших Арль. «Среди остальной трети населения почти все имеют
или возделывают хотя бы небольшой виноградник. Арль - это сельско-
хозяйственный город», «агрогород» "',- заключает Луи Стуфф.

Однако еще несколько столетий и все другие города находились
в такой же ситуации. Разве в Париже местных виноградарей не было
достаточно, чтобы по окончании уборки урожая учинять ликование

l^^r

184                      Глава четвертая. Суперструктуры

и беспорядок во всем стольном граде? Вторжение сельскохозяйственной
деятельности в быт городов свидетельствует об их недостаточной
специализации, о несовершенстве общественного разделения труда
по крайней мере до конца «Старого порядка», а возможно и в более
поздние времена. То был тормозящий фактор, действовавший еще
долго, очень долго.

Города и королевская власть. Другой, и также долговременный
фактор торможения: при постоянном росте своей политической, эконо-
мической и социальной значимости города освобождались от одной
кабалы лишь для того, чтобы попасть в другую - иногда добровольно,
иногда поневоле. Дело в том, что по окончании Столетней войны
монархическая власть в правления суровых королей Карла VII (1422-
1461) и Людовика XI (1461-1483) восстановила свою силу; она снова
стала карать, действовать, плести интриги.

Господство королевской власти особенно усилилось при Людовике
XI. На любой непокорный город обрушивались суровые репрессии, его
принуждали к повиновению путем военного вторжения. Такова была
участь Анже, Безансона, Доля, Арраса, Камбре, Валансьенна, Дуэ,
Сент-Омера, Перпиньяна... Взять хотя бы примерное наказание, которо-
му подвергся Аррас: королевские войска захватили город в 1477 г.,
а в 1479-м все население было из него изгнано; город даже переимено-
вали, и для его заселения стали зазывать новых жителей! Эта попытка,
оправданная якобы интересами безопасности королевства, закончилась
неудачей. Однако же Аррас был вынужден уступить силе ""'.

Впрочем, повиновение, добиваться которого стало главной задачей
королевской власти, не обязательно достигалось путем одного лишь
насилия. Людовик XI стремился еще и подкупать именитых горожан
и стравливать их с простонародьем, а также концентрировать городскую
власть в руках узких элитарных групп, которые легче склонить на свою
сторону, чем развитую администрацию. В результате в городах об-
разовывался тесный круг «политической» буржуазии - фактически
аристократии, устанавливавшей и поддерживавшей свою наследствен-
ную власть.

Такие городские аристократии действовали в согласии и сообщниче-
стве с монархией. Отдаваясь под королевское покровительство, города
стремились лучше защитить себя от своего же простонародья и от
крестьянства окружающих земель, а также частично избавиться от
королевского налога, восстановленного при Карле VII. Для королевской

1. Прежде всего - города                           185

же политики города все более и более становились главными провод-
никами общественного мнения ", с которым приходилось считаться; ни
одно государство, модернизируя свою власть, не может осуществлять ее
без согласия общества. Поэтому монархия искала поддержки городов
или хотя бы их правителей, стремилась склонить их к сотрудничеству.
Так завязывался главный сюжет всей будущей социально-политической
истории Франции. Зачастую все начиналось с того, что городские власти
покорялись королю, отрекались от независимости, практически совер-
шали измену.

Таким образом, в нашей стране, даже в северных областях, более
требовательных в этом отношении, чем южные, города так и не раз-
вились в тот тип городов-республик, какие известны в Италии, Герма-
нии или Нидерландах. Хорошо это или плохо? Очень хорошо, писал
Макиавелли, восхищенно наблюдая за политическим подъемом монар-
хии, стремившейся объединить всю территорию Франции. С другой
стороны, очевидно, что в результате нелегкая история нашей страны не
испытала в полной мере могучего воздействия животворной силы горо-
дов. Этому препятствовала сдерживающая, сковывающая сила слишком
алчного государства.

Конечно, впоследствии, пользуясь скрытыми историческими проти-
воречиями, города стремились сбросить с себя иго. Всякий раз, когда
монархическое государство переживало серьезные трудности,- скажем,
во времена Лиги в конце религиозных войн или же в смутную пору
Фронды - города (в первом случае, например, Марсель ^, а во вто-
ром - Бордо) "" делали попытки освободиться или хотя бы набраться
силы. Всякий раз тщетно, ибо им не хватало времени. Историческая
судьба Франции не давала им достаточно силы для эмансипации,
а кроме того, говоря по справедливости, они и сами были не только
жертвами, но и виновниками своей порабощенности. Так растение плохо
принимается на дурной почве и в неблагоприятном климате.

Не имея честолюбивых устремлений, не состязаясь между собой
вплоть до кровавого противоборства, города, которые в других странах
образовывали целые агрессивно-завоевательные государства, во Фран-
ции тихо жили в тени и покое. Жестокости истории выпадали, как
правило, на долю крестьянства, а не горожан, которые ими самодоволь-
но пренебрегали. И в правление Людовика XI, и позднее город ощущал
себя отдельным миром, огражденным от внешнего воздействия: «Разве
можем мы сказать наверняка,- восклицает Бернар Шевалье,- какое
тайное чувство покоя и защищенности порождали в их [горожан] созна-
нии высокие стены, горделивые крепостные башни и тщательно запер-

186                      Глава четвертая. Суперструктуры

тые на ключ ворота?» В случае необходимости город мог даже прожить
собственными запасами, ресурсами своей собственной территории: «Ког-
да [сокращался или] падал местный спрос, а более отдаленные рынки
оказывались закрыты, сборщики налогов, нотариусы, судейские и маги-
страты все еще сохраняли в своих руках достаточно средств для движе-
ния торговли и поддержания ремесленной активности» ^,- то есть для
спокойной жизни без чрезмерных претензий.

Устойчивость сети городов. После 1450 г. сеть французских городов
оставалась той же самой, какой она была за много веков до того. По
словам Жан-Батиста Сея (1828), в Париже «большинство улиц об-
разовались до Франциска 1» ".

Между 1500 и 1789 гг. новые города создавались нечасто: Гавр был
заложен в 1517 г. просто как порт, который только впоследствии стал
городом; Витри-ле-Франсуа был построен, чтобы приютить жителей
располагавшегося по соседству городка Витри-ан-Пертуа, сожженного
в 1544 г. Карлом Пятым; конечно, Сюлли в 1608 г. основал Анришмон,
а Карло Гонзага- Шарлевиль (на месте старинного Арша), но подо-
бные щедрые жесты были доступны одним лишь очень богатым вель-
можам. Из этих новых поселений только Шарлевиль сделался впослед-
ствии настоящим городом - а в начале XVII в. он едва насчитывал 300
жителей '". Тщеславной традиции градостроительства отдал дань и кар-
динал Ришелье, заложивший в 1637 г. свой собственный город Рише-
лье " (Сюлли хотя бы для виду дал своему созданию имя короля,
кардинал же этим не озаботился),- однако кардинальский город почти
не развивался и ныне представляет собой лишь своеобразный городок-
музей в 60 километрах от Тура.

Другим примером такого тщеславия - на сей раз осуществленного
в беспримерных масштабах Королем-Солнцем - стало сооружение
в 1661-1682 гг. Версальского дворца, этой «сцены, [...] алтаря всего
королевства» ^. Оно повлекло за собой и строительство города вокруг
дворца. Тем самым Париж лишился известных преимуществ, которые
доставляло ему пребывание королевского двора, однако его историчес-
кая судьба от этого мало изменилась.

Упомянем также основанный в 1666 г. Рошфор - укрепленную
Вобаном крепость, которая обращена к океану, хоть и стоит в отдалении
от берега; Лорьян, построенный на месте прежнего Пор-Луи, отданного
в концессию Индийской компании; Сет, ставший вторым французским
портом на Средиземном море. Не стоит забывать и перестроенные

1. Прежде всего - города                          187

Кольбером Брест, Марсель, Тулой... Среди трехсот городов, укреп-
ленных Вобаном или так или иначе связанных с его деятельностью,
некоторые тоже были созданы им ex nihilo: в 1679 г.- Юненг, Саарлуи,
Лонгви, в 1681-м- Мон-Луи, в 1687-м- Фор-Луи, в 1692-м-
Мон-Руаяль и Мон-Дофен, в 1698-м - Нёф-Бризак на левом берегу
Рейна. Все это тесные крепостные городки, в которых «военные со-
оружения допускают и присутствие жителей, но не в чрезмерном ко-
личестве» ",- и которые в дальнейшем были обречены на жалкое
прозябание.

В целом все случаи закладки новых городов следует отнести к числу
исключений из правила, которые, как всегда, это правило подтвержда-
ют. На тысячу городов таких случаев набирается от силы двадцать.

Местополомсение городов. Итак, французские города продолжали
стоять там, где они были основаны давным-давно, либо в галлороман-
скую эпоху (как почти все крупнейшие города страны), либо в XI-XII
вв., когда широко развилась новая городская сеть, заполнявшая проме-
жутки в прежней - правда, зачастую за счет оживления старых горо-
дов, а не образования новых.

Неудивительно, что эти города устойчиво сохраняются на своих
местах: они прикреплены к этому местоположению, освободиться от
которого невозможно. С момента, когда в городе насчитывается тысяча
жителей (а то и меньше), он может жить только будучи открыт во
внешнее пространство, а значит, по соседству с ним, в пределах его
доступности должны быть зоны, откуда он мог бы получать воду,
продовольствие, дрова, строительные материалы и, наконец, людей -
поскольку испокон веков и вплоть до XIX столетия ни один город не мог
обеспечить воспроизводство своего населения без притока извне, прежде
всего из ближнего пояса деревень. Впрочем, пояса этого было далеко не
достаточно.

Париж оказался удачно расположен посреди особо благоприятной
местности, где имелось, так сказать, все необходимое. Не благодаря ли
этой своей обеспеченности город сумел пережить грозные годы Столет-
ней войны? «В отличие от края Бос, здесь в изобилии вода; в реках
относительно много рыбы... окрестные леса считаются богатыми дичью;
гонесские нивы славились своей урожайностью; на иссийских и сюрен-
ских холмах делали доброе вино; заливные луга и низины благоприят-
ствовали скотоводству, а такая скромная деревня, как Ванв, произ-
водила высококачественное масло, «до которого далеко маслу из Фланд-

188                      Глава четвертая. Суперструктуры

рии и Бретани»; в достатке имелся лес; правда, залежи минералов были
здесь, как и в Ферьер-ан-Бри, небогаты и немногообразны, зато хоро-
ший строительный камень добывался из карьеров буквально у город-
ских ворот, начиная с предместья Нотр-Дам-де-Шан» ^. Париж был
плотно опоясан полями, нивами, порой даже залежными землями; Ком-
мин рассказывает о случившейся в сентябре 1465 г. (в разтар войны
между Людовиком XI и Карлом Смелым) ошибке «конников», которые,
подъезжая к Парижу в сумерках или в туман, увидели перед собой
«множество воздетых кверху копий... Они подъехали ближе... и узрели,
что все это превеликий ростом чертополох» ^, которым заросли поля до
самых городских ворот.

Однако главным символом, главным знаком города служила в стари-
ну крепостная стена. И именно наличие стен дает ему (если верить
старому словарю Фюретьера) ^ право именоваться городом. Так было
всегда, говорит известный медиевист Роберто Лопес, шутливо напомина-
ющий интервьюеру ", что «во времена фараонов иероглиф, обозначаю-
щий город, состоял из креста, вписанного в круг,- это как бы сразу
и перекресток дорог и крепостная стена». В стене имелись ворота,
необходимые городу для сношений с внешним миром, но одновременно
и составлявшие слабые места в его оборонительной системе. Оттого этих
выходов наружу иногда оставляли совсем мало: так, в Дюнкерке
в 1708 т. (город еще не изменился после проведенных Вобаном фор-
тификационных работ) «имелось со стороны суши всего двое ворот -
Королевские и Ньюпорские» ^. И притом вторые ворота открывались
только по рыночным дням - так требовала оборона. Напротив того,
выстроенная в 1785-1787 гг. вокруг Парижа Стена генеральных откуп-
щиков имела на своем протяжении в 23 километра 17 больших таможен-
ных ворот и тридцать ворот малых, причем при каждых (и больших
и малых) был мытный двор для взимания пошлин. Само собой разуме-
ется- но все-таки следует об этом напомнить,- что города, хоть
и замкнутые в своих стенах, являлись прежде всего перекрестками
дорог, где начинались или заканчивались торговые пути, проходившие
через весь город от ворот до ворот.

Расположение городов бывало, естественно, более или менее благо-
приятным. В пору закладки первых городов первостепенную роль, судя
по всему, играло наличие судоходных путей "". При этом бывали города,
особо обласканные судьбой: расположенные на реке в том месте, откуда
она начинает быть судоходной, и образующие перевалочный пункт
сухопутных и водных путей; или владевшие бродом либо мостом,
позволяющим легко переправляться на другой берег. Таков Страсбург со

ИНДЕКС ПРИВЯЗАННисТИ ГОРОДиВ К BEPEIAM НЕК

Север Франции, богатый судоходными реками, предстает здесь
в худшем положении, чем можно было бы ожидать,- либо потому,
что на карте учитываются недавно возникшие и независимые от рек
промышленные города, либо ПОТОМУ, что на карте Видаля де ла
Блаша не показаны некоторые мелкие, но фактически судоходные

речки (такие, как река Дёль в Лилле).

Напротив того, на Юге, в средиземноморском регионе, на карте
выгодно представлены даже небольшие речки, и Рона, пересекаю-
щая этот регион извне, также притягивает к себе ряд городов,
повышая тем самым общерегиональный индекс. Тем не менее здесь

его значение оказывается минимальным.

(Карта и комментарий к ней взяты из работы: Biache Jules //
Revue de geographic de Lyon. 1959. P. 19).

190                      Глава четвертая. Суперструктуры

своим стратегическим мостом через Рейн, важным для движения как
товаров, так и войск. Таков Анже, где сужение речной долины обеспечи-
вает исключительно удобную переправу. Таков Нант, с его первым
мостом на Луаре, если двигаться по ней с океана. Таков Авиньон со
своим прославленным мостом, сооруженным в XII в.: хотя Рона в этом
месте и весьма широка, но она распадается здесь на два рукава, что
ослабляет силу течения и позволяет мосту опереться посередине, тре-
тьей частью своей длины, на твердую почву *°. Таковы Тараскон и Бо-
кер, соединявшиеся мостом, перекинутым через грозную Рону; за невоз-
можностью более прочного, этот мост был плавучим. В Руане в XVII в.
также был сооружен плавучий мост через Сену; открытый в 1630 г., он
заменил собой гигантский выгнутый горбом каменный Большой мост,
частично обрушившийся из-за непрочного грунта, на который он опи-
рался. Плавучий мост прослужил до XIX в.; он был хитроумно устроен
так, чтобы подниматься с приливом и открываться для пропуска судов.
«Сам Людовик XVI соизволил полюбоваться им» *'.

Тем не менее реки еще недостаточно для образования города: Орле-
ану, стоящему на Луаре, удалось, правда, оказаться в центре всей
французской истории- но разве мог он подчинить ее своей власти,
будучи расположен на стыке двух изолирующих его от внешнего мира
безлюдных пространств: Орлеанского леса на севере (в прошлом более
обширного, чем сегодня) и лесов и болот Солони на юге. Поистине, из
всех французских городов его история - самая драматическая.

Привилегированное местоположение имели города, стоявшие вблизи
моря - не в самом устье рек, но выше по течению, там, где успокаивает-
ся волнение и корабли могут спокойно приставать к берегу; таковы
Руан, Бордо... Правда, они зато испытывали иностранное притяжение,
жили одними лишь связями с заграницей и слишком часто вообще
отворачивались от внутренних областей Франции.

Не менее удачно располагались и города, построенные на границе
двух регионов, что обрекало их служить центрами обмена - хотя бы
просто обмена между горами и равниной. Целая гирлянда таких городов
опоясывает, в частности, Альпы.

При всем том, за исключением Парижа и Тулузы, «крупнейшие,
стремительно развивающиеся [французские] города в большинстве сво-
ем размещаются на периферии страны, «рассеяны по периметру»: Нант,
Бордо, Марсель, Тулой, Гренобль, Лион, Страсбург, Лилль» ". Внут-
ренность королевства, как неоднократно пишет в своих «Мемуарах»
маркиз д'Аржансон, остается почти незанятой и зачастую «отзывается
пустотой».

1. Прежде всего - города                           191

Окружающее пространство тоже участвует в жизни города, если
удается преодолеть его помехи и овладеть его возможностями. Успех для
города- суметь заполучить господство над тем, что оказывается под
рукой: например, в 1717 г. подобного шанса не упустил Бар-ле-Дюк, чье
расположение благоприятствовало контрабандному ввозу во Францию
(Лотарингия в ту пору еще не была французской) запретных индийских
тканей ". Гранвиль с 1812 г. много лет подряд эксплуатировал 25-30
своих тяжелых «габар» водоизмещением от 3 до 18 тонн, используя их
для ловли устриц, омаров, креветок, посылая несколько судов на лов
трески, наконец, занимаясь непрерывными каботажными перевозками
между Нантом и Брестом и вплоть до Дьеппа **. Порой опасность
заключалась в том, чтобы увлечься подвернувшейся удачей, легкой
прибылью, и перестать видеть что-либо кроме них. Нант, процветая
благодаря сообщению с колониями и - не больше и не меньше -
торговле неграми, к концу XVIII в. утратил связь с окружающей его
сельской местностью. Он настолько потерял к ней интерес, что город-
ские буржуа стали даже продавать свои земельные владения. Это
удивляло Артура Юнга: «Что за диво - все это богатство и великолепие
[города Нанта) никак не связано с деревней?» "

Преодоление и снятие преград, стимулирование обменов, рост сооб-
щений- всему этому способствовали организация ярмарок и приум-
ножение числа рынков. Так, в провинции Пуату во времена Людовика
XIV в одном лишь Люсонском округе насчитывалось 87 ежегодных
ярмарок плюс 18 еженедельных рынков (18 х 52 = 936 рыночных дней
в году) **... И не следует думать, что речь идет о каком-то особо
активном регионе.

Действительно, во многих случаях впечатляющее распространение
ярмарок знаменовало собой стремление городов и городков к интен-
сификации обменов в том или ином недостаточно благоприятном реги-
оне. В департаменте Воклюз в 1815 г. больше всего ярмарок устраи-
валось в районах, живших тяжело (Боллен - 11 ярмарок в год, Вальре-
ас - 9, Малосен - 8, Апт - 5), тогда как в более благодатных
равнинных районах на западе департамента их число и масштабы были
меньше ". В Орнане, хлеботорговом городе в нижней части долины Лу
в горах Юра, на отсталой периферии Франции, еще в XIX в. устраи-
валось ежегодно 24 ярмарки, «по первым и третьим вторникам каждого
месяца» **. В Северных Альпах, особенно в Верхней Савойе, высокогор-
ные ярмарки - по продаже крупного рогатого скота, овец, мулов -
издавна превосходили по своему размаху ярмарки в долинах и на
равнинах.

В 1841 г. КАРТА ФРАНЦИИ

ВСЕ ЕЩЕ ИСПЕЩРЕНА ЯРМАРКАМИ

(Из книги: Dictionnaire du commerce et des marchandises. 1841. Т.
1. Pp. 960 sq.).

В многообразных связях между городами и городками, городами
и деревнями, между разными городами, из которых неутомимо ткалась
и укреплялась насущная материальная жизнь Франции, главной движу-
щей силой постоянно служил город: ритм жизни отмеривался его рыноч-
ными днями; он давал денежные ссуды, образуя связь между крупным
торговым и финансовым капиталом; в нем находились центры церковно-

1. Прежде всего - города                           193

го культа и государственной власти; ему принадлежали юстиция и ад-
министрация, он был средоточием «письменной цивилизации» *". Эконо-
мист Адольф Бланки писал в 1851 г.: «На одной и той же земле живут
два разных народа [городской и деревенский), живут настолько разной
жизнью, что друг для друга они словно чужеземцы, хотя их и связыва-
ют как никогда прочные узы [политической] централизации» '". Два
разных народа, которые вынуждены уживаться друг с другом и таким
образом образуют одно целое. Один из них (горожане) управляет Дру-
гим, паразитирует на нем, эксплуатирует его, но и заставляет его расти
над собой, составляя необходимое, если не достаточное условие любого
прогресса ".

Потребность в людях. Ключевой проблемой всей истории городов
была и остается, безусловно, проблема воспроизводства населения.
Сегодня трудность заключается в беспрецедентном росте городов, делаю-
щем их прожорливее сказочного людоеда. Раньше же постоянной при-
чиной был дефицит городского населения. Чтобы восполнить перевес
смертности над рождаемостью и обеспечить себе хотя бы медленный
рост, город должен был беспрестанно пополнять свою буржуазно-купе-
ческую элиту, а тем более свою рабочую силу - квалифицированных
ремесленников и пролетариев-чернорабочих.

Однако в старину все города решали эту жизненную проблему, не
особенно о том и заботясь. Они постоянно рекрутировали новых жи-
телей в ближней округе, а иногда и очень далеко от своих ворот (см.
карты на с. 195-197 и в кн. 1, с. 155-161). Иммигранты так и спешили
на их зов. Долю этих пришельцев в населении городов редко удается
установить по документам, зато из анализа свидетельств о браке или
о смерти (в больницах) ясно вырисовывается география мест, откуда они
приходили. Квартал, где селился явившийся в город издалека или из
ближней деревни иммигрант, располагался либо вблизи ворот, через
которые он вошел в город, либо там, где традиционно жили его земляки,
нередко занимавшиеся одним и тем же ремеслом. В Париже городские
кварталы представляли собой как бы провинции в миниатюре, что
определялось разделением труда, жесткой социальной иерархией, но
также и стихийно сложившейся системой приема новых жителей.

Самое поразительное, как при этих перемещениях населения легко,
сама собой решалась жизненно важная на наш взгляд проблема притока
людей в города, постоянно испытывающие дефицит рабочей силы.
Конечно, масса сельских жителей была непомерно велика сравнительно

8   Ф. Бродель

194                      Глава четвертая. Суперструктуры

с числом горожан. И все же мобильность французского и вообще
европейского населения может удивить. Она была способна удовлетво-
рить любые потребности экономики в настоящем и будущем. Так,
в конце XV в. восстановил свою силу город Арль, который уже потерял
было свою старинную славу и который обгоняли Марсель, Экс и даже
Эг-Морт. Причем стоило ему ожить, как в него сразу же хлынули, явно
во множестве, иммигранты из всех краев, даже из северной Франции.
Как видим, здесь возможно все, что угодно ". Сходным образом и Нант
в XVI в. обеспечивал себе постоянный прирост населения прежде всего
за счет притока людей из своей ближней округи и Бретани, но также
и из Пуату, Нормандии, из всей долины Луары до самого Орлеана.
В городе можно было встретить и марсельцев, и португальцев, и италь-
янцев, имелась здесь и внушительная испанская колония ".

Когда в конце XV в. потребность в рабочей силе ощутил Лион, на
его призыв тут же откликнулись выходцы из Савойи, зона рассеяния
которых охватывала в ту эпоху Южную Германию, Южную Италию,
Испанию и значительную часть Франции. Современники утверждали,
что «две трети Лиона - это потомки савойцев», что «почти все черно-
рабочие, составляющие треть города, происходит из савойского края» ".
Конечно, это преувеличение: точные разыскания показывают, что
в 1597 г. доля савойцев в населении Лиона была всего лишь 21,2%,- но
и такая цифра весьма значительна. Тем более что этот миграционный
поток был неиссякаемым источником рабочих-текстильщиков и числен-
но превосходил иммиграцию из более близких областей- Фореза,
Лионнэ и Божоле (все вместе они составляли лишь 18,3% населения
города, а выходцы из Дофинэ -7,2%)°°. Но в любом случае, из каких
бы дальних краев ни приходили люди (см. карту в кн. 1, с. 161), эта

ПРИТОК НАСЕЛЕНИЯ В ГОРОДА ЮГО-ЗАПАДА

У каждого города имеется своя зона, откуда пополняется его
население и где он в этом отношении преобладает над другими, хотя
влияние Бордо (см. последнюю карту) распространяется на весь

юго-запад.

(Источник: Poussou J.-P. Bordeaux et ie Sud-Ouest au XVIIIe
siecle. 1983).

Надписи оком карт. На с. 195. Вверху: Ангулем (396 иммигрантов).
Внизу: По (841 иммигрант). На с. 196. Вмрху: Ла Рошель (1663
иммигранта). Внизу: Ош (503 иммигранта). В условных обозначени-
ях первая строка означает «свыше 12,8Уо», последняя - «ни одного
иммигранта».

1. Прежде всего - города

BORDEAUX

демографическая подпитка, давая почти половину населения огромной
лионской агломерации, была для нее вопросом жизни и смерти: про-
мышленность и торговля Лиона требовали все больше и больше людей,
которых город «непрерывно поглощал» "'.

Нечего и говорить здесь о Париже - у этого-то людоеда и размеры
и аппетит были куда больше! Незабываемые картины пестрой толпы
парижских чернорабочих - почти сплошь выходцев из провинции, из
Савойи, Оверни, Лимузена и Лионнэ, Нормандии, Гаскони, Лотарин-
гии - незадолго до Французской революции оставил нам Себастьен
Мерсье ". Впрочем, Париж - вообще город особый.

Куда более поразительно, с какой легкостью усиливается приток
иммигрантов в Бордо в середине XVIII в., в пору, когда город с бес-
примерной для Юго-Запада силой развивал свою торговлю и мореп-

198                      Глава четвертая. Суперструктуры

лавание. Новые жители приходили не только, как повелось, из ближней
долины Жиронды, но и из несравненно более широкой зоны. В то же
время показательно, что даже те города, которые поставляли этих
переселенцев, сами сохраняли притом контроль над собственной ближ-
ней округой, и из нее Бордо получал людей немного. Можно сказать, что
каждый город обладал своим традиционным «демографическим бассей-
ном», как бы людским заказником "".

Города и экономика Франции. Можно ли сказать, что города были
ответственны за неблестящее, прямо скажем, положение дел в матери-
альной жизни Франции, еле-еле продвигавшейся по пути модернизации?
Не следует ли, вопреки уже цитированному в предыдущей главе "
Жаку Лаффиту, считавшему, что развитие французской промышлен-
ности (еще с XIV в.) тормозила деревня,- не следует ли сказать, что
виноваты также и города? Возможно, сельское хозяйство Франции
просто не получало достаточного движущего импульса от городов,-
даже в XVIII в., хотя вторая его половина и отмечена сильнейшим
подъемом, так что подобное обвинение приходится сразу же отвести.

Бесспорным фактом является то, что с 1500 по 1789 г. все города
хоть и медленно, но развивались. Они пользовались общим ростом
населения страны, который сам собой подпитывал население городов
и их предместий, обеспечивал в них рост валового потребления. Четко
прослеживаемая уже с XVI в., эта экспансия еще более отчетлива на
протяжении XVIII в.: в ту пору города переживали бурные перемены,
обретали свое архитектурное великолепие, высвобождались из своей
средневековой оболочки - в них сносили, порой не без колебаний,
крепостные стены '", прокладывали прямые улицы, создавали более
просторные кварталы.

Зарождавшийся урбанизм уже в XVI в. питал собой политику
градостроительного волюнтаризма, зачастую проводившуюся королев-
ским правительством. Очевидным фактом является вторжение итальян-
ского искусства Ренессанса, образцы которого появляются то тут, то
там, хотя и не производят полного переворота в городской среде. Для
этого процесса показательна карта, -которую мы взяли из книги Жан-
Робера Питта (с. 199). На ней запечатлено безусловное первенство
городов долины Луары, где благодаря присутствию королевского двора
примерно до 1525 г. билось сердце нашей страны, а может быть и всей
нашей цивилизации. Париж возобладал лишь со второй половины
столетия, благодаря предпочтению, оказанному ему Франциском 1

Новые здания в ренессансном стиле появлялись во Франции
сравнительно редко, главным образом в зоне максимального вли-
яния королевской власти - то есть в долине Луары и в Парижском

регионе.

На карте отмечены населенные пункты, где имеются одно или
больше зданий, построенных либо перестроенных в ренессансном
стиле в правление Карла VIII (1), Людовика XII (2), Франциска
1 до 1525 г. (3), Франциска 1 после 1525 г., когда его двор обосновал-
ся в Париже (4). Список опубликован в книге: Hautecoeur L. Histoire

de l'architecture classique. 1963.

(Источник: Pitte J. R. Histoire du paysage francais. T. 2. 1984).

200                      Глава четвертая. Суперструктуры

(1516-1547), хотя двор этого короля еще продолжал переезжать с места
на место. Так или иначе, столица тоже не избежала проникновения
нового архитектурного стиля: в центре ее, на Гревской площади,
вместо «старого муниципального дома» появилась элегантная Ратуша,
ставшая первым в Париже крупным зданием, построенным в новом
стиле (1532-1549) "'.

В целом наши города XVI в. были еще мало отмечены влиянием
архитектуры Ренессанса, но уже с тех пор непременной принадлежнос-
тью градостроительной эстетики стали симметрия, перспективы, осве-
щенность, крупные открытые магистрали, и начиная с эпохи Людовика
XIV это итальянское наследие мощно проявилось в искусстве клас-
сицизма ^.

В век Просвещения вкус к урбанизму почти повсюду восторжество-
вал с новой силой. Как пишет Жан Мейе, во Франции в то время
«достигает... грандиозных масштабов перепланировка городского про-
странства. Попробуем на миг мысленно убрать все созданное в наших
городах за период 1650-1790 гг.: многое ли останется при этом от центра
не только крупных, но также {...} и многих совсем маленьких городов?
И то было чаще всего не просто частичное переустройство, но настоящая
реконструкция всего города... Образцом успешной перепланировки горо-
дов [в ту эпоху] могут служить великолепная упорядоченность Бордо -
города крупных негоциантов, или же Нанси - города Станислава Ле-
щипского» ". На первом месте стоял, как всегда, Париж - «нет моды
кроме парижской». Столица покрылась стройками, опознаваемыми по
высоким подъемным колесам для строительных материалов, а на ули-
цах - по белым следам штукатуров, возвращавшихся с работы ^

Работы эти продолжались и в XIX в.; в Париже они увенчались
деятельностью назначенного в 1853 г. префектом Сены барона Османа,
который полностью переменил весь облик города. Немало пережили
и провинциальные города. В частности, как отмечал около 1860 г. Леонс
де Лавернь, «за последние тридцать лет Ле-Ман, Лаваль и Анже
выросли вдвое; на месте грязных и бедных лачуг былых времен или
вокруг них вырастают новые красивые и просторные кварталы; они
являют глазу картину блеска и хорошего вкуса, где нет ничего искус-
ственного и преувеличенного...» ".

Любопытнее всего, что ни у государства, несмотря на огромную
массу взимаемых налогов, ни у самих городов, в которых жило немало
богатых людей, не хватало денег доводить до конца эти реконструкции,
так что от слишком крупных проектов приходилось отказываться.
В истории многих французских городов " вновь и вновь возникают

1. Прежде всего - города                           201

слова «нехватка средств». Так было в Бордо в момент его бурного
подъема, в Тулузе (где принятие необходимых решений задерживалось
еще и из-за отсутствия интенданта), в Марселе, Лионе (при расчистке
площади Белькур), в Руане, где поневоле пришлось ограничиться ново-
стройками по периферии города, в Кане, где в XVIII в. доля города
в расходах на собственное переустройство не превышала 10%.

В Ренне эта проблема встала особенно остро после катастрофичес-
кого пожара, который вспыхнул там в ночь на 23 декабря 1720 г.
и прекратился лишь через шесть дней, благодаря спасительному дождю.
В верхнем городе сгорело 945 домов, то есть весь городской центр;
остались невредимыми лишь 1367 домов, по большей части в бедных
и нездоровых кварталах нижнего города *''. Чтобы оправиться от этого
бедствия, Ренну недоставало собственных средств.

Тогда город обратился за помощью к государству, которое тоже не
отличалось безграничной щедростью, хоть и пыталось, посредством
целой серии постановлений Королевского совета, навязать Ренну свои
решения и планы, своих архитекторов и инженеров: «Скупясь на деньги,
оно отнюдь не скупится на указания» *". Городские власти обращались
также к провинциальным штатам Бретани, которые сами подчинялись
королевским решениям; они занимали деньги, добивались от интендант-
ства принудительной мобилизации рабочей силы; они недоплачивали
крестьянам-возчикам и каменщикам, зачастую привлекавшимся к рабо-
те против своей воли, по повинности; они вели переговоры с инженера-
ми, занятыми реконструкцией, с поставщиками, с землевладельцами...

Вполне логично, что все работы затягивались: городское население,
приютившееся в уцелевших домах и в предместьях, еще долго задыха-
лось там от тесноты; деревянные времянки, понастроенные повсюду
сразу после катастрофы с разрешения властей, простояли, несмотря на
указание их снести, до 1728 г. Потребовалось лет пятнадцать, чтобы
отстроить заново жилые дома, около тридцати лет - чтобы завершить
строительство общественных зданий и прочие работы. Дело в том, что
задуманные архитекторами и городскими властями (не без трений и спо-
ров, что само по себе было тормозящим фактором) крупномасштабные
градостроительные проекты на несколько лет заблокировали всякую
инициативу частных застройщиков, а в итоге собрать необходимые
средства оказалось невозможно. Город сумел реализовать лишь часть
проектов- достаточно, чтобы на этом разориться, но недостаточно,
чтобы радикально изменить свой облик. В частности, отставлены были
проекты фонтанов, водопровода, спрямления речного русла в целях
оздоровления нижнего города, регулярно подвергавшегося затоплению...

202                      Глава четвертая. Суперструктуры

Дело кончилось тем, что в 1728 г. восстановление жилых домов
было в основном вновь вверено их прежним владельцам. После этого
оно пошло быстро, так как реннская буржуазия не испытывала не-
достатка в средствах. Вокруг выстроенных по проекту городских
властей Новой площади и парламентского дворца выросли элегантные
кварталы, продуваемые свежим воздухом благодаря широким прямым
улицам; самые богатые горожане строили там частные особняки и до-
ходные дома. Нижний же город, равно как и восточные и западные
кварталы верхнего, с их узкими и неопрятными улочками, так и ос-
тались неизменными '".

Отметим этот последний фактор - частные капиталовложения в не-
движимость. Действительно, во Франции наряду с перепланировкой
городов (всякий раз носившей частичный характер) повсеместно шло
новое строительство, главным образом по инициативе богатых людей,
возводивших (в Нанси, Безансоне или Лилле) особняки или же много-
этажные дома для обеспеченных жильцов. Финансируя это строительст-
во, они могли рассчитывать на верную прибыль: во всех или почти всех
городах демографический рост сопровождался жилищным кризисом.
В Кане - где, как и в Ренне, «неумелое государственное предпринима-
тельство» в конце концов отступило перед спекулянтами, объем частного
строительства резко увеличился около 1770 г., а вместе с ним выросла
и квартирная плата ^".

Итак, градостроительство было, ничего не скажешь, блестящим, но
оно имело свои пределы. Не везде сносились крепостные стены, которые
окружали города и нередко душили их. В Ренне стены исчезли лишь
в конце столетия, в 1774-1782 гг. Вместо стены сооружали решетчатые
заграждения- чтобы иметь возможность взимать ввозные пошлины
и поддерживать живучую иллюзию «закрытого» города! А главное, ни
в одном из этих городов не были ликвидированы- по-настоящему
ликвидированы- характерные, унаследованные от средневековой ста-
рины извилистые и зловонные улочки. Даже те города, где строились
великолепные здания парламентов, интендантств, судебных палат или
ратуш, так и не смогли избавиться от ставшей притчей во языцех
грязи,- как бы они ни совершенствовали водоснабжение и ни пытались
наладить вывоз мусора. В Лионе мусор вывозили в мешках на ослах,
а в Лилле, затопленном жидкими помоями, «очистка улиц и удаление
сточных вод осуществлялись при помощи повозок с бочками сомнитель-
ной прочности» ". От этого старинного проклятия плохо удавалось
избавиться всем городам, даже крупным, наиболее затронутым кризисом
урбанизма, таким, как Руан, Нант, Бордо, Лион, Марсель, Тулуза,

1. Прежде всего - города                          203

Лилль. Еще в 1772 г. выходит книга Пьера Патта, который сокрушает-
ся, что в этих столичных городах повсюду «помои, прежде чем достиг-
нуть сточных отверстий, текут открытыми ручьями [...] далее, прямо по
улице струится кровь из мясных лавок [...] Когда же идет дождь, то
у вас на глазах весь народ затопляет грязная, нечистая вода, стекающая
с крыш, которые расположением своим стократно приумножают воду,
низвергающуюся с небес..» ^.

Какой из наших городов был самым неопрятным? В 1656 г. Башо-
мон и Шапель, два остроумца, северянина (разумеется) и поэта, считали
таковым Нарбонн: «Старый город-замарашка, / Весь в помоях и ру-
чьях...» По словам других путешественников, этот город был latrina
mundi, cloaca Galliae * "'. He стоит верить им на слово: вина Нарбонна -
хотя, очевидно, и немалая,- состояла лишь в том, что он был построен
в низине, слишком часто затапливавшейся водами Оды. Что же касается
первого места в этом малопочетном соревновании, то на него с тем же
основанием мог бы претендовать и Руан. Эжен Ноэль описывает Руан
своего детства как «смрадный город», чьи улицы и улочки были затоп-
лены помоями, начиная с «порядочных кварталов» и вплоть до от-
вратительных трущоб «ужасного скопища нищеты в квартале Сен-Марк
[...] этого зловонного лабиринта [...] куда не решалась заглядывать
полиция [...] Из этой клоаки исходил, распространяясь по всему городу,
чудовищный смрад [...] Запах Руана чувствовался на пол-лье в ок-
руге» "*. После холеры 1832 г. улицы пришлось до какой-то степени
вычистить, однако еще Флобер в письмах к Луи Буйе проклинал
вонючие улочки Руана, которые исчезли лишь после градостроитель-
ных преобразований Второй империи "'.

Вернемся, однако, к более важным вопросам: если частные капита-
ловложения в недвижимость играли важнейшую роль в перестройке
городов в XVIII в. (да и раньше тоже - ведь именно частный капитал,
к чести его будь сказано, стал инициатором создания великолепной
площади Вогезов при Генрихе IV), то было ли это само по себе
признаком экономического здоровья? Следует ли повторять расхожее
присловье «если строят - значит, дела идут?»

На сей счет ряд историков высказываются с осторожностью. Так,
Роберто Лопес ^ доказывает, что:

1) в период позднего средневековья на севере Европы, который по
богатству не шел в сравнение с большими городами Средиземноморья,

* Всемирный нужник, клоака всей Галлии (лат.).

204                      Глава четвертая. Суперструктуры

строились огромные храмы, тогда как на юге они не получали такого
размаха, как будто люди берегли деньги для других целей.

2) Флоренция при Лоренцо Великолепном переживала экономичес-
кий спад, совпавший с пышным расцветом ее архитектуры и интеллек-
туальной жизни. То же самое отмечают и Жан Жоржелен в отношении
Венеции XVIII в. "" я Анджей Выробиш в отношении Кракова XV в. Их
поддерживает своим авторитетнейшим мнением и Витольд Кула: «Мне
кажется вполне правдоподобным, что строительство роскошных город-
ских домов буржуазией совпадало с периодами циклического упадка
деловой активности» ^.

Таким образом, получается, что здесь происходила растрата, рас-
точение накопленных капиталов, которые не находили себе полезного
применения. Так ли обстояло дело в нашей стране? По словам истори-
ка "", «лионские власти, прежде весьма строго считавшие городские
деньги, сделались очень расточительны при Людовике XIV», в эпоху
сменявших одна другую экономических трудностей. Объяснение, по-
видимому, заключается в том, что города, и большие и малые, легко
находили себе кредит. Все они влезали в долги *". Ну, а как же частные
инвестиции? В долгосрочной перспективе, пишет Пьер Шоню, очевидно,
что любой демографический рост, закономерно связанный с ростом
квартирной платы, дает толчок строительству: так было, например,
в Камбре в XV в.; или в Лилле, где в XVII в. появилось слишком много
новых переселенцев °'; или в Кане, интендант которого писал в 1759 г.:
«Город так перенаселен, что в нем невозможно найти себе жилье» "^.
И наоборот, замедление прироста населения ведет к прекращению
строительства - так было в Руане в 1680-1720 гг. ".

Однако строительство строительству рознь. В XVIII в. во Франции
возводилось прежде всего «благородное» жилье, высококачественные
каменные здания. Такая «ориентация на тяжеловесные строения объяс-
нялась, быть может, трудностью обратить в капитал излишки продук-
ции... Она лучше золота позволяла сохранить» ^ накопленный капитал.
Доказательством a contrario может служить тот факт, что в XIX в.
первый промышленный подъем повлек за собой гораздо более слабый
подъем строительства: пока экономический рост съедал все свободные
капиталы, рабочие и в Париже (где в 1817-1827 гг. население увеличи-
лось на 25%, а жилой фонд- всего на 10%"^, и в Лилле, и в других
городах ютились по подвалам и чердакам "^'. Тем самым наше мнение
совпадает с выводами Роберто Лопеса и Витольда Кулы.

1. Прежде всего - города                           205

Об уровне урбанизации. Все эти вопросы заставляют заново рассмот-
реть проблему городов в целом. Представляется более чем вероятным,
что жизненный импульс французских городов, даже в XVIII в., оставал-
ся недостаточным для модернизации экономики страны. Города раз-
вивались, но не так интенсивно, как требовалось; это становится очевид-
ным, если сравнить Францию с экономически передовыми странами того
времени - Соединенными Провинциями, Англией.

Кроме тою, если исходить из общепринятого правила, согласно
которому городом является всякий населенный пункт, насчитывающий
более 2 000 компактно проживающего населения, то на выделенные
таким образом 1000 с небольшим населенных пунктов приходилось
в 1789 г. всего лишь 16,5% населения страны, в 1809-м - 18,8% *", тогда
как около 1500-го- 10%. Двигатель городской экономики прибавил
в мощности самое большее 6-9 пунктов, и это почти за три столетия.
В долговременной перспективе такое развитие было едва заметным.
Да и эти цифры не вполне надежны.
Двухтысячный порог населения не во все эпохи является надежным
определителем города. Я уже объяснялся по этому вопросу °°, но необ-
ходимо остановиться на нем еще раз. С подобной проблемой столкнулся
и Марсель Рейнар, исследовавший Францию периода Революции и Им-
перии "". Его вывод категоричен: в ту эпоху городом мог считаться лишь
населенный пункт, где проживает более 10 000 человек. Тогда вместо
тысячи у нас останется всего-навсего 76 городов. И все вместе они -
включая Париж - насчитывают 2 564 000 человек, то есть меньше 9%
населения Франции. Конечно, цифру 10 000 жителей можно и оспари-
вать, приходя к иным выводам. Но несомненно то, что порог в 2 000 уже
не отвечает состоянию экономики и народонаселения, которые по мере
своего роста требуют и более мощных двигателей в лице городов, чтобы
соответствовать новейшему уровню.

С другой стороны, при таком изменении точки отсчета возрастает
удельный вес Парижа, составляющего уже не одну шестую часть
городского населения Франции (как получается при расчете по 2 000-му
порогу), но одну четвертую и даже больше (при расчете по 10 000-му
порогу). Тем самым значительнее становится и историческая ответствен-
ность Парижа, который, как известно, не имеет прямого сообщения
с морем (в отличие, например, от Лондона) и не оказывал на француз-
скую экономику достаточного стимулирующего воздействия. У нас та-
кая стимулирующая роль оказалась разделенной между несколькими
крупными городами, тогда как в Англии был Лондон - и больше почти
ничего; в Нидерландах - Амстердам и больше почти ничего. Таким

206                      Глава четвертая. Суперструктуры

образом, городской системе Франции недоставало сплоченности и един-
ства, она оставалась раздробленной из-за огромной (по масштабам той
эпохи) территории страны.

Необходимо поэтому сравнить процент урбанизации в нашей стране
и у ее соседей. На этот вопрос отвечает график, приведенный на с. 207.
В нем используются цифры, полученные Полем Берошем *° и отличные
от тех, что предлагаются в некоторых иных источниках, поскольку этот
автор, заботясь о систематичности подхода, применяет к разным стра-
нам Европы одни и те же принципы подсчета. Из этих числовых
данных следует, что Франция в 1800 г. отставала от Англии (12%
против 23%), Италии (17%), Нидерландов (37% - рекордный показа-
тель), даже от Португалии (16%) и Испании (13%), переживавших
глубокий кризис дезурбанизации; правда, она опережала (априори
я в этом сомневался) Германию (9%), достигая точь-в-точь среднеевро-
пейского показателя (12%). Итак, в общем и целом Франция отставала.
Она не достигла такого уровня урбанизации, который позволил бы ей
«набрать высоту». Даже в 1850 г. она все еще имела относительно
низкий показатель -, 19%.

Города и экономика (продолмеение и окончание). В условиях недо-
статочной урбанизации французские города более или менее четко
свидетельствуют об ущербности всей национальной экономики. Но яв-
лялись ли они сами источником такой ущербности? В этом я не убежден.

Я не отрицаю, что зачастую они проявляли инертность: многие из
них жили потихоньку-полегоньку, да только могли ли они жить иначе?
В первой книге настоящего труда я подробно останавливался на истории
Безансона; отмечал я и случай Кана - города в «спячке», по словам его
новейшего историка Жан-Клода Перро. Можно было бы привести
многие десятки других сходных случаев. С моей точки зрения, «спячку»
переживал любой город, который в основном довольствовался паразити-
рованием на своей ближней округе; в нем могли жить припеваючи класс
«служивых» и узкая категория собственников (в основном буржуа),

УРОВЕНЬ УРБАНИЗАЦИИ ВО ФРАНЦИИ И СОСЕДНИХ

СТРАНАХ ЕВРОПЫ
в 1800-1900 IT.

(Источник: Bairoch Paul, Villes et economies dans l'histoire. 1985.
P. 288).

Надписи на диаграмме (сверху вниз): Нидерланды, Англия,
Германия, Испания, Бельгия, Франция, Европа, Италия.

208                      Глава четвертая. Суперструктуры

основная же масса населения перебивалась кое-как, вела жизнь по
меньшей мере тусклую. Так обстояло дело в Ренне, и до и после пожара.
Так обстояло дело во множестве внутренних городов королевства, тогда
как города пограничные, как правило, шли впереди.

С карикатурной четкостью это видно на примере такого большого
города, как Анже - «черного города с тысячью черепичных крыш»,
который, по словам новейшего историка, «мало изменился за целый век
[речь идет о 1550-1650 гг.], а за последующие сто пятьдесят лет тоже не
особенно изменится» "'. В 1770 г., несмотря на свое население в 25 044
жителя (из них 16 879 проживало intra muros), он все еще оставался
малооживленным. Между тем располагался он в центре цветущего
земледельческого края, где, помимо прочего, в большом количестве
производились лен и конопля. Стоя у слияния Мена и Луары, он мог
быть превосходным транспортным узлом. Однако вплоть до XVIII в. он
оставался мало открытым для промышленного предпринимательства.
Когда в нем появлялись льнопрядильные, ткацкие (по производству
парусины или же крашеных тканей), сахароочистительные фабрики, то
обычно им удавалось продержаться лишь очень недолго. Даже добыча
черепичной глины у городских ворот была дурно организована. И не то
чтобы не хватало денег - просто «имущие люди были пугливы и пред-
почитали риску промышленных предприятий невысокий, зато верный
доход от земельной собственности» "".

Следствием этого являлась «обеспеченная, но скромная жизнь круп-
ной или средней буржуазии, которая, подобно аристократии, была лишь
наполовину городской: почти у всех анжерских буржуа имелись усадь-
бы в ближних пригородах, где они проводили часть года и откуда
получали более или менее значительную часть своих доходов в деньгах
или натуре» "". Напротив того, ремесленникам (кроме булочников, мяс-
ников, трактирщиков и кожевников) жилось трудно - особенно ткачам,
прядильщикам и прядильщицам... Выразительная деталь: десятую
часть городского населения составляли слуги.

В общем, если говорить о привилегированной части населения,
«Анже был по преимуществу городом судейских, профессоров, церков-
ников и рантье» "*. В Type еще в 1783 г., по словам окружного сборщика
финансов, жители «предпочитают расслабленность, в которой они вы-
росли, заботам и усердным трудам, которых потребовали бы от них
крупные предприятия и рискованные спекуляции. Нынешнее поколе-
ние, лишенное энергии, жалко прозябает, как прозябало предыдущее
и будет прозябать следующее» "'. Это суждение применимо и к многим
другим сонным городам.

1. Прежде всего - города                          209

Иначе обстоят дела в городах предприимчивых. Они отстаива-
ют свои интересы, активно действуют, умеют пользоваться обстоятель-
ствами. Однако структуры их столь различны и их так трудно оп-
ределить!

В большинстве случаев промышленная активность этих городов
выплескивалась в окрестные деревни и городки. В XVIII-XIX вв., по
крайней мере до периода около 1850 г., из городских центров, подобно
растекающемуся масляному пятну, постоянно распространялась сель-
ская промышленность (или предпромышленность). В целом это настоя-
щая революция. Однако явление это повторялось столь часто - как во
Франции, так и во всей Европе,- что приходится делать специальное
усилие, чтобы отнестись к нему с должным вниманием. Такое почкова-
ние промышленности, исходящее из города, всегда или почти всегда
оставалось под его контролем или даже в полной от него зависимости.
Так появлялись многочисленные сельские мастерские, создававшиеся
городскими негоциантами в окрестностях Лаваля, Ле-Мана, Сент-Этьен-
на, Вуарона, Гренобля, Труа, Лодева... А в XVIII в. точно то же самое
происходило в окрестностях Каркассона - одного из самых активных
во Франции центров текстильной промышленности, по объему обработ-
ки шерсти сравнимого с Руаном, Эльбёфом, Лувье, Реймсом, Амьеном,
Седаном... Как уверял в 1731 г. один субинтендант, «Каркассон- это
одна сплошная суконная мануфактура, где полно чесальщиков, ткачей,
прядильщиц и сукнокрасилыциков; вся округа здесь кишит фабрикан-
тами и работниками, так что это даже переходит всякие рамки и наносит
ущерб сельскому хозяйству. В годы, когда работы с сукном много,
можно лишь с трудом и за изрядную плату набрать работников для
подрезки винограда или же женщин для уборки пшеницы». Сходное
свидетельство датировано и 1733 годом "*.

Еще более характерную картину представлял собой Руан. Когда
в начале XVIII в. там появилась новейшая хлопчатобумажная промыш-
ленность, резко переменив весь рынок рабочей силы и всю ориентацию
текстильного производства, то «руанри» (смешанная хлопкольняная
ткань) не осталась достоянием одного лишь города: ее выработка рас-
пространилась «на плато Боос, в окрестности Кайи, в область Румуа
и особенно в край Ко, так что в 1707 г., по утверждению синдиков
Нормандской торговой палаты, в деревнях 30 000 семей зарабатывали
на жизнь хлопкопрядением». В то же время многочисленные торговцы
развозили мешки сырья- хлопка-сырца, импортируемого через Ру-
ан,- вплоть до небольших селений, таких как «Руто, Бурк-Ашар, даже
в мелкие деревушки типа Овиля, Ильвиль-сюр-Монфора, и т. д.» '". То,

210                      Глава четвертая. Суперструктуры

что город оставался средоточием всей этой широко раскинувшейся по
Нормандии промышленной деятельности, доказывается мощным и стре-
мительным ростом количества ткани (хлопчатой, льняной или смески),
поступавшей в Руанскую маркировочную контору: в 1717 г.- 60 000
штук, в 1732-м - 166 000, в 1743-м - 435 000, в 1781-м - 543 000... ""

Конечно, хлопчатобумажная промышленность вытесняла и в конеч-
ном счете убила выработку старинных руанских сукон. Но Руан был
живым городом, всегда готовым к дальнейшему развитию. Руанцы
упорно отстаивали свою морскую торговлю от превратностей конъюнк-
туры, затевали всевозможные крупные и мелкие предприятия. Краше-
ные ткани, позументы, фетровые шляпы, ковры, чулки машинной
вязки, фаянс, бумага, очистка сахара, производство стекла, выработка
мыла и крахмала, выделка кожи, механическое прядение хлопка на
станках, тайком вывезенных из Англии, отбеливание полотна хлором по
новейшему способу Бертолле, волочение свинцовой и медной проволо-
ки, добыча серы, получение серной кислоты...- руанцы не пренебре-
гали ничем, особенно же предприятиями, связанными с техническими
новинками первой английской промышленной революции ^.

Пример Лиона. Еще показательнее пример Лиона - по-видимому,
самого многосоставного, самого мощного, самого значительного промыш-
ленного города Франции в XVIII и даже XIX в. Поразительно, как
сумел он в век Просвещения утвердиться в роли всеевропейской столи-
цы шелкопрядения. Лионские текстильщики проявляли в то время
чудеса изобретательности, чтобы сохранить свои позиции в экспорте, на
котором испокон веков зиждилось их богатство. Когда итальянские
конкуренты принялись систематически и с отличным качеством копиро-
вать лионские ткани, беря за основу образцы, пачками рассылавшиеся
торговцам, то лионцы нашли действенную ответную меру: они стали
нанимать рисовальщиков, «иллюстраторов шелка», призванных каж-
дый год совершенно обновлять модели тканей. К тому моменту, когда
поддельный товар поступал на рынок, в глазах требовательных снобов-
покупателей, которым предназначались эти роскошные ткани, он ока-
зывался уже вышедшим из моды '"".

Однако во время Революции и Империи Лиону довелось познать
грозные испытания: после вспыхнувшего в городе восстания, осады (8
августа - 9 октября 1793 г.) и последовавших жестоких репрессий он
потерял почти треть своего стопятидесятитысячного населения, понес
большой материальный ущерб, лишился многих своих промышленных

1. Прежде всего - города                          211

фирм и предпринимателей "". А затем, в ходе длительных войн, пошли
и затяжные трудности во внешней торговле, а также опустошавшие
город рекрутские наборы. В 1806 т. численность лионского населения
упала до 88 000 человек. Тем не менее Лион сумел воссоздать весь набор
прежних ремесел и перед лицом драматической нехватки рабочей силы
сделал главную ставку на применение машин. Разработка жаккардовых
станков повлекла за собой буквально «возрождение [дорогих] шелковых
тканей, производство которых ориентировалось на традиции и на мак-
симальную прибыль» "". И импульс этот оказался устойчивым, так что
несмотря на новый тяжелый кризис, поразивший город в последние
годы Империи, почти сразу же после восстановления мира в 1815 г. его
экономика опять пошла в гору.

Именно в этот период пример Лиона оказывается особенно показате-
лен: мы видим здесь поздний взрыв шелковой промышленности, которая
не только захватывает пригородные зоны, но и перехлестывает их
рамки; это показано на схеме (с. 213), взятой нами из превосходной
книги Пьера Кайеза. Лион в очередной раз подтвердил свой статус
подлинной экономической столицы. При полной занятости его рабочих
распространение производства в сельской местности шло по продуман-
ной схеме: выработка сложных тканей на жаккардовых станках ос-
тавалась в самом городе, гладкие же шелка производились в сельской
полосе, где рабочая сила оплачивалась ниже; все это позволяло справ-
ляться с сильной конкуренцией, которую составляли в этом секторе
Пруссия и Швейцария "".

В те же годы началось участие Лиона в промышленной революции,
в которой он вплоть до 1860 г. занимал первое место по целому ряд
производств. В то время город пронизывал своим влиянием обширный
регион, где господствовали и задавали тон его промышленники и его
капиталы. В общем, Лион составлял прямую противоположность сон-
ным городам; он являлся одним из центров экономического роста и неиз-
бежно столкнулся поэтому с враждебностью укреплявшего свою мощь
Парижа. Централизация страны - очевидно, неизбежная - пошла не
на пользу лионскому региону; он пострадал от нее и продолжает
страдать до сих пор.

Бывало, однако, что город сам отказывался быть центром экономи-
ческого роста и влияния. Сравнивая Лион с Бордо, можно понять то, что
Эдвард Фоке назвал «другой Францией» '",- Францию крупных пор-
тов, во многом чуждых тому укладу жизни, что формировался под
влиянием Парижа. Жан-Пьер Пуссу, описав бурную экспансию Бордо
в XVIII в., его «богатство и великолепие», столь поразившие Артура

212                      Глава четвертая. Суперструктуры

Юнга, притягательную силу этого города, все более нуждавшегося
в людях, на всем пространстве юго-запада Франции,- в итоге недоуме-
вает, почему столь «слабым было его влияние на ход экономического,
демографического и социального развития» того же самого юго-запада...
Ограничив свою деятельность двумя направлениями - виноградниками
и морскими экспедициями среди «могучих ветров Атлантики», Бордо
забыл о своей роли региональной столицы "".

Пример Лилля. В других местах складывалась иная ситуация, дело
осложнялось иными случайно-конъюнктурными факторами. Бывало,
что город не составлял гармоничного целого со своим промышленным
окружением. Между ними возникали конфликты; особенно сильными
они были в Лилле.

Этот город, где наряду с разнообразными, игравшими главную роль
текстильными производствами (шерсть, лен, шелк, хлопок, смеска, ков-
ры, крашеные ткани, всевозможные нитки, трикотаж, кружева, кра-
сильное производство, отбелка, аппретура) существовал широкий
спектр других отраслей (изделия из керамики и стекла, выделка рап-
совых масел, очистка сахара и соли, кирпичное производство),- под-
чинялся сложной системе разделения труда, которая не соответствовала
ни границам самого города, ни границам его сеньориального округа. Все
осложнялось, особенно в текстильных отраслях, сдерживавшими произ-
водство цеховыми правилами, а также политическими кризисами, кото-
рые вели к дезорганизации рынков; в число таких кризисов входили
французская оккупация части Фландрии в 1667 г., отрезавшая город от
идерландов (то есть от удобных путей снабжения испанской шерстью);
постоянные пограничные войны; захват города принцем Евгением
в 1708 г. и последовавшая голландская оккупация, оказавшаяся бедст-
венной для промышленности Лилля, которая непосредственно стол-
кнулась тогда с потоком конкурирующих английских и голландских

РАСПРОСТРАНЕНИЕ ШЕЛКОПРЯДИЛЬНЫХ

ПРОМЫСЛОВ В ДЕРЕВНЯХ
ВОКРУГ ЛИОНА ПОСЛЕ 1820 г.

(Источник: Cayez P. Metiers jacquard et hauts fourneaux aux

engines de I'mdustrie lyonnaise. 1978).

Условные обозначения на карте: Белый кружок - промыслы,
возникшие до 1820 г. Серый кружок- промыслы, возникшие
в 1820-1835 гг.

1^

214                      Глава четвертая. Суперструктуры

товаров. После освобождения городу потребовалось несколько лет, что-
бы избавиться от громоздких запасов залежавшегося товара. Другую
трудность составляла принадлежность города «иностранному государст-
ву», которая давала ему преимущество за пределами Франции, зато
мешала завоеванию внутрифранцузского рынка '"'.

Но главная трудность для Лилля состояла в том, что, по сложив-
шейся исстари традиции, его промышленные пригороды отнюдь не
подчинялись городским промышленникам, организуясь более или менее
независимо вокруг нескольких мануфактурных городков. Эти городки,
защищенные старинными привилегиями, сохраняли высокую актив-
ность, так что даже могли специализироваться и устанавливать фак-
тические монополии: Туркуэи - в производстве мольтоновой ткани,
Рубэ и Аллюэн- коломянки, Ланнуа- панбархата и трипа *...

Со своей стороны, лилльские текстильщики стремились поддержи-
вать свои собственные привилегии, оставляя за собой производство
наиболее высококачественных тканей, а также выгодные виды отделоч-
ных работ (окраску, аппретуру). Таким образом, между двумя промыш-
ленными группами существовала не взаимодополнительность, а сопер-
ничество и конкуренция; и так повелось уже с далеких времен Карла
Пятого '°\

При этом сельские мануфактурщики пользовались рядом преиму-
ществ: не заботясь о соблюдении придирчивых городских цеховых
правил, они тем самым располагали большей свободой маневра в за-
висимости от конъюнктуры; их рабочие меньше тратились на жилье
и питание, поскольку могли «соединять свой мелкий промысел с об-
работкой собственного клочка земли или же с работой на чужих
полях» "*.

В силу всего этого сельская промышленность в XVII-XVIII вв.
имела тенденцию к постепенному развитию, чему город всеми средства-
ми ожесточенно противился. Например, около 1670 г., чиня помехи
противнику, лилльские власти запретили ввоз в город суровых тканей,
которые обыкновенно доставлялись туда для отбелки и аппретуры.
Промышленникам из Рубэ пришлось отправлять их в Гент, на что они
жаловались в высшие инстанции- небезуспешно, ибо всем было из-
вестно, что если слишком сильно притеснять сельскую промышлен-
ность, то ее работники легко переберутся за границу, в мастерские
Брюгге и Гента. Со своей стороны, лилльские магистраты интриговали
с целью добиться от государства подтверждения своих монополий.

* Шерстяной бархат (ред.),

1. Прежде всего - города                          215

Время от времени (например, в 1704 г.) им это удавалось благодаря
пособничеству того или иного интенданта. Однако сельская промышлен-
ность пользовалась любым случаем- например, голландской оккупа-
цией,- чтобы вновь отвоевать утраченные позиции и, в свою очередь,
добиться выгодных для себя ордонансов ^°".

Эта бескровная война продолжалась до конца «Старого порядка».
Правительству, следовавшему идеям Венсана де Гурне и Трюдена,
надоело поддерживать «стрелку весов» в равновесии между городом
и деревней, и оно склонилось в пользу последней. Действительно,
декрет от 1762 г. недвусмысленно повелевал «прекратить любые поме-
хи, которые бы могли препятствовать развитию промышленности, осо-
бенно среди сельских жителей».

После этого в Лилле, прежде всего в рабочих кварталах, поднялось
такое волнение, что в 1765 г. местный интендант добился приостановки
действия декрета. Для того чтобы стрелка весов окончательно склони-
лась в пользу сельской промышленности, потребовалась либеральная
политика правительства, опиравшегося на идеи Тюрго: в 1777 г. (через
год после падения министра) были изданы новые жалованные грамоты,
требовавшие исполнения декрета 1762 года. «Лилльская монополия
отжила свое» "°. После этого в Туркуэне были устроены «иллюминация
и фейерверк с петардами» "'.

Наш краткий рассказ лишь отчасти осветил жестокие и бурные
столкновения, происходившие на местном уровне. Всю правду о них мы
узнаем лишь благодаря новым исследованиям.

Однако совершенно очевидно- и для меня этого довольно,- что
Лилль не играл роль регионального центра развития, скорее наоборот.
Соответствовала ли такая политика его подлинным интересам? Некото-
рые жители Лилля ставили это под сомнение. Действительно, ведь
городские власти, дойдя до логического предела, даже запретили своим
же фабрикантам устанавливать ткацкие станки на селе (во всяком
случае, для некоторых видов тканей)! Один из таких фабрикантов
в своей записке напоминал, что «и в Каркассоне, и в Руане, и в Лондоне,
и в Лейдене, и в Верви [Вервене] близ Льежа {...] повсюду вокруг
городов труд волен»; и при этом «города, кои расположены среди этих
фабрик, все как один процветают». Он считал, что, раздавая работу за
городской чертой, то есть за меньшую плату, можно повысить объем
производства и прибыли Лилля, получаемые на продаже шерсти, кра-
шении, аппретуре и перепродаже тканей; и он требовал «этой вольно-
сти» ради «блага нашего края и всей страны» '". Разве нет у нас
оснований ему поверить?

216                      Глава четвертая. Суперструктуры

Таким образом, в некоторых случаях конфликт носил внутригород-
ской характер, и этот пример должен удержать нас от всяких упрощен-
ных обобщений. Распространение промышленности вширь из дорево-
люционных французских городов могло иметь различный смысл, как
это было в Лионе и Лилле. Не стоит слишком соблазняться и очевид-
ными параллелями со смещением мирового промышленного производ-
ства в сторону стран «третьего мира» - Южной Кореи, Гонконга,
Сингапура...

Остается подвести итог. В дореволюционный период прогресс фран-
цузской экономики носил широкомасштабный характер, и в первую
очередь он затрагивал города. Однако они не только шли впереди этого
прогресса, но и следовали за ним, рядом с ним. Фактически они не были
ни единственным источником общего движения, ни причиной его от-
носительно медленного характера, если сравнить Францию с более
передовыми странами Европы.

Другие причины. Ответственность лежит не только на городах.
Конечно, емкость городских рынков была недостаточной уже начиная
с XVIII в. и едва ли не до наших дней "^ Но эта недостаточная
емкость - когда она действительно была недостаточной - являлась
как причиной, так и следствием общей экономической ситуации. Чтобы
окончательно в ней разобраться, следует серьезно рассмотреть:

1) само государство;

2) французскую деревню, состояние которой требуется исследовать
заново;
3) мировую экономику.

Государство очень рано взяло города под свою опеку; оно плотно
контролировало их финансовые дела, пошлины, ранее взятые долговые
обязательства, разрешения на новые займы, условия их выплаты; оно
вникало в их материальную жизнь, в их снабжение; их мэров, эшевенов
и консулов оно превратило в «офицеров» "*, насаждая повсеместно
продажу должностей и приобретение городской власти «купечеством»,
то есть просто буржуазией; оно забирало себе большую часть городских
доходов. Наконец, оно размещало в городах свои собственные займы.

Вся эта игра давала множество возможностей мобилизовать, поста-
вить на службу государству городской капитал. Правда, делалось это не
всегда эффективно, поскольку - у нас еще будет случай вернуться
к этой проблеме в следующем томе - дореволюционная монархия

1. Прежде всего - города                           217

имела весьма дурное налоговое оснащение. Очень многие доходы ус-
кользали от ее контроля. Но из тех денег, которые она собирала,-
в виде прямых и косвенных налогов и займов,- ничего или почти
ничего не возвращалось в активную экономику страны или же отдель-

ных регионов. Все уходило - «прямиком, без всяких отклонений» "^-
на жизнь королевского двора, на расходы ради престижа, на покрытие
правительственных долгов, на нужды армии и флота... Даже крупные
общественные работы, предпринятые в XVIII в., например модерниза-
ция по велению и под контролем королевской власти дорожной сети,
финансировались главным образом за счет местных бюджетов. Герберт
Люти "' даже говорит о «чисто паразитарной деятельности» государст-
ва. Быть может, это и преувеличение, ибо государство уже до 1789 г.
взяло на себя удовлетворение немалого числа нужд, носящих всеобщий
характер. Но всегда ли его вмешательство прямо соответствовало нуж-

Что касается деревень, то их тоже не следует считать без вины
виноватыми, замкнутыми в квазиавтаркическом хозяйстве и, следова-
тельно, ни в чем не замешанными. Они неизбежно открывались вовне,
в направлении городов и городков, а в конечном счете- больших
товарных потоков. И в XVIII в. они переживали подъем. Но для них
демографический рост служил тормозом. А главное, как показал Ми-
шель Морино, в них не происходило аграрной революции. А без такой
опережающей или же одновременной революции (то есть без повышения
производительности труда, обогащающего сельских хозяев и одновре-
менно высвобождающего рабочую силу для других нужд) практически
немыслима и революция промышленная.

В качестве примера можно взять Тулузу: крупный по тем временам
город, она, несмотря на богатство окружавших ее деревень, так и не
встала на путь индустриализации. Фактически она относилась к числу
сонных городов: XVII-XVIII вв. были для нее «двумя столетиями
вялости» '". А между тем тулузская крупная буржуазия, особенно
торговая, накапливала капиталы, занимаясь многочисленными опера-
циями по скупке недвижимости (которым благоприятствовала Фран-
цузская революция, выставившая на продажу национальные имущес-
тва); таким образом она непомерно увеличила свое земельное богатство,
а тем самым заморозила свои капиталы и инвестиции, оказавшись
«в тупике, который в дальнейшем мешал ей успешно осуществить
промышленную революцию и вывести верхний Лангедок из его от-
сталого состояния»"". Но тем самым она способствовала также и за-

218                      Глава четвертая. Суперструктуры

держке аграрной революции, поскольку крупные буржуа-землевладель-
цы, сами, разумеется, не хозяйствовавшие в своих имениях, держали
в своем подчинении традиционное фермерство, в котором не могли
широко внедриться капиталистические приемы ведения хозяйства. Де-
ревня была ловушкой для капитала: она замораживала его и не давала
использовать в полную силу.

Наконец, следует принять во внимание и общий мировой порядок.
В XVIII в. ослабевает первенствующая роль Амстердама и вообще
Голландии; наступает конец городам, господствующим над миром (ког-
да-то таким городом была Венеция, затем Антверпен, Генуя, Амстер-
дам); силы городов оказываются недостаточными, чтобы обеспечить
контроль над торговыми обменами на общемировом пространстве. Итак,
города утрачивают первенство, его начинают оспаривать друг у друга
Франция и Англия. Мне не раз приходило в голову, что одним из
преимуществ Англии над нашей страной в этой борьбе являлась ее
относительно небольшая территория - достаточно крупная, чтобы на
ней могла сложиться нация, и достаточно малая, чтобы ее хозяйствен-
ная жизнь сама собой стала единой. Франция же, как мне представляет-
ся, была обречена на неудачу в силу своих огромных размеров, так что
одному-единственному городу, работавшему на общенациональную эко-
номику, будь то сам Париж, не под силу было ее организовать. Об-
речена она была, видимо, и из-за еще одного социального явления,
к которому я вернусь позже,- это особое отношение не то чтобы
к деньгам как таковым, но к «достойным» или же «недостойным»
способам их зарабатывать и использовать. Для людей благородных или
же считавших себя таковыми «жить благородно» означало не быть
замешанным в коммерции или промышленности. В этом отношении
Франция и Англия опять-таки шли не наравне.

РОСТ ПРОМЫШЛЕННОСТИ

И СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОГО ПРОИЗВОДСТВА

в 1781-1938 IT.

Промышленность обогнала сельское хозяйство по объему про-
изводства лишь примерно в 1875 г.

(Источник: Marezewski J. Introduction a l'histoire quantitative.
1965).

Надписи на диаграмме (сверху «ни»): Валовой национальный
продукт. Валовой промышленный продукт. Валовой сельскохозяй-
ственный продукт.

220                      Глава четвертая. Суперструктуры

Как бы то ни было, Франция еще до Революции потерпела пораже-
ние в решительной экономической схватке с Лондоном. В 1783 г. в Вер-
сале, по прекрасному выражению Робера Бенье, «Англия проиграла
войну, зато выиграла мир» "". Действительно, она тут же, под носом
у французов и голландцев, сумела вновь прибрать к рукам торговлю
с будущими Соединенными Штатами. Итак, исход борьбы был пред-
решен задолго до Ватерлоо. Между тем наибольшего подъема экономики
(и городов) добивается тот, кто сумел выиграть главный приз, то есть
первое место под солнцем в мировом масштабе. Можно задаться воп-
росом (нынче модно делать подобные предположения): а что, если бы
мы победили при Ватерлоо? Что ж, тогда могла бы вновь повториться
ситуация 1783 года. Англия проиграла бы войну, а затем выиграла
бы мир.

Подобный взгляд делает меня оппонентом ряда наших историков.
Они усматривают в Революции и ее последствиях сплошной ряд эконо-
мических отступлений, торможений и катастроф. По всей вероятности,
они правы (отчасти), но только главная ставка была нами проиграна -
полностью или в очень большой степени - еще до 1789 г.

II СООБЩЕНИЯ И СТРУКТУРА

Я с некоторым сомнением стал пользоваться словом «сообщения»
(circulation), которое часто употреблялось в XVIII в., порой упомина-
лось еще в начале XX в., а затем мало-помалу было оставлено научным
анализом. Вновь ввести его в оборот - это почти то же самое, что ввести
новое слово, притом весьма многозначное, в силу широты его смысла
и тех более или менее оправданных споров, которые оно вызывало.
Ведь еще недавно историография марксистского толка упрекала неза-
долго до того основанную (в 1929 г.) школу «Анналов» за то, что она
делает упор на сообщения, вместо того чтобы, как положено, выдвигать
на первое место производство. Пустые споры! Прежде всего, мы никогда
и не пытались строить какую-либо экономическую теорию на основе
сообщений. Далее, сообщения представляют собой легко вычленимый,
легко измеримый процесс; думается, то было право, даже долг экономи-
ческой истории - начать с относительно менее трудных задач.

И наконец, сообщения, насколько мне известно, не являются мифом,
а поскольку экономика есть внутренне связный комплекс, то, проникая
в него легким путем, мы все-таки в него проникаем. Разве бывает
производство, которое не находило бы себе продолжение в сообщениях,
в процессах распределения и потребления? Последнее замыкает собой
всю цепь; благодаря потребительскому спросу в ней восстанавливается
контакт, вновь появляется «ток», а значит и производство. Производ-
ство, а тем более способ производства, сами по себе не в состоянии, равно
как и сообщения, дать представление обо всей экономике в целом.
К тому же ведь признано, что «производство возникает лишь на основе
уже существующего рынка» "°''", то есть для нужд уже сложившихся
сообщений.

Но оставим эти бесплодные дискуссии. Здесь мы предпримем попыт-
ку лишь охарактеризовать составные части сообщений и их орудия:
дороги, транспортные средства, транспортируемые товары, склады,
рынки, ярмарки, товарообмен, денежные знаки, кредит, всякого рода
процессы в торговле. А также, разумеется, и людей, их поступки
и перемещения. Одним словом, под сообщениями я понимаю комплекс
экономических процессов, необходимых для существования любого об-
щества,- одни из них оно осуществляет естественным образом, другие
пытается стимулировать, пусть и не вполне в том преуспевая. Каждое
общество подлежит такому процессу, приспосабливается к нему. Имен-

222                      Глава четвертая. Суперструктуры

но в этом духе следует понимать оригинальную книгу Тома Регаццолы
и Жака Лефевра «Приручение процесса. Мобилизационные силы
и подъем государства» (1981).

Верхний и нижний уровень сообщений. Какова первоначальная зада-
ча? Установить, в чем заключается различие между разными сообщени-
ями- по крайней мере между их верхним и нижним уровнем, то есть
между артериями и венами (верхний уровень) и тончайшими капилляр-
ными сосудами (нижний уровень).

Пусть будет так. Но, в противоположность тому, что можно было
бы подумать априори, нижний уровень сообщений оказывается безус-
ловно мощнейшим и стабильнейшим из двух. Сообщения верхнего уров-
ня, несмотря на все свои успехи или даже по их причине, остаются
меньше по объему и чувствительнее к конъюнктурным толчкам, кото-
рые то ускоряют, то замедляют их ход, порой даже меняют их приорите-
ты. Когда примерно в 1950 г. участники одного из семинаров Высшей
школы практических исследований взялись изучить железнодорожные
перевозки в тогда еще французской Северной Африке, они пришли
к выводу, что крупные железнодорожные магистрали повинуются коле-
баниям общей конъюнктуры, тогда как у второстепенных линий свой
собственный, порой еле заметный, ритм колебаний '". Сообщения ниж-
него уровня отвечают регулярным повседневным нуждам. Они удовле-
творяют их, каковы бы ни были трудности.

Около 1796 г. о «департаменте Монблан» писали, что «колесная езда
осуществляется полным ходом почти во всем департаменте и было бы
нетрудно устроить ее и повсюду на проселочных дорогах»; «колесная
езда» означает здесь повозки, ездившие по большим дорогам, а «просе-
лочные дороги» - это мелкие тропы, по которым двигались почти
исключительно вьючные мулы или же носильщики. «Величайшим
благом для всего департамента,- говорится в том же документе,- было
бы сократить перевозки во вьюках, устроив повсюду дороги, пригодные

ОСНОВНЫЕ ДОРОГИ В ИЗЕРСКОЙ ЧАСТИ
ВЕРХНЕГО ДОФИНЭ в 1787 г.

Крупные дороги, ведущие в Лион и Баланс, шли по мере
возможности вдоль речных долин. Все пересекающие их дороги

оставались более или менее примитивными.

(Источник: Armand Gilbert. Villes, centres et organisation urbaine
des Alpes du Nord. 1974).

224                      Глава четвертая. Суперструктуры

для телег» '^. Да, действительно,- но только зимой из-за снега эти
дороги окажутся на несколько месяцев в году непроезжими. Знаете, что
представлял собой еще в 1934 г. снегоочиститель в Контаминской до-
лине (Верхняя Савойя)? «Фантастическая упряжка. Восемь выстроен-
ных попарно лошадей и мулов, хомуты которых были по-праздничному
украшены колокольчиками и бубенчиками, волокли огромный деревян-
ный треугольник», нагруженный для тяжести мешками с песком. «Ря-
дом с каждым животным шел погонщик, щелкая бичом у него над
головой. От дымящихся конских крупов, от взмокших с натуги тел
исходил ореол пара, в котором утопала вся упряжка и который передви-
гался вперед вместе с ней под звуки пасторальной музыки, которой
задавал ритм мерный стук копыт... огромная тяжкая масса давила,
взрезала сугробы и разбрасывала их по обе стороны от дороги, которая
становилась гладкой и сияющей». За первой упряжкой «шла вторая
бригада погонщиков, держа животных в поводу», и через каждые
два-три километра они сменяли одна другую: «взмокших и дрожащих»
передних лошадей выпрягали и отводили назад, набросив им на спину
теплую попону. Работа продолжалась целый день. По пути на нее
глазели ребятишки, а женщины готовили для мужей еду и горячее
питье. Так обстояло дело на больших дорогах. На мелких дорогах,
ведущих к деревням, обходились одной лошадью, тащившей две дере-
вянных «колоды» и расчищавшей в снегу «гладкий проход». Такого
прохода хватало для саней, в том числе и тяжелых грузовых "\
Знамением прогресса в 1934 г. стала замена лошадей грузовым автомо-
билем на больших дорогах, мелкие же дороги теперь расчищались на
большую ширину посредством все тех же традиционных конских уп-
ряжек и бригад погонщиков; так было по крайней мере до тех пор, пока
сами лошади не исчезли с местных ферм,- то есть примерно до
1957 г. '". Механические же снегоочистители появились практически
лишь в 60-х годах.

Итак, верхний и нижний уровень. Различать их необходимо в девяти
случаях из десяти. Это верно и поныне: упразднение, начиная с 1940 г.,
второстепенных железнодорожных линий (их заброшенные станции
и будки у переездов ветшают, подобно школам в пустеющих деревнях)
не привело к уничтожению местных перевозок, просто их взяли на себя
автобусы, грузовые и легковые автомобили. Так что булочник, бакалей-
щик, мясник, почтальон по-прежнему разъезжают из деревни в дерев-
ню... Этим доказывается, что такого рода низовые коммуникации не
могут исчезнуть. Зато сообщения верхнего уровня обладают исключи-
тельным преимуществом скорости. Тот, кто торопится, едет в центр

II. Сообщения и структура                         225

департамента, откуда ходит поезд-экспресс, или же в ближайший аэро-
порт. Двууровневость системы перевозок сохраняется и здесь.

В статистике начала XIX в. различались крупные и мелкие перевоз-
ки по дорогам. Объем последних был больше, чем объем первых.
В 1828 г. Дютанс, ссылаясь на труды Комиссии по дорожным перевоз-
кам, в которую он входил, оценивал объем крупных перевозок (по
королевским дорогам) в 10,4 миллиона тонн, а объем мелких - в 30,9
миллиона "'. Да и сама сеть капиллярных сосудов была неизмеримо
более развита, чем сеть крупных и средних дорожных артерий. В 1836 г.
суммарная протяженность королевских дорог (исключая недостроенные
и пришедшие в негодность участки) составляла чуть более 34 500
километров: то были дороги, проложенные за полвека до того при
Людовике XV и Людовике XVI, поддерживавшиеся в рабочем состоя-
нии, реконструированные или же ожидавшие реконструкции,- велико-
лепная дорожная сеть, вызывавшая восхищение у иностранных путеше-
ственников; впрочем, так и не законченная до 1789 г. '". Использова-
лась же она не в полную силу- по крайней мере на некоторых
направлениях, если верить такому внимательному, пусть и не всегда
благожелательному путешественнику, как Артур Юнг '^. Сеть дорог
среднего масштаба (департаментских) составляла примерно 36 500 кило-
метров. В то же время, опять-таки по статистическим данным за 1837
год, проселочные дороги имели общую протяженность 771 000 километ-
ров, то есть в десять раз большую, чем крупные и средние дороги вместе
взятые "". А организационные законы 1824 и 1836 гг., касающиеся
сельских общин, ускорили приведение в порядок этих простейших
путей сообщения, необходимых для снабжения мелких городков и для
перевозок хлеба в снопах, сена, удобрений, дров, строительного камня,
извести, песка... "°

Пьер Губер справедливо отмечает, что эти узкие дороги назывались
по-разному: к виноградникам вели тропинки; для выгона скота на
пастбище служили «зеленые дороги», с оградами вдоль них, чтобы не
давать скотине разбредаться; были еще дороги для перегона кочевых
стад; соляные тропы и тропы соляных контрабандистов; лесные тропы
дровосеков... "' Именно благодаря им деревня открывалась вовне, об-
ретала дыхание, привыкала не жить взаперти. По словам Леонса де
Лаверня, приведение в порядок или обновление этих низовых дорож-
ных сообщений, благодаря «закону 1836 г. о проселочных дорогах,
преобразило Францию: именно в этом причина всего прогресса в сель-
ском хозяйстве, достигнутого за двадцать пять лет» '". Вот, кстати, как
сообщения влияют на производство!

9   Ф. Бродель

226                      Глава четвертая. Суперструктуры

При всем том не следует строить чрезмерных иллюзий. Во всей
Франции из этих местных дорог, быть может, самое большее 100 000
километров поддерживались в порядке, то есть могли использоваться
для регулярных сообщений. О том, как они выглядели, можно получить
представление, обратившись к описанию Южной Германии 1788 года,
где савойский торговец-разносчик из Маглана Жан-Мари Перролаз
находил, как ему и было привычно, широкие дороги, ведущие на
ярмарки, зато жаловался на трудности в «деревенских ходках» - то
есть в доставке товара из деревни в деревню '^. Ныне наши сельские
дороги по-прежнему существуют, но одни из них постепенно исчезают,
а другие расширяются, приспосабливаясь к проезду мотоциклов, авто-
мобилей, джипов, тракторов. Обычно они вымощены грубым булыжни-
ком и обсажены рядами боярышника - что за красота, когда он зацве-
тает! Гастон Рупнель полагал - скорее всего, ошибочно,- что эти
дороги, наиболее прямые из которых нередко считались римскими,
восходят еще к эпохе неолита '"*. Во всяком случае, они бесспорно очень
старинные. Кое-где они идут вдоль столь же старинных рвов, которыми
до сих пор окружены бывшие помещичьи леса.

Между тем мало-помалу через большинство деревень были проложе-
ны и департаментские дороги. Они ровно вымощены, утрамбованы
и вновь и вновь выравниваются катком; постепенно их полотно под-
нимается все выше и выше. В департаменте Мёз есть дом, куда в 1806 г.
надо было всходить по лестнице, теперь же нужно спуститься на
несколько ступенек... Эти шоссе строились государством, жившие за-
мкнуто деревни не имели в них острой нужды. Деревенские жители
даже относились к ним с опаской - сами они ездили только на соседние
рынки да на ярмарки, чаще всего спрямляя себе путь по старым
проселкам. Еще «за тридцать лет до Революции» в краю Руэрг крестья-
не «мало того что не слишком-то добивались прокладки у себя дорог:
кое-где они даже [...] старались отвести их подальше от своих деревень,
словно разрушительные горные потоки» '^. Так же и сегодня для
жителей иных мелких населенных пунктов настоящим бедствием стано-
вится проходящая через них оживленная магистраль, по которой непре-
рывно едут грузовики. Не говоря уже о шуме и частых несчастных
случаях, такая дорога мешает внутридеревенскому сообщению.

Противопоставление больших и проселочных дорог, «верхних»
и «нижних» сообщений обнаруживается и внутри старых городов -
ведь еще недавно даже в Париже быстрому перемещению препятствова-
ли множество узких улочек, подозрительных тупиков. В то время как на
главных магистралях - таких как улицы Сен-Жак или Сен-Мартен,-

II. Сообщения н структура                         227

поддерживалось непрерывное движение, мелкие улочки давали лишь
скудный доступ в кварталы, жившие в основном сами по себе,-
фактически как бы внутригородские деревни. Еще при Третьей Респуб-
лике переезды между разными парижскими кварталами, даже в фиакре,
отнимали много времени. Массовый снос зданий при бароне Османе,
к которому у меня до сих пор как-то не лежит сердце (уж не знаю,
разумно ли это), позволил расчистить широкие прямые магистрали, но
лишь в некоторых наиболее богатых районах города. «Париж по сей
день остается конгломератом деревень, столь различных между собой,
как Ла-Мюэтт и Гутт-д'0р»,- писал один журналист в 1984 г. "*""".

Большие дороги. После 1750 г. Франция создала себе сеть больших
дорог, которая в целом была достроена к 1820 г. Некоторые из этих
дорог были исключительно высокого качества для своего времени. Тем
не менее радикального переворота в экономической жизни они не произ-
вели. К тому же дорожная сеть долгое время оставалась незавершенной.
Ее звездообразная структура давала очевидное преимущество Парижу,
но в начале XIX в. централизация страны еще оставалась далеко не
совершенной. Главное же, эта сеть «верхних» сообщений недостаточно
связывала между собой региональные дорожные системы, наполовину
замкнутые в себе, созданные для удовлетворения местных потребностей.
Иначе говоря, до появления железных дорог Франция не представляла
собой настоящего национального рынка.

На карте, помещенной на с. 228 и взятой из недавней работы
Бернара Лепети, видно, сколь неравномерно была обеспечена дорогами
территория Франции в период 1820-х годов. При этом опять-таки про-
черчивается линия от Сен-Мало до Женевы, разделяющая Северную
Францию с «максимально насыщенной капиллярной сетью дорог», где
средства сообщения постоянно развивались, хоть и не достигли еще
совершенства,- и Южную Францию в широком смысле слова, где
мощеные шоссе оставались еще редкими, а немощеные дороги - слиш-
ком многочисленными. «Юг Франции- это область главным образом
линейной дорожной сети, недостаточно надежной из-за нехватки дуб-
лирующих магистралей и недостаточно разветвленной для выведения из
изоляции регионов, через которые она проходит» "".

Не будем также забывать, что и сами по себе большие дороги были
в то время ненадежны - они представляли собой узкую более или менее
плотную полосу между двумя обочинами, на которых повозки увязали.
Фактически они постоянно требовали ремонта. Один лишь пример: вот

II. Сообщения и структура                         229

как описывает очевидец в 1794 г. дорогу Париж- Брест, важную
линию сообщения, проходящую через департамент Илль и Вилен: «в
целом [...] сносная; в течение нескольких последних лет не было случая,
чтобы сообщение по ней оказалось прервано, однако же в дождливую
погоду в окрестностях Ренна ездить по ней весьма тяжело» '"*. На
участке Гравель - Витре «грунт твердый, каменное же покрытие сла-
бое, неровное и сильно порушенное. Из материалов, потребных для его
починки, имеется на месте треть»; на участке Витре - Шатобур «грунт
твердый, покрытие же слабое и очень сильно порушенное. Материалов
для починки не запасено вовсе»; на участке Шатобур - Ренн «грунто-
вая основа самого дурного качества, состояние каменного покрытия
весьма неравномерное, но всюду далекое от совершенства. Особенно
плох недлинный участок, проходящий по Клюзорийским ландам. Ве-
дутся работы по его починке». Из 25 169 туазов (около 50 километров)
общей протяженности этих трех участков было вымощено камнем 5 032
(одна пятая).

Этот пример показателен для общего состояния дел, тщательно
исследованного Бернаром Лепети. На официальной карте королевских
дорог - то есть в принципе больших проезжих дорог,- датированной
1820 г., видна «весьма качественная сеть путей», покрывающая тер-
риторию страны. В действительности не все эти дороги были достроены,
они прерывались «недоделками»- грунтовыми участками, проходи-
мость которых зависела от времени года, участками, поврежденными
или требующими реконструкции. Отмечая все эти несовершенства -
хорошие дороги жирной линией, недостроенные тонкой,- Бернар Ле-
пети составил исправленную карту сети королевских дорог, куда менее
оптимистичную, чем официальная. Во-первых, на ней видны серьезные
региональные дефициты, особенно на Юте и в горных областях; во-
вторых, в рамках целого имеется «ряд региональных дорожных сетей...
связь между которыми обеспечивается всего лишь одной дорогой», нигде
не прерываемой. Одним словом, «отсутствует настоящая общенацио-
нальная сеть путей», которые оставались бы проезжими постоянно '"*"
(см. карту на с. 249.).

Другим затруднением являлось непременное прохождение дорог
через города. Априори можно было бы подумать, что по городу экипа-
жам ехать легче, чем по пригороду или сельской местности,- хотя бы
благодаря мощеным улицам. Однако улицы эти были тесны, извилисты,
нередко имели боковой наклон. Так, например, обстояло дело во Вьенне
(в Дофинз), проездом через который буквально рассекалась большая
дорога Лион - Прованс, шедшая по левому берегу Роны. Городские

230                      Глава четвертая. Суперструктуры

улицы, кое-где достигавшие всего трех метров в ширину, были пока-
тыми и иногда затапливались водой. После снегопада или же просто
в темноте экипажи здесь оказывались на волосок от катастрофы. Кроме
того, город сильно разросся, не выходя, однако, за пределы своих стен,
так что дома тесно лепились друг к другу; с ростом населения его улицы
заполонила рыночная торговля, и они стали «настолько загромождены
повозками и лошадьми, что жители на каждом шагу вынуждены оста-
навливаться или рискуют быть раздавленными» '*'.

И все же дорожностроительные работы во второй половине XVIII в.
достигали значительного размаха. В них внедрялись новые технологи-
ческие приемы - хотя бы такие, как глубокая укладка дорожного
полотна или новый тип подводных мостовых опор; кроме того, на
дорогах сглаживались виражи, делались более плавными подъемы
и спуски, через реки перебрасывались стальные мосты '". Эти преоб-
разования не укрылись от внимательного взгляда Стендаля ^". О до-
рогах же, проложенных в первой половине столетия, инженеры писали,
что это не более чем «природные тропы, немного расширенные»! '** По
новым магистралям ездить было удобнее - экипажи тоже совершенст-
вовались,- а главное, быстрее. Не стану останавливаться здесь подроб-
нее на ускорении сообщений в XVIII в., благодаря введению «тюр-
готин» *, на устройстве множества почтовых станций и организации
почтово-пассажирских контор; это грандиозное преобразование отраже-
но на двух вполне убедительных схемах, составленных Ги Арбелло,
которые я воспроизвожу на с. 234-235 '^. В XIX в. скорости росли еще
быстрее, поскольку с конца XVIII в. до 1850 г. они для почтовых
компаний в среднем утроились '*'.

В результате безрельсовые перевозки долгое время составляли кон-
куренцию железным дорогам, которые быстро обрели бесспорное пре-
имущество, но не сразу распространились повсеместно. К тому же они
не сразу стали и скоростными! Году в 1910-м, рассказывала бабушка
Жан-Клода Жоржа, «когда я еще не была замужем, мы ездили на поезде
в Бенуат-Во или в Фонтен-Сент-Ави [деревни в департаменте Мёз].
Помню, всякий раз, как наша «кукушка» начинала подъем, можно было
сойти на луг, шедший вдоль узкой насыпи. Мы успевали набрать себе
букет цветов и догнать поезд на вершине холма!» '". Излишне говорить,
что сегодня ни один поезд в эти деревни больше не ходит.

* «Тюрготинами» (по имени министра Тюрго, при котором они были введены) называ-
лись в XVIII в. циркулировавшие между городами общественные экипажи (примеч.
ред.).

II. Сообщения и структура                         231

Третий путь сообщения - водный? Если большая дорога образовы-
вала первый из путей сообщения, а проселочная дорога - второй,
безусловно преобладавший при внешней своей непритязательности, то
третьим путем был путь водный, имевший огромное значение как до, так
и после появления железных дорог. Здесь также следует разграничивать
верхний и нижний уровни.

Так, Ален Круа называет водную систему Луара - Вилен (Ви-
лен - это «первая река во Франции, сделанная судоходной при помощи
шлюзов в 1539-1585 гг.») '" «автострадой» Бретани. Однако «широко
использовались», несмотря на частые аварии, также и мелкие речки -
Уст, Б^аве, Он, Триё, Ране, Куэнон, поднимающиеся во время прилива
и позволявшие проводить в глубину материка грузовые барки.

Все французские провинции, так или иначе наделенные водными
путями, стремились извлечь из них максимум выгоды. Все их водные
автострады нам известны: это крупнейшие реки нашей страны, каждая
из которых имела собственные традиции судоходства. Виктор Гюго,
совершивший в июле 1843 г. поездку на юг в неудобном дилижансе,
описывает виденные им на Луаре «караваны в пять-шесть судов, иду-
щие вверх или вниз по реке... Каждое судно имеет одну мачту и несет
один прямой парус. Самый большой парус- на переднем, которое
тянет за собой остальные. Караван составлен так, чтобы размер паруса
уменьшался от судна к судну, от первого к последнему, в порядке своего
рода симметрического сокращения, не нарушаемого никаким выступом,
никакой прихотью... Я видал такое только на Луаре; и, признаться, мне
более по душе нормандские шлюпы и баркасы всевозможных форм
и размеров, которые так и летают [по нижней Сене], словно хищные
птицы, и чьи желтые и красные паруса в бурю, дождь и ясную погоду
чередуются между Кийбёфом и Тарканвилем» '*".

Какое чудесное, чарующее путешествие совершили бы мы, если бы
проплыли по всем еще вчера оживленным водным путям нашей страны.
Того же мнения и Пьер Губер ^°. Историки «воскрешают реки, позав-
чера еще живые, вчера мертвые, а сегодня чуть-чуть возрождающиеся,
пусть и в искаженном виде», потому что, воскрешая их, мы воскрешаем
и весь уклад былой жизни, со всей прелестью, которую она имеет
в ваших глазах, но и со страшными тяготами, каких она стоила людям.

В одной из предыдущих глав я попытался воссоздать картину
прославленных водных путей по Роне и Луаре. Я выбрал эти реки
в качестве примеров, а значит, умалчивал о других. Сознаться ли, что,
часто имея случай пересекать Южный канал, заметный издалека по
рядам высоких тополей, окаймляющих его берега (или же ехать вдоль

232                      Глава четвертая. Суперструктуры

него на машине), я порой чувствую желание пройти весь этот узкий
водный путь с начала до конца, до самой Гаронны. Гаронна, наряду
с Дордонью,- это, как писал Моплюк в 1562 г., «два сосца, питающие
своим молоком Бордо» ^'.

О Дордони- полноводной реке, переплыть которую на лодке
к северу от Бордо («где она по крайней мере так же широка, как
Гаронна») '" занимало около часа,- имеется исчерпывающе подробная
книга, полная иллюстраций, рассказывающая о всем многообразии
жизни на берегах этой реки в XVIII в. '". Города и деревни, хутора
и частные дома имели непременный выход к реке, хотя бы в форме
«пейра», простого подхода к воде, «полоски суши, отвоеванной у реки
и укрепленной балластом, камнями, фашинами, «ивняками» [посадками
ив] и песком. Опираясь на берег реки, эти «пейра» плавно подводили
к воде, создавая удобную пристань для плоскодонных судов, однако
сами они плохо выдерживали напор зимних и весенних паводков,
которые подмывали их основание, изменяли их форму и сносили их
вниз вдоль берега» '^. Типы речных судов были самыми разнообразны-
ми- от филадьер, служивших только для рыбной ловли, до больших
шаланд («куро», «габарр» и «габарро»), которые преобладали на ниж-
ней Гаронне наряду с «барками», в принципе предназначенными для
морских каботажных перевозок '". Для подъема по течению этих судов
небольшого водоизмещения традиционно использовалась людская тяга.
Так было примерно до 1740 г., когда бурлакам начали составлять
конкуренцию воловьи упряжки. Не обходилось даже без жестоких
конфликтов '". Верхняя Дордонь, узкая и быстрая, служила прак-
тически только для сплава пиленого леса и цельных стволов или же
брусьев, которые бросали в воду, предоставляя воле течения. Впрочем,
на самом деле система была не столь проста, как кажется: лес спускался
по реке до «Спонтура, Аржанта или же Ларруме, где находились
дровяные склады Суйяка» '", лишь под присмотром и управлением
сплавщиков. Дальше на смену сплаву приходили грузовые суда (на
Дордони из сплавного леса не составляли больших плотов, как на
Гаронне, где они спускались до самого Бордо). Дрова, бочарные доски,
древесный уголь загружали на эти легкие и недолговечные суденышки,
чье название - «аржанта» - происходит от перевалочного пункта
у одноименного города; как и «сапиньеры» на Луаре и Алье, они
плавали только вниз по течению. В пункте прибытия их «раздирали»
и пускали на доски или же на дрова '^.

Хотя формы и имена судов, способы и трудности судоходства были
различны на разных реках, водные перевозки неизбежно имели и много

II. Сообщения и структура                        233

общих черт. Так, на Сене и ее притоках мы вновь встречаемся с постоян-
ными утеснениями и конфликтами. Причиной последних были нередко
«помещичьи пошлины»- настоящая незаживающая рана; причиной
первых - государство, которое все множило свои предписания и при-
нуждения. В частности, из документов, смысл которых становится ясен
далеко не сразу, можно понять, что каждое судно должно было иметь
свои «провозные грамоты»- форменный контракт, заключавшийся
с грузоотправителем '", что предназначенные к перевозке грузы обяза-
тельно должны были сдаваться «тележечникам», которые на своих
тележках везли их на весы, а затем уже на борт судна. При погрузке
у грузовых весов нельзя было протолкнуться, и такая же давка происхо-
дила при выгрузке. Ясно, что все шло с грехом пополам, как получится.

И тем не менее система работала. В свое время Леон Каэн в се-
нсационной статье высказал удивление низким грузооборотом на вод-
ных путях в направлении Парижа "°. Я не совсем убежден в его
правоте. В 1710 г. на перевозку партии зерна из Руана в Париж
уходило восемь дней (с 10 по 18 июня), зато эта партия составляла
4 533 мешка '". В одной отдельной записи говорится, что с 6 марта
по 13 апреля 1709 г., сразу после вскрытия реки, в порту Суассона
на Уазе было погружено на суда 805 мюйдов пшеницы (то есть
около 15 000 гектолитров; один парижский мюйд равнялся 18 гек-
толитрам) «для доставки в Париж» "^. Мощное развитие столицы
привело к тому, что, по данным учета за 1857 г., объем грузовых
перевозок по Сене и ее притокам составил 5 376 000 тонн, опережая
перевозки по Роне (3 608 000) и по Луаре (2 III 000) '".

Кроме того, по судоходным рекам возили не только товары, но
и пассажиров с багажом; для этого служили специальные пассажирские
суда. Так, в XVII-XVIII вв., чтобы попасть из Ажена в Бордо, люди
садились на «водный экипаж», который делал два рейса в неделю
и добирался до Бордо за два дня. На обратном пути можно было
воспользоваться одним из многочисленных судов, которые «каждый
день, пользуясь приливом, доплывали до Кадийяка», а уже оттуда ехать
дальше до Ажена на лошадях, меняя их шесть раз за дорогу '^.
В Париже для пассажиров печатались листовки с перечнем маршрутов,
обслуживаемых водными экипажами из столицы, с указанием места,
дня и часа отплытия и других сведений. Требовалось являться к приста-
ни точно по показанию часов на церкви Сен-Поль; но само судно
отходило иногда от пристани Сен-Поль, иногда от пристани Турнель,
и график движения менялся - имелись, как мы бы сейчас выразились,
зимнее и летнее расписание. Никто не был вправе не допустить на борт

ОГРОМНЫЕ РАЗМЕРЫ ФРАНЦИИ -
ПОМЕХА ДЛЯ НАЦИОНАЛЬНОГО РЫНКА

На этих двух картах (см.: Arbellot G. // Annales Е. S. С. 1973. P.
790, вклейка) показано, как благодаря новым дорогам, оборудован-
ным для «езды галопом», повсеместному введению «тюрготин»
и созданию плотной сети почтовых станций в 1765-1780 гг. произо-
шел «великий дорожный перелом», сокративший расстояния во
Франции кое-где вдвое и больше, В 1765 г., чтобы проехать из
Лилля в Пиренеи или из Страсбурга в Бретань, требовалось не
менее трех недель. Даже и в 1780 г. Франция предстает как

компактное, но медленно пересекаемое пространство.
И все же постепенно дорожная сеть покрывала собою всю
территорию королевства. Действительно, на первой карте можно
различить несколько особо скоростных направлений: Париж -
Руан или Париж - Перонна (1 день пути, так же как от Парижа до

Мелена; Париж - Лион (5 дней, так же как от Парижа до Шар-
левиля, или Кана, или Витри-ле-Франсуа). На второй карте время
в пути уже примерно соответствует расстоянию (поэтому вокруг
Парижа вычеркиваются почти концентрические круги). На старых
благоустроенных дорогах (в Лион и Руан) время в пути остается
прежним. Решающим событием этого «великого перелома» явилось
создание в 1775 г. по инициативе Тюрго Управления дилижансов

и почтовых контор.

Условные обозначения на картах (на обеих одинаковые). Линей-
ный пунктир - маршруты, обслуживаемые многоместными экипа-
жами, собственными или почтовыми каретами. Сплошная линия -
маршруты, обслуживаемые дилижансами. Точечный пунктир -
маршруты, проходящие по водным путям. Белые и серые полосы -
время в дороге, изображенное изохронными линиями и отмеренное
днями пути от Парижа.

236                      Глава четвертая. Суперструктуры

судна вас или ваш багаж, и вас не могли обсчитать при уплате за билет,
так как тариф «водных экипажей», согласно решению прево, купцов
и эшевенов города Парижа от 29 апреля 1738 г., должен был быть
«написан на жестяной доске», которую следовало «вывешивать на
мачте» указанных судов '".

В ту же эпоху пассажиры и торговцы, французские и иностранные,
толпились и на борту луарских водных экипажей, чей тариф составлял
три су за лье с человека. На ночь путешественники останавливались
в трактирах, которых на берегах реки имелось предостаточно. Столетие
спустя, в 1829 г., появились первые пароходы, но несколько из них
взорвались, и это отпугивало пассажиров. Отсюда возникло название
нового типа пароходов, появившихся в 1838 г.,- «Невзрывчатые»!
В 1843 г. они производили фурор на Луаре и даже на Алье (70 000
пассажиров на нижней Луаре, 37 000 на верхней Луаре и Алье). Их
расхваливали за скорость, удобство и даже за изысканное питание
в пути. Реже упоминали о том, что эти пароходы, как и все традицион-
ные суда, время от времени садились на мель- и тогда, чтобы их
вызволить, требовалось запрягать волов! Несмотря на свой первона-
чальный успех, «невзрывчатые» пароходы десять лет спустя начисто
проиграли соревнование с железной дорогой '"*.

Разумеется, реки и каналы приходилось оборудовать для судоход-
ства, прокладывать и перепрокладывать, спрямлять. И настойчивость,
с которой всюду где можно пытались устроить водный путь, уже сама по
себе свидетельствует о важности таких путей. Сохранилось бессчетное
количество докладных записок с проектами распространения судоходст-
ва на новые и новые реки. Например, на реку Шер (1679) '". Этот
проект потерпел неудачу, но вновь всплыл на поверхность в 1788-м -
опять-таки безуспешно '*". В 1696 г. сделать судоходной предлагали
Шаранту от Ангулема до Вантрея, с целью обеспечить снабжение лесом
военного порта Рошфор. В 1763 г. '" интендант округов По и Ош
предпринял спешные работы по регулированию горного потока Олерон
(притока Адура), чтобы доставлять по нему корабельные мачты
в Байонну. В 1795 г. виноградари с берегов Сиуля обращались с проше-
нием об устройстве судоходства на 6,5-километровом участке этой реки
до ее впадения в Алье. Нет, получили они ответ, это было бы дорого и не
очень разумно, так как для устройства столь короткого водного пути
пришлось бы разрушить три мельницы '"".

Еще один, на сей раз очень масштабный проект был предложен
Пикардийской торговой палатой и датируется 15 июня 1781 г.: зарегу-
лировать течение Соммы от Амьена до впадения в море - ценой необы-

II. Сообщения и структура                         237

чайно крупных работ, так как расходы исчислялись в сумме 900 000
ливров '". Действительно, широкое устье Соммы затягивало песком,
наносимым как морем, так и рекой, и от этого уже не первый год
страдала торговля города Сен-Валери. Проекты уже выдвигались один
за другим- в 1764, 1770, 1779 rr.- всякий раз безуспешно '"'. Проект
1781 года был просто грандиозен: «Недалеко от устья Сомма перекрыва-
ется плотиной... ее воды отводятся в канал, который поведет прямо
в гавань Сен-Валери... В этом месте устраивается шлюз, который будет
служить для смыва песка... кроме того, [понадобится] заменить людскую
тягу на проводке судов тягой конской - от места предполагаемых работ
в гавани Сен-Валери до Амьена». На наш взгляд, в этом проекте,
с которого, очевидно, и началось гидротехническое обустройство Соммы
между Абвилем и Сен-Валери, много неясного. Но на всякого, кто знает
упоминаемые в нем места,- огромный эстуарий Соммы, вечно затягива-
емый песчаными отмелями,- этот проект не может не произвести
сильное впечатление.

Что важнее - вода или суша? Водные пути - это не только
большие и малые реки. К ним следует прибавить «искусственное судо-
ходство» по каналам; к 1800 г. их протяженность равнялась 1000 кило-
метров против 7 000 километров судоходных рек; в 1830-м - 2 000
километров; в 1843-м - 4 000 километров; в дальнейшем их развитие
затормозилось с появлением железных дорог '^. Следует также приба-
вить каботажные перевозки по морю и даже некоторые пути, пролегав-
шие в открытом море. Уравновесят ли водные перевозки, в таком
усиленном объеме, огромное значение сухопутных дорог?

Вернер Зомбарт уже давно отвечал «нет» - как водится, не без
полемического задора. Тезис Зомбарта, сформулированный на матери-
але Германии, безусловно затрагивает по аналогии и Францию. Со своей
стороны, Жан Мейе справедливо отмечает, что судоходный период даже
на такой постоянной реке, как Сена, если вычесть все паводки и сниже-
ния уровня, сокращается до менее чем одной трети года '"*. Что к этому
добавить? Что порой сухопутная дорога даже выигрывала в соревнова-
нии с параллельным ей водным путем. Так, в XVI в. возчики обозов из
Арраса, Валансьенна или из Шампани, доехав до берегов Соны, не
перегружали поклажу на суда, а «продолжали свой путь до Лиона.
Прибыв туда к началу ярмарки, они возвращались обратно с грузом
товаров, закупленных на ярмарке и предназначенных для отправки
в Нидерланды '". Можно вспомнить о том, что сухопутные дороги

238                      Глава четвертая. Суперструктуры

действовали регулярно (правда, эта регулярность тоже была относи-
тельной, так как с наступлением полевой страды, когда крестьяне
прекращали работать на извозе, дороги использовались не в полную
меру), что ехать по ним было быстрее - опять-таки относительно,-
чем плыть по реке, что водные перевозки грозили некоторым деликат-
ным товарам (например, текстильным) значительными повреждениями.
Неотразимым доводом могут считаться статистические данные за 1828
год: 4,8 миллиона тонн грузов перевезено по воде и 41,3 миллиона - по
суше '^. Значит ли это, что дискуссию можно закрыть?

Не берусь утверждать, что Вернер Зомбарт и Жан Мейе заблуж-
дались. Но верно ли они ставили вопрос? Быть может, стоит прислу-
шаться к уточнениям, которые давал такой непревзойденный наблюда-
тель, как Вобан: «Одно лишь судно приличного размера способно
перевезти по хорошему водному пути, с помощью всего лишь шести
человек и четырех лошадей [для бечевой проводки]... такой груз, кото-
рый по обычным дорогам с трудом перевезли бы 200 человек и 400
лошадей» "". Правда и то, что тяжеловесные или же громоздкие грузы
(древесный уголь, солома) '" при любом благоприятном случае словно
сами собой направлялись по водному пути. Так было с камнем, железом,
чугуном, зерном, вином, древесиной, каменным углем... Например,
в 1796 г. близ Аннеси открыли месторождение каменного угля. «К
сожалению,- пишет внимательный современник,- великой пользе,
которую может принести сей уголь, неизбежно будет препятствием
трудность его вывоза из ансийского бассейна, со всех сторон окружен-
ного возвышенностями; перевозка возможна только на подводах, с боль-
шими расходами, так что уголь из ансийского карьера вряд ли удастся
продавать в Шамбери - всего за девять-десять лье по большой до-
роге,- по столь же низкой цене, что и уголь из карьеров в Рив-де-Жьер,
который возят вверх по Роне и по озеру Бурже за целых тридцать -
сорок лье; сие доказывает [...] что области, владеющие водными путями,
рсегда будут впереди тех, что могут сообщаться лишь по дорогам, сколь
бы прекрасными и отличными ни были эти дороги» "". В июне 1757 г.,
по расчету интенданта финансов де Куртея, доставка зерна из Кана
в Париж на небольших 30-50-тонных шаландах обходилась вчетверо
дешевле, чем по дороге '°*.

Таким образом, водные пути обладали двумя преимуществами: они
отличались дешевизной, и по ним можно было перевозить тяжеловесные
грузы. Этим преимуществам суждено было сохраняться до самой про-
кладки железных дорог и даже позднее. Так, в июле 1817 г. караван из
десятка судов, загруженных в Руане зерном для Парижа, из расчета

II. Сообщения и структура                         239

примерно по 200 тонн на каждое '", доставлял его в Пуасси, заменив по
меньшей мере 80 подвод, поскольку в конце XVIII в., несмотря на
замечательное усовершенствование дорог, поднявшее грузоподъемность
повозок на 60%, один возчик с четырьмя лошадьми не мот взять более
2,5 тонн груза '"^. Более того, еще в 1827 т.- не будем приводить здесь
подробных расчетов - водные перевозки оставались в два с половиной
раза дешевле сухопутных ^.

Данные факты, при всей своей точности, не помогают разрешить
спор о соотношении валового грузооборота перевозок по суше и по воде.
Прояснить дело могли бы два следующих замечания.

1) В расчете объема и веса перевозок по водным путям, насколько
я мог проверить, не принимался в расчет молевый сплав леса ^*.
А это, по всей вероятности, означает огромный вычет из реальной
суммы. В Париже и его пригородах в 1786 г. было потреблено для
нужд отопления от 700 до 800 тысяч «повозок» дров, то есть около
полутора миллионов кубометров '^. Сплав леса осуществлялся по
всем рекам, как по Изеру, так и по стремительной По, Алье или
Орнену, поднимавшему большие «вязки» еловых бревен, которые из
Вогезов по суше доставлялись в Бар-ле-Дюк, а в дальнейшем по
Марне следовали в Париж или же Руан.

2) Водные пути служили для перевозок на среднее, а еще более
того на дальнее расстояние; суда ходили по реке почти на всем
ее протяжении. Барка, спускавшаяся по Луаре от Роанна, шла как
минимум до Орлеана, а то и до самого Нанта; на Соне судно, про-
плывавшее через Грэ, чаще всего следовало, как ему и положено,
до самого Лиона. Фрукты, вино, камень, каменный или древесный
уголь, погруженные на берегах Алье, направлялись прямо в Париж
или же в Орлеан. Благодаря соединявшим реки каналам все легче
и легче становилось осуществлять дальние перевозки без перевалки
грузов. Таким образом, водные пути относятся к крупному грузо-
обороту, к верхнему уровню сообщений.

Именно из этого и нужно исходить. Грузооборот водных путей
следует сравнивать с грузооборотом больших дорог, которые еще
в 1827 г. именовались «королевскими». 4,8 миллиона тонн речных пере-
возок нужно сопоставлять не с 41,3 миллиона тонн валового грузо-
оборота всех сухопутных дорог, а лишь с 10,4 миллиона тонн оборота
королевских дорог. Тогда соотношение оказывается 1 к 2. Так получает-
ся и у Ж.-К. Тутена для 1840-х годов (49% - сухопутные дороги,
23% - водные пути) ^. Если же считать принадлежащими к третьей
транспортной системе и каботажные перевозки, то это еще 25%, которые

240                      Глава четвертая. Суперструктуры

прибавляются к 23% речного грузооборота. Получается почти полное
равенство с сухопутными дорогами. Ну, а каким станет соотношение,
если принять в расчет огромный, повторяю, объем лесосплава, который
остался неучтенным в нашей оценке?

Наконец, прожектеры постоянно мечтали еще более расширить сеть
судоходных каналов (в 1800-1843 гг. увеличившуюся вчетверо), дабы
сократить дорогостоящие сухопутные перевозки, тяжелым грузом ло-
жившиеся на экономику Франции. Идея эта старая: еще Вобан пред-
лагал для объединения транспортной системы страны приспособить для
судоходства 190 водных артерий '". Водные пути должны и могли были
развиваться дальше, увеличивая объем своих услуг. Действительно,
после 1830 г. они доказали свое превосходство над безрельсовой до-
рогой, поскольку в росте своего грузооборота лучше и дольше кон-
курировали с железными дорогами - пока последние не одержали
окончательную победу в войне тарифов "'. В результате прогресс вод-
ных путей оказался заблокирован на уровне более низком, чем следо-
вало. Так остается и по сей день.

Структура целого: роль государства. Во Франции государство ут-
вердилось (или, если угодно, укрепилось), лишь «прибирая к рукам» те
процессы и обмены, которыми обеспечивалась жизнь на его территории.
Конечно, его власть над ними не сразу стала безраздельной. Прежде
всего оно завладело узловыми точками товарооборота - рынками и яр-
марками, которые стали создаваться лишь с его разрешения и ос-
тавались под его покровительством. При помощи монетных дворов оно
получало контроль над самым ходким товаром - деньгами. Государст-
во создало почту и наделяло ее своими привилегиями. Наконец, оно все
больше и больше заботилось о дорожной сети, прежде всего о крупных
дорогах, о той целостной сети, которую они образовывали или должны
были образовывать, и о городах, расположенных на их перекрестках.

Подобная задача, гигантская в силу огромных размеров страны, где
она осуществлялась, разумеется, не исчерпывается одними лишь мера-
ми Сюлли- их много хвалили, но в действительности то был лишь
частный эпизод устранения последствий разрушительных религиозных
войн. Да и должность Главного дорожничего Франции, учрежденная
для Сюлли в 1599 г., с 1626 г. была упразднена '"". В свое время и сам
Сюлли отмечал, что «мосты и дороги не имеют касательства к королев-
ской службе», что забота о них относится к ведению местных властей
и местных бюджетов '^. Конечно, при Кольбере (1661-1683) фрапцуз-

II. Сообщения и структура                         241

екая монархия начала осуществлять даже слишком обширные дорож-
ностроительные проекты. Но со смертью Кольбера внимание государст-
ва к этим делам опять сократилось.

Лишь в XVIII в., начиная с 1735 или даже 1760 г., государство
осознанно взялось за это крупное и рискованное дело, на которое
в дальнейшем ему всегда не вполне хватало если не доброй воли, то
средств. В самом деле, нужен был экономический рост, чтобы появилась
потребность в ремонте, обслуживании дорог и прокладке новых, а по-
скольку техника дорожного строительства бурно развивалась, то затра-
ты не переставали расти. В итоге государство оказалось вовлеченным
в предприятие, превосходящее его силы; сами его усилия лишь делали
явными препятствия, обусловленные самой его структурой.

Действительно, экономика Франции не была единой, она состояла из
ряда провинциальных экономик, из нескольких маленьких Франции,
которые заботились о своих региональных задачах и потому отдавали
предпочтение дорогам средней протяженности. Эти государства в госу-
дарстве отстаивали свои привилегии, свои интересы, свой бытовой
уклад. Поскольку же государство долгое время предоставляло им почти
полную свободу в вопросах дорожного строительства и дорожного
хозяйства, то их дорогами обслуживались главным образом местные
грузопотоки. Даже строившиеся интендантами более обширные планы
редко выходили за рамки региональной жизни и региональных нужд.

Государство же предназначено заниматься главным, то есть общена-
циональным целым. Оно осознало необходимость вывести большую
дорогу из ее местных рамок, сделать ее «экстерриториальной», связать
воедино «шахматные доски региональных дорог, созданных местными
интендантами внутри своих округов», превратив их в обширную звездо-
образную сеть- с началом и концом в Париже'"',- а тем самым
учредить по мере возможности то, что современные экономисты называ-
ют национальным рынком. Эту проблему можно было решать лишь
постепенно, тем более что иногда она наталкивалась на противодействие
на местах '"^ А чем дольше затягивалось ее решение, тем большие
масштабы она принимала и тем дороже обходилось это решение.

Между тем при «Старом порядке» монархия не сумела наладить как
следует систему сбора налогов в королевстве. Поверите ли? Ей удава-
лось получать лишь часть богатства, которым владели ее подданные. Ей
не хватало кредитов. Поэтому прокладка больших дорог оказывалась
возможной лишь благодаря принудительному привлечению крестьян-
ской рабочей силы, согласно так называемой системе «королевской
барщины». Система эта утвердилась на практике задолго до того, как

244                      Глава четвертая. Суперструктуры

была в 1738 г. описана в инструкции, изданной генеральным контроле-
ром Орри; о ней упоминал уже Кольбер; интенданты тех времен если не
сами изобрели, то во всяком случае самостоятельно ввели ее.

Эта ежегодная мобилизация рабочей силы - на срок от 12 до 30
и даже 40 дней - представляла собой чрезвычайно тяжелую трудовую
повинность. К тому же она была неравной, крайне несправедливой, так
как в принципе применялась лишь к тем крестьянам, кто жил в полосе
3-4 лье от места дорожных работ. Поэтому облагаемые «ручной» или
«упряжной» повинностью крестьяне (то есть работавшие с тягловым
скотом или без него) трудились, как правило, неохотно и из-под палки.
Это вызывало и острую критику такой системы в «просвещенной»
среде - от Мирабо в «Друге людей» до авторов «Методической энцик-
лопедии». Действительно, эта повинность, без которой Трюден (инден-
дант мостов и дорог в 1743-1769 гг.) и инженер Перроне (1708-1794;
в 1747 г. он организовал Школу мостов и дорог) не смогли бы проло-
жить своих великолепных дорог,- порой выливалась в чистую рас-
трату сил и даже денег. Деревенские работники были неопытны и мало-
прилежны, построенное ими часто оставалось далеко от совершенства.
В 1701 г., после того как в Монтобане долгими непрерывными дождями
снесло мосты и размыло дороги, местный интендант жаловался: эти
ливни перечеркнули плоды 200 000 трудовых дней на «новых дорогах
[где] 40 лет назад нельзя было проехать в карете» "^.

Поэтому и до отмены повинности эдиктом Тюрго (февраль 1776 г.),
и после ее восстановления другим эдиктом (II августа того же года)
некоторые интенданты заменяли натуральную повинность денежным
сбором, что позволяло привлечь квалифицированную рабочую силу.
В 1780 г., одобряя такую меру, провинциальное собрание Берри от-
мечало, что стоимость трудовых дней, затрачиваемых на сооружение
3 лье (12 километров) дороги по ручной и упряжной повинности, может
быть оценена в 624 000 ливров натурального налога, тогда как, собрав
240 000 ливров различных денежных налогов, можно построить вдвое
больше '"*. Те же аргументы используются и в докладной записке
1775 г., предлагающей упразднить трудовую повинность в Бургундии.
От этого бесконечно выиграет качество дорог, развитие новейших тех-
нических приемов,- объясняет автор. Конечно, на это потребуется -
«такова суровая правда» - около 800 000 ливров в год, да только ведь
мобилизация 98 283 крестьян и 69 918 лошадей, используемых на
дорожных работах двенадцать дней в году, равнозначна трудовым
затратам в размере 1 993 000 ливров, даже если оценивать этот труд по
самой низкой цене! Иначе говоря - выходит более чем вдвое дороже.

II. Сообщения и структура                         245

Насущной необходимостью, заключал автор, является учреждение «до-
рожных работ с денежной оплатой» '^.

Оказалось, однако, что отменить новый налог не так-то просто.
Упразднение трудовой повинности в 1789 г. не решило проблемы.
В Х году (1802) генеральный совет департамента Сона и Луара пуб-
лично скорбел о том, что ее больше нет: «Повинность и только
лишь повинность,- заявлял он,- способна вернуть Республике ее
замечательные дороги, столь выгодные для торговли и восхищавшие
иностранцев» "*.

Несмотря на такого рода трудности и задержки, дорожная сеть
росла. В 1584 г. на всех «больших дорогах» страны насчитывалось 302
«почтовых дома»; в 1632 г.- 623 «почтовых станции»; в 1701-м - 798;
в 1789-м - 1426 (то есть рост почти вдвое); в 1850-м - 2 057 "".
Конечно, еще в 1827 г. по большим дорогам перевозилась самое большее
десятая часть всех товаров. Однако же эта еще несовершенная сеть
покрывала главные нужды страны и обеспечивала постоянное сообще-
ние. А ведь за сто лет до того, в 1707 г., маршал де Тессе, прибыв
в Гренобль, чтобы принять командование французскими войсками на
юго-восточном фронте после разгрома при Турине '"", с ужасом об-
наружил, что ему очень нелегко сообщаться с двором. Между Парижем
и Лионом корреспонденция доставлялась довольно скоро по обычной
почте - зато из Гренобля в Лион ее возили на волах! '*" Напротив того,
в 1814 г., в гораздо более драматической ситуации, в то время как
Наполеон сражался против иностранных войск на подступах к столице,
почтовые кареты продолжали циркулировать более или менее исправ-
но, причем даже через оккупированные северные и восточные провин-
ции. Из Страсбурга, Лилля и Лиона они прибывали порой «с большими
опозданиями из-за длинных объездов, которые приходилось делать» "°°,
но все-таки прибывали (очевидно, потому, что из-за своей обширности
территория не контролировалась неприятелем полностью), регулярно
доставляя и распространяя более или менее точные, но всякий раз
тревожные новости. Капитуляция 30 марта, быть может, спасла Париж
«не от оккупации, но от пожара и разграбления». При вступлении
в город союзников 1 апреля «публике было объявлено, что отправка
почтовой корреспонденции состоится в тот же день, как обычно, а 7 ап-
реля - что почтовое сообщение, как надеются, будет полностью восста-
новлено к концу недели».

Самое же странное в этой несовершенной системе - ее рекордные
скорости. Настолько рекордные, что каждый раз берет сомнение, дос-
товерны ли сообщения о них. Например, я верю, что известие о пораже-

246                      Глава четвертая. Суперструктуры

нии при Павий (24 февраля 1525 г.) дошло до Парижа 7 марта, а к 20-му
в окрестностях столицы появились, грабя пригородные деревни, остатки
разбитой армии, которые могли передвигаться только пешком... ^"' На-
против, мне трудно поверить в то, что известие о Варфоломеевской ночи
(24 августа 1572 г.) уже через три-четыре дня дошло до Мадрида,-
такого быть не могло. Однако же весть о взятии Бастилии (14 июля
1789 г.) облетела всю Францию за несколько дней.

И вот еще один маленький достоверный факт, способный заин-
тересовать читателя. В то время как самым скоростным дилижансам,
отправлявшимся из Парижа (см. карты на с. 234-235), требовалось
несколько дней, чтобы пересечь всю Францию, некоторые известия
разлетались с телеграфной скоростью, хотя телеграф Шаппа (1793) еще
не был устроен. Так, сенсационная новость о задержании Людовика
XVI и королевского семейства в Варение (22 июня 1791 г.) два дня
спустя была уже известна в Кемпере, на другом краю Франции. Члены
департамента Морбиан писали в своем обращении к Национальному
собранию: «Известие о захвате короля и королевского семейства полу-
чили мы в пятницу 24 сего месяца в 7 часов утра» T".

Общий объем сообщений. В заключение, возвращаясь к серьезным
проблемам, необходимо рассмотреть данные статистических оценок,
особенно выведенные Жан-Клодом Тутеном ""'. Он подсчитал, какой
объем товаров проходил через сеть путей сообщения,- иными словами,
какая часть выработанной продукции шла на продажу, а не потреб-
лялась на месте самим производителем. Для этого он вычел из общего
объема продукции, производимой крестьянином, то, что потреблялось
им самим для пропитания, для прокорма своего скота, а также и те
«промышленные» изделия (ткани, постройки, инструменты...), которые

ОБЪЕМ ОБЩЕГО И ТОВАРНОГО ПРОИЗВОДСТВА

в 1785-1938 п.

График построен на основании средних данных (как правило,
за десятилетие), приведенных в книге Жан-Клода Тутена. Разрыв
в графике примерно на 10 лет после 1920 г. означает несопостави-
мость довоенных франков, привязанных к золотому эталону, с
франками после первой мировой войны, обесцененными инфляцией.

Надписи на диаграмме (сверху вния): Валовой промышленный
продукт (товары и услуги). Промышленная товарная продукция,
Сельскохозяйственная товарная продукция. Экспорт. Импорт.

248                      Глава четвертая. Суперструктуры

изготовлялись для семейного пользования. Конечно, можно заметить,
что и некоторая часть собственно промышленной (городской) продукции
потреблялась непосредственно производителем, а не выносилась на
рынок. Но эта часть невелика и, кроме того, не поддается исчислению.
Ею можно без большого ущерба пренебречь. Рассмотрев график на
с. 247, построенный на основании числовых данных Жан-Клода Туте-
на, с первого же взгляда видишь, к каким результатам мы можем здесь
прийти. Они недвусмысленно показывают общий ход развития в XIX в.

Однако самая рельефная особенность этой эволюции - не показан-
ное на графике соотношение между общим объемом сельскохозяйствен-
ного производства и товарной частью его продукции. Не затрагиваем ли
мы здесь одну из главных проблем нашей истории? Ведь товарная часть
сельскохозяйственной продукции - это и есть тот ее излишек, которым
живет не-сельское население, то есть горожане, правящие классы, при-
вилегированные слои, на котором зиждется вся роскошь нашей истории.
Этот процент - пусть и вычисленный приблизительно, иным он быть
не может,- составляет бесценную цифру для «откровенной» истории
Франции, а равно и всех других стран, живших в условиях крестьянской
экономики.

В зависимости от региона и эпохи цифра эта существенно варьиру-
ется. Чтобы вычислить часть продукции, не потреблявшейся на месте
в Лангедоке в 1737 г., я воспользовался записками интенданта де Бави-
ля, и цифра эта оказалась равной примерно 14%. При этом она
включает в себя и всю промышленную продукцию. Следовательно,
приходится предположить, что уровень товарности сельского хозяйства
был очень низок "°*.

В XVIII в., во второй его половине, имел место огромный прогресс:
уже первая цифра, выведенная Ж.-К. Тутеном для уровня товарности
продовольственной продукции в период 1781-1790 гг., достигает 30%;
к 1874-1875 гг. она поднимается до 50%; для 1935-1938 гг. она
равняется в среднем 75%, а в 1980-м - 95%; возможны ли более
красноречивые показатели? ""

Тем самым явно приходит конец местным, малопротяженным това-
рооборотам; живучая с давних времен автаркия - хотя она и никогда не
была полной - оказывается буквально сметена. В результате сегодня
вы ни в одной деревне, ни в одном загородном доме не едите местных
продуктов (разве что купленные у соседей яйца, молоко и фрукты): как
правило, потребляемые вами хлеб, вино, мясо, масло и т. д. уже не
вырабатываются на месте. Молоко и виноград все чаще и чаще собира-
ются кооперативами - и куда они направляются дальше? В 1903-

250                      Глава четвертая. Суперструктуры

1914 гг. 30% продовольственной продукции потреблялось на месте...
Сегодня мы уже далеко от этого.

Произошел, таким образом, разрыв старинных связей. Региональ-
ные связи имеют тенденцию к исчезновению, а национальные, в свою
очередь, готовы полностью превратиться в мировые. Если границы
сделаются еще более открытыми, то мне придется все чаще и чаще
питаться аргентинской говядиной, новозеландской бараниной, фруктами
из Африки, Америки и Австралии, а промышленные изделия будут ко
мне поступать со всего света... Произошла бесшумная революция, пере-
вернувшая ход всех товарных обменов и у нас, и в экономике других
стран мира.

До и после появления железных дорог. Итак, в конце концов во
Франции возобладала тенденция к единообразию - возобладала сама
собой и порой даже незаметно для французов. Старинный экономичес-
кий уклад, подчиненный еще непрочному, с трудом созданному наци-
ональному рынку, растаял словно сахар в воде, уступив место рынку
международному, который мало-помалу подминает нас под себя.

Насколько же далеко мы ушли от общества «Старого порядка»,
которое еще в канун Революции задавалось вопросами о том, как
упразднить заставы, таможни, городские и дорожные пошлины, упорно
расчленявшие внутренний товарооборот королевства - по границам
многих провинций, вдоль рек и дорог, при въездах в города! Усиливав-
шееся государство вбирало в себя провинции, города, края, феодальные
владения, но при этом оно и получало по наследству таможенные
учреждения, общественные и частные привилегии, сохранявшиеся напе-
рекор всему, сколько бы ни пытались (такие люди, например, как
Кольбер) навести в них порядок.

В XVIII же веке, особенно после 1750 г., все экономисты уже
требовали энергичных реформ. Трудно поверить, восклицал Форбонне,
но, однако, не подлежит сомнению, что можно «за шесть-семь лет
удвоить денежную массу в обращении... а следовательно... в той же
пропорции и общественные доходы»,- достаточно лишь «упразднить
таможенную пошлину в Балансе, двухпроцентную пошлину в Арле,
лиардовый налог в Бароне, ярмарочную пошлину в Лангедоке на
границе с Провансом... сократить вдвое налоги на шелк и сырье...
уничтожить лионскую таможенную пошлину на все товары, вывозимые
из Франции, через Прованс... и на все, что перевозится из провинции
в провинцию» ""'. Одна лишь валансская таможенная пошлина, «губите-

II. Сообщения и структура                         251

льнейший для торговли» налог, «изнурительна для пяти или шести
провинций, ибо уничтожает сообщение между ними»^. К таможенным
пошлинам прибавлялись городские и феодальные - вызывавшиеся
ими непрестанные задержки в пути были еще более вредны, чем денеж-
ные убытки. Один лишь крохотный пример: в 1788 г. за партию древе-
сины, отправленную из Лотарингии в Сет, приходилось платить 34
разнообразных пошлины в 21 разном месте! ^

В таких условиях понятнее становится мысль посланника Екатери-
ны II в Париже, констатирующего, что о французской почте не сущест-
вует обобщающего связного труда, «единой книги», а есть лишь «искус-
ственно соединенные» три тома, касающиеся почтовых контор, дили-
жансов и правил движения и фактически представляющие собой
перечисление неслыханно огромной массы актов - предписаний и за-
претов,- причем и те и другие равно мелочны^. Да и «Методическая
энциклопедия» накануне Революции характеризовала как «настоящую
китайскую грамоту» таможенные прейскуранты на Шаранте, которые
менялись в зависимости от товара и от места взимания пошлин "°.

В 1786 г. правительство, казалось, твердо решилось расчистить
пространство королевских владений, то есть территорию, где государст-
во в принципе могло делать что хотело. Дюпон де Немур предложил
вместо всевозможных внутренних таможен ввести единый для всех
порядок, включавший шесть классов ввозных и четыре класса вывоз-
ных пошлин ^". 20 ноября 1786 г. русский посланник Симолин доклады-
вал своему правительству об этом проекте «переноса на границы» всех
внутрифранцузских таможен. «Администрация,- поясняет он,- пола-
гает его полезным и желает его осуществления, но согласно проведен-
ным расчетам мера сия приведет к сокращению государственных до-
ходов на восемь - десять миллионов в год - подобный убыток трудно
перенести при нынешнем состоянии финансов» "'.

Революция осуществила административное объединение всей тер-
ритории страны; однако она не разрешила тем самым всех трудностей
сообщения на этой территории. То, что не удавалось сделать ни «старо-
му режиму», ни 1789 году, ни Империи, ни Реставрации, ни Июльской
монархии,- несмотря на мощное становление национальной экономики
и все более широкий размах запоздалой, но реальной промышленной
революции,- то как бы само собой осуществилось благодаря железным
дорогам начиная с 1840-х годов. На сей раз запутанную проблему
решила техника.

Действительно, как обстояли дела году в 1830-м? Стремительный
рост грузопотока вел к тому, что выдающиеся достижения дорожных

252                      Глава четвертая. Суперструктуры

перевозок, реализованные за полвека до того, стали казаться смехотвор-
ными. Экономист Дюнуайе безжалостно описывал состояние француз-
ских дорог, изобилующих выбоинами, жестких и тряских, где «двум
повозкам порой трудно разминуться», не выехав на обочину "'. Вдоба-
вок - что куда серьезнее - такие пути сообщения дорого обходились
казне. Намечался некий технический и финансовый порот, которого они
явно достигли. «Дорожная система не только не совершенствуется
непрерывно, но становится все менее и менее приспособленной к новым
нуждам» "*.

И тогда родилась железная дорога. Только не следует воображать,
будто строилась она постепенно, подобно нынешним автострадам, со-
гласно некоей модели общенациональной дорожной сети. Она рож-
далась по инициативе местных промышленников, для перевозки тяже-
ловесной горнопромышленной продукции. Первое разрешение от мини-
стерства мостов и дорог было выдано Луарской угольной компании. Она
стала прокладывать, по английскому образцу, чугунные рельсы для
вагонов на конской тяге, в которых уголь из Сент-Этьенна (почти 300 000
тонн добычи в 1812 г., зато в 1825-м - уже 600 000) доставлялся в Лион.
Эта исключительно горнопромышленная линия, проложенная в 1823 г.
от Андрезье до Сент-Этьена (22 километра), в 1826 г. была продлена от
Сент-Этьенна до Лиона, а в 1828-м от Андрезье до Роанна. Очень скоро
эта современная линия сообщения между Роной и Луарой стала осу-
ществлять и пассажирские и товарные перевозки. В 1831 г. на ней была
внедрена паровая тяга, и в 1836 г. по ней перевезли уже 170 000 пас-
сажиров. Однако в 1840 г. во Франции имелись еще только крохотные
участки железных дорог, разбросанные там и сям, как это показано на
прилагаемой карте "".

Между тем идея общенациональной железнодорожной сети, которая
произвела бы «не только промышленную, но и политическую револю-
цию [...] необычайно приумножив сношения между народами и города-
ми», энергично поддерживалась сен-симонистами ^. Она быстро рас-
пространилась в банковских и правительственных кругах, и в 1833 г.
железнодорожные концессии были изъяты из ведения министерства
мостов и дорог. Однако государство, как и во времена королей, интендан-
тов и королевских дорог, не желало брать на себя финансовое обеспече-
ние железнодорожного строительства: оно ограничилось тем, что «ос-
ветило путь частным компаниям» ^", вычертив схему железнодорожной
сети. То была, разумеется, звездообразная сеть с центром в Париже:
новые стальные пути с самого начала оказались в оковах старых

РОЖДЕНИЕ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ

Первые (начиная с 1823 г.) железнодорожные линии имели
сугубо местное назначение и служили главным образом для перево-
зок горнопромышленной продукции; 25 лет спустя появился прави-
тельственный проект развития железнодорожной сети (звездообраз-
ная схема с центром в Париже).

(Источник: Regazzola Т., Lefebvre J. La Domestication du
mouvement. Poussees mobilisatrices et surrection de l'Etat. 1981).

254                      Глава четвертая. Суперструктуры

При этом железнодорожная сеть не обладала той же плотностью,
что сеть безрельсовых дорог. Занять в ней выгодное место стало целью,
которой добивались города, соперничая друг с другом через посредство
политиков, капиталистов и инженеров. То была беспощадная, нередко
бесчестная борьба- мрачная страница нашей истории. Тем самым
устанавливался новый deal *, от которого зависело будущее развитие:
Брив-ла-Гайярд, оказавшись на прямой линии Париж-Тулуза, затмил
Тюлль; Гренобль взял верх над Шамбери; Аннеси вырвалось из своей
изоляции; Безансон оказался в невыгодном положении, и т. д. Судьба
городов складывается по-разному начиная с прокладки железных дорог
и с индустриализации - важнейшей, хоть и не единственной составляю-
щей которой явилась эта прокладка.

Но не будем воображать, будто железная дорога одним махом
взметнула ввысь всю жизнь Франции. Поначалу она была встречена
одними с энтузиазмом, другими же - со скептицизмом. Адольф Тьер
сравнивал первую линию Париж - Сен-Жермен, построенную
в 1836 г., с «американскими горками», с игрушкой для развлечения
публики! В том же году Адольф Бланки - брат революционера, уче-
ный профессор Школы искусств и ремесел - утверждал, что «перево-
зить товары по железным дорогам всегда будет слишком дорого» "".

И тем не менее, как ни медленно (хотя бы из-за высоких тарифов) ""
внедрялась железная дорога в быт, прививаясь к старой системе
путей сообщения, она все же никогда не была предметом «отторжения»,
как мы бы выразились ныне. Дело в том, что старая система пе-
реплеталась с новой. Как отмечал уже позднее, в 1869 г., Жорж
Дюшен, «в транспортных промыслах до сих пор конкурируют между
собой «кукушки» **, фуры... тележки, двуколки, служащие продол-
жением железнодорожных путей» ^°. В промежутках между желез-
нодорожными линиями, вне их досягаемости оставались целые регионы;
там, как и прежде, были в ходу повозки и вьючные животные.
Можно даже заметить, что стремление связать деревни с железно-
дорожными линиями способствовало бурному развитию и поддержанию
в порядке проселочных дорог. Зато большие дороги, дублируемые
дорогами железными, оказывались все в большем запустении. К 1900 г.
они и вовсе пришли в упадок "'.

Конечно же, дилижанс не мог соперничать с железной дорогой.
В октябре 1856 г. один из редакторов «Журналь де деба» писал по

* Раздел, доля (англ.).
** Двухколесный общественный экипаж, появившийся в начале XIX в. (примеч. ред.).

II. Сообщения и структура                         255

поводу открытия новой железной дороги: «Когда отъедешь подальше от
крупных городов и вновь окажешься в краю, где властвуют дилижансы,
не подаваемые вовремя лошади, сонные почтальоны, рвущиеся постром-
ки, которые связывают веревкой, ворот или тормоз для спуска по
склонам, где у несчастных узников этих тюремных камер вечно сводит
все члены,- тогда-то начинаешь понимать, до какой степени избало-
вала нас железная дорога» T. Начиная с 1860 г. ходатайства местных
властей об устройстве у них железнодорожного сообщения стали столь
массовыми, что примерно в 1880 г. государство скрепя сердце решилось
само финансировать расходы на капиллярную сеть железных дорог -
то есть на 19 000 километров местных линий, считавшихся убыточными
и не привлекавших к себе частные капиталы. То было предвестие
будущей национализации железных дорог.

Шоссейные дороги взяли реванш в борьбе с поездами, когда те,
в свою очередь, оказались вынуждены существовать в конкуренции
с автомобилем. И все же автомобильное сообщение еще долго не могло
вытеснить местные железнодорожные линии. В годы первой мировой
войны на больших и маленьких грузовиках, поднимавших за собой
фантастические столбы пыли, перевозили солдат и военную технику.
Во время ужасной Верденской битвы они беспрестанно колесили по
«священной дороге», от Бар-ле-Дюка до Вердена и обратно. И тем не
менее оставалась и узкоколейная линия, которая также связывала
Бар-ле-Дюк с Верденом и по которой ходил маленький поезд «варино»,
с его миниатюрным паровозиком и вагончиками.

Как нам известно, прогресс шел своим чередом: появились асфаль-
тированные дороги, телеграф, телефон, автострады и, наконец, авиаци-
онные линии, которыми с удовольствием пользуются счастливчики
вроде меня. Теперь все это известно каждому.

Но сколько удивления и восхищения вызывало все это у тех, кто
сам оказывался - еще недавно - свидетелем подобных преобразова-
ний! Телеграф долгое время (со времен Клода Шаппа) находился в ис-
ключительном пользовании государства. В конце тридцатых годов нача-
лись опыты устройства проволочного электрического телеграфа.
И спустя несколько десятилетий, 5 февраля 1866 г., префект депар-
тамента Луаре писал из Орлеана: «Речь, произнесенная Его Величест-
вом Императором при открытии сессии Законодательного корпуса, яви-
лась главным политическим событием января. Преданный тиснению
сразу по получении оного по телеграфу, сей важнейший документ был
уже несколько часов спустя расклеен в виде афиш по городу Орлеану...

256                      Глава четвертая. Суперструктуры

а тем же вечером я разослал эти афиши непосредственно гг. су префек-
там и мэрам для расклейки во всех коммунах» ^. Браво!

Спустя еще двадцать лет, 1 февраля 1887 т., знаменитый актер
«Комеди франсез» Эдмон Го записывал: «Из Брюсселя в Париж уже
звонят по телефону. Наука никогда не перестанет ширить область своих
чудес» ^*. Да и сам я еще не так давно был поражен новостью, что город
Сан-Паулу в Бразилии соединен автоматической телефонной связью
с Парижем,- и сразу же поспешил позвонить туда своему старому
другу, с которым познакомился в 1936 году, когда Бразилия еще
находилась на расстоянии более чем 15 дней плавания от Европы.

Прошлое, влекущее вспять. Однако в прошлом жизнь нашей страны
шла вперед не с одной и той же скоростью, не вся сразу устремлялась
к новым временам. До 1850 и даже до 1914 г. во Франции оставались
хозяйства, жившие в стороне от товарного сообщения, в сугубо натура-
льном режиме.

Об этом свидетельствует множество фактов. Так, примерно в 1830 г.
крестьяне из Тюрена - крупной деревни к западу от Лиона - возили
телят на ближайшую ярмарку в Бринье, связывая им ноги и навьючи-
вая на мулов, по двое с каждой стороны седла. А некоторые горные
деревни в департаменте Воклюз около 1850 г. были связаны с главным
городом одними лишь вьючными тропами - скажем, коммуна Брант на
склоне Мон-Ваиту, жители которой возили свое зерно в Бюи-ле-Барро-
ни «за 20 километров на вьючных мулах по скверной дороге» "". Или
еще один пример: «вплоть до 1850 г. крестьяне из Маларса или Ла-
Фижера [в Лангедоке] носили на спине свои каштаны на рынок в Ван-
се- идти надо было четыре-пять часов по трудным тропам»"'...
Чтобы убедиться, что прогресс больших дорог, а затем и железнодорож-
ного сообщения лишь очень мало затронул значительную часть деревен-
ской Франции, в основном остававшуюся от него в стороне, достаточно
прочесть превосходную книгу Юджина Вебера "".

Еще убедительнее этих картинок, изображающих пережитки крес-
тьянской Франции, талантливая книжка, повествующая нам о преврат-
ностях судьбы, пережитых с 1850 по 1940 г. городком Сент-Антоне-
ном""- ныне кантональным центром департамента Тарн и Гаронна.
Построенный на известняковом краю массива Косе, глубоко прорезан-
ном долиной Аверона и его притока Бониетта, этот городок в краю Руэрг
имеет за плечами долгую и благополучную историю (сохранилась
романская ратуша, ряд готических зданий). Отмена Нантского эдикта

II. Сообщения я структура                         257

в 1685 г. нанесла Сент-Антонену, некогда одному из бастионов протес-
тантизма, удар в самое сердце. Эта рана не зажила даже за три
прошедших столетия. Как сетовал в 1820 г. мэр города, Сент-Антонен
имел репутацию «самого непокорного города во всем департаменте» "".

В 1850 г. Сент-Антонен (с населением 5 000 человек) и прилегающие
к нему деревни были практически самодостаточной зоной: всего 800
человек здесь покупали хлеб у семи скромных городских булочников,
выпекавших его только из муки с мельниц по берегам Аверона, где
мололи зерно из ближних деревень. Остальные жители, оставаясь ис-
тыми крестьянами, либо имели печь у себя дома, либо выпекали свой
хлеб за плату в публичных печах "°. Потребление мяса, несмотря на
развитие скотоводства благодаря устройству новых искусственных пас-
тбищ вокруг города, оставалось низким: мясо казалось людям слишком
дорогим. В разгаре XIX столетия город продолжал жить в условиях
слабого денежного обращения. Поденные работники - «брасье» или
«гажисты»- сами обрабатывали крохотные клочки земли, а чтобы
обеспечить свое прожитие, нанимались «к чужим», чаще всего «за
натуральную оплату [...] они убирали кукурузу за «седмину» [седьмую
часть собранного урожая), или жали хлеб за буассо зерна, или собирали
виноград, получая в оплату выжимки и делая из них домашнее вино...
[Словом,] все продукты труда обменивались прямо на месте на другие
продукты или же на труд; мельник взимал со своих клиентов часть
привезенного ими зерна, ткач оставлял себе часть пеньки, кузнец требо-
вал в оплату за изготовление топора день работы на своем виноград-
нике...» "' Вино, птица, овощи, фрукты - все это были местные про-
дукты, которые на месте же и потреблялись, особенно орехи: из них
добывали необходимое в домашнем обиходе растительное масло.

Обмен происходил сам собой, по мере нужды, его власть была
мирной и незлобивой. Денег у людей было мало, и служили они
главным образом для накопления, «для хранения ценности». В проти-
воположность тому, что кажется нам привычным, их извлекали из
кубышек лишь в трудные времена, в качестве последнего средства:
скажем, если человек в прошлом году выпекал хлеб у себя дома,
а в нынешнем из-за плохого урожая вынужден покупать его у булоч-
ника. Все в целом являло зрелище дремотной, само собой разумеющей-
ся, неосознанной автаркии.

Разумеется, в ней пробивали кое-какие бреши торговля и мелкая
промышленность. Выращенные в Сент-Антонене и его окрестностях
телята высоко ценились на местных ярмарках (которых в 1860 г. было
13) T, покупатели приезжали за ними издалека, даже из Родеза или

10   Ф. Бродель

258                      Глава четвертая. Суперструктуры

Монтобана; вывозились также кожи - необработанные или выделен-
ные. Из промышленности имелись бумажные фабрики с устаревшим
оборудованием (без новых голландских цилиндров) и прядильные
и ткацкие мастерские. Причем все эти ремесленные по своему типу
промыслы находились в упадке, представляли собой остатки былой
роскоши - суконной, красильной, дубильной промышленности... Ведь
в XIII в. Сент-Антонен значился в списке городов, связанных с шампан-
скими ярмарками.

Дороги вокруг города были редки, трудны и ненадежны, так что
многие столетия подряд «в монастырях ежедневно звонили в колокол
(как это часто делалось в верхней части Центрального Массива), чтобы
подать знак заблудившимся путникам» ^; еще «в 1820 г. тысячи домов,
деревушек, деревень и городов [...] оставались недосягаемыми для вся-
кого движения колесных экипажей. На десятки километров от дороги
простиралась непроницаемая, замкнутая местность» "'*, да и сам Сент-
Антонен был слабо связан с сетью крупных путей сообщения. В середи-
не столетия этот край не только не модернизировался, но еще глубже
замкнулся в довлеющей себе поликультуре, из-за упадка ремесел в го-
родке прекратили выращивать коноплю и растения, используемые
в красильных (синильник) и кожевенных работах ^.

В книге Клода Армеля прослеживаются шаг за шагом те последст-
вия, которые имело вторжение в эту среду железнодорожного сообще-
ния, состоявшееся рано, в 1858 г. В целом дорога осталась «инородным
телом». Действительно, хотя линия Монтобан - Капденак, проходив-
шая через Сент-Антонен, была первой во всем регионе, но служила она
для сообщения между сталелитейными и горнопромышленными цен-
трами Обен и Деказвиль. Когда в 1862 г. ее продлили от Капденака до
Брива, открыв прямое сообщение между Парижем и Тулузой (до тех
пор последняя сообщалась со столицей через Бордо), для Сент-Антонена
настали золотые времена, но длились они недолго; уже в 1868 г. поя-
вилась новая, проходившая в стороне линия на Тулузу. Дорога Мон-
тобан - Лексос сразу же оказалась крохотной местной веткой (см.
карту на с. 259), а Сент-Антонен потерял три четверти проходившего
через него грузового транзита. «Зачатки промышленного переворота»,
появившиеся было в городке - в частности, с внедрением в 1860 г.
паровых машин в бумажном, прядильном и т. п. производстве, быстро
зачахли. Удержалось только дубление кож, а также ремесла, непосред-
ственно работавшие на нужды сельского хозяйства,- кузнечное, карет-
ное, шорное... "' Экономика, оставаясь почти сплошь сельскохозяйст-
венной, продолжала приходить в упадок до самой войны 1914 г. «Эф-

РЕВОЛЮЦИЯ ТРАНСПОРТНЫХ СРЕДСТВ
И СОЦИАЛЬНЫЕ ПЕРЕМЕНЫ

В 1861 г. город Сент-Антонен очутился на железнодорожной
линии, которая еще через год связала Тулузу с Парижем (через
Брив-ла-Гайярд). В 1868 г. вновь проложенная ветка отстранила

его от этой магистрали.

(Источник: Harmelle С., Helias G. Les Piques de l'aigle. Saint-
Antonin et sa region (1850-1940). Revolution des transports et

changement social. 1932).

Надписи в левом нимснем углу карты: Ширина линий пропор-
циональна объему перевозок. Цифры около каждого отрезка пути
обозначают грузооборот в тысячах тонн. Пунктиром обозначены
отрезки пути, для которых эти данные отсутствуют.

260                      Глава четвертая. Суперструктуры

фект, произведенный железной дорогой...- заключает Клод Армель,-
оказался скорее обратным вызванным ею надеждам» "'".

Нельзя даже сказать, что под ее воздействием городок открылся для
сообщения со всей Францией, что его население вышло за пределы
узкого круга своей жизни. Перед войной 1914 г. заплатить за билет
«даже в третьем классе, даже на небольшое расстояние, все еще ос-
тавалось для большинства [...] непомерной роскошью». Так что в 1876 г.
«конное сообщение с Монтобаном {...} успешно конкурировало с поез-
дом». А «в повседневном быту подавляющее большинство жителей
просто ходили пешком», даже отправляясь за 30-40 километров от
городка! "°

Уделом Франции- по крайней мере большей части ее террито-
рии- еще долго оставались домоседство, неподвижность, автаркия.
Настоящая открытость придет позже. Известная часть крестьянской
Франции почти до наших дней упорно старалась жить только своими
собственными ресурсами- едва ли не вопреки всему. Винить в этом
следует несовершенную систему сообщений и все те факторы, которые
способствовали ее несовершенству.

Ill ПРОМЫШЛЕННОСТЬ И ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ

Занявшись промышленностью и индустриализацией, мы, конечно
же, сталкиваемся с новыми проблемами. Тем не менее в них любопыт-
ным образом отражаются те, что уже встречались нам в связи с системой
сообщений.

Действительно, все выглядит так, как будто существовало по
крайней мере две промышленности,- крупная, которая по преиму-
ществу и воплощала в себе перемены, свершения, экономические
чудеса, движение вперед, будущие достижения, массовое производ-
ство - то есть представляла собой суперструктуру,- и мелкая, рас-
сеянная по всей территории страны, в течение долгого времени со-
ставлявшая основную часть промышленности, бывшая своего рода
затяжной эпидемией,- диффузная инфраструктура, к которой следует
прибавить и массу бесконечно малых величин, независимых реме-
сленников в городе и деревне.

В общем, намечается резкая двойственность. «По крайней мере до
конца Второй империи,- пишет Пьер Кайез,- промышленное произ-
водство [как во Франции, так и за ее пределами] стояло на двух
опорах» "". А Франсуа Карон, со своей стороны, пользуется понятием
«двойного роста»: такой двойной рост, двойное развитие продолжалось
до 1880 или даже до 1900 г. В самом деле, удивительное явление!

Прославленный экономист, лауреат Нобелевской премии 1972 г.
Джон Ричард Хикс понимает «промышленность» только как промыш-
ленность «крупную». Это его право. В ряде случаев мы даже попытаем-
ся следовать за ним. Тем не менее невозможно забывать, что здесь
существовала двойственность, долго не находившая себе разрешения,-
если предположить, что она вообще может его найти. Сам я, наблюдая
происходящее на наших глазах, в этом сомневаюсь. Уж не являются ли
оппозиция, сосуществование, взаимодополнительность двух промыш-
ленностей чем-то обязательным - или даже неизбежным?

Слово «промышленность». «Промышленность», «индустрия» (от ла-
тинского indo, «в», и struere, «строить») долгое время означала «уме-
лость в каком-либо деле», «смекалку», «искусность» и, в расширитель-
ном смысле, «ремесло». Свой современный смысл слово получило лишь

262                      Глава четвертая. Суперструктуры

в XVIII в" быть может начиная с эпохи Лоу ^". А прежде чем утвер-
диться окончательно, «промышленности» пришлось вытеснить выраже-
ния «искусства и ремесла», «искусства и мануфактуры», которые еще
долго не уступали своего места; в самом деле, они дошли до наших дней
в названиях двух учебных заведений - Школы искусств и ремесел
(создана в 1799 г.) и Центральной школы искусств и мануфактур
(создана в 1829 г.). А в XIX в. в каждом департаменте существовала
Консультативная палата искусств и мануфактур.

Дело осложняется тем, что в XIX в. словом «промышленность»
стремились обозначать любое производство, каковы бы ни были его
объем, форма или специфика. Матье де Домбаль (1835) в своих рассуж-
дениях упоминает о «сельскохозяйственной промышленности», «вино-
градарской промышленности», «торговой промышленности», «внутрен-
ней промышленности» и о необходимых отношениях между ними ^". По
мнению Жоржа Дюшена, дружившего с Прудоном, «все виды промыш-
ленности соприкасаются, взаимно проникают и связаны глубинной
солидарностью» ^. А в одном официальном письме 1853 г. можно про-
честь: «Поглощенные своими посевными работами, жители [Лудеака]
уделяют лишь второстепенное внимание всему тому, что не связано
с этой отраслью промышленности». Тремя годами раньше руководители
торговой палаты в Морле (департамент Финистер) заявляли: «Хотя
состояние торговли и промышленности в наших краях оставляет желать
лучшего, тем не менее мы должны признать, что оно улучшается и что
улучшение это было бы еще более заметно, если бы главная наша
промышленность - сельское хозяйство могло легче и по не столь
разорительным ценам реализовать некоторые свои продукты (а именно
зерно)» "'. Автор другого официального письма (1857) озабочен тем,
чтобы добиться в департаменте Эро «большего процветания сельскохо-
зяйственной промышленности, равно как и промышленности мануфак-
турной» "*.

Таким образом, если Жан-Батист Сей тоже пишет о «торговой
промышленности», «мануфактурной промышленности», «сельскохозяй-
ственной промышленности» ^ - то просто потому, что так говорили
все. Пожалуй, немногим более удивительно и то, что Жюль Мелин,
более чем знаменитый министр земледелия в 1883--1885 гг., а кроме того
текстильный промышленник в Вогезах, все еще мог именовать сельское
хозяйство «важнейшей нашей промышленностью» ^.

Собственно говоря, что плохого в том, чтобы называть сельское
хозяйство, транспорт или торговлю «индустриями», то есть в общем-то
ремеслами? Мастерская ремесленника относится к промышленности, но

III. Промышленвость и индустриализация                  263

и крестьянский дом тоже, поскольку он выполняет такие производствен-
ные функции, как хранение урожая, инструментов, заключает в себе
хлев, конюшню и овчарню, обеспечивает размещение людей; разве
плут - не машина, разве воловья упряжка - не двигатель? Заступ
и мотыга - такие же орудия труда, как и инструменты ремесленника.
Массимо ди Анджелло даже определяет промышленность как «совокуп-
ность всех видов деятельности, направленных на производство товаров
и услуг»,- и цитирует Жан-Батиста Сея, который столетием раньше
писал: «Все материальные блага создаются промышленностью, и это
заставляет нас рассматривать промышленность- взятую в широком
смысле, то есть как деятельность людей, взятую в любых ее полезных
приложениях,- в качестве основного элемента общества» "*".

Двусмысленность и широта были характерны для этого понятия не
только во Франции, поскольку Давид Рикардо (1772-1822) отмечает
в своих «Началах», что Адам Смит, а вслед за ним и все английские
авторы, путают термины труд и промышленность "'*". Против этого
возражал Жан-Батист Сей, с точки зрения которого слово «промышлен-
ность» следует применять только к «производительному труду», в кото-
ром проявляется человеческий ум ^.

Неудивительно, что в 1849 г. добросовестный статистик из депар-
тамента Сона и Луара пребывал в недоумении, сталкиваясь с местными
реалиями "°. В самом деле, спущенная администрацией анкета требо-
вала от него сообщить данные о количестве людей, занятых отдельно
в каждой из отраслей- не объясняя, «что следует понимать под
промышленностью, отраслью промышленности, земледельческой про-
мышленностью и сельскохозяйственной промышленностью»!

Неудивительно и то, что историки не смущаясь пишут о промышлен-
ной революции XI, XII, XIII вв.- а то и вовсе о промышленности
палеолита или неолита. Тем самым они фактически признают, что
человек возникает одновременно с промышленностью - как только он
обретает умение пользоваться для труда своими руками и простейшими
орудиями; если орудием труда было каменное рубило, то таковыми
являются a fortiori палка-копалка, молоток, нож, ножницы, лопата,
заступ, мотыга, пила... Позднее таковыми же явились и первые «челове-
ческие двигатели»- рычаг, ворот, педальный станок, блок... А также
и двигатели «животные».

Слово «промышленность» избавилось наконец -и то не вполне -
от этого смешения разных смыслов и употреблений лишь после так
называемой промышленной революции, которая началась в Англии
в XVIII в. и с тех пор вновь и вновь вторгалась в ход нашей жизни.

264                      Глава четвертая. Суперструктуры

Мельничная революция XI-XIII вв. была лишь первой попыткой,
которая, правда, продолжалась долго, но всегда оставалась равной себе.
Промышленная революция XIX в. отличается уже одним тем, что она
дала толчок ряду последующих революций, которые продолжают и об-
новляют одна другую. Мария Рафаэлла Карозелли в своей недавней
статье (1978) пишет о второй промышленной революции, начавшейся
в 1880-х годах"'. Была ли она второй- или, может быть, третьей?
И не наступила ли уже четвертая, связанная с овладением атомной
энергией после 1945 г.? А пятой можно считать взрывчатую смесь
робототехники, информатики и вычислительной техники начиная
с 1970-х... Или же можно просто признать, что промышленная револю-
ция все идет и идет себе вокруг нас, что она происходит постоянно,
пребывает в постоянном движении (как думаю я сам с восхищением,
хоть и не всегда с удовольствием).

Во всяком случае, именно под действием этих факторов слово
«промышленность», словно взятая октавой выше нота, оставило позади
многочисленные солидные смыслы, которые мы за ним знали, и с тех
пор признает лишь один-единственный - зато какой! Сегодня говорить
о промышленности - значит обязательно говорить только о крупной
индустрии.

Излишне напоминать, что слово «промышленник», впервые поя-
вившееся, вероятно, в 1770 г. под пером аббата Гальяни, утвердилось
в своем значении «глава предприятия» лишь позднее, видимо не раньше
1823 г., когда граф де Сен-Симон заговорил об индустриализации и ин-
дустриализме как завершенной экономической системе ""''". Чтобы
окончательно упорядочить наш словарь, следовало бы объясниться и по
поводу остальных его слов: «завод», «фабрика», «фабрикант», «рабо-
чие», «заработная плата», «пролетариат»... При этом мы обнаружили
бы то же самое постепенное смещение смысла. Слова сами по себе не
творят историю - но ими обозначается ее движение.

Элементы научного словаря. Вместо этих живых слов, смысл кото-
рых способен от нас ускользать, было бы лучше создать специальный
словарь, термины которого не страдали бы двусмысленностью. То был
бы научный словарь - это сильно сказано, но все-таки сказать об этом
следует. Такую неоценимую услугу оказала нам в свое время книжка
Юбера Буржена «Промышленность и рынок: Опыт о законах индустри-
ального развития» (1924). С его точки зрения, в любом реально наблюда-
емом состоянии промышленности выделяются - как вчера, так и сегод-
ня - три формы, различные по своему размеру и местоположению:

III. Промышленность и индустриализация                  265

1) Семейные мастерские, в которых работает ремесленник- в оди-
ночку либо с одним-двумя компаньонами, чаще всего членами своей
семьи; такая крохотная группа почти во всех случаях способна выжить
лишь при ежедневной мобилизации всех своих сил. Само слово «мастер-
ская», «atelier» (происходящее от старофранцузского astelle, «деревяш-
ка»), первоначально обозначало мастерскую плотника. В дальнейшем
оно получило специфический смысл, применяясь равно и к деревенской
кузнице, и к подвалу, где держит свой станок ткач, и к будке сапожника
и т. д"- то есть обозначая в каждом случае некую элементарную
единицу, которая уже не поддается расчленению каким-либо допол-
нительным разделением труда. И хотя в городах такие мастерские
связаны друг с другом в цеха и товарищества, тем не менее их хозяева
проживают отдельно и сохраняют автономию.

2) Рассредоточенные фабрики, каждая из которых представляет со-
бой ряд рассеянных элементарных единиц, не соприкасающихся прямо
одна с другой, но труд и продукция которых зависят от «купца-фаб-
риканта». Этот фабрикант как бы обеспечивает связь между ними: он
выдает им авансом сырье, частично оплачивает их труд до его полного
завершения, собирает выделанный или не до конца выделанный про-
дукт (в последнем случае он сам занимается его «доделкой»); а главное,
он один осуществляет его сбыт и распространение. Примеры такого рода
неисчислимы. Самым классическим из них является суконная промыш-
ленность во Флоренции XII в.: шерстомойное, трепальное, прядильное
и ткацкое производство были там рассеяны по городу и вокруг него
в Тоскане в радиусе 60 километров от Флоренции, и все эти производ-
ства сходились воедино в руках купцов из l'Arte delle lana "*. Столь же
образцовым является и распределение работ по выделке холстов в ок-
рестностях Лаваля, о чем я рассказывал в предыдущей книге "^. Здесь,
как и во Флоренции, сеть капиталистических предприятий охватывала
и городские, и сельские мастерские.

Распространение рассредоточенных фабрик ускорилось и словно
удесятерилось благодаря общему развитию сельских промыслов в Европе
XVIII в. Торговый капитализм не мог вполне развернуться внутри
городов, где рабочие, пользовавшиеся относительно высокими заработ-
ками и объединенные цеховой солидарностью, были слишком строп-
тивы; свободу рук он обрел в сельской местности. Со своей стороны, за
пределами городов ремесленник обладал большей свободой (то есть не
так зависел от надзора) и жил в большем достатке.

Данный процесс был впервые описан немецкими историками, кото-
рые уже давно присвоили ему название Verlagssystem, где Verleger'OM

266                      Глава четвертая. Суперструктуры

является купец - хозяин предприятия. Слова эти с трудом переводятся
на французский, а равно и на итальянский и испанский - поэтому
немецкое выражение так и попало в словарь международных историчес-
ких терминов. Право же, пусть себе в нем и остается! Англичане, со
своей стороны, говорят «output system», что нам точно так же трудно
перевести. Можно сказать «работа по авансу», но следовало бы вместе
с тем подчеркнуть еще и надомный характер труда этих наемных
работников. Ведь ремесленник оставался у себя дома, работал на дому.
А кроме того, в деревне (да и в городе тоже) «он был одновременно
и ремесленником и крестьянином, принимал участие в уборке урожая
хлеба и винограда, нередко сам владел полем, огородом, виноградни-
ком... Во Флоренции XVI в. ремесленник, выделывавший шерсть, остав-
лял эту работу в пору уборки винограда, а льежский шахтер в августе
не спускался в шахту, будучи занят жатвой. В XIX в. ткачи-надомники
в Пикардии и Камбрези с мая по сентябрь занимались сбором свеклы,
в Мэне они до самого 1860 г. работали на жатве» "*. Да и еще лет
тридцать тому назад нередко бывало так, что «в Вогезах днем человек
был рабочим у Буссака [текстильная фирма], а утром и вечером доил
коров» ^".

Подобная система существовала в Европе повсеместно - в Богемии
и Силезии, в Кастилии вокруг Сеговии и во всей Франции. Чтобы
проиллюстрировать ее, нет примера более наглядного, чем кружевная
промышленность XVII в. в так называемом Французском краю -
с севера на ют этот край простирался от Парижа до Санлиса и Ша-
нтийи, а с востока на запад от Эрменонвильского леса до лесов
Лиль-Аданского и Монморансийского. Главными кружевными дере-
внями были: «Вилье-ле-Бель, Сарсель, Экуан, Мениль-Обри, Фонтене-
ан-Франс... Кружевниками и кружевницами были крестьяне, рабо-
тавшие на дому. Купцы-коробейники, сами сельские жители, развозили
им на лошади сырье - золотую, серебряную, льняную и шелковую
пряжу,- собирали готовую продукцию, а затем сдавали ее купцам
из коммандитного товарищества, что на улице Сен-Дени в Париже.
Последние нередко снабжали их пряжей, а сами перепродавали кружева
в Голландию, Германию (особенно в Гамбург), в Испанию, в Индию "^".
Существовала, таким образом, торгово-финансовая централизация,
но не было концентрации труда.

В конце столетия, когда централизация еще более усилилась, «Кру-
жевная компания Французского края», добившаяся себе государствен-
ных привилегий, давала работу 20 000 мастериц, которые, однако, были
рассеяны по 52 населенным пунктам "'.

III. Промышленность и индустриализация                  267

3) Последняя из наблюдаемых форм - это компактное предпри-
ятие, сосредоточенное в определенном пункте (мануфактура, фабрика,
завод).

Именно в связи с этой последней категорией и приходится говорить
о концентрации ^° наемного труда, которая лишь постепенно входила
в обиход, принося с собой свои строгие правила и свои революционные
перевороты. Ее конечным результатом стало скопление на тесном про-
странстве разнопрофильных цехов-мастерских - тем самым размер
предприятия вырос на целый этаж, на целый порядок. Яркий пример
такого предприятия - Геньонский кузнечный завод, один из первых
планов которого хранится в Национальном архиве: действительно, за-
вод этот соединяет вместе доменные печи, кузницы, механические моло-
ты (паровой молот еще не был изобретен), плавильные, литейные,
волочильные, прокатные цеха и т. д. ^'. В дальнейшем эти составлен-
ные воедино мастерские еще больше разрастались, либо соединяясь
в одном здании, либо оставаясь разделены (в Ле-Крезо "", Геньоне,
Айанже '", Нидербронне) ^, но в любом случае сохраняя взаимную
связь и располагаясь близко друг от друга.

Поправки и оговорки. Здесь, пожалуй, требуются некоторые уточ-
нения.

1) Главное, не следует полагать, что имел место обязательный,
в рамках некоторого рационального развития, переход от одной стадии
к другой - от мастерской через рассредоточенную фабрику к компакт-
ному предприятию. Промышленность - это не замкнутый мир со своей
собственной логикой - это один из видов деятельности, существующий
внутри огромного целого экономической жизни. Для того чтобы про-
мышленность изменилась и ускорила свое развитие, требовалось, чтобы
двигалась вперед вся экономика, чтобы спрос оформился в постоянный
рынок, чтобы появилась новая техника. В этом смысле мануфактуры,
созданные Генрихом IV, а позднее Кольбером, не имели успеха (ис-
ключение тут подтверждает правило) ^, потому что в то время рынок
не имел еще тех масштабов, которые необходимы для промышленного
прогресса.

2) Раз нет регулярной смены стадий - значит, общим правилом
оказывается сосуществование: большие, средние и мелкие промышлен-
ные предприятия вынуждены были уживаться вместе. Хотя иногда
и бывало, что одни из них вытесняли другие,- так в XIX столетии
коксовые доменные печи пришли на смену (появляясь в других реги-

268                      Глава четвертая. Суперструктуры

онах или тут же, на том же месте) домнам, использовавшим древесный
уголь,- в иных случаях крупные и мелкие предприятия поддерживали
и выручали друг друга. Еще вчера это было очевидно. Но ведь так же
очевидно это и ныне, поскольку мощные, даже транснациональные
фирмы работают в окружении множества зависимых от них субподряд-
чиков- мелких и средних предприятий. На то есть много причин:
мелкие предприятия свободны от груза служебной иерархии, пользуют-
ся преимуществами более низкой себестоимости, играют на разнице
в оплате труда и в прибыльности.

3) Наконец, в исторической ретроспективе первая из категорий,
установленных Юбером Бурженом, не представляла собой исходной
стадии. Ремесленник не сразу стал работать на дому, пустив корни
в каком-то месте, прочно обосновавшись в своей мастерской. До этого он
был бродячим мастером, останавливаясь то здесь, то там, постоянно
готовый по своей или по чужой воле сняться с места. Подобные
бродячие ремесленники, странствующие из деревни в деревню, из города
в город, известны нам в Индии или Китае XX века ^ Поэтому не
удивит нас и хроникер времен Франциска 1, описывающий металлур-
гические промыслы в долине Жьера, «где бывает много бедных инозем-
ных кузнецов известного сорта, которые мало где живут постоянно, но
приходят и уходят подобно перелетным птицам» "^'". «Перелетные пти-
цы» - хороший образ! Впрочем, он все же неточен, так как птицы
в своих перелетах вновь и вновь следуют по одним и тем же маршрутам,
тогда как наши кузнецы шли туда, куда вела их бродяжья судьба.

И такая подвижность ремесленников просуществовала долго.
В XVIII в., несмотря на повсеместный подъем мануфактурного произ-
водства, все наблюдатели дружно отмечают нестабильность в ремеслен-
но-рабочей среде. «Люд бродячий и непостоянный», не имеющий кор-
ней,- называет их один ^, «безвозбранностранствующий»,- пишет
другой ^". «За постоянство наших художников» - то есть ремеслен-
ников,- так же невозможно «отвечать, как и за постоянство наших
урожаев»,- констатирует третий "". «Если ремесленника где-то вздума-
ют притеснять, его сборы недолги: он уходит, унося свои руки»,- эти
слова принадлежат Жан-Жаку Руссо ""'.

У нас по деревням еще недавно можно было встретить, наряду
с бродячими торговцами, также и бродячих ремесленников на китайский
манер, которые доставляли, продавали, отдавали внаем свои услуги
всем желающим. То были лудильщики, точильщики, трубочисты или
же мастера, которых нанимали на время какой-нибудь работы, предо-
ставляя ночлег и стол до ее окончания: плотники, бочары, чесальщики

III. Промышленность и индустриализация                  269

конопли, каменщики, каменотесы, землекопы на рытье канав, портные,
плетельщики стульев... не буду перечислять дальше, хотя передо мной
и лежит нескончаемый список таких мастеров из департамента
Ньевр ^

В деревнях департамента Мёз, где в XIX в. имелся избыток рабочих
рук, было принято ходить на заработки в течение восьми - десяти
месяцев в году, «по одним и тем же неизменным маршрутам». В стати-
стическом отчете 1851 г. упоминаются точильщики, готовые отправить-
ся в путь со своими точильными станками из Рюпт-о-Нонена (40
человек), из Конде-ан-Барруа (78), из Брабана-ле-Руа, из Рюпт-деван-
Сен-Мийеля; лудильщики - столь же многочисленные - из Болье-
ан-Аргонна, Рарекура, Суэма; сапожники из Левонкура и Брандвиля,
которые отправляются на заработки во Франш-Конте, в Париж и даже
в Бельгию; плетельщики, которые ходят по фермам, нанимаясь чинить
решета для провеивания зерна... ^ В средние века колокольные мастера
из Лотарингии ходили лить колокола по всей Франции и доходили даже
до Испании. «Несколько человек из них находились в Руане во время
казни Жанны д'Арк, они выступали потом свидетелями на суде при
реабилитации своей землячки» "*.

В более узком радиусе, от гор до долины департамента Гар, стран-
ствовали примерно в 1900 г. рабочие-поденщики, описанные у Андре
Шансона,- «работники [...] которых иногда нанимали на один день,
а то и на несколько часов», но без работы они никогда не оставались.
«Таким образом, они меняли ремесло по нескольку раз в неделю,
становясь то каменщиками, то дровосеками, то колодезными мастера-
ми...» ^".

Не имея, как мы бы сейчас сказали, основного места работы и под-
ряжаясь там и сям на временные услуги, эти бродячие работники дают
нам некоторое представление о корнях своего ремесла, уходящих далеко
в «доиндустриальное» прошлое. Когда ремесленники обосновываются
где бы то ни было на одном месте, это свидетельствует уже о достижении
определенного уровня развития. Некоторые регионы Франции, располо-
женные чуть в стороне от проезжих дорог,- при «Старом порядке»
такими были, например. Северные Альпы, во всяком случае Верхние
Альпы - и обреченные на тяжелую, почти полную автаркию, вынуж-
дены были довольствоваться примитивными услугами деревенских ре-
месленников "*. Однако такое состояние, которое нам кажется столь
скудным, в этих отсталых регионах (как и в других) уже представляло
собой известное завоевание, известный признак организации общества.
Быть может, в возникновении ремесел в некоторых городах (начиная

270                      Глава четвертая. Суперструктуры

с XI-XII вв.) как раз и следует усматривать подлинное рождение
Европы, начало ее пути к обновлению.

Рассредоточенные фабрики. Рассредоточенная промышленность, не-
смотря на свое название, явилась первичной формой концентрации,
объединения - первым оформлением запросов промышленного капи-
тализма, а вместе с тем и реализацией мощной разности потенциалов
между городом и деревней. Соблазнительно было пустить эту энергию
в дело!

Такого рода объединения «города плюс деревни», организовавшиеся
самое позднее в XV в., сделались еще отчетливее в XVI-XVII, а особен-
но в XVIII веке... В этом столетии в окрестностях Лаваля в полотняном
производстве было занято более 5 000 человек. Так же было и в Шоле,
в промышленности которого в 1790 г. принимали участие жители 77
соседних приходов. Так было и в Сен-Кантене, где в производстве
участвовало 150 000 человек, «от работников санлисских белилен до
жителей Нидерландов» "". Так было и в Вуароне (в провинции До-
финэ) - маленьком, но чрезвычайно активном городке: в его пригород-
ной зоне насчитывалось в 1730 г. «4 915 человек, занятых в выработке
холста [из конопли], земледельцев и ремесленников, которые прядут
и ткут по заказам вуаронских фабрикантов» - таких, как купеческая
династия Денантов, партнерами которых вскоре сделались крупные
негоцианты из Гренобля, например семейство Перье "°. В основном так
же была организована и обработка шерсти по всей Франции, производ-
ство шелка в Лионе, выделка кружев в Иль-де-Франсе.

По-своему образцовым примером может служить перчаточное про-
изводство в Гренобле, издавна существовавшее в этом городе, а в конце
XVIII в. вышедшее и за его черту. В 1787 г. оно объединяло не менее 64
мастеров, 300 закройщиков, 80 заготовщиков кожи, 30 мастеров по
отделке и 10 мастеров-красильщиков, которым помогали 220 рабочих
и 5560 швей или вышивальщиц - всего 6 264 человека. Базовая произ-
водственная единица - мастерская - часто представляла собой просто
«достаточно просторную комнату, где сидят [вместе с мастером] несколь-
ко постоянных работниц - в больших фирмах 10-20, а чаще всего
4-5». Все остальные трудились на дому по заказам мастеров. Специ-
альные фирмы снабжали каждую мастерскую кожами, тогда как комис-
сионеры, агенты купцов, скупали готовую продукцию и занимались ее
дальнейшим сбытом "". Как и всегда, здесь всем руководили деньги -
капитал. Постольку, поскольку он определял цены, капитал охватывал
и деформировал старинную систему ремесленных цехов: мастера

272                      Глава четвертая. Суперструктуры

превращались в наемных работников, единственное преимущество кото-
рых заключалось в том, что они, в свою очередь, сами предоставляли
работу нескольким рабочим, таким же наемникам, как и они сами.

К этому процессу приспосабливалось и производство лент в Сент-
Этьенне. Правда, мастера там делились на две категории: «менее смелые
предпочитают поштучную работу, лишенную риска», другие же посвя-
щают себя коммерческой игре и сами уже не работают с челноком.
В основе производства - мастерские, которые хотя и хорошо освеща-
лись «с помощью больших окон, [но держались) как можно более
герметически запертыми, чтобы уличная грязь не попортила шелк».
В общем, работа была тяжелой, утомительной, да еще и в духоте, отчего
устаешь особенно сильно. Зона выделки лент простиралась далеко за
черту Сент-Этьенна (в то время маленького городка), охватывая области
Жари, Форез, Веле - в общей сложности 26 500 человек по данным на
1786 г., то есть целую галактику мастерских "°. В Седане рабочие-
суконщики жили частью в городе, частью в пригородах: 25 негоциантов
давали работу 10 000 человек в радиусе 25 километров ^'. На выполнен-
ной Кассини накануне 1789 г. карте города Мазаме и его округи показа-
но распространение промышленного труда в окрестностях этого город-
ка, переживавшего бурный подъем с конца XVII в.

В металлургии данная система работала по-разному. Хозяева мно-
жества кузниц, рассеянных по всей Франции (повсюду, где была речка
для гидравлического молота и минеральные и лесные ресурсы), работа-
ли часто по заказам - поступавшим, например, от какого-нибудь дель-
ца из Нивернэ, получавшего крупные партии товара из Рошфора (1689);
или же от генерального подрядчика кузниц военно-морского флота,
распределявшего свои заказы в Берри, Нивернэ, Франш-Конте, Бургун-
дии (1720)...""; или же на постоянной основе по заказам купцов-фаб-
рикантов, которые своими капиталами контролировали все производ-
ство, от добычи сырья (железа) до снабжения кузнецов инструментами.
В Нижней Нормандии (один лишь пример из многих) эти купцы заклю-
чали контракты с кузнецами из Мена во время скотных ярмарок
в Донфроне, устраивавшихся около десяти раз в год. Поставляемое
железо предназначалось для «множества работников», которые труди-
лись на дому,- «полукрестьян-полурабочих» "", главным образом гвоз-
дильщиков (город Шаню был гвоздильной столицей Нормандии), а так-
же слесарей, жестянщиков.

Итак, повсюду все зиждилось на бесчисленном множестве крохот-
ных мастерских. И число их постоянно росло. Не слишком удивитель-
ны в таких условиях цифровые данные, предоставленные коммерческой

III. Промышленность и индустриализация                  273

конторой Валансьенна «представителю народа» Пересу, командирован-
ному на север Франции в 1795 т. В пяти северных провинциях (Эно,
Фландрии, Артуа, Камбрези, Пикардии) производство льняных тканей
доставляло средства к жизни полутора миллионам человек - «земле-
дельцам, пряхам, ремесленникам, негоциантам, отбельщикам и аппре-
турщикам» ^. Возьмем минимальную цифру - 400 000 активных ра-
ботников. Примерно такое же количество рабочих рук было занято
в обработке шерсти в Лантедоке.

Не берусь утверждать, что вся эта рабочая сила использовалась
в рамках Verlagssystem. Однако эта система охватывала основную ее
часть и, в силу своей распространенности и создаваемого ею равновесия,
такой системе суждена была в дальнейшем долгая жизнь. Даже знаме-
нитые мануфактуры крашеных тканей, основанные в 1760 г. Оберкамп-
фом, который вкладывал в них крупные капиталы еще и в начале XIX
в., в значительной мере принадлежат к этой старинной системе ^"\
И еще позднее, в разгар XIX в., встречались «обменные контракты»,
закреплявшие договор между хозяином, дающим работу и забирающим
готовую продукцию, и бригадой рабочих под началом своего рода
бригадира. Это немного напоминает sweating system, практиковавшуюся
в то же время в Лондоне в производстве готовой одежды,- то есть,
в буквальном смысле слова, эксплуатацию пота несчастных рабочих-
надомников. Во Франции долгое время, еще в начале XIX в., парижские
магазины заказывали работу (шитье одежды, изготовление позументов,
пуговиц и т. д.) провинциальным крестьянам и крестьянкам ^. Для
предпринимателя тут была очевидная выгода: он получал в свое рас-
поряжение дешевую рабочую силу и при этом избегал прямого контакта
с нею, не сталкивался с ее протестами; если он в ней больше не
нуждался, он мог сразу же отказаться от ее услуг.

Ну, а когда у нас на глазах наши предприниматели заказывают
домашние тапочки, одежду или радиоприемники в Южной Корее, или
будильники в Гонконге; когда французский промышленник отправляет
в Индию модели, по которым там ткут ткани, а затем он получает оттуда
продукцию и продает ее у нас или даже на экспорт,- разве это отчасти
не тот же подход? Эксплуатируемый пролетариат находится в далекой
стране, но ведь система одинаковая! Рабочие как бы сами собой увольня-
ются и нанимаются снова, никаких сложностей с профсоюзами, зар-
плата невысока. Все это чертовски благоприятно для предпринимателя,
прямо-таки создано для того, чтобы привлечь современный промышлен-
ный капитализм, который, сам того не ведая, остается тут вполне
старомодным.

274                      Глава четвертая. Суперструктуры

Мануфактуры, или Первичная концентрация производства. Как
ни долго держались во Франции традиционные формы Verlagssystem,
в страну быстро, уже в XVIII в., вторглась начавшаяся в Англии
промышленная революция и постепенно нарушила ее старые рав-
новесия. Мало-помалу шло совершенствование и концентрация про-
изводства.

Под концентрацией, как уже указано, я понимаю одновременное
сосредоточение в одном месте средств производства, людей и машин,
тогда как централизация в моем понимании представляет собой объеди-
нение на верхнем организационном уровне капиталов и коммерческой
деятельности предпринимателей. Такое верхушечное объединение про-
исходило легче и раньше, чем централизация производственной базы,
однако нередко и влекло ее за собой, причем еще задолго до громких
достижений XIX в. Таким образом, я согласен с Полем Берошем,
который придает особое значение XVIII веку и считает его заслугой
многие факторы прогресса и подъема, которые зачастую лишь под-
хватывались следующим столетием ^.

Все это предварительное развитие оформилось, вернее, проявилось
в устройстве мануфактур при Людовике XV и Людовике XVI. Правда,
само по себе слово значит не так уж много: при Старом порядке оно
употреблялось по всякому поводу и без повода. Точный смысл придали
ему историки, нуждавшиеся в аналитическом термине. Мы подразумева-
ем под ним первые явления промышленной концентрации, когда на
одном предприятии сосредоточивалась масса различных средств произ-
водства. Например, в текстильном производстве таковыми были не
только ткацкие станки, но и склады для сырья и продукции, красиль-
ные баки, проточные ванны для промывки шерсти, водяные колеса для
валяльных машин, шесты для развешивания и просушки тканей (здание
мануфактуры Ван Робе в Абвиле, построенное довольно поздно,
в 1712 г., прозвали Сушилкой) "". Если не считать водяных колес да
порой конных приводов, машины встречались редко или отсутствовали
вовсе. В мануфактурах сосредоточивались главным образом люди,
опытные работники, орудия же труда оставались традиционными. Бы-
ло, конечно же, выгодно собрать вместе эти средства и этих работников,
которых можно было теперь держать под присмотром, а при необ-
ходимости и подучивать с помощью фабричных мастеров, еще не
носивших тогда этого звания. При этом ремесленники выводились из
своих домашних мастерских, отрывались от своих собственных средств
производства. То был значительный перелом, последствия которого

275

Инициатором такого рода предприятий нередко становилось госу-
дарство. Некоторым из них оно присваивало почетный титул королев-
ской мануфактуры, который до 1787 г. раздавался довольно щедро
и символом которого служила ливрея мануфактурного привратника
в королевских цветах - сине-бело-красная. Но еще важнее чести были
сопровождавшие ее привилегии: монополии, протекционистские тари-
фы, дары, авансы и кредиты (под проценты или без), жизненно важное
освобождение предприятий от контроля и правил ремесленных цехов
(один лишь «инспектор мануфактур» имел право надзора за их продук-
цией), освобождение мануфактурных рабочих от набора по жребию
в провинциальные вспомогательные войска...^

Цели, которые преследовало правительство, настойчиво проводя эту
политику, были не новы. Уже Кольбер пытался таким образом упоря-
дочить недостаточную и неравномерную индустриализацию страны. Он
хотел увеличить занятость, так как рабочая сила слишком часто страда-
ла от безработицы. А главное, поскольку Франция располагала лишь
ничтожными запасами серебра и золота, он стремился развивать экс-
портные отрасли промышленности, способные принести государству
доходы в звонкой монете и драгоценных металлах. Так, примерно
в 1750 г. правительство попыталось ввести в Дофинэ шелковую про-
мышленность "*.

В общем, политика эта не была лишена дальновидности, хотя ее
инициаторы и не стремились сознательно к концентрации производства
и лишь редко ее добивались,- скрытая концентрация пошла как бы
сама собой начиная с середины XVIII в. И лишь тогда мануфактура
вступила на путь к успеху.

Немецкие историки оспаривали масштаб этого успеха. Имея у себя
перед глазами ситуацию, аналогичную французской (через мануфак-

турный этап прошла вся Европа, вплоть до Польши и России) "', они
отмечали, что мануфактуры составляли самое большее сотую часть
в общем объеме промышленного производства. И Вернер Зомбарт резко
критиковал Маркса за ошибочное представление, будто мануфактурная
концентрация рабочей силы породила фабрику и завод,- последние,
согласно Зомбарту, родились из сосредоточения машин """. В самом деле,
закономерность, выведенная Марксом, срабатывает, вообще говоря, не
всегда, мануфактура не всякий раз оказывается предшественницей фаб-
рики, хотя и можно привести примеры мануфактур, превратившихся
в фабрики "'. Однако, на мой взгляд, в этом споре упускается главное:
мануфактура свидетельствует о том, что процесс концентрации, которо-
му суждено было такое большое будущее и который способствовал

276                      Глава четвертая. Суперструктуры

развитию самой мануфактуры, начался и стал неизбежен очень рано,
задолго до промышленной революции.

Конечно, мануфактурная концентрация XVIII в. не достигала той
полноты, какая сделалась правилом позднее. Если присмотреться, об
этом свидетельствуют многочисленные примеры: знаменитая Гобелен-
ская мануфактура ""* на берегу Бьевры; зеркальная фабрика в Сен-
Гобене ^; мануфактура братьев Виалат д'Эньянов в Монтобане "";
суконная мануфактура «Большие Псы», основанная в 1660 г., еще до
Кольбера, в Седане, и Дижонвальская мануфактура, созданная там же
в 1644 г.""; или же (пример, имеющий значение в долгосрочной перспек-
тиве) столь часто упоминаемая мануфактура Ван Робе в Абвиле. Пос-
ледняя сделалась королевской мануфактурой в 1784 г., а основана была
в 1665-м Кольбером и Пессом Ван Робе, который привез с собой из
Голландии человек пятьдесят рабочих. В дальнейшем она достигла
таких успехов, «что не уступала лучшим тонкосуконным мануфактурам
Англии» "°, как писал 31 мая 1708 г. из Парижа д'Агессо. При этом она
насчитывала более 3 000 рабочих - но только если считать вместе
и тех, кто трудился в главном здании, «Сушилке», и тех прядильщиков
и прядильщиц, что работали на мануфактуру у себя на дому.

Действительно, любая мануфактура, и во Франции, и за ее предела-
ми, дублировалась Verlagssystem - целой галактикой мелких мастер-
ских. В текстильной промышленности, например, чтобы снабдить сы-
рьем один ткацкий станок, требовалась работа полудюжины прядиль-
щиков или прядильщиц. Чем устраивать помещения для всей этой
оравы, разве не проще и не дешевле было прибегнуть для прядения
шерсти к системе купца-фабриканта, Verleger'a? Это ведь позволяло
воспользоваться, подобно ему, преимуществами послушной рабочей
силы, состоящей в основном из крестьян, которым можно было не так
много платить!

Нам неизвестно в точности, какая часть мелкого рабочего люда
помещалась в центральном здании мануфактуры. Нам недостает точ-
ных сведений о размерах и вместительности большинства предприятий.
Даже если, как в Вильневетте или в Лодеве на берегах Лерга, старин-
ные фабричные здания (впоследствии перестраивавшиеся) сохранились
до наших дней, неизвестно, как использовались они в старину ^. У нас
нет надежного ответа на этот вопрос, а тем более нет средних статисти-
ческих показателей. Есть только данные по некоторым предприятиям -
впрочем, весьма красноречивые.

В конце XVIII в. у Ван Робе было занято 1 800 рабочих, сконцент-
рированных в Абвиле, и 10 000 надомников ^°. Из рабочих суконной

III. Промышленность и индустриализация                  277

фабрики Шарве всего лишь одна треть была занята на мануфактуре во
Вьенне "". На одной из чулочных фабрик в Орлеане (машинной, а не
ручной вязки) в 1789 г. 800 человек работали совместно и более чем
вдвое больше- на стороне^". В 1810 г. на бархатной мануфактуре
в Мазаме было занято «сто рабочих внутри зданий [по всей вероятности,
на подготовке шерсти, окраске и аппретуре] и тысяча - вне их стен
[прядильщики и ткачи]» "". Такая организация труда мало чем отлича-
ется от той, что встречалась нам столетием раньше, в 1697 г., в Шатору:
там, как нам сообщают, находилась «одна из самых крупных в королев-

стве суконных мануфактур; на ней занято более 10 000 человек всякого
возраста и обоего пола, как в городе, так и в окрестностях» '"*. Но здесь,
конечно, двусмысленным словом «мануфактура» обозначается не зда-
ние, где сосредоточено производство, а скорее весь комплекс текстиль-
ного производства, разбросанного по бесчисленным мастерским в городе
и пригородах.

В целом, конечно, имело место «постепенное движение в сторону
концентрации»; численность рабочих в каждой мастерской отчетливо
возрастала, особенно с началом механизации. Хлопчатобумажное про-
изводство, где уже с 1765 г. применялось механическое прядение (около
1800 г. оно распространилось повсеместно), с самого начала организовы-
валось на основе довольно крупных предприятий. Та же эволюция
происходила в области шелкопрядения, а затем и шелкоткачества (пер-
вый механический станок был запущен в Лионе в 1747 г.) '"^. Тем не
менее текстильная промышленность упорно цеплялась за свои тради-
ции. В самом деле, в производстве как шерстяных, так и хлопчатобу-
мажных тканей наблюдалась любопытная инверсия. Прядение, достиг-
шее высокой степени механизации, уходило из сельских мастерских
и перемещалось в цеха мануфактур (строившихся вдоль берегов рек, чье
течение приводило в движение станки). И вот, если раньше пряхи не
поспевали снабжать ткачей, то теперь уже ткацкому производству,
остававшемуся главным образом ручным, постоянно требовался новый
персонал. И тогда эту работу стали распределять на стороне, раздавать
многочисленным и низкооплачиваемым рабочим, жившим в основном
в деревнях ^. Так происходило еще после 1870-х годов, даже несмотря
на внедрение механических ткацких станков с паровым приводом (начи-
ная с 1860 г.) ^.

Однако все приведенные примеры касаются текстильной промыш-
ленности. Ей по справедливости принадлежит самое видное место, ибо
она играла в старинной экономике, вплоть до начала XIX в., ведущую
роль. Тем не менее одновременно концентрация происходила и в других

278                      Глава четвертая. Суперструктуры

отраслях - в угольных шахтах, в металлургии, в бумажной и стеколь-
ной промышленности, в судостроении... Здесь крупные предприятия,
возникавшие порой раньше, чем в текстильной промышленности, и от-
личные от них по типу, развивались под действием общего революцион-
ного процесса в промышленности. Растущую роль в нем играли тех-
ника, машины - в ряде секторов производства они одним своим присут-
ствием принуждали к концентрации по современному типу и к отказу от
сельской промышленности. Это могло бы дать новый смысл формуле
Маркса: «мануфактура плюс машина равно заводу»...

Такой принимавший разные формы подъем должен задержать на
себе наше внимание: в послереволюционную эпоху течение этого потока
еще более расширилось, и он становился и становится все важнее для
современной заводской индустриализации.

Крупная промышленность и новые источники энергии. Крупная
промышленность стала прежде всего результатом технических нововве-
дений, применения новых источников энергии, появления новых по-
требительских нужд; они определяли ее подъем, а она способствовала
их росту.

В современных ракетах, стартующих на межпланетные орбиты,
имеется несколько двигателей, которые включаются один за другим.
Этой последовательностью и регулируется их движение. Так же проис-
ходит и в индустриализации. Ей также понадобилось несколько двига-
телей, срабатывавших один за другим, но, разумеется, с большим
интервалом. Даже и в наши дни индустриализация не происходит
мгновенно.

Действительно, любой двигатель от работы изнашивается и рано
или поздно доходит до предела своих возможностей. Уже к XIV в.
исчерпала себя сила водяных и ветряных мельниц. Дерево - исконный
источник энергии для человечества - использовалось столь широко,
что его запасы стали иссякать уже в эпоху Сюлли, когда цены на него
повысились едва ли не до запретительного уровня ^"*. Использование
силы животных невозможно было расширять до бесконечности - они
нуждались в корме; как говорил Кантийон, или лошади, или люди T".
Что же касается самих людей, то хоть индивидуальная сила их и неве-
лика, зато они размножались, увеличивая тем самым энергетический
потенциал промышленности. Однако заработная плата рабочего обяза-
тельно должна соответствовать прожиточному минимуму, позволяюще-

III. Промышленность и индустриализация                  279

му прокормиться. С ростом населения незамедлительно возрастают
и цена на продовольствие и стоимость рабочей силы, эта дороговизна
нарушает достигнутое было равновесие и существенно замедляет
промышленный подъем, который несовместим с ростом стоимости
рабочей силы.

Принципиальное преимущество машин заключается в том, что им не
надо есть и они не увеличивают стоимость рабочей силы. Когда же
используемый в них источник энергии достигает предела своей эффек-
тивности, то дать новый толчок техническому прогрессу способно лишь
открытие и внедрение какой-то новой энергии. Такой успех никогда не
приходит сразу. Одно дело - открыть нечто новое, другое дело -
ввести его в строй; даже сегодня проходит в среднем четыре-пять лет,
пока техническая новинка начинает полезно применяться в производ-
ственных процессах. Не были исключением и оба источника энергии,
революционно обновивших весь XIX век,- уголь и пар. Их внедрение
шло медленно.

Все это нетрудно понять. Переход от одной системы к другой
тормозился всевозможными трудностями - финансовыми, технически-
ми, психологическими... Зачастую приходилось, за неимением лучшего,
довольствоваться старыми средствами. На парижских хлопкопрядиль-
ных мануфактурах, получивших развитие в начале Первой империи,
использовались главным образом конные приводы, как и в первых
английских машинах за много лет до того "°. Так же и во французской
металлургии вплоть до 1750 г. и даже позднее при литье применялись
одновременно и древесный уголь и кокс. С паром долгое время кон-
курировала гидравлическая энергия. Паровые машины поначалу рас-
пространились лишь на Севере, в Луарском регионе и на Верхнем
Рейне, тогда как Юг и Бретань даже много позже оставались верны
мельничным колесам "'. И повсюду внедрение паровых машин проис-
ходило медленно. Еще в 1847 г. в Нормандии «58% движущей силы,
потребной для заводов, доставляла вода», а десять лет спустя из 734
учтенных во Франции хлопкопрядильных предприятий всего лишь
256 - чуть больше трети - работали на паре "".

Благодаря работе Адриена Принца мы можем детально проследить
этот конфликт между традицией и обновлением на примере заводов
Венделя в городе Айанж в Лотарингии, в долине Фенша, где издавна
было много шахт '". С 1825 по 1870 г. добыча угля здесь выросла с 3 000
до 134 000 тонн, промышленность же непрерывно совершенствовалась.
Древесный уголь был вытеснен каменным. Однако паровые машины
пришли следом не сразу. Многие новые промышленные сооружения,

280                      Глава четвертая. Суперструктуры

как и прежде, строились вдоль речки Фенш - и не только из-за
нехватки свободных участков, но и для того, чтобы использовать энер-
гию воды, которую задерживал ряд плотин. Гидравлическая сила не
сдавала своих позиций. Конечно, старинное водяное колесо с лопат-
ками, слишком громоздкое, медленное и нерегулярное в работе, было
обречено на исчезновение. Но тем не менее еще в 1860 г. в Айанже
оставались в строю гидравлические машины общей мощностью 500
лошадиных сил - против 1024 лошадиных сил паровых машин.
В 1880 г. здесь все еще крутилось колесо прокатного стана; иногда оно
останавливалось - и тогда у рабочих было время сходить перекинуться
в карты в ближайшем кафе или же поесть картошки, которую жена
заводского сторожа пекла в горячем шлаке от печи, где железо разогре-
вали перед прокаткой... Потом колесо снова приходило в движение,
и рабочие опять вставали по местам. А между тем в 1870 г. завод
Венделя фигурировал во главе списка ведущих предприятий Франции
(11,2% общего национального производства).

Вторжение каменного угля (в XVIII в. его называли также «земля-
ным» и «ископаемым» углем) в жизнь промышленности явилось резуль-
татом дровяного кризиса, возникшего уже давно и с годами все обостряв-
шегося. Леса нашей страны, при всем своем обилии, не выдерживали
усиленной разработки: ведь древесина использовалась и для отопления
домов, и для кухонных печей, и - в виде древесного угля - для
выплавки чугуна, железа и стали. А кроме того, этот материал был
необходим в производстве деревянных башмаков, бочарных изделий,
повозок, плугов, в строительстве домов, а также и лодок и кораблей.
К тому же домны, кузнечные и литейные мастерские были не единствен-
ными «огненными заводами» - следует прибавить еще стекольное и пи-
воварное производство, обжиг извести...

Франции, имевшей больше лесов, чем Англия, было легче проти-
востоять этому скрытому кризису. Если в Англии уже очень рано стал
применяться каменный уголь (хотя бы в отоплении Лондона) и она
первой внедрила литье на коксе, то отчасти она оказалась к тому
вынуждена исчерпанностью своих лесных ресурсов. Франция была
одарена богаче, но и это преимущество не избавило ее от необходимости
методично, яростно и упорно изыскивать у себя залежи угля. В XVIII в.
деловые круги сотрясала настоящая «угольная лихорадка»; об этом
говорят хотя бы бесчисленные прошения о праве на раскопки и эксплу-
атацию подземных ресурсов, которые поступали в тогдашний Коммер-
ческий совет ''\
Уголь имел и еще одно достоинство, значение которого все возрас-

III. Промышленность и индустриализация                  281

тало: при равном энергетическом потенциале он всегда стоил дешевле,
чем дрова, и разница эта все возрастала. В результате неизбежно
происходил массовый процесс замены одного другим. С точки зрения
топливной ценности одна тонна каменного угля соответствует 2,5 тоннам
дров; даже при равной цене и равном весе уголь оказывается дешевле
своего конкурента. В эпоху Июльской монархии он при равной энер-
гетической ценности стоил всего лишь одну треть от цены дров, а при
Второй империи- лишь одну шестую. Это падение цен на новый
энергоноситель стало одной из причин промышленной революции, раз-
вернувшейся во Франции в 1830-1870 гг.'".

В 1815 г. потребление угля во Франции достигало одного миллиона
тонн; в 1827-м - 2 миллионов; в 1847-м - 7,6 миллиона; в 1860-м - 15
миллионов; в 1900-м - 40 миллионов, причем одна треть ввозилась
из-за границы. Из этих 40 миллионов тонн 6 предназначались для нужд
металлургии, 4,5 для железных дорог, 2,5 для шахт, в том числе
угольных '""; 5-6 миллионов тонн следует отнести на счет «77 000
паровых машин суммарной мощностью в 1 200 000 лошадиных сил [...]
от обычных деревенских локомобилей, используемых лишь несколько
месяцев в году, до заводских генераторов - этих огромных, день и ночь
кипящих чайников». Сравнение это, способное вызвать улыбку, показы-
вает, как восхищался виконт д'Авенель современными ему достижени-
ями '". Впрочем, приводимые им цифры даже ниже реальных. Дейст-
вительно, в них не учитываются железнодорожные машины с их лоша-
диными силами. Поэтому Ив Гийо, со своей стороны, насчитывает
в 1895 г. 85 400 паровых машин суммарной мощностью в 6121000
лошадиных сил (из которых более двух третей приходилось на желез-
ные дороги) "*. Таким образом, уголь получил первостепенное значение.
Мощность «гидравлических заводов» составляла менее одного миллиона
лошадиных сил. Могущественная Анзенская угольная компания, со-
зданная учредительным актом от 19 ноября 1757 г., насчитывала уже
в 1791 г. 4 000 рабочих "".

Трудность, чтобы не сказать драма, состояла в том, что французские
угольные шахты были слишком малочисленны, а их эксплуатация
трудной и дорогостоящей. Места добычи далеко отстояли от мест по-
требления, а поскольку перевозка обходилась дорого, то уголь из Ан-
зена, доставленный в Париж, стоил 33 франка за тонну- это весьма
высокая цена. Кроме того, объем добычи оставался недостаточным:
в 1900 г. один шахтер во Франции давал в среднем 200 тонн угля в год,
а в Силезии - 330 "°. Поэтому угледобыча во Франции нередко оказы-
валась невыгодным делом: в 1900 г. из 297 концессий, разрабатывав-

282                      Глава четвертая. Суперструктуры

шихся на территории страны, 123 являлись убыточными "". Mutatis
mutandis *, можно сказать, что в XIX - начале XX в. Франции
пришлось дорого расплачиваться за уголь, так же как после 1945 г.
и вплоть до наших дней ей приходится дорого расплачиваться за
нефть. И, как и теперь, это плохо сказывалось на французской
промышленности. Один текстильный фабрикант из Реймса заявлял
в 1834 г.: «Мы используем уголь, доставляемый из Льежа, Монса
и Анзена. Наша фабрика потребляет 120 000 гектолитров угля по
цене 5 франков 20 сантимов. Такая цена непомерно высока... Обу-
словлено это высокой платой за перевозку (4 франка за гектолитр),
в то время как наши конкуренты в Лидсе платят за уголь 0 франков
55 сантимов - в десять раз меньше». В результате железо стоило
в Париже 30 франков центнер, а в Кардиффе (Великобритания) -
15 франков T. То было серьезное неравенство возможностей - в эпоху,
когда в промышленности преобладание текстиля постепенно сменялось
господством угля и железа.

Но как бы дорого ни приходилось платить, Франция все же должна
была доставлять себе уголь, необходимый и для ее промышленности,
и для отопления домов, где он пришел на смену дровам. Париж около
1890 г. закупал ежегодно угля на 90 миллионов франков: мелкий уголь,
необогащенный, в брикетах, ньюкасл, тощий антрацит... Те из нынеш-
них парижан, кто по возрасту еще застал времена до устройства цент-
рального отопления, могут припомнить овернских «угольщиков» - чер-
ных от угольной пыли торговцев топливом, которые, неся один мешок
на плечах и голове, а другой на спине, поднимали их на самые верхние
этажи домов, подобно тому как некогда водоносы таскали ведрами воду,
набранную из источников или же из Сены. Да и везде ли в Париже
исчезли эти угольщики?

Нововведения. В движении к крупной промышленности, в цепи
новых явлений, каждое из которых способствовало индустриализации,
все более усложнявшейся по мере приближения к нашему времени,-
Франция оказалась отстающей. В 1819 г. Шапталь писал: «Раньше
открытия ученых оставались мертвым грузом в их письменном столе
или же в записках Академий, а фабриканту, казалось, и в голову не
приходило, что их применение может ему пригодиться в делах [...] Ныне
же между ними сложилось в высшей степени интенсивное взаимодейст-

* С соответствующими изменениями (лат.).

III. Промышленность и индустриализация                  283

вие; мануфактурщик спрашивает совета у ученого [...] и, поддерживая
друг друга, они вместе идут по пути совершенствования промышленнос-
ти» ^. Эти слова - дальновидное прозрение будущего, но применитель-
но к Франции своего времени они, пожалуй, грешат чрезмерным оп-
тимизмом. Зато в Англии разрыв между наукой и техникой был уже
преодолен.

Однако изобретения и их применение - это явления культуры,
которые сами собой получают широкое хождение и распространение,
подобно всем явлениям культуры. Напрасно пытаться держать их
в секрете, как пыталась это делать Англия в пору первой промыш-
ленной революции. Машины и технологические приемы с Британских
островов весьма быстро пересекли Ла-Манш. Уже со второй половины
XVIII в. многие английские или шотландские дельцы стали создавать
предприятия во Франции - таким был, например, Уилкинсон, который
вместе с Иньясом де Венделем стал одним из основателей заводов
Ле-Крезо. Эти предприниматели занимались изготовлением на месте
английской «механики». Вслед за ними, а то и раньше них в Нор-
мандию, Лион, Форез отправлялись британские рабочие и мастера.
В то же время французские предприниматели и инженеры все чаще
ездили в Англию, занимаясь тем, что ныне называется промышленным
шпионажем '". Прерванное было Революцией, это двустороннее дви-
жение возобновилось с еще большей силой после 1815 г. И к тому
времени, когда в 1842 г. Англия наконец дала разрешение на вывоз
своих машин, из нее все уже было вывезено во Францию '". В част-
ности, все инженеры первых французских железных дорог прошли
английскую выучку - даже те из них, кто физически никогда и не
покидал континента.

Собственно говоря, подобное расползание изобретений - явление
столь же древнее, как и само изобретательство. А поскольку человечест-
во всегда отличалось изобретательностью, то изобретения издревле
распространялись по всей планете: так было с бронзой и железом
в доисторическую эпоху; с шелком, о котором столь долго мечтала
Византия и который она наконец заполучила при Юстиниане; с поро-
хом, вывезенным из Китая; или, если говорить о делах более близких
к нам, так было с горнопромышленным и типографским искусством,
которые благодаря немецким рабочим уже в XV в. разнеслись по всей
Европе, а вскоре затем и за ее пределы. Англичане и сами практиковали
промышленный шпионаж в начале XVIII в., чтобы построить у себя
шелкосучильные машины, изобретенные в Болонье и более столетия
державшиеся там в секрете ^.

284                      Глава четвертая. Суперструктуры

Зато далеко не столь старинным явлением был постоянный диалог
между наукой и техникой - или, вернее, технологией, под которой
я понимаю вторичную науку, имеющую дело с опытом, причем ее
скромные деятели зачастую, сами того не ведая, отличаются подлинно
научным складом ума. Словом, это как бы два этажа одного и того же
здания. В данном случае диалектика вполне уместна. Но если в наши
дни наука и технология беспрестанно ставят друг другу новые задачи, то
в старину это случалось реже. В XVI в. мастера и подрядчики венециан-
ского Арсенала - в ту пору главного на Западе центра технического
прогресса - обратились за помощью к знаменитому математику Тар-
талье. Их интересовало, под каким углом должна стрелять бомбарда,
чтобы добиться максимальной дальнобойности. Математик установил,
что этот оптимальный угол возвышения - 45° "". Но историку трудно
будет привести много примеров такого рода до XVIII в. Зато уже
с самого начала массовой индустриализации имя им - легион.

Первый пример напрашивается сам собой: это паровая машина,
главный символ прогресса в XIX в. Разве не явилась она результатом
долгой взаимной помощи, какую оказывали друг другу техника (прежде
всего она) и теоретическая наука? И разве, однажды утвердившись
в своем первоначальном виде, она не стала - по мере того как ее
эксплуатировали и выдвигали множество связанных с нею проектов -
возбуждать, провоцировать, настоятельно ставить все новые и новые
научные задачи? X. Дж. Хендерсону даже принадлежит знаменитая
острота: «Наука обязана паровой машине большим, чем паровая маши-
на - науке» T. Это очевидно. Первый локомотив, достойный так назы-
ваться,- «The Rocket», «ракета» (1829),- был изобретен английским
рабочим Джорджем Стефеисоном (1781-1848), который, пройдя перепо-
дготовку, стал инженером '"". Итак - слава технике! Да, но ведь ориги-
нальной чертой ракеты явилось применение камеры сгорания с соплом,
изобретенной французским инженером Марком Сегеном (1786-1875),
племянником Жозефа Монгольфье ^". Значит, в известном смысле -
слава теории! А теория, в свою очередь, извлекла пользу из опытов,
связанных с применением паровой машины: таким образом, примерно
в 1860 г. родилась термодинамика, новейшая процветающая отрасль
физики ^'. Действительно, сами несовершенства паровых машин стано-
вились вопросами, настоятельными проблемами для науки. В рабочем
цилиндре локомотива пар почему-то переставал подчиняться старому
закону Мариотта и ни с того ни с сего терял 15-50% своей мощности;
и так продолжалось до тех пор, пока в 1870 г. эльзасский промышлен-
ник Гюстав Адольф Ирн (1815-1890), кстати сказать, увлекавшийся

III. Промышленность и индустриализация                  285

метафизикой, не разрешил проблему - практически она сводится к то-
му, чтобы избежать образования и присутствия в цилиндре воды ^.

Разумеется, это параллельное развитие продолжалось и дальше, по
мере того как совершенствовались локомотивы и другая железнодорож-
ная техника - рельсы, шпалы для их укладки, вагонные сцепки,
колеса, способные катиться вверх по склону...

«Наука и техника», «техника и наука» - о развитии этого неисчер-
паемого сюжета свидетельствуют многочисленные преобразования, ко-
торые претерпевала во Франции и за ее пределами металлургия. «XIX
век отмечен бурным ростом применения железа и стали - как в совер-
шенно новых функциях, например для производства железнодорожных
рельсов, так и для замены старых материалов, например в строитель-
ных балках, мостовых фермах и других строительных конструкци-
ях» T. Здесь ход движения определялся пользователем, клиентом, кото-
рый задавал свои требования, стимулировал производство и внедрение
новинок. Переход с древесного угля на кокс сделал возможной выработ-
ку дешевой высококачественной стали; Бессемер (1856-1859), Мартен
(1864), Гилкрист Томас (1878)- этими именами ознаменованы этапы
«металлургической революции», возникновение «научной черной метал-
лургии», обусловленное в первую очередь потребностью в износе- и уда-
роустойчивых рельсах. Качественная продукция давала дополнитель-
ную прибыль, которой в годы Второй империи пользовалась фирма
Венделя ^*. И вот мало-помалу развертывались поиски новых сплавов,
для чего создавались лаборатории, системы научной информации. Та-
ким образом, утверждалась научная, чрезвычайно многопрофильная
металлургия.

Такой же диалог между наукой и техникой происходил в области
электричества. Однако здесь ход процесса оказался обратным: по сло-
вам Франсуа Карона, «электричество сначала стало наукой, а потом
уже промышленностью» "^. Теоретические достижения, от которых за-
висело все остальное, были осуществлены Ампером (1775-1836), Aparo
(1786-1853), Фарадеем (1791-1867), Максвеллом (1831-1879)...
И лишь затем на сцену выступила практика, опытное применение.
Случилось это благодаря таким людям, как Луи-Франсуа Бреге (1804-
1883), часовщик и физик, или Вернер фон Сименс (1816-1892), артил-
лерийский офицер, инженер и предприниматель, или же- пример
особенно эффектный- Зеноб Грамм (1826-1901). Этот замечательный
изобретатель родился неподалеку от Льежа, в многодетной и более чем
скромно жившей семье. Вечно «не в ладах с грамотой», он плохо учился,
кое-как зарабатывал на жизнь столярным ремеслом, хотя и отличался

286                      Глава четвертая. Суперструктуры

поразительной искусностью. В 1855 г. он оказался в Париже, по-преж-
нему столярничая и по-прежнему бедствуя. В 1860 г. он поступил на
работу столяром-краснодеревщиком в компанию «Альянс», специализи-
ровавшуюся на производстве электрической аппаратуры. Аппаратура
эта его буквально заворожила, и позднее, получив место на фабрике
золотых и серебряных изделий Кристофля, где применялась гальваноп-
ластика, он стал думать о создании новой электрической машины.
Никому, естественно, не было дела до его прожектов, и в 1869 г. он
«установил элементы машины у себя на кухонном столе» с помощью
жены ^'. Задержавшись из-за войны, он чуть позже представил свою
динамомашину в Академию наук - это и была «машина Грамма»,
работавшая от рукоятки, та самая, которую еще несколько десятилетий
назад можно было встретить в наших школьных кабинетах физики.
Подключенная к паровому двигателю, она могла, вместо того чтобы
вращаться от электрического тока, наоборот, производить его сама.
Конечно же, изобретатель, сам того не зная, воспользовался идеями
и решениями, найденными до него, и физики обычно оспаривают заслу-
ги, признаваемые за столяром-изобретателем историками. Однако ис-
торики, думается, правы. В цепи технических новинок и промышлен-
ного прогресса Грамм ознаменовал собой важнейшее звено.

А дальше дело пошло еще быстрее. Примерно до 1870 г. «производ-
ство электроэнергии... служило главным образом для удовлетворения
весьма ограниченных нужд телеграфной связи» "'", этого, как пишет
Морис Дома, «первого симптома современной промышленности», поя-
вившегося в 1830-х годах. И лишь позднее электричество стало входить
в повседневный быт людей. В 1879 г. Сименс построил первый элек-
трический локомотив; в 1883 т. Депре соорудил 14-километровую ли-
нию электропередачи между Визилем и Греноблем; в 1888 г. в Париже
пустили электрический трамвай "°; в 1906 г. в столице имелся уже 671
километр проводов сети электрического освещения, в то время как
газовая осветительная сеть насчитывала 250 000 километров '"". В то же
самое время тяжелая химическая промышленность пережила полный
переворот благодаря электрохимии. Наконец, появился новый энерго-
носитель- «белый уголь», который начиная с 1890-х годов начал
конкурировать с угольной топкой и паровой машиной в выработке
электричества.

Впрочем, кто же не знает, что за последнее столетие промышлен-
ность вообще произвела переворот в технике и нравах людей? Я помню,
как до 1924 г. регулярно бывал в деревне в департаменте Мёз и как над
столом у нас светилась подвешенная на крюке большая керосиновая

III. Промышленность и индустриализация                  287

лампа, вся из белого фарфора, с таким же белым фарфоровым абажу-
ром. Помню и газовую лампу, накрытую хрупким ауэровским колпач-
ком,- при ее свете в Париже до 1920 г. я готовил уроки.

Еще два-три личных воспоминания: помню свое забавное недоуме-
ние, когда мать году в 1910-м тщетно пыталась объяснить мне, что такое
кино. В 1913 году, вместе со своим замечательным учителем латыни из
лицея Вольтера Александром Мерло, я впервые увидел в парижском
небе аэроплан. Примерно в то же время я чуть ли не с ужасом впервые
в жизни подошел к телефонному аппарату. И наконец, в сентябре 1913
года в Тревре (департамент Мёз) родители каждый по отдельности
рассказывали мне, как поздно ночью сосед, державший в городке лавку
модных товаров, подвез их на своем автомобиле.

Сначала «как», затем «почему». Использованная нами класси-
фикация Юбера Буржена, даже будучи уточнена и снабжена при-
мерами, помогает лишь в систематизации и описании фактов. Как
же подступиться к причинам, которыми обусловлены констатируемые
в ней категории, как выявить смысл эволюции и тех поступков,
которыми она сопровождалась? При взгляде на обширную истори-
ческую картину развития французской промышленности возникает
потребность выяснить, заметны ли в ней некие закономерности, спо-
собные повторяться, а если так, то и производить более или менее
аналогичные последствия- Жорж Гурвич, избегавший слова «за-
коны», которое он справедливо полагал неуместным в «науках» о че-

Первую из таких закономерностей можно было бы назвать «вторым
провидением». Эта необычная формула встречается в сравнительно
поздней книге Антуана Кайо: промышленность, пишет он, «в своей
неустанной активности являет собой словно второе провидение» ^°.
Имеется в виду - для бедных. Сама идея была уже не нова. Разве не
о том же самом пишет Савари де Брюлон в «Словаре коммерции» (1760)?
«С давних пор мы видим, как чудеса промышленности распускаются
пышным цветом среди нужды»,- читаем мы в нем ^". В 1730 г. интен-
дант Лангедока Бавиль возносил хвалы не столько Провидению, сколь-
ко изобретательности людей,- «природа словно воздает промышлен-
ностью и... коммерческими талантами за ту обделенность, от коей
страдают жители бесплодных и неблагодарных земель» ^".

Именно так, безусловно, обстояло дело в Жеводане - бедном горном
краю, где зимой свирепые холода заставляли крестьян сидеть взаперти

288                      Глава четвертая. Суперструктуры

дома. Не потребовалось даже вмешательства какого-нибудь Verleger'a,
чтобы все они принялись упорно прясть и ткать из шерсти своих овец
грубые, но хорошо продававшиеся сукна. «В Жеводане насчитывается
около 5 000 фабрикантских станков»,- говорится в записке 1740 г. ^".
Правда, половина ткачей прерывает работу на то время года, «которое
благоприятствует обработке земли». Летом они - земледельцы, когда
же их «загонят в дома снега и льды, более чем на шесть месяцев
покрывающие собой землю и деревни», они вновь сядут за свои станки.
Продавая сукна на ярмарках в долине, горцы могли обеспечить свою
нелегкую жизнь.

Так же обстояло дело и по соседству - в Севеннах. Или же
на берегах Арьежа, особенно в епископстве Мирпуа - очень бедном
краю, где в достатке могли жить только те, кто имел мастерскую.
В окрестностях Мазаме «совершенно неблагодарная» почва заставляла
жителей заниматься текстильным промыслом "**. В одной записке,
посвященной Лангедоку в целом (1733), утверждается даже, что хозяева
плодородных земель, «занятые земледелием и основывающие на нем
все свои надежды», с трудом сводят концы с концами, тогда как
на скудных почвах крестьяне, мало «довольствуясь дарами природы...
прилагают свои старания на фабриках», которые дают «беднякам
возможность прокормиться и заплатить налоги» ^. Да, конечно. Однако
достоинство сельских промыслов состоит в том, что они дополняют
собой сельскохозяйственное производство, сколь бы скудна ни была
его эффективность; это именно второе провидение. С ними всегда
сочетается обработка хотя бы маленького клочка земли, работа на
огороде, уход за домашней скотиной.

В городах же правила иные. Ремесла в них существовали искони,
спонтанно зарождаясь из потребностей любого городского поселения
и зависимой от него территории. Но разве являлись они здесь вторым
провидением, предохраняющим от нищеты? Чтобы ответить, необходи-
мо сначала договориться о том, что такое нищета, каковы ее признаки
и причины. Города, бесспорно, не ускользают от нее.

Например, в Лилле в силу избытка населения развитие и дивер-
сификация промышленности шли в ускоренном темпе. В то время как
средняя плотность населения во Франции- 51 человек на квадратный
километр, в департаменте Нор этот показатель далеко превосходит
роковую цифру 100; в Лилльском округе он достигает 255! И вот -
население обязывает: все отрасли промышленности процветали, стреми-
лись прорваться сквозь препоны внутрифранцузского рынка и отклика-
лись на соблазны рынка внешнего. Здесь практически всегда существо-

III. Промышленность и индустриализация                  289

вала перенаселенность, скопление пролетариата, ютившегося по город-
ским подвалам и дворам. То был крайний случай, раннее предвестие
будущего. Весь город, почти без исключения, был охвачен ремесленным
трудом, который выходил и далеко за его черту '*^'. Подобные соображе-
ния не лишены актуальности, поскольку из сходных причин часто
проистекают сходные следствия. Так, если говорить о наших днях,
впечатляющий торгово-промышленный взлет Сингапура, Гонконга,
Южной Кореи осуществился благодаря низкому уровню зарплаты и не-
померной продолжительности рабочего дня. Все это обусловлено мощ-
ным внешнеэкономическим стимулом, ибо на сей раз процесс, во всем
своем драматизме, идет на общемировом уровне. Но опять-таки - мож-
но ли говорить здесь о втором провидении?

Следовало бы скорее сказать, что промышленность постоянно слу-
жит дверью вовне. При необходимости ее всегда можно открыть. Она
составляет выход, которым рано или поздно неизбежно приходится
воспользоваться, пусть даже и без большой радости. Вот почему, при
всех своих сбоях и провалах, она всякий раз восстанавливается и дви-
жется вперед. Она подобна реке, которая пробивается, переливается
через любые запруды и в дальней перспективе сама собой делается все
^полноводнее. Ее течения не смогли прервать даже Столетняя война
и вызванные ею кризисы. Ослабевая в том или ином городе или регионе,
промышленность поднималась с новой силой в другом месте. Здесь
действует своего рода закон сообщающихся сосудов. Выше нам уже не
раз приходилось упоминать о долгой войне за Испанское наследство
(1701-1714). Действительно ли в последние свои годы она вызвала
такие бедствия и упадок, о которых нередко говорят? 6 апреля 1708 г.
отряженный для сбора данных чиновник сообщает генеральному кон-
тролеру из Реймса: «Могу теперь заверить вас, ваша светлость, что по
необычайно счастливому стечению обстоятельств торговля в этом городе
совсем не пострадала или же пострадала очень мало от нынешней
войны и что здесь нету ни одного рабочего, который сидел бы без
работы» "". Не хотелось бы делать обобщающих выводов из этого
свидетельства - такое недопустимо хотя бы в силу слов «по необычай-
но счастливому стечению обстоятельств». Не отрицаю и того, что
французским ремесленникам пришлось очень туго в последующие годы,
да еще и погода добавила им страданий в страшную зиму 1709 года.
И все же в конечном итоге - и это главное - река как текла, так
и течет. Хотя, само собой, дела шли бы лучше в условиях мира, да они
и пошли лучше сразу же с его наступлением, в 1713-1714 гг.
Еще более выразительный пример - Франция времен Революции

11   Ф. Бродель

290                      Глава четвертая. Суперструктуры

и Империи. Иные историки упорно твердят о пережитой ею катастрофе.
Не сомневаюсь в их добросовестности - но только правы ли они? Что
верно, то верно: произошло падение внешнеторгового оборота (общий
объем экспорта и импорта в 1789 г. - 1 миллиард ливров, в 1795-
м - 550 миллионов, в 1815-м - 622 миллиона). Но внешняя торговля -
это лишь часть всей торговли, и в ту эпоху во Франции она не имела
«для промышленного производства в целом такого значения, какое
приобрела начиная со Второй империи (1852)». Более того, индекс роста
промышленного производства «в наполеоновскую эпоху был выше, чем
в последние годы Старого порядка» ^. Таким образом, я согласен
с Сержем Шассанем ^", утверждающим, что между структурами и объ-
емами промышленности дореволюционной и термидорианской Франции
существовал непрерывный переход. Больше того, непрерывность эта
сохранялась и позднее, несмотря на огромные людские потери в наполе-
оновских войнах. Франции недоставало другого - промышленной рево-
люции. Но ведь это уже другая проблема! Промышленная революция
представляла собой результат долговременного экономического роста,
которого в XVII - XVIII вв. сумела добиться одна только Англия. Что
же касается Франции, то ее судьба была решена еще до 1789 г.^°.

Не применим ли намеченный мною тезис также и к периоду XIX-
XX вв., когда исторические испытания были еще более грозными?
Удалось ли их преодолеть? Что ж, война 1870 г., хоть и очень болезнен-
ная для нашей национальной гордости, явно не расстроила экономику
Франции. В данном случае сомнений нет. Но так ли все ясно с тяжелей-
шими потрясениями первой и второй мировых войн? Вместо меня на
этот вопрос любезно отвечает Жан Бувье: «Две мировых войны лишь
на недолгое время нарушили процесс экономического роста [Франции].
Они не смогли его поломать. К тому же в обоих случаях за войнами
последовал период очень быстрого наверстывающего роста, что привело
в третьей четверти XX века к невиданно высокому уровню производства
(и потребления): с 1944 по 1977 г. (считая фазу восстановления) объем
промышленного производства вырос в 12,8 раза»"'. Итак- имеет
место непрерывность, жизнестойкость, наверстывание упущенного. Так
же было и в годы экономических кризисов, несмотря на весь их размах:
в промышленном отношении опасный мыс кризиса 1929 г. Франции,
конечно, удалось миновать с большим трудом, нежели кризис 1857 или
1810 года, хотя последний, по словам историка, стал более губительным
для Империи, чем война в Испании. И все же страна миновала все эти
кризисы, как будет преодолен со временем и кризис 1970-х годов,
мрачное зрелище которого мы наблюдаем сейчас.

III. Промышленность и индустриализация                  291

Этот жизненный порыв, молчаливое стремление вперед, мгновенно
откликающееся на любой исторический вызов, даже вопреки абсурдной
политике правителей и мировым экономическим спадам, в конечном
счете и образует главный вектор истории промышленности; ее историю
нам нередко представляют по частям, по отдельным эпизодам, не
догадываясь, что эти части и эпизоды образуют последовательность,
непрерывность, что в них происходят процессы возобновления, раз-
вития, разрастания. Нам следует продолжить свой анализ, поскольку
исторические процессы и соотношения с необходимостью повторяются,
переплетаются, обусловливают друг друга, уживаются между собой.
Промышленность невозможна без избытка сельскохозяйственной про-
дукции; промышленность - это люди, и нужно, чтобы в ее механизмы
вливалось избыточное сельское население; промышленность живет
лишь за счет продажи своей продукции - в годы Революции и Империи
обогатился Лодев, поставляя сукна для армии '"", бархат из Мазаме
вывозился в Канаду, лавальские холсты - в Испанскую Америку,
и т. д. Таким образом, правит всем торговля. Но она, как и про-
мышленность, зависит от кредита, от банков, то есть от капитализма:
недаром говорят, что промышленность развивается не так быстро,
как прежде, оттого что ее недостаточно и несвоевременно поддерживают
банки. Наконец, свое слово говорит и государство - вмешиваясь с тол-
ком или без толку, но постоянно. Это общее течение, силой которого
движется промышленность,- словно река, толкающая и несущая
вперед судно. Поистине, здесь царит безостановочный напор, есте-
ственная жажда жизни.

Повторяющиеся колебания. Мы утверждаем, что экономическая
жизнь в своем движении влечет за собой, обусловливает самим своим
дыханием непрерывность промышленного производства, что эта непре-
рывность представляет собой ее определяющую черту,- не проти-
воречат ли, однако, этому ритмы развития самой промышленности?
Действительно, сколько здесь сломов, чередующихся с триумфальными
взлетами, сколько задержек, отступлений назад! Если рассматривать
промышленные предприятия поодиночке, может показаться, что они
повинуются закону дискретности, недолговечности. Часто говорят об
опустевших деревнях - а стоило бы вспомнить также и о заброшенных
мануфактурах, целых заводах!

В своем исследовании по «археологии промышленности» Морис
Дома составил перечень разбросанных по всей Франции руин умерших
заводов - их здания либо пусты и ветшают, либо с годами приспосаб-

292                      Глава четвертая. Суперструктуры

ливаются для каких-то иных целей. Историк противопоставляет «веч-
ность» строений «скоротечности» предприятий, которые в них помеща-
лись ^. Последуем за ним и мы - отправимся в путь по местам
крупнейших мануфактур прошлого.

В Лодеве (Лангедок) по берегам протекающей через город речки
Лерг до сих пор высятся полукругом просторные фабричные кор-
пуса ^*. Расположенная неподалеку и достойная нашего внимания Ви-
льневеттская мануфактура - стоявшая, как и другие, у подошвы Чер-
ной Горы, откуда к ней сбегали стремительные потоки, необходимые
для промывки шерсти, валки сукон, работы мельничных колес,-
побила рекорд долгожительства. Основанная в 1677 г., она окончатель-
но прекратила работу лишь в 1954 г., после долгого периода упадка.
Благодаря такой ее живучести сегодняшний посетитель может «увидеть
почти в неизменности обстановку» "^ промышленного производства
XVIII в.: пройтись по хозяйскому дому, по огромным сводчатым залам
складов, по собственно производственным корпусам, где стояли маши-
ны, по рабочему поселку, дома которого, выстроившиеся вдоль несколь-
ких улиц, представляли собой одновременно семейное жилье и ткацкие
мастерские, по сложным гидротехническим сооружениям, обеспечивав-
шим поступление воды. С этой цитаделью капитализма сотрудничала
и дюжина окрестных деревень ^. В Абвиле, Седане, Лувье также стоят
красивые, похожие на замки сооружения, свидетельствующие о недол-
говечности крупных текстильных предприятий,- они рождаются, жи-
вут и умирают. Познакомиться со старинными домнами, кузнечными
и плавильными цехами и прочими археологическими памятниками ме-
таллургии можно в самых разных уголках Франции, от Перигора до
Верхней Марны, от Ландов до Бретани, в Шатийоннэ, Кот-д'0р или во
Франш-Конте; кстати, нельзя не удивиться тому, что единственная
доменная печь, зачисленная в разряд исторических памятников,- это
печь в Кон-ла-Гранвиле на берегу Шьера, в департаменте Мёрт и Мо-
зель, построенная поздно, в 1865 г., и погашенная пятнадцать лет
спустя ^".

В мои намерения не входит, однако, подробно останавливаться на
этих многочисленных, редко используемых данных, моя цель лишь
в том, чтобы наглядно показать неустойчивость, недолговечность де-
ятельности, а тем более процветания промышленных предприятий. Тем
самым я поддерживаю тезис Уолтера Хофмана, выдвинутый на матери-
але Англии после промышленной революции ^°, но легко применимый
и к Франции XVIII-XIX вв. Если же сформулировать его в максималь-
но обобщенном виде, то он выйдет и за эти, уже весьма широкие рамки.

III. Промышленность и индустриализация                  293

Это даже не просто тезис, а настоящая закономерность - в данном
случае можно даже смело сказать: закон. По мысли Уолтера Хофмана,
любое промышленное предприятие, независимо от расположения и спе-
циализации (добавлю - и от эпохи), с зарождения до прекращения
описывает примерно параболическую кривую, то есть вначале следует
относительно стремительный подъем, затем более или менее долгий
период «потолочных» показателей, и наконец упадок, порой даже вер-
тикальное падение. Не будем сейчас касаться примеров, которые приво-
дит Хофман в доказательство своей мысли. Я уже пользовался его
законом в другой работе, применяя его к некоторым - их, к сожалению,
немного - экономическим явлениям XVI в., поддающимся количествен-
ной оценке ^". С очевидностью напрашивается вывод, что дни промыш-
ленности всегда сочтены, даже если старт ее - блестящий, даже если
в апогее своего развития она производит впечатление непоколебимого
здоровья. Рано или поздно - в зависимости от внешних случайностей
и даже несмотря на самые благоприятные обстоятельства - судьба
всякой промышленной активности подчиняется этой фатальной кривой.

Одним словом, в то время как у каждой сельской общины позади
и впереди - многовековая история, промышленное предприятие никог-
да не может рассчитывать более чем на сто лет процветания (отдельные
исключения лишь подтверждают правило). Отсюда следует вывод о не-
долговечности (разумеется, относительной) промышленности. Связан-
ная изначально с волюнтаристским вторжением в ход истории - здесь
мы всякий раз имеем дело с предпринимателями, искателями удачи,-
она по-своему доказывает, что время подвластно людям в лучшем
случае в самой недолгой перспективе; длительная и тем более сверх-
длительная временная протяженность человеку не поддается.

Эти констатации лишь на первый взгляд противоречат исходному
тезису, который столь дорог моему сердцу и к которому они не мешают
нам вернуться: а именно, что промышленность, рассмотренная как
целое в рамках той или иной национальной экономики, находится
в процессе непрерывного развития. Течение промышленного прогресса
не прерывается, оно само собой тяготеет к экспансии. Здесь в порядке
вещей неудачи и упадки, но в порядке вещей и бурные рывки вперед.
Общий итог образуется, так сказать, из суммирования плюсов и мину-
сов. Я убежден, что при действии первого же благоприятного внешнего
фактора - удачной правительственной меры, открытия нового рынка,
благоприятной конъюнктуры, устранения конкурента - происходит
общее продвижение вперед. Я оптимистически гляжу на вещи. И,
думается, могу без особых натяжек назвать своим союзником

ДИНАМИЧНЫЕ, РАЗВИВАЮЩИЕСЯ И УГАСАЮЩИЕ

ПРОМЫШЛЕННЫЕ ПРЕДПРИЯТИЯ

Источник: Markovitch Т. J. Lindustrie fran^aise de 1789 a 1964.

Cahiers de I'I.S.E.A. 1966).

Надпись над диаграммой (сверху вниз): Общее состояние
в 1905-1913 гг. (Объем продукции указан в миллионах франков).
Двойная линия - новые динамичные предприятия. Сплошная оди-
ночная линия - старые развивающиеся предприятия. Пунктир -
старые угасающие предприятия.

Т. Ж. Марковича, безусловно лучшего знатока индустриальной истории
Франции с XVIII в. до наших дней. В его работе все отрасли фран-
цузской промышленности разделяются на три разряда: новые, которые
своим бурным развитием переворачивают и увлекают за собой все
остальные; идущие на спад, но все еще сохраняющие свое значение;
застойные, близящиеся к своему концу "''°. В общем и целом эта
схема соответствует анализу У. Хофмана, о чем вполне красноречиво
говорит график, заимствуемый мною из работы Марковича. Инду-
стриальное развитие зависит от обновления - и в итоге своих кратких
рассуждений мы возвращаемся к выводам таких экономистов, как
Менш, Андре Пиатье, да и многие другие: секрет молодости про-
мышленности - в ее обновлении, которым обязательно увенчиваются
усилия технической мысли.

III. Промышленность и индустриализация                  295

Остается объяснить, отчего же возникает сам упадок, откуда вновь
и вновь берется потребность в освежении промышленности, в чем
причины тех регулярных колебаний, которыми в конечном итоге харак-
теризуется вся ее судьба. Когда-то такой скрупулезный и осведомлен-
ный исследователь, как Анри Сэ, мог заимствовать временной масштаб
своих наблюдений из политики: что происходило при Реставрации? при
Июльской монархии, при Второй империи, при Третьей Республике? ^'
Потом мы стали мыслить, ориентируясь на фазы экономического раз-
вития, выделенные Франсуа Симианом: в 1817-1852 гг. упадок,
в 1852-1876 гг. рост, в 1876-1896 гг. упадок, в 1896-1929 гг. (то есть
невзирая на первую мировую войну) снова рост... Оказывается, однако,
к нашему замешательству, что порой промышленность быстрее развива-
ется в период упадка (В), чем в период роста (А) "^'". Так что же -
отбросить эту проблему раз и навсегда как ложную или, во всяком
случае, неразрешимую? Или же попытаться поставить ее заново под
углом зрения кризисов? Ведь можно считать, что экономический рост,
смягчая конфликты и соперничества, вздувая прибыли и спрос, остав-
ляет место под солнцем для всех предприятий, даже для нерентабель-
ных. То есть рост может быть и консервативен. Напротив того, кризис,
открывая собой долгую депрессию, снижая прибыли, обостряя внутрен-
нюю и международную конкуренцию, делает сильных сильнее, а сла-
бых слабее '". Так может быть, сметая все устаревшее, он тем самым
и способствует обновлению, поиску новых путей и выходов? Однако
здесь мы сталкиваемся с другой проблемой: а в чем причина самого
кризиса? И эту проблему разрешить еще труднее, чем предыдущую.

Итоги: мелкая промышленность выживает. Ныне все историки
согласны в том, что в дореволюционную эпоху Франция - в силу своей
большой территории, природных богатств, многочисленного населения,
делавшего ее самой мощной в демографическом отношении европейской
страной (исключая Россию),- была первой промышленной державой
Европы. Однако это ее первенство зиждилось на старинных приемах
и процессах, на сети мелких производственных единиц. Конечно, в ряде
крупных городов (Лион, Лилль и др.) и портов (Марсель или Бордо)
имела место концентрация капитала, но в таких центрах деловой актив-
ности, как хорошо известно предпринимателям, для капиталов ищут
иное применение, нежели рискованные промышленные предприятия.
Мощным центром концентрации капитала, способным взять на себя
поддержку промыслов и мануфактур, являлся Париж, но и там об-

296                      Глава четвертая. Суперструктуры

ращали внимание больше на торговлю и транспортные перевозки, чем
на выработку текстиля или выплавку стали, больше на импорт испан-
ской шерсти или перепродажу седанских и эльбефских сукон, чем на
саму суконную промышленность, хотя в XVII в. столичные купцы
и сукноторговцы проявляли к ней интерес далеко не отвлеченный.
Короче говоря, в 1789 г. Франция, сколь бы ни был высок ее общий
экономический тонус, располагала промышленностью, организованной
по старинке,- это правило лишь подтверждали некоторые исключения
в области хлопкопрядильной, горнодобывающей и металлургической
индустрии. Промышленная Революция, в основном импортированная
в нашу страну из Англии, с большим трудом ломала рамки старых

Такой «промышленный старый порядок», продержавшийся в тече-
ние всего XIX в. и даже вплоть до 1914 г., а то и позднее,, можно было
бы назвать вторичной промышленностью или, пользуясь выражением
Т. Ж. Марковича, «ремеслами в широком смысле»,- в противополож-
ность собственно промышленности, то есть крупной индустрии, для
которой играет важную роль концентрация средств производства и ра-
бочей силы. В нижеприводимой таблице Т. Ж. Маркович свел воедино
результаты четырех широких обследований состояния промышленнос-
ти при Июльской монархии и Второй империи: в 1840/1845, 1848, 1860,
1861/1865 гг. (показатели даются в миллионах франков):

Валовой объем     Собственно       Продукция
промышленного   промышленная    ремесел в ши-
производства      продукция      роком смысле

(в среднем за год)

1835-1844      6385       1612   25,2%   4773   74,8%
1855-1864      9090       3406   37,5%   5684   62,5%

Итак, согласно этим данным, «за двадцать лет с 1840 по 1860 г.
валовой объем промышленного производства вырос на 42,36%: соб-
ственно промышленная продукция на 111,29%, а продукция ремесел
в широком смысле всего лишь на 19,08"/о. Таким образом, произошли
очень крупные структурные перемены. Доля собственно промышлен-
ного производства увеличилась с 25,2 до 37,5°/о ^\ Этот структурный
сдвиг проявляется еще более четко», если сравнить соотношение прибы-
лей и оплаты труда в сфере собственно промышленного производства:
доля прибылей выросла с 56 до 60,4%, тогда как доля оплаты труда
сократилась с 44 до 39,6%. «Такое относительное сокращение доли
оплаты труда в бурно развивающихся («динамичных») отраслях про-

III. Промышленность и индустриализация                  297

мышленности очень показательно для промышленной революции
XIX в.». Однако оно сопровождалось ростом цен на сырье. Не следует
ли усматривать в этом, как делает наш автор, одну из причин колони-
альной политики, империализма великих держав? ^

Как бы то ни было, удельный вес мелкой промышленности хотя
и сокращался, но все еще оставался абсолютно преобладающим (62,5%
в 1860 г.) по сравнению с крупной. В реальности цифра должна быть
еще выше, поскольку авторы обследования для различения крупной
и мелкой промышленности пользовались таким спорным критерием, как
применение на предприятиях машин. В результате получилось, что
в статистической переписи 1866 г. портной, имевший одну зингеровскую
швейную машину (относительно новое орудие труда) и двух работников,
оказывался записан по разряду крупной промышленности! Т. Ж. Мар-
кович с полным основанием предпочитает разграничивать промышлен-
ность и ремесла «в зависимости от того, занимается ли хозяин управле-
нием, не работая непосредственно сам, или же он занимается одновре-
менно и руководящим, и исполнительским трудом». При этом
в категорию ремесел включаются небольшие мастерские, сельская про-
мышленность (живучая как чертополох) и домашние промыслы, про-
дукция которых идет главным образом на нужды домашнего потребле-
ния. Если проделать расчеты заново, руководствуясь этим уточненным
критерием, то окажется, что доля собственно промышленного производ-
ства к 1860 г. достигла не 37,5, а 19,8%, то есть всего лишь одной пятой
части валового объема промышленного производства '". Будучи в явном
меньшинстве, крупная промышленность фактически оставалась в ок-
ружении традиционных промыслов, охватывавших ее словно море ост-
рова. Причем ремесла продолжали отстаивать свое право на жизнь
и даже на приумножение: таким образом, промышленный прогресс был
двусоставным - бурным в сфере крупной индустрии, но вполне реаль-
ным и в сфере мелкой промышленности.

Собственно говоря, исправленные расчеты Т. Ж. Марковича смыка-
ются с бесстрастными выводами историков, у которых мы учились
и которые создали насыщенную, хотя ныне и вышедшую из употребле-
ния «Историю современной Франции» под редакцией Эрнеста Лавис-
са,- Себастьена Шарлети и Шарля Сеньобоса. Последний имел дело
с Третьей республикой около 1900 г., то есть на значительном удалении
от Второй империи, когда страна уже успела проделать немалый путь
вперед. Все статистические данные свидетельствовали об огромном про-
грессе французской промышленности. «В 1866 г. среднее число рабочих
на предприятии оценивалось по наиболее концентрированным отраслям

298                      Глава четвертая. Суперструктуры

всего лишь в 84 человека в металлургии, 21 в горнодобывающей про-
мышленности, 17,4 в химической; в 1906 г. оно выросло до 711 человек
в черной металлургии, 449 в горнодобывающей промышленности, 96
в стекольной... На мелких предприятиях, насчитывающих от 1 до 10
человек, в 1896 г. было занято лишь 36% всех рабочих, в 1906-м лишь
32%» "". Одна треть - в мелкой промышленности, две трети в крупной:
соотношение сил переменилось, и все же доля мелкой промышленности
по-прежнему осталась высока.

Следует ли полагать, что мелкие предприятия своим упорным долго-
летием мешают крупным? Или же крупные сами нуждаются в мелких,
их сосуществование включает в себя взаимосвязь? Во всяком случае,
крупная индустрия развивалась не так быстро, как могла бы. Тому
имелись и внутренние причины: нововведения вроде автомобиля или
авиации поначалу производили взрывной эффект, но, насколько я могу
судить, не имели дальнейших последствий. Еще важнее то, что банки не
оказывали промышленности поддержку в желаемом объеме; они неохот-
но ввязывались в долгосрочные инвестиции, которые необходимы в про-
мышленности. Подобно большим портовым городам дореволюционной
эпохи, они испытывали соблазн действовать в масштабах всего мира,
а не одной лишь Франции. Промышленность оказывалась вынуждена
помогать себе сама путем межотраслевых отсрочек в платежах при
купле-продаже продукции. Я еще вернусь к этим проблемам, которые
в недавнем прошлом столь сильно тяготели над всей судьбой нашей
страны. Так значит, виноват капитализм? Репутация у него неважная,
поэтому подозрения падают в первую очередь на него.

Иное, весьма соблазнительное объяснение предлагает Эрве Ле-Бра.
Прежде всего, он отмечает- и это важно,- что линией Женева-
Сен-Мало опять-таки разделяются две Франции: одна из них, на севере,
стремительно индустриализировалась, а другая, на юге, противилась
индустриализации, на пути которой долгое время стоял ее всемогущий
семейный уклад. «Эти две страны так и остались во всем различными:
одна отдавала предпочтение тяжелым отраслям производства, другая
легким; одна жила в крупных городах, другая - на рассеянных хуто-
рах; одна пестрела мелкими земельными наделами, другая была покры-
та крупными хозяйствами, использующими труд сельскохозяйственных
рабочих» ^". Отказываясь от современной промышленности, с ее мас-
совыми скоплениями пролетариата. Юг одновременно лишился множес-
тва своих традиционных мануфактур и мастерских, унаследованных от
XVIII в. и убитых конкуренцией с большими заводами. Тем самым он
страшно отстал от той богатой и все более богатевшей Франции, что

300                      Глава четвертая. Суперструктуры

располагалась к северу от Луары (см. карту на с. 299). Уже в 1827 г.
барон Дюпен восклицал: «Земляки мои южане, вая посвящаю я свое
описание Северной Франции [работу «Производительные и торговые
силы Франции»]... Вы будете потрясены, увидев, сколь сильно различа-
ются в населении и в богатстве жителей, в раавитии мануфактур
и коммерции две основные части Франции, которые предки наши раз-
личали как края языка «ойль» и языка «ок». И он призывал своих
земляков к «серьезной и плодотворной учебе, необходимой для ваших
департаментов... ибо ныне вы переживаете физические и моральные
лишения, которые делают еще более настоятельными и многочислен-
ными индивидуальные ваши нужды» "". Однако юг не внял этому
призыву к индустриализации: его население, вопреки всему оставаясь
крестьянским, не влилось в рабочее население севера (в значительной
части пополнявшееся за счет иммигрантов). Когда же, много позже,
начался наконец отток людей из южных деревень, то шел он в пользу
третичного сектора - сферы услуг, свободных профессий, чиновничест-
ва, но совсем не или почти не в пользу промышленности. В общем, наши
южане оказались и, похоже, остаются по сей день культурно невоспри-
имчивы к деятельности в качестве рабочих.

В этих условиях, являясь на протяжении XIX в. единоличным
хозяином французской индустрии, север должен был бы дать ей мощное
развитие. Между тем по сравнению с промышленностью других стран
Европы ее рост оказался относительно слабым (по крайней мере вплоть
до недавнего времени, до начала послевоенной эпохи). Эрве Ле-Бра дает
этому политическое объяснение. В прошлом веке государство было
настолько обеспокоено неравенством между севером и югом, что «необ-
ходимость индустриализации отступала на второе место перед полити-
ческой потребностью в национальном единстве». Государственные ин-
вестиции - то есть богатства севера - шли на развитие юга через
посредство политики единого обучения (законы Ферри), железнодорож-
ного проектирования и административного деления страны, а также
благодаря «мощному подъему государственного и частного строительст-
ва, которое нередко рассматривалось экономистами как расхищение
производственных инвестиций». Этим в основном и объясняется «отста-
ющее положение Франции в Европе по показателю индустриального
роста в 1860-1914 гг.». «Смягчая резкие неравенства, сопровождавшие
первоначальную фазу промышленности, Франция тем самым сдержи-
вала свой индустриальный рост, зато сумела сохранить свое политичес-
кое единство» """.

IV TOРГОВЛЯ: ПОСТОЯННЫЙ ИСТОЧНИК ДВИЖЕНИЯ

Если судить по множеству исследований, посвященных и посвяща-
емых торговле, можно прийти к выводу, что во Франции -да и в дру-
гих странах - она является наиболее развитой из всех форм хозяй-
ственной деятельности. Вывод этот, впрочем, опровергают имеющиеся
в нашем распоряжении цифры. В 1837 году, в царствование Луи
Филиппа, согласно подсчетам барона Дюпена, то, что мы сегодня назва-
ли бы валовым национальным продуктом Франции, равнялось 10,5
миллиардам франков; из них 6 миллиардов приходились на сельское
хозяйство, 3 - на промышленность, полтора - на торговлю "'. Цифры
эти расставляют все по местам. С другой стороны, в XIX веке торговля
развивалась гораздо быстрее, чем два других сектора экономики, предо-
пределяя постоянный подъем хозяйства. Пожалуй, можно было бы
даже сказать, что она развивалась быстрее всех, если бы не банки.
Впрочем, разве в конечном счете банковская деятельность это не торгов-
ля деньгами? Около 1870 года, констатирует Леонс де Лавернь, «общест-
венное благосостояние выросло сравнительно с 1815 годом {...] причем
подчас этот рост совершался благодаря стремительным, великолепным
рывкам вперед. Объем внешней торговли увеличился в пять раз, про-
мышленности - в четыре раза, а продукция сельского хозяйства, вооб-
ще более инертного, увеличилась почти вдвое» '". Замечу, что в этой
неравномерности, в том, что промышленность развивается быстрее, чем
сельское хозяйство, а торговля быстрее, чем промышленность, нет
ничего нового. Согласно Пьеру Шоню, с конца XVII века до 1800 года
доход, приносимый европейским сельским хозяйством, увеличился
в полтора раза, промышленностью - в три раза, а доход от торговли -
в 10, а то и в 20 раз; налицо настоящий торговый взрыв '".

Причин к тому имелось немало. Вспомним закон Уильяма Петти
(1623-1687), первого из английских «арифметиков», заключающийся
в том, что «промышленность приносит больше, чем сельское хозяйство,
а торговля - больше, чем промышленность» ""*. Конечно, выгода -
фактор очень важный. Многое- больше, чем обычно полагают,-
зависит и от разделения труда: оно создает и разграничивает уровни,
придавая одним больший, а другим меньший вес. Более того, возможно,
что само разделение труда порождается разницей в темпах развития
разных областей хозяйства. Наконец, большую роль играет и числен-

302                      Глава четвертая. Суперструктуры

ность людей, занятых в этих разных областях: крестьян в стране
гораздо больше, чем ремесленников, а ремесленников- больше, чем
купцов и их помощников; эти последние, в свою очередь, куда более
многочисленны, чем банкиры, число которых всегда весьма невелико.
Вероятно, темпы экономического прогресса обратно пропорциональны
числу людей, силами которых этот прогресс совершается.

Как бы там ни было, торговля развивается быстрее всех; она идет
впереди, увлекает другие сферы за собой, подчиняет их себе. Я подробно
говорил об этом, когда рассказывал о Verlagssystem, и скажу еще раз
в конце этой долгой главы, где речь пойдет о торговом - или, как
я предпочитаю его называть,- купеческом капитализме. Теперь же
я хотел бы лишь заметить походя, что промышленность - она больше
других, но не она одна- находится под сильным влиянием торговли.
Если усовершенствование ее безусловно зависит от технических но-
вовведений- этих сломов, разрывов, революционных переворотов,-
то не в меньшей мере оно зависит от нововведений торговых. Примеров
здесь хоть отбавляй, и каждый из них служит неопровержимым до-
казательством этой мысли.

Возьмем хотя бы тонкое сукно: во Франции его начинают произ-
водить в XVII веке потому, что мебельщики и, главное, портные,
изготовляющие нарядное платье, используют его вместо шелка. Спрос
существует и удовлетворяется за счет иностранных сукон. Именно
с того, что этот первоначальный рынок прибирают к рукам парижские
галантерейщики, начинается подъем мануфактур в Седане, Эльбефе,
Лувье... Другой пример, другое доказательство: производство сукон
в Лаигедоке в XVII веке (и вплоть до Революции) есть не что иное, как
следствие установления торговых связей с далеким Левантом, со Смир-
ной и Константинополем не через Сет (порт, основанный Кольбером
в 1666 году), а через такой мощный перевалочный пункт, как Марсель.
Поэтому ничего удивительного, что в документах мануфактуры, рас-
полагавшейся в Вильневетт-ан-Лангедок, возникают названия марсель-
ских и прованских кораблей, звучащие, как молитвы, обращенные к их
святым покровителям: «Святой Иосиф» и «Коронованный Дофин»,
«Младенец Иисус», «Богоматерь Гаронская», «Богоматерь Доброй
Встречи», «Богоматерь Благодатная», «Святой Людовик» и «Град Алеп-
по»... Есть и другие примеры, о которых я уже писал: полотно из
Лаваля пользуется в XVIII веке спросом в испаноязычной Америке;
полусукна из Мазаме имеют огромный успех в Канаде...

Даже сельское хозяйство нуждается в покровительстве торговцев.
В XVIII веке торговые связи между разными областями Франции

IV. Торговля: постоянный источник движения                 303

делаются более интенсивными - и тотчас же провинции выходят из
изоляции и начинают - к собственной выгоде - специализироваться
на производстве определенной сельскохозяйственной продукции: Верх-
ний Прованс занимается виноградниками, другие провинции постепенно
отказываются от непременного выращивания зерновых культур и дела-
ют ставку на животноводство... В Марсель стараниями русского консула
Пешье ^ - при ближайшем рассмотрении оказывающегося негоциан-
том из местной швейцарской колонии - начинает прибывать из черно-
морских, еще почти необорудованных портов украинское зерно, и хотя
появлению на французском рынке огромного количества русского зер-
на - что само по себе было новшеством - мы обязаны не одному
Пешье, не стоит недооценивать и его роль... Торговля созидает, торговля
обладает колдовской силой.

Торговые кадры. Конечно, в нашей стране торговля не велась с таким
размахом, как в итальянских городах, в Голландии, а затем в Англии, но
не будем думать, что масштабы у нее были совсем скромные. К торговле
причастно множество людей, ибо торговцы бывают самые разные:
крупные (так называемые «оптовщики», постепенно превращающиеся
в негоциантов) и все остальные. Тюрго полагал - и был совершенно
прав,- что мир торговли «начинается с перекупщицы, продающей
зелень на рынке, и кончается судовладельцем из Нанта или Кадиса».
Бумага, писанная в Руане, дает иное определение: «От самого бедного
работника до самого богатого купца» ""''.

Таким образом, торговый сектор включает в себя сотни ремесел
и ролей. В той или иной мере к торговле причастно все население.
В XIV веке в Авиньоне и в Конта-Венессен торговлей заняты от 2 до
5 процентов общества безусловно привилегированного. В 1800 году,
когда население Франции приближается к 30 миллионам, торговцев
здесь имеется в общей сложности миллиона полтора. А в 1825 году, если
подсчеты барона Дюпена верны, их число составляет около 10 процен-
тов от всего населения. Тем не менее в 1856 году Жан-Клод Тутен
насчитывает всего 1900 000 человек, занятых в различных сферах
торговли. Правда, его статистика построена лишь на сведениях о торгов-
ле официальной """.

Итак, на верхушке горстка негоциантов, привыкших к торгам на
Бирже. Под ними - более многочисленные купцы среднего достатка
с их помощниками и слугами. Еще ниже - мелкие торговцы, люди
низкого звания, мелкая сошка "°, наконец, бесчисленные ремесленники-

304                      Глава четвертая. Суперструктуры

лавочники, не говоря уже о скромных поставщиках, обслуживающих
городские рынки.

Таких, например, как те торговцы овощами, маслом или птицей,
которые еще до рассвета отправляются в путь из парижских пригородов
и, полусонные, добираются в своих кабриолетах до центра города.
Точно так же обстоит дело в Лионе, где в 1643 году, году смерти
Людовика XIII, по рассказам одного путешественника, «продают враз-
нос все, что только можно продать: пирожки, фрукты, хворост, уголь
[древесный], изюм, сельдерей, рыбу, вареный горох, апельсины и проч.
Салат и овощи развозят на тележке, громко выхваляя товар. Яблоки
и груши продают печеными. Вишней торгуют по столько-то за фунт» "".
В Кане «торговлю повседневными вещами ведет множество мелких
торговцев, у которых нет лавок (за исключением тех, кто торгуют
печеньем, маслом и горшками, впрочем, людей совсем бедных); они во
всякую погоду устраиваются на улицах и площадях [...] Повозок у них
нет, весь их товар умещается в двух-трех корзинах [...] каждое утро они
приходят в город из окрестных деревень» ^°. Можно ли назвать это
нулевым уровнем торговли? Пожалуй, нет - причем по многим причи-
нам. За нулевой уровень, думаю я, надо принять самые элементарные
меновые сделки, по принципу услуга за услугу: зерно на муку, молоко
на масло или сыр или сало, и так далее. Мы уже видели, как все это
происходит в маленьком городке Сент-Антонен.

Следует ли поместить уровнем выше странствующих торговцев,
которые перебираются, иногда с собственной повозкой, с ярмарки на
ярмарку,- или разносчиков? Первых наверняка да, вторых - скорее
всего нет.

Как бы там ни было, бесспорно, что число людей, причастных
к торговле, постоянно растет; это естественно ввиду роста населения
в целом, появления излишков сельскохозяйственной продукции, увели-
чения промышленного производства и прогресса транспортных средств.

Свидетельств этого постоянного роста имеется множество. Еще
в 1515 году, в конце царствования Людовика XII, Клод де Сессель,
епископ Марсельский, позже архиепископ Туринский, писал: «Всяк
заделывается торговцем, на одного купца времен Людовика XI [1461-
1483] приходится нынче более полусотни, так что теперь в маленьких
городишках сыщется их поболее, чем бывало прежде в больших столич-
ных городах»'"'. Свидетельство ценное, но единичное. В XVII веке
ситуация куда более ясная: все европейские города охвачены эпидемией;
лавки буквально наводняют их. Согласно старинным правилам, они
прилепляются одна к другой в соответствии со своей специализацией, и,

IV. Торговля: постоянный источник движения                 305

выстраиваясь по обе стороны улицы, заполняют целые кварталы.
Таков, например. Скобяной ряд, который видят в Париже в декабре
1656 года два голландских путешественника: «замечательно,- говорят
они,- что подле кладбища Невинно убиенного [конечно, следует
читать: Невинно убиенных ] [...] сидят в своих лавках едва ли не
все городские торговцы железным, латунным, медным и жестяным
товаром» ^".

В XVIII столетии экспансия торговцев лишь усиливается. В 1716
году Потье де ла Этруа сообщает, что «мелочную торговлю ведут нынче
не только купцы, но и ремесленники, продающие в лавках - сами или
с помощью жен - свои изделия. Люди эти, торгующие в розницу,
составляют, должно быть, большую часть населения» '**. Среди их
товара попадаются также изделия других мастеров.

Новые успехи одерживает торговля в XIX веке, когда после падения
Наполеона во Франции воцаряется мир. В 1817 году некий ворчливый
житель Лиможа выказывает по этому поводу величайшее возмущение:
«Большая часть наших сограждан занялась торговлей, ибо на ней
можно много заработать, не прикладая рук. Приказчики, слуги, поден-
щики - все пооткрывали лавки. Нынче в Лиможе имеется [на десяток
тысяч жителей] 25 суконщиков, 76 бакалейщиков, 97 галантерейщиков,
41 фабрикант, 14 ювелиров, 18 торговцев скобяным товаром, 5 контор по
найму дилижансов, 23 кафе и 85 кабачков» ""*.

Мы располагаем сходной информацией - нередко весьма спор-
ной- для Гренобля в 1725 году ^ или Савойи около 1789 года '**. Так,
мы знаем, какой процент глав семейств жили «оседлой» торговлей
в некоторых городах: в Клюзе их было 12,5 процента, в Тононе - 8,5,
в Эвиане- 7, в Экс-ле-Бене- 6,1, в Бонвиле- 3,5; в Аннеси- 15,
в Гренобле- 12, а в Шамбери 12-15 процентов. Что из этого следует?
Что оседлая торговля более развита в крупных городах, чем в городках
(которые, со своей стороны, более тесно связаны с торговлей ярмароч-
ной)? Это можно было предвидеть. Чего предвидеть было нельзя, так это
общего процента людей, занятых торговлей в городах, городках и дерев-
нях, равно как и скорости, с которой совершается несомненный рост
торгового сектора.

Если в начале разговора об истории торговли в нашей стране
я подчеркиваю эти детали, которые сами по себе достаточно очевидны,
то лишь потому, что о них часто забывают специалисты по статистике,
завороженные картиной, какую представляет разветвленная сеть круп-
ной внешней торговли. Между тем эта суперструктура, безусловно
весьма важная, является лишь малой частью торговой реальности.

306                      Глава четвертая. Суперструктуры

Внутренняя торговля имеет куда большее значение и приносит куда
больший доход, чем крупная торговля, обращенная вовне.

Морис Блок, один из первых наших статистиков, настаивал на этой
диспропорции национального масштаба еще в 1875 году. «Внутренняя
торговля,- объяснял он,- о которой люди обычно имеют весьма
неточное представление, включает в обширную сферу своего воздейст-
вия все сделки, какие только заключают между собой жители одной
страны. Операции эти по своему объему значительно превышают опера-
ции, совершаемые в рамках торговли внешней,- превышают даже не
в десять, а скорее всего в двадцать раз. В том, насколько различны эти
два вида торговли, легко убедиться, если учесть, что внешняя торговля
служит лишь для пополнения продовольственных запасов страны или
для избавления от излишков производимой продукции. Вспомните,
с другой стороны, какое огромное количество сделок ежегодно заключа-
ют между собой 36 миллионов жителей Франции; вспомните, что нет,
пожалуй, такого продукта труда, который перед тем, как быть исполь-
зованным потребителем, не прошел бы через руки двух-трех посред-
ников и, таким образом, не принял бы участие в нескольких коммерчес-
ких сделках; вспомните, что к этим актам купли-продажи, совершаемым
с предметами материальными, добавляются сделки банковские и кредит-
ные, неразрывно связанные с торговлей,- и вы не сможете не признать,
что не будет преувеличением оценить годовой оборот внутренней торгов-
ли в 35-40 миллиардов, иначе говоря - в среднем в тысячу франков на
одного человека» ^".

О мощи внутренней торговли свидетельствуют и другие факторы. Ее
роль в экспорте. Ее роль в получении сырья, необходимого для про-
мышленности и жизни нации. А также в неменьшей степени, если
говорить об эпохе, когда производил свои подсчеты Морис Блок,- рост
оборота внутренней торговли и выручаемой от нее прибыли. Даже во
времена Вольтера легкомысленная «Лавка редкостей» приносила весь-
ма солидный доход. А в середине XIX века настала пора крупных
магазинов: в 1850 году открывается «Феликс Потен» ^, в 1852 году -
«Дешевый магазин» («Bon marche»), в 1855 году- «Лувр», в 1869
году - «Самаритянка»... В результате доходы иных «оседлых» торгов-
цев оказываются сравнимыми с доходами негоциантов.

Вернемся, однако, к 35-40 миллиардам - этой суммой Морис Блок
оценивает годовой оборот внутренней торговли, признаваясь, впрочем,
что никакого средства проверить правильность своего утверждения он
не знает. Какой бы рискованной и спорной ни казалась эта цифра,
пояснения к ней могут быть небесполезны. Отметьте, прежде всего, что

IV. Торговля: постоянный источник движения                 307

в данном случае, согласно предписаниям Тюрго, учитываются «сделки
любого свойства», от тех, которые совершают разносчики, до тех,
какие совершаются на рынках, на ярмарках, в лавках. С другой
стороны, многие товары меняют владельцев до десяти раз, и, сле-
довательно, учитываются несколько раз - при продаже, при покупке,
при перепродаже, не говоря уже о кредитных сделках, выдаче векселей
и билетов на предъявителя - все это также включается в понятие
«оборот внутренней торговли». Неудивительно, что эта цифра пре-
вышает весь физический продукт Франции, стоимость которого рав-
нялась в ту пору 25 миллиардам. Что же касается внешней торговли,
как импорта, так и экспорта, то ее оборот в 1872 году оценивался
всего в 7,83 миллиарда (не считая реэкспорта, составлявшего примерно
четверть этой суммы) """.

8 миллиардов против 35: эти пропорции соответствуют оценкам
некоторых английских историков ^°, считавших внутреннюю торговлю
их страны в четыре-пять раз более развитой, чем внешнюю. От этого до
изображения ее одним из главных двигателей промышленной револю-
ции был один шаг - который они и сделали. Разве Дефо не прославлял
еще прежде них, в начале XVIII века, плодотворность разделения
коммерческих операций между многими посредниками, чьи мелкие ба-
рыши образуют в конечном счете большую сумму, обогащающую наци-
ональный рынок?

Множество мелких барышей - это и есть отличительная черта
внутренней торговли. А что же торговля внешняя? Аббат Гальяни точно
подметил разницу между незначительными и ежедневными доходами от
огромной по объему торговли зерном внутри страны (осуществляемой
бесчисленными торговцами) и прибылью негоцианта, который берется
за такую торговлю только в случае неурожая, спекулируя на разнице
цен в мировом масштабе. Даже при малом объеме продажи эта прибыль,
если она сосредоточивается в руках одного-единственного экспортера,
может быть огромной: так, фирма Ксименесов в 1591 году выручила 300
процентов '"'.

Именно по этому признаку следует сравнивать торговлю внутри
страны и за ее пределами, как и поступил Мишель Морино в своей
блестящей статье ^. Известно, что в XVIII веке, судя по торговым
балансам, «торговля с американскими колониями всегда, за исключени-
ем военного времени, была для Франции очень невыгодна» ''"'. Напри-
мер, в 1750 году на 62 миллиона импорта приходилось более 27 милли-
онов экспорта ^*. Меж тем ни для кого не секрет, что эта торговля, объем
которой в течение XVIII столетия утроился, учетверился, заложила

308                      Глава четвертая. Суперструктуры

основы постоянно возраставшего процветания наших атлантических
портов. Разъяснить этот парадокс помогает документ 1729 года- точ-
ные счета плавания корабля из Бордо в Сан-Доминго и обратно. От-
плыл корабль, имея на борту товаров на сумму 37149 ливров, назад
привез товаров на сумму 92 895 ливров, иначе говоря, согласно под-
счетам торгового баланса, с дефицитом в 55 746 ливров. Однако для
негоцианта никакого дефицита тут не было. Груз, с которым корабль
отправился в путь (вино, водка, мука, солонина, масло, сальные свечи,
стекло), был продан в Леогане по цене, в два с лишним раза превышав-
шей исходную,- за 81678 ливров. Груз, с которым корабль отплыл
(индиго, сахар, дубленая кожа), был куплен за 78 603 ливра, а в Бордо
продан за 92 895 ливров. С учетом всех дорожных расходов, включая
амортизацию корабля, прибыль составляет 35,6 процента. Примерно
такой же процент приносили в среднем все торговые операции с Анти-
льскими островами- для регулярных, а не спекулятивных сделок
результат весьма значительный. Вобан считал, что в среднем торговые
сделки приносят не более 10 процентов.

Таким образом, я подхожу к занимающему меня вопросу. Дело не
в том, чтобы вывести численное соотношение между внутренней и внеш-
ней торговлей - это мне не по силам. Дело и не в том, чтобы согласить-
ся с английскими историками, которые - возможно, совершенно спра-
ведливо - считают внутреннюю торговлю двигателем промышленной
революции у них в стране,- или же опровергнуть их (что касается
нашей страны, то у меня еще будет случай показать, что главным
источником нашей индустриализации как раз и был наш внутренний
рынок). Меня интересует другое: в становлении капитализма, который
одушевляет, формирует, подчиняет себе этот процесс индустриализации
и сам взрастает с его помощью, главенствующую, определяющую роль
играет, как это ни парадоксально, именно внешняя торговля, хотя
общий объем ее сравнительно невелик. Вот что требует пояснения -
или даже пояснений. Н здесь наше внимание неминуемо привлекают
негоцианты.

Негоцианты и торговля с дальними странами. Негоцианты, бес-
спорно, отличаются от прочих торговцев; эти последние торгуют в своей
лавке, куда к ним приходит постоянный клиент со своими потребностя-
ми; первые же владеют складами, где товары накапливаются, и покида-
ют их лишь «под парусом», когда необходимо продать большую партию.
Майфер, купец из Реймса, современник Ришелье и Людовика XIII,

IV. Торговля: постоянный источник движения                 309

вспоминает годы своего ученичества, сначала в услужении «у торговца
враздроб», затем последовательно у двух торговцев «при складах».
Именно у второго из них, торговавшего с Италией, Майфер «увидел, что
тут можно ковать деньги и что оптовщина вещь приманчивая и благо-
родная, не то что мелочная торговля, где ты связан по рукам и ногам
и обязан всякому угождать» ^.

Но для того чтобы стать негоциантом, недостаточно иметь, состояние
самому; нужно иметь богатых родственников, которые смогут поддер-
жать тебя в трудную минуту. Сколько соблазнов, сколько опасностей,
сколько надежд! Уходят деньги так скоро, а возвращаются так неспеш-
но! Во всяком балансе рядом с долгами активными соседствуют долги
невозвратимые. Все торговые дома подвержены этому риску. Начать
дело, взять взаймы, пережить трудную пору, уберечься от постыдного
банкротства - для всего этого необходимо иметь надежный тыл -
семью. Или других торговцев, образующих вместе с тобою коммандит-
ное товарищество (позже - акционерное общество) ""'. Кажется, что
быть богатым в одиночку невозможно.

Другое условие: негоциантом, крупным торговцем становится лишь
тот, кто ведет торговлю с дальними странами, кто не ограничивает свою
деятельность пределами родного королевства. Торговля с дальними
странами- торговля по морю. Это прекрасно понимают литераторы:
«Бальзак и Александр Дюма единодушны: банкир [негоциант], будь то

ростовщик из «Венецианского купца» или судовладелец из «Графа
Монте-Кристо», всегда ожидает прибытия в порт корабля с грузом -
залогом богатства и благополучия» """. Богатый груз, богатый товар -
это перец, пряности, наркотики, благодаря которым в течение столетий
сколачивались состояния в Леванте. Это также драгоценный шафран,
сахар, роскошные ткани. «Фунт шафрана стоил ^около 1500 года)
столько же, сколько лошадь. Фунт сахара (доставлявшийся в ту пору
с Кипра),- столько же, сколько три молочных поросенка» ^". В XIII
веке «30 метров фламандского сукна продавались в Марселе по цене,
в два-четыре раза превышавшей цену сарацинской рабыни» '"". Все это
«заставляет нас задуматься о духе времени, о цене человеческой жизни,
а также о необычайной дороговизне нидерландских тканей и немалых
барышах, которые они могли приносить фабрикантам и негоциан-
там» *°°. Mutatis mutandis, тем же правилам подчиняется «торговля
с островами» в XVIII столетии, а также сделки с обитателями Нового
Света и Дальнего Востока.

Кроме того, не надо сбрасывать со счетов и удачу, счастливые
случаи, которых надо не упускать. Возьмем, к примеру, жителей Сен-

310                      Глава четвертая. Суперструктуры

Мало, которые в конце XVII и в начале XVIII века ухитрились на
какое-то время стать главными в Европе поставщиками серебра -
в виде монет или слитков,- добытого в Чили или Перу - конечных
пунктах бесконечных плаваний по Южному морю» *. Прибыль их
достигала 800 процентов *°\ Или другой пример- те купцы, которым
время от времени удавалось войти в какой-нибудь русский порт с пред-
метами роскоши на борту. Всякий такой случай - верный шанс лишить
русских покоя и заставить их выложить «миллионы рублей». Царское
правительство, покровительствовавшее недавно созданным русским ма-
нуфактурам, прилагало все усилия к тому, чтобы не допускать в свои
портовые города «эти галантерейные товары, сходственные с пред-
метами роскоши» '"", но игра, вне всякого сомнения, стоила свеч.

Еще больше опасностей сулила в XVIII веке торговля неграми;
впрочем, барыши здесь с лихвой окупали риск: 300 процентов в 1782
году,- правда, в условиях исключительных, во время Войны за незави-
симость Соединенных Штатов. Обычные же барыши на этом поприще
в течение XVIII столетия исчислялись 50, 63, 80 процентами *"". Конеч-
но, торговля эта была, как говорил в 1763 году нантский судовладелец
Дегер, «делом рисковым и неспокойным», нередко чреватым потерями,
хотя бы оттого, что многие пленники умирали во время плавания '"^. Но
одновременно с этим ненадежным товаром корабли непременно везли
колониальные продукты - товар исключительно надежный, и это су-
щественно уменьшало степень риска. Ни один из портов на берегу
Атлантического океана, от Дюнкерка до Байонны, не остался чужд
этому виду торговли *"'.

Немецкие историки уже давно показали, что в торговых обменах
первенствуют Fernhandel (торговля с дальними странами) и Fernhandler
(торговцы с дальними странами). Истина более чем общеизвестная:
во всякую эпоху люди всегда знали, что прибыль тем больше, «чем
дальше страна, с которой торгуешь по морю» '""'. Отец Матиас де
Сен-Жан, любознательный предшественник голландцев, утверждал
(в 1646 году), что «самое хорошее и прибыльное дело - торговать
чужеземным товаром» *"".

В XVIII веке такая торговля имела и другое преимущество - она
сообщала торговой буржуазии «независимость от короля» *"'. Иными
словами, свободу. Тогда как внутренняя торговля находится под строгим
надзором местных властей, которые принимают (или думают, что при-
нимают) все решения, внешняя торговля пересекает границы: стоит

* Южное море- старинное название Тихого океана (примеч. ред.).

IV. Торговля: постоянный источник движения                 311

кораблю покинуть гавань, как капитан (и торговец) остается на борту
единственным и полновластным хозяином. О короле Франции никто
и не вспоминает. Торговый совет нимало не заблуждался на этот счет.
«Значительнейшая часть торговли, требующая самого пристального
внимания,- объясняет он,- та, что совершается за пределами страны.
Торговля, что идет внутри, пребывает под надзором правительства
и может быть направляема подобающими указами...»

Итак, мы вновь сталкиваемся с противопоставлением внешней тор-
говли торговле внутренней. У Совета сомнений нет: внешняя торговля
берет верх над внутренней. Точно так же, как не было их у морского
министра Морепа, который 3 октября 1730 года докладывал Людовику
XV: «Внешняя торговля доставляет в ваше королевство золото и сереб-
ро и приводит в движение торговлю внутреннюю, причем эта последняя
процветает лишь в том случае, если подданные ваши получают выгоду
от первой» '"". Что же до эффективного надзора над внешней торговлей,
это дело другое. Торговый Совет в процитированной выше бумаге
указывает, что он «уже больше года как ничего не слыхал о делах,
какие делаются в городах Леванта, а равно и в портах Испании. Нам
неведомо, на какую ногу поставлена там торговля» *'".

Объясняется ли эта свобода тем, что за пределами страны сделки
порой заключаются гораздо легче, чем в ее пределах, как это проис-
ходит, согласно наблюдениям английского экономиста К. Берилла,
в слаборазвитых странах в XX веке? ""' «Торговля с другими государст-
вами,- пишет он,- для них часто дешевле и легче торговли внутрен-
ней; разделение труда между разными странами достижимо скорее, чем
между различными районами одной страны». В таком случае возникает
вопрос, не могла ли внешняя торговля, которую легче наладить, возник-
нуть раньше торговли внутренней и, по крайней мере вначале, превзойти
ее по общему объему - в опровержение схемы, которую я привел выше.
На этом настаивает историк Марчелло Карманьяни, рассматривающий
Чили в начале его развития, между 1680 и 1820 годами: «Доходы от
внешней торговли были там гораздо выше, чем от всех остальных
секторов» *" - иначе говоря, от торговли внутренней. Не обстояло ли
дело таким же образом и в других еще не европеизировавшихся странах
Америки? И если да, то не стоит ли допустить, что и старая Европа на
первых этапах своего экономического развития следовала правилам, по
каким развивается всякая сколько-нибудь зрелая экономика?

Однако эта гипотеза уводит нас в сторону от главной проблемы-
ведь мы задались целью выяснить, почему и в какой мере торговля
с дальними странами становилась источником больших прибылей, ог-

312                      Глава четвертая. Суперструктуры

ромных состояний, которые и породили капитализм. Выяснить же это
необходимо, ибо за последние двадцать- тридцать лет историки, осо-
бенно историки французские, предпочитали деяниям элиты факты из
жизни больших человеческих сообществ. При этом перец, пряности
и заморские похождения отошли на задний план '"^.

Меж тем такой подход грозит искажением перспективы, как доказы-
вает ученый спор, возникший во время защиты диссертации Виторино
Магальяйнша Годинью в Сорбоине. Эрнест Лабрусс задал тогда вопрос:
можно ли сказать, что в Португалии - небольшом королевстве, где
король был главным продавцом перца и пряностей,- объем продажи
этого товара превышал объем продажи зерна? Разумеется, нельзя. Но
этот отрицательный ответ ничего не решает. В самом деле, торговля
зерном, за редкими исключениями *'*, осуществляется, как мы уже
сказали, тысячами людей. Прибыль - если она вообще есть - здесь
всегда невелика и тотчас растрачивается на повседневные нужды. На-
против, торговля с дальними странами, торговля дорогими товарами
приносит прибыли, которые распределяются между горсткой европей-
ских торговцев из Венеции, Генуи, Марселя или, позднее, Амстердама.
Это прекрасно понял Поль Адан: «В верховьях, то есть на Востоке,
равно как и низовьях, то есть в Западной Европе, торговля дробится,
ведется руками множества не слишком богатых купцов; напротив, сре-
диземноморские города (я эпоху процветания Внутреннего моря^ пред-
ставляют собой "узкое место". Здесь вся торговля сосредоточивается
в руках небольшого числа купцов, которые контролируют ее всю
целиком» ^. Это - превосходство позиции, условие, необходимое для
того, чтобы разные направления торговли слились в единую линию,
а уж потом разошлись снова. Возьмем банальный случай: торговцы
тонкой шерстью из Ле-Мана в начале XVIII века. В эту пору они еще не
установили прямых контактов с иностранными рынками, куда поступа-
ла большая часть этих тканей. Они продают свой товар крупными
партиями на больших ярмарках в Париже, Руане, Лионе, Бордо,
Лиможе, Type, пользуясь посредничеством «ярмарочных торговцев».
Сами они на ярмарки не ездят, даже на самую близкую, располагающу-
юся в Гибре, в окрестностях Кана. Разве они и без того не управляют
ситуацией? Оставляя за собой покраску и окончательную обработку
тканей, они имеют возможность собирать в своих руках всю произ-
водимую продукцию, что позволяет им устанавливать цены в верховьях
и дает немалые возможности влиять на них в низовьях. В эту пору,
около 1710 года, «право по своей воле определять цену на товар
почитается душой торговли» '"'. Правом этим будут еще полнее владеть

IV. Торговля: постоянный источник движения                313

некоторые негоцианты из Ле-Мана, которые, начиная с 1720 году,
заведут себе постоянных поверенных в Италии, Испании, Португа-
лии - странах, имеющих прямой выход на колониальные рынки Аме-
рики. К 1740 году вся эта интернациональная торговля сосредоточивает-
ся в руках дюжины купцов *".

В выигрыше меньшинство. Нет нужды говорить, что удача улыбает-
ся коммерсанту далеко не всегда. Но у него есть преимущество -
принадлежность к узкой группе людей. Крупную игру дано вести
отнюдь не всем. Иные купцы ввязываются в это дело в пору экономи-
ческого процветания, но стоит обстановке чуть-чуть ухудшиться, тотчас
разоряются. Негоциант же - тот, кто умеет пережить тяжелые времена.

Повторим еще раз, негоцианты - будь то в Венеции или Лиссабоне,
в Кадисе, Амстердаме или Лондоне - обычно относительно немно-
гочисленны и знают всех своих коллег. Во Франции вплоть до начала
XVIII века их малочисленность кажется даже аномальной. В Кадисе,
куда прибывает серебро из Америки и где, благодаря ежедневному
поступлению контрабандных товаров, располагается самый большой
и самый разветвленный из европейских рынков, в 1703 году "'* дей-
ствуют всего 26 французских купцов, причем все они - комиссионеры,
работающие не на самих себя, а на хозяев. Негоциантов, суперторговцев
среди них нет.

Годом позже, в 1704 году, Потье де ла Этруа, который позже будет
выступать против вобановской «Королевской десятины», высказывает
свой пессимистический взгляд на Францию в целом. «У нас,- пишет
он,- мало купцов, которые бы торговали сами от себя» *". То ли
оттого, что они недостаточно смелы, то ли оттого, что недостаточно
богаты, большинство из них «остаются приказчиками в услужении
у англичан либо у голландцев, в особенности у этих последних, по
каковой причине Франция не только не богатеет, а, напротив, беднеет...
[Ибо] надобны нам во Франции не приказчики чужестранцев, коих
волнует лишь презренная выгода этих самых чужестранцев, а до выго-
ды державы им и дела нет «(...^ потребны нам настоящие купцы,
которые торговали бы от самих себя» *"". Эта неполноценность, которая
впервые обнаружилась отнюдь не в XVIII веке,- тяжелое наследство.
Местоположение Франции не слишком удачно, и она не играет главен-
ствующей роли на международном рынке, что приводит к серьезным
последствиям. До эпохи Мазарини тон во французском королевстве, как
в Лионе, так и в Париже, задают купцы из Италии. Затем на самом

314                      Глава четвертая. Суперструктуры

важном направлении, по всему побережью Северного моря, Ла-Манша
и Атлантики, от Дюнкерка до Байонны, Францию атакуют голландцы.
Кольберу от них избавиться не удается. Именно видя их в деле,
Жак Савари, автор «Образцового негоцианта» (1675), восклицает, что
французским купцам следовало бы «усвоить: лишь дальними стран-
ствиями могут они доставить державе величие, а себе богатство»*".
Из чего можно сделать вывод, что такие странствия и такая торговля
пока еще редкость.

Если верить Жаку Мари Монтарану (1701-1782), докладчику
и интенданту по торговле с 1744 года, который, следовательно, по
долгу службы вынужден был разбираться в делах такого рода, заметное
улучшение в этой области происходит лишь после введения в действие
системы Лоу. В 1753 году Монтаран высказывает мысль довольно
странную: «Старые семена пошли в рост с наступлением мира... До
1720 года Франция знала только купцов; торговля пошла живее -
и у нас явились негоцианты» *". Послужил ли тому причиной опыт
чужестранцев, с которым французы знакомились, беря в плен вра-
жеские торговые суда во время долгой войны за Испанское наследство?
Или потрясения, связанные с системой Лоу? Или начало торговли
с американскими островами, которой суждено было превратить Бордо,
до этой поры пребывавший как бы в полусне, в один из главных
торговых портов? А может быть, Монтаран заблуждается и невольно
вводит в заблуждение нас?

Ведь, что ни говори, негоцианты во Франции встречались и до 1720
года; взять хотя бы судовладельцев из Сен-Мало. Или богатейших
финансистов вроде Самгоэля Бернара или Антуана Кроза, маркиза дю
Шателя (к их роли я еще вернусь). В Париже действовали также
достаточно крупные оптовые торговцы: об этом свидетельствует, напри-
мер, история конфликта между галантерейщиками и суконщиками
в конце XVII века. Галантерейщиков, имевших привилегию на торгов-
лю любым товаром, при условии, что они не сами его производят,
насчитывалось в ту пору, вероятно, тысячи две. Самые богатые из них
занимались экспортной торговлей. Суконщиков, специализировавшихся
на торговле сукном, было всего человек сорок. Так вот, горстка самых
богатых и активных галантерейщиков стала вкладывать деньги в новое,
бурно развивающееся производство тонкого сукна и, воспользовавшись
этим обстоятельством и своей прочной позицией в торговом мире, реши-
ла подчинить себе одновременно и парижский оптовый рынок - глав-
ный во Франции,- и продажу сукон за границу. Жалобы торговцев
сукном были, по-видимому, приняты во внимание. В 1687 года постанов-

IV. Торговля: постоянный источник движения                 315

ление Государственного Совета подтверждает их привилегию: исключи-
тельным правом торговать сукнами в Париже обладают только они.
Однако и галантерейщики, которые пожелают, «могут беспошлинно
вступить в цех суконщиков. В результате в октябре 1687 года семьдесят
галантерейщиков, среди которых Жак Кадо, Риёль де Ламот, Дени
Руссо, Франсуа Сельер, Франсуа Миньо, Жильбер Пэньон, избирают
этот путь». По правде говоря, это ничего не изменило. «Еще по крайней
мере полстолетия почти все производимое во Франции тонкое сукно
контролировала горстка парижских негоциантов, обосновавшаяся в кро-
хотном четырехугольнике между Рынком и замком Шатле» *"".

Подлинными негоциантами были и купцы с улицы Сен-Дени, кото-
рые в ту же самую пору организовали производство в Иль-де-Франс
драгоценных шелковых с золотой канителью кружев, предназначенных
в основном для внешнего рынка, от Гамбурга и Варшавы до Вены
и Нюрнберга, от Копенгагена и Стокгольма до Мадрида и Лиссабона, от
Севильи до испанской Америки...

Итак, не будем верить на слово ни Потье де ла Этруа, ни Жаку Мари
Монтарану: хотя во Франции централизация капиталов шла не так
интенсивно, как в могущественных соседних странах, этот процесс
коснулся и ее: иначе существование негоциантов было бы невозможно.
Другое дело, что их деятельность в Париже протекала не на виду и о ней
до сих пор мало что известно. В портовых же городах, переживавших
в XVIII веке пору расцвета, негоцианты действовали, постоянно расши-
ряя объем торговли,- подтверждения этой мысли отыскать нетрудно.

Крупная торговля: конкретные примеры. Достаточно будет привес-
ти три таких примера.

Сначала мы поговорим о Марселе, чтобы понять, как велась в Фран-
ции классическая торговля с Левантом; затем перенесемся в Сен-Мало
и покажем связи тамошних судовладельцев с испанской Америкой
между 1702 и 1723 годами; наконец, заглянем в Бордо, чтобы получить
представление об удачнейшей торговле с островами- эпизоде не
слишком продолжительном, но все-таки более значительном, чем ми-
нутная вспышка.

Таким образом, на трех великих примерах я покажу протекание
одного и того же процесса: начало цикла, достижение высшей точки,
угасание. Выходит, что закон Уолтера Хофмана, касающийся подъемов
и спадов промышленности, справедлив и применительно к торговым
циклам. Отличаются ли они большей длительностью или большей

316                      Глава четвертая. Суиерструктуры

эфемерностью? История отдельных инициатив грозит ограничить нас
пределами короткой протяженности. Но в первую очередь нас будет
интересовать роль капиталистов...

Торговля с Левантом уходит корнями в глубокую древность. Она
велась от века при участии стран, тянущихся от Сирии до Персидского
залива и Ирана, или расположенных на узком Синайском перешейке,
соединяя, таким образом, экономики и цивилизации Запада с цивилиза-
циями и экономиками Ближнего Востока. Для этого использовались
удобные морские пути, пересекавшие Черное море (древний Поит Эвк-
синский). Красное море и обширный Индийский океан. Благодаря
Леванту Рим открыл для себя перец, пряности, шелк, наркотики... Вне
всякого сомнения, в начале Средневековья средиземноморская торговля
пережила спад. Спад этот, хотя и не сделался всеобщим, усилился
в пору мусульманских завоеваний, когда опустевшее море не бороздили
ни христианские, ни мусульманские корабли.

Однако в XI столетии в Европе наступает оживление. С началом
крестовых походов итальянские города открывают для себя левантий-
ские порты: перец, пряности, шелк, наркотики начинают поступать на
Запад. Европа продолжает традиции Рима и даже расширяет их. Ибо
европейцы пристрастятся к перцу и пряностям куда сильнее римлян.

Марсельцы, подобно жителям Монпелье или Нарбонна, очень рано
начинают участвовать в торговле этим драгоценным товаром. Тем не
менее перец долгое время остается в Марселе величайшей редкостью *"*,
«почти такой же, как золото или серебро, ибо он служит меновой
единицей и многие сборы уплачиваются перцем». По правде говоря,
Марсель на этом празднике жизни выступает скорее в качестве бедного
родственника. Он не в силах тягаться с итальянскими городами, которые
забрали всю торговлю с Левантом в свои руки. Свое первенство они
уступят лишь в XV веке, не выдержав могучего натиска каталонцев.

Что же касается Марселя, который подчинится королю Франции
лишь в 1482 году, то его в число привилегиройанных городов введет не
Франция; этим он будет обязан не кому иному, как туркам. Турки,
новички на левантийской сцене, смешали карты старых партнеров, и,
сами того не зная и не желая, способствовали new deal *. Их первый
триумф, покорение Константинополя в 1453 году и, в еще большей
степени, стремительное завоевание Сирии (1515) и Египта (1516) все

* новая сдача карт (англ.).

IV. Торговля: постоянный источник движения                317

переменили. Теперь доступ в Левант оказался в руках у оттоманов. Не
пускать туда никого значило отказаться от значительных прибылей.
Турки, однако, обошлись со старыми хозяевами положения весьма
бесцеремонно, зато с их соперниками повели себя довольно милостиво.
В 1530 году было основано марсельское - без сомнения, первое,-
заведение в Стамбуле. А Франциск 1, к великому возмущению христиан-
ского мира, надумал заключить союз с султаном.

Оставалось одно препятствие - и немалое: Венеция и ее торговые
колонии в Стамбуле, в Алеппо, в Александрии. Только упадок респуб-
лики Святого Марка, вызванный ее столкновениями с турками, обус-
ловил в конце концов взлет Марселя. Спустя всего два года после
ослепительной победы при Лепанто, для которой она сделала так много,
Венеция капитулирует перед Великим Султаном (мирный договор 1573
года). Марсель, уже успевший добиться серьезных успехов за то время,
пока длился конфликт (1569-1573), тотчас завладевает положением;
начиная с 1573 года в левантийских городах создаются именем Марселя
и французского короля многочисленные консульства. Первые капиту-
ляции были подписаны султаном Мехметом III в 1597 году; посол
Христианнейшего Короля, граф де Брев, подписал вторые в 1604 году;
маркиз де Нуантель подписал третьи, упрочивавшие положение мар-
сельцев, в 1673 году, в правление султана Мехмета IV '"\

Марсельцы вступили в игру в самый благоприятный момент, именно
тогда, когда пряности и перец начали постепенно возвращаться в Ле-
вант. В самом деле, благодаря португальским открытиям - в 1498 году
Васко да Гама обогнул мыс Доброй Надежды - большая часть азиат-
ского перца и пряностей стала направляться в сторону Атлантического
побережья, в Лиссабон, а позже в Антверпен. Тем не менее испанское
серебро, активно перевозившееся по Средиземному морю в направлении
Генуи, способствовало возрождению после 1570 г. крупной средизем-
номорской торговли *"'. Постепенно торговля возрождается на прежних
основаниях: Азия поставляет растительные продукты, пряности, перец,
красящие вещества, соду, наркотики, тюки шелка, хлопок-сырец... По-
ставляет также- в виде исключения, подтверждающего правило,-
хлопчатые ткани, не уступающие индийским; производят их в основном
в Алеппо. Европа взамен предоставляет высококачественный текстиль

и серебряные монеты, которые Восток переплавляет в свои собственные.
Итак, с одной стороны - продукты натуральные, с другой - произ-
ведения промышленные... Вместе с благосостоянием Марселя вплоть до
XVIII века будут разрастаться суконные мануфактуры Лангедока.
Конечно, возобновление торговли с Левантом на Средиземном море

318                      Глава четвертая. Суперструктуры

начиная с 1579 г. привлекает англичан, начиная с 1612 г.- голландцев;
те и другие представляют собой активных, воинственных конкурентов,
при случае не гнушающихся и пиратства. Впрочем, в Леванте находит-
ся место для всех западных торговцев.

В Марсель стекаются капиталы из других городов: Моппелье, Ли-
она, Генуи и даже Парижа. Порт полон кораблей, полон товаров,
которые переправляются как в другие средиземноморские города, так
и вверх по Роне, вплоть до Лиона. Ничего удивительного в том, что
импорт товаров из Леванта концентрируется начиная с 1563 г., а очень
возможно, и с более раннего времени в руках «дюжины крупных
торговцев... [В 1578 г.] самые известные из них, Асканио Ронкаль, Пьер
Альбертас, Мартен и Жан Кове, владеют оборотным капиталом в 50 000
экю. Они посылают в Триполи (Сирия) три галиона и две барки;
в Александрию (Египет) два галиона и шесть барок, на [остров] Хиос
одну барку, в общей сложности 14 судов» *"". Такое благоденствие
продолжается в XVII веке до 1650-х гг. В 1614 г. из 585 кораблей,
отплывающих из Марселя, 67 направляются в Левант, «среди них же 48
больших судов, две полакры *, два галиона, 15 барок». 26 кораблей
прибывает в Александрию, еще 26 - в Сирию, 15 - в «греческие» края
(Хиос, Константинополь, Смирна, Закинф)... В 1618 г. 23 корабля на-
правляются в Сирию, 7 - в Египет, 10- в греческие порты...

Некоторые изменения происходят, но из года в год связь с Левантом
остается приоритетней. Из сотни кораблей, ежегодно отплывающих из
Марселя и возвращающихся туда, лишь десятки плывут на восток,
зачастую налегке, имея на борту только несколько мешков испанских
«восьмерных» реалов, но зато возвращаются они оттуда с богатыми
грузами, сохраняющими за Левантом главенство в делах и прибылях.
В этом случае мы опять-таки видим, что основная масса товаров прохо-
дит через несколько торговых домов, более крупных, чем остальные "°.

Около 1650 г., а может быть, немного раньше, в торговле с Левантом
происходят крупные изменения. Ни перец, ни другие пряности не
перестают прибывать в Европу- еще в 1712 г., как указывает Жак
Савари, они отправляются из Каира *"", но их роль делается гораздо
более скромной. Вскоре они становятся почти незаметны на фоне кофе,
которое перевозится в средиземноморские порты через Египет, на фоне
шелка, шерсти, кож, а главное, хлопка-сырца или хлопчатобумажной
пряжи. Спустя столетие после Васко да Гамы, около 1595 г., дорогу
мимо мыса Доброй Надежды вновь открывают голландцы, которые

* Торговое парусное судно на Средиземном море (примеч. ред.).

IV. Торговля: постоянный источник движения                 319

очень скоро монополизируют торговлю тонкими пряностями, доставля-
емыми из Индонезии и Филиппин, с островов Сулавеси и Борнео.

Атлантике в который раз, но куда более ощутимо удалось обойти
Левант и Внутреннее море. Еще серьезнее было другое обстоятельство:
Европа прощалась - в разных странах более или менее решительно -
с ярко выраженным пристрастием, которому хранила верность почти
пять веков подряд,- пристрастием к употреблению пряностей. Объяс-
нялась ли эта тяга к пряностям тем, что, как считает Франке Борланди,
западный человек, потребитель мяса, с трудом поддававшегося хране-
нию, был готов к тому, что оно может оказаться слегка протухшим и на
всякий случай спешил сдобрить его пряностями? Как бы там ни было,
этот весьма древний цикл близился к концу или по крайней мере
к временной остановке.

Тем временем начинался другой цикл. Турецкая империя все силь-
нее расширяет торговлю с христианами, и те, завязав с ней связи,
постепенно ее колонизируют. Так начинается упадок «больного челове-
ка», хотя на полях сражений его армия - если не флот - выглядят еще
вполне боеспособно. Судьба турецкой империи, съеденной заживо, от-
части напоминает историю Византии, которую некогда, в эпоху крес-
товых походов, сожрала Венеция. Знак времени: пряности, сахар и кофе
с островов после 1750 г. все более широким потоком текут из Атлантики
в сторону Леванта "". Они движутся в направлении, противоположном
прежнему.

В этой погоне за добычей принимает участие и Марсель: каждый год
оттуда отправляют в Турцию огромный forcing * - бесчисленные
мешки пиастров, а также сукна. Даже в XVIII веке, когда Марсель
сделается «мировым» портом, связанным с Индией, Китаем, Черной
Африкой, Америкой, торговля с Левантом останется для него одним из
главных источников дохода. К этому времени Марсель укрепит свое
влияние во множестве городов: Кавале на фракийском побережье, Сало-
никах, переживавших в XVIII веке пору своего расцвета, портах на
побережье Эгейского моря, на побережье Албании и на Кипре, городе
Ханье на острове Кандия и Модоне в Морее, наконец, в Смирне, древней
и всегда живой гавани, ставшей центром левантийской торговли, кото-
рый, таким образом, переместился к северу - быть может, для того,
чтобы приблизиться к центру империи? Марсель подчинил себе и так
называемые «караваны», иначе говоря, каботажное плавание вдоль
турецкого берега Средиземного моря; после того, как венецианцев в ре-

* стимуляция (англ. )^

320                      Глава четвертая. Суперструктуры

зультате постоянных войн с султаном от этой деятельности отстранили,
ею занимались исключительно моряки из Марселя. С учетом каботаж-
ных судов марсельцы отправляли на восток до сотни парусников. Им
удалось то, что совершили в XVII столетии - разумеется, в совершенно
иных условиях - голландцы, которые, можно сказать, блокировали
наши берега со стороны Атлантики и Ла-Манша. Французские купцы
даже установили, с помощью векселей, связи между портами Восточного
Средиземноморья и Константинополем, и сами паши прибегали к их
помощи, когда отправляли излишек доходов в «мири» - казну султана.
Это позволяло им избежать риска, какому подвергаются деньги при
транспортировке по морю и по суше, но за услугу, разумеется, приходи-
лось платить. Вообразите себе английскую компанию недавнего про-
шлого, проводящую в одной из стран Латинской Америки телефонные
линии и оставляющую за собою право их эксплуатации.

Впрочем, купцы или, точнее, негоцианты из Марселя не обосновыва-
ются в средиземноморских портах лично, как делали некогда. Их      r
интересы представляют на местах «комиссионеры», берущие за комис-      *
сию до 60 процентов - суммы настолько крупные, что «комиссионеры
не только жили на них, но и кое-что откладывали, с тем чтобы, пробыв
какое-то время в Леванте, возвратиться во Францию... Так было поло-
жено основание многим крупным торговым домам Марселя» '^".

Если в конце XVIII столетия Марселю уже не удается выбрасывать
на азиатские базары столько же лангедокских сукон, сколько раньше, то
лишь оттого, что Турция слабеет, беднеет. Тем хуже для Лангедока, где
внезапно наступает жесточайший кризис. Что же касается Марселя, он
выходит из положения за счет серебряных монет, экспорт которых -
прежде всего талеров с изображением Марии-Терезии, чекана миланско-

Пример Сен-Мам поможет нам понять, как развивалась торговля      f
Франции с испанской Америкой без посредников, напрямую: с 1698 по
1724 год французские корабли более или менее законно посещали порты
Новой Испании - прежде всего Веракрус,- а также порты и заливы
Чили и Перу на далеком Южном море, бывшие у французов, как в ту
пору говорили, «на кончике пики». Даже если максимально раздвинуть
крайние даты *", видно, что этот «фейерверк» продлился не более
четверти века. В самом деле, то был не более чем эпизод.

Истинная проблема, связанная с этой авантюрой,- общий цикл
обращения американского серебра, которое начинает прибывать в Испа-
нию по волнам Атлантического океана с 1503 года, иначе говоря, лет

IV. Торговля: постоянный источник движения                 321

через десять после первого возвращения Колумба в Севилью: привезен-
ное серебро было тотчас пущено в оборот алчными европейскими и даже
азиатскими экономиками; часть этого драгоценного металла регулярно
достигала Индии и Китая. Больше того, в конце XVII века серебро из
Новой Испании и из Перу доставлялось в Китай по Тихому океану:
корабли пересекали его с востока на запад, используя для промежуточ-
ной стоянки Филиппины, открытые испанцами в 1543 году (в 1571 году
там был основан порт Манила).

Процесс этот подчинялся строгому правилу, почти не знающему
исключений. Подобно тому, как эмиры Персидского залива (о которых
сегодня так часто говорят газеты) не оставляют у себя всю свою нефть,
но используют ее для обменов, так же и испанцы в прошлые века не
могли оставлять у себя весь американский металл. Серебро, ставшее
товаром, обменивалось на другие необходимые товары: хлеб, лес, тре-
хдюймовые доски, текстиль (холсты и сукна), скобяные изделия... Ка-
дис, плацдарм торговли с Америкой в XVII веке, отличался изумитель-
ным «обилием товаров из самых разных стран: из Франции, Англии,
Фландрии, Голландии, Гамбурга и Италии... *"". Вся Европа устремля-
ется туда со своими изделиями, ибо для своего равновесия она вынуж-
дена во что бы то ни стало добывать серебро. Итак, это перераспределе-
ние товаров объяснялось прежде всего потребностями торгового баланса,
а затем - нуждами империи, которую Испании приходилось защищать
вне ее собственных пределов, в Нидерландах. Мятеж этой маленькой
страны против его католического величества потребовал отправки туда
армии под командой герцога Альбы; испанские войска прибыли в Ниде-
рланды в августе 1567 года, а покинули голландскую землю лишь в 1714
году. Иными словами, огромные средства в течение двух столетий
уходили на армию.

Наконец, с тех пор, как начала существовать Can-era "*, начали
действовать и контрабандисты, неутомимо сновавшие вдоль бесконеч-
ных берегов испанской Америки и особенно вокруг Антильских островов
с их изрезанными очертаниями. Контрабандисты, хитрые и энергичные,
свирепствовали также в пункте назначения, Севилье - первом порту,
куда поначалу непременно прибывали все корабли из Америки, а еще
сильнее - в Кадисе, с начала XVII века сменившем Севилью в этой
роли. В Севилье - речном порту на Гвадалквивире, ниже Трианского
моста,- контроль мог быть относительно действенным. В широкой
кадисской гавани контрабандисты чувствовали себя как дома.

Сен-Мало очень рано стал принимать участие в этом дележе амери-
канского серебра. Это происходило тем более естественно, что тамошние

12   Ф. Бродель

^

322                      Глава четвертая. Суперструктуры

моряки уже давно стали своими людьми на Иберийском полуострове.
Разве не прозвали их в XV веке «морскими ломовиками», торгующими
и пиратствующими вдоль всего атлантического побережья, к северу
и к югу от Мадейры *^? В XVI веке бретонские «барки» привозят
в Лиссабон и Севилью хлеб, за который португальцы платят золотом,
а испанцы серебром. В 1570 году жители Сен-Мало добираются до
Средиземноморья и посещают Чивитавеккья, откуда забирают папские
квасцы из Тольфских рудников. Позже, когда спрос среди американ-
ских потребителей возрастает, жители Сен-Мало привозят в Севилью,
а затем и в Кадис огромное количество бретонских холстов, которым
Испания служит перевалочным пунктом на пути в Новый Свет. В то же
самое время моряки из Сен-Мало, уже добрые полстолетия занимавшие-
ся ловлей рыбы в окрестностях Ньюфаундленда, принимаются за пере-
возки сушеной или соленой трески в Испанию, Марсель, Геную. Взамен
северяне получают и увозят домой серебро в монетах или слитках "'.
В конце концов Пиренейский мир (1659) открывает французским тор-
говцам - в том числе и уроженцам Сен-Мало - более чем широкий
доступ в Испанию, и политическая победа Мазарини подкрепляется
победой экономической.

После этого деятельность бретонцев на Иберийском полуострове,
связанная с транспортировкой трех товаров: холстов, трески, серебра,-
приобретает новый размах. Донесения французских консулов в Кадисе
дают исчерпывающую информацию о передвижениях бретонских море-
плавателей. Так, утром 1 апреля 1702 года "" в порт прибывают четыре
фрегата из Сен-Мало; вышли они из Морле и проделали за неделю путь
от Бреста до Кадиса, «не встретив врага» "*, в трюмах же привезли
«холстов на 500 000 пиастров, не меньше, отчего купцы наши зело
возрадовались, ибо опасались они дурных встреч» *"". В самом деле, за
год до того в Европе вновь разгорелась война. Заметьте, что 500 000 пи-

ТОРГОВЫЕ ЭКСПЕДИЦИИ ИЗ СЕН-МАЛО В ЮЖНОЕ МОРЕ

КОРОТКИЙ ЦИКЛ

1. Прибытие кораблей, плававших в Южное море, в Сен-Мало.
II. Отплытие из Сен-Мало в Южное море с 1701 по 1720 год.
Самое важное - отплытие, ибо возвращаются корабли во
Францию, но разгружаются подчас не в Сен-Мало, а в других
портах. Так, на диаграмме не обозначен большой груз, прибывший
во Францию в 1709 г., так как разгрузка производилась в Оре.
(Источник: Dellimeau J, et coil. Le Mouvement du port de Saint-

Malo, 1681-1720.1966).

324                      Глава четвертая. Суперструктуры

астров равнялись по меньшей мере 1500 000 ливров. Цифра эта дает
представление о благосостоянии, достигнутом торговцами из Сен-Мало.
Донесение от 15 октября того же 1702 года гласит: «Вчера вечером
прибыл корабль из Сен-Мало; прибыл он из Красной Шапки [одна из
самых крупных банок в окрестностях Ньюфаундленда], с половинным
грузом трески» **".

Двадцать лет спустя, в 1682 году **', обычный консульский отчет
подводит годовой итог экспорта серебра в Европу: в Геную и Ливор-
но,- в основном в Геную,- вывезено 4 500 000 экю; в Голландию -
3 500 000 экю; в Англию - 2 500 000; в Сен-Мало, Гавр, Дюнкерк,
Марсель - 2 500 000. Из них на Сен-Мало с его дюжиной торговых
кораблей приходится, без сомнения, добрых два миллиона. Маленькая
деталь: «многие из наших [французских] купцов переправили немалую
часть привезенного серебра в Англию и Голландию, говоря, что там
серебро порой приносит больше, чем во Франции».

Подобные свидетельства можно приводить без конца. Мы ограни-
чимся лишь одним эпизодом, достойным внимания, потому что с ним
связано драматическое происшествие - плохо объяснимое, загадочное,
позволяющее понять, что некоторые из этих торговых операций не
обходились без мошенничества. Дело происходит в 1672 году. Голланд-
ская война началась в марте; французская армия захватила Объединен-
ные Провинции в мае,- но Испания еще не выступила против нас.
Между тем 16 октября пятидесятипушечный испанский корабль, под-
чиняющийся приказам герцога Верагваса, испанского адмирала, под-
ходит борт к борту к «Святому Иакову», кораблю из Сен-Мало, бросив-
шему якорь в кадисской гавани и располагающему 40 орудиями и полу-
тора сотнями человек экипажа; испанцы требуют позволить испанским
властям осмотреть судно; французы отказываются; новое требование -
новый отказ; испанцы стреляют в упор, французы дают отпор, но тут
их пороховой трюм загорается и корабль взлетает на воздух. Итог:
сотня погибших, включая капитана. Выходит, экипаж этого корабля
перевозил контрабанду? Вероятно; но кто в Кадисе этого не делал? Как
бы там ни было, по уверению французского консула, "Святой Иаков"
имел на борту 300 000 экю в слитках и много индийского товара» **".

Впрочем, происшествие это не оказало - судя по документам, кото-
рые мне удалось прочесть,- никакого прямого воздействия на торговые
операции французских кораблей в Кадисе: они продолжались даже
после того, как Испания вступила в войну. В те времена война вообще
никогда - за редкими исключениями - не приводила к полному пре-
кращению торговли. Десятью годами позже, в 1682 году, кадисскую

IV. Торговля: постоянный источник движения                 325

гавань покинул корабль из Сен-Мало, груженный «более чем двумя
сотнями серебряных экю, французам принадлежащих», под охраною
двух французских флейт * - «Грузового» и «Запоздалого». В 1689 году
французские корабли вывезли из Кадиса 1884 000 экю во Францию
и 205 000 - в Геную **"***_ Короче говоря, связи Сен-Мало с Кадисом не
ослабели даже в нелегкие годы войны с Испанией, несмотря на блокаду
испанского порта голландцами и англичанами. Блокада продлилась
недолго. Серебро исправно прибывало из Америки в Кадис, а оттуда как
ни в чем не бывало распространялось по всей Европе...

Лишь принимая во внимание этот коротко обрисованный нами
международный контекст, можно понять потрясающий эпизод из ис-
тории Сен-Мало - экспедиции тамошних торговцев в Южное море.
Впрочем, начало этого эпизода не вполне ясно. По-видимому, началось
все в 1695 году. Франция все еще воевала с Испанией (Рисвикский мир
был заключен только в 1697 году). 3 июня под руководством г-на де
Женна, «слывшего человеком предприимчивым», эскадра, составленная
из кораблей, снаряженных на средства короля, покинула Ла-Рошель.
Она держала курс на Магелланов пролив, с тем чтобы выйти в Южное
море, или, говоря иначе. Тихий океан. Однако пролив оказался недосту-
пен. Не в силах бороться с сильнейшими ветрами, эскадра возвратилась
в Атлантику, бросила якорь в Бразилии, в Салвадоре, а затем сделала
долгую остановку во французском порту Кайенна: в Ла-Рошель кораб-
ли вернулись лишь 21 апреля 1697 года. Впрочем, все сказанное вовсе не
означает, что путешествие оказалось бесполезным. Напротив, мне оно
представляется первым наброском великого плана - намерения про-
никнуть в Тихий океан через Магелланов пролив.

Не подлежит сомнению, что вдохновителями этой неудавшейся экс-
педиции выступили флибустьеры, которые по меньшей мере десять лет
безнаказанно грабили тихоокеанское побережье Южной Америки и бо-
роздили Южное море мелкие корабли, а затем возвратились во Фран-
цию. Итак, начало всей этой истории положило морское пиратство.
Позволительно даже думать, что именно благодаря ему моряки из
Сен-Мало выяснили, каким образом проникнуть в Тихий океан и вести
там торговые операции с выгодой для себя *". Во всяком случае,
к такому убеждению приводят меня некоторые детали и признания,
содержащиеся в переписке парижского дельца Журдана и судовладель-
ца из Сен-Мало Ноэля Даникана с морским министром Поншартреном,
который покровительствовал этим двоим и поощрял их на все более

* Старинное название транспортного парусного судна (примеч. ред.).

326                      Глава четвертая. Суперструктуры

и более далекие экспедиции. Они же, со своей стороны, докладывали
ему 4 марта 1698 года, когда новое предприятие еще только затевалось,
что, «поелику французы, агличане и голландцы тайно промышляют
торговлею у берегов Мексики и Картахены, решились они попытать
счастье в подобной же торговле у испанских берегов Южного моря» ***.
Разве не легче будет нарушать запрет, наложенный испанцами на
торговлю с их американскими колониями, плавая вдоль этих пустын-
ных берегов, еще не заселенных как следует европейцами?

Несколько недель спустя, 20 мая 1698 года, Журдан и Даникан
сообщают Поншартрену, что сообща основали компанию с целью «сна-
рядить четыре вооруженных корабля в Южное море через Магелланов
пролив, дабы оным проливом завладеть и на Чилийском берегу, даже
и до самой Калифурнии ^так!^ *'*", до сего дня никакой европейской
. державой не захваченном, устроить собственные заведения» '^'^°-"". Эту
первую компанию скоро, 17 ноября того же года, сменила вторая, где
Журдану принадлежали 13 «су» ^" из 20, пятерым его компаньонам -
по одному, а Бетону, седьмому члену компании,- два '"'. Впрочем, дело
не в деталях! Важнее другое: полгода спустя, 19 декабря 1698 года,
Журдан уведомил Поншартрена о том, что в Ла-Рошели прозвучал
«прощальный выстрел» и на рассвете следующего дня четыре корабля,
снаряженных для плавания в Южное море, вышли из гавани *^.

Предприятие это, исполнителями которого стали моряки и судовла-
дельцы из Сен-Мало, выходило за рамки той «корсарской войны»,
которая в XVII веке сделалась почти законной- во всяком случае,
в рамках законов военного времени,- и в которой жители Сен-Мало
участвовали регулярно T. На сей раз, поскольку Франция только что,
в 1697 году, заключила с Испанией мир, дело шло о самом настоящем
морском пиратстве, хотя члены экспедиции и старались всеми возмож-
ными способами этот факт замаскировать, чем и объясняется, например,
создание в Сен-Мало в том же самом 1698 году Китайской компании,
основатели которой во всеуслышание объявляли, что торговля с Китаем
неразрывно связана с плаванием по Южному морю. Китай сделался
официальной целью планируемых экспедициий.

Однако 1 ноября 1700 года испанский король Карл II умирает, и на
престол под именем Филиппа V вступает внук Людовика XIV герцог
Анжуйский. До 1713 года две державы остаются союзницами. Поэтому
у моряков из Сен-Мало очень быстро созревает план завладеть Южным
морем с согласия его католического величества, а то и с его помощью.
Именно это, и ничто иное, предлагает Журдан 30 июля 1702 года;
исполнителями необычного проекта, который, возможно, разрабатывал-

IV. Торговля: постоянный источник движения                 327

ся с ведома министров Людовика XIV (ибо в качестве места написания
на нем выставлено: «Версаль»), Журдан называет себя и «г-на Даника-
на из Сен-Мало, коий мне сие приказал». Разумеется, никакого хода
этому проекту - во всяком случае, насколько мне известно,- дано не
было. Тем не менее сама идея весьма красноречива. Предполагалось, что
каждый год два торговых судна и один тридцати- или сорокапушечный
фрегат - корабли французские, но плавающие под испанским флагом
и с ведома испанского короля - будут отправляться в Перу, а оттуда на
Филиппины и в Китай. Снаряжать и вооружать их будут в Ла-Корунье
или Кадисе, возвращаться из плавания они будут в один из испанских
портов, а пошлину, разумеется, платить испанскому королю. Всячески
подчеркиваемая цель всего предприятия (кто бы мог подумать?) -
освободить Южное море от голландских и английских контрабандистов,
а также прекратить торговлю Китая с Новой Испанией и с Перу,
стоящую его католическому величеству трех миллионов экю в год '"'\..
Чего здесь больше: наивности или плутовства?

Пожалуй, плутовства: Китайская компания, созданная в Сен-Мало,
должна была служить ширмой для тихоокеанских экспедиций француз-
ских моряков. Я сужу об этом по фразе, брошенной Журданом в одном
из писем к Поншартрену: «В самом деле, столь тесно связаны Китай
и Юг, что разъединение их пошло бы во вред обоим» *". Итак, речь шла
просто-напросто о том, чтобы сблизить китайское золото с потосийским
серебром - дело само по себе весьма прибыльное ^ - плавая в Китай
и возвращаясь оттуда по южной части Тихого океана. Между тем проект
1702 года ставил своей целью именно затруднить эту торговлю между
Китаем и Перу, столь враждебную интересам Испании.

Другая удобная ширма - Индийская компания. Находясь прак-
тически в состоянии банкротства, она позволила Китайской компании
вести торговлю на далекие расстояния, с тем, чтобы та платила -
в качестве компенсации за частичную уступку монопольных прав -
пошлину за торговлю в Кантоне. Прибыльной эта операция станет
далеко не сразу. Но для Сен-Мало дела пошли лучше после того, как
в 1706-1714 годах тамошние торговцы заключили соглашения о суб-
поставках. Два последних соглашения, 1712 и 1714 годов, практически
узаконивали переход к ним всех монопольных прав Индийской компа-
нии. А в 1715 году, при поддержке Антуана Кроза, одного из крупней-
ших тогдашних финансистов, была создана компания, получившая
название «Ост-Индская компания Сен-Мало». В 1708-1713 годах жи-
тели Сен-Мало снарядили в Индийский океан 15 кораблей- серьезная
вещь, если принять в внимание, что время было военное.

328                      Глава четвертая. Суперструктуры

Кроме того, после возобновления военных действий в 1702 году
моряки из Сен-Мало, по обыкновению, тотчас включились в корсарскую
войну. В 1695 году маленький флот Дюге-Труэна, сына богатого судо-
владельца из Сен-Мало (поступившего двумя годами раньше в королев-
ский флот), захватил три судна, принадлежавшие голландской Ост-
Индской компании. «Мои арматоры *,- заявил победитель,- получи-
ли двадцатикратную выгоду»"*". В октябре 1711 года он силой проник
в гавань Рио-де-Жанейро и потребовал у города выкуп.

Нам остается присмотреться повнимательнее к итогам плаваний
в Южное море- плаваний очень долгих и трудных: «В 1701-1709
годах дорога занимала от 20 до 26 месяцев, после 1710 года не меньше
трех лет» ^°. Чтобы пополнить запасы питьевой воды и провианта,
приходилось непременно заходить в многочисленные порты как в Ат-
лантическом, так и в Тихом океане, а это было подчас сопряжено
с немалыми трудностями. Зато конец пути оказывался куда более
приятным. На чилийском побережье, в Консепсьоне и Арике, имелись
небольшие французские поселения, где моряки могли запастись продо-
вольствием и выгодно обменять имевшийся на борту груз. Наконец,
изделия европейских мануфактур, главным образом ткани, шли нарасх-
ват даже в Кальяо, порте близ Лимы, куда корабли - с согласия
местных испанских властей - заходили якобы за пресной водой и за
провиантом. В уплату за свой товар французы брали серебро в любой
форме, как монеты, так и слитки. Здесь моряки из Сен-Мало обладали
едва ли не монополией. «Из 133 французских судов, отплывших
в 1698-1724 годах с торговыми целями к западным берегам Америки,
86, иначе говоря, две трети, были снаряжены негоциантами из Сен-Мало
или сообществами судовладельцев», во главе которых эти негоцианты
стояли *°".

Достойно восхищения, что ни одно из этих судов не потерпело
кораблекрушения, что дает нам право еще раз произнести похвальное
слово искусству судовождения, каким владели бретонские моряки, кото-
рые, впрочем, стали подвергаться гораздо меньшему риску с тех пор,
как, прекратив испытывать судьбу в страшных изворотах Магелланова
пролива, предпочли огибать Америку вдоль самой южной ее оконечнос-
ти - мыса Горн. Они ли были первыми на этом пути? Или - что
вполне вероятно - их опередили голландцы? Неважно. Как бы там ни
было, благодаря новому маршруту сообщение упростилось до такой

* Арматор - владелец судна, занимающегося захватом коммерческих неприятельских
судов и, шире, морским разбоем (примеч. ред.).

IV. Торговля; постоянный источник движения                329

степени, что даже самые маленькие суда водоизмещением в сотню тонн
проделывали этот путь наравне с теми, водоизмещение которых дос-
тигало 700 тонн, и с фрегатами, способными вместить от 250 до 400 тонн.

Победа кораблей. Победа экипажей. И вдобавок большой коммер-
ческий успех. Убыточной оказалась лишь первая экспедиция - та, что
была предпринята в 1698 году. Позже доходы составляли всякий раз
около 200 процентов. А кроме того - вещь неслыханная - бретонцы
привозили домой серебро, столь необходимое французской экономике
и государственным финансам для обмена и проведения дорогостоящих
военных операций. В 1709 году караван, состоящий из семи бретонских
судов в сопровождении королевского судна под командованием Шабера,
привез в Оре (на юге Бретани) - по официальным данным - 16
миллионов фунтов серебра, а на самом деле, пожалуй, все 30, ибо
добрая половина исходного количества наверняка была утаена или
украдена. Спас ли этот груз финансовое положение Людовика XIV
в страшном 1709 году? Весьма вероятно, что да ^'°.

Удивительно - впрочем, так ли уж удивительно? - что удача,
издавна улыбавшаяся морякам из Сен-Мало, отвернулась от них после
окончания войны (1713), хотя экспедиции в Южное море продолжались
до 1724 года ^'; об этих последних экспедициях нам, однако, известно
очень мало. В 1713 году «ходят слухи, что у тех берегов «(Перу)»
плавают еще и теперь до тридцати кораблей, почти все француз-
ские» ^. Путь в Южное море был так долог, а нажива столь притяга-
тельна, что расстаться с ним в одночасье оказалось затруднительно.

Во всяком случае, чуть раньше ли, чуть позже ли, но для Сен-Мало
настала пора упадка. Причины тому были самые разные: заключение
мира и окончание корсарской войны; смещение зоны морского процвета-
ния в сторону Атлантики и трех портов, с успехом ведших в XVIII
столетии торговлю с Антильскими островами: Нанта, Ла-Рошели и Бор-
до; подъем Испании, которая под властью Бурбонов пытается вос-
становить порядок на побережье Чили и Перу и добивается немалого

успеха, хотя бы вследствие экспедиции 1716 года под командою Мар-
тине. Впрочем, французское правительство по просьбе испанского также
приложило к этому руку. По сути дела, французы оказались поставле-
ны перед выбором: либо контрабандная торговля, либо официальная
торговля через Кадис; а ведь от этой последней торговли, всегда при-
быльной, зависело общее экономическое равновесие Франции.

К тому же плавание в Южное море требовало огромных затрат,
снаряжение одного большого корабля обходилось в один, а затем и в два
миллиона. Такие расходы были городу не по карману. Поэтому в Сен-

330                      Глава четвертая. Суперструктуры

Мало начинают стекаться капиталы из Парижа, Руана, Нанта, Марселя
и проч. (причем вкладывают деньги и в каперство и в торговлю с Инди-
ей). Между тем богатейшие купцы и судовладельцы Сен-Мало - Маго-
ны (из Ланды и из Шиподьеры), Лефер из Бове, Гийом Зон, Байон,
Локе из Гранвиля, Локе из Гааги, Гобер, Даникан - по нашим поняти-
ям, настоящие негоцианты, и притом более чем состоятельные, все-таки
уступают крупным финансистам и банкирам, процветавшим в конце
царствования Людовика XIV, таким, как Самюэль Бернар или Антуан
Кроза (впрочем, и тот и другой участвовали в финансировании бретон-
ских экспедиций). В таком случае, не вправе ли мы сказать, что все дело
было в недостаточной мощи Сен-Мало, в изъяне, который оставался
скрыт в годы процветания, но всплыл на поверхность, лишь только
дела пошли хуже? В сущности, все крупные капиталы Франции были
вложены в каперство, в плавание по Южному морю, в китайские
и индийские экспедиции; этого хотел Поншартрен, один из тайных
властителей Франции, выделявший негоциантов из Сен-Мало и питав-
ший к ним самые дружеские чувства. Но после смерти Людовика XIV
Поншартрен был грубо отстранен от дел. Вскоре арматоры из Сен-Мало
утрачивают главенство в Ост-Индской компании; возрожденная, как
известно, в 1719 году знаменитым Лоу, она, однако, не пострадала от
фантастического краха его системы.

Итак, около 1713 или 1719 года Сен-Мало утрачивает поддержку
крупного капитала и правительства Франции. Город возвращается к той
скромной роли, какую играл раньше. Конечно, моряки из Сен-Мало
будут по-прежнему ловить треску на Красной Шапке и других банках
Ньюфаундленда и продавать ее в самых разных местах, вплоть до
Испании и городов Средиземноморья; они сохранят связи с территори-
ально близкой Англией и с Голландией; они будут привозить в Кадис
сушеную рыбу, бретонские холсты, порой зерно, а взамен на своих
кораблях, пользующихся доброй славой, будут увозить серебро ^.
И тем не менее Сен-Мало сделается городом заурядным. Доказательст-
вом этого утверждения может служить тот факт, что самые энергичные
из жителей этого бретонского порта начнут искать счастья на стороне,
в других французских портах, например в Нанте, или в Кадисе, или
в Индийском океане. Другой красноречивый знак: в городе нет менового
двора '"*-»". И, несмотря на все старания, ему так и не удастся добиться
звания порто-франко *, что, возможно, спасло бы его от упадка.

* Город или порт, в пределах которого разрешается свободный, беспошлинный ввоз
и вывоз иностранных товаров (примеч. ред.).

IV. Торговля: постоянный источник движения                 331

Впрочем, истинная проблема заключается в следующем: только ли
Сен-Мало постигла в первой четверти XVIII столетия эта участь?

Увлекательная история Сен-Мало в эти столь насыщенные годы, на
мой взгляд, концентирует в себе всю историю королевства. С самого
начала войны за Испанское наследство Франция остановила свой выбор
на серебре из Кадиса. Позже она вновь подтвердила свой выбор,
предпочтя кадисских торговцев искателям приключений, бороздящим
Южное море. Поступила ли она так без колебаний? В ту же самую пору
Англия, подписав Метуэнский договор (1701), сделала ставку на Лис-
сабон, золото из Бразилии и Братанскую династию. Разве не из-за
Португалии Англия вскоре почти безотчетно приняла золотой стандарт?
А затем тот же выбор сделали капиталистические державы - Голлан-
дия, Генуя и, конечно же, Венеция. Франция же осталась верной белому
металлу, серебру. Испанскому миражу. Позже на эту же удочку попал-
ся и Наполеон.

Наконец, в качестве последнего примера, рассмотрим судьбу Бордо
в XVIII веке. Главное, чем жил город,- это активная торговля с Анти-
льскими островами, откуда вывозятся сахар, кофе, хлопок, табак, ин-
диго... Торговля предметами роскоши- минутная вспышка, которая,
правда, продлилась целое столетие, но только потому, что заботливые
руки постоянно подбрасывали хворост в костер.

Бордо, жители которого занимались в первую очередь импортом
и перепродажей островных товаров, был не единственным городом,
ведшим торговлю с Антильскими островами. С ним соперничали Руан,
торговавший мануфактурными изделиями, перечень которых поистине
бесконечен; Нант, настоящая столица торговли неграми; наконец, Дюн-
керк и Марсель.

Да и Антильские острова - это еще не вся французская Америка; за
ними, на .заднем плане, располагались Канада, Луизиана - территории
огромные, но включавшиеся в процесс обмена очень неспешно. Сообще-
ние с Канадой было прерогативой Ла-Рошели.
Однако я намеренно сужаю предмет рассмотрения.
Первое, чем следует заняться,- выяснить, что такое французские
острова. Дело нелегкое, ибо острова эти затеряны среди множества
других земель и огромных водных просторов. После того, как 12 октяб-
ря 1492 года Христофор Колумб впервые высадился на американскую
землю, на остров Гвадахани (Багамский архипелаг), который он назвал
Сан-Сальвадором, испанцы понемногу стали занимать острова: в 1496

332                      Глава четвертая. Суперструктуры

году они обосновались на Санто-Доминго, в 1508 году - на Пуэрто-
Рико, в 1509 году- на Ямайке, в 1511 году- на Кубе. С этого
последнего острова, самого большого из всех, Кортес отправился по-
корять Мексику, здесь стала строиться Гавана - место встречи двух
флотов Carrera de Indias. Поборы пришельцев, занесенные ими на
острова европейские болезни опустошают ряды местного населения.
Привезенный из Европы рогатый скот размножается и дичает без
присмотра.

Но испанцы недолго пребывали на островах в одиночестве. Дикие
стада были легкой добычей, и это позволило проникнуть на острова
авантюристам, преимущественно французам; их называли «коптиль-
щиками» (boucaniers), от слова boucan - деревянная решетка для
копчения мяса убитых животных. Около 1630 года на островах по-
является довольно много голландцев и англичан; они истребляют
стада, вынуждая тем самым коптильщиков превращаться в пиратов
и присоединяться к флибустьерам с острова Черепахи. Отчего пираты
постепенно исчезают? оттого, что уступают превосходящей силе на-
ций - соперниц во время войны за Испанское наследство? Возможно.
Или же оттого, что морской разбой уже не приносит прежней прибыли?
Как бы там ни было, в течение последнего двадцатилетия XVII века
флибустьеры покоряют Южное море. Англичане же, французы и гол-
ландцы тем временем пускают корни на островах, занимают земли,
развивают сельское хозяйство... Англичанам приглянулась Ямайка,
откуда они в 1655 году выгоняют испанцев. Голландцы в 1634 году
занимают Кюрасао, французы в 1635 году - Мартинику и Гваделупу,
а в 1659 году - западную часть испанского острова Гаити (получившую
название Сан-Доминго), которая, впрочем, будет признана принад-
лежащей Франции только после заключения Рисвикского мира (1697).
Это самая обширная из принадлежащих нам территорий в Карибском
бассейне (30 000 квадратных километров) *", которая, к великой рев-
ности англичан, окажется владением чрезвычайно прибыльным, в част-
ности потому, что на Гаити имелись целинные земли, не нуждавшиеся
ни в каких удобрениях.

Тем не менее не стоит преувеличивать сверх меры роль, какую
играли эти заморские территории XVII века и даже позже. Ситуация
решительно изменяется лишь в XVIII веке, когда на островах налажива-
ется производство сахара из сахарного тростника.

Родина сахарного тростника - долина Ганга в Индии; постепенно,
однако, он стал продвигаться в тропические и полутропические страны.
На востоке он распространился вплоть до Китая, а на западе- до

IV. Торговля: постоянный источник движения                 333

«знойной», как выражается Савари, или, другими словами, самой жар-
кой, зоны Средиземноморья; в Х веке он приживается в Египте, затем
в прибрежных районах Кипра, где в XV веке имелись уже собственные
«сахарные короли», знатные венецианцы из рода Корнаро, владевшие
крупными плантациями. В том же XV веке, богатом нововведениями,
тростник начинают выращивать на Сицилии, в Валенсии, в мароккан-
ской долине Сус, наконец, на островах в Атлантическом океане: на
Мадейре, на Канарских островах и островах Зеленого Мыса, играющих
роль своего рода пред-Америки. Наконец, примерно в 1550-х годах
побережье Бразилии от Сантуса на юге до Ресифи на севере покрывает-
ся сахарными плантациями и сахарными мельницами (engenhos de
assucar), которые разминают тростник и приготовляют мелассу, заселя-
ется сеньорами (senhores de engenhos), в почти феодальном значении
этого слова, и чернокожими рабами.

В центре плантации располагается casa grande, большой дом, а по
соседству senzalas, хижины рабов. Всякая сахарная плантация в XVII
и XVIII веках непременно содержит все эти элементы: дом хозяина (the
great house на Ямайке), жилища рабов и необходимые промышленные
сооружения. Когда голландцы завладели северо-востоком Бразилии
в районе Ресифи (провинция Пернамбуку), они завладели прежде всего
сахаром, на котором и наживались с 1630 по 1654 год. Изгнание их из
этой колонии привело к миграции владельцев плантаций и производи-
телей сахара, в основном из числа новых христиан, отправившихся
искать счастья в других краях. Алиса Пиффер Канабрава еще много лет
назад показала, что расцветом производства сахара Антильские острова
обязаны именно этому перемещению людей и техники *''''... Именно
тогда, более или менее рано, более или менее широко проявилось
торговое призвание Антильских островов, поставлявших в первую оче-
редь сахар, но кроме того еще аннато *, хлопок, какао, имбирь, табак,
а позже кофе. Подъем Мартиники и Гваделупы приходится примерно на
1654 год, Сан-Доминго достигло расцвета еще позже, в 1680 году, но
очень скоро заняло первое место по уровню производства и обмена.

Границы французской части Антильских островов изменялись ма-
ло. В 1763 году, согласно Парижскому договору, Франция была вынуж-
дена уступить принадлежавшие ей крохотные островки: Сент-Кристоф,
Антигуа, Монсеррат, Доминику, Сент-Винсент, Барбуду, Тобаго, Грена-
ду, Гренадины. Версальский договор 1783 года вернул ей Тобаго и ост-
ровок Сент-Бартелеми: и потери, и приобретения равно смехотворные.

* Пищевой краситель (примеч, ред.).

334                      Глава четвертая. Суперструктуры

Итак, стабильность как в отношении территории, так и в отношении
экономики: острова поставляют Франции одни и те же товары, причем
половина их объема приходится на сахар. Торговля с Антильскими
островами, вначале находившаяся в руках голландцев, при Кольбере
вновь перешла к французам, чему способствовало создание в 1664 году
Французской Вест-Индской компании ^. Однако выданная ей привиле-
гия действовала всего два года. После этого было объявлено, что «ход
туда [на наши острова] всем судам, под французским флагам плаваю-
щим, открыт» **'.

Не изменяется и перечень товаров, которые Франция экспортирует
на Антильские острова. Этим завоеванным территориям требуется еда:
отсюда бесконечные грузы муки, соленой говядины, соленой свинины,
селедки, трески, вина, масла... Затем мануфактурные изделия, поступа-
ющие в основном из Руана: иглы, булавки, башмаки, бобровые шапки,
шелковые и шерстяные чулки, холст, одеяла, стекло, медные котлы
и баки для производства сахара... Бордо, имевший тесные связи с Ак-
витанией, поставлял на острова тонны муки (изготовляемой на га-
роннских мельницах), вино и разнообразные промышленные изделия,
поскольку сообщение с производившими их провинциями было налаже-
но очень хорошо... Важной статьей экспорта были также рабы из
Гвинеи: перевозившие их корабли, отплывавшие преимущественно из
Нанта, двигались по одному и тому же классическому маршруту:
Нант - Гвинея - острова - Нант. Они привозили в Африку водку,
хлопчатобумажные ткани, ружья и обменивали все это на рабов. На
островах корабль переоборудовали изнутри, чтобы на нем было удобно
везти во Францию ящики с сахаром и мешки с кофе... Как бы там ни
было, негров на островах становилось все больше и больше; в Сан-
Доминго накануне Революции их было 500 000. Отсюда беспорядки,
бунты, мятежи, побеги рабов и, наконец, великий взрыв 1791 года.

Чтобы доказать, что торговля между Антильскими островами
и Францией шла (во всяком случае, по тогдашним меркам) весьма
активно, достаточно сообщить, что в эпоху процветания, последовав-
шую за Семилетней войной (1757-1763), количество французских ко-
раблей, плававших на Антильские острова, перевалило за тысячу. На
Мартинике можно было одновременно увидеть до 80 разгружающихся
или загружающихся судов. В 1778 году товарооборот достиг 210 милли-
онов турских ливров, что составляло треть суммы, которую давала вся
внешняя торговля Франция *"".

Несмотря на отдельные случаи контрабанды, метрополия сохраняла
монополию на торговлю с колониями, и наши торговцы, равно как

IV. Торговля: постоянный источник движения                335

и наши власти, ревниво отстаивали это принадлежавшее им право,
сохраняя его, худо ли хорошо ли, назло всем превратностям войны.
С точки зрения торгового баланса как такового торговля с островами
постоянно оказывалась убыточной, но мы уже видели ""', что скрывает-
ся за подобным дефицитом: разветвленная система контролируемого
обмена, благодаря которой отправляемые из Бордо товары, пересекши
Атлантику, становятся вдвое дороже. Вдобавок сроки плавания и объем
груза рассчитывались таким образом, чтобы европейские продукты
оставались на островах достаточно редкими и их можно было продавать
по высокой цене, сахар же приобретался вскоре после сбора урожая,
когда он был еще сравнительно дешев "". Таким образом, если судить по
примерам, приведенным Мишелем Морино, по возвращении стоимость
груза возрастала еще на 20 процентов. Впрочем, это наименее надежный
этап операции: здесь все зависит от цены на колониальные товары
в Европе, на которую влияют конкуренты - голландцы и англичане.
Ведь Бордо большую часть того, что привезено с островов, реэкспор-
тирует: например, около 1785 года на экспорт идет 87 процентов приве-
зенного сахара, 95 процентов кофе и 76 процентов индиго *".

Итак, торговля с Антильскими островами входит в «сложную сис-
тему обменов», тем более что вино и мука доставляются из внутренних
районов Жиронды, соленую говядину приобретают зачастую непосред-
ственно в Ирландии, а бордоские негоцианты не брезгуют при случае
торговать и монетой, обращаясь с ней как с обычным товаром: в 1729
году роспись «груза 123 судов, отправляемых из Бордо в Америку»,
сообщает, что для вящей точности следовало бы присовокупить к этой
первой росписи роспись «пиастрам, каковые пиастры негоцианты вот
уже два или три года как отправляют в Америку, что приносит им
верную прибыль в 50 процентов»,- коммерция тайная, ибо «строго
запрещенная» "*.

Короче говоря, торговля с Антильскими островами приносит вполне
ощутимый доход, а доход этот играет не последнюю роль в резком
подъеме, который переживает Бордо в XVIII веке. Город, где около 1700
года было 45 000 жителей, насчитывает их в 1747 году уже 60 000,
а накануне Революции- более 110000. Бордо разрастается быстрее,
чем Лион, Марсель, Париж или любой другой французский город "^.
По сути дела, трансатлантическая торговля произвела в Бордо запозда-
лую революцию. Долгое время город этот оставался городом вина,
богатевшим благодаря вину, привыкшим к тому, что чужеземные кораб-
ли и торговцы сами приезжают за вином и развозят его по всей Европе;
ни судовладельцев, ни моряков здесь не водилось. После того как война

336                      Глава четвертая. Суперструктуры

за Испанское наследство практически лишила бордосцев возможности
экспортировать свой обычный товар, после того, как Англия получила
доступ к португальским продуктам, в том числе к портвейну, для Бордо
настали тяжелые времена. Этот кризис, меры, принятые правительст-
вом,- в частности, жалованные грамоты, назвавшие Бордо и двенад-
цать других портовых городов единственными, откуда «производить
дозволено торговлю с французскими американскими островами»,- на-
конец, появление новых людей положили начало морской карьере
Бордо: с 1720 года здесь начали снаряжать в плавание корабли "^'.

Эти новые люди, среди которых были как бордоские буржуа, так
и иностранные негоцианты - иммигранты, стремительно богатели. На-
зовем некоторых из них: уроженцы Гамбурга Шилеры, блистательная
еврейская династия Градисов (выходцы из Португалии), семейство Бо-
нафе, прибывшее в Бордо из Лангедока и разбогатевшее на снаряжении
кораблей и посреднических услугах; Журню, торговавшие наркотиками
и преуспевавшие благодаря присутствию членов этого весьма развет-
вленного рода во всех главнейших торговых портах *'''. Однако подо-
бные негоцианты остаются весьма немногочисленными и составляют,
без сомнения, крохотную долю среди тех 800 «купцов и негоциантов»,
которыми исчислялось около 1790 года все торговое сословие города, или
II процентов населения "*. Согласно руанскому Купеческому альмана-
ху, выделяющему богачей в отдельный разряд, в Руане в 1779 году
число купцов-судовладельцев, торгующих с заграницей,- «тогдашних
капиталистов», хозяев города,- равнялось шестидесяти одному "".

Не подлежит сомнению, что трансатлантическая торговля, которую
вели наши порты в XVIII веке, представляла собою продуманную
систему: на островах используется рабский труд, и этот режим, куда
более безжалостный, чем тот, какой существовал в античности, куда
более продуктивен, тем более что по другую сторону океана ему соответ-
ствует капитализм, пребывающий в самом расцвете. Одним из источ-
ников успеха становится разница напряжения. Разумеется, функци-
онируя в пространстве в принципе **" замкнутом, эта система имеет свои
слабые места, подвержена определенным опасностям. Во-первых, ей
грозит война: но с войной она, худо ли хорошо ли, справляется. К тому
же плантаторы с английской Ямайки сделали все возможное, чтобы их
страна не аннексировала французские острова, бывшие для них прямы-
ми конкурентами. Другая опасность - что иссякнет приток чернокожих
рабов из Африки; однако этого не произошло. Наконец, если бы сущест-
венно возросла цена фрахта, выгода трансатлантических перевозок
сделалась бы сомнительной; меж тем не произошло и этого.

IV. Торговля: постоянный источник движения                 337

Однако в конечном счете к краху системы привел именно ее успех:
черных рабов сделалось слишком много. 28 марта 1790 года Учреди-
тельное собрание дало им свободу и политические права. В 1791 году
они подняли в Сан-Доминго восстание под предводительством Туссена
Лувертюра. Впоследствии восстановить на островах колониальный ре-
жим, выгодный белым, уже не удалось. Тем более что сахар произ-
водился и в других местах (даже на Мартинике и Гваделупе), а в Европе
очень скоро научились получать его из сахарной свеклы, так что
недостатка в этом продукте европейцы не испытывали. С другой сторо-
ны, в сознании европейцев происходят перемены, и торговля с ост-
ровами, торговля предметами роскоши, архаическая по причине воз-
вращения к древнему рабскому труду, начинает их шокировать. Меняет-
ся и международная торговля; в XIX веке предпочтение отдают
тяжеловесному сырью: углю, железу, хлебу...

Проблемы поставленные, но не решенные. Как и во всех других
странах, торговля во Франции развивается сменяющими друг друга
циклами- долгими, как, например, в Марселе с 1569 по 1650 год; более
или менее долгими, как, например, в Бордо, ведшем торговлю с ост-
ровами в 1720-1791 годах; относительно короткими, как в Сен-Мало:
экспедиции тамошних моряков в Южное море, даже если максимально
расширить их временные рамки, следует датировать 1698-1724 годами.
Если история торговли однажды откажется от описательности, она,
возможно, сумеет объяснить эти процессы, опираясь на те регулярно
повторяющиеся черты, какие в них присутствуют. Приведя три избран-
ных мною примера, я не претендовал дать объяснения, кроме тех, какие
заранее напрашиваются сами собой: торговые связи зависят от множест-
ва событий, свершающихся во всем огромном мире. Сегодня связи
разрываются и завязываются быстрее, чем прежде. Тем не менее
и в прошлом циклы длиною почти в целое столетие, такие, как марсель-
ский и бордоский, были редкостью, исключением из правила. Исключе-
нием, которое следовало бы объяснить - объяснить хотя бы четкими,
резко выраженными и долговременными коллективными потребностя-
ми, например, средневековым пристрастием к разнообразным пряностям
или более поздней любовью к алкоголю, кофе, табаку, или же сегодняш-
ней болезненной тягой к ужасным наркотикам, манящим и гибельным...
Свою роль сыграли и налаженные торговые пути. Без таких путей, без
перевалочных пунктов, без установленных связей торговли не бывает.
Торговый баланс ставит проблемы по сути аналогичные. В самом

338                      Глава четвертая. Суперструктуры

деле, всякий положительный баланс указывает на то, что страна стре-
мится увеличивать производство, мобилизовать дополнительные трудо-
вые ресурсы. В XIX веке наш баланс становится отрицательным, но
благодаря экспорту наших капиталов мы могли позволить себе эту
роскошь - ибо это поистине роскошь. Напротив, сегодня столь трево-
жащий нас внешнеторговый дефицит является скорее слабостью; во
всяком случае, такая роскошь чревата неприятностями, ибо приводит
к займам, ставящим под угрозу наше будущее. Но обычно экспорт
и импорт стремятся к равновесию. Как правило, положительный баланс
или дефицит внешней торговли составляют ничтожную долю наци-
онального дохода. Итак, проблема проблем заключается в том, чтобы
понять, каким образом это обстоятельство, в конечном счете весьма
незначительное, может - сегодня, как и вчера,- радикально влиять на
всю национальную экономику в целом.

По правде говоря, ответа на этот вопрос я не знаю. Полагаю, однако,
что все прояснилось бы, если бы можно было, поднимаясь от фактов
к обобщениям, доказать то, что я лишь предчувствую. А именно:

- что экономическая основа сама достигает равновесия за счет
определенного числа относительно неизменных местных кругооборотов,
на что и уходят живые силы экономики;

- что внешняя экономика (economic exterieure) не затрагивает этого
элементарного уровня, что она ограничивает влияния, оказываемые на
нее ее собственными механизмами, и благодаря этому ограничению
лишь укрепляется;

- что эта внешняя экономика зависит, в свою очередь, от экономи-
ки интернациональной, которая ее направляет, сужает или расширяет.

При этом не стоит думать, будто экономика нации реагирует на
стимулы внешней торговли вся целиком. В движение приходит лишь
определенная ее часть - точно как в ветряных мельницах, где только
верхняя, подвижная половина вертится по воле ветра. Сильно упростив
дело, вообразим прямую линию, проходящую через Париж и делящую
нашу страну на две зоны. Предположим, что эта ось идет с востока на
запад, подобно параллелям; в этом случае перед нами положение Фран-
ции в XV веке: юг процветает благодаря близости Средиземного моря,
север отстает. С началом XVI века ось поворачивается и становится
параллельной парижскому меридиану. Запад, открытый Атлантике,
переживает подъем благодаря торговле с заморскими странами: он
получает белый металл, серебро; восток, например Бургундия,- мед-
ную монету. В XVII веке ось снова поворачивается перпендикулярно
меридианам, и на сей раз зоной, переживающей расцвет, оказывается

IV. Торговля: постоянный источник движения                 339

север. Сказывается притяжение Голландии: правит, решает не король-
Солнце, а Амстердам... Затем эта роль перейдет к Лондону, который
будет играть ее вплоть до второй мировой войны. А что сегодня? Так
называемые пустыни простираются на западе Франции, на востоке же
заметно притяжение немецкой экономики.

Эта схема требует уточнений в том, что касается деталей; необ-
ходимо, например, очень точно прочертить линии основных торговых
перевозок: воссоздать целую геометрию, целую географию. И при этом
не забывать, что если основание экономики относительно неподвижно,
то на уровнях более высоких царит изменчивость.

Доказательства нам не даются, но все же наблюдения над француз-
ской торговлей свидетельствуют о том, что высшие уровни экономики
более подвижны, более склонны к изменению и развитию тех явлений
нашего прошлого, которые я считаю ядром капитализма.

v ВЕРХНЯЯ СТУПЕНЬКА
ИЕРАРХИЧЕСКОЙ ЛЕСТНИЦЫ: КАПИТАЛИЗМ

Вводя в конце этой длинной главы термин «капитализм», я, конечно,
не упрощаю свою задачу.

Но как обойтись без этого? Слова «капитал», «капиталист» (и
понятие более широкое - «капитализм») играют слишком важную роль
в любом экономическом исследовании. Можно ли в таком случае без
ущерба для дела пренебречь ими?

Капитал, согласно самому распространенному определению, это
продукт выполненного прежде труда, вновь вводимый в процесс произ-
водства. В этом смысле он присутствует во всех областях жизни и во все
эпохи существования человечества. Экономист Шарль Жид, дядя знаме-
нитого писателя, писал, что капитал - «вещь столь же древняя, что
и первый каменный топор» '"",- можно было бы сказать: столь же
древняя, что и палка для копания, «самое примитивное сельскохозяйст-
венное орудие» ^, или, a fortiori *, что и мотыга или плуг *°\

Капитализм, если он порождает капиталистов, но представляет из
себя «не что иное, как мобилизацию капиталов» (определение, конечно,
чересчур поспешное *^), также имеет право на звание долгожителя.
Поэтому меня, в отличие от некоторых критиков, нисколько не смущает,
что Марсель Лаффон Монтель назвал свою книгу 1938 года «Этапы
капитализма от Хаммурапи до Рокфеллера», а превосходный историк
Теодор Моммзен, к великому возмущению Маркса, писал о капитале
и капиталистах в связи с древней Вавилонией.

Однако «капиталисты» и «капитализм», в отличие от «капитала»,
в рамках определенной экономики или определенного общества не
вездесущи. Они принадлежат высшим, самым сложным уровням эко-
номической жизни. Там они и функционируют. Разумеется, капитализм
по необходимости спускается в низшие слои, но при этом в первую
очередь он остается элементом суперструктуры, чье место - на самой
вершине иерархической лестницы. Поэтому исследовать капитализм -
значит занять превосходный наблюдательный пункт. Недаром я люблю
говорить, что капитализм - это все равно что превосходная степень
в грамматике.

* Тем более (лат,).

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          341

Капиталы, капиталисты и капитализмы. Жаку Лаффиту мы обя-
заны наблюдением запоздалым и немного преувеличенным, но позволя-
ющим сразу показать, какими разными бывают капиталы, капиталисты
и, следовательно, капитализмы. «Капиталы,- говорит Жак Лаф-
фит,- не всегда [курсив мой.- Ф. Б.] принадлежат тем, кто ими
пользуется. Напротив, те, кто ими владеет и кого в просторечии зовут
богачами [Тюрго и многие его современники задолго до Лаффита гово-
рили в этом случае о «капиталистах»], стремятся не использовать их
самостоятельно, но давать их взаймы тем, кто трудится, с условием, что
часть произведенного продукта возвратится к заимодавцам, благодаря
чему они смогут существовать безбедно и покойно» ^.

Таким образом прочерчивается важная, пожалуй даже самая важ-
ная, граница экономической жизни, однако напрасно было бы ждать от
этого критерия особой четкости: в самом деле, я могу одновременно
финансировать свое собственное предприятие, быть капиталистом на
покое и участвовать в предприятии, созданном третьими лицами. Но
если принять определение Жака Лаффита, уже нельзя будет вслед за
его знаменитым современником Давидом Рикардо (1772-1823) утверж-
дать, что человек становится банкиром, «лишь только он начинает
использовать деньги, принадлежащие другим людям». Эта удачная фор-
мулировка применима также к купцу, негоцианту и даже, чуть позже,
к промышленнику: все они также «используют деньги, принадлежащие
другим людям».

Таким образом, если я не ошибаюсь, на верхнем уровне экономика
делится на две зоны: ту, где капиталы накапливаются, дремлют и,
тезаврируясь *, рискуют стать бесплодными, и ту, где они устремляются
в производство, подобно тому как вода устремляется по хорошо проло-
женному руслу прямо к мельничному колесу, которое она приводит
в движение. Те, кто принимает разделение на эти две зоны, будут,
естественно, считать капиталы, участвующие в процессе производства,
«истинными», отвечающими своему предназначению, все же осталь-
ные- «мнимыми», представляющими собою скандальное отклонение
от нормы: ведь они отстранены от производства и, следовательно, не
служат общественному благу. Жозеф Шаппе писал о «мертвой монете»;
быть может, существуют также и мертвые капиталы ^'?

Мне подобная точка зрения кажется совершенно неверной. Я не
возьму на себя смелость оправдывать накапливание капиталов, их
откладывание про запас. Но если абстрагироваться от моральных оце-

* Накапливаясь частными лицами в виде сокровища (примеч. ред.).

342                      Глава четвертая. Суперструктуры

нок, я полагаю, что активный капитализм может существовать только
благодаря резервуару капитализма - держателям денег. Первый невоз-
можен без второго - водокачки, постоянно дающей жизнь более или
менее обильным потокам воды. Больше того, я вообще сомневаюсь
в том, что бывают капиталы мертвые, инертные: некая сила тяжести
заставляет и воду, и деньги покидать их первоначальное местона-
хождение.

В связи с этим мне приходит на память мелкое, даже ничтожное
происшествие, описанное в «Мемуарах господина де Гурвиля» *". Дело
происходит в начале царствования Людовика XIV, в 1663 году. Мему-
арист возвращается в Брюссель, где, уточняет он, «жил я с большей
приятностью, нежели в прочих местах. Господин маркиз де Силлери
оказал мне честь своим посещением, а поскольку поведал он мне, что
с охотою посетил бы Антверпен, отправился я туда с ним заодно. Повел
я его взглянуть как на диковину на господина Палавичини ^°, одного из
самых богатых людей в мире, вовсе, однако ж, в том не убежденного.
Я сказал ему [господину Палавичини], что надобно ему раскошелиться
[...] что должен он нас угостить и дать нам по крайней мере карету
и шестерку лошадей для прогулок. Он же в ответ принялся уверять
господина де Силлери, что нет у него того богатства, какое все ему
приписывают, и, указав нам на каморку подле своей спальни, открыл,
что хранит там серебряные слитки стоимостью в добрую сотню тысяч
экю, которые не приносят ему ни единого су [...] в Венецианском же
банке лежат у него сто тысяч ливров, с которых также не получает он
ни единого су, а в Генуе, откуда он родом, имеются у него четыре сотни
тысяч ливров, с которых получает он прибыли ничуть не больше,
одним словом, он только и твердил, что от всех этих богатств нет у него
никакого дохода. И когда вышли мы от него, господин маркиз
де Силлери признался мне, что трудно ему поверить [...] в то, что видел
он только что своими глазами, и после, возвратившись в Париж, не раз
говаривал он мне о том, как жалеет, что не сообщил эту сцену Мольеру,
дабы тот вставил ее в комедию "Скупой"«. Поскольку «Скупой» был
впервые сыгран лишь в 1668 году, это было вполне возможно.

Но я вспомнил этот случай и даже пересек границы королевства не
для того, чтобы порассуждать о скупости. Конечно, любопытно видеть
капиталиста, дошедшего до такой крайней степени осторожной и даже
смиренной бездеятельности. Любопытно также отметить походя, что
наследник славного рода Палавичини, который уже в начале XV века
был одним из самых богатых в Генуе, и в XVII веке еще очень богат:
следовательно, в противоположность тому, что думали Анри Пиренн

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          343

и виконт д'Авенель, совершенно не обязательно, чтобы всякое состоя-
ние, нажитое капиталистом, ipso facto *, словно в угоду некоему закону
справедливости, проматывалось в течение жизни двух или трех поколе-
ний и на место прежних богачей приходили новые. Что мы и принимаем
к сведению.

Но, пожалуй, прежде всего этот пример доказывает, что, пусть даже
капитал кажется крепко спящим, зарытым глубоко в землю, это чаще
всего одна лишь видимость. Не только потому, что слитки серебра
играют для их владельца роль резерва, гарантирующего ему, что однаж-
ды он сможет продать один или несколько из них на антверпенском
рынке, но и потому, что деньги, которые он хранит в Венеции или
в Генуе, в серьезных, пользующихся всеобщим доверием банках, оказы-
ваются благодаря этому включены в общий ход дел, пусть даже сам
владелец ничего об этом не знает.

Таким образом, неподвижные деньги как будто только силою своего
веса, из-за одной лишь необходимости поместить их куда-либо, стремят-
ся войти в обращение, «ожить». Бывает также, что богач завещает
деньги самому неожиданному наследнику, а тот оказывается транжирой
и проматывает всю огромную сумму; другой богач исполняет нравствен-
ный долг перед родными (такое тоже случается) или наделяет приданым
молодую родственницу; третий, не в силах устоять перед соблазном
и пользуясь успокоительным посредничеством нотариуса или даже
банкира, отдает некоторую часть капитала в рост или доверяет его
«дольщикам», сборщикам налогов, которые снабжают кредитами нуж-
дающегося в том государя.

Короче говоря, между капиталами живыми и капиталами более или
менее неподвижными всегда сохраняется взаимосвязь; вторые постоянно
превращаются в первые. Причем как во вчерашней экономике, так
и в экономике сегодняшней процесс этот совершается весьма успешно;
ведь - это, вероятно, смог бы доказать список налогоплательщиков,
которые с 1981 года облагаются налогом, взимаемым с больших состоя-
ний,- самые богатые люди Франции безусловно не принадлежат к чис-
лу активных капиталистов.

Вес спящего капитала. Для экономики в целом эти деньги, хранящи-
еся в надежном месте,- не что иное, как гарантия, резерв, запас
прочности. Однако для того чтобы губка оставалась влажной, нужно,

* само по себе (лат,).

344                      Глава четвертая. Суперструктуры

чтобы к ней постоянно поступала вода. Приносит ли этот запас
пользу Франции?

Приносит, разумеется, недостаточно, но в определенном смысле
все же приносит, ибо кредит при Старом порядке и даже много позже,
по сути дела, вплоть до 1850 года, по-настоящему не организован.
Возьмем 1789 год. В Париже, конечно, имеется сотня банкиров-
более или менее состоятельных; но Париж - это Париж. А вот
в Руане - крупном городе, задающем тон во французской экономике,-
в это же самое время проживают всего четыре банкира **". Поневоле
приходится выпрашивать «авансы» у «людей с портфелями», клянчить,
подолгу ждать ответа.

В Лавале фабрикант и торговец сукнами Жан Франсуа Фреаль за
период с 1746 по 1770 год взял взаймы в 55 приемов 282 093 ливра из
5 процентов (что составляет 13 625 ливров) у дворян, священников,
буржуа, нотариусов и даже у ремесленников, под простые векселя *"".
Все это, правда, не без труда, не без споров. По крайней мере, такой
вывод можно сделать из случайно сохранившихся документов той эпо-
хи, повествующих об удивительных, поистине неразрешимых пробле-
мах, с которыми сталкивался изо дня в день крупный руанский торговец
Робер Дюгар, нуждавшийся в деньгах. В 1749 году он устроил в приго-
роде Руана Дарнтале холстинную мануфактуру и красильню. Чтобы
развернуть дело, ему требовались деньги. В Париже его компаньон Луи
Жуве-младший торгуется с агентами, ездит туда и обратно в поисках
ускользающих кредиторов. «Погодите еще немного,- пишет этот не-
счастный теряющему терпение Дюгару,- на все нужно время, а на
такое дело особенно- тут потребна великая осторожность... Другой,
менее робкий или более умный человек мог бы устроить все с первого
раза, но я боюсь, что передо мной захлопнут двери, потому что если
двери однажды захлопнут, придется идти напролом». А если идти
напролом, дело кончится неудачей "'-*"^.

Я мог бы привести сходные примеры, касающиеся ситуации в Дижо-
не или Арманьяке в XIX веке. Но к чему повторяться? Ведь интересует
нас в первую очередь вот что: кредит во Франции получить гораздо
труднее, чем в Англии, а между тем спящий капитал у нас исчисляется
весьма значительными суммами. Отдать себе отчет в том, как велик был
этот второй сектор капитализма, можно только благодаря тем случаям,
когда в силу удачного стечения обстоятельств эти скрытые денежные
резервы (подземные источники, если не сказать артезианские колодцы)
внезапно вырываются на поверхность. Стоит области стать жертвой
каких-либо стихийных бедствий, как деньги достаются из тайников,

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          345

помогают справиться с серьезными трудностями, пережить тяжелые
времена. Подчас к большому удивлению окружающих.

Возьмем, например, 1708 год: уже семь лет длится война за Испан-
ское наследство, государственная казна истощена, пополнить ее крайне
трудно, приходится занимать наличные. В деньгах, впрочем, недостатка
нет. Проблема в том, что Казначейство начиная с 1701 года выпускало
кредитные билеты и выпустило их более чем достаточно. Об этом
сообщает информатор генерального контролера финансов в письме из
Ренна от 6 марта 1708 года: «Один из самых почтенных буржуа этого
города [...] весьма сведущий в торговле, каковой занимается он ныне
и уже издавна, как на море, так и на суше, ведя дела с самыми славными
негоциантами из провинции [...] уверил меня, что знает наверное: боль-
ше тридцати миллионов пиастров и более шестидесяти миллионов золо-
том и серебром спрятаны в тайниках и будут извлечены на свет Божий
лишь после того, как монетные билеты *"* будут полностью аннулирова-
ны, курс наличности возвратится в разумные пределы, а торговля хотя
бы отчасти придет в прежнее свое состояние...» "°'. Итак, в бедной
Бретани под спудом хранятся огромные богатства. Дело тут, возможно,
в том, что в 1708 году, о котором идет речь, Ренн благодаря своим
купцам, местным властям и Монетному двору наживается на блестящих
успехах Сен-Мало, жители которого только что открыли доступ к чи-
лийскому и перуанскому серебру. Реннцы извлекают из этого пользу,
накапливают резервы. Но делиться ими они станут лишь с величай-
шими предосторожностями.

Проходит двадцать лет; мы по-прежнему в Бретани, но на сей раз
в Нанте; на календаре 20 марта 1726 года. Вот местные новости: «Мы
узнали о могуществе и богатстве нашего города лишь по случайности:
купцы наши задумали либо сами по себе войти в дела Королевской
[Индийской] компании, либо же войти на сей предмет в долю с жи-
телями Сен-Мало, людьми весьма богатыми. Выбрали сей последний
способ, дабы друг с другом не соперничать, и все предприятие нарекли
Компанией Сен-Мало. Вот и выяснилось, что купцы наши вложили
в дело 18 миллионов, а мы-то думали, что у них всех вместе и четырех
не найдется. Снаряжают девять кораблей, дабы те с началом навигации
вышли в море... Надеемся мы, что великие суммы. Двору предлагаемые
за то, чтобы отнял он у Индийской компании исключительную привиле-
гию, для королевства разорительную, подвигнут его на объявление
свободы торговли во всех широтах» *"*-*'«".

Этот текст в комментариях не нуждается. Он прекрасно иллюстриру-
ет ту мысль, которую мы хотим выразить, а именно, что Франция, точно

346                      Глава четвертая. Суперструктуры

так же как Китай или Индия,- при всем отличии от них - представля-
ет собою некрополь драгоценных металлов. Она их собирает. Она
с чрезмерной легкостью обращает их в накопления, в запасы. И этот
недостаток - или достоинство - останутся ее отличительной чертой
и после падения Старого порядка. В XIX веке общая денежная масса
Франции примерно равняется денежной массе всей Европы. Вспомним
короткий, но мощный всемирный кризис 1857 года: начался он в Сое-
диненных Штатах, где банки лопались один за другим и банкротство
постигло 5000 фирм, оттуда перекинулся в Англию, а затем пошла
цепная реакция: затронута оказалась вся Европа: Германия, Дания,
Северная Италия, Вена, Варшава... Франция частично избежала пе-
чальной участи по той причине, что, несмотря на подъем, который она
переживала в начале Второй империи, банки в ту пору были еще
сравнительно мелкой мишенью: там хранилось всего 120 миллионов,
«тогда как тезаврированные капиталы оценивались приблизительно
в 3 миллиарда. Деньги, спрятанные в чулке, [туго набитом], спасли
Францию от катастрофы. Но они же затормозили рост промышленных
предприятий и тормозят его до сих пор» T.

Пропустим еще полвека: около 1905 года Альфред Неймарк, эконо-
мист и статистик, восторгается всеми известными латентными богатства-
ми Франции. «Как же в конце концов получается,- восклицает он,-
что Франция является величайшим резервуаром капиталов, какой толь-
ко существует во всем мире!» ^ В 1929 году кризис куда более серьез-
ный, чем в 1857 году, обрушивается на Францию с некоторым опоздани-
ем. Не потому ли, что она черпает часть средств из своих сбережений?
В 1945 году Шик, банкир, влюбленный в историю, стремясь внушить
французам, что для них еще не все потеряно, подсчитывает величину
сохранившихся у них огромных запасов золота... ^""

Эта привычка откладывать деньги, испокон веков присущая нашему
народу, отличает не только людей богатых или состоятельных. Очень
часто деньги откладывают люди бедные и даже беднейшие, предприни-
мая тем самым отчаянные, зачастую безуспешные усилия обеспечить,
«подстраховать» свою нелегкую жизнь. Деньги у таких бедняков случа-
ются редко, но королевский налог, силой заставляющий деревенских
жителей раскошеливаться, принудил крестьян к тому, что Пьер Губер
назвал «трудной охотой за звонкой монетой» ^'. Поэтому и на черный
день они откладывают золотые или серебряные монеты, в кои-то веки
попавшие к ним в руки. В 1786 году на одну «богатую провинцию»
обрушились разрушительные наводнения, и крестьянам пришлось «дос-
тать деньги из тайников, после чего в обращении появилось замечатель-

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          347

ное множество новехоньких, как будто выросших из-под земли луидоров
чекана 1726 года» ^. В XIX веке эта народная, крестьянская тезаврация
только возрастает. Вдобавок - еще один парадокс - именно самые
бедные области, как замечает в 1815 году проницательный наблюдатель
по поводу Морвана "", «особенно богаты деньгами [...] куда богаче, чем
прославленные сельскохозяйственные районы [...] ибо, что бы ни гово-
рили современные экономисты, больше всего денег остается в тех краях,
где их меньше всего тратят».

Бесспорно, что, поскольку бедняков в стране очень много, их ожес-
точенная борьба за экономию позволяет выводить из обращения очень
большую часть денежной массы. По мнению Герберта Люти, историка
протестантских банков, Франция Людовика XIV, «страна без банков,
страна, где деньги то и дело обесцениваются, [...] является в то же самое
время и страной скрываемых сокровищ, страной, жители которой,
кажется, зарывают драгоценные металлы в землю» ^"*.

Разумеется, не все французские сбережения становятся спящим,
тезаврированным капиталом. Однако Тюрго, ссылаясь на мнение своего
учителя Венсана де Гурне (1712-1759), указывает на больное место
и говорит, что богатые люди не хотят рисковать, вкладывая деньги
в какие бы то ни было предприятия, и куда охотнее дают деньги в рост
под надежные проценты: ведь это дело гораздо менее рискованное. Итак,
каждая эпоха и каждая конъюнктура имеет свою процентную ставку,
большая или меньшая притягательность которой для владельцев капи-
тала и предопределяет его движение. Именно такую роль с XVI века
играла во Франции «рента» - нечто вроде пожизненной ссуды, засвиде-
тельствованной в присутствии нотариуса и передаваемой по наследству.
Или займы на крупные предприятия, позволяющие негоциантам, как
правило снаряжающим морские экспедиции сообща, добывать недоста-
ющие деньги за пределами их клана ^.

Или морские страховки. Или даже простые кратковременные ссуды,
выдаваемые через посредство банкира или нотариуса, которым за-
имодавец и поручает выбор надежных заемщиков. Именно так по-
ступает около 1820-1830 года (когда деньги давались взаймы под
очень нижний процент -от 4 до 5) бывший колонист с острова
Сент-Томас, возвратившийся в свое арманьякское поместье и заняв-
шийся производством водки ""'.

Эти простые способы вложения денег общеизвестны, другие же
каналы, по которым может устремиться спящий или якобы спящий
капитал, назвать не всегда легко. Так, считается, что дворянство живет
на доходы со своих земель. Активный капитал ему в каком-то смысле

348                      Глава четвертая. Суперструктуры

заказан, и старинная знать в XVI веке не раз беднела, подчас очень
сильно. Я еще вернусь к этому вопросу в том разделе моей книги, где
речь пойдет об обществе. Пока же я ограничусь тем, что приведу две
светские «вести», которые русский посол сообщает из Версаля своему
двору в ноябре 1875 года '". Первая из них - кончина герцога Орлеан-
ского - отца Филиппа Эгалите,- оставившего наследнику 4 800 000
ливров «и ни одного ливра долгу»; вторая - женитьба барона де Сталя
на дочери Неккера. Женевский банкир, замечает русский посол в этой
связи, имеет ежегодный доход в 100 000 ливров... Сопоставление этих
двух цифр заставляет задуматься. Старинные богатства (прежде всего
в форме поместий, а кроме того - в виде королевских наград и пенсий)
значительно превосходят состояния финансистов-капиталистов, впро-
чем, пребывающие в «спящем» виде, ибо в банке Неккер хранил всего
половину, а то и меньше, своих денег. Что до состояния герцога Орлеан-
ского, его безусловно нельзя назвать пассивным и инертным. Ведь
доверенные лица, которые им распоряжаются, вкладывают его в целый
ряд предприятий: рытье каналов, торговлю земельными участками...'''""
Прекрасная тема для исследования.

Не хуже и другая - изучить как целое деятельность коммандитных
товариществ (отраженную в бесконечной череде нотариальных актов).
Именно они вкладывали деньги в большинство промышленных пред-
приятий XVIII века, причем главными акционерами были поначалу
крупные торговцы, финансисты, богатые, но весьма малочисленные
парижские банкиры. Затем, уже в середине столетия, в дело включают-
ся дворяне: они инвестируют деньги в рудники (в том числе в анзен-
ский), в сен-гобенские мануфактуры, в металлургический завод в Коне
и проч. ^°". Для французского дворянства наступает пора активного
капитализма.

И тем не менее в течение не только XVIII, но и XIX века кредит
будет вечно оставаться трудноразрешимой проблемой, промышленность
будет вечно нуждаться в инвестициях. Великим событием в этой области
станет первая успешная попытка выкачать отложенные деньги - созда-
ние в провинции после 1850 года многочисленных филиалов столичных
банков. Отсюда ускоренное движение денег, не менее важное,- как
утверждает историк "°, чем прокладка железных дорог. Кто же станет
спорить с этим утверждением? Изобилие звонкой монеты делало Фран-
цию самой богатой страной Европы - в том смысле, какой вкладывали
в это слово Кольбер и Кантийон, для которых богатство и металл были
синонимами. Но экономически - я множество раз говорил об этом -
Франция вовсе не занимала первого места. Больше того, она была даже

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          349

не застрахована от перебоев с наличностью: монетный «голод», как
тогда говорили, случался очень часто.

Причина столь парадоксальной ситуации - прежде всего в весе
спящего капитала. Буагильбер, более проницательный, чем меркан-
тилисты, сказал: «Тело Франции страдает, если деньги французов не
пребывают в постоянном движении» °". Кому нужна неподвижная
кровь! Но отсутствие движения определяется не только соотношением
денег живых и мертвых, неподвижных и движущихся. Оно определяется
также соотношением массы металлических денег и денег бумажных -
этой куда более проворной «псевдомонеты». Между тем из всех европей-
ских стран Франция отдала предпочтение бумажным деньгам перед
металлическими самой последней. До 1750 года 93 процента расчетов во
Франции велись в монете, и лишь 7 процентов - в банковских биле-
тах °". К 1856 году доля билетов чудесным образом возросла до 20
процентов. Но в Англии в то же самое время она составляла 65
процентов "^ Таким образом, история накопления капитала в нашей
стране - это прежде всего история наших металлических денег.

Металлические деньги: запасы и обращение. Экономисты начала XIX
века выбивались из сил, втолковывая своим читателям, что величина
так называемых капитальных богатств определяется отнюдь не только
деньгами, металлической монетой. Казалось бы, это очевидно! Тем не
менее Жан-Батист Сей (1767-1832), профессор в полном смысле слова,
автор трудов, которые станут Библией для историков последующих
поколений, считает необходимым в 1828 году пространно предостеречь
своих читателей: «Хотя капиталы принимают самые разнообразные
формы, откуда-то идет давняя привычка считать капиталом исключи-
тельно суммы в экю, а капиталами страны - лишь общее число экю,
находящихся здесь в обращении» °'\ «Капиталы Франции,- продол-
жает он чуть ниже,- состоят отнюдь не только из ее наличности» ^.
Невозможно, повторим еще раз, с этим не согласиться. Но следует ли по
этой причине «принижать» роль наличных денег? Наличность - самое
удобное, самое скорое, самое эффективное капитальное богатство, ис-
тинный Протей, - без сомнения, играет одну из главных, если не самую
главную роль. Вдобавок разве наличность - не идеальное вложение
капитала? Для негоцианта или торговца схема Маркса совершенно
верна: начать с денег, перейти к товару и снова возвратиться к деньгам.

Но, быть может, ничто так не искажает наши представления, как
банальность повседневности: видя нечто каждый день, мы в конце

350                      Глава четвертая. Суперструктуры

концов перестаем его замечать. Во Франции времен Жана Батиста Сея
монетаризация, хотя еще и не проникла повсюду, уже успела стать
процессом привычным, нормальным. Поэтому вполне естественно, что
наблюдатели более ранних эпох более склонны удивляться оригиналь-
ности роли, какую играют металлические деньги, и их могуществу. Зон,
пишущий свое сочинение о торговле в 1647 году, восторгается: «А теперь
вообразите, прошу вас, что сталось бы со всеми нами, выпусти власть
декрет, коим всем нам воспрещалось бы в каждодневных наших надоб-
ностях употреблять монеты, так что пришлось бы нам вести с собою
к торговцу тканями корову или быка в уплату за товар, нам потребный.
А сколь достойна сожаления была бы наша судьба, коли пришлось бы
нам странствовать по родному краю либо отправляться в дальнюю
дорогу, за двести или триста верст, не имея в кармане ни денье ни
полденье» ^. Прекрасный текст, не правда ли? а вся его суть вот в чем:
монета дает возможность избежать меновой торговли.

Даже Тюрго столетие спустя, около 1770 года, говорит не на том
языке, на каком будет говорить Жан Батист Сей. Он различает капита-
лы природные (дома, товары) или ценные (в виде «кучи денег»). Но он
подчеркивает, что под деньгами (читай: монетой) «понимает всякую
накопленную ценность или капитал [курсив мой.- Ф. Б.] и что об-
ращение денег [...] полезное и плодоносное [...] оживотворяет все труды
общества» '". Тюрго скорее, чем Жан Батист Сей, придется по вкусу
историку, который, подобно Пьеру Шоню, считает, что в начале своего
существования монеты «превосходно ускоряли коммуникации» "",-
я бы скорее сказал, ускоряли обращение, или, еще лучше, умножали
формы экономической деятельности. Вдобавок металлические деньги
являются ударной силой современного государства в борьбе против
других государств, больше того, они - «необходимое основание» ^ этой
борьбы. Наконец, они помогают определить, что такое стоимость -
расплывчатый термин, вносящий смуту во всякую экономическую тео-
рию. «Все стоимости,- пишет в 1779 году голландец Ван дер Мелен,-
и даже иные дела, прямо связаны со всеобщей мерой, иначе говоря,
с монетами, а не с бумагами или кредитом, каковые монету лишь
обесценивают» ^".

Конечно, полновесная, звонкая монета, подчас ведущая себя в ис-
тории нашей страны чересчур шумно, не составляла всю полноту
экономической жизни. Но, участвуя в экономической жизни, создавая ее
и в то же самое время будучи в определенной мере ее созданием, монета
накладывала на эту жизнь определенные ограничения и, с другой
стороны, открывала ей возможности маневра, на которые мне хотелось

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          351

бы обратить внимание читателя. Не подлежит сомнению, что активный
капитализм умело использует монету и даже стремится отождествлять
себя с этим незаменимым инструментом. Отсюда вытекает ряд его
особенностей; не случайно Ж.-Ф. Суле говорит даже, применительно
к эпохе Тюрго, о капитализме «истинном и монетарном» "'.

Не забудем, что денежная масса, о которой идет речь, уже с XVI
века была довольно велика.

В 1500 году во Франции находилось в обращении около 30 милли-
онов турских ливров; в 1600 году число это, возможно, возросло до 80
миллионов ^". Во времена Кольбера, между 1661 и 1683 годом, запасы
монеты достигли, вероятно, 200 миллионов. Донесение, составленное,
по-видимому, в 1706 году ^"-^*, оценивает этот запас в 250 миллионов
ливров «наличными», к чему следует прибавить 50 миллионов в «монет-
ных билетах», из которых 12 миллионов правительство намеревалось
возвратить в монетах, итого 300 миллионов наличными. Но и эти 300
миллионов скорее всего составляют лишь часть общей денежной мас-
сы- ту, которая реально находилась в обращении. Позволительно
думать, что «мертвых денег» в стране имелось примерно столько же,
сколько находилось в обращении,- во всяком случае, если верить
Жану Батисту Сею, писавшему, что Франция делит свою наличность на
две равные части: половина находится в обращении, а половина остает-
ся неподвижной, или Франсуа Молльену (1758-1850), министру финан-
сов Наполеона, который в 1810 году утверждал, что в «активном
пользовании» пребывают самое большее две трети от общего количест-
ва. Следует ли в таком случае полагать, что когда Потье де ла Этруа
в своем критическом разборе «Десятины» Вобана утверждает, что в 1704
году в обращении во Франции находилось 460 миллионов ливров (не
считая того, «что частные лица удержали у себя, не отдав в перечекан-
ку» ^), цифра эта, почти вдвое превышающая ту, что приведена в до-
несении 1706 года, на сей раз покрывает весь запас денег- и подвиж-
ных, и неподвижных?

Много позже, в 1786 году, Неккер оценивает сумму денег, находя-
щихся в обращении во Франции, в 2 миллиарда 200 миллионов турских
ливров "*. Арну примерно в то же время называет цифру в 1 миллиард
900 миллионов. Итого в среднем 2 миллиарда. В 1809 году общеевропей-
ский запас оценивается примерно в 9 миллиардов "\ между тем во
Франции в это время находятся в обращении около 4-5 миллиардов,
иначе говоря, добрая половина всех металлических денег Европы... Как
бы там ни было, прогресс налицо. Меркантилисты XVIII века, узнай
они об этом, были бы на седьмом небе от счастья. Разве не утверждал

352                      Глава четвертая. Суперструктуры

один из последних поборников этой теории, Гудар, в 1756 году: «Я
убежден, что [...] чем больше в государстве наличности, тем государство
это богаче и изобильнее» "*. Меж тем хотя изобилие наличности налицо,
богатства оно не приносит. То и дело, как мы видели, обнаруживается
нехватка наличности, ее дефицит. В феврале 1691 года монеты нового
декана еще не дошли до Орлеана, их невозможно достать, и это тотчас
«делает всей торговле остановку» "". В ноябре 1693 года та же беда
обрушивается на Тур: «Деньги в сей провинции сделались такой редкос-
тью^...^ что вчера не нашлось наличности для уплаты рабочим, почти
никто не ходит к менялам, и все сие, как говорят, потому, что королев-
ские откупщики отвозят все собранное в Париж и ничего не тра-
тят...» "°. Но и в Париже дела обстоят не самым лучшим образом. 13
мая 1715 года генеральный контролер Демаре получает тревожное
письмо: «Доводим до сведения Вашей Светлости,- пишут ему,- что
в Париже большое беспокойство производит недостаток наличных де-
нег, по вине коего большинство негоциантов не могут с честью выпла-
тить долги, хотя бы и была на то у них добрая воля и множество
векселей...» Каждый год по воле конъюнктуры в одном месте наличные
деньги обнаруживаются в избытке, зато в другом ощущается острый их
недостаток. Еще в 1838 году Отен, город зажиточных землевладельцев,
не могущий, однако, похвастать большим числом крупных торговцев,
изобилует наличностью, меж тем как расположенный практически ря-
дом Дижон ощущает в них острый недостаток "'. Поскольку подобные
диспропорции зависят и от расстояний и от транспортных расходов, во
Франции вплоть до 1848 года существовал своего рода внутренний
денежный курс: ливр или франк стоил в Париже не столько, сколько
в Лионе или каком-нибудь другом городе "^

Многое определяет и сам металл. Ибо если Франция, где металличес-
ких денег было больше, чем в любой другой европейской стране,
все-таки испытывает в них недостаток, дело тут не только в «порочном»
обыкновении серебра или золота превращается в украшения или посуду
(обыкновении, которое в 1756 году обличает Анж Гудар), но и, в первую
очередь, в том, что монеты тяжелы и переправлять их из города в город
нелегко. Двести тысяч экю весят тонну; перевозка их в экипаже из
Лиона в Париж занимает десять дней "'. В конце концов, как ни велико
значение денежной массы, роль, которую она играет, ограничена. Раз-
меры королевства - 400 000 квадратных километров - сами по себе,

В итоге монетаризация во Франции остается чудовищно неполной:
немного сгустив краски, можно сказать, что она едва затрагивает выс-

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          353

ший уровень экономики. В начале XVIII века в Пикардии и Артуа -
провинциях далеко не нищих, «крестьяне еще очень редко платят оброк
наличными [...] монеты не хватает, расчеты в ней ведутся редко, и люди
легко обходятся без нее, предпочитая прямой обмен. Следовательно,
сами обстоятельства принуждают выплачивать оброк натурой [...] Еще
в 1720 году в суассонском фискальном округе сбыт зерен идет так
тяжело, что земли облагаются налогом в форме зерна - ибо получить
плату монетой практически невозможно» ^.

Конечно, в XVIII веке положение дел меняется, монетаризация
делает успехи, но победу ее отнюдь нельзя назвать повсеместной. Даже
много позже 1789 года во Франции остаются районы, где монета прак-
тически неизвестна. Самый вопиющий пример - Корсика, где подобная
ситуация продлилась до 1914 года "\

Наибольшие выгоды монетаризация приносит торговцам и государ-
ству. Государство предписало уплату налогов в денежной форме. Нало-
гоплательщики часто приносят в уплату медную монету, которую требо-
валось обменивать на монеты серебряные или золотые. Монеты же эти
поступали с таможен, где взимали пошлины с товаров, ввозимых из-за
границы. Во времена Кольбера эти отчисления в пользу государства
при общей сумме денежного обращения в 200 миллионов ливров рав-
нялись примерно 80 миллионам - гигантская сумма, которую государ-
ство удерживает, а затем тратит и тем самым снова вводит в обращение,
чтобы затем снова изъять в качестве пошлины или налога; этот процесс
продолжается постоянно. Однако - и я еще буду говорить об этом
подробно в главе, посвященной государству *,- процесс этот не приво-
дит к равномерному распределению монеты по территории королевства.
Деньги короля тратятся почти исключительно на нужды двора и армии,
на ведение войн, а также на уплату государственного долга. В провин-
цию они не попадают, не инвестируются в местную экономику,

До бедных классов монета не доходит. Общепринятое мнение на сей
счет нуждается в пересмотре. Нет, «монетные махинации Филиппа
Красивого не оказали значительного влияния ни на государственное
имущество, ни на цены товаров () народные массы не ощутили
никаких последствий этого процесса» "^ Пересмотреть следует и другое:
прежде мы уделяли слишком много внимания слухам и зрелищам
улицы Кенкампуа **, сегодня же обнаруживаем, что система Лоу,

* Эту главу Бродель написать не успел (примеч. ред.).

** На этой парижской улице располагался в 1719-1720 гг., вплоть до своего банкротст-
ва, Генеральный банк Джона Лоу (примеч. ред.).

13   Ф. Бродель

354                      Глава четвертая. Суперструктуры

в сущности, вовсе не была катаклизмом, потрясшим французское общес-
тво до самых его глубин.

Таким образом, история монеты- во Франции, как и в Европе,-
история многоэтажная: то, что происходит на верхних этажах, далеко не
всегда совпадает с тем, что творится внизу.

Государева монета. Всякий государь должен был покорять монету
так же, как он покорял провинции, за счет которых расширял свое
королевство; он надзирал за чеканкой монет, устанавливал их цену,
контролировал распространение. Королевская монета делала короля.

Но всякая монета - убегающая реальность, скользкая, как угорь,
За ней приходится гнаться, ее приходится охранять и отстаивать: с 1295
по 1328 год во Франции было издано 15 эдиктов, касающихся золотых
монет, 27 - касающихся монет серебряных; колебания цены золотой
марки ^ доходили до 75 процентов, колебания марки серебра - до 100
процентов.

Другая забота: несмотря на все старания, монеты все-таки покидают
пределы государства, а внутрь - пусть даже это запрещено - проника-
ют монеты других государств. Лишь некоторых из этих иностранок
встречают благосклонно. Сюлли в 1601 году "^ выступает за запрещение
иностранной валюты, «за исключением испанских монет [серебряных
и золотых] , ибо разом прекратить их хождение значит учинить в тор-
говле большую пустоту». Однако, хотят того власти или нет, во всей
Европе господствует смешение туземной валюты с иностранной. В 1614
году в Нидерландах - подлинном центре Европы - имеют хождение
монеты 400 типов; во Франции - 82 "", а может быть, и больше,
поскольку в эдикте 1577 года речь идет о 180 типах монет, «двум
десяткам держав принадлежащих» '*". Во всяком случае, в 1526 году
в Пуату имелись в обращении испанские монеты ^*'..,Ав161 1 году, судя
по некоторым сведениям, «в Пикардии, Шампани и Бургундии ино-
странных монет было не меньше, чем французских» ^"".

Иностранцы, со своей стороны, были заинтересованы в том, чтобы
вывезти из Франции хорошие монеты, а французам сбыть монеты
скверные, медные с тонким слоем серебра. Эти «черные» монеты, насто-
ящие металлические ассигнаты, не имели действительной стоимости,
и продажа их приносила государю исключительную выгоду, продавал
ли он их собственным подданным или подданным соседа. Соседи же
считали за лучшее препятствовать подобным нашествиям. В XVI веке
это несколько раз удалось властям Венеции. То же самое можно сказать

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          355

и о Португалии. Но и Венеция и Португалия обращали особое внимание
на нужды торговли, а по величине сильно уступали французскому
королевству. Во Франции, пожалуй, любые старания преградить путь
иностранной монете были бесполезны. Оставалось лишь возмущаться
тем, что в конце XVII века наши северные провинции заполонил
голландский пшллинг '"\ а лотарингские су, пользуясь причудливостью
границы между герцогством Лотарингским и Францией, контрабандой
проникают в пределы нашего королевства. Да, возмущаться, угрожать,
наказывать одного мошенника, схваченного с поличным, за грехи всех
остальных- тех, кого поймать не удалось. Около 1780 года, согласно
Молльену °'**, англичане изготовляли и переправляли к нам «француз-
ские» биллоны *, сбывая их по цене, которая была даже ниже их
законной пробы. При таких выгодах можно не дорожиться.

Короче говоря, государева монета сталкивается во Франции с други-
ми монетами, что создает некое вынужденное равновесие. «В годах 1640
и 1641, когда кардинал Ришелье распоряжался чеканкой монеты во
Франции, почел он за лучшее чеканить монеты той же пробы и той же
цены, какие были в ходу у наших соседей, а чеканку монеты той пробы
и веса, какие во Франции хождение имели в прежнюю пору, повелел
прекратить. Пожелал он, ежели позволено так сказать, переворотить
всю систему монетную, какая прежде имелась в королевстве, лишь бы
не упустить привлечь к нам монеты, имевшие хождение у соседей
наших. Вместо четверти экю приказал он чеканить серебряные экю,
какие в ходу у нас и по сегодня [около 1706 года] того же веса и той же
пробы, что испанские осмерики '*'. Из всех монет, какие в ходу у наших
соседей, чаще всего встречался у нас в ту пору испанский пистоль ^.
И вот вместо золотого экю, монеты, кою чеканили прежде во Француз-
ском королевстве, приказал он изготовлять луидоры того же веса и той
же пробы, что испанские пистоли...»^'. Сходным образом английская
«гинея», которую начали чеканить с 1661 года, имела образцом испан-
ский пистоль ^.

Другая забота: привести в соответствие золотые и серебряные моне-
ты, исходя из их проб и официального или торгового соотношения
между золотом и белым металлом - их курса (ratio). Долгое время, судя
по всему, считалось, что между золотом и серебром существует «естест-
венное» соотношение 1 к 12, иначе говоря, что при равном весе золото
стоит в 12 раз дороже, чем серебро. На самом деле соотношение не
является неизменным, оно колеблется то в одну, то в другую сторону.

* Биллон - низкопробное серебро, неполноценная разменная монета (примеч.
ред.).

356                      Глава четвертая. Суперструктуры

Поэтому бывают периоды, когда белый металл, можно сказать, вырыва-
ется вперед, а затем золото берет реванш. Так, в 1560-х годах серебро
уступает первенство золоту, и генуэзцы, которые предчувствовали гря-
дущий переворот уже с 1558 года и раньше других начали делать ставку
на золото, наживают на этом немалые барыши.

Однако правительства со своей стороны также могут играть на
соотношении золото - серебро и тем направлять движение монеты:
в 1726 году, стабилизировав турский ливр, правительство Людовика XV
установило цену на золото ниже реальной (1 к 14,5), вследствие чего
золото стало утекать за границу, в Голландию, Англию и Геную,
а белый металл начал проникать к нам и повышаться в цене. В 1785
году Калонн упорядочивает соотносительные цены обоих металлов: на
сей раз при равном весе золото будет стоить в 15,5 раза больше, чем
серебро, иначе говоря, курс увеличивается на один пункт: в результате
серебро, цена на которое сделалась ниже реальной, становится дешевым
и утекает из государства, а золото в него возвращается. Таким образом,
страна избирает золото или серебро в качестве некоего монетного этало-
на еще прежде, чем такой эталон был введен в реальности.

Внутреннее устройство монетной системы. Наша монетная система
была сходной с теми, какие существовали во всей Европе Нового
времени. Она подчинялась определенным законам, внутренним прави-
лам. Во-первых, в основе ее лежала игра не двух (золото и серебро),
а трех металлов: золота, серебра и меди. В сплавы, из которых изготов-
лялись и золотые и серебряные монеты, непременно входила медь,
придававшая монетам дополнительную прочность, а кроме того, что
гораздо важнее, из меди делалась мелкая разменная монета. В этой
мелочи иногда встречалась небольшая примесь серебра, но ее было так
мало, что медь рано или поздно выступала на поверхность и все монетки
в конце концов чернели; их так и называли: «черная монета», монета
для бедных, монета чисто кредитная, официальный курс которой уста-
навливается произвольно, вне всякого соотношения с реальной стоимос-
тью металла.

Зарабатывают люди из низших классов так мало, а тратят деньги
так скромно, что без мелкой монеты здесь не обойтись. Она предназ-
начена ремесленникам, низкооплачиваемым работникам для удовлетво-
рения их повседневных нужд. Впрочем, монетки эти «мгновенно съеда-
ются», ибо заработная плата почти не превышает прожиточного мини-
мума. Итак, мелкие монеты переходят из рук в руки быстрее, чем

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          357

монеты серебряные, являющиеся по преимуществу инструментом торго-
вых операций, и, тем более, быстрее, чем золото, используемое в торгов-
ле на большие расстояния.

На первый взгляд, подобная монетная система кажется не слишком
сложной, но чтобы понять ее до конца, следует разрешить некоторые
проблемы:

1) Своеобразие турского ливра - расчетной денежной единицы,
иначе говоря, монеты мнимой, «воображаемой». Турский ливр равняет-
ся 20 су, одно су- 12 денье. Но ни ливр, ни его составляющие не
являются подлинными монетами, которые вы можете потрогать руками.
Они служат для расчетов, для того, чтобы сводить к одной расчетной
единице различные металлические монеты.

Этот турский ливр - одновременно и наследство, и плод выбора.
Наследство, оставленное многочисленными странами, на которые рас-
палась империя Карла Великого. В царствование великого императора,
после реформы, проведенной им в 781 году, ливр, расчетная денежная
единица, точь-в-точь соответствовал фунту серебра, который прирав-
няли к 240 денье - монетам, удобным в пользовании. Таким образом,
в ту пору ливр был монетой реальной, хотя и не имевшей материального
воплощения. Однако при преемниках Карла Великого в большей части
Европы денье начинают видоизменяться, уменьшаться в весе. Ливр
поэтому перестает быть реальной монетой. Учет по-прежнему ведется
в ливрах, в ливрах же указываются суммы в договорах, но всякий раз,
в зависимости от изменений цены металлических монет, ливр соответ-
ствует другому количеству денье. Например, во Франции в 1290 году он
равнялся 260 денье, в 1295 году- 300 денье, в 1301 году - 400 денье...
В довершение путаницы, на французской территории до воцарения
Капетингов соседствуют несколько разных расчетов ливров - рус-
сийонский, лангедокский, прованский, дофинский, бургундский, лота-
рингский, парижский и, наконец, турский. Например, «с 1200 по 1300
год жители Лангедока пользуются рэмондским ливром (livre raimondine)
(расчетная денежная единица графов Тулузских], в шесть раз более
дешевым, чем турский ливр: в 1207 году 9 рэмондских ливров равняются
всего-навсего 30 турским су» "*'. Итак, для того, чтобы стать королев-
ской монетой, турскому ливру, который примерно в то же время стоил
четыре пятых парижского ливра (livre parisis) "°, необходимо было
одолеть соперников. Согласно логике, победить должен был парижский
ливр, который, кстати, в самом деле окончательно отменили лишь
в 1667 году. Если предпочтение было отдано ливру турскому, то прежде
всего потому, что он открывал Капетингам доступ к владениям План-

358                      Глава четвертая. Суперструктуры

тагенетов. Сделавшись королевской монетой, он очень быстро прижился
везде в качестве расчетной единицы, прижился даже «в провинциях,
сюзерены которых оберегали весьма ревниво свои исключительные
права» "'.

Итак, турский ливр - некая единица измерения. По отношению
к нему реальные монеты занимают то или иное положение, котируются
так или иначе. Котировка эта постоянно изменяется. Обесценивание
было в прошлом операцией весьма несложной. Достаточно было под-
нять цену реальной монеты, чтобы обесценить измеряющий их ливр.
Имелось и другое средство - переплавить монеты и, несмотря на более
низкую пробу, сохранить за ними прежнюю цену. Так что президент
Пакье имел основания сказать, что ему не нравится пословица, которая
сравнивает человека, имеющего дурную репутацию, со старой монетой,
ибо «у нас во Франции старая монета лучше новых, которые вот уже
сотню лет все падают в цене» ^.

Если бы между ливром и той или иной реальной золотой или
серебряной монетой установилось постоянное соотношение, ливр сде-
лался бы устойчивым. Именно это произошло в 1577 году, когда Генрих
III, не слишком уверенно сидевший на престоле, по совету и под
давлением лионских купцов постановил раз и навсегда, что золотое экю,
избранное в качестве стандартной монеты, будет эквивалентно трем
ливрам или шестидесяти су; в результате ливр вновь стал реальной
монетой, привязанной к золоту. Однако не успел король принять это
решение, как оно уже оказалось несостоятельным: курс золотого экю
тотчас пополз вверх и достиг 63, 64, а то и 70 су "\

2) Я, пожалуй, поторопился, когда сказал, что в старой системе
турский ливр не имел материального воплощения. Два различных
случая, оба не слишком значительные, являются исключениями из
этого правила. При выпуске в обращение билетов сумму указывают
в ливрах. Так это делалось в царствование Людовика XIV. Но билет
быстро падает в цене, поэтому консолидации этим способом достигнуть
не удается. Другая форма материализации связана с разменной монетой,
соответствующей определенному количеству су или денье: ведь су
и денье представляли собою доли расчетного ливра, а не реальных
золотых или серебряных монет. Впрочем, мелкие монеты - это все
равно что кредитные, или бумажные, деньги.

3) Итак, существовало по меньшей мере три способа обесценить
турский ливр:

а) поднять официальную котировку золотых или серебряных мо-
нет;

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          359

МО          ISOO         1550         1600         1650        1700

КУРС ТУРСКОГО ЛИВРА. ВЫРАЖЕННЫЙ
В ЖЕРМИНАЛЕВЫХ ФРАНКАХ,
ПРИВЯЗАННЫХ К ЗОЛОТУ И СЕРЕБРУ

За два с половиной столетия турский ливр, падавший безоста-
новочно начиная с XIII века, потерял три четверти своей стоимости.
(Источник: Spooner F. С. L'Economie mondiale et les frappes
monetaires en France, 1493-1680. 1956).

б) предпринять переплавку монет, после которой их номинальная стои-
мость осталась бы прежней, а содержание чистого золота или серебра
уменьшилось;

в) уменьшить официальную котировку разменной монеты: напри-
мер, сделать так, чтобы монетка в три денье стала стоить всето
два (1668).

Обесценивание турского ливра шло постоянно. Как именно оно
происходило, можно видеть на графике Фрэнка Ч. Спунера, где за
начальную точку принят 1450 год. Если принять стоимость турского
ливра в 1258 году за 100, в 1360 году она будет равняться всего 53, в 1465
году- 36, в 1561 году- II... Инфляция совершалась безостановочно.
Стабилизация турского ливра произойдет лишь в 1726 году; на сей
раз потому, что его привяжут к серебру (приравняют 54 ливра к марке

360                      Глава четвертая. Суперструктуры

металла *). В 1785 году Калонн укрепит эту реформу, изменив соот-
ношение золото-серебро, о чем я уже упоминал (курс станет не 14,5 "*,
а 15,5 к 1). После того как окончатся монетные бури Революции,
7 апреля 1803 года, то есть в месяце жерминале, будет введен жер-
миналевый франк (franc germinal) и тем самым продолжены меры,
принятые при Старом порядке. Это стабилизирует курс на целый век, до
тех пор, пока 25 июня 1928 года не будет веден франк Пуанкаре,
называемый франком стоимостью в 4 су: он в самом деле стоил в пять
раз меньше, чем жерминалевый франк. Но на сей раз он был снова
привязан к золоту, благодаря чему во Франции установился золотой
монометаллизм.

Известно, что эта попытка сохранить стабильность франка с помо-
щью золотого эталона оказалась последней. Вскоре инфляция снова
начала входить в свои права, а после 1945 года рост ее сделался уже
совершено неудержимым.

Однако, подчеркнем это со всей решительностью, та инфляция,
которая господствовала над нашей страной в течение последнего полуве-
ка, не идет ни в какое сравнение с той, что в течение столетий была
уделом старинной Франции. И именно к этой прежней инфляции я и хо-
чу сейчас вернуться.

Чтобы понять разницу между одной и другой, следует дать несколь-
ко определений. До сих пор я употреблял слово «монстаризация»
в самом общем смысле, имея в виду распространение монетной экономи-
ки. Следует выражаться более точно, ведь распространить монеты, это,
по сути дела, значит распространить службы, в которые монета должна
вдохнуть жизнь, иными словами:

- придать ей меру отсчета, эталон, желательно неизменяемый,-
золотой или серебряный стандарт, или стандарт двойной, золотой и се-
ребряный,- как это было сделано в 1726, 1785 и 1803 годах;

- позволить ей нормально обращаться, иначе говоря, создать то,
что называется в самом общем виде рыночной экономикой:
- обеспечить ей защиту от обесценивания;

- наконец, сделать возможными кредитные сделки, которые, в ши-
роком смысле слова, являются еще одним типом монеты.

Так вот, старая монетная система более или менее полно удовлетво-
ряет всем этим четырем условиям,

Она позволяет функционировать кредитным сделкам, вводящим
в обращение псевдомонету - векселя и кредитные билеты, которые

* Марка - весовая единица золота и сереора в западно-европейских государствах
в IX-XIX вв., равнявшаяся приблизительно 200-300 граммам (прили'ч. р^д.).

(Источник: Cambridge Economic History of Europe. 1967. Т. IV).
1, Новая Кастилия; 2, Англия; 3. Голландия; 4. Франция;
5. Франкфурт; 6. Вюрцбург; 7. Эльзас; 8. Аугсбург; 9. Венеция;
10. Генуя; II. Данциг; 12. Польша; 13. Москва; 14. Австрия;
15. Неаполь; 16. Нидерланды, принадлежащие Гаосбургам.

долгое время должны были оплачиваться непременно золотом; на лион-
ских ярмарках марковые экю были чем-то вроде нынешнето доллара "\

Подобная система сама собой обеспечивает защиту монеты от обес-
ценивания - ее сбережение, ибо в потоке обменов и выплат монета
постоянно проходит через мои руки. Если я оставлю ее у себя и спрячу
в сундук, то в день, котда я ее оттуда выну, она, сделанная из чистого
золота, будет иметь прежнюю стоимость. Сегодня, дабы застраховаться
от инфляции, люди покупают старинные золотые монеты - наполе-
оны - или золотые слитки, но сетодня все это стало одним из видов
товара, наравне с землей, особняками (как нередко товорят, «камнем»),

362                      Глава четвертая. Суперструктуры

картинами, произведениями искусства... Все эти способы вложения
денег, равно как и покупка драгоценных металлов в форме ювелирных
изделий, существовали и до 1789 года. «Нынче [в 1756 году],- пишет
Анж Гудар,- у нас во Франции имеется более 1300 миллионов пред-
метов из золота и серебра, я разумею: ювелирных изделий и столовой
посуды» "*\ Я не могу поручиться за верность цифры, но существование
подобной формы вложения денег не подлежит сомнению. Барон Дюпен,
один из первых наших статистиков "\ автор более точный, указывает,
что, согласно первым официальным подсчетам, с 1818 по 1825 год
«французские семьи - подумать только! - приобретали ежегодно посу-
лы и ювелирных изделий из серебра и золота на 20 миллионов франков
в год». Но главное заключается в том, что до 1914 года, точно так же,
как и до 1789-го, существовавшая в стране монетная система была
самосохраняющейся, она позволяла всем желающим откладывать золо-
тые и серебряные монеты. Конечно, после того, как жестокая и дейст-
венная политика Французского банка успокоила французов относитель-
но стоимости кредитных билетов, французы стали охотно класть в чу-
лок не только монеты, но и банкноты... Однако в течение долгих веков
для этой цели использовались монеты. Перигорское историческое об-
щество "° сообщает, что «в 1420 году в Лиможе еще в большом ходу
были монеты чекана 817 года, то есть шестисотлетней давности, с изо-
бражением Людовика Добродушного. В то же время в обращении
имелись и монеты с изображениями Карла Великого, Эда, Пепина
Аквитанского, отчеканенные, следовательно, между 752 и 890 годами.
Даже если принять во внимание, что монеты с изображением этих
королей чеканились и через много лет после их смерти, факт этот все
равно представляется чрезвычайно любопытным». Столь же любопыт-
ны и детали, которыми, несмотря на их сравнительную незначитель-
ность, не следует пренебрегать: «В 1892 году крестьяне из Нижней
Нормандии, приезжая на ярмарки, называют цены на скот только
в пистолях и полупистолях, [имевших хождение во времена Людовика
XIV]; бретонские крестьяне часто называют цены в реалах, и это звучит
как последнее воспоминание о наших торговых связях с Испанией» "".

Все эти металлические монеты, как старые, так и новые, исправно
служат торговым обменам. Они тяжелы и потому перевозить их нелегко,
и тем не менее они имеют хождение во Франции и во всей Европе. Во
всяком дошедшем до нас подробном платежном документе полно сюр-
призов. В 1670 году сборщик налогов из соляного амбара в Ла Ферте-
Бернар (в современном департаменте Сарта) отправляет в Лаваль ме-
шок, содержащий 7 173 ливров и 2 су. Чтобы набрать эту сумму, ему

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          363

понадобилось 86 луидоров стоимостью 12 ливров каждый, 86 луидоров
стоимостью по 110 су каждый, 12 испанских пистолей по 4 ливра 5 су 10
денье за штуку, 8 золотых экю по 5 ливров 13 су 9 денье, а также
серебряные луи на сумму 1000 ливров и дузены * на сумму 450
ливров "'°... Тут сразу понимаешь, насколько необходима была в этих
условиях расчетная денежная единица! Но понимаешь также и раз-
дражение, какое в 1788 году испытал Себастьен Мерсье на улице
Вивьен, 10-го и 20-го числа каждого месяца на этой деловой улице
производится столько уплат наличными, что всю ее заполняют каз-
начеи, согбенные под грузом мешков с монетой. Какая прекрасная
возможность для грабежа, подумал бы наш современник! Разумеется,
наличность тяжела на вес. Однако торговцы и негоцианты частично
облегчают себе жизнь с помощью своих векселей и билетов, а также
с помощью чудодейственных взаимных погашений долгов на ярмарках
или репортов платежа на следующую ярмарку ^'.

Короче говоря, старинная денежная система (консолидированная
или нет),- которая скрыто главенствовала во французской экономике
до 1914 года, существовала так долго только потому, что она была
жизнеспособна, совместима с ритмами и потребностями нашей экономи-
ки. Поэтому я a priori уверен, что она не находилась в катастрофичес-
ком положении даже до стабилизации 1726 года.

Но что сказать - при всех возможных оговорках - об инфляции
большой протяженности, которой эта система не препятствовала, кото-
рую она вызывала к жизни, а отчасти и усиливала? Следует ли видеть
в этой инфляции, в этом непрекращающемся падении турского ливра
гибельный источник всех наших бедствий? Или следует считать ее не
столько причиной, сколько знаком? Снова взглянув на карту «Обес-
ценивание монеты в Европе», вы убедитесь, что инфляция была злом
общеевропейским, а исключения, если они и встречались, лишь подтвер-
ждали правило: стабильной монета бывает лишь благодаря крепкой
экономике. Так было во Флоренции, Генуе, Венеции, затем в Амстер-
даме и, наконец,- наиболее яркий пример - в Лондоне. Во Франции
стабилизация монеты после 1726 года явилась следствием расцвета
нашей экономики в XVIII веке, точно так же как существованию
жерминалевого франка положило конец в 1929 году истощение Фран-
ции, еще не оправившейся от последствий войны, от победы, за которую
была заплачена непомерная цена. Впрочем, даже «Славное тридца-
тилетие» не позволило возвратиться к золотому стандарту. Нельзя ли

* Дузен- старинная монета достоинством в ]2 денье или I cv (примеч. ред.).

364                      Глава четвертая. Суперструктуры

предположить, что инфляция сама по себе благоприятствует развитию
экономики, является результатом более или менее осознанного выбора?
Согласно блистательному замечанию Р. Седийо, «с тех пор, как Галлия
стала Францией, монета чаще всего уходит на оплату войн, но только
так и созидается страна» "'".

Монета идет также на оплату многих других вещей и с очень
многими вещами пребывает в тесной связи. Быть может. Антуану
Барнаву (1761-1793), знаменитому жирондисту, приписывали слишком
большую проницательность. И тем не менее мысль его, если понять ее
буквально, весьма глубока. Он полагал, что политические режимы
зависят в первую очередь от способа использования богатств страны.
Богатства же эти в свою очередь зависят от положения страны, от того,
является ли она «державой внутренней» или «державой морской».
В таком случае разве не имел Траян Стоянович оснований сделать
вывод, что французская монета в начале Революции еще оставалась
монетой страны по преимуществу сельскохозяйственной, иначе говоря,
связанной с землей, с ее пропастями, ее неспешностью, ее преградами,
болотами, водоемами. Английская же монета была связана с торговлей,
с Sea Power * и оттого обладала гибкостью, проворством, быстротою
обращения и умением вдыхать жизнь в экономику более современную,
чем французская, способную, добавим мы, помочь становлению со-
временного капитализма ^.

Ибо именно о капитализме - то есть о будущем - идет здесь речь.
И мы опять - увы! - наблюдаем столкновение Франции и Англии.
Отчего эта последняя сумела, еще в царствование Елизаветы, отнюдь не
достигнув европейского господства, стабилизировать фунт стерлингов?
Единственное перспективное объяснение заключается в том, что в Анг-
лии монетаризация началась раньше и оказалась более глубокой, чем во
Франции. По мнению Филпс-Брауна и Хопкинса, в первой половине
XVI века целая треть англичан получала заработную плату деньгами (а
не натурой) ^"'. Во Франции же, хотя некоторым работникам - напри-
мер, парижским простолюдинам или мелким производителям сухой
краски в окрестностях Тулузы (в XVI веке) - и платили за труд мелкой
монетой ^, в основном, насколько я знаю, труд оплачивался в формах
гораздо более традиционных. Отчего же Англия так сильно нас опереди-
ла? Разве в начале пути ей не пришлось сражаться с серьезнейшей
отсталостью? Поль Адан обращал внимание в первую очередь на борьбу
против Франции, на необходимость ввести принудительный курс биле-

* Морская сила (англ.).

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          365

тов Английского банка (1797), на организацию промышленности, пред-
назначенной для массового производства товаров: все эти испытания
ускорили индустриализацию. Все верно, но не нужно забывать и о том,
что скромные размеры британской территории позволили англичанам
гораздо раньше, чем нам, создать у себя подлинный национальный
рынок с его тесными взаимосвязями.

Вертикальный курс. Если монетная система такова, какова она есть,
отчего капитализму не использовать ее, не приспособить ее к своим
интересам? Конечно, будущее его связано с введением бумажных денег,
псевдомонеты, овладением ими, их распространением. Однако в той
мере, в какой капитализм - процесс гибкий, изменчивый, приспосаб-
ливающийся к обстоятельствам, он, подобно расплавленному воску,
заполняет собой любую форму. Поэтому он не гнушается ни метал-
лическими, ни бумажными деньгами.

Реальная покупательная цена, торговая стоимость той или иной
монеты далеко не всегда совпадает с ее официальной стоимостью, 11а
серебряную монету вы всегда купите на рынке больше, чем на ее
медный эквивалент, который не имеет собственной независимой стоимос-
ти и может в любой момент лишиться части стоимости официальной -
именно таков, как мы уже говорили, один из способов обесценивания
ливра. В августе 1738 года маркиз д'Аржансон отмечает: «Нынче утром
монетки в два су подешевели на два лиарда, то есть на одну четверть [25
процентов], а это не шутка» ^. Таким образом, мы сталкиваемся с по-
стоянно существующим явлением, которому Жозе Жентил да Силва
подыскал удачное, хотя и чреватое некоторой путаницей, название
«вертикальный курс»- переменный курс обмена между высшими
и низшими монетами, выгодный всегда только владельцам первых ^.

Итак, купцы, состоятельные люди и даже государство "° брали за
правило и считали наиболее разумным расплачиваться вначале «чер-
ной» монетой, которую сами только что получили от фермера, арен-
датора, мелких налогоплательщиков, тем более, что старинный обычай
предписывал всякому кредитору принимать уплату части долга в мед-
ной монете. Эта обязанность, отмененная Неккером в 1780 году, была
вновь восстановлена во время Революции, а при введении в 1803 году
жерминалевого франка был определен размер этой части - одна соро-
ковая от всей величины долга. Министр финансов Молльен, в 1810 году
отменивший это обыкновение окончательно, объяснял, что если, «воз-
вращая долг в 100 франков, вам отдают 98 франков серебром и 2 франка

366                      Глава четвертая. Суперструктуры

монетой, чья реальная стоимость не превышает 1 франка» ^''", уже по
одному этому вы теряете 1 процент, так что нет ничего удивительного
в том, что «люди опытные отбирают хорошие монеты, плохие же
оставляют простому народу» "°. Лионские банкиры в XVI веке постоян-
но стремились к завоеванию настоящей «монополии на золотые экю».
Особые агенты собирали их в самом Лионе, преследуя путешествен-
ников даже на постоялых дворах, где те остановились "'. А вот эпизод,
о котором нам известно из письма 1645 года: арендатор, прося прощения
у рядового заимодавца за небольшую задержку с уплатой долга, оправ-
дывается тем, что располагает в данный момент одними лишь денье
и «не решается заплатить такими плохими деньгами». Через несколько
дней, обещает должник, он привезет с ярмарки Сен-Бертомье «хорошие
деньги и рассчитается с кредитором» "".

При таком положении вещей «черные монеты», постоянно отбрасы-
ваемые в нижние слои экономики, достигают, как я уже сказал, бес-
примерной скорости обращения, хорошие же монеты, прикарманива-
емые богачами, более или менее долго остаются на одном месте; им
суждено лежать в сундуках вплоть до того момента, когда владельцы
сочтут нужным пустить их в ход, а такой момент может наступить через
несколько недель, через несколько месяцев и даже через несколько лет...

Судя по всему, этот подъем благородной монеты в верхние слои
совершался безостановочно. Жентил да Силва видит в этом форму
экспроприации, являющуюся, по его мнению, «точкой отсчета», подлин-
ным источником современного капитализма во Франции и вне ее "^

На этот процесс накладывается более тонкая игра золота и серебра.
Богатым торговцам, безусловно лучше информированным, неважно,
какие именно монеты находятся в обращении. Пожалуй, им даже
неважно, произошла или нет благотворная стабилизация ливра, такая,
например, как в 1726 году. Они выше этих проблем. Они прекрасно
у.грют - это несложно - на ходу завладеть хорошими или по крайней
мере наименее плохими монетами. Гаскон показал нам, как это дела-
лось, на примере лионских банков, занятых сбором золотых экю.
Карьер, специалист по истории Марселя, десятки раз демонстрировал то
же самое, рассказывая о марсельских негоциантах XVIII века, собира-
телях серебряных пиастров, необходимых для торговли с Левантом.
Жители Сен-Мало в начале XVIII века играют на американском сереб-
ре. В 1720-1750 годах Магоны, крупные негоцианты из Сен-Мало,
спекулируют на китайском золоте: обмен серебра на золото в Китае
сулит большие барыши, поскольку белый металл там ценится гораздо
выше, чем в других местах. В конце века Жан Жозеф де Лаборд,

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          367

придворный банкир, которому суждено было в 1794 году сложить
голову на эшафоте, играл (и был в этом не одинок) на белом металле из
Новой Испании и на португальском, иначе говоря, бразильском золоте.

Не буду спорить, игры эти достаточно элементарны, но ведь для
того, чтобы играть в них, следует занять соответствующее положение,
оказаться наверху, получить возможность действовать с позиции силы.
Объяснение Жентила да Силвы остается наиболее точным. Однако
«вертикальный курс» - не что иное, как одна из форм откачки сбереже-
ний, того излишка, отложенного про запас, без которого капитализм не
мот бы существовать. В конце концов разве те банки, что во времена
Второй Империи и Третьей Республики распространяли среди публики
ценные бумаги акционерных обществ, не вели игру между низом и вер-
хом, которую можно также назвать своего рода «вертикальным кур-
сом»? Деньги от публики текут рекой, а административный совет пред-
приятия распоряжается им по своему усмотрению. Именно об этом
с гневом пишет в 1869 году Жорж Дюшен, а в 1911 и 1912 годах - Лизи,
обличитель банкиров, грабящих мелких вкладчиков "\ Принцип оста-
ется неизменным.

Постепенно в ход вступают бумамсные деньги. Нельзя сказать, что
бумажные деньги изменили положение вещей коренным образом, ос-
ложнили его или ускорили происходившие прежде процессы. В самом
деле, они находились в употреблении уже давно. Они служили замени-
телем, эрзацем наличности, но приживались в обществе медленно, хотя
изготовить их было совсем несложно: несколько написанных от руки
строчек, одна или две подписи - и готово. Тем, кто ничего в этом не
понимает - а таким имя легион,-- бумажные деньги кажутся дьяволь-
ской выдумкой, скандалом. Другие видят в них хитрый трюк, инст-
румент прямого действия, чудо. Несомненно одно: они - воплощенная
современность, уже родившаяся или еще только рождающаяся, вершина
обмена. Однако современность эта плохо вписывается в обыденную
жизнь; только деловые люди и внимательные наблюдатели способны
постичь ее суть. Таков, например, скромный Жан Бюва, автор «Журна-
ла Регентства» ^, размышляющий о перипетиях системы Лоу,- по-
истине богатая почва для выводов! В апреле 1720 года он поясняет свою
мысль: «Под кредитом вообще разумеют обещание писаное или неписа-
ное, данное одной или несколькими особами, каковое обещание служит
заменой монеты [...] Так-то в целом мире оптовая торговля совершается
ежедневно при посредстве одной лишь бумаги. Негоцианты не посылают

368                      Глава четвертая. Суперструктуры

нарочно курьеров или корабли с монетами во все места, где имеют
кредит. Под свои билеты могут они не только получить в долг всякую
сумму, в какой иметь будут нужду, но и наполнить корабли всеми
товарами королевства [...] Итак, бумаги, какие хотят нынче ввести
в употребление во Франции [с помощью того, что получило название
«системы Лоу»], лишь подкрепляют посредством кредита государст-
венного то, что отдельные банкиры делали прежде с помощью кредита
частного». Сказано очень недурно.

Однако простые векселя, акции компаний, городские займы не
выбрасывают на рынок массу бумажных денег. Более решительно
берется за дело государство. Оно очень быстро принялось распро-
странять собственные ценные бумаги: в 1522 году выпускает ренты
на Парижскую Ратушу, гарантируя выплату денег владельцам бумаг,
которые мы назвали бы купонами. Были ли эти ценные бумаги,
выпускаемые государством, разновидностью денег (сегодня мы назвали
бы подобные бумаги деньгами без колебаний)? Исаак де Пинто "*"
(1771) придерживался этого мнения, но изъяснялся неуверенно, со
многими оговорками: «Хотя сходства [с монетами] у государственных
ценных бумаг немало, монетами в точном смысле слова их все-таки
не назовешь; однако же самим своим появлением увеличивают они
общее количество денег, находящихся в обращении, и превращаются
в недвижимое имущество, наравне с землей или домами; они приносят
доход, не требуя ни починки, ни обработки; главное же их достоинство
в том заключается, что заставляют они обращаться деньги или то,
что служит им заменой, с большей быстротой, и потому-то в оп-
ределенном смысле и до определенной степени можно их рассматривать
как наличные деньги, роль которых нередко случается им играть.
На лондонском рынке можно за 24 часа превратить сто тысяч фунтов
стерлингов аннуитета * в звонкую монету».

Однако подобное превращение возможно лишь при посредничестве
активно действующей Биржи, парижская же биржа до принятия в Фон-
тенбло эдикта 1724 года практически не существовала. До этого город-
ские ренты, «вовсе не поступая в продажу», становились предметом
долгих, неторопливых торгов, результат которых скреплялся нотари-
усом, и не бесплатно. Тем не менее в царствование Людовика XVI
биржевая практика развивается, в дело вмешивается спекуляция, благо-
даря чему игра на повышение и на понижение делается не менее

* Род займа, по которому уплачивается ежегодно вместе с процентами и капитал
(примеч. ред.).

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          369

напряженной, чем в Амстердаме - а это не пустяк! - или в Лондоне.
Это тревожит многих наблюдателей и даже правительство. В 1789 году
«Парижская газета» и «Афиши» ежедневно отводят страницу биржевым
котировкам ценных бумаг - акций Индийской компании, билетов Ко-
ролевских займов (Emprunts royaux), Дисконтной кассы (Caisse
d'Escompte), Займов Города Парижа (Emprunts de la Ville de Paris).,.
К началу революции этих бумаг было выпущено па 8 миллиардов
ливров,- цифра не маленькая, превышавшая совокупный националь-
ный продукт не менее чем вдвое, а звонкую монету, находившуюся в тот
момент в обращении,- вчетверо "".

Сюда входили и 3 миллиарда королевского долга, в конце концов
погубившие Старый порядок. Впрочем, историки экономики с трудом
могут понять такой исход: согласно нынешним правилам, государствен-
ный долг не грозит никакой опасностью до тех пор, пока он превосходит
совокупный национальный продукт не больше, чем вдвое. Выходит,
монархия, чей долг не превышал 3 миллиардов, вовсе не была обречена
на гибель? Однако распространяются ли сегодняшние правила на реаль-
ность вчерашнего дня? Много грязи было влито на Калонна^'"-
блестящего, дерзкого финансиста, мыслившего в современном, «кейнси-
анском» (это слово уже было произнесено применительно к нему) духе,
но, однако, управлявшего Францией очень неудачно. Весь вопрос в том,
возможно ли было в его время управлять ею более удачно?

Впрочем, история бумажных денег -- это, по-видимому, в первую
очередь история банковских билетов. Которые, впрочем, получат это
название лишь очень поздно, когда их начнет печатать Французский
банк, основанный в 1800 году. До этого запоздалого крещения они
назывались просто «билетами» и долгое время пребывали па обочине
ежедневных обменов. Они были не более чем средством, и средством не
слишком действенным, к которому прибегали правительства, чья казна
истощилась. Так поступало, например, правительство Людовика XIV
после 1701 года: его билеты обесценивались с поразительной быстротой,
они обрушивались в пустоту, оседали в портфелях деловых людей,
которые не знали, как от них избавиться, или в чересчур ловких руках
ростовщиков и мошенников. В переписке начальника парижской поли-
ции маркиза д^Аржансона указаны многочисленные случаи мошенниче-
ства и надувательства, свидетельствующие о простодушии и растерян-
ности рядовых владельцев билетов. Стремясь за невероятные проценты
обратить билеты в звонкую монету, они доверяются посредникам, кото-
рые просто-напросто забывают им заплатить. Так случалось и в Пари-
же, и в Лионе. Это была первая широкомасштабная попытка ввести

370                      Глава четвертая. Суперструктуры

в обращение во Франции бумажные деньги. Кончилась она неудачей.
Впрочем, на память о ней в одной записке, относящейся, скорее всего,
к 1706 году, осталась забавная фраза: «Билеты во Франции приживают-
ся с трудом, как слабое растение; надо за ними ухаживать».

Следующая попытка, предпринятая Лоу, поначалу осуществляется
спокойно, эффективно, в рамках общей реформы налогов и системы их
сбора. Затем машина начинает давать сбои, разлаживается и дело
кончается катастрофой. В общей суматохе никто уже не вспоминает
о долге Людовика XIV, так что впору крикнуть «браво»! Однако память
о ненавистных билетах Лоу бросает тень на все банковские учреждения
и внушает к ним вечные подозрения, вдохновившие даже неких остро-
словов на сочинение бранных стихов:

Экю - оно и ггть :»кю:
А банковский оилст   билет:
Экю -- оно н есть :)кю.
А банковский - такой билет.
Что для подтирки лучше пет ^"*^

По этому поводу можно было бы, конечно, вспомнить старую
пословицу, гласящую, что во Франции любое дело кончается песенками
и эпиграммами, и дальше них дело не идет. Однако мне это нс кажется
верным. Ибо «электрошок инфляции 1718-1720 годов» влиял на фран-
цузское банковское дело еще очень долго ^°. Создание Дисконтной
кассы в 1776 году произойдет без всякого шума. Создатели ее намеренно
избегали употреблять слова «банк», а крупные билеты этой кассы
привлекали внимание не столько широкой публики, сколько богатых
торговцев и спекулянтов. Кто бы мог поверить, что во время Революции
Франции придется столкнуться с ассигнатами и территориальными
мандатами (mandats territoriaux) *, которые решительно затмят систему
Лоу? Введенный, не без сильного внутреннего сопротивления, Учреди-
тельным собранием в апреле 1790 года, ассигнат в течение несколько
месяцев сделался настоящим банковским билетом на предъявителя,-
и тут Собрание решило, что курс его искусственно завышен. Очень
скоро на рынках и на ярмарках хлеб и скот стали продаваться только за
монеты. Обесценивание бумаги происходило с фантастической скоро-
стью. 15 нивоза IV года в Шамбери за 10 000 ливров в ассигнатах давали
от 43 до 44 ливров в монете. В 1838 ГОДУ один старик вспоминал о том,

Бумажные деньги, выпущенные в апреле 1796 года взамен отмененных ассигнатив
(примеч. ред.).

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма

СООТНОШЕНИЕ БИЛЕТОВ И МЕТАЛЛИЧЕСКОЙ МОНЕТЫ
В ДЕНЕЖНОЙ МАССЕ с 1820 по 1895 год

(Источник: Braudel F" Labrousse E. Histoire economique et sociale de la France.
1976. Т. Ill/1)

                        Денежна ая масса
Общая
Годы    сумма (в миллио-        Металлические   Билеты  Депозит Общая
нах франков)    монеты                  сумма
(в прон ентах)
1820-1824       2,30    80,1    8,5     11,4    100,0
1825-1829       2,56    80,6    7,9     11,5    100,0
1830-1834       2,86    81,0    8,1     10,9    100,0
1835-1839       3,27    81,4    7,6     11,0    100,0
1840-1844       3,49    80,7    8.6     10,7    100,0
1845-1849       3,83    79,7    9,8     10,5    100,0
1850-1854       4,58    77,2    12,6    10,2    100,0
1855-1859       5,49    77,6    12,4    10,0    100,0
1860-1864       6,24    76,2    12,3    11,5    100,0
1865-1869       7,23    70,8    14,8    14,4    100,0
1870-1874       7,30    53,0    32.6    14,4    100,0
1875-1879       8,02    53,1    28,8    18,1    100,0
1880-1884       9,02    52,7    29,0    18,3    100,0
1885-1889       9,24    49,1    28,7    22,2    100,0
1890-1894       9,48    41,2    32,1    26,7    100,0
что происходило четыре десятка лет назад, в 1797 году: «30 000 ливров
едва хватало на то, чтобы купить пару сапог» ^"'. Нечто подобное - на
свой, разумеется, лад - испытала в 1923 году еще не оправившаяся
после войны веймарская Германия.

Банковский билет, как я уже сказал, начинает по-настоящему вхо-
дить в жизнь французов только после основания Французского банка,
который в 1800 году получил на пятнадцать лет привилегию на выпуск
билетов внутри парижского региона. Провинциальные банки выпус-
кали билеты, имевшие хождение лишь в соответствующих провинциях.
Однако поскольку парижские билеты принимали во всех департамен-
тах, а провинциальные билеты в Париже не принимали, курс оп-
ределялся притоком билетов в столицу и их оттоком оттуда. В самом
деле, Французский банк занимался прежде всего учетом векселей. Это
давало ему повод пускать свои билеты, которые всегда могут быть
обменены на наличные деньги, в обращение в деловых кругах. Однако,

372                      Глава четвертая. Суперетруктуры

поскольку речь шла только о крупных купюрах в 500 франков и боль-
ше, получалось, что Банк обслуживает едва ли не исключительно
крупную торговлю и, благодаря своей осторожности, никогда не остает-
ся в накладе ^"".

Как ни странно, положение переменилось лишь после революции
1848 года, заставшей врасплох директора банка, его заместителя и уп-
равляющих. В самом деле, в это время региональные банки были
сделаны отделениями Французского банка, который, таким образом,
распространил свое влияние на всю территорию страны. Пятидесяти-
франковые купюры приблизили Банк если не к широкой публике,
по-прежнему сохранявшей недоверчивость, то по крайней мере к мелким
торговцам. Искусственно завышенный курс 1848-1852 годов, нигде не
вызвавший массового сопротивления, способствовал более широкому

Если взглянуть на таблицу «Соотношение билетов и металлических
монет в денежной массе с 1820 по 1895 год», можно убедиться, что
совершалось это распространение довольно медленно. Кредит по-преж-
нему распылялся между местными заимодавцами и, в еще большей
степени, между нотариусами. Ускоренное распространение началось
лишь после 1860 года, когда у банков открылись местные отделения
и они стали привлекать к себе все большие и большие суммы из частных
сбережений. Хотя металлические монеты сохранили анормально значи-
тельное место в денежном обращении вплоть до начала Первой мировой
войны ^\ мудрая политика Французского банка помогла приручить
банковский билет, сделать его повседневным элементом кредита и об-
мена. Во всяком случае, именно он постепенно вытеснил из обращения
вексель, о котором нам теперь придется поговорить подробно.

Роль векселя. Предшествующие объяснения расчистили нам площад-
ку. Я хочу сказать, что они осветили такие важные вещи, как историю
турского ливра и банковского билета, и теперь мы можем заняться
вещью еще более важной - векселем, который вошел в обиход очень
рано, так что разговор о нем позволяет поставить множество вопросов
и пролить свет на все прошлое европейской экономики с XII по XIX век.
Вопросы эти становятся, можно сказать, все более многочисленными по
мере того, как совершенствуются исторические исследования. Не успеем
мы разрешить одну проблему, как перед нами тотчас вырастают новые.
Казалось бы, Андре-Э. Сейу, Раймон де Рувер и Джулио Мандич
сказали по этому поводу все, что можно, и сказали очень хорошо.

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          373

Между тем новая, еще неизданная книга молодых экономистов - «Част-
ная монета и власть государей» - поднимает некоторые новые пробле-
мы и предлагает блестящие решения, хотя, прочитав эту книгу до конца,
понимаешь, что окончательного ответа не дает и она, тем более, что
хронологические рамки ее ограничены концом XVI века.

Вексель - «листок бумаги» формата наших современных банкнот,
Учебники по торговле объясняют, как составить вексель по форме,
которая, сделавшись неприкосновенной святыней, остается неизменной
на протяжении столетий. Из года в год повторяются одни и те же
предосторожности, одни и те же формулы, одни и те же призывы.
Прочесть сегодня один из таких векселей (а в наших архивах их
тысячи) - значит прочесть и все остальные,

В принципе вексель - это способ отправить из одного населенного
пункта в другой или на отдаленную ярмарку сумму денег, которую
требуется выплатить в другой монете: если вексель посылается из
Лиона в Медину-дель-Камно, он будет выражен в Марковых экю,
лионской разменной монете, а заплатят по нему в мараведи, кастильской
разменной монете, по курсу, принятому в Медине, если же вексель
будет выписан на Антверпен, в месте назначения по нему заплатят
в голландских ливрах... Нетрудно понять, что в сделке участвуют
четверо. Четверо, которые на жаргоне торговцев носят родовые на-
звания, впрочем порой изменяющиеся. Но проблема не в названиях,
а в самом механизме действия векселя и в необходимости участия
в сделке четырех человек. Поясню мою мысль на примере, который
может показаться чересчур простым.

В 1945 году перевести деньги из Франции в Италию было чрез-
вычайно трудно, но не невозможно. В самом деле, в Париже сущест-
вовало довольно известное агентство, вы относили туда некую сумму во
франках, и коллеги тех, с кем вы имели дело в Париже, выплачивали
обозначенную сумму в лирах в Венеции, Генуе или Риме. Таким
образом, в приведенном мною примере фигурируют два посредника:
один в Париже, другой- в Венеции, которые всецело доверяют один
другому. Третий - француз, внесший свои франки и получивший
взамен бумагу (расписку), которую должен послать в Венецию, и нако-
нец, четвертый - доверенное лицо француза, пересылающего деньги;
он-то и получит в Венеции эквивалент первоначальной суммы в лирах,
за вычетом накладных расходов. Итого четыре участника. Если же я -
путешественник, который получает в Венеции деньги, внесенные мною
же в Париже, я играю двойную роль и участвую в деле в двух лицах:
квартет все равно налицо.

374                      Глава четвертая. Суперструктуры

Главное, что вытекает из этого выдуманного примера, это что для
осуществления сделки необходимы канал связи - два агента - и, по
краям, два клиента, собственным каналом связи не располагающие.
Наконец, расписка, полученная в Париже - вырванный из блокнота,
заполненный на скорую руку листок бумаги,- это упрощенная разно-
видность священного векселя.
Сделаем несколько дополнительных замечаний:
1) В нашем примере Париж - Венеция (1945) совершенно очевид-
но, что перевод денег может производиться как из Парижа в Венецию,
так и из Венеции в Париж: по отношению к данному месту вексель,
отправляемый оттуда в другое место,- называется траттой, а вексель,
возвращающийся в этот пункт,- римессой. Именно об этом говорит
Ж. Траншан в своей «Арифметике» (1561): менять, говорит он,- это
значит «брать деньги в одном городе, дабы отдать ту же сумму в другом,
или, напротив, отдавать деньги в одном месте, чтобы получить ту же
сумму в другом» ^.

2) Чаще всего города и ярмарки, между которыми происходит
обмен, располагаются в разных государствах, у каждого из которых
своя монетная система. Но есть и такие векселя, которые курсируют
в пределах одного государства, например, начиная с XVI века, между
Лионом и Парижем, Руаном, Туром, Нантом, Бордо, Ла-Рошелью,
Марселем... В обоих случаях расстоянию между местом отправления
и местом получения векселя соответствует разница в суммах. За перевод
денег платят процент, меняющийся в зависимости от курса. Таким
образом, в сделке всегда присутствует некоторая неопределенность,
«риск», отчего Церковь, запрещающая всякое предоставление денег
взаймы под проценты как ростовщичество, допускает существование
векселей, так сказать, снимая с них обвинение в грехе ростовщичества.
Снисходительность эта, вне всякого сомнения, открыла двери капи-
тализму, а объяснялась она, возможно, тем, что Церковь, получавшая
доходы со всей Европы, сталкивалась с теми же проблемами, что
и торговцы. Заметим, однако, что Церковь дозволяет существование
векселей лишь в тех случаях, когда деньги действительно переводятся
из одного места в другое.

3) Что же касается четырех участников, необходимых для операций
с векселями, их роль непременно будут играть либо банки, либо негоци-
анты, либо торговцы, либо менялы. Не всякий, кто умеет писать, имеет
право выписать вексель. Право это принадлежит узким группам специ-
алистов. Кондильяк сообщает, что «даже на рынках величайшая похва-
ла, какой может удостоиться торговец, звучит так: он знает толк в заем-

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          375

ных письмах» ^. Знать толк в заемных письмах, или векселях, нелегко,
так как за ними скрываются сложные соотношения монет. Само же
составление векселей - дело довольно простое. Достаточно воспроиз-
вести, сделав необходимые уточнения (место, имена, внесенная сумма
денег в той или иной монете), формулу, все элементы которой всегда
остаются неизменными. Разумеется, вексель должен быть написан соб-
ственноручно, а образцы нашего почерка - дополнительная предосто-
рожность! - иметься у вашего корреспондента.

4) В процессе длительного существования характер векселя изме-
нился, а функции расширились. Начиная с XVI века купцы пытаются
превратить его в оборотный документ, однако обыкновение делать на
векселе передаточную надпись прививается очень медленно. Напротив,
очень рано - хотя церковные власти и осуждают такое отклонение -
вексель, выписанный на некоего векселеполучателя, может возвратить-
ся к его владельцу, будучи прежде по предварительному сговору -
договору относительно ricorsa * - переведен на одного или нескольких
других человек. Такая практика вошла в обыкновение в Италии еще
в XVI веке, но о ней имели представление и в Лионе, где в т\ же пору
употребляли слова «ретратта» (rechange) или «ресконтра» (rescontre).
Джулио Мандич упоминает вексель, который путешествовал таким
образом в течение шести лет! Я со своей стороны, нашел вексель
Филиппа II, данный Фуггерам в 1590 ГОДУ и оплаченный лишь в 1596
году! В обоих случаях речь идет о скрытой форме процентной ссуды.
Ретратта позволяет даже порой производить фиктивные, если нс мошен-
нические, операции, называемые во Франции «кавалерийскими». Од-
нако, чем бы ни являлись подобные сделки - орудием кредита или
инструментом чистой спекуляции,- перевод векселей требует ловкости,
умения разбираться в арбитрамсах ** и выбирать наиболее выгодные
маршруты. Жак Лаффит, служащий банка Перрего, ставший в 1808
году, после смерти своего патрона, его преемником, считал себя величай-
шим знатоком подобных операций, в отличие от старика Перрего,
который, по мнению Лаффита, ничего в них не смыслил ^.

Последнее превращение, о котором следует сказать: в ту пору, когда
вексель почти утратил свое значение, вытесненный банковским билетом
(и, в еще большей степени, чеком, который был введен в употребление
в Англии, а около 1865 года появился и во Франции), был принят закон

* Обратное движение, подписание второго векселя для уплаты процентом по предыду-
щему займу (ит..).
** Извлечение дохода из разницы вексельных курсов (примеч. ред.).

376                      Глава четвертая. Суперструктуры

от 7 июня 1884 года ^', который, «узаконив реальное положение дел»,
разрешил «выписывать вексель на то же место, где производится выпла-
та». Так было ликвидировано священное требование разницы места.

Создал ли вексель интер-Европу? Историки всегда исследовали преж-
де всего эту «внутреннюю» историю векселя. Но нас и здесь в первую
очередь интересуют процессы экзогенные, роль векселя в становлении
формирующегося капитализма и европейской экономики, также еще
только формирующейся, но уже на этой ранней стадии достигшей
некоего единства.

Самый лучший способ перейти от внутреннего к внешнему - это,
конечно, начать с примера. Я выйду за пределы французского шести-
угольника и возьму пример из жизни Кастилии, который знаю дос-
конально. Симон Руис, купец из Медины-дель-Кампо - вся переписка
которого сохранилась,- перепробовав множество ремесел, занялся
в конце жизни, после 1590 года, спекуляцией векселями, выписыва-
емыми из Медины-дель-Кампо на Флоренцию (тратты) и из Флоренции
на Медину (римессы). Именно на этой пересылке векселей туда и обрат-
но он и составил себе капитал. Таким образом, речь идет уже нс
о простых переводах денег, какие вначале осуществлялись с помощью
векселей.

Симон Руис только что приобрел у торговца шерстью, проживающе-
го в его родном городе Медина-дель-Камно, вексель на Флоренцию,
в котором этот торговец обращает в наличность в свою пользу стоимость
тюков шерсти, отправленных морем из Аликанте в Ливорно, а оттуда во
Флоренцию,- тюков, за которые покупатели еще только должны
заплатить. Торговец шерстью продает свой вексель Симону Руису с тем,
чтобы получить все причитающиеся ему от продажи деньги немедленно;
иначе ему пришлось бы ждать, пока груз попадет во Флоренцию,
а затем - пока вексель из Флоренции вернется в Медину-дель-Кампо,
на что уйдет больше трех месяцев. Итак, он получает свои деньги
авансом - производится учет векселя. Что же касается Симона Руиса,
он отправляет вексель своему соотечественнику, обосновавшемуся во
Флоренции купцу Бальтасару Суаресу, человеку в высшей степени
надежному и пользующемуся его полным доверием. Бальтасар получает
вексель, взимает деньги с плательщика и тотчас покупает новый век-
сель, который выписан на Медину-дель-Кампо и по которому тамошние
векселеполучатели должны заплатить Симону Руису. Таким образом,
через полгода после посылки первого векселя, Руис возвращал себе свой

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          377

первоначальный капитал, плюс - в среднем - 5 процентов прибыли.
Поскольку подобную операцию он проделывал дважды в год, годовая
его прибыль составляла 10 процентов ^.

Откуда же бралась прибыль, если за перевод денег не взимались ни
комиссионные, ни проценты? Из многих источников, которые видоиз-
менялись с течением времени, равно как и сам вексель.

По мнению авторов труда «Частная монета и власть государей», до
конца XVI века те, кто пользовались векселями, не могли не получать
минимальную прибыль, поступавшую к ним автоматически. Доводы
авторов звучат весьма убедительно. Они объясняют, в частности, отчего
там, где собственную расчетную денежную единицу (с «фиксирован-
ным» курсом) котируют в иностранной монете (с курсом «нефиксиро-
ванным»),- например, «марковые экю» в экю генуэзских, если дело
происходит в Лионе,- курс обмена всегда выше, чем в тех местах, где
иностранную монету с нефиксированным курсом котируют в местной
монете (например, «марковые экю» в экю генуэзских в Генуе, причем -
в этом-то и вся сложность - по совершенно иному курсу, нежели
в Лионе). Объяснение (затрагивающее всю систему курсов реальных
монет в каждом государстве и соотношение между их официальной
стоимостью и стоимостью действительной) занимает почти половину
книги. К нему я и отсылаю читателей. Впрочем, гораздо большее
значение, чем сам механизм автоматического получения прибыли, имеет
тот факт, что механизм этот связан с иерархической организацией
европейских рынков вокруг центральной ярмарки (лионской, а позже
безансонской ярмарки под контролем генуэзцев), которая и задает тон.
Каждому рынку отводилась определенная роль (котировка монеты
с фиксированным курсом в монете с курсом нефиксированным или
наоборот), так что наиболее выгодные маршруты вырисовывались сами
собой. В результате «торговцы-банкиры [XVI века] не сомневались, что
движение денег туда и обратно между двумя точками принесет им
[минимальную] прибыль» в любых экономических условиях. В приве-
денном нами примере при переводе векселей из Лиона, где котируют
монету с фиксированным курсом в монете с курсом нефиксированным,
в Геную, где дело обстоит противоположным образом, каждая операция
будет приносить 1,8 процента прибыли, то есть 7,3 процента в год ""*.

Вся эта система функционировала лишь постольку, поскольку век-
селя были в то время (и с очень давних пор) - заповедной зоной,
предметом монопольного владения крошечной группки людей, привиле-
гированной «касты» итальянских банкиров. «Покрыв всю романскую
христианскую Европу настоящей сетью», они действуют совершенно

378                      Глава четвертая. Суперструктуры

независимо как от купцов, на чьих потребностях наживаются, так и от
государей. После денежных реформ 1577 года система быстро разладит-
ся. Но в течение десятилетий своего существования она успеет превра-
тить вексель в инструмент постоянного обогащения, действовавший
заодно с «вертикальным курсом» Жентила да Силвы.

Существовали и другие источники прибыли от векселей; правда, они
были менее надежны, но в XVII и XVIII веках развивались все более
интенсивно. Не следует забывать, пишет Гальяни (1770), что к привиле-
гиям торгующих наций принадлежат «прибыли от разницы в курсах;
почти всегда оборачивается она и к их пользе [...] Так, кажется, что
купец продает без всякой выгоды, а между тем одна лишь разница
курсов сулит ему барыш, и немалый» °"". Согласно «Образцовому него-
цианту» Савари, около 1710 года барыш этот «составлял, бывало, два,
три, четыре, даже десять и пятнадцать процентов, в зависимости от
пробы монет, большего или меньшего обилия денег и большей или
меньшей редкости векселей на рынках» ^'.

Ибо векселя, вне всякого сомнения, лишь отражают движения
монеты между странами, те самые, которые изменяют торговый баланс
и обуславливают просьбы о кредите. Так, однажды торговля векселями
перестает приносить Симону Руису доход. Во Флоренции скопилось
слишком много денег, и его корреспонденту удается купить вексель
на Медину лишь по очень высокой цене. «Курс нынче таков,-
пишет он,- что владелец денег вынужден отдавать их по той цене,
какую назначит покупатель». Единственный способ не потерять при-
быль: перевести вексель на Антверпен или Безансон ^. Напротив,
если монет на рынке мало, а мне, купцу, необходимы деньги, я вы-
писываю вексель, продаю его, а оплачу полгода или год спустя.
Тем временем купец-банкир, владеющий векселем,- по которому он
мне заплатил,- переведет этот вексель с данного рынка на какой-либо
другой, по своему выбору, с тем чтобы он вернулся к нему с прибылью.
Эти путешествия векселя и есть та ricorsa, о которой я говорил выше.
Таким образом, вексель позволяет предоставлять ссуды негоциантам,
сеньорам, государям.

Кроме того, вексель - благодаря прежде всего ярмаркам (а также
депозитным банкам - таким, как венецианский) - становится средст-
вом взаимного погашения требований (compensation), итальянского
riscontro *, а позже английского clearing **. Французская академия в сво-

* Встреча (ит.).
** система взаимных расчетов между банками (англ.).

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          379

ем словаре 1985 года выражает пожелание, чтобы слово «clearing»,
употребляемое экономистами поистине беспрестанно, было заменено
словом «compensation», но не предлагает возвратиться к старинному
термину rescontre, очень рано вышедшему у нас из употребления. Его нет
в словаре Литтре, а «Словарь» Савари содержит лишь глагол rescontrer.

Взаимное погашение требований - одна из главных целей, ради
которых устраиваются ярмарки. В Лионе в те времена, когда здесь
действовала самая главная ярмарка, до 1539, а то и до 1579 года,
четырежды в год предъявлялось к уплате огромное множество векселей.
В действительности эти векселя часто погашали один другой: авуар
нейтрализовывал долг... Клод де Рюби, историк Лиона (1533-1618),
с восторгом сообщает, что за одно утро участникам лионской ярмарки
случается погасить долгов на миллион, не уплатив ни единого су
наличными. Эта система действует тем более безотказно, что если
какие-то долги и остаются непогашенными, они могут быть перенесены
на следующую ярмарку - так создается «депозит» (разновидность кре-
дита, приносящая от ярмарки до ярмарки 2,5 процента, то есть 10
процентов в год). В XVII веке, когда Лион утерял свое международное
первенство, депозит в нем все равно продолжал действовать, привлекая
«скучающие» деньги. Это один из ресурсов, которые лионские заимодав-
цы будут тщательно сохранять. Надежный источник доходов.

Теперь мы можем с некоторой надеждой на успех приступить к ре-
шению проблемы, обозначенной в названии этого параграфа. Неважно,
что в истории вопроса остается немало темных моментов и что мы,
например, не знаем, ни когда, ни вследствие каких процессов появился
на Западе вексель. Возможно, это произошло в XII веке. По-видимому,
в Италии. Возможно, что связано это было с деятельностью генуэзцев
по переводу денег на другой берег Средиземного моря или с нуждами
внутриевропейской торговли и шампанскими ярмарками. А может быть,
вексель выдумали евреи, пытавшиеся издалека вернуть себе богатства,
которых лишились при изгнании из родных мест,- гипотеза также
вполне правдоподобная. В таком случае нельзя ли увидеть в векселе
подражание тем заемным письмам, которые довольно рано начали иметь
хождение среди торговцев-мусульман, от Туниса (Ифрикии) до Индии?
Итак, возможно, что нации передавали вексель друг другу, как другие
культурные блага - такие, как бумага, хлопок, сахарный тростник,
порох. Я неоднократно выдвигал от своего имени это последнее объясне-
ние, которое специалисты по истории Ислама, включая Эштор, отверга-
ют без колебаний, хотя при этом и без доказательств. Впрочем, неважно:
куда больше, чем прошлое векселя, нас интересует его будущее.

380                      Глава четвертая. Суперструктуры

Не подлежит сомнению, что благодаря векселю негоцианты и бан-
киры создали новую монету, псевдомонету, которая неподвластна госу-
дарям, которая без труда преодолевает разделяющие Европу политичес-
кие и монетные границы и создает, пренебрегая различиями между
металлическими монетами, единое торговое пространство, где негоциан-
ты и банкиры действуют по своему усмотрению, и Церковь, долгое
время упрекавшая их в ростовщичестве, бессильна чем-либо им поме-
шать. Что же касается государя, он может налагать запрет на вывоз
наличных денег, но вексель путает ему все карты. В конечном счете
выходит, что именно вексель создал то, что авторы книги «Частная
монета и власть государей» называют интер-Европой и что, на мой
взгляд, обладает всеми признаками очень рано - со времен шампанских
ярмарок - возникшего на узком европейском континенте мира-экономи-
ки. Я готов согласиться с такой трактовкой - разумеется, сделав неко-
торые уточнения и даже оговорки.

Прежде всего, христианский мир существовал и до XII века, и части
его были связаны между собой. Связи эти привели к перемещению
и трансфертам металлической монеты - ибо монета, как бы неудобна
она ни была для перевозки, как бы тщательно за ней ни надзирали,
все-таки перемещается. Доказательством этого служит число иностран-
ных монет на той или иной территории, известное нам из документов.
Движение векселей дублирует движение монет, но не заменяет его,

Итак, металл тоже на свой лад создавал интер-Европу, как бы
несовершенна она ни была, ибо способствовал обмену товарами и лю-
дьми.

Преимущество векселя заключается в том, что он, если позволено
будет прибегнуть к образному выражению, содержит в себе нечто
воздушное. Он действует на верхнем этаже, на уровне необходимой
централизации, ибо система, держащаяся прежде всего на ярмарках,
происходящих раз в три месяца (и в меньшей степени - на рынках, где
сроки уплаты по векселям были гораздо короче), нуждается в центре,
способном организовать взаимное погашение требований, упорядочить
обращение, которое сверх меры переполняют тысячекратно повторя-
емые обмены. «С тех пор, как изобретена была та прекрасная всемирная
монета, что зовется траттами и римессами,- писал еще в 1810 году
Франсуа Молльен ^,- торговля ежегодно приводит в движение богат-
ства, превышающие в два десятка раз, а то и больше, реальные запасы
золота и серебра, коими располагает Европа». В таких условиях воз-
никает потребность разрядить, упростить ситуацию. И система взаим-
ных погашений устанавливается едва ли не сама собой.

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          381

Что здесь, собственно говоря, чудесного? Ведь если я негоциант, то,
что я покупан), и то, что я продаю, стремятся к равновесию, и равнове-
сие это обнаруживает себя там, где имеются условия для всеобщей очной
ставки. Именно это происходит в Лионе - чье право называться цент-
ральной ярмаркой не подлежит сомнению,- в период господства «мар-
кового экю», пущенного в оборот в 1533 году и смененного «экю
с солнцем» лишь в 1575 году. Падение Лиона как торговой ярмарки
началось, бесспорно, еще в 1562 году, однако денежный рынок процве-
тал здесь вплоть до 1575 года °"\ Задержка весьма показательная, ибо
шампанские ярмарки также перестали принимать товары около 1300
года, денежными же операциями продолжали заниматься до 1335 года.

Лион пришел в упадок, следовательно, необходим был новый центр.
С 1579 года в Пьяченце начинает функционировать так называемая
Безансонская ярмарка под строгим контролем генуэзцев, подобно тому
как лионские ярмарки находились под контролем тосканцев. Преуспева-
ние Генуи стало естественным следствием стечения благоприятных
обстоятельств, которое позволило торговцам-банкирам завладеть огром-
ной массой политического серебра католического величества (имевшего
хождение по всей Европе и особенно в мятежных Нидерландах), начи-
ная с 1557 года заменить при этом государе купцов из Южной Герма-
нии - Фуггеров, Вельзеров и других, а затем принять на себя ту роль,
какую прежде играл антверпенский рынок. В самом деле, в 1569 году
война прервала связь между Испанией и Северным морем: Атлантика
оказалась выключенной из кругооборота, и это принесло немалые
выгоды Средиземноморью. Испанские галеры, принадлежащие его като-
лическому величеству, стали перевозить слитки и набитые реалами
сундуки уже не в Антверпен, а в Геную, которая перепродавала белый
металл Флоренции и Венеции, закупавшим его в большом количестве
для своей торговли с Левантом, Одновременно с помощью векселей
генуэзцы доставляли на антверпенский рынок золото, необходимое для
содержания войск, служащих его католическому величеству.

Так создавалось величие Генуи, закладывались основы «генуэзского
века», продлившегося, впрочем, от силы три четверти столетия, с 1558
по 1627 год. В течение этого «века» центром торговой Европы оставался
город святого Георгия и ярмарки, которые его уроженцы устраивали
в Пьяченце, в сорока километрах от Милана.

Должны ли мы, вслед за авторами труда, откуда я многое заимство-
вал, полагать, что генуэзцы способствовали «извращению курса», кото-
рый по их вине стал зависеть не от скрытого кругооборота товаров, но
исключительно от перемещения испанских политического серебра? Мои

382                      Глава четвертая. Суперструктуры

коллеги считают, что именно из-за этого извращения Пьяченца, чтобы
не сказать Генуя, относительно быстро утратила свое удивительное
первенство ^.

Эти неизданные объяснения должны были бы меня убедить, но
я упорствую: дело происходило иначе. Вексель, стяг, парящий на
вершине экономики, опирается на наличность - золото и серебро -
и на товар. Серебра у Генуи более чем достаточно, а вот торговых
обменов ей недостает: генуэзский флот, несмотря на использование
грузовых судов из Рагузы, весьма скромен; по большому торговому
пути лес, хлеб, сукна, разнообразные ткани, скобяные изделия перево-
зятся на флейтах из Голландии; наконец, белый металл в конце концов
вновь начинает курсировать между Испанией и Северным морем по
водам Атлантики. С 1630 года перевозками для испанского короля -
хотите верьте, хотите нет! - начинают заниматься англичане, а после
1648 года - голландцы! Дело превыше всего. Больше того, купцы-
финансисты из числа марранов - евреев, по разным соображениям
принявших христианство, также, благодаря покровительству графа-гер-
цога Оливареса, начинают служить Испании. Постепенно они включа-
ют Испанию в свой кругооборот, точно так же, как позже протестант-
ские банкиры охватят своим кругооборотом Францию. Именно этим -
а вовсе не порочным употреблением векселей - объясняю я закат
«генуэзского века», который, впрочем, отнюдь не означал, что Генуя
лишилась своих сказочных богатств.

Выводы, вытекающие из этой схемы, заставляют нас вернуться
к нашим рассуждениям касательно миров-экономик в целом и, в частно-
сти, того мира-экономики, который создавался в Европе и в который
Франция, вольно или невольно, с каждым годом включалась все больше
и больше. Мы уже говорили, что экономика - это автономная экономи-
ческая зона, расположенная на определенной части планеты. У нее
всегда имеется центральная точка: в Европе эту роль исполняли после-
довательно Венеция, Антверпен, Генуя, Амстердам, Лондон. Но если
учесть, какое огромное значение имела центральная ярмарка, придется
признать, что у создававшегося в Европе мира-экономики имелось две
главных точки: город и ярмарка. Это сразу усложняет представления
о мире-экономике. Во времена шампанских ярмарок Генуя уже была
«главной» и навязывала всем прочим своих менял. Когда шампанские
ярмарки пришли в упадок, на первое место вышла Венеция, связанная
теснейшими узами с ярмаркой и биржей в Брюгге. Затем господство
завоевал Антверпен - при помощи Лиона, с которым была связана
также и Флоренция (бразды правления держала именно она). В пору

Стрелки обозначают движение векселей между рынками и их
количество. Когда вексель возвращается назад в то место, где был
выписан, цифры помещены возле принимающего рынка. Напри-
мер: Майорка шлет 226 векселей в Барселону и 25 в Валенсию; она

получает 31 вексель из Барселоны и 15 из Валенсии.
(Схема Жака Бертена).

Первая диаграмма основана на уникальном материале. Елена
Чекки изучила все векселя, которые рассылал по миру Франческо
ди Марко Датини, купец из Прато. Концентрируясь вокруг трех
основных полюсов: Флоренции, Генуи и Барселоны (значение кото-
рых в XIV веке общеизвестно), маршруты этих векселей обрисовы-
вают финансовое и коммерческое пространство тогдашних между-
народных обменов: Италия, французское и испанское Средизем-
номорье плюс вылазки в сторону Брюгге и государств Севера.

384                      Глава четвертая. Суперструктуры

своего второго взлета Генуя обзаводится центральной ярмаркой, рас-
положенной сравнительно недалеко, в Пьяченце. Но когда центр Ев-
ропы перемещается в Амстердам, а затем в Лондон, система с двумя
центрами: главным городом и главной ярмаркой - постепенно исчезает.
Амстердам будет главенствовать один, имея и ярмарку, и биржу.
Лондон будет главенствовать один, имея одну лишь биржу, созданную
в 1571 году, и Расчетную палату (Chambre des compensations), созданную
в 1780 году.

Можно ли считать, что мы исчерпали тему векселя и связанных
с ним проблем? Разумеется, нет. Если читатель хочет в этом убедиться,
ему достаточно взглянуть на схемы «Кругооборот векселей» или «Век-
сельный треугольник и кругооборот монеты в мире». В первой исполь-
зованы данные из богатейших архивов Франческо ди Марко Датини
(конец XIV- начало XV века). Пункты отправления и пункты назна-
чения векселей, которые он отсылает и получает - Неаполь, Рим,
Флоренция, Милан, Генуя, Венеция, Барселона, Моннелье, Авиньон,
Брюгге,- позволяют выявить основные точки опоры экономики, гос-
подствовавшей в ту пору на пространстве от Италии до Северного моря:
это и есть ось капитализма на его начальной стадии. Второй набросок
показывает, какими маршрутами на рубеже XVI-XVII веков двигались
векселя и монета из центрального пункта - генуэзских ярмарок в Пья-
ченце, получивших название «Безансонских». Маршруты эти покры-
вали всю Францию и большую часть Северной и Восточной Европы;
перевалочным пунктом на пути в Вену и Краков служила ярмарка во
Франкфурте. Через два века после Франческо Датини интер-Европа -
европейский мир-экономика - сильно разрослась.

Финансы и банки: зарождение системы. Если с наступлением ночи
вы зажигаете лампу, а окно оставляете открытым, на свет сразу налета-
ют насекомые, бедные ночные бабочки. Капиталисты и люди с деньгами
днем и ночью устремляются точно так же к яркому, никогда не гас-
нущему источнику света - государству. И далеко не всегда опаляют
себе крылья. Государство повсюду, от Китая при династии Минь или
Индии при Великих Моголах до Европы, всегда является самым выгод-
ным объектом вложения денег, самым действенным инструментом их
выкачивания. Не стану утверждать, что жить - значит платить налоги
и повинности, но бесспорно, что жить, не исполняя своего вечного долга
налогоплательщика, нелегко, и началось все это не сегодня, а много

ВЕКСЕЛЬНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК И КРУГООБОРОТ

МОНЕТЫ В МИРЕ

Источник: Monnaie privee et pouvoir du prince. Op. cit.
Вторая диаграмма изображает движение векселей и монеты (амери-
канского серебра, восточного золота) по воле генуэзских банкиров.
Интер-Европа, концентрирующаяся вокруг трех полюсов: Пьячен-
цы (Безансонские ярмарки), Антверпена и Медины-дель-Кампо,

сильно расширилась на восток и на север.

Условные обозначения на карте: Пунктир - векселя. Тонкая
линия - серебро. Точечный пунктир - золото. Толстая линия -
границы Европы, охваченной векселями.

14   ф. Бродель

386                      Глава четвертая. Суперструктуры

восходит к Филиппу Августу, истинному создателю государства Капети-
нгов. Он сразу по восшествии на престол приобщил нас к этому
полезному труду. Разумеется, от налогов можно освободиться - с помо-
щью обмана, хитрости или даже нищеты. Люсьен Февр любил говорить,
что из всех французских деревень самыми грязными были те, что
принадлежали сеньору; тамошние жители нарочно изображали себя
еще более бедными, чем были на самом деле, и вводили в заблуждение
самого сеньора. Но разве обмануть того, кто вас эксплуатирует и живет
подле вас, не труднее, чем далекого короля Франции? «В самой богатой
деревне,- писал в 1709 году главный бальи провинции Иль-де-
Франс,- если и зарежут нынче свинью, так только ночью и тайком,
а сделай это кто на людях, стали бы с него взимать подати куда
большие» "'. По той же причине налогоплательщики никогда не торо-
пились с уплатой налогов, боясь, как бы власти не увидели в этом
признак достатка и повод увеличить размер повинности. Они пред-
почитали навлекать на себя долгие и разорительные преследования,
какими каралась задержка уплаты,- лишь бы не показаться богатыми.

Вся эта масса денег, кредитов, доходов и расходов, какую постоянно
приводит в движение государство, неизменно служила самой большой
ставкой в игре, как при Старом порядке, так и в той Франции, какая
пришла ему на смену. С самого начала и во Франции, и в других
европейских странах общая сумма налогов исчислялась 5, а то и 10
процентами совокупного национального продукта. Разумеется, с течени-
ем времени процент менялся. Сегодня он составляет около 50 процен-
тов - огромные вычеты, которые перепахивают всю экономику сверху
донизу и направляют общество к тому устройству, которое ему более
или менее подходит, но против которого оно не перестает роптать.

По сравнению с этой ошеломляющей мощью государства бледнеют
богатства Медичи, Фуггеров, Вельзеров и Ротшильдов. В 1840 году
состояние Ротшильдов, оценивавшееся в 123 миллиона франков, рав-
нялось всего двум процентам общей денежной массы тогдашней Фран-
ции.

Но богатство государства - богатство странное, растущее стран-
ным, переменчивым образом! Резервуар, который то переполняется
водой, то высыхает, затем вода возвращается вновь, с тем чтобы ее
выпустили наружу и заменили другой. Государство грабит людей,
отнимает деньги, но оно же возвращает их и распределяет. Пусть даже
порой оно само богатеет безмерно: вспомним казну Сюлли, хранившую-
ся в Арсенале; вспомним золотой запас Французского банка... Деньги
движутся в одну сторону, а потом устремляются в сторону проти-

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          387

воположную, накапливаются и рассредоточиваются,- все это гигант-
ская игра с массой возможностей. У какого капиталиста не возникнет
желание принять в ней участие? В частном секторе всякому, кто занима-
ется денежными операциями, крупной торговлей и разветвленной тор-
говлей внутри Европы, приходится ждать, рисковать, просчитывать
ситуацию наверняка. Но легче ли действовать тому, кто решает СЛУЖИТЬ
государству, не забывая при этом себя самого?

Как бы там ни было, превращением государственных доходов в до-
ходы частные люди занимались во все времена. Ничего, кроме улыбки,
не могут вызвать откровения некоего журналиста, обнаружившего, что
марокканские колонии представляли собою один из способов превраще-
ния государственных денег в частные, или неких серьезных экономи-
стов, обличающих современный сговор капиталистов с государством.
Разве дела не обстояли таким образом всегда? Можете ли вы вообразить
себе государство - не важно, какое именно,- не прибегающее к ус-
лугам торговцев, финансистов и банкиров? Осудите ли вы Людовика
XIV за то, что он, по выражению Сен-Симона ^, торговал собой,
принимая в Марли Самюэля Бернара, короля купцов Франции и всей
Европы, или императрицу Евгению, за то, что она допускала Джеймса
Ротшильда ко двору Наполеона III? Обоими царственными особами
двигала корысть - и оба поступали вполне разумно. После войны за
Испанское наследство доход от уплаты косвенных налогов снизился:
арендный договор Королевских откупов в 1703 году упал до 42 милли-
онов ливров; в 1683 году сумма была на 20 миллионов больше; разница
так велика, что откупщики отказываются возобновлять договора, нало-
ги взимаются чиновниками короля, но приносят в 1709 году лишь 31
миллион "°. Как видите, государство и капитализм обречены на сотруд-
ничество.

Самое интересное, пожалуй, заключается в том, что участие го-
сударства предопределяет некий геологический разлом, раздел почвы
нашей экономической истории на две части: с одной стороны, если
говорить современным языком, государственный сектор, с другой -
сектор частный. Если бы все было так просто - но это не так! -
можно было бы утверждать, что финансисты действовали заодно с Го-
сударством, что они составляли государственный сектор (или были
к тому близки), тогда как банкиры занимались делами, не имеющими
отношения к государю, и вскоре завоевали в этой области абсолютное
господство. Будь все так просто, банкиры и финансисты отличались
бы друг от друга как два различных вида, две расы. Меж тем в дей-
ствительности ничего подобного не происходило. В XV веке термин

388                      Глава четвертая. Сунерструктуры

«финансист» вообще применялся без разбора и ко всем королевским
чиновникам, отвечавшим за государственную казну, и к частным дель-
цам "*. Значение двух слов резко разошлись позже: финансист, со-
общает «Энциклопедия» XVIII века, есть «всякое лицо, получающее
доходы от всякого рода откупов, взимания налогов, предприятий или
дел, кои касательство имеют до доходов короля» ^'°°. Напротив, в XIX
веке два слова вновь начинают сближаться. Бесспорно, причина здесь
в том, что революция возвратила в ведение государства сбор прямых
налогов (до 1789 года он принадлежал государству только наполовину)
и налогов косвенных, уничтожив тем самым чудовищно разросшиеся
Королевские откупа. С этих пор государство сделалось в своем доме
хозяином хотя бы теоретически, юридически.

Оговорив все это, я буду исходить в дальнейшем из разделения
на частный и государственный секторы, на банкиров и финансистов,
которое прослеживается в истории Франции при Старом порядке до-
статочно четко.
Впрочем, нужно иметь в виду, что:

1) разделение это неабсолютно;

2) граница между двумя секторами часто оказывается нарушенной:
банкиры, образно выражаясь, переходят направо, к финансистам,
а те - налево, к банкирам.

3) для удобства изложения я буду говорить не о фискальном госу-
дарстве, каким оно сделалось со времен Филиппа Августа, когда была
введена уплата налогов, но о государстве финансистском, согласно
удачной формулировке Пьера Шоню, государстве, которое не может
существовать без помощи тех, кто снабжает его наличными деньгами, из
какого бы сектора эта помощь ни поступала. Именно подобные помощ-
ники доставляют государству «деньги, кои суть первейшая кровь, теку-
щая по его жилам», как выразился один генеральный интендант'"'...
Каким же образом помощники эти служат государству, а заодно и оби-
рают его? И как оно на это реагирует?

На этот последний вопрос мы можем ответить, что реагирует оно
поочередно то с чрезмерным благодушием - нужда заставляет быть
снисходительным,- то с чрезмерной грубостью: оно полагает, что имеет
право и даже обязано отнимать у своих служителей награбленные ими
богатства, обрушивая на них жестокие кары и приговоры судебных
палат. Такая судьба постигает Жака Кера, Санблансе, Фуке... Думаю,
что государство не пощадило бы и Джона Лоу, если бы он не покинул
Францию. Наконец, в 1793 году Конвент приговаривает к смерти гене-
ральных откупщиков, в том числе Лавуазье. Следует ли видеть в этой

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          389

трагедии проявление преемственности между революцией и Старым
порядком? Если уж говорить о преемственности, мне больше по душе
неожиданный поступок Наполеона 1, призвавшего на службу для
сбора косвенных налогов тех чиновников Королевского откупа, кому
удалось пережить революцию. В этой области у них бесспорно имелся
неплохой опыт!

Жак Кер (около 1395-1456), казначей Карла VII, в 1436 году
восстановил во всем королевстве единую монету и дал королю взаймы
два миллиона ливров, чтобы тот отвоевал Нормандию. Вне всякого
сомнения, его место- разом по обе стороны демаркационной линии
между государственным и частным секторами: он- финансист, со-
стоящий на королевской службе, но одновременно и банкир, ведущий
операции ради собственной выгоды, имеющий долю во многих крупных
рудниках и корреспондентов во всех крупных торговых центрах Ев-
ропы: в Брюгге, Марселе, Монпелье, Генуе, Венеции. Он содержит
в Эг-Морте не меньше семи торговых галер - галей - и ведет успешную
торговлю с Левантом. Иначе говоря, перед нами удивительный пер-
сонаж, «блистательный соперник итальянских деловых людей своего
времени» *"' и при этом великий слуга короля. Но ему суждено было
на собственной шкуре узнать, как опасно обосновываться во владениях
короля, особенно если ты слишком богат, слишком влиятелен и,
разумеется, вызываешь у многих жгучую зависть. В 1451 году Жака
Кера без каких бы то ни было оснований обвинили в том, что
он отравил Агнесу Сорель, Даму Красоты, фаворитку Карла VII,
бросили в тюрьму и начали дознание. К счастью, ему удалось бежать;
он поступил на службу к папе римскому и умер в 1456 году на
Кипре. Увлекательный роман и - если вернуться к нашей теме -
весьма красноречивый пример.

Еще более трагично окончил жизнь Жак де Бон, барон де Санблансе
(1445-1527), отпрыск семейства купцов-банкиров, обосновавшегося
в Турени, где благодаря частым приездам наших королей многие люди
стремительно наживали состояние. Владея собственным банком, он
служил Карлу VIII и Людовику XII. В 1518 году он стал суперинтен-
дантом финансов Франциска 1. Луиза Савойская, мать короля, поль-
зовалась его услугами, но затем начала его преследовать (она часто
поступала так с людьми, которые ее чем-то не устраивали). Она дошла
даже до того, что обвинила Санблансе - кажется, несправедливо,-
в том, что он присвоил жалование солдат, воюющих в Миланском
герцогстве. Заметьте, что произведенное следствие оправдало барона.
Однако он имел неосторожность отказать власти в кредитах и восстать,

^
*»я

390                      Глава четвертая. Суиерструктуры

в 1525 году, против новой экспедиции, которая окончилась утратой
Милана и кровавым поражением при Павий 24 февраля 1525 года.
Франциск 1 был взят в плен на поле боя; вместо него Францией стала
править регентша - Луиза Савойская. Она, найдя себе союзников,
добивается процесса над суперинтендантом; Санблансе приговаривают
к смерти, и он погибает на монфоконской виселице.

Та же самая судьба постигает Никола Фуке, с 1659 года единолично
занимавшего пост суперинтенданта, который он до того разделял с Сер-
вьеном. Он впадает в немилость, 5 сентября 1661 года его арестовывают
и каким-то чудом приговаривают не к смерти, а к пожизненному заклю-
чению. Проведя в страшной неволе почти целых двадцать лет, он
умирает в крепости Пиньероль (1680). Обстоятельства его смерти оста-
ются невыясненными. Не в том ли дело, что он слишком много знал? ""

Нынешние историки предпочитают побежденного тем, кто его побе-
дили, скучному Кольберу, скучному Людовику XIV.

Дело Фуке - последний из трагических эпизодов такого рода. Но
что сталось бы с Джоном Лоу после катастрофы его «системы», не
помоги ему Регент бежать в Венецию? Разве и он, подобно Фуке, не знал
слишком много? Возможно также, что и Неккеру после его отставки II
июля 1789 года грозил судебный процесс по всем правилам, который
непременно состоялся бы, если бы не пала сама королевская власть.

Вернувшись к разграничению банков и финансистов, заметим, что
Фуке, в отличие от Жака Кера и Санблансе, принадлежал к числу
чистых финансистов. Впрочем, это, пожалуй, было в духе его времени.

Мне кажется неоспоримым, что царствование финансистов - как их
тогда называли, «откупщиков» (traitants), «дольщиков» (partisans) -
началось во второй половине XVI века, когда во Франции произошел
большой перелом. Именно к этому времени восходит устранение -
происходившее очень медленно, но все-таки происходившее - банки-
ров-иностранцев. С той поры король стал, как правило, обращаться за
помощью лишь к своим подданным, «туземцам». Но денежные авансы,
займы требовались ему постоянно. С другой стороны, французская
монархия показала себя неспособной самостоятельно взимать прямые
и косвенные налоги. Ей не хватало людей. Говоря современным языком,
она ощущала недостаток в чиновниках. Это привело к образованию
совершенно особенной системы, которая делала из сборщика налогов
человека, финансирующего государство.

Применительно к косвенным налогам французы избрали тот же
вариант, какой некогда был принят в Венецианской республике, где
право собирать налоги продавалось с торгов. Эти покупатели, бравшие

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          391

на откуп налоги, были обычно людьми не знатными, но за ними всегда
стояли дворяне, которые выступали их гарантами, то есть втайне
участвовали в деле, ссужали откупщиков деньгами и получали свою
долю прибыли. Точно то же самое (хотя о прямом подражании Венеции
говорить здесь не приходится) проделывали для короля откупщики,
пользовавшиеся столь дурной славой. Славой, которая была во многом
плодом злословия, поскольку откупщики эти не были ни ничтожества-
ми, ни отъявленными плутами. Возможность ссужать короля огром-
ными суммами они имели, среди прочего, потому, что, как и в Венеции,
пользовались поддержкой множества заимодавцев, которые доверяли им
свои капиталы в надежде извлечь прибыль. В первую очередь откуп-
щики были посредниками. Эта система просуществовала с переменным
успехом до Революции, причем наивысшего расцвета она достигла после
основания в 1669 году, во времена Кольбера, Королевских откупов.

Что же касается прямых налогов, их сбор находился в ведении
чиновников финансового ведомства: генеральных сборщиков, сборщи-
ков и проч., которые купили свои должности и взамен получили право
производить операции с деньгами. Эти псевдофинансисты также посто-
янно предоставляли средства государству.

Не раз говорилось, что таким образом монархия торговала своей
властью. Но могла ли она поступать иначе? Да, разумеется, если бы
последовала примеру англичан, которые, по своему обыкновению опере-
див континент, начиная с 1688 года ввели у себя современную систему
взимания налогов. Но этого, как мы уже сказали, не произошло. Итак,
Франции пришлось удовлетвориться описанной выше системой - без
сомнения, весьма архаичной. Тем не менее авторы двух недавно выше-
дших книг, Франсуаза Байяр и Даниэль Дессер, сходятся на том, что
в конечном счете именно «замечательная жизнеспособность этой сис-
темы», ее гибкость,- «чрезвычайная», по мнению первого автора,
«исключительная», по мнению второго, позволили французской полити-
ке преодолеть, «несмотря на тревоги и банкротства», все испытания
царствования Людовика XIV "'*. Короля обирают, немалая часть нало-
гов, взымаемых его подданными, до него не доходит, но, судя по всему,
и он не остается в накладе. Дело в том, что деньги государству представ-
ляют не столько финансисты, сколько люди, которые скрываются за их
спиной,- зачастую куда более богатые, чем финансисты, и принад-
лежащие (как в социальном, так и в экономическом смысле) к высшим
сословиям, к «аристократии шпаги, мантии или Церкви» "*\ включая
вельмож и министров. Операция приносит значительные доходы
и в принципе не связана ни с каким риском, поскольку обеспечена

392                      Глава четвертая. Суперструктуры

доходами короля; имена заимодавцев хранятся в строго соблюдаемой
тайне '"* (поскольку финансисты имеют сомнительную репутацию, бога-
чи не хотят выставлять свою связь с ними напоказ); итак, финансисты
почти без труда могут удовлетворять потребности власти. К их услугам
огромные капиталы, владельцы которых сами предоставляют их с тем,
чтобы поделить барыши. Короче говоря, система эта имеет, по всей
видимости, то преимущество, что позволяет извлечь из сундуков спящие
капиталы.

Что, впрочем, не мешает расти ни королевским долгам, ни общей
сумме налогов, взимаемых с несчастных подданных. Оба процитирован-
ных автора вполне обоснованно заключают, что если Франция снесла
это тяжкое бремя, значит, она была гораздо богаче, чем принято счи-
тать, и торговый баланс ее был также гораздо более положительным,
чем обычно утверждают, ибо огромные суммы, собираемые стараниями
финансистов, были всегда суммами наличными, в звонкой монете.

Эти спокойные выводы открывают возможности для реабилитации
старых королевских финансов. Пора отложить в сторону книгу Фелик-
са Гэффа «Изнанка Великого века», наделавшую в недавнем прошлом
слишком много шума. Не стоит также принимать всерьез карикатурные
обвинения драматургов, которые не щадили финансистов, изображая их
выходцами из низших сословий, что неточно, транжирами и плутами,
что вполне возможно, и, наконец, находящимися под каблуком у аристо-
краток, которых они же и содержат. Между тем, не в обиду будет
сказано Лесажу, автору «Тюркаре», откупщик - вовсе не мелкий
ростовщик, который ссужает деньги под еженедельные проценты, «про-
дает серебро по цене золота» и ловит на удочку простофиль...

Как бы там ни было, описываемая нами система - не результат
свободного выбора. Разве не была она обусловлена обстоятельствами?
До конца понять ее можно, как мне кажется, только заглянув в историю
гораздо глубже XVII века, начав по крайней мере с царствования
Генриха II. Скучная эпоха, скучные люди- но это не мешает ни
развитию экономики, ни развязыванию войн. Война не утихает, и пра-
вительству постоянно требуются деньги. Поэтому оно берет их взаймы
на богатейшем лионском рынке, причем, против обыкновения, обраща-
ется не только к итальянским негоциантам и банкирам, уже давно
играющим главные роли в интернациональном банке. Уже в 1542-1543
годах (то есть еще при Франциске 1), кардинал де Турнон (1489-1562),
архиепископ Лионский, сумел осуществить весьма выгодное сближение
государственных финансов с частными капиталами французского рын-
ка. Ту же операцию, только в гораздо большем масштабе, он произвел

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          393

накануне заключительного эпизода Итальянских войн, в 1555 году.
Речь идет о так называемой «большой прибыли» (grand party): банкиры
предоставляли королю кредит в 2 600 000 экю, последовательно на 41
ярмарке, причем процентная ставка для каждой из ярмарок равнялась
4 процентам, плюс 1 процент за погашение долга. Поскольку ярмарки
устраивались четыре раза в год, заем приносил в год 20 процентов,
а брался сроком на десять лет. Лионский сборщик принимал деньги не
только от банкиров, ной-в этом заключалось новшество - от любого
частного лица, которому взамен выдавалось долговое обязательство.
Тотчас объявилась целая толпа микроподписчиков. «Каждый спешил
внести свои деньги [...] даже слуги расставались с накопленными сбере-
жениями. Женщины продавали драгоценности. Вдовы продавали свои
ренты...» Подписывались на заем также и иностранцы, «причем не
только жители Швейцарских кантонов или немецкие князья, но также
турецкие паши и купцы под именами их посредников» ^.

Мы видим, что заем этот, в котором участвовали как банкиры (по
обыкновению, вносившие деньги третьих лиц), так и публика, был
очень «современным»: совершенно таким же образом производились
голландские займы в XVII и XVIII веках ''°". Точно так же действовали
много лет спустя, в 1840-е годы и позже, Ротшильды, величайшие
мастера организации займов для французского правительства. Одним
словом, «большая прибыль» выбивается из рамок финансовой рутины.
Ажиотаж, сопутствовавший подписке на этот займ, не имел ничего
общего с той спокойной обстановкой, в которой еще во времена Фуке
выпускались ренты на Ратушу, процентная ставка которых была,
однако, сказочно велика.

Тут, однако, наступило 10 августа 1557 года, французы потерпели
сокрушительное поражение при Сен-Кантене, ставшее прелюдией к Ка-
то-Камбрезийскому мирному договору и внезапной, трагической смерти
Генриха II (10 июля 1559).

Оставленный королем долг был огромен. Акции «большой прибы-
ли» продавались за 80, 70, 50 и даже 40 процентов '"". Такой исход
затормозил развитие французских финансов, привел их в расстройство.
Они почти полностью утратили связи с деловыми людьми, с капитализ-
мом вполне современного типа. Долгое время я вслед за Френком
Спунером считал, что в ту пору центр тяжести в том, что касается
экономики, переместился из Лиона в Париж - сдвиг, который наш
американский коллега уподобляет смене Антверпена Амстердамом. Се-
годня я уже не верю в это перемещение; я убежден, что Париж сумел
отвоевать у Лиона первенство не раньше конца XVIII столетия. Однако

394                      Глава четвертая. Суперструктуры

после 1559 года в Париж действительно переместились итальянские
фирмы, такие, как Каппони или живописнейший персонаж по имени
Себастьен Заме *'°... В ту пору они входят в милость при французском
дворе.

Кризис 1559 года был тем более серьезен, что охватил всю Европу:
он свирепствовал в Антверпене и в Венеции, в Испании, Кракове
и Лионе, на «главной ярмарке». С другой стороны, эти потрясения
и разрушения происходили в то же самое время, когда начинался не
слишком благоприятный для Франции и гибельный для Лиона «век
генуэзцев», ознаменовавший поворот европейской экономики в сторону
Средиземноморья, возвращение к старинному порядку вещей. Анри Озе,
Ролан Мунье, Хартлауб придерживались по этому поводу того же
мнения, что и я. Анри Озе считал даже, что «кризис 1557 года [...]
возможно, замедлил развитие мирового капитализма» "'.

Финансы и банки, потерянный шанс.- Финансовая система, создан-
ная во второй половине XVI века, остается в употреблении на протяже-
нии всего долгого царствования Людовика XIV. Частые войны подвер-
гают ее суровым испытаниям, но поскольку ничего другого в распоряже-
нии королей не имеется, система лишь укрепляется. Казна,
вынужденная платить по долговым обязательствам, обращается за по-
мощью к чиновникам финансового ведомства, откупщикам, генераль-
ным откупщикам и бесконечным людям, отвечающим за откупа, создан-
ные специально для них и часто самым нелепым образом,- ибо прави-
тельство, ежедневно сталкивающееся с необходимостью очередных
выплат, решительно теряет голову. Впрочем, надо признать, что при
этом откупщики и чиновники финансового ведомства, как правило, не
создают конкретных правительственных долгов, ибо и те и другие
наживаются на грядущих государственных доходах, на деньгах налого-
плательщиков, которые же сами и собирают.

Однако возможности налогоплательщиков не бесконечны. Франция,
платящая налоги,- это Франция по преимуществу крестьянская, кото-
рая по большей части не охвачена монетаризацией и чье благосостояние
зависит исключительно от урожая: если он слишком обилен, это приво-
дит к стремительному падению цен, если он скуден, крестьян ждет
нужда, а то и голод. Поэтому система функционирует не без рывков, не
без трудностей. Суровым испытанием стала война за Пфальцекое на-
следство (1686-1697); она исчерпала наличные капиталы откупщиков
и чиновников финансового ведомства. Начало в 1701 году, после смерти

V. Верхняя ступенька иерархической лестницы капитализма          395

Карла II, войны за Испанское наследство, застает их врасплох. Волей-
неволей им приходится обращаться к банкирам, и тут-то так называ-
емые протестантские банкиры, уже успевшие заявить о себе и до 1697
года, силой завоевывают себе место в истории французской монархии.

С этими интернациональными, «интер-европейскими» банкирами
произошло то же, что произошло с новыми христианами - выходцами
с Иберийского полуострова: изгнанные из родных краев, они пустились
странствовать по свету, завязывая связи с чужестранцами и сохраняя
связи между собой. А банку именно такие международные связи и необ-
ходимы; без них он существовать не может. Я уже писал, что новые
христиане, осев в Голландии, сумели прибрать к рукам политическое
серебро его католического величества,- успех поистине неправдоподоб-
ный: пришельцы, только что обосновавшиеся в чужой стране, враги
Испании, приучают короля пользоваться их услугами (оказываемыми,
как правило, без обмана), несмотря на то, что кастильские власти
обвиняют их, зачастую без всяких оснований, во всех возможных
прегрешениях, причем не только религиозных. Конечно, у протестант-
ских банкиров сфера деятельности была более обширна, нежели у но-
вых христиан во времена Филиппа IV Испанского. Тем не менее сама эта
деятельность начиналась в обоих случаях совершенно одинаково.

Разумеется, некоторое количество протестантских банкиров сущест-
вовало и до отмены Нантского эдикта: поскольку доступ в государствен-
ную службу был реформатам запрещен, они посвящали себя промыш-
ленности, торговле, финансам. Однако банкиры эти отнюдь не принад-
лежали к числу непреклонных протестантов, и, пользуясь в Париже
покровительством монархических властей, они при первой же угрозе
обратились в католичество,- обратились, конечно, только на словах,
но безропотно. Впрочем, много нашлось среди них и таких, которые
выбрали изгнание и обосновались в Женеве, Базеле, Франкфурте,
Амстердаме и Лондоне, невольно заводя при этом знакомства, без
которых успешная банковская деятельность решительно невозможна.
Поистине отмена Нантского эдикта создала или по крайней мере ук-
репила позиции протестантских банкиров, позволив им ни больше ни
меньше как почти открыто возвратиться в Лион, а затем в Париж,
причем на сей раз никто уже не требовал от них отречения от протес-
тантской веры. Не стоит думать, что произошло чудо, восторжествовала
справедливость и протестанты получили моральную компенсацию за
перенесенные страдания. После 1935 года мне случалось плавать в Аме-
рику на кораблях, заполненных несчастными эмигрантами, которых
изгнали из их родной страны нацисты; так вот, позже мне пришло на