Боффа Д. От СССР к России. История неоконченного кризиса. 1964-1994

ОГЛАВЛЕНИЕ

III. Закат коммунистического движения
Иллюзия единства

Советский Союз стал сверхдержавой не только из-за своей военной мощи и огромных масштабов государственной экономики, хотя эти факторы имели несомненное значение. Первый, военный фактор, как явствует из сказанного ранее, достиг относительного паритета с Соединенными Штатами довольно поздно. Что касается второго, экономического фактора, то он был еще далек от того, чтобы претендовать на конкурентоспособность по отношению не только к США, но и ко всем наиболее развитым странам. Однако был и третий фактор, политический и идейный, способствовавший тому, что в 60-х годах СССР рассматривался как некий полюс, на который во всем мире смотрели с почтением и опаской. Москва оказалась в центре широкого всемирного освободительного движения, которое нельзя было однозначно отождествлять с международным коммунистическим движением, но которое взяло в нем свое начало и получило прочную основу.

В первые два послевоенных десятилетия СССР стал центром могучего сосредоточения соответствующих сил. Формально в союзе с ним был стоявший рядом революционный Китай: страна бедная, в тисках сложных проблем роста, но при этом древнейшее государство, с самым многочисленным населением на земле. В конце войны за Китаем был признан статус великой державы с местом постоянного представительства в Совете Безопасности ООН. События военных и послевоенных лет вывели на советскую орбиту целый ряд других европейских и азиатских стран., где местные коммунистические партии пришли к власти не только благодаря появлению советских солдат в качестве освободителей, но также и по более основательным причинам, имеющим национальную специфику, в зависимости от особенностей истории и развития той или иной страны. Последующая антиколониальная революция, благожелательно встреченная в Москве, позволила советскому правительству установить весьма дружественные отношения с другими странами Азии, Ближнего Востока, Африки, даже с Кубой и странами Американского континента, в результате чего многие коммунистические партии усилились настолько, что в начале 60-х годов достигли пика своей активности, причем не столько в Европе, колыбели рабочего движения, сколько на неевропейских континентах. В это время все они продолжали смотреть на Москву как на сердце всего мира. Если составлять перечень таких стран, то нельзя не отметить при этом, сколь велика /44/ была совокупность таких сил, пусть даже весьма отличных друг от друга по своему составу.

Однако советским руководителям пришлось преодолеть немало трудностей, чтобы встать во главе всей этой совокупности, как они на то претендовали. Главные проблемы возникли внутри самого коммунистического движения. Взаимоотношения Советского Союза с зарубежными коммунистическими партиями и прежде развивались непросто, даже когда эти партии полностью зависели от московского центра и рассматривались как секции единой всемирной партии. Во время войны централизованная организация коммунистического движения, Коминтерн, была распущена. Сталин, правда, попытался возродить его в виде Коминформа (или Информбюро), который потерпел провал. Хрущев преследовал те же цели, созвав в Москве два международных совещания всех коммунистических партий. В тот момент их результаты представлялись вполне успешными, но на деле таковыми не являлись[1].

Оказалось, что в противоречии с Москвой находились как раз наиболее сильные коммунистические партии, которые оказались способными завоевать власть в своих странах собственными силами и для которых советская поддержка была не более чем вспомогательной. В 1948 году произошло столкновение с Югославией, где у власти в то время был Тито. Это парализовало Коминформ. Хрущев пытался исправить дело, но это ему удалось лишь частично. У него в руках, как бомба, взорвался конфликт с революционным Китаем Мао Цзэдуна. Незадолго до смещения Хрущева в 1963 году дело дошло до публичной и острой полемики между двумя странами и двумя правящими в них партиями. Противоречия между Москвой и Пекином стали одним из факторов, пусть не определяющих, но способствовавших падению Хрущева. Однако после его отстранения от власти разрыв между двумя странами и двумя партиями не исчез, а, напротив, только увеличился[2].

При последующих руководителях отношения между коммунистами двух стран не улучшались, а скорее наоборот. Очень скоро стало ясно, что распри с китайцами являются наиболее опасными по сравнению с другими разногласиями, возникавшими в истории коммунистического движения. Москва и Пекин в глазах коммунистов всего мира пользовались одинаковым авторитетом. В своих спорах они обвиняли друг друга в забвении идеалов революции, и каждая из сторон претендовала на то, что именно она знает наиболее эффективные способы решения проблем, стоящих перед коммунистическим движением в целом. У обеих находились сторонники и противники в разных партиях, а в некоторых случаях это привело к расколу партий. В полемике идеологические мотивы уступили место политическим соображениям более общего характера. Все крупнейшие /45/ коммунистические партии стран Азии, за исключением Индии, встали на сторону Китая; все европейские, за исключением румынской и албанской, — на сторону СССР. В результате этого влияние и тех и других ослабло как в Европе, так и в Азии и коммунистическое движение в целом обнаружило первые признаки спада. В 1965 году молодая и быстро сформировавшаяся Коммунистическая партия Индонезии была раздавлена пришедшей к власти военной диктатурой, которая с чудовищной жестокостью истребила полмиллиона коммунистов и их сторонников. Китай и Советский Союз возлагали друг на друга ответственность за это тяжелое поражение.

Конфликт с Пекином уже сам по себе был причиной потери советского влияния. Новые руководители Москвы надеялись выйти из сложившейся ситуации, созвав новое совещание всех коммунистических партий, которое было призвано провозгласить коллективное и торжественное осуждение китайской политики. Хрущев уже пытался сделать это. Его преемники решили было возродить этот план, но не встретили необходимой поддержки. Противниками в данном случае выступили не только китайцы. Свое «нет» сказали коммунистические партии Азии, в том числе и вьетнамская, которая в результате антиамериканской борьбы снискала наибольшие симпатии среди левых сил мира. Против созыва конференции выступала и самая большая в Европе Коммунистическая партия Италии. Еще ранее глава итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти совершил поездку в Москву, чтобы разъяснить причины неприятия проекта, однако во время визита он умер. Вскоре Хрущева отстранили от власти. Однако аргументы, представленные Тольятти, одним из последних могикан старого Коммунистического интернационала, не пропали бесследно[3].

Весь политический опыт новых советских руководителей не допускал мысли о том, что можно держать вместе все партии и все силы в коалиции менее жесткой, готовой уважать и учитывать индивидуальные устремления. Их концепция единства традиционно оставалась «монолитной», то есть мало способной признавать законными идеи, отличные от их собственных, и полезными — компромиссы, возможные при столкновении интересов. Все, что не соответствовало их предложениям и методам, встречалось с подозрением и опаской, ибо это могло породить плюрализм идей, культур, политических проектов также и в их стране. В своей последней Памятной записке Тольятти предложил руководителям СССР альтернативную формулу, говоря о «единстве», достигаемом в условиях «разнообразия». Практически он предлагал искать такие формы связи между коммунистическими партиями, а также государственными и негосударственными политическими левыми силами, где уважались бы своеобразие и самостоятельность каждого[4]. Но этот язык был по сути своей неприемлем /46/ для московских руководителей, даже когда они и пытались разговаривать на нем[5].

Точно так же они остались глухи к идее обновленного левого движения (new left), именно в эти годы появившегося в Америке и Западной Европе. Знаменитые события 1968 года застали их врасплох и не вызвали у них доверия. Не нам теперь судить о сильных и слабых сторонах этого явления. Основные политические силы считали необходимым обдумать случившееся уже тогда. В СССР над этим не думали. В газетах и журналах было опубликовано что-то, но мало, и то малое, что появилось, не отличалось свежестью мыслей.

Вторжение в Чехословакию

Таковы были политические предпосылки событий в Праге. Для советских людей 1968 год — это прежде всего события в Чехословакии. Когда все началось, Москва была ошеломлена[6]. В СССР всегда считали Чехословакию сравнительно спокойной страной. Стоявшая у власти коммунистическая партия долгое время пользовалась у себя в стране значительной народной поддержкой. Никогда не наблюдалось каких-либо антисоветских или антирусских настроений. Однако Сталин все равно не доверял Чехословакии; его репрессивная политика пришла туда позднее, но она ударила безжалостно и жестоко. Хрущев проявил больше понимания и доверия, и потому Прага с некоторым беспокойством отреагировала на его смещение. В 1956 году Чехословакия не была охвачена антисталинистскими и антисоветскими смутами, всколыхнувшими Польшу и Венгрию. Процесс обдумывания и политического пробуждения здесь развивался медленнее, но глубже; его результаты начали сказываться в середине 60-х годов.

Между 1960 и 1970 годами стремление к преобразованиям наблюдалось во всех союзных СССР странах Восточной Европы. Начало тому было положено антисталинской политикой Хрущева. Косыгин, представив в сентябре 1965 года свой проект экономической реформы, выразил убеждение, что другие страны социалистического блока могли бы последовать примеру Москвы[7]. И действительно, в Польше, Венгрии и Чехословакии при поддержке определенных кругов правящих партий вырабатывались проекты экономических реформ, причем более далеко идущие по своим последствиям, чем обсуждавшиеся в Москве. Страной, зашедшей по этому пути дальше остальных, была именно Чехословакия. Здесь получила развитие идея, что нельзя ограничиваться лишь экономическими преобразованиями, не проводя также и политических реформ, способных дать стране свободу и демократию. /47/

Летом и осенью 1967 года в Праге уже проявлялись многочисленные признаки грядущего кризиса. Впервые в стране ощутился экономический спад. Прошли манифестации протеста среди молодежи и интеллигенции. Шестидневная война на Ближнем Востоке показала, что общественное мнение не разделяло проарабских настроений правительства. Но главной искрой, воспламенившей конфликт, стали обострившиеся противоречия между чехами и словаками. Недовольство оппозиции сконцентрировалось на Новотном, более десяти лет стоявшем во главе партии и ставшем к тому же президентом республики. Именно Новотный и позвал Брежнева на помощь. Брежнев прибыл, обсудил со всеми участниками конфликта имеющиеся разногласия и сделал вывод, что кризис может быть устранен, если Новотный откажется от одного из занимаемых постов. Брежнев уехал, уверенный в том, что решил проблему. Однако в начале нового года Генеральным секретарем партии был избран не чех Черник, как говорили Брежневу, а словак Дубчек[8].

Относительно последующих событий, получивших название «пражская весна», были опубликованы многочисленные свидетельства и ценные исследования[9], так что совершенно излишне резюмировать их здесь, пусть даже и кратко. Дубчек и его сторонники вскоре дали понять, что не собираются использовать прежние методы правления, укоренившиеся во всех странах, где руководили коммунисты, и предложили новую политику. Конечно, они намеревались сохранить власть; однако не на основе права власти, приобретенного, казалось, раз и навсегда, но благодаря доверию, завоеванному в обществе. Они были убеждены, что демократия необходима как для чехов, так и для словаков. Среди их первых решений была отмена цензуры. Поэтому в стране начался период явной политической борьбы, и стоявшим у власти коммунистам победа заранее вовсе не гарантировалась. Однако последние надеялись на лучшее и укрепляли вновь проявившиеся в народе согласие и единодушие[10]. Сама коммунистическая партия не была избавлена от внутренней борьбы между приверженцами нового направления и сторонниками старых методов. Но Дубчек и его друзья были убеждены, что это — неизбежное следствие начатого ими процесса обновления.

Прошло несколько недель после пришедшегося на новогодние праздники поворота событий, и в Москве стали проявлять первые признаки беспокойства. Сообщения, присылаемые из советского посольства в Праге, подписанные послом Червоненко и его заместителем Удальцовым, были полны тревоги. Брежнев зачастил с телефонными звонками к Дубчеку, сетуя на те или иные особенности общественной жизни Чехословакии[11]. В московском руководстве обнаруживались более явные признаки недовольства. Более всего на наведении «порядка» в Чехословакии настаивали некоторые союзники /48/ по Варшавскому договору, и в первую очередь поляки и немцы. Уже в марте 1968 года в Дрездене было созвано совещание на высшем уровне с участием СССР, Польши, Венгрии, Болгарии, Германской Демократической Республики, где Чехословакия оказалась обвиняемой стороной. Такое массированное и явное давление порождало в Праге возмущение, лишь усложнявшее задачу ее новых руководителей, а попытки вмешательства вызывали антисоветские настроения там, где их раньше никогда не было.

События в Чехословакии оказывали влияние на международную жизнь. Новое пражское руководство не намеревалось экспортировать свои идеи, но они быстро распространялись и встречали сочувствие в других восточноевропейских странах и даже в самом Советском Союзе[12]. Эти идеи попадали в благоприятную почву существовавшего повсеместно реформистского движения. В Польше политическая борьба разгорелась внутри самой правящей коммунистической партии. В марте 1968 года в Варшавском университете прошли массовые студенческие манифестации, а вслед за ними — менее масштабные демонстрации в провинции. Их подавили силой, и репрессии впервые приняли такой антисемитский характер, что большинство евреев, оставшихся в Польше после войны, вынуждены были навсегда покинуть Польшу[13]. В послевоенную историю Польши была вписана одна из самых черных страниц. Ответственный за случившееся польский руководитель В. Гомулка стал одним из самых непримиримых противников Дубчека и чехословаков, виновных, по его мнению, в том, что показали дурной пример[14]. В Германской Демократической Республике опасались, как бы новое чехословацкое правительство не установило отношений с ФРГ, прежде чем последняя смирится с существованием двух Германий. В силу этого обстоятельства и из опасения заразиться пражской «инфекцией» ГДР тоже стала неумолимой противницей Дубчека.

Боялись ли советские руководители разрушительного влияния чехословацкого примера на свое общество? Конечно, боялись и приняли меры. Уже в марте 1968 года Центральный Комитет партии начал предпринимать самые жесткие шаги против всех членов КПСС и беспартийных, кто выказывал чрезмерную независимость мнений[15]. В высшем руководстве страны чувствовались беспокойство и страх потерять Чехословакию, увидеть там установившееся антикоммунистическое и антисоветское правительство, появилось ощущение, что это может стать началом цепной реакции во всех других странах Варшавского блока. В среде советских руководителей решили прибегнуть к крайним мерам, еще когда не было и признаков неизбежности проигрыша в Праге, хотя в распоряжении Москвы имелись различные средства, позволяющие найти менее отталкивающее политическое решение. Уже в мае в окружении Брежнева составлялись /49/ планы вооруженного вторжения в Чехословакию[16]. В июне-июле были организованы совместные военные учения на чешской территории, но без участия чехословацкой армии. И даже когда они закончились, советские войска искали предлог, чтобы не уходить, и ушли, только когда начались манифестации протеста.

Напряженность между Прагой, Москвой и другими союзными столицами неуклонно усиливалась. Советские руководители не возражали, чтобы чехословаки сами навели порядок в своем доме. Но на всех переговорах между Москвой и Прагой возникала одна и та же ситуация: СССР настаивал на возвращении традиционного порядка, а Дубчек и его сподвижники уверяли, что они ни в коем случае не дадут ситуации выйти из-под контроля. Но каждый из них имел в виду свое. Советские руководители предполагали заставить замолчать критически настроенные и оппозиционные голоса, то есть практически вернуться к цензуре. Чехословацкое руководство, чувствуя силу во вновь обретенной поддержке населения, было убеждено, что ему удастся удержать в руках бразды правления демократическими методами. Каждая встреча двух сторон заканчивалась кажущимся согласием, которое уже на следующий день оказывалось несостоятельным[17]. Так случилось и в конце июля, когда советское и чехословацкое Политбюро в полном составе встретились на пограничной станции между двумя странами. Встреча завершилась формальным соглашением. Оно сразу же было одобрено на международной конференции в Братиславе, в работе которой, помимо Брежнева и Дубчека, принимали участие высшие представители Польши, ГДР, Венгрии и Болгарии. Уровень переговоров был настолько высок, что достигнутая на этот раз договоренность представлялась реальной. На деле она оказалась последней иллюзией.

Многие неоднократно задавались вопросом, не произошло ли в последующие две недели нечто такое, что могло изменить решение Москвы? На основании имеющейся информации точный ответ дать было невозможно. Начиная с мая не отвергался «венгерский вариант решения», то есть вооруженное вторжение, аналогичное предпринятому в 1956 году в Будапеште. Брежнев даже как-то намекнул на это публично[18]. Другие советские руководители высказывались в том же духе в частных беседах. Военные планы были готовы. Августовское затишье стало лишь отсрочкой, во время которой были проведены последние приготовления. В середине месяца, через десять дней после соглашения в Братиславе, без видимых изменений в ситуации механизм военного вторжения был приведен в действие. Позднее будет много написано о расхождениях, обнаружившихся на этот счет в советском Политбюро, однако участники событий в своих свидетельствах это обстоятельство отрицают[19]. Некоторые колебания обнаружились у двух высших руководителей — Брежнева и Косыгина. /50/ В любом случае в момент принятия окончательного решения, вечером 20 августа, расхождения не дали о себе знать. Политбюро поручило одному из своих членов, белорусу Мазурову, не обнаруживая себя, руководить всей операцией, начавшейся той же ночью[20].

Военный успех был достигнут легко, но с политической точки зрения вторжение оказалось катастрофой. Чехословацкой армии был дан приказ не оказывать сопротивления[21]. Но главным действующим лицом впечатляющего и всеобщего пассивного сопротивления оказался народ. Москва не разработала схемы достойного решения конфликта. Накануне вторжения было составлено и отправлено из Праги письмо некоторых чехословацких коммунистов, входящих в состав правительства, с просьбой о предоставлении советской помощи, но их обращение настолько не соответствовало настроениям в стране, что имена подписавших письмо даже не рискнули обнародовать[22]. Дубчек и другие руководители «пражской весны» были взяты пленниками в Москву, но против этого выступил новый президент республики Свобода. Брежнев был вынужден пойти на переговоры и разрешить им вернуться на свои места, хотя и под жестким надзором. Чехословакия в один миг стала единой во враждебном отношении к СССР, войска которого уже не могли уйти, поскольку они были теперь единственным средством, способным гарантировать Москве контроль над ситуацией. Первого компромисса оказалось недостаточно, чтобы вернуться к порядку вещей, который советские руководители считали «нормализацией»[23]. Последующие месяцы были полны давления, конфликтов, угроз в долгой арьергардной баталии, когда чехи пытались спасти то, что можно было еще спасти из их начального реформистского опыта. То были болезненные и трудные месяцы неопределенности, когда СССР оказывался перед необходимостью нового массированного вмешательства своих генералов для достижения намеченных целей. Тогда Дубчек был заменен другим участником «пражской весны», словаком Гусаком, полагавшим более разумным смириться с требованиями оккупантов. Это произошло в апреле 1969 года. И только тогда Брежнев вздохнул с облегчением.

Вооруженное столкновение с Китаем

В те же самые дни, когда чехословацкие события приближались к своему печальному эпилогу, другая политическая драма, сопряженная с еще более роковыми последствиями, разыгралась в другой части Советского Союза. 2 марта 1969 г. у притока Амура, Уссури, пограничной реки между СССР и Китаем, произошло вооруженное столкновение. На первый взгляд эпизод незначительный. На самом деле это был трагический качественный сдвиг во все более усугубляющемся /51/ конфликте, противопоставившем друг другу две коммунистические державы.

Поначалу скрытая, а затем ставшая явной полемика между Москвой и Пекином длилась уже десять лет. В Китае внутренняя политическая борьба между различными фракциями коммунистической партии вылилась в бурные конфликты, требовавшие военного вмешательства. Произошла так называемая «культурная революция». Единственным пунктом согласия противоборствующих групп стала подчеркнутая националистическая враждебность к СССР. Китайская печать разоблачала «новых московских царей». Идеологические обвинения превратились в государственные притязания. Китайцы жаловались на «несправедливые» границы между двумя странами. Небольшие инциденты возникали неоднократно вдоль государственных границ. Напряжение было весьма острым. Предпосылки к конфликту созрели. Но его последствия вышли за рамки всех разумных прогнозов.

Что поражает еще в инцидентах на Уссури — это диспропорция между тем, что было ставкой в этой игре, и размахом последовавших событий. В центре споров был необитаемый островок, расположенный недалеко от советского города Хабаровска, не имеющий стратегического значения в случае современной войны. Много лет спустя один из видных советских военачальников признается, что он так и не понял, как можно было дойти до такого[24]. Согласимся, что на подобного рода эпизоды никогда не удается полностью пролить свет. Столкновение началось из-за острова Даманский, который каждая из сторон считала своим. 2 марта 1969 г. китайское военное формирование захватило спорный остров. Оружие было применено впервые, в результате были убитые и раненые. Советская реакция была очень жесткой, и в ней явно проглядывало желание «преподать урок». В середине месяца дело дошло до использования артиллерии, и советские войска не колеблясь вели огонь по тылам противника[25]. Столкновения повторялись еще несколько раз в апреле. Потом в течение лета они перемещались на другие участки границы. Наиболее серьезные стычки произошли в середине августа, но уже не на Дальнем Востоке, а в Центральной Азии, на границе между Казахстаном и Синьцзянем[26].

С этого момента в СССР и во всем мире начали говорить о возможности китайско-советской войны. Случившееся в Чехословакии, казалось, продемонстрировало готовность Москвы использовать свои войска за пределами собственных границ. В правительственных аппаратах различных стран взвешивали, до какой степени подобное возможно. По всему Китаю строились убежища на случай атомной бомбардировки. Возможность превентивной войны против Китая, находившегося тогда на первом этапе ядерного вооружения, несомненно, рассматривалась в руководящих кругах СССР. Чтобы выяснить /52/ возможную реакцию за рубежом, особенно в Америке, была осторожно прозондирована почва. Хотя московская печать ограничивалась распространением официальных версий событий и официозных комментариев, где не было и намека на такую катастрофическую возможность, о вероятной войне говорили в частных беседах; ответственные лица намекали, что хотя, наверное, и нет непосредственной угрозы войны, но в перспективе ее надо иметь в виду[27]. Старые и новые духи русской истории снова возродились в общественном сознании. Навязчивым кошмаром становится мысль о том, что из такой перенаселенной страны, как Китай, масса пусть даже невооруженных людей неудержимым потоком может двинуться в малонаселенные, но богатые ресурсами азиатские районы Советского Союза. И этого нельзя было не учитывать в политических прогнозах. Такой режиссер, как Тарковский, малочувствительный к официальной пропаганде, но очень внимательный к урокам истории родной страны, в один из своих фильмов вставил документальные кадры, где русские солдаты удерживают спинами кричащую и угрожающую толпу азиатов[28]. В разговорах с западными европейцами делались ссылки на историческую память русского народа, выполнившего роль щита, который преградил путь идущим на запад татарам. И тогда же возвращались к разговорам о «желтой угрозе». На более изощренный европейский слух подобные разговоры звучали как пропагандистские инсинуации на службе агрессивной политики. Но в России такие разговоры часто велись всерьез.

Оценка китайской угрозы правительством СССР была настолько тревожной, что повлекла за собой принятие целой серии политических решений, наложивших на страну новое тяжкое бремя. Самая длинная в мире граница между двумя государствами составляла приблизительно 7 тыс. километров. С 1949 года, то есть со времени заключения союзного договора между СССР и Китаем и далее, эта пограничная линия оставалась незащищенной. В начале же 70-х годов здесь был создан крупный военный комплекс. Вдоль границы было расквартировано более 40 дивизий. Размещение вооруженных сил такого масштаба требовало адекватной инфраструктуры: фортификационных укреплений, аэропортов, складов, стартовых ракетных площадок, коммуникаций. Было подсчитано, что затраты составили не менее 200 млрд. рублей, в то время как совокупный национальный доход за всю пятилетку едва достигал суммы, в 6-7 раз превышающей эти затраты[29]. Пришлось пересмотреть все экономические планы. Спешно приступили к строительству новой протяженной железной дороги от Байкала до Амура. Если эта дорога и была важна для развития советского Дальнего Востока, то еще большей была ее стратегическая ценность. Планы развития советской экономики, и ранее весьма напряженные, теперь оказались в большой мере расстроены новыми расходами[30]. /53/

Но как ни тяжелы были экономические последствия конфликта с Китаем, еще более серьезными оказались последствия политические.

«Доктрина Брежнева»

Как раз в тот момент, когда чехословацкий и китайский кризисы достигли своего апогея, Брежнев добился наконец созыва в Москве нового международного совещания коммунистических партий. Подготовительные встречи начались в феврале 1968 года, когда «пражская весна» еще только начиналась. После вторжения в Чехословакию работа была отложена. Но настойчивость советской стороны в конце концов взяла верх. Совещание проводилось в июне 1969 года. Внешне оно прошло успешно, чем позднее похвалялся Брежнев[31]. В действительности дело обстояло иначе. Коммунистическое движение раскололось, и скрывать это было уже невозможно. Китайцы в Москву не приехали. Не было также и вьетнамцев. Не было почти ни одной коммунистической партии из Азии. Отсутствовали югославы. Кубинцы и шведы находились лишь в роли наблюдателей. Итальянские коммунисты приехали, но заняли критическую позицию и отвергли три четверти заключительного документа. Брежнев тем не менее заявил о намерении проводить и другие встречи подобного рода[32]. Но это ему не удалось за все последующие 13 лет, которые он оставался у власти. Московское совещание оказалось последней всемирной конференцией коммунистических партий.

Действительно, китайско-советский конфликт и вооруженное вторжение в Чехословакию оказали на международное коммунистическое движение такое разрушительное воздействие, какого и сами участники событий в тот момент не в состоянии были предположить. Советским руководителям не удалось достичь ни одной из целей, ради которых изначально задумывалась конференция. В заключительном документе не было и намека на осуждение китайской политики, хотя многие из присутствующих прежде всего критиковали именно ее. Ничего не говорилось и о пражских событиях, несмотря на огромный отрицательный резонанс, который получила интервенция в Чехословакию[33]. То, что пришлось обойти молчанием эти два факта, было ценой, уплаченной СССР за окончание конференции без драматических расколов между участвовавшими в ней партиями. В жертву показушному успеху было принесено (и без этого нельзя было обойтись) разрешение насущных политических проблем.

В августе 1968 года вторжение советских войск в Прагу было встречено волной протеста при поддержке почти всех коммунистических /54/ партий той части Европы, которая не входила в Варшавский блок. Такого прежде не бывало. Правда, в последующие месяцы давление, оказанное руководителями СССР на все эти мелкие и крупные партии, привело к тому, что многие из них приглушили огонь своей критики[34]. Многие, но не все. Итальянцы, шведы, голландцы, частично испанцы, находившиеся тогда еще либо в подполье, либо в изгнании за пределами своей страны, не согласились смириться. Поэтому разрыв не затянулся даже после конференции в Москве.

Менее очевидными, но не менее тяжкими оказались последствия в странах — союзницах СССР. Накануне вторжения в Чехословакию у Брежнева уже был опыт венгерского прецедента 1956 года, когда были введены советские войска для подавления восстания в Будапеште. Однако в случае с Венгрией тогдашние советские руководители перед принятием рокового решения проконсультировались с главами всех коммунистических стран, включая китайцев и югославов, и получили на это пусть неохотное, но согласие[35]. На этот раз они не посоветовались даже с теми правительствами, от имени которых они якобы выступали. Действительно, вторжение в Чехословакию было представлено как коллективная мера Варшавского блока, поэтому к ней подключились немцы, поляки, венгры и болгары. Но правительство Румынии, также входившей в Варшавский блок, даже не поставили в известность, ибо было ясно, что оно будет выступать против операции[36]. Покуда вооруженные силы не были приведены в действие, ни одна зарубежная политическая партия, как бы дружественно по отношению к СССР она себя ни вела, не получила никакой информации, хотя ранее Брежнев и давал обещания на этот счет[37].

Советское руководство в большей степени было озабочено тем, как сформулировать универсальное оправдание своих действий, которое позволило бы оправдать возможную в дальнейшем при аналогичных обстоятельствах советскую интервенцию. Потому в Москве и провозглашалось, что долгом социалистических стран было спешить на помощь, даже с оружием в руках, туда, где социализм оказался в опасности. Сформулировать впервые этот тезис было доверено журналисту «Правды», считавшему недопустимой даже саму гипотезу об изменении режима мирным путем. Эта же идея позднее была взята на вооружение Брежневым, рассматривавшим совокупность социалистических стран как международное сообщество, границы которого ни в коем случае не должны меняться. Эту теорию, представленную Москвой как выражение идеалов интернационализма, западная печать окрестила «доктриной Брежнева» — основой «ограниченного суверенитета» стран, называвших себя социалистическими[38]. Брежнев протестовал против подобных определений, но при этом неизменно отстаивал право СССР указывать, где и когда социализму грозит опасность. Вследствие этого правительства стран, считавших /55/ себя социалистическими, но имевших определенные пункты расхождения с Москвой, как, например, Румыния и Югославия, опасаясь нападения советских войск, обращались к мнению западных правительств на предмет их возможной реакции на подобную ситуацию. Хотя в тот момент ничто не позволяло предположить, что в Москве вынашивают замыслы такого рода (наоборот, там старались рассеять опасения как Бухареста, так и Белграда)[39].

Чехословацким руководителям, привезенным в качестве пленников в Москву, Брежнев сказал очень грубо, но весьма выразительно: «Мы вас не отпустим». Фраза относилась не к их тогдашнему пленению, но к ситуации на их родине, в Чехословакии: мы не позволим вам сойти с нашей орбиты, не позволим измениться, не позволим перейти на другую сторону. На исходе 60-х годов попытка дать этой, как бы перекликавшейся с прежними интернационалистскими идеалами европейского рабочего движения, установке идеологическое оправдание действительно составляла реальную заботу советского руководства. Но практическое выражение этой попытки было настолько неуклюжим, что скорее подчеркивало, сколь далек был менталитет руководителей СССР от реальных ценностей культуры интернационализма. И если вначале пусть даже искаженное интернационалистское представление о политике в сильной мере способствовало рождению этой коалиции государств, то в результате происшедших событий отношения внутри самого блока стран-союзниц и в сочувствующих им странах претерпели глубокие изменения. С тех пор как вместо интернационалистической идеи стал использоваться безжалостный язык силы, позиция стран не могла не измениться. Формальные демонстрации единства блока вроде бы продолжались и даже вроде бы стали более частыми, но на практике политика стала совсем иной.

Поражение коммунистического реформизма

В конце 60-х годов в русле интервенции в Чехословакию наблюдалось другое явление, повлекшее за собой еще более драматические последствия. Речь идет о поражении и провале того, что можно определить как коммунистический реформизм, поражении, не исключено, временном, но самом длительном. Мы подразумеваем под этим понятием образ мысли и политических действий, получивших развитие в правящих коммунистических партиях, начиная со смерти Сталина и XX съезда КПСС; искавшей свой выход, свое, не всегда убедительное, выражение в Хрущеве, образ мысли, истоки которого уходили в более отдаленное прошлое, в советскую историю 20-х годов, как подземный карстовый поток, подспудно, всегда оставался /56/ в СССР и в правящих коммунистических партиях, а не только в оппозиционных партиях, и появлялся на свет только в моменты вспышек политической борьбы[40]. В Венгрии он сохранился даже после советского вторжения 1956 года, и в этом состоит одно из коренных его отличий от Чехословакии, усмиренной Брежневым. Реформистское движение среди венгерских коммунистов получило продолжение. Более того, именно в Венгрии в 1968 году он нашел свое выражение в реформе экономики, ставшей одной из отличительных черт этой страны в последующие годы. Политика Дубчека имела те же намерения. Жестокое, насильственное ее подавление подписало приговор всему этому политическому течению как в самой Чехословакии, так и в других странах, навесив на него ярлык опасного «ревизионизма»[41]. В Венгрии отныне и впредь Кадар встречал немалые трудности на выбранном им пути и не раз вынужден был ограничивать свою политику. В Чехословакии новый лидер, навязанный советским руководством, тоже предпочел бы вести себя, как Кадар, чтобы самому опробировать какие-нибудь реформы, но ему так никогда и не удалось сделать даже первые робкие шаги по этому пути[42].

Краху коммунистического реформизма суждено было иметь важные последствия. Это течение было надеждой для восточноевропейских стран и для советского общества: реальной надеждой на перемены, на ослабление жестких порядков, на гуманизацию режимов по мере отхода их от войны и постепенного укрепления новой системы («социализм с человеческим лицом», как был назван чехословацкий опыт). Можно сказать, что начиная с 1956 года коммунистический реформизм стал, вероятно, единственным течением, способным дать реальное политическое выражение этой надежде, и не только для коммунистов тех стран, но и для общества в целом. Подавление такой политики в 1968 году представлялось доказательством ее бессилия. Надежды на перемены отныне стали связывать с другим. Первые сигналы поступили из Польши, и не от студентов, как в марте 1968 года, а от рабочих, что стало еще одним ударом по господствующей советской идеологии.

В декабре 1970 года вызванная повышением цен забастовка на судоверфях Гданьска очень скоро перешла в открытое выступление. Объяснялось это также и тем, что руководители страны не смогли наладить настоящий диалог с рабочими. Гомулка потребовал, чтобы пришли войска и стреляли по толпе. И тогда восстание охватило Балтийское побережье и грозило распространиться на всю страну. Ситуация здесь была гораздо сложнее, нежели два года назад в Чехословакии, где действия не выходили за пределы дискуссий и гражданских политических столкновений. Однако, обжегшись на малооптимистичных результатах вторжения в Прагу, советские руководители, /57/ Брежнев и Косыгин, с понятной тревогой следившие за развитием дел в Польше, сами настояли, чтобы на этот раз было найдено мирное решение[43]. Решение было найдено в Варшаве и заключалось в смещении Гомулки и наиболее близких его соратников. Новым главой партии был выбран Эдвард Терек, рабочий по происхождению, пользовавшийся тогда в Польше наибольшей популярностью, особенно в его родной Силезии. Советские руководители выразили свое согласие. Восстание на Балтике носило подлинные черты классовой борьбы, невозможной, по мысли советских руководителей, в странах, которые они рассматривали как социалистические.

К этому новому факту добавлялся другой, менее явный. Группа молодых поляков, наиболее активных участников варшавских беспорядков 1968 года, разочарованных поражением реформизма в Праге и Варшаве, не надеясь более на внутренние перемены в коммунистической партии и ее режиме, занялась поиском сил в обществе, способных изменить состояние дел, но уже не в рамках существующей системы власти, а вне ее[44]. Их имена будут часто повторяться при рассмотрении событий последующих 20 лет: Михник, Куронь, Модж-зелевский. Все они вышли из семей коммунистических руководителей[45].

А что же СССР? Даже здесь не могли остаться в стороне от происходящего. Реформистское движение восточноевропейских стран всегда смотрело на Москву в надежде увидеть там появление людей, способных открыть путь к преобразованиям. В сущности, так и случилось однажды, когда после смерти. Сталина появился Хрущев. Пражские репрессии разрушили эту иллюзию. Но они обернулись поражением и для советских реформистов: для них поражение было более серьезным, нежели для других, ибо они были не в состоянии и пальцем шевельнуть в защиту Чехословакии. С этого времени московскую фронду, и без того бессильную, заставили замолчать на многие годы. Политические процессы в разных странах были взаимосвязаны, однако в СССР они в силу обстоятельств приобретали особое содержание и специфический характер.

В реформистских кругах Москвы в связи с событиями в Чехословакии 1968 года возродились надежды. Здесь хорошо были известны, особенно в интеллигентских кругах, документы чехословацкой компартии и разбуженные ею дискуссии: пражская пресса доходила до Москвы[46]. Академик Сахаров всегда признавал большое влияние чешских событий на его мышление[47]. Однако августовская интервенция не вызвала реального протеста в СССР. Были отдельные проявления возмущения, письма с выражением несогласия, отказы некоторых журналистов служить рупором официальных пропагандистских идей, немногочисленная, сразу же задушенная демонстрация /58/ на Пушкинской площади в Москве с осуждением интервенции. После чего среди всех, веривших в реформистское движение, наблюдалось глубокое разочарование. Но не более этого. Поэтому брежневским руководителям было сравнительно легко справиться с выражениями неудовольствия, используя угрозы и оказывая давление на отдельных людей[48]. И тем более легко, что в целом общественное мнение не было отрицательным. Властями, использовавшими традиционные методы из арсеналов сталинских времен, были организованы многочисленные митинги одобрения. Но остается верным и то, что население в общем не выказало никакого несогласия по поводу вторжения[49].

Было бы трудно обнаружить в этой реакции тот интернационалистский смысл, который старался ей приписать Брежнев. Верно скорее обратное: становилось явным народное чувство ущемленной гордости за великую державу, отстаивалось своеобразное право защищать то, что было завоевано пролитой в мировой войне кровью, появлялось желание поставить на место неблагодарных, взбрыкнувших союзников. Высказывания такого рода исходили также от официальной пропаганды. Но они не произносились публично. Предпочтение отдавалось более узким, но от этого более эффективным каналам распространения информации, предназначенной для партийных и некоторых других узких кругов. И именно эти настроения встречали настоящий отклик снизу[50].

Аналогичная, но гораздо более сильная реакция советской общественности прозвучала в ответ на конфликт с Китаем. Даже сегодня, спустя много лет, еще не дана аргументированная оценка тем событиям, настолько сильным оказалось влияние вырождающейся идеологической полемики в военном конфликте на формирование коллективного мышления советского народа в начале 70-х годов. Со времен Великой Отечественной войны никакая другая внешнеполитическая проблема не получала такого глубокого отзвука.

На рубеже 60-х и 70-х годов советские руководители могли рассчитывать на почти полное единодушие в этом вопросе. Против китайцев ополчились все: диссиденты, фрондисты, интеллектуалы, коммунисты и беспартийные, официальные пропагандисты и военные деятели[51]. Даже те, кто находился в более или менее явной оппозиции политике Брежнева и Политбюро, все равно были противниками Пекина, ибо видели в Китае воспроизведение наиболее безобразных пороков сталинского государства. Эти убеждения рождались и укреплялись под действием выступлений Мао Цзэдуна в защиту Сталина, жестокости китайской «культурной революции», сопровождаемой оголтелым культом вождя. Для реформистов, еще действовавших в КПСС, полемика с Пекином стала поводом, чтобы выступить против многочисленных пережитков сталинизма в СССР, /59/ стимулируемых консервативной политикой Брежнева[52]. В 1970 году против Китая были настроены все те, кто впоследствии стал наиболее известным деятелем внутреннего диссидентства. Некоторые из них будут вынуждены потом затушевывать свои позиции. Но когда конфликт разразился, они в самых жестких выражениях, без тени сомнения, клеймили маоизм как основного врага[53]. К тому же в Пекине, будто зеркально отраженные, возникали антирусские и националистические настроения, лишь подогревавшие неприязнь к Китаю. В условиях, когда руководители СССР видели возникающую на восточных границах страны новую угрозу, а нарождающееся широкое общественное мнение склонно было поддержать их в этом, появилась необходимость в идеологии, способной обеспечить в стране единодушие в антикитайской политике. Такую массовую идеологию, безусловно, нельзя было найти ни в диспутах, проводившихся на совещаниях коммунистических партий, ни в пропагандистских опусах, на все лады интерпретировавших ленинизм. Как и в другие критические моменты послереволюционной истории, путь прокладывала единственная альтернативная идеология, оказывавшаяся действенной в самых сложных ситуациях: это патриотизм или, проще говоря, национализм[54].

Мы должны будем вернуться к этим вопросам в силу чрезвычайного воздействия их на последующее развитие событий, которыми мы займемся. Но кое-что следует сказать уже сейчас. Те, кто вращался в то время в различных политических кругах советского общества, несомненно, могли отметить новый аспект: в политических беседах опять зазвучал гордый имперский мотив русской истории. Но, в отличие от сталинских времен, он звучал не в поддержку революционных или вообще советских доводов, но, напротив, взамен и в противовес им. Как ни парадоксально, но это можно было наблюдать как в политических кругах, так и на «кухне» рождающейся оппозиции. Поэтому понятны замешательство и растерянность правящих группировок страны, сталкивающихся с непривычностью подобных настроений, по сути поддерживавших их политику, но отвергавших ее официальное обоснование.

Разворот в сторону неонационализма стал одним из изменений, мало заметных на первый взгляд, но действенно проникающих в глубину коллективного духа страны. Нельзя думать, что интернационалистические мотивы были лишь мишурой в советской истории и идеологии. Хотя они и использовались весьма произвольно, тем не менее в течение десятилетий составляли его существенную часть, в глазах прежде всего иностранцев, но также и в глазах самого советского народа. В самые трудные времена сознание того, что есть в мире значительные силы, относящиеся к СССР с сочувствием и пониманием, для многих — военных и гражданских — было стимулом, /60/ помогавшим переносить наиболее тяжкие испытания. В этом смысле СССР отличался от других социалистических стран и того же Китая. Отличался в силу своей более сложной истории и своего пестрого национального состава. Закат коммунистического движения и интернационализма не мог не отразиться на самом облике страны и на состоянии самых важных ее составляющих. Ведь СССР всегда был центром коммунистического движения. И когда оно стало распадаться и исчезать, Советский Союз не мог дальше оставаться таким, каким он был. Только руководители страны могли еще надеяться на ее неизменность. Но это была иллюзия, за которую, естественно, пришлось платить.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Примеры тому можно найти в кн. Boffa G. Storia dell'Unione Sovietica. — Vol. I. — P. 128-139, 224-229, 365-370, 497-508, 635-638; Vol. II. — P. 173-180, 336-356, 396-419, 523-544, 613-618.

2. Ibid. — Vol. II. — P. 632.

3. Знаменитая ялтинская «памятная записка». Текст ее содержится в кн. Palmiro Togliatti. Ореrе. — Vol. VI. — Roma, 1984. — P. 823-833. Важные сведения об обстоятельствах, в которых родился этот документ, содержатся в кн. Natta A. Le ore di Yalta. — Roma, 1970.

4. Помимо материалов, указанных выше, см. Boffa G. La concezione dei rapporti internationali in Togliatti// I1 pensiero e l'opera di Palmiro Togliatti. — Roma, 1984. — P. 41-53; Donald L.M. Blackmer. Unity in Diversity. Italian Communism and the Communist World. — Cambr. (Massachusetts), 1968; Urban J.B. Moscow and the Italian Communist Party. From Togliatti to Berlinguer. — Ithaca. — N.Y., 1986. — P. 251-257.

5. XXIII съезд... — Т. I. — С. 28-33.

6. К личному свидетельству можем добавить: Kremlin-PCF... — Р. 61-63.

7. Косыгин А.Н. Указ. соч. — С. 298.

8. Kremlin-PCF... — Р. 62-64; Медведев Р. Личность и эпоха... — С. 194.

9. Отсылаем, в частности, к богатой серии исследований Проект научной работы. Опыт Пражской весны 1968 г., осуществленных под руководством 3. Млынара, опубликованных в первой половине 80-х годов.

10. I fogli inediti dell'incontro Dubcek-Longo, in Documenti. Primavera indimenticata//L'Unita. — Roma-Milano, 1988. — P. 25-44.

11. Kremlin-PCF... — P. 67; Медведев Р. Личность и эпоха... — С. 199-200.

12. Политический дневник. — Т. I. — Р. 311-336, 393-434; Медведев Р. Личность и эпоха... — С. 196-197.

13. Jaruzelski W. Op. cit. — P. 133-139; Медведев Р. Личность и эпоха... — С. 190-191.

14. Jaruzelski W. Op. cit. — P. 140-141.

15. Solzenicyn A. Op. cit. — P. 268.

16. Черняев A.C. Указ. соч. — С. 7.

17. I fogli inediti... — P. 33-35. Другая информация, полученная в это время автором в частном порядке у чехословацких руководителей, принимавших участие в дискуссиях с советскими представителями, подтверждает представленное здесь мнение.

18. Он сделал это в связи с визитом Яноша Кадара в Москву. См. Rinascita. — 12 luglio. — 1968. — P. 4.

19. См. Pelikan J. S'ils me tuent. — P., 1975. — P. 215; Гефтер М.Я. Из тех и этих лет. — М., 1991. — С. 290. Здесь обсуждается гипотеза, что решение о вторжении было принято большинством с перевесом в один голос.

20. См. воспоминания Мазуров К.// Известия. — 1989. — 19 авг.

21. Pelikan J. Op. cit. — P. 227.

22. Ibid. — P. 221-222.

23. «Нормализация» — лозунг, под которым советские руководители пытались обобщить цели их операции. После некоторого недопонимания выяснилось, что под этим подразумевались капитуляция чехословацких сторонников «нового курса» и восстановление старых порядков.

24. Ахромеев С.Ф., Корниенко Г.М. Указ. соч. — С. 24.

25. Политический дневник. — Т. I. — С. 542-543; Kissinger H. Gli anni della Casa Bianca. — P. 151-159.

26. Медведев Р. Личность и эпоха... — С. 123-127.

27. An End to Silence... — P. 235-239; Политический дневник. — T. I. — С. 630-638.

28. Фильм «Зеркало». Режиссер - один из тех деятелей искусства, кто глубоко обдумывал русскую историю.

29. Shevardnadze E. Il futuro e nella liberta. — Milano, 1992. — P. 93. См. также XXIV съезд... — Т. I. — С. 8.

30. Ахромеев С.Ф., Корниенко Г.М. Указ. соч. — С. 24; XXV съезд... — Т. I. — С. 164-169, 222.

31. XXIV съезд... — Т. I. — С. 43-44.

32. Там же. — С. 44. Любопытное свидетельство: Galluzzi С. La svolta. Gli anni crusiali del Partito comunista italiano. — Milano, 1983. — P. 221-234.

33. Все основные документы в кн. Conferenza internazionale dei partiti comunisti e poerai. Mosca 5-17 giugno 1969. Testi e documenti. — Roma, 1969. — P. 187-228 (выступление Брежнева).

34. Kremlin-PCF... — P. 169-216.

35. Boffa G. Storia dell'Unione Sovietica. — Vol. II. — P. 537-538.

36. Шахназаров Г. Указ. соч. — Гл. 7. — С. 53.

37. Kremlin-PCF... — Р. 72.

38. Правда. — 1968. — 11 сент.; XXIV съезд... — Т. II. — С. 35-36; Conferenza internazionale... — P. 213-214.

39. Brandt W. Memorie. — P. 235; Политический дневник. — Т. I. — С. 405; Nenni P. Diari 1967-1971. — P. 220-232, 332-333.

40. Cм. Brus W. Bucharin e i problemi attuali del socialismo// Bucharin tra rivoluzione e riforme, Atti dell'Istituto Gramsci. — P. 187-198.

41. Conferenza internazionale... — P. 196-198, 207-208 e passim; XXIV съезд... — Т. I. — С. 44-45.

42. Brandt W. La politica di un socialista. — P. 621; Шахназаров Г. Указ. соч. — Гл. 7. — С. 19-21.

43. Jaruzelski W. Op. cit. — P. 147-151.

44. Brus W. Op. cit. — P. 197-198.

45. Jaruzelski W. Op. cit. — P. 135,

46. Medvedev Z. Op. cit. — P. 122; Медведев Р. Личность и эпоха... — С. 196-197.

47. Сахаров А.Д. Указ. соч. — С. 11, 36, 140; Sakharov Speaks. — N.Y., 1974. — P. 203.

48. Medvedev Z. Op. cit. — С 109, 138-139; Гефтер М. Указ. соч. — С. 35; L. Karpinsky// S.F. Cohen, К. vanden Heuvel... — P. 291; Solzenicyn A. Op. cit. — P. 268.

49. Smith H. I russi. — Milano, 1977. — P. 430. К этому свидетельству можем добавить наблюдения автора.

50. Yanov A. The Russian New Right. Right-wing Ideologies in the Contemporary USSR. — Berkeley, 1978. — P. 1-3.

51. Smith H. Op. cit. — P. 461-462.

52. Характерный пример этой тенденции: Бурлацкий Ф. Мао Цзэ Дун. — М., 1976.

53. Сахаров А.Д. Указ. соч. — С. 29-30, 53-54; Солженицын А. Письмо вождям Советского Союза. — Р., 1974. — Р. 11-14; Medvedev Z. Op. cit. — P. 389. Nenni P. (Diari 1967-1971. — P. 297) в то время писал: «Чем станет в этих условиях социализм, чем станет интернационализм?».

54. Boffa G. Componente nazionale e componente socialista nella rivoluzione russa e nella esperienza sovietica// Moraenti e problemi della storia dell'URSS. — Roma, 1978. — P. 15-32.

Комментарии (2)
Обратно в раздел история