Белох Ю. Греческая история

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение
Предание

Исторический интерес есть плод культурного развития. Первобытный человек живет только настоящим; его еще не тревожит вопрос о том, каковы были судьбы его племени в прежние времена, а если подобный вопрос и возникает в нем иногда, он отвечает на него так же произвольно, как на вопрос о причине того или другого явления природы. Поэтому дикие и полуцивилизованные народы совершенно лишены исторических преданий в точном смысле этого слова.

Каковы были исторические представления греков в глубокой древности, это лучше всего показывают генеалогические предания знатных семейств. В Греции, как и во всякой другой стране, аристократия дорожила своими родословными, как удобным средством возмещать недостаток собственных заслуг действительными или мнимыми заслугами предков. Все эти родословные восходили до богов, но списка че­ ловеческих предков нигде нельзя проследить дальше X века. Так, обе спартанские династии насчитывали от персидских войн до героев-эпонимов Агиса и Эврипонта, т.е. за период приблизительно в четыре столетия, одна 12, другая 13 членов, исключая самих эпонимов, причем ближайшие преемники последних, подобно им самим, вероятно, относятся к области мифа, так что действительное историческое преда­ние восходило здесь, по-видимому, не дальше начала VIII столетия. Такой же характер носили родовые записи знати малоазиатских колоний. Историк Гекатей из Милета, писавший около 500 г. до Р.Х., называл себя потомком бога в 16-м поколении; следовательно, его первый человеческий предок должен был жить в X веке. Но и в эту родословную были, вероятно, зачтены эпоним рода и, может быть, также некоторые другие мифические предки. Великий врач Гиппо­ крат из Коса, родившийся около 460 г., насчитывал 18 пред­ков до Асклепия; так как последний и сын его Подалирий — мифические лица, то в лучшем случае остаются только 16 исторических предков. Значит, и в этом роде воспомина­ния не шли дальше 1000 г. Притом, всякое подобное генеа­логическое предание в своей древнейшей части совершенно бесцветно; оно дает одни голые имена, и ничего более. Дос­ таточно бросить взгляд на подвиги, которые приписываются спартанским царям, жившим до Телекла и Теопомпа, чтобы тотчас заметить, что мы имеем здесь дело не с историей и даже не с легендой, а просто с позднейшим вымыслом.

Правда, рядом с генеалогическим преданием существу­ ет и поэтическое предание — героическая песнь. Но певцы нисколько не интересуются той исторической связью, в ко­торой совершались воспеваемые ими доблестные подвиги; мало того — обыкновенно они лишены даже способности различать, что было раньше, что — позже. В самом деле, какие известия об Одоакре и Теодорихе сообщает нам „Песнь о Гильдебранте" или что мы знали бы о великой ре­ волюции, потрясшей Афины в конце VI века, если бы от то­го времени до нас не дошло никакого другого памятника, кроме песни о Гармодии? Но главное — то, что историче­ская песнь как таковая большею частью недолговечна. Уже древний Гомер знал, что слушатели постоянно требуют но­ вых рассказов; поэтому греческая героическая песнь доисто­рической эпохи исчезла очень рано, и притом так бесследно, что до нас почти не дошло известий о ней, и мы заключаем о ее существовании главным образом на основании аналогии в истории развития других литератур.

Историческая песнь составляет, правда, лишь один из элементов народного эпоса, но она нераздельно сливается в нем с другими составными частями — с религиозными ми­фами и свободными созданиями поэтической фантазии. В глазах певца весь легендарный материал представляет одно­ родную массу, которою он, в известных границах, считает себя вправе распоряжаться по своему произволу. Какая кри­ тика отважилась бы выделять крупицы исторической правды из нашей „Песни о Нибелунгах" или из французского ры­ царского эпоса, если бы до нас не дошли, кроме поэтиче­ских, еще и документальные свидетельства? А так как от эпохи, в которую складывался греческий эпос, не сохрани­лось никаких письменных памятников, то все попытки вы­делить историческое ядро „Илиады" или „Фиваиды" остают­ ся пустыми предположениями, на место которых с равным правом можно поставить противоположные гипотезы. Ко­ нечно, верить можно всему, чему угодно; но тот, кто считает поход „семи против Фив" историческим фактом, должен, оставаясь последовательным, признать за действительное событие и поход бургундов против столицы Этцеля.

Все, что было сказано об эпосе, применимо — притом, конечно, еще в большей степени — и к остальным сказани­ ям, с которыми мы знакомимся только по позднейшим ис­ точникам и которые отчасти возникли уже под влиянием эпоса. Для реконструкции древнейшей истории подобные мифы ничего не дают. 1 В области римской истории этого не отрицал, со времен Нибура, ни один серьезный исследова­ тель; пора бы нам применить этот вывод и к греческой исто­ риографии.

Но эпос является первоклассным источником для изу­чения политической, хозяйственной и духовной жизни гре­ков в доисторическую эпоху. Однако этим источником надо пользоваться осторожно. „Илиада" и „Одиссея", в той фор­ме, в которой они дошли до нас, составляют результат мно­говекового развития. Мало того, что отдельные части обеих эпопей возникли в совершенно различные эпохи, но соглас­но условиям эпической техники, из одной песни в другую было перенесено множество оборотов, стихов и даже целых отрывков. Из подобных повторений состоит почти половина нашей „Илиады" и „Одиссеи", и несомненно, что многие такие формулы были заимствованы из более древних эпи­ческих произведений. Эти особенности главным образом и составляют то, что мы называем условным эпическим сти­лем. Понятно, что они должны были влиять и на содержа­ние; стремясь к чистоте слога, певцы естественно избегали упоминания о таких предметах, которые не встречались в более ранних песнях. Последовательно проводить это правило было, конечно, невозможно, да и сами поэты были да­леки от такой педантической приверженности к старине; сплошь и рядом в их произведениях сказываются условия их собственного времени, и тем сильнее, чем дальше отстоит это время от возникновения эпического стиля. Таким обра­ зом, „Одиссея" в общем изображает более высокую ступень культурного развития, чем „Илиада", и такая же разница об­наруживается между более древними и позднейшими песня­ ми каждой из этих двух эпопей.

Подробности — ниже, в V главе.

Наряду с эпическими произведениями, уже древность черпала сведения о доисторической культуре греков из ар­хеологических памятников, какими являются стены Микен, Тиринфа и других столиц, или гробницы вроде так называе­ мых сокровищниц Атрея и Миния. Но ясное и живое пред­ ставление о промышленности и искусстве этой отдаленной эпохи дали нам только раскопки, произведенные в течение последних двадцати лет в Трое, Микенах, Тиринфе и других местах. Многочисленные памятники, добытые этим путем, создали новую эпоху в нашем знакомстве с доисторическим бытом греков, и в изучении этого материала наука далеко еще не пришла к окончательным выводам, тем более что изо дня в день приходится отмечать все новые важные открытия. Еще более далекие перспективы, за эпоху разделения пле­мен, открывает нам сравнительное изучение языков и рели­гий, отчасти также сравнительная история права. Понятно, что пользование этими данными требует еще большей ос­мотрительности, чем пользование эпосом или археологиче­скими памятниками.

Напротив, мы напрасно стали бы искать сведений о доисторическом прошлом греков у древних культурных на­ций Востока. Из финикийской литературы до нас не дошло ни одной строки, которая имела бы отношение к первона­ чальной истории Греции, а древнейшие места Библии, упо­минающие о греках (яван), относятся к эпохе не ранее конца VII столетия. Ассирийцы также пришли в соприкосновение с греками лишь в сравнительно позднее время; поэтому мы узнаем из клинообразных надписей только то, что знали бы и без них, именно, что большую часть населения Кипра в конце VIII века составляли греки. Правда, иероглифы сооб­щают о вторжениях в Египет „северных народов" 1 в эпоху девятнадцатой династии, т.е. около 1200 г. до Р.Х.; рядом с ливийцами, в точном смысле (ребу), названо также ливий­ское племя машауаша, и далее — народы шардана, турша, шакалуша, акайваша и лукка. Эти названия пытались ото­ждествлять с именами сардинцев, тирренцев, сицилийцев, ахейцев и ликийцев, но единственное основание, на которое опираются эти рискованные гипотезы, есть приблизительное однозвучие имен. Несколько позже, при Рамсесе III (ок.1180—1150), Египет снова подвергался нападениям со стороны „северных народов", между которыми на этот раз упоминаются и данаупы. Некоторые ученые видели в по­следних данайцев, но эта догадка остается простым предпо­ложением даже для тех, кто не считает данайцев чисто ми­ фическим образом. Еще и авторы „Илиады", за исключением одного позднейшего места, совершенно не знают Египта, и даже в „Телемахии" путешествие в Египет изображается как чрезвычайно опасное предприятие. Поэтому трудно предпо­ложить, чтобы культурные народы, жившие по берегам Эгейского моря, уже в столь раннюю эпоху предпринимали военные походы в Египет, и во всяком случае ни один осто­ рожный исследователь не будет строить исторических ком­бинаций на таком шатком основании.

На вопрос о времени появления письменности у греков наши предания не дают, конечно, никакого ответа, по той же причине, по которой, говоря словами Гомера, никто не мо­жет рассказать о своем рождении как очевидец. Первона­чально греки, по-видимому, заимствовали у малоазиатских народов то силлабическое письмо, которое на отдаленном Кипре удержалось до времен Александра, но некогда было распространено на гораздо большем пространстве. Следова­тельно, греки могли познакомиться с алфавитом только по­сле заселения Кипра, потому что невероятно, чтобы, зная алфавит уже до прибытия на этот остров, они заменили его столь несовершенным письмом.

Сейчас в литературе их принято называть „народами моря". (Ред. 2008).

Притом, ко времени приня­ тия алфавита звук „ iod ", по-видимому, уже исчез из большей части наречий, так как семитическое изображение этого зву­ ка было употреблено для обозначения гласной i . Напротив, звук „ vau " (дигамма) был еще повсюду в употреблении, чем и объясняется то обстоятельство, что для гласной и (у) при­шлось создать новый знак. Таким образом, греческий язык стоял в это время приблизительно на той ступени развития, которую представляет наша „Илиада" В эпосе письмена упоминаются только однажды, притом в таких выражениях, которые ясно показывают, что ни поэт, ни его слушатели не умели читать и со страхом смотрели на таинственные знаки, которые способны перенести выражение наших мыслей в отдаленные страны 1 Поэтому мы должны представлять себе ионийское общество IX и, может быть, даже VIII века, в об­ щем безграмотным. Действительно, ни одна из дошедших до нас греческих надписей не восходит далее VII столетия, а древнейшие надписи на камне, время которых можно уста­новить с полной уверенностью, относятся лишь к началу VI столетия. Точно так же почти все монеты VII века еще лишены надписи 2 Таким образом, едва ли можно допустить, чтобы алфавит вошел в употребление у греков раньше VIII века, хотя, разумеется, возможно, что это случилось еще в IX веке и даже несколько раньше. Впрочем, с точки зрения историографии это обстоятельство не имеет большого зна­чения; во всяком случае несомненно, что до VII века пись­менность была достоянием немногих лиц и только с этого времени стала входить во всеобщее употребление 3

Илиада. VI . 168—170: ...в Ликию послал и недобрые дал ему зна­ ки. Много зловещих письмен на дощечке складной начертал он. И на по­ гибель его приказал передать ее тестю" (Илиада Гомера /пер. Н.М.Минского. М. 1896. С.95). Значит, это было действительно письмо, какие бы письмена поэт ни имел в виду —фонетические, или кипрские силлабические, или хаматские иероглифы.

* 2 Древнейшей монетой, имеющей надпись, является, по-видимому, найденный в Галикарнасе статер Фанеса, который относится, может быть, еще к VII столетию. К последним годам этого века относятся, вероятно, и древнейшие коринфские статеры, носящие простой знак О.
* 3 В литературе письмо упоминается, кроме цитированного выше

Итак, уже древние не обладали ни одним письменным памятником, который восходил бы за VII или, в крайнем случае, за VIII столетие. Надписи, сделанные „кадмейским" письмом, которые Геродот видел в храме Аполлона Исмения в Фивах, не могли быть древнее, так как были написаны на эпическом диалекте. В храме Геры в Олимпии хранился медный диск, на котором старинными письменами были из­ложены постановления о соблюдении божьего мира в дни празднеств: здесь упоминалось имя какого-то Ликурга, кото­ рого позже отождествляли со спартанским законодателем. Между тем последний вовсе не представляет собою истори­ческой личности, и так как Олимпийское празднество полу­чило известное значение только в VII веке, то и наша над­ пись не может относиться к более раннему времени. Многие греческие храмы обладали списками своих жрецов, восхо­дившими до глубокой древности. Так, в Аргосе точно знали имена жриц Геры и число лет служения каждой из них, по меньшей мере, до XIII столетия. До нас дошел список жре­цов Посейдона в Галикарнасе; он начинается с Теламона, сына самого бога, и здесь также чрезвычайно точно указана продолжительность службы каждого жреца. Нет надобности доказывать, что древнейшие части этих списков сочинены в позднейшее время, но где именно начинается настоящее ис­ торическое предание, — этого мы, при современном состоя­нии дошедшего до нас материала, не можем определить. Са­ мо по себе маловероятно, чтобы списки жрецов были более древнего происхождения, чем генеалогические предания царских и аристократических фамилий.

Имена победителей на Пифийских, Истмийских и Не- мейских играх начали записывать не раньше первой полови­ ны VI века; списки карнейских победителей сохранялись в Спарте, по преданию, начиная с 26-й Олимпиады (676— 673 гг.). Еще раньше, с 776 г., начинается список победите­ лей на Олимпийских играх; но в своей древнейшей части, до VI века, он не опирается на одновременные записи и полуместа „Илиады", впервые у Архилоха, fragm . 89, т.е. в середине VII столе­тия.

чил свою теперешнюю форму только после 480 г. Списки магистратов-эпонимов, ввиду их огромной практической важности, принадлежат, вероятно, к древнейшим письмен­ ным памятникам; возможно поэтому, что имена спартанских эфоров действительно записывались уже с 757 г., как утвер­ждают наши источники. В Афинах имена архонтов стали записывать приблизительно с 682 г. Точно так же в VII веке впервые начали записывать договоры, законы и т.п. Прибли­ зительно в то же время возник, вероятно, и обычай писать на жертвенных дарах имя жертвователя и на надгробных кам­нях — имя покойника. Тогда же и художники начали вы­ставлять на своих произведениях свои имена.

В то время, конечно, еще никому не приходило в голову сохранять для потомков путем письменности известия об исторических происшествиях, и позже об этом не думал в Греции ни один человек вплоть до V века 1 Письмом пользо­ вались пока еще исключительно для практических надобно­стей; читающей публики еще не было, поэтому каждое про­изведение было рассчитано на устную декламацию и заклю­чено в размеренную речь. Но поэзия уже не жила исключи­ тельно в мире мифов, а обращалась иногда и к интересам настоящего. Солон рассказывал о своем законодательстве, Тиртей — о мессенских войнах, Мимнерм — о борьбе ио­нийских городов с царями Лидии, Каллин — о набеге диких киммерийцев, Алкей — о политической борьбе в Митилене. Так постепенно рассеивается мрак, окружающий греческую древность; исторические события и лица начинают высту­пать из тумана легенды, и впервые становятся возможными, хотя и неточные, но близкие к истине хронологические оп­ределения, тогда как в дописьменную эпоху всякая датиров­ка сводится, как в геологии, на „раньше" и „позже" Однако и легенда продолжала свою работу, и позднейшая греческая историография охотно черпала из этого источника, чтобы пополнять пробелы действительного исторического преда­ ния, не страшась в то же время возмещать недостающее соб­ственными комбинациями, пока не получалось, наконец, по­ добие прагматического рассказа. Таким образом, наша бли­жайшая задача состоит в разрушении этих произвольных построений; мы должны быть довольны, если нам удастся уяснить себе по крайней мере важнейшие моменты развития, и принуждены отказаться от мысли дать настоящую исто­рию этой эпохи, — ибо мнимое знание гораздо хуже незна­ния.

Хроник, какие существовали в Средние века или в Риме, у греков в древности не было, иначе до нас дошло бы известие о них. Так наз. горой, ( annales ), вроде того, какой впервые составил во времена Геродота Харон Лампсакский для своего родного города, а позже Гелланик и другие атти- дографы для Афин, были научными работами и составлялись отчасти на основании документального материала, которым эти писатели, впрочем, не всегда пользовались правильно.

Сказанное сейчас в значительной степени применимо даже к истории Персидских войн. То поколение, которое сражалось у Марафона и Саламина, не оставило рассказа о своих победах; лишь следующее поколение занялось изло­ жением этих событий с той целью, чтобы, как говорит Геро­ дот, великие и достойные удивления подвиги греков и вар­варов не были забыты с течением времени. Его произведе­ние и было почти единственным источником, из которого древние черпали сведения о Персидских войнах; главным источником является оно и для нас, сохранившись, к сча­стью, до нашего времени. Но Геродот писал уже в начале Пелопоннесской войны 1 , а в течение полувека, протекшего со времен Дария и Ксеркса, легенда успела заткать своим цветным покровом подвиги отцов. Правда, в распоряжении Геродота были и одновременные свидетельства, вроде над­писей на памятнике Победы в Дельфах или на гробнице ге­ роев, павших у Фермопил, — и он пользовался этими свиде­ тельствами; он говорил еще со многими людьми, которые принимали участие в битвах 480 и 479 гг. на греческой и персидской стороне. Но Геродот не был способен создать из такого материала истинную историю эпохи; для этого ему недоставало прежде всего способности понимать политиче­ские явления и сведений по военному делу, а глубокая религиозность заставляла его повсюду видеть действие сверхъес­тественных сил. Поэтому он изобразил нам Персидские вой­ны не так, как они произошли в действительности, а как от­ разились в сознании его современников; и здесь мы опять должны удовольствоваться восстановлением основных черт.

Последний факт, о котором он упоминает, — отправка спартанца­ми посольства к персидскому царю летом 430 г.

Не в лучшем положении находится и история так назы­ ваемой пентеконтаэтии, пятидесятилетнего промежутка времени от Персидских войн до Пелопоннесской. Уже Фу­кидид жалуется на то, что ни один из его предшественников не описал событий этой эпохи, исключая Гелланика, рассказ которого полон хронологических неточностей. Поэтому Фу­ кидид счел необходимым предпослать своему сочинению краткий очерк развития Афинского государства со времени Персидских войн; но и этот очерк дает лишь голые факты и, вопреки ожиданиям, которые возбуждает упрек Гелланику, нередко оставляет нас в неизвестности по вопросам хроно­логии. Во всяком случае эти немногие главы были для древ­них и до сих пор остаются для нас основным источником сведений об этом времени. То, что прибавили к этим извес­ тиям позднейшие историки, имеет значение лишь постольку, поскольку они опирались на документальный материал, — а таких сообщений немного.

Лишь для эпохи Пелопоннесской войны мы имеем в „Истории" Фукидида подробный рассказ очевидца. Конечно, мы не должны предъявлять к автору таких требований, какие предъявляем к современным нам историкам; он дает нам главным образом историю военных действий и дипломати­ ческих переговоров, а внутреннего развития государств ка­сается лишь в тех случаях, когда оно приводило к насильст­ венным переворотам. Поэтому он часто умалчивает о том, что для нас было бы всего важнее знать. Притом, и матери­ ал, который был в его распоряжении, представлял в своих отдельных частях далеко неодинаковую ценность, и Фуки­ дид не всегда относился к нему в достаточной степени кри­ тически, а иногда подчинялся и чисто художественным со­ ображениям больше, чем можно было бы желать. Тем не ме­нее Фукидид остается для нас первоклассным источником, и ни об одном периоде греческой истории мы не осведомлены так хорошо, как о тех 21 годах Пелопоннесской войны, ко­торые описал этот историк. Зато его произведение уже в древности пользовалось неоспоримым авторитетом, как труд Геродота — для эпохи Персидских войн; и еще в наше время есть немало ученых, которые перед лицом Фукидида готовы отказаться от всякого самостоятельного суждения 1

Фукидиду не было суждено довести до конца свою „Ис­ торию"; она внезапно обрывается на рассказе о событиях осени 411 г. Продолжение ее дал младший современник Фу­кидида, Ксенофонт, в своей „Греческой истории", доводя­щей рассказ до битвы при Мантинее (362—361 гг.). Этот труд, стоящий во всех отношениях бесконечно ниже „Исто­рии" Фукидида, значительно уступает ей и в обстоятельно­сти, потому что рассказ о событиях, наполнивших полвека, занимает у Ксенофонта столько же места, сколько Фукидид посвятил истории двадцати одного года. Притом он крайне неравномерно пользуется своим материалом, то впадая в многоречивый тон мемуаров, то сжимая свое повествование до размеров краткого очерка, умалчивает обо многих важ­ ных событиях и часто дает нам скорее историю Спарты, чем историю Греции. Но, при всех своих недостатках, „Грече­ская история" все-таки имеет для нас неоценимое значение как рассказ современника. Семидесятилетний промежуток от 431 до 362 г. есть единственный продолжительный пери­ од во всей греческой истории, о котором мы имеем беспре­ рывный рассказ современников.

Однако сочинения Фукидида и Ксенофонта сохранились отнюдь не ради своего содержания, а потому, что были на­ писаны образцовым аттическим слогом. С тех пор, как элли­ ны обратились в „ромеев", нация потеряла всякий интерес к своему прошлому, а потребностям школы удовлетворяли краткие руководства. Поэтому погибла вся обширная историографическая литература трех столетий от Филиппа до Августа; уцелел лишь труд Полибия, потому что в нем было изображено возникновение всемирного владычества римлян. Да и из этого сочинения полностью дошли до нас только первые пять книг, а остальные 35 сохранились лишь в от­рывках и извлечениях.

Спасительную реакцию против этого поклонения Фукидиду пред­ставляют сочинения Мюллера-Штрюбингса ( Miiller - Stubihgs Н.) ( Aristo ­ phanes und die historische Kritik . Leipzig , 1873; Thukydideische Studien . Wien , 1881 и множество мелких статей в журналах); впрочем, иногда ав­тор, как обыкновенно случается, заходит в своей критике дальше предпо­ложенной цели.

Последними мы обязаны тому об­стоятельству, что Полибий очень рано сделался таким же авторитетом для истории описанной им эпохи, каким был Фукидид для истории Пелопоннесской войны. Так, напри­мер, рассказ Ливия об отношениях римлян к Греции, начи­ ная со Второй Пунической войны, есть не что иное, как со­кращенный перевод соответствующих мест Полибия; так же широко пользовались его трудом и греческие историки им­ператорского периода — Диодор, Аппиан, Плутарх. Таким образом, все наши сведения по греческой истории за время от начала Второй Пунической войны до разрушения Корин­фа основаны почти исключительно на Полибий. И в общем он вполне заслуживает своей славы, потому что он, бесспор­но, занимает первое место между всеми греческими истори­ ками, сочинения которых дошли до нас,— исключая, может быть, одного Фукидида. Но современным источником, ка­ким являются произведения Фукидида и Ксенофонта, исто­ рия Полибия оказывается только отчасти. Из 73 лет, которые он описал (219—146), на его зрелый возраст пришлось лишь около половины; следовательно, для всей первой половины своего труда он должен был черпать материал у других ис­ ториков. При этом он, с одной стороны, обнаруживает такую большую зависимость от них, какой нельзя было бы ожидать от столь замечательного писателя, а с другой — стремление относиться критически к своим источникам и отчасти также раболепие перед известными личностями нередко заставля­ют его произвольно искажать действительность.

Вообще зависимость большей части античных истори­ ков от источников, которыми они пользуются, очень велика. Греческая историография до конца сохранила на себе следы своего происхождения от эпоса; отсюда обыкновение встав­лять в рассказ речи, которым не пренебрегали даже писатели вроде Фукидида или Полибия, — отсюда те фантастические описания битв, в которых полководцы нередко играют роль гомеровских героев, — отсюда те чудеса и трогательные происшествия, о которых с такой любовью распространяют­ся столь многие из этих историков. Если лучшие из них смотрели на эти приемы с презрением, то для большинства история все-таки была частью изящной литературы, и свою цель они видели не столько в выяснении исторической исти­ны, сколько в том, чтобы заинтересовать читателя. Развитию этой школы сильно способствовало и риторическое направ­ление, получившее господство в IV веке. Таким образом, содержание сплошь и рядом отходило на второй план перед формой; о тщательном анализе источников в нашем смысле не думал почти никто, и обыкновенно писатель просто спи­сывал свой источник, большей частью еще придавая ему тенденциозную окраску. В научной обработке истории древ­ ность никогда не пошла дальше первых опытов, да и от них до нас дошли лишь обломки.

Сказанное особенно применимо, конечно, к тем руково­ дствам по всемирной истории, которые начали появляться со времен Августа для удовлетворения потребностей „образо­ванной" публики. Самостоятельные исследования не входи­ли в задачу их составителей; они довольствовались собира­нием отрывков. Так написал Николай Дамасский (род. ок. 64 г. до Р.Х.) на греческом языке всеобщую историю от древнейших времен до своих дней, — огромное сочинение в 144 книги, которое, однако, погибло именно вследствие сво­ ей обширности. До нас еще дошли большие извлечения из первых семи книг, содержавших историю Греции и Востока до Кира. Такой же характер носила и „Филиппова история" („ Historiae Philippicae ") Помпея Трога из Нарбонской Гал­ лии, который жил около этого же времени и писал на латин­ ском языке по греческим источникам. Из этого сочинения, кроме краткого пересказа содержания, сохранился лишь экс-церпт, сделанный во II или III веке Марком Юнианом Юсти-ном, — жалкая компиляция, которая именно поэтому много читалась во времена отцов церкви. К сожалению, и мы при­ нуждены пользоваться этой книгой, так как для некоторых периодов греческой истории она представляет единственный дошедший до нас связный рассказ, как, например, для эпохи до Персидских войн, и особенно для большей части III и второй половины II столетия.

Больше сохранилось от „Исторической библиотеки" си­цилийца Диодора, которая в византийское время получила большое распространение как руководство по греческой ис­тории. Подчиняясь, по-видимому, римскому влиянию, автор избрал для своего произведения форму анналов. В основу его он положил хронологическое сочинение неизвестного автора I века до Р.Х., у которого он заимствовал списки афинских архонтов и победителей на Олимпийских играх, годы царствований, сведения о продолжительности войн и т.п. В эти рамки вставлены извлечения из исторических ис­точников. Все это Диодор проделал со свойственной компи­ляторам небрежностью: события лишь изредка излагаются у него под тем самым годом, в который они случились; очень часто происшествия нескольких лет соединяются под одним годом, а иногда одно и то же событие рассказывается дваж­ды под различными годами. Таким образом, хронологиче­ские указания Диодора заслуживают внимания только в тех случаях, когда они заимствованы из упомянутой выше хро­ники. Значение самых эксцерптов зависит, конечно, от дос­тоинства источников, из которых они взяты, и надо при­знать, что Диодор был счастлив в выборе своих руководите­лей, хотя в большинстве случаев он отнюдь не опирается на первоисточники. Так, историю Персидских войн он излагает исключительно по Геродоту, историю пентеконтаэтии и Пе­лопоннесской войны — главным образом по Фукидиду, час­ то даже в сходных выражениях; немало черпал он и из „Гре­ческой истории" Ксенофонта. Но более точное исследование показывает, что всеми этими произведениями он пользовал­ ся не прямо, а через посредство какого-нибудь другого писа­ теля. Для древнейшей истории греческого Востока таким посредствующим источником была всеобщая история Эфо­ра, писавшего в эпоху Филиппа и Александра, а древняя ис­ тория Сицилии заимствована из сочинения ученого историка Тимея, который жил при Агафокле и Гиероне. Для истории Александра и его преемников источником Диодора был, по- видимому, Дурис, современник этих событий. Покорение Востока римлянами описано по Полибию, эпоха от разруше­ ния Коринфа до Марсийской войны — преимущественно по сочинению стоика Посидония из Родоса, которое составляло продолжение „Всеобщей истории" Полибия.

Методологические приемы Диодора лучше всего выяс­няются, если сравнить сохранившиеся у Фотия отрывки из сочинения Агатархида Книдского о Красном море с соответ­ ствующей частью „Исторической библиотеки" Это сравне­ние показывает, что Диодор дает не более как сокращенный пересказ своего источника, хотя он и не считает нужным со­ общить нам об этом обстоятельстве. В таком же отношении стоит он и к Полибию, и вообще — повсюду, где мы еще имеем возможность сравнивать Диодора с его источниками, мы приходим к тому же выводу. Это обстоятельство делает для нас его произведение самым важным из всех историче­ских сочинений древности, какие дошли до нас; его „Исто­рическая библиотека" оправдывает свое название и, по крайней мере отчасти, пополняет пробел, обнаруживающий­ ся в наших источниках между Ксенофонтом и Полибием. Так, без Диодора мы очень мало знали бы по истории Сици­лии в доримскую эпоху; ему мы обязаны тем, что Дионисий и Агафокл представляют для нас не бесплотные тени. Точно так же у Диодора мы находим единственный связный и бо­лее или менее подробный рассказ об эпохе Филиппа и вой­ нах после смерти Александра, а для полувекового промежут­ ка от Пелопоннесской войны до Филиппа его „Библиотека" составляет важное дополнение к „Греческой истории" Ксено-фонта. Даже список афинских архонтов, эта основа всей гре­ческой хронологии, дошел до нас в связном виде только у Диодора. Как важен для нас Диодор, лучше всего показывает состояние греческой историографии за тот период, для кото­ рого его описание не сохранилось, — потому что, к сожале­нию, и этот источник дошел до нас не вполне: за исключени­ ем немногих отрывков, вся вторая половина „Библиотеки", обнимавшая эпоху от 300 до 60 г. до Р.Х., погибла, а из пер­ вой половины также недостает пяти книг ( VI — X ), обнимав­ших древнейшую историю Греции до похода Ксеркса.

Во всемирно-историческом повествовании роль отдель­ ной исторической личности неминуемо умаляется; между тем именно великие люди прошлого продолжали возбуждать живой интерес даже в то время, когда всякая способность к пониманию исторических явлений была давно утрачена. Правда, александрийская эпоха создала богатую биографи­ ческую литературу; но эти ученые труды уже не соответст­ вовали извращенному умственному вкусу современного об­ щества. И вот, на исходе первого века нашей эры Плутарх из Херонеи задался целью облечь старый материал в новые формы. Он был философом, по крайней мере в том смысле, в каком это слово понималось в его время; у него не было ни­каких данных, чтобы сделаться историком: легко понять, что должны представлять собою его биографии. Лучше всего характеризует его точку зрения странная мысль ставить ря­ дом с каждым греческим героем топорного римлянина; при этом, например, Перикл попадает в компанию с Фабием Кунктатором, Алкивиад — с Кориоланом, Фемистокл — с Камиллом. Плутарх не стесняется даже поставить в парал­ лель с освободителем Сицилии Тимолеоном — Эмилия Пав­ ла, подавившего самостоятельность Греции. Но именно это безвкусное произведение составляет главную заслугу Плу­тарха. Его биографии, по крайней мере греческие, имеют очень ученый вид и испещрены бесчисленными цитатами, но обыкновенно это — чужие перья. Анализ его источников часто представляет непреодолимые затруднения, там как до нас не дошло почти ничего из всей биографической литера­туры, которою пользовался Плутарх. Но историк древности не может предъявлять больших требований; он должен быть доволен тем, что в этих жалких компиляциях сохранилось все-таки множество драгоценных сведений, которые мы на­прасно стали бы искать в наших остальных источниках!.. Мы оценим заслугу Плутарха, если сравним его с римляни­ном Корнелием Непотом, биографиями которого почти со­вершенно невозможно пользоваться.

Из всех героев древности наибольший интерес в образо­ ванном обществе возбуждал даже во времена упадка вели­кий Александр. В царствование Клавдия ритор Квинт Курций Руф написал по-латыни на основании греческого источ­ника историю завоевания Азии. Гораздо большее значение имеет „Анабасис Александра" Арриана из Никомидии, пи­савшего в первой половине II века до Р.Х.; этот труд состав­лен главным образом по сочинениям двух офицеров из вой­ска Александра, Аристобула из Кассандрии, и Птолемея, первого греческого царя Египта. А так как и Плутарх оста­ вил нам жизнеописание Александра, и Диодор посвятил ис­тории великого царя всю XVII книгу своей „Библиотеки", то эта эпоха известна нам лучше, чем какой-либо другой пери­ од древней истории; впрочем, все эти сочинения, конечно, не могут вознаградить нас за утрату первоисточников.

Ввиду тесных сношений, существовавших между Гре­ цией и Римом с начала III века, обработки римской истории должны, естественно, представлять важный источник и для истории греческого мира. Но римская анналистика респуб­ликанского периода бесследно погибла; великое произведе­ние, в котором Ливии при Августе изложил историю своего народа, отодвинуло на задний план и обрекло на забвение все прежние работы этого рода. Таким образом, все наши сведения по древнейшей истории Рима мы получаем из вто­ рых или третьих рук, за исключением тех немногих событий, о которых сообщают нам Полибий как очевидец, или какой- нибудь документальный памятник. Между тем, и от „Рим­ской истории" Ливия до нас дошла едва четвертая часть; его рассказ обрывается для нас тотчас после битвы при Пидне, и в уцелевшей части недостает целых десяти книг ( XI — XX ), в которых была изложена главным образом история войны с Пирром и Первой Пунической войны. Но высокий автори­ тет, которым пользовался Ливии в течение всего император­ ского периода, имел то последствие, что краткие руково­дства по римской истории, появлявшиеся в это время, для республиканской эпохи давали обыкновенно простые извле­ чения из Ливия. Так поступили Флор, Евтропий, Орозий; много пользовался Ливием и Дион Кассий, написавший в начале III века обширную историю Рима на греческом языке. Его рассказ о событиях до 68 г. перед Р.Х. утрачен, но до нас дошли большие извлечения из этой части во всемирной истории византийца Иоанна Зонары XII века.

Уже ритор Дионисий Галикарнасский, живший во вре­мена Августа, дал греческой публике историю Рима от его основания до начала Первой Пунической войны, преимуще­ственно по римским источникам. Но в уцелевшей части рас­ сказ доходит только до децемвирата и, следовательно, лишь мимоходом касается событий греческой истории. Важнее для нас краткая римская история Аппиана из Александрии,

II века. Это — чрезвычайно небрежный очерк, составлен­ ный, однако, по хорошим источникам; материал расположен в нем по странам, так что внутренняя связь событий боль­ шею частью утрачивается. Но как ни плоха эта книга, она представляет собою все-таки один из наших главных источ­ ников для истории царства Селевкидов и войн с Митрида- том.

Все эти писатели ограничивались преимущественно из­ложением политической истории. Что касается экономиче­ской истории, то древность вообще не дала ни одной обра­ботки ее; для этого ей недоставало главного условия: инте­реса и способности к изучению экономических явлений. За­то живейший интерес стала возбуждать к себе с IV века ис­тория духовной жизни человечества. Но и в этой области древние не пошли дальше частных исследований, ни разу не возвысившись до общей обработки предмета, а тем более — до выяснения взаимодействия между духовным и политиче­ ским развитием.

Уже Аристотель дал краткий очерк истории самой по­пулярной из наук — философии; его ученик Теофраст по­святил тому же предмету обширное сочинение („Мнения физиков"), из которого до нас дошли большие отрывки. В

III веке до Р.Х. Диоген Лаэртский составил серию биографий знаменитых философов, расположенных по школам; его книга есть последний остаток громадной литературы этого рода, которая не дошла до нас. По истории других наук со­ хранилось очень мало связных сообщений; таковы отрывки из сочинений родосца Эвдема, ученика Аристотеля, по исто­ рии математики и астрономии, и краткий очерк истории ме­ дицины во введении к сочинению Цельса. Истории литературы до нас от древности не дошло, несмотря на усердие, с которым этот предмет разрабатывался в александрийскую эпоху; здесь нашим главным источником являются скудные указания, встречающиеся в лексиконе византийца Свиды 1 Краткая история музыки сохранилась между сочинениями Плутарха. О древних исследованиях по истории искусств мы узнаем главным образом из „Естественной истории" Плиния, частью также из путеводителя по Греции, составленного во II веке до Р.Х. Павсанием, который обращал особенное вни­ мание на уцелевшие памятники искусства.

Однако историографические произведения дают лишь отраженный свет; они представляют нам события не в их истинном виде, а так, как эти события отражались в уме по­вествователей. Несчастье древней истории заключается в том, что она лишена той твердой основы, которою являются архивы для истории Средних веков и Нового времени. Тем не менее литературные источники сохранили нам довольно большое число документальных памятников по политиче­ской истории древности. Первое место между ними занима­ют речи, которые были произнесены в Афинском народном собрании или афинских судах, или — как речь Исократа о мире, — будучи лишь изложены в форме речи, распростра­нялись в качестве брошюр книгопродавцами. Речи Демос­ фена и Эсхина в процессах о посольстве и против Ктесифона дают нам более ясное представление о положении дел в Афинах при Филиппе и Александре, чем какое бы то ни бы­ло историографическое повествование. Такую же услугу оказывает нам комедия для эпохи Пелопоннесской войны. Понятно, что при пользовании подобными источниками мы ни на минуту не должны упускать из виду их субъективного характера и не должны принимать за чистую монету ни пре­увеличений и карикатур Аристофана, ни обвинений в низо­сти и бесчестности, которые возводит адвокат вроде Демос­фена на своих противников или на противников своих кли­ентов. В эту ошибку впадали прежние ученые, но иногда это случается и теперь. — Сюда относится, далее, теоретико-политическая литература греков.

Правильно: Суда — название анонимного Византийского словаря-справочника конца X в. (Ред. 2008).

До нас дошла одна из древнейших попыток этого рода — трактат „Афинская по­литая", ложно приписанный Ксенофонту; автором этой кни­ ги был афинский олигарх из времен Пелопоннесской войны. Сам Ксенофонт оставил нам краткий очерк государственно­го устройства Спарты. Гораздо важнее оба больших сочине­ния Платона „Государство" и „Законы" и особенно „Поли­тика" Аристотеля, — первая теория политики, составленная на основании обширного индуктивного материала. К ним примыкает теперь и новооткрытый трактат „Афинская поли­ тая", кем бы он ни был составлен — самим ли Аристотелем или кем-нибудь из его учеников по его инициативе и под его руководством. Здесь мы впервые находим подробное и связ­ное описание государственного строя Афин в IV столетии и, сверх того, еще краткий очерк их политической истории до восстановления демократии после падения Тридцати тира­ нов; и хотя для древнейшей эпохи достоверность сведений, заключающихся в этом очерке, частью очень сомнительна (как и естественно, ввиду характера источников, которыми мог располагать автор), но он сообщает нам все-таки ряд чрезвычайно важных известий, основанных на документаль­ ном материале.

Не таково отношение между документальными памят­никами и историографической литературой в области исто­ рии умственной жизни. Как ни велики потери, понесенные поэтической литературой греков, — до нас дошли образцы почти всех ее родов, и притом как раз лучшие. Мы еще те­ перь читаем эпопеи Гомера, от каждого из трех великих тра­ гиков сохранилось по несколько драм, а уцелевшие пьесы Аристофана знакомят нас с характером аттической комедии. В большем или меньшем числе уцелели и речи всех десяти классических ораторов Афин. Из литературы александрий­ской эпохи также сохранились многие выдающиеся произ­ ведения, отчасти в подлиннике, отчасти в латинских перера­ ботках. Наконец, при помощи фрагментов мы можем соста­вить себе представление даже о большинстве утраченных памятников поэтического творчества.

В худшем положении находится история наук. Так, из греческих философов доримского времени сохранились полностью только сочинения Платона и большая часть со­чинений Аристотеля; от всех остальных уцелели только от­рывки, правда, очень ценные, но недостаточные для восста­новления систем. Это нарушает правильность перспективы, и мы невольно преувеличиваем значение этих двух мысли­ телей в истории развития греческой мысли. Из медицинской литературы доримского времени до нас дошло только соб­ рание сочинений учеников Гиппократа, из работ по зоологии — только „История животных" Аристотеля, по ботанике — сочинения Теофраста, по минералогии — только отрывок из сочинения Теофраста „О камнях" Несколько больше сохра­ нилось из литературы по математике: „Элементы" Евклида и множество сочинений Архимеда, Аполлония из Перги, Ге-рона Александрийского и других. С исследованиями алек­ сандрийских филологов мы знакомимся почти исключитель­ но по схолиям. Из древней географической литературы уце­лели лишь немногие мелкие произведения, как, например, относящееся к IV веку описание прибрежных стран так на­зываемого Скилака из Карианды и краткая география в сти­ хах, I века до Р.Х., приписываемая Скимносу Хиосскому. За потери в этой области отчасти вознаграждает нас сочинение Страбона из Амасии в Понте, современника Августа и Тибе-рия. Он не обладал большими научными сведениями и близ­ ко придерживался своих источников, особенно главного из них — Артемидора Эфесского, который за сто лет до него написал такое же сочинение, заслуженно пользовавшееся большой известностью и послужившее источником также для Плиния в географических книгах его энциклопедии. Притом „География" Страбона полна археологических оши­бок, так что, например, его описание Греции есть почти не что иное, как комментарий к гомеровскому „списку кораб­лей" Но он умеет хорошо и наглядно описывать, а много­численные исторические сведения, рассеянные в его книге, придают ей большую цену и для историографии.

Из хронографических работ древности, которые дошли до нас, древнейшей является так называемая Паросская хроника — найденная на Паросе надпись 264 или 263 г. до Р.Х. Это — не лишенный ошибок краткий список важнейших событий политической и литературной истории Греции, с указанием числа лет, прошедших от каждого из них до вре­ мени составления хроники. Большее значение имеют упомя­ нутые выше извлечения из неизвестного нам хронографа, которые Диодор положил в основание своей „Истории" Первое хронологическое сочинение, которое дошло до нас вполне, относится уже к христианскому времени; это хрони­ ка Евсевия, епископа палестинской Кесарии. Автор задался целью согласовать библейскую хронологию со светской; свое летосчисление он начинает с рождения Авраама, а рож­ дение Христа помещает в 2015 г. этой эры. Его книга осно­ вана исключительно на поздних источниках и имеет поэтому лишь относительное значение, но ввиду крайне неудовле­творительного состояния античной хронографии она являет­ся для нас необходимым пособием, в особенности для исто­рии эллинистического периода. Вообще точная хронология древней истории была бы невозможна, если бы вера в связь небесных явлений с событиями человеческой жизни не по­буждала античных историков тщательно отмечать все сол­ нечные и лунные затмения, — один из немногих случаев, где суеверие оказалось для чего-нибудь полезным.

На границе между литературными и документальными памятниками стоят монеты и надписи. Из последних в нача­ле XIX века были известны лишь немногие; еще в большом издании Бёка было приведено всего лишь около 7000 надпи­ сей, тогда как в настоящее время их число простирается до 30—40 тыс. и эта цифра с каждым днем возрастает. Наи­большее значение надписи имеют, конечно, для так назы­ваемых „древностей", т.е. для истории права, финансов, ад­министрации, культа и частной жизни, и относительно всех этих вопросов они произвели полный переворот в наших знаниях; но и политическая история не осталась в обиде, хо­тя в этой области надписи служат главным образом только для дополнения или исправления сведений, добытых иным путем.

Греческие монеты дошли до нас в большом количестве.

Их значение заключается прежде всего в том, что право че­канки было во все времена одним из главных атрибутов су­веренной власти, вследствие чего монеты дают нам самые верные сведения о целом ряде государственно-правовых от­ношений. Далее, они очень важны и для экономической ис­тории, так как только в них мы можем почерпнуть точные данные о господствовавших в древности системах ценности. Изображения на монетах, заимствованные в большинстве случаев из религиозного культа, составляют важное пособие при изучении греческой религии. Наконец, эти памятники дают ценный материал и для истории пластических ис­кусств, так как мы почти всегда имеем возможность опреде­лить древность каждой уцелевшей монеты с весьма неболь­шим приближением.

Рядом с этими говорящими источниками чисто мону­ментальные памятники имеют лишь второстепенное значе­ние. Как уже было сказано, мы в значительной степени обя­заны им нашими сведениями о доисторическом быте Гре­ции; но и для исторических эпох в них содержится немало ценного материала: так, особенно могильные раскопки зна­комят нас с верованиями, нравами и экономическими отно­шениями древних, а изучение городских развалин ставит на твердую почву наши топографические исследования и вво­дит нас в городскую жизнь греков. Но главное значение мо­нументальных памятников состоит все-таки в том, что они дают нам возможность проследить развитие пластических искусств. Наиболее обильны наши источники по истории архитектуры; многие из знаменитейших строений древности вполне или отчасти стоят еще теперь, и даже там, где уцеле­ли лишь немногие обломки, почти всегда возможна идеаль­ная реконструкция всего здания. Впрочем, сохранившийся материал так обширен и так быстро увеличивается благодаря новым раскопкам, что сколько-нибудь удовлетворительной разработки его мы, вероятно, еще не скоро дождемся. — Из скульптурных произведений первоклассных мастеров до нас дошло, напротив, только одно: статуя Гермеса Праксителя, несравненную прелесть которой может, впрочем, вполне оценить только тот, кому удалось посетить развалины олимпийского святилища. Но мы имеем еще целый ряд произве­дений второстепенных мастеров и множество копий перво­классных произведений, оригиналы которых утрачены; а рельефные украшения храмов еще и нас непосредственно знакомят с характером работы великих художников класси­ческой и эллинской эпох. — Более всех других были под­вержены влиянию времени, вследствие непрочности мате­ риала, произведения живописи, и из них, действительно, не сохранилось ни одного, которое древние могли бы назвать выдающимся; до нас дошли лишь картины, изготовленные ремесленным путем для декоративных целей. Однако и то, что сохранилось, дает нам возможность составить себе пред­ ставление о ходе развития греческой живописи и понимать указания наших письменных источников. Правда, о степени гениальности знаменитых художников древности мы можем только догадываться.

Таковы дошедшие до нас источники по греческой исто­рии. Этот материал так обширен, что в течение целого сто­летия его не удалось вполне разработать, и есть еще целые области, которых едва коснулось исследование. И все-таки, как скудны наши источники в сравнении с тем, что утрачено или что мы имеем в своем распоряжении для других перио­дов истории! Но было бы слишком опрометчиво из-за этого относиться с пренебрежением к тому, что уцелело, — тем более отчаиваться в возможности всякого истинного познания. Конечно, мы знаем о Гёте несравненно более, чем об Еврипиде, о Наполеоне — чем о Перикле или Александре, о государственном устройстве Венеции — чем о государст­венном устройстве Афин. Но если нам и повсюду остаются неизвестными подробности событий, если мы и принуждены отказаться от надежды раскрыть психологические мотивы, если, наконец, пробелы в наших источниках и очень велики, — основные черты исторического развития греческого на­рода выступают перед нами с достаточной ясностью. Мало того, мы можем видеть их тем отчетливее, что здесь не при­ходится иметь дело с той массой подробностей, которая так часто затрудняет наш взор при изучении более близких нам эпох. История древности похожа на ландшафт, обозреваемый с вершины горы; мелочи ускользают от взгляда, но тем рельефнее выступают характерные черты. Правда, кто видит движущую силу исторического развития в отдельных личностях, в „великих людях", а не в народных массах, стремле­ ния которых воплощаются в этих героях, тот пусть лучше не прикасается к древней истории.

Но как бы мы ни относились к этим вопросам, — греческая история остается важнейшей страницей в истории человечества. Все то, за что мы еще теперь боремся, — истина, свобода, равенство, — за все это боролись уже греки. Весь путь развития, в середине которого мы теперь находимся, лежит здесь перед нами готовый и законченный; мы видим, как возникает греческая культура, как она расцветает и приносит плод и как она, в конце концов, умирает, погрузив­ шись в мрак умственного и политического деспотизма, — и причины всех этих явлений ясно выступают перед всяким, кто умеет читать книгу истории. И греки боролись не напрасно. Вся наша новая культура основывается на греческой культуре; грекам мы обязаны всеми благами, которые делают нашу жизнь достойной жизни, — нашей наукой, нашим искусством, идеалами умственной и политической свободы. И эти блага будут существовать даже тогда, когда классиче­ ское образование в современном смысле слова исчезнет. Ис­ следовать историю такого народа должно было бы быть одной из наших важнейших задач, даже если бы ее источники были еще гораздо более скудны. Обязанность историка — проникнуть так далеко, как позволяют находящиеся в его распоряжении средства; там, где этих средств не хватает, он должен покориться необходимости и не переступать границ, поставленных нашему познанию.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история