Ансело Ф. Шесть месяцев в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Письмо XXVI
Петербург, июль 1826 года

Как я и предвидел, мой друг, настало время покидать Петербург, и это письмо будет последним, отправленным мной из этого города. Остается еще много зданий и мест, которые я хотел бы описать тебе, но время торопит, Москва зовет меня, и я коротко расскажу тебе о тех предметах, о которых еще не сообщал.
Итак, мне предстоит уехать — быть может, навсегда — из этого огромного города, исполинского творения могучей воли и настоящего чуда покорности! Я писал тебе сразу по приезде и должен снова повторить, что путешественник не может удержаться от чувства удивления и восхищения перед городом, чья величественная регулярность ослепляет, поражает — и одновременно утомляет своим однообразием. В самом деле, на свете есть города больше Санкт-Петербурга, но ни один из них не кажется больше. Здесь не встретишь ни одной кривой линии, ни одного коварного поворота, что заставил бы обмануться в расстоянии. Ты не найдешь здесь ни магазинов, ни лавочек, ни лотков, что разнообразили бы твой путь: торговцы помещены здесь, словно в казарму, в Гостиный двор — обширный рынок, объединяющий сотни магазинов. Те же магазины, которые необходимость рассеяла по прочим кварталам города, помещаются либо в подвалах, либо на втором этаже, так что взгляд пешехода никогда не сталкивается с разнообразием различных предметов, какие привлекают взор, занимают любопытство и развлекают парижских или лондонских зевак. Человеку праздношатающемуся необыкновенно досадно, что первые этажи домов в Петербурге не содержат магазинов, которые так занятны в других городах, поскольку ни в одном другом городе так не поза ботились о безопасности и удобстве людей, которые, повинуясь требованиям вкуса или состояния, передвигаются пешком. Тротуары из плотного камня, широкие и высоко поднятые, избавляют их от любых неприятностей и обеспечивают самую приятную прогулку. Эти тротуары, устроенные на всех улицах по приказу императора Александра, любившего гулять по Петербургу без провожатых, тем более ценны для пешехода, что мостовые отвратительны. Мелкие, круглые, неровные булыжники положены на рыхлую, песчаную почву, в которую они проваливаются под колесами запряженных четверками карет, мчащихся галопом. Кирпичная крошка и мелкий песок, которые засыпают между камнями, не дают достаточной опоры колесам экипажей и производят двойное неудобство: летом — невыносимую пыль, в дождливое время — глубокую грязь . Это обстоятельство весьма огорчительно в городе, где напрасно стали бы вы искать общественных удобств, столь привычных у нас в Париже, где скромные художники своего дела наводят блеск на башмаки пешеходов. Меня поразило отсутствие этого важного установления в стране, так быстро овладевшей всеми достижениями европейской цивилизации.
Население Петербурга, насчитывающее всего двести пятьдесят — триста тысяч человек, недостаточно, чтобы оживить его просторные улицы. Кроме того, все эти дома, все эти здания, выстроенные из дерева и кирпича и покрытые белой гладкой штукатуркой, отнюдь не имеют монументального вида, несмотря на их величину, элегантность формы и чистоту линий. Они производят впечатление хрупкости, кажутся сделанными из картона. Если бы гранитные набережные, несколько внушительных дворцов и церквей не свидетельствовали о неподвижности окружающих их строений, иностранец чувствовал бы себя как в городе, который был поставлен здесь вчера, а завтра будет перенесен на другое место.
Раз уж я вспомнил о церквах, мой дорогой Ксавье, скажу о них несколько слов. На одной только улице (Невском проспекте) я насчитал десять храмов, посвященных разным конфессиям. Прежде всего обращает на себя внимание Казанская церковь: пятьдесят шесть гранитных колонн высотой в тридцать пять футов, отполированных до хрустального блеска, выстроены полукругом, окружая с двух сторон главные врата , а другие колонны того же размера украшают храм внутри. Вообще греческие церкви, менее просторные, но более освещенные, чем римские, имеют менее величественный вид и внушают верующим менее меланхолические, более отрадные чувства. В них нет скульптур, ибо греческие схизматики
прочли одно место Священного Писания как запрет на ваяние из камня или металла, однако изобилие образов, писанных на слоновой кости и покрытых золотыми и серебряными окладами, пышность царских врат, великолепие священнических облачений — все ослепляет взор. Гармония песнопений, мелодичное согласие голосов, исполняющих торжественную службу без всякого музыкального сопровождения, рождают в душе самые нежные чувства и уносят ее в край надежды и блаженства. Между верующими в греческом храме царит полное, равенство: никаких рангов, никаких кресел! Все стоят пред лицом Божьим: здесь обнаруживается терпимость, главная отличительная черта этой религии. Иностранец, присутствуя на церемониях чужой ему религии, может не опускаться на колени, но оставаться стоять, и не привлечет внимания, не вызовет осуждения. От него не требуется никаких знаков благоговения, никакого участия в религиозном ритуале.
В Казанской церкви я нашел памятники наших недавних катастроф, и это собрание трофеев невольно напомнило мне, что из всех человеческих слабостей русской нации наиболее свойственно тщеславие. Рассказывая иностранцу о памятниках своей страны, русский никогда не скажет «Это прекрасно», но обязательно «Это прекраснее всего на свете!». Посмотрим же, какие трофеи столь помпезно выставлены в этом храме! Во-первых, жезл маршала Даву. Но разве этот символ бранной чести был добыт победой? Нет! Он оставался в обозе, брошенном по приказу самого маршала, и русские просто подобрали его . Неужели стоит гордиться забытым трофеем? Рядом с жезлом — ключи от нескольких французских городов, которые никогда не имели ворот и коих никто не осаждал. Покажите нам, если можете, ключи от укрепленных городов, охранявшихся французскими гарнизонами, и мы поклонимся вашему мужеству, хоть и будем оплакивать трофеи. Но не хвалитесь тем, что вошли в открытые города!
Среди десяти церквей, украшающих Невский проспект, есть одна католическая . Она не выделяется ни размером, ни убранством, но в ней заключена могила, на которую француз не может смотреть без боли: это могила Моро. Разве в Петербурге хотели бы мы видеть прах генерала, столь прославленного на полях сражений, столь величественного во дни опалы? Честолюбие соперника осудило его на изгнание: отчего французское ядро осудило на изгнание и его бренные останки ? Ах! обратим наш взор на поля Гогенлиндена и Шварцвальда ! Вспомним эту блестящую, хоть и столь краткую, военную карьеру и, стоя у могилы воина, будем вспоминать лишь о его жизни.
Если, несмотря на все величие этого города, общий вид Петербурга производит впечатление грустное и однообразное, когда объезжаешь его в экипаже, то совершенно иным он предстает с высоты башни или колокольни. Тысячи светло-зеленых или пепельно-серых крыш, золоченые шпили, отражающие лучи солнца и устремляющиеся ввысь подобно языкам пламени; пять сверкающих золотых куполов, возвышающихся над каждой греческой церковью, словно восточная диадема, возложенная на чело европейского города; многочисленные каналы, чьи прозрачные воды бегут под изящными, легкими чугунными мостами; зелень парков, дающая отдых ослепленному глазу; широкая и глубокая река, где снуют многочисленные корабли и лодки и над которой вздымается сверкающая игла крепости, составляют восхитительную и разнообразную панораму, дополненную к тому же картиной окружающих Петербург островов. Нет ничего прелестнее, мой друг, чем загородные дома Крестовского и Каменного островов. Разнообразные, как человеческие капризы, выкрашенные в жизнерадостные цвета, построенные из ели и легкие, как воздушные дворцы фей, кажется, они едва касаются зеленого ковра. Здесь нет единого архитектурного стиля; строители заимствовали образцы из Италии, Франции, Англии, Голландии или Китая, и это живописное архитектурное столпотворение кажется конспектом фантазий всех известных народов.
Окидывая взглядом Петербург, я замечаю, дорогой Ксавье, что еще не рассказал тебе о конной статуе Петра I, восхитительном памятнике, которым Россия обязана французскому скульптору (Фальконе); но не было, кажется, ни одного путешественника, который не описал бы этот шедевр, и их восторг, столь оправданный смелостью этого исполинского творения, не дает мне добавить ничего нового. Вообще этот город на каждом шагу тешит нашу национальную гордость, и на каждом шагу мы встречаем здесь следы наших соотечественников. Эти грациозные мосты, эти элегантные здания были задуманы и спроектированы французскими архитекторами и инженерами. Они направляли подражательное мастерство русских ремесленников, и эти люди, еще полудикие, создали удивительные произведения, не подозревая, какое восхищение они будут вызывать. Им показали модели, сказали: «Сделайте так», — и они покорились. Я часто слышал, что этот народ упрекают в отсутствии изобретательности, но разве до настоящего времени русские могли быть чем-то иным, как не искусными подражателями? Разве не принуждены они к этому с тех пор, как Петр I решил поставить свою нацию в ряд европейских? Взойдя на престол в начале XVIII века, могущественный монарх бросил взгляд вокруг себя — и что же увидел? Медленным и постепенным развитием человеческого духа Европа достигла совершенства цивилизации, его же окружал варварский народ. Но он изучил этот народ, он знал его силу, он чувствовал, что заставить его идти шаг за шагом, как шли европейские народы в течение шести столетий, значило осудить его на вечное отставание; это значило оставить достижение заветной цели на произвол времен и обстоятельств. Вооруженный неколебимой волей, абсолютный повелитель нации, знающей только один долг — повиноваться, он заставил ее преодолеть одним прыжком огромное пространство, отделявшее ее от остальной Европы. Толчок был дан, и русский народ перешагнул через несколько столетий. Однако, внезапно поднявшись из природного состояния на вершину цивилизации, этот народ оставил позади себя все промежуточное пространство и мог схватить только поверхность вещей, предоставленных ему для подражания. Его образованию не хватало прочного основания. Подобно умному и послушному ребенку, который сумел бы скопировать академическое полотно, не выучившись рисовать глаз, этот народ, творя чудеса, повсюду демонстрирует отсутствие первых элементов, и пока обучение задним числом не заполнит эти пробелы, он будет копировать результаты, не умея усвоить то, что позволяет их достигнуть .
На этом я остановлюсь, мой дорогой Ксавье; завтра я покидаю Петербург. Я вовсе не претендую на то, что своими беглыми набросками познакомил тебя с этим огромным городом, но если они заинтересовали тебя хоть на минуту, моя цель достигнута. В одном из писем ты предлагаешь ознакомить публику с моими дружескими посланиями, но боюсь, что твоя снисходительность вводит тебя в заблуждение. Впрочем, я буду и дальше сообщать тебе свои наблюдения. Подлинно русский народ, который я найду в Москве, без сомнения, даст мне повод для многих заметок; там встречу я еще живые следы пребывания нашей армии, и если по моем возвращении ты сочтешь, что и те читатели, которые не приходятся мне друзьями, смогут прочесть эти письма, не пожалев о потраченном времени, я отдам их на суд публики.
Прощай еще раз, и под сенью бельвильских рощ вспоминай о твоем лучшем друге. Он же отправится тем временем сквозь еловые и березовые леса, где от жаркого солнца бушуют пожары, но никто не обращает на них ни малейшего внимания.
Письмо XXVII
Москва, июль 1826 года
Как ни сильны чувства, которые внушил мне величественный и необычный вид города, где меня ждут ужасные воспоминания и пышные празднества, как ни горячо мое желание провести тебя мысленно среди его причудливых зданий, нагромождений монастырей, дворцов, церквей и хижин, я должен, мой друг, оглянуться назад и представить тебе краткий отчет о проделанном мной пути.
Санкт-Петербург отделен от Москвы расстоянием в семьсот двадцать семь верст (около двухсот французских лье), и эта дорога, проложенная по прямой через леса, песчаные равнины и болота , преодолевается с невероятной быстротой, ибо нет в мире другой страны, где можно путешествовать дешевле и быстрее. Поэтому здесь самое время, мой дорогой Ксавье, рассказать тебе о русских кучерах, чья ловкость и бесстрашие заслуживают большего, чем простое упоминание.
Сидя на возвышении и управляя четверкой лошадей, перекладывая вожжи из руки в руку, русский кучер, кажется, не боится ничего на свете. Как бы ужасна ни была дорога, он пускает свою квадригу в галоп и, крайне редко пользуясь висящим на руке кнутом, подбадривает скакунов криком. На протяжении всего перегона, что часто составляет двадцать пять — тридцать верст (то есть более восьми лье), он не перестает беседовать со своими лошадьми, а они, кажется, действительно понимают его. Вообрази, что, обращаясь с этими животными мягче, чем его хозяин с ним самим, он не отдает им ни одного приказа, не объяснив его мотива! Я попросил слугу, служившего нам переводчиком, перевести некоторые из этих нескончаемых монологов, лишь изредка сменяемых народной песней. Меняя тон и интонацию голоса в зависимости от возраста, силы и характера каждой из четырех лошадей, русский кучер взывает к опыту старшей, побуждая ее подать добрый пример подругам, поддразнивает
ленивую разнеженность той, которая, простояв несколько дней на конюшне, должна искупить постыдное бездействие новым рвением, не сомневается, что гордость не позволит самой крупной уступить менее статным, а самую молодую, поставленную в ряд с заслуженными бегунами, убеждает доказать своим усердием, что она заслужила эту честь. Таков, мой друг, смысл разговоров русского кучера со своими лошадьми. Речи эти, то доброжелательные, то ворчливые, производят очевидное действие на животных. Когда возница доволен, он награждает их нежнейшим именем «голубчики мои»: это самое лестное прозвище, ибо голуби составляют для русского народа предмет особой любви и даже поклонения. Он нежно заботится об этих птицах, убивать или есть их считается преступным: это одно из многочисленных здешних суеверий.
Бесстрашие русских кучеров и их презрение к опасности часто подвергает суровому испытанию мужество путника и прочность коляски. Преодолеть расстояние как можно скорее — такова, по мнению этих храбрецов, их первейшая обязанность. Гоня лошадь во весь опор, они мало заботятся о том, что происходит у них за спиной, главное для них — добраться до места. Рассказывают, что один кучер доехал однажды до станции с половиной коляски, тогда как другая половина вместе с пассажирами осталась в пыли за лье от места назначения. Кучер же ничего не заметил: он мчал во весь опор, покрикивал на лошадей и распевал песни 3.
Совершенно уверенные в своей ловкости, русские возницы обычно пренебрегают предосторожностями, часто так необходимыми в дороге. Оказывается, что и в самом деле почти нет такой поломки, которую они не могли бы устранить. В их искусных руках в дело идет все, что подвернется под руку: ось они сооружают из ветви дерева, прочную веревку — из березовой коры. Как бы серьезно ни было происшествие, первое, что скажет русский крестьянин, это «ничево» (то есть ничего страшного), и добавит: «небось» (не бойтесь). В деревнях эти люди сохраняют детскую наивность, жизнь кажется им игрой. Когда вы приезжаете на станцию, вас ожидает человек пятнадцать—двадцать длиннобородых крестьян. Чтобы решить, кому из них ставить вам лошадей и везти до следующей станции, они бросают жребий: берутся за правую постромку и перебирают ее по очереди. Тот, чья рука окажется последней, и есть избранник судьбы, и, приняв поздравления товарищей, он принимается за исполнение долга, выпавшего ему по воле случая .
Я говорил, мой друг, что нигде в мире нельзя путешествовать так дешево, как в России, и могу это доказать. В этой стране плата за лошадь составляет 5 копеек (5 сантимов) с версты, что во Франции соответствовало бы семи су за один перегон между почтовыми станциями. Определенных чаевых не установлено, ямщики полагаются на великодушие путешественника, и крохотная сумма делает его в их глазах гением щедрости. Заплатив 80 копеек (16 су) за целый перегон, который, как я говорил, часто равняется двадцати пяти или тридцати верстам, вы станете объектом безграничной благодарности, выраженной самым живейшим образом. Подъезжая к станции, кучер будет кричать: «Поспешай, орлов везу!» Если же седоки скупы, он упреждает своих собратьев, что везет ворон. Кто же откажется прослыть орлом за столь сходную цену?
В повозку обычно впрягают четверку лошадей; таким образом, вы проезжаете одну версту за 20 копеек (или сантимов), а так как 7 верст составляют один французский почтовый перегон, нетрудно сосчитать, что за 1 франк 40 сантимов можно проехать 2 лье, тогда как во Франции то же расстояние обходится в 5 франков — и на двух лошадях.
Первый достойный упоминания город на пути из Петербурга в Москву — знаменитый Новгород. Когда думаешь о его былом величии, когда вспоминаешь старую русскую пословицу «Кто устоит перед богами и великим Новгородом?» — начинаешь испытывать страх, осматривая печальные руины древнего великолепия. Здесь колыбель русской монархии; на этих улицах, сегодня столь малолюдных, некогда блистал военным великолепием еще дикий двор. Эти разрушенные стены выдержали многочисленные осады, эти шестьдесят церквей, куда сегодня лишь изредка забредают прихожане, некогда едва вмещали толпу верующих, чье благочестие служило их благоденствию. Теперь все пустынно, уныло, и молчаливый Новгород стоит между двумя столицами как урок превратности судьбы!
В этом городе можно полюбоваться также деревянным мостом длиной в триста футов и собором св. Софии с древними фресками; полагают, что они старше эпохи итальянского Возрождения.
В сорока верстах от Новгорода, среди бескрайних песчаных равнин, удивленного путешественника встречает холм. Говорят, что это курган, могила знаменитого колдуна, о чудесных деяниях которого сложены легенды.
Вскоре взор путника, утомленный однообразием этих вечных лесов и бескрайних равнин, где ничто не привлекает к себе внимания, с восхищением начинает открывать плодородные поля, озера, холмы и горы. Это русская Швейцария, и в самом деле напоминающая миниатюрный слепок с богатых и живописных кантонов Гельвеции. На фоне очаровательного пейзажа, на берегу озера и у подножия холма стоит городок Валдай. Но стоит путешественнику въехать в него, как неожиданно его неопытность оказывается под угрозой. Коляску окружает несметная толпа торговок баранками, Армид в коротких юбках, чья бесстрашная навязчивость не дает чужестранцу ни минуты покоя. Если, он остановится здесь на ночь, посягательства возобновятся, ибо эти торговки, большей частью молоденькие и хорошенькие, занимаются не только открытым промыслом, но и тайным, менее невинным и более выгодным. Хозяйки гостиниц, их сообщницы и наперсницы, отворяют им двери, и чтобы сохранить добродетель, путешественник должен призвать на помощь всю свою осторожность .
Город Торжок славится на всю Россию изделиями из вышитого сафьяна и восхищает путешественников благородной архитектурой своей церкви. В шестидесяти верстах отсюда расположена Тверь, губернский город, один из самых красивых в этой стране. Здесь вы переезжаете Волгу по мосту длиной в пятьсот пятьдесят футов. На всех этих станциях вполне приличные трактиры, однако от надежды спать на кровати приходится отказаться. В каждой комнате стоит большой кожаный диван, набитый конским волосом. На них и проводят ночь путешественники, каков бы ни был их чин. Русские, привыкшие спать на чрезвычайно жестких матрасах, легко смиряются с таким отдыхом, но я должен признать, что и иностранец, сначала пораженный внезапным переходом от немецких перин к российским диванам, вскоре привыкает к этой разновидности походных кроватей и засыпает довольно покойно.
Двенадцать часов прошло с момента, как мы выехали из Твери, но, горя нетерпением скорее увидеть Москву, мы решили ехать всю ночь. Солнце уже садилось за горизонт, густые тени ложились на дорогу, и лишь несколько слабых лучей еще светились на западе, подобно нежному воспоминанию в душе страдальца. Мы пересекали темный еловый лес и старались развеять дорожную тоску, рассказывая друг другу страшные истории. Мы воображали, что эти молчаливые края населены вооруженными разбойниками, представляли себе, как они набрасываются на нас, делят наши пожитки, и, смеясь над кровавыми сценами, читанными у Радклиф , невольно кидали окрест беспокойные взгляды, чтобы проверить, не воплотится ли игра нашего воображения в реальность. Вдруг мой товарищ по путешествию схватил меня за руку и показал на группу людей, стоявших впереди по нашей дороге и, казалось, поджидавших нас. Не меньше двадцати человек грелось у костра. Огонь освещал их варварские лица и позволял нам как следует их рассмотреть. Обувь из древесной коры, меховые шапки, рубахи из грубого холста, овечьи шкуры на плечах, длинные усы и рыжие бороды, спадающие на волосатую грудь, медные лица и устремленные на нас горящие глаза явили нам картину, возможно, весьма живописную, но несколько волнующую, особенно на фоне наших недавних фантазий. Стараясь не выдать своего волнения, мы протянули руки к пистолетам, заряженным еще в Париже и ни разу не востребованным, и продолжали двигаться вперед. Когда мы поравнялись с этими страшными людьми, они встали и... согнулись в низком поклоне, самым почтительным образом желая нам доброго пути. Оказалось, то были ломовики; на этих долгих дорогах, где деревни далеко одна от другой, для них нет харчевен. Когда наступает ночь, они распрягают лошадей, отпускают их пастись в лес и разбивают лагерь у большого костра, а на рассвете собирают умных и послушных животных, которые покорно возвращаются под хомуты.
Счастливо избавившись от испуга, воспоминание о котором развлекало нас до конца поездки, мы продолжили свой путь и на четвертый день увидели блистающие купола, золоченые колокольни и наконец въехали в великолепный город, так скоро восстановленный из руин героическим патриотизмом. Если празднества, на которых я буду присутствовать и которые должен буду описать тебе, помешают мне осмотреть все так же тщательно, как в Петербурге, я постараюсь, по крайней мере, мой друг, не упустить ни одного из впечатлений, которые ожидают нас здесь в изобилии.
Письмо XXVIII
Москва, июль 1826 года
В облике Москвы, мой дорогой Ксавье, меньше регулярности и великолепия, чем у Санкт-Петербурга, но это придает ей гораздо больше своеобразия. Если путешественник и не испытывает на каждом шагу восхищения, взор его с любопытством останавливается на причудливых и странных сооружениях, не принадлежащих ни к одному из известных архитектурных стилей; прообразы их до сих пор ищут в разных концах света . Город располагается на холмистой местности и, окружая подковой знаменитый Кремль, открывает взгляду живописнейшие картины, каких не увидишь в современной сопернице старой столицы.
Москва явилась в анналах истории около середины XIII века, когда стала столицей княжества, возглавляемого Михаилом Храбрым, братом Александра Невского , о котором я рассказывал тебе во время наших прогулок по Петербургу. Своим именем она обязана пересекающей ее неширокой и неглубокой реке Москве. Среди этимологов утвердилось мнение — впрочем, самое убедительное, — что имя этой речки происходит от сарматского слова, означающего «извилистая». Есть еще Яуза и Неглинка, но последняя — ручей, протекавший некогда во рвах Кремля, — забрана теперь в подземный канал. После того как зловонные рвы, находившиеся у подножия старинной крепости, были осушены, здесь разбили великолепный сад, непонятно почему не пользующийся любовью горожан. Местные жители предпочитают ему Тверском бульвар, улицу около четверти лье в длину, обсаженную молодыми деревьями, не дающими еще ни тени, ни прохлады, ни убежища от пыли с прилегающих улиц. Тем не менее гулять здесь считается хорошим тоном.
Кремль, находящийся в центре Москвы на самом высоком месте, представляет собой неправильный многоугольник, окруженный высокими зубчатыми стенами с башнями на каждом углу. Три расположенные вокруг крепости части города ведут свои названия от стен, и доныне их окружающих: это Китай-город, Белый город и Земляной город. Первый, торговый квартал, обнесен, как и Кремль, очень высокой стеной и сообщается с городом шестью воротами. Здесь располагается большой рынок, огромное множество всевозможных лавок. Пожар 1812 года разрушил их, но гением торговли они скоро возродились в еще более красивом виде. Это постоянно действующая ярмарка, средоточие всех интересов, арена непрерывного движения. Именно здесь надо наблюдать население Москвы. Представители всех сословий и областей наводняют этот квартал, включающий четыре улицы, три площади, шестнадцать церквей, четыре монастыря и различные государственные учреждения. На одной из площадей возвышается исторический памятник, установленный императором Александром в 1816 году: бронзовая статуя изображает купца Минина, призывающего князя Пожарского организовать поход за освобождение родины от поляков и передающего свои богатства на это героическое предприятие, завершившееся победой . Хотя стиль скульптуры недостаточно возвышен, она прекрасно смотрится на этой площади, которая, хотя и невелика, являет все самое интересное, что можно увидеть в Москве. Куда ни обратишь взгляд, все будит воображение и вызывает исторические воспоминания. Там — Кремль, священная обитель и последнее прибежище царей, стенам которого угрожали стрелы татар и монголов, копья поляков, а потом мины французов и который все же устоял среди руин. Здесь — каменный эшафот, обагрявшийся кровью по приказу основателя российской цивилизации, чья рука не колеблясь вершила тут суд над непокорными стрельцами. Неподалеку церковь Покрова Богородицы, называемая в народе Василий Блаженный, причудливое творение необузданного воображения, памятник эпохи варварства, и, наконец, пятьдесят пять украшенных элегантными аркадами открытых галерей рынка, каждая из которых носит название продающегося в ней товара. Какое пестрое зрелище открывает взору путешественника толпа в этих галереях! Черкесский тюрбан соседствует здесь со шляпкой от французской модистки, европейский фрак — с длинным азиатским платьем, московская шапка, рабочая блуза и сандалии из коры — с блестящим мундиром и кивером с султаном. Вокруг рынка — запряженные четверкой экипажи, легкие дрожки (деревянные скамьи на четырех колесах) и телеги с волочащимися по земле оглоблями, на которых привозят продукты из деревень. Взгляд не устает примечать разнообразие манер, одежд и лиц в городе, который, кажется, соединил в себе все нации и все противоположности.
Улицы Москвы по большей части менее широки и не утомляют однообразной прямизной, как в Петербурге, где взор не может достигнуть их конца. Сменяющие друг друга яркие виды заставляют пешехода постоянно останавливаться. Оживленный Кузнецкий мост, где обосновались французские модистки, — место встречи московских модниц, ежевечерне посещающих сей арсенал кокетства. Идя по этой длинной улице, изобилующей магазинами, заполненной продавцами и покупателями, иностранец воображает себя в центре густо населенного города, когда вдруг огромные парки, распаханные поля и обширные сады переносят его в сельскую местность; но не подумайте, что он покинул столицу могущественной империи!
Неправильность московских зданий придает городу причудливый облик, какого не встретишь больше нигде: индийский купол соседствует с готической башней, греческое здание — с восточным сооружением. Эта пестрота не вызывает восхищения и все же не лишена очарования. Впрочем, это разнообразие сегодня должно быть не столь велико, как было до пожара 1812 года, ибо частные дома, уничтоженные огнем, были отстроены вновь по относительно регулярному плану. Первоначальный, старинный характер был сохранен в общественных и церковных зданиях. Я слышал мнение, что в Москве уже не осталось следов пожара; те, кто это утверждают, видели город лишь бегло, из окна экипажа. Я же исходил город пешком, тщательно изучил его и могу свидетельствовать, что на многих улицах недостает домов, местами торчат черные стены, а некоторые фасады возведены только для видимости и заполняют пустоты между зданиями. И все же, конечно, сколь ни многочисленны последствия недавней катастрофы, они рассеяны в огромном городе и их едва замечаешь. Восстановление Москвы — невероятное чудо патриотизма. Подумать только, что в городе, который всего четырнадцать лет назад был кучей пепла и руин, стоят теперь десять тысяч домов!
Большая часть мест, заслуживающих нашего внимания, дорогой Ксавье, скоро станет ареной праздников, где я должен буду присутствовать, и я воспользуюсь этим случаем, чтобы описать их тебе. Пока же, в ожидании приезда императора, мы посетим с тобой те здания, что не будут использованы в церемонии коронования, и займемся русским народом, нравы, характер и обычаи которого здесь можно изучить гораздо вернее, чем в Петербурге.
Письмо XXIX
Москва, июль 1826 года
Позавчера, мой дорогой Ксавье, окинув Москву беглым взглядом, я рассказал тебе о Кремле и сегодня вернусь к этой древней крепости, где, кажется, обитает история старой Москвы.
Считается, что само слово «кремль» — из татарского языка и означает «камень». Крепость эта, окруженная высокими зубчатыми стенами, сообщается с городом через пять ворот. Спасские ворота примечательны тем, что древний обычай неизвестного происхождения обязывает обнажать голову всех, кто через них проходит. В Кремле находятся дворец древних царей, где родился Петр I, дворец патриарха, здание Сената, Арсенал,
Успенский собор, где проходят церемонии коронования и куда мы отправимся вместе в знаменательный день; наконец, церковь Благовещения и церковь Михаила Архангела, где расположены могилы первых государей этой державы.
Если рассматривать их по отдельности, эти здания не поразят ни грандиозностью, присущей готическим памятникам, ни грациозной элегантностью, какую античные постройки завещали современным подражаниям. Архитекторы, которые возвели это множество зданий, были свободны от всяческих правил и подчинялись лишь капризу собственного воображения, и тем не менее ансамбль весьма привлекателен своим необычным разнообразием. Небольшие колокольни и сверкающие золотом сферы, венчающие кровлю дворца и всех церквей, разнообразие линий и цветов, изобилие балконов, террас и лестниц, смешение всех стилей и строительных систем надолго приковывают изумленный взор путешественника к этой совокупности зданий, то массивных и тяжелых, то легких и изящных, но всегда оригинальных.
Кремлевская сокровищница примечательна множеством ценных предметов, которые нам предложили осмотреть. Бросив взгляд на каждую из этих вещей, принадлежавших правителям России от великого князя Владимира Мономаха до императрицы Екатерины II, словно обозреваешь всю историю этой империи и присутствуешь при всех ее главнейших событиях; короны Казани, Астрахани, Сибири, Грузии и Польши напоминают о ее победах. Оружейная палата содержит множество оружия всех видов и родов, расположенного по народам и эпохам. Среди этих устрашающе разнообразных орудий разрушения в числе прочих трофеев находятся и простые носилки, на которых передвигался Карл XII во время Полтавской битвы.
Патриарший дворец представляет любопытству путешественника священнические облачения, сияющие золотом и драгоценными камнями, а библиотека его состоит из греческих и славянских рукописей, преимущественно богословских, но я заметил среди них и Гомера, Эсхина и Софокла .
Огромное здание Сената было построено в царствование Екатерины; купол, возвышающийся посередине крыши этого здания, увенчан кубом, на четырех сторонах которого крупными буквами начертано по-русски слово «закон». Если перечислить тебе все учреждения, помещающиеся в пределах этого обширного дворца, ты легко сможешь составить представление о его размерах: здесь расположены правительственные архивы, Департамент государственных имуществ; межевая канцелярия, архитектурное училище, банковская контора, архив Коллегии иностранных дел, провиантский склад; наконец, шестой, седьмой и восьмой департаменты Сената .
Арсенал, заложенный в 1702 году при Петре I, в 1812 году был заминирован по приказу Наполеона. Взрыв, хотя и не разрушил здание полностью, нанес ему значительные повреждения, которые до сих пор не вполне исправлены, и, словно бы для того, чтобы возместить ущерб, нанесенный национальному чувству русских, перед Арсеналом выставлены французские пушки, захваченные во время рокового отступления нашей армии. Никольские ворота, расположенные позади этого здания, были также частично разрушены взрывом, однако, невзирая на силу сотрясения, стекло, покрывавшее икону св. Николая, осталось неповрежденным. Табличка с надписью подтверждает этот факт, еще более, если только это возможно, увеличивающий веру русских в могущество этого святого, чье присутствие, как они полагают, спасло стекло от разрушения.
Колокольня Иван Великий — один из самых замечательных и почитаемых памятников Москвы. Это самое высокое здание в городе, и вид, открывающийся с галереи этой башни, поистине великолепен. Скользя по гигантскому амфитеатру, раскинувшемуся во все стороны, взгляд блуждает по лесу сверкающих шпилей и не знает, где остановиться в этой мозаике разноцветных крыш, оживленной ярким солнцем. Говорят, этот памятник должен был увековечить память об ужасном голоде, опустошившем Москву около 1600 года . Он имеет форму восьмиугольника; купол его покрыт червонным золотом, а благоговейно почитаемый крест, увезенный французской армией в 1812 году, но оставленный во время отступления, был заменен на деревянный, покрытый медью. На башне тридцать два колокола, и один из них — некогда перевезенный сюда знаменитый новгородский набат.
Рядом с Ивановской башней можно полюбоваться самым большим в мире колоколом. Надпись возле него гласит, что вес его составляет триста пятьдесят тысяч фунтов. Колокол этот, бесполезная тяжесть которого продавливает почву, никогда не был подвешен. Каждый год он все более врастает в землю, и по специально устроенной лестнице можно спуститься и осмотреть его исполинские внутренности.
Могилы патриархов находятся в Успенском соборе, который мы подробно осмотрим во время коронования, а могилы древних царей украшают церковь св. Михаила. Эти саркофаги, которые в праздничные дни покрывают великолепными покровами, некогда служили трогательными посредниками между несчастием и властью. Когда кто-нибудь из подданных хотел просить владыку о милости, он оставлял свое прошение на одной из могил, и только царь мог взять его оттуда. Так смерть ходатайствовала за несчастного у трона, и к милости монарха обращались, взывая к священным именам его отцов .
Среди зданий, возвышающихся в ограде Кремля, мне осталось упомянуть, мой дорогой Ксавье, только церковь Благовещения, примечательную расположением, кровлей, новыми позолоченными куполами, ведущей к ней прекрасной лестницей и, наконец, своими фресками. Они представляют сюжеты из Священного Писания, но по странной прихоти художник поместил среди этих благочестивых картин портреты древнегреческих философов и историков. Аристотель, Анахарсис, Менандр, Птолемей, Фукидид, Зенон, Анаскарид и Плутарх, сами, вероятно, немало удивленные, держат в руках свитки с евангельскими изречениями, а для того, чтобы набожные московиты не ошиблись, художник заботливо подписал каждый портрет . Мера эта отнюдь не была излишней, ибо жестоко было бы, если бы русский, так благоговейно почитающий изображения святых, вдруг узнал, что обращал напрасные молитвы и поклоны к известным язычникам.
На этом мы покинем Кремль, мой дорогой Ксавье; но, снова оглядываясь на эту древнюю цитадель, пожалеем о том, что, исправляя разрушения, нанесенные взрывом, строители сняли со стен вековую патину, придававшую им столько величия. Белая краска, скрывающая трещины, придает Кремлю видимость молодости, не соответствующую его форме и зачеркивающую его прошлое.
Письмо XXX
Июль 1826 года
Вчера, мой дорогой друг, я последовал приглашению одного любезного русского, г. Исленьева, который перед отъездом в свое имение дал великолепный обед нескольким французам, находящимся сейчас в городе. Обед происходил в Петровском, у французского ресторатора.
Петровское — это императорский дворец, построенный Екатериной II при въезде в Москву ; тем же именем называется и небольшая деревня, точнее, несколько дач, окружающих дворец. Именно в этом замке, причудливая форма которого напоминает древние татарские дворцы, останавливался Наполеон с частью своего штаба и гвардии, скрываясь от зрелища горящей столицы . Чтобы добраться сюда, надо проехать небольшой лес, где среди елей и берез глаз иностранца радуют несколько вековых дубов, устоявших перед жестокостью местного климата и напоминающих ему о милой родине.
На обеде, где веселость гостей беспрестанно возбуждалась не только бордоскими, бургундскими и шампанскими винами, но и веселыми напевами Дезожье и Беранже, нашему любопытству были предложены также песни и пляски цыганской труппы, приглашенной нашим амфитрионом. Цыгане принадлежат к бродячим племенам, потомкам коптов и нубийцев, историю которых ты прослеживаешь в одном из прелестных рассказов, которые завещал тебе Джонатан Духовидец . Употребляемое здесь название «цыгане» напоминает слово «чингены», как их зовут в Турции, и означает, вероятно, «бродяги». Признаюсь, мне не доводилось слышать ничего более гармоничного, чем эти песни, исполняемые на несколько голосов, мужских и женских, с удивительной верностью. Их неистовые пляски, вносящие в душу невыразимое смятение, объясняют силу воздействия этих чужестранок на молодых русских аристократов. Цыган и цыганка встают в середину круга, образованного остальными, чьи песни и выкрики, нарастая, возбуждают танцующих. Та, что играет на гитаре, сидит, а звуки, извлекаемые ею из инструмента, действуют на нее саму так, что она словно забывает все вокруг. Я не мог отвести взгляда от ее желтоватого лица и горящих черных глаз. Наклоняясь вперед, отстукивая такт ногой, она следовала за движениями танцующих, чьи сладострастные жесты отвечали ее напеву. Красная сетка, покрывавшая ее голову, упала, длинные черные косы разметались по плечам, но ничто не отвлекало ее. Пот катился по ее лицу, она выпустила гитару, изнемогая от усталости, и замерла в оцепенении. Мне казалось, что передо мной древняя сивилла, и я вспомнил стихи из шестой книги «Энеиды»:
Subito non vultus, non color unus, Non comptoe mansere сотое: sed pectus anhelum Et rabie fera corda tument: majorque videri, Nee mortale sonans, afflata est numine quando Jam propiore del .
Женщины эти, мой дорогой Ксавье, как я уже сказал, оказывают магическое влияние на молодых русских дворян: нет такой жертвы, такого безумия, на какое они не пошли бы ради них. Когда, окончив танец, они обходят зал, взывая к щедрости зрителей, те, под действием пережитого возбуждения, высыпают им в руки содержимое своих кошельков и за малейший знак благосклонности готовы отдать все, чем располагают в данный момент. Для меня было совершенно непостижимо, каким образом эти цыганки с медными лицами и бесцветными губами могут внушать такие страстные чувства, но г. Исленьев назвал мне нескольких русских, что разорились ради них, а указав на самую юную, добавил: «Взгляните на нее. Один офицер, к несчастью располагавший состоянием, за два года проел с нею две тысячи крестьян!» Признаться, расточительность офицера удивила меня не меньше, чем те слова, в которых мне передали его историю. Вероятно в стране, где крестьянин представляет собой товар стоимостью от трехсот до четырехсот франков, такой способ выражения, справедливо нас возмущающий, считается обычным и не свидетельствует о злонравии того, кто к нему прибегает.
Письмо XXXI
Июль 1826 года
В этом городе, подлинной столице России, самое большое удовольствие доставляет мне изучение народа. Сопровождаемый образованными людьми, владеющими языком и в результате долгого пребывания в этой стране накопившими ценные сведения, я хожу по всем местам, где собирается народ, наблюдаю его обычаи и нравы, и удивление мое не перестает расти. В поисках новых характеров и невиданных картин путешественники пересекают моря, подвергают себя тысяче опасноcтей, чтобы увидеть какой-нибудь новый народ в первозданной простоте, тогда как это интереснейшее зрелище — природного человека посреди цивилизации — можно найти всего в нескольких сотнях лье от Франции.
Что прежде всего поражает иностранца в русском крестьянине, так это его презрение к опасности, которое он черпает в сознании своей силы и ловкости. Можно видеть, как во время перерыва в работе люди спят на узких парапетах или на шатких дощечках, где малейшее движение грозит им гибелью. Если, испугавшись за них, вы укажете им на опасность, они только улыбнутся и ответят вам: «Небось» («не бойтесь»). Это слово постоянно у них в ходу и свидетельствует о неустрашимости, составляющей основу их характера. Умные и услужливые, они употребляют все свои способности, чтобы понять вас и оказать вам услугу. Иностранцу достаточно нескольких слов, чтобы объяснить свою мысль русскому крестьянину; глядя вам прямо в глаза, он стремится угадать ваши желания и немедленно их исполнить. При первом взгляде на этих простых людей ничто так не поражает, как их крайняя учтивость, резко контрастирующая с их дикими лицами и грубой одеждой. Вежливые формулы, которых не услышишь во Франции в низших классах и которые составляют здесь украшение народного языка, они употребляют не только в разговоре с теми, кого благородное рождение или состояние поставило выше их, но в любых обстоятельствах: встречаясь друг с другом, они снимают шапки и приветствуют друг друга с чинностью, которая кажется плодом воспитания, но на самом деле есть результат природного благонравия. Если же между простолюдинами разгорается спор или перепалка, возбуждающая гнев, они осыпают друг друга оскорблениями, но, сколь бы яростной ни была ссора, она никогда не доходит до драки. Никогда вы не увидите здесь тех кровавых сцен, какие так часто можно наблюдать в Париже или Лондоне. Сколько ни пытался я найти объяснение этой умеренности, полагающей пределы гневу и останавливающей их в этом столь естественном движении, которому подчас невозможно сопротивляться и которое заставляет нас поднимать руку на того, кто кажется нам врагом, — ни одно не кажется мне убедительным. Быть может, эти рабы полагают, что терпят достаточно побоев от господ, чтобы колотить еще и друг друга?
На каждом шагу по здешним улицам иностранец встречает примеры этого удивительного благонравия русского народа. Мужик, несущий тяжесть, предупреждает прохожего вежливым обращением. Вместо грубого «посторонись», которое вырывается у наших носильщиков часто уже после того, как они толкнули или повалили вас, здесь вы услышите: «Сударь, извольте посторониться!», «Молодой человек, позвольте мне пройти!» Иногда эта просьба сопровождается даже обращением, заимствованным из семейного обихода — например, «отец», «братцы», «детки». Даже стоящий на часах солдат сообщает вам о запрете двигаться дальше с учтивостью: требуя отойти от места, куда запрещено приближаться, он взывает к вашей любезности. Эта вежливость показалась мне особенно странной в военном государстве, а поскольку я не встречал ее ни в одной другой стране, то заключаю, что она коренится в самом характере народа.
Русский крестьянин от природы добр, и лучшее свидетельство тому — его бурная веселость и экспансивная нежность ко всем окружающим, когда он под хмельком. В этом положении, снимающем внешние запреты и обнажающем сердце человека, он не выказывает ни злонравия, ни стремления задеть других. Теряя рассудительность, он сохраняет свою наивную доброжелательность.
Способность русского простолюдина к ремеслам невероятна. Наугад выбранные хозяином для исполнения той или иной работы, эти крепостные всегда справляются с возложенными на них обязанностями. Им просто говорят: ты будешь сапожником, ты — каменщиком, столяром, ювелиром, художником или музыкантом; отдают в обучение — и спустя некоторое время они уже мастера своего дела! Эта естественная одаренность, счастливые способности, столь быстро развивающиеся, привычка подчиняться, превращающая любое волеизъявление хозяина в закон, делают русских слуг лучшими в мире. Внимательные и преданные, они никогда не обсуждают полученное распоряжение, но беспрекословно выполняют его. Быстрые и ловкие, они не знают такой работы, которая была бы им не по силам.
Русский ремесленник не носит с собой множества специальных инструментов, необходимых теперь нашим рабочим для любого дела, ему довольно топора. Острый как бритва, топор служит ему как для грубых, так и для самых тонких работ, заменяет ему и пилу и рубанок, а переворачиваясь, превращается в молоток. Разрубить бревно, раскроить его, выбрать пазы и соединить доски — все эти задачи, для которых у нас требуется несколько рабочих и разные инструменты, выполняются русским крестьянином в кратчайшее время с помощью одного-единственного орудия. Нет ничего проще, чем соорудить леса для покраски здания или для строительных работ: несколько веревок, несколько балок, пара лестниц, и работа выполнена быстрее, чем наши рабочие окончили бы необходимые приготовления. Эта простота в средствах и быстрота исполнения имеют двойное преимущество, сберегая и время и деньги владельца, а экономия времени особенно ценна в стране, где теплый сезон так недолог.
Говоря об услужливости русского крестьянина и его готовности оказать помощь, я соглашусь, что то же мы встретим и во Франции, однако, внимательно изучив два эти народа, мы обнаружим весьма существенное различие. Француз, оказывая вам помощь, следует своей природной
живости, но его важный вид непременно дает вам понять, что он знает цену делаемому им одолжению. Русский же помогает вам в силу некоего инстинкта и религиозного чувства. Один исполняет обязанность, налагаемую обществом, другой — акт христианского милосердия. Чувство чести, эта добродетель цивилизованных наций, составляет одновременно и побудительный мотив, и награду первого; второй не думает о своей заслуге, но просто выполняет то, что сделал бы на его месте всякий, и не видит возможности поступить иначе. Если речь идет о спасении человека, француз понимает опасность и рискует сознательно; русский же видит только несчастного, готового погибнуть. Мужество одного рассудочное, храбрость другого — в его природе. Причины различны, но в самом деле, друг мой, какое это имеет значение, если результат один и тот же?
Ты помнишь, наверное, дорогой Ксавье, что, рассказывая тебе о Духовом дне в Петербурге, я не очень одобрительно высказался о красоте купеческих дочерей. Здесь же женщины низших классов заслуживают более лестной оценки: хотя и нельзя сказать, чтоб они были красивы, тип их лица более оригинален, нежели петербургский, образованный смешением наций. Привыкнув к особенному складу их лиц, начинаешь находить определенное очарование в живости черт, остроте взгляда, разнообразии выражения. Пестрота ярких цветов и украшений их национального костюма очень живописна, однако эта одежда лишает женщин природной фации и элегантности, так как по варварскому обычаю талия поднята к подмышкам. Стремясь разглядеть формы тела, видишь лишь мешок от шеи до середины ноги. Этот наряд, не менее нелепый, чем невероятные корсеты, которые некогда носили наши предки, принят в России лишь среди простолюдинок. Дамы высшего сословия обычно одеваются по парижской моде и облачаются в несколько стилизованный национальный наряд лишь на придворных праздниках, где должны являться русскими.
Не без основания, мой друг, жителей южных стран пугает вид этой огромной военной мощи, подступающей к нашим границам; беспокойство удваивается, когда видишь этот народ вблизи. Чего не может предпринять завоеватель, располагающий покорным войском, мужество которого может противостоять любым препятствиям? Кажется, что привыкший к любым лишениям русский крестьянин вовсе не имеет потребностей: ему достаточно огурца, луковицы и куска черного хлеба; он спокойно засыпает на камнях или на снегу, а разбудите его — и он вскочит, готовый повиноваться. Душа филантропа возмущается при виде этих несчастных, находящихся в постоянной зависимости и нищете и лишенных в силу существующих законов даже того насущного, что необходимо любому человеку. Однако если мы заботимся о спокойной жизни в будущем, должны ли мы, изнеженные и ослабленные благами цивилизации, желать, чтобы этот молодой и сильный народ приобщился к новым идеям и познал новые потребности? Если он познакомится с иными условиями жизни, не устремится ли он искать их в более теплые края? И кто сможет остановить тогда этот стремительный поток? Успех великой и роковой наполеоновской кампании, оттеснив эти народы к полярным льдам, мог бы отдалить то наводнение, которого следует опасаться в будущем, но судьба была против нашего оружия, и все плотины рухнули. Если воинственный инстинкт русских возобладает, если знакомство с нашими нравами и нашим солнцем рано или поздно возбудит в них желание покинуть свои песчаные равнины, свои ледяные степи и темные леса, если правда, что во все времена народы юга падали жертвой северян, то зачем тогда сегодня политики упрямо закрывают от них Азию? Почему не повернуть русло этого человеческого потока, грозящего Европе наводнением, в ту сторону? Когда христианский народ гибнет, взывая о помощи, когда девятисоттысячная армия может устремиться в наши пределы, разве осторожность и гуманность не подсказывают нам, какую арену следует предоставить их пылкой воинственности?
Прости мне, друг мой, этот экскурс в политику, столь мало свойственный моим вкусам и привычкам. На нем я окончу это письмо, которое наполнил, без всякого разбора, своими наблюдениями над русским народом. Возможно, эти замечания не новы и сообщаемые мной особенности уже известны, но я описываю людей и вещи такими, какими их вижу, и откровенно говорю то, что думаю и чувствую. Я обещал описать тебе историю своих ощущений и выполняю обещание.
Письмо XXXII
Июль 1826 года
Поскольку отеческая забота направила мои первые шаги на благородную стезю адвоката и первые годы моей юности прошли среди папок с судебными делами, мое особое внимание привлекли к себе российские суды. Я обнаружил, что русские уделяют правосудию не меньше внимания, чем французы, и платят за него столь же высокую цену.
Российская Фемида не испытывает недостатка ни в храмах, ни в служителях. Здесь существуют суды первой инстанции, уголовный суд, гражданский суд, совестный суд, словесный суд и, наконец, губернское правление, состоящее из председателя, четырех советников, одного заседателя и возглавляемое генерал-губернатором. Губернское правление следит, или, во всяком случае, призвано следить, за соблюдением законов и исполнением решений судов .
Екатериной II был установлен порядок, при котором каждый подданный должен быть судим людьми из своего сословия. Поэтому суды, призванные рассматривать уголовные и гражданские дела дворян и крестьян, состоят из одного судьи и двух заседателей, которые избираются каждые три года из числа дворян, и двух заседателей из крестьян. Купечество также каждые три года выделяет из своей среды двух бургомистров и четырех советников для ведения процессов между купцами.
Сам по себе этот принцип разумен, но, для того чтобы нация могла действительно пользоваться предоставляемыми им преимуществами, предстоит сделать еще многое, и прежде всего необходим свод законов. Тот, что был составлен при Екатерине, крайне неполон, а со времени ее царствования было издано столько противоречащих один другому указов, имеющих силу закона, что судьи поставлены в самое затруднительное положение. Кроме того, чтобы мнение крестьян, облеченных правом вершить суд наравне с дворянами, имело какой-либо вес, их класс должен был бы обладать независимостью и хоть некоторым весом. Какой может быть прок от присутствия в суде двух крестьян вместе с тремя людьми благородного сословия, когда два эти класса разделены таким огромным расстоянием? Разве могут одни мгновенно оставить свою привычку к зависимости, а другие — отрешиться от превосходства, которым их наделил каприз фортуны? В конечном счете заседатели-крестьяне занимаются тем, что следят, чтобы в помещении суда было хорошо натоплено и члены суда не испытывали ни в чем недостатка, а когда дело доходит до вынесения приговора, они голосуют так же, как некоторые из членов наших двух палат. При этом, однако, с ними особо не церемонятся и они не могут рассчитывать даже на пышные трапезы, какие выпадают на долю наших «почетных немых».
Для того чтобы дать сторонам хоть какую-то гарантию справедливости, на судей возложена ответственность за выносимые решения. Это означает, что по истечении трехлетнего срока исполнения ими должности те, кого они осудили, могут в свою очередь привести их на ту же скамью подсудимых, на которую они некогда взирали с судейского места. Цель такого установления похвальна, и данная подсудимым возможность привлекать судей к ответу должна в принципе внушать спасительный страх блюстителям законности и вынуждать их к более тщательному рассмотрению дел, однако зачастую это порождает серьезные недоразумения. Сколь бы беспристрастными и просвещенными ни были эти судьи, случайно оказавшиеся на этом месте, но, выполняя свои временные обязанности, они никогда не могут быть уверенными, что не ошибутся в выборе одного из тысяч указов, часто совершенно несовместимых. Живя в постоянном страхе, что в конце пребывания в должности они сами попадут на скамью подсудимых, они употребляют все свои усилия на то, чтобы выносить как можно меньше приговоров и подавать как можно меньше поводов к недовольству, чем и объясняется нескончаемая волокита в решении гражданских дел. Отсутствие жалованья или его скудость (я не берусь утверждать, что судьи вовсе не получают вознаграждения) имеет столь же печальные результаты. Подвергаемые постоянному соблазну, не все из этих людей, часто бедных, удерживаются от искушения. Говорят, что в этой стране более, чем где бы то ни было, успех процесса зависит от богатства. Можно утверждать со всей определенностью, и сам я имел возможность в этом убедиться, — здесь крайне трудно принудить к расплате должника. Если он состоит на службе, вы не можете наложить арест ни на него самого, ни на его имущество, и как бы ни были малы его влияние и состояние, он все равно имеет массу возможностей уклониться от требований закона. Этим обстоятельством объясняется принятый здесь высокий процент при займе денег и процветание ростовщичества, почти всегда остающегося безнаказанным. Вот почему в России куда выгоднее иметь кредиторов, нежели должников.
Говоря о людях, призванных к судебной ответственности, я употребил термин «стороны», однако должен уточнить, чтобы не вводить тебя, мой друг, в заблуждение, что слово это нельзя понимать буквально, ибо здесь не выступают с обвинительными или защитительными речами. Адвокаты лишь консультируют, но клиенты не получают за свои деньги удовольствия оценить их красноречие. Суд происходит путем рассмотрения обстоятельств дела, публичных же слушаний не проводится.
Говоря об уголовном суде, мне нет нужды подробно описывать его функции, ибо само название указывает на природу рассматриваемых в нем дел. Приговоры этого суда утверждаются генерал-губернатором, а особо важные дела представляются в Сенат.
Гражданский суд представляет собой апелляционный суд для дел, разбираемых судами первой инстанции, а полицейский суд, как указывает его название, призван поддерживать порядок в каждом уезде и решать незначительные тяжбы между крестьянами.
Тех, кто не может представить материальных доказательств по своему делу, призывают к совестному суду. Клятва на Евангелии считается здесь достаточной, чтобы освободить человека от преследований, и уверяют, что страх перед карой небесной и в самом деле заставляет говорить правду тех, кого личная выгода направила бы на ложный путь. Как хорошо было бы, если бы цивилизация не отняла у этого народа веру, которую иные считают предрассудком!
Словесный суд, наконец, представляет собой нечто вроде мирового суда, где без официальной процедуры разрешаются легкие тяжбы.
Вообще преступления в России редки, во-первых, потому, что кровь течет в жилах русских медленнее и не возбуждает сильных страстей, а также потому, что различные сословия общества почти не соприкасаются друг с другом, интересы их не сталкиваются, и разбившаяся карьера или раненое самолюбие не заставляют кипеть умы так же сильно, как в странах, где разные классы сближены и перемешаны.
От судов естественно будет перейти к тюрьмам, так что прямо от мест, где выносятся приговоры, мы переместимся туда, где они исполняются.
Московские тюрьмы поражают взор внешней величественностью: иностранец склонен принять эти роскошные здания за дворцы. Не знаю, были ли они столь же великолепны до разрушения города. Во время пожара 1812 года часть тюрем, несомненно, погибла, так как поджигатели вышли именно отсюда, и нет сомнения, что факел, вложенный кем-то в их руки, не пощадил мест их заключения. Как бы то ни было, временная тюрьма в Китай-городе именуется в народе Ямой, так как если смотреть на нее отсюда, с высокой стороны, она кажется расположенной под землей, хотя находится на одном уровне с Белым городом и примечательна своим красивым фасадом. Сюда временно заключаются подсудимые до вынесения приговора, а также должники, которые освобождаются после пятилетнего срока, если новый долг не ввергнет их сюда снова (питание их обеспечивается кредиторами, которые выплачивают на эти расходы по 50 рублей в год).
Острог, или большая городская тюрьма, состоит из четырех больших корпусов с красивой церковью посередине. В первом располагаются больница, аптека, пекарня, кухни и склады. Во втором и третьем — военная тюрьма и казармы, где содержатся ожидающие решения из различных судов; четвертый отведен для женщин. В отдельном корпусе заключены приговоренные к ссылке в колонии или в Сибирь; здесь останавливаются на несколько дней несчастные из внутренних губерний, прежде чем продолжить свой тяжкий путь к рудникам, где их ждет почти верная смерть. В зданиях царит необыкновенная чистота, пища заключенных здорова и достаточно обильна, для них устроены парные бани. В тюрьмы открыт доступ тем, кто стремится благотворительностью смягчить несчастным строгости закона. В Петербурге уже существует Общество попечительное о тюрьмах, дающее заключенным возможность производить различные изделия, которые затем продаются в их пользу. Скоро подобные филантропические заведения устроятся и в Москве, и старая столица перестанет отставать от новой.
Письмо XXXIII
Москва, июль 1826 года
Я обещал сообщить тебе несколько произведений выдающихся русских поэтов и уже послал отрывок из неизданного стихотворения несчастного молодого Рылеева; сегодня я посылаю тебе перевод трех стихотворений, принадлежащих трем разным поэтам. Два первых я планирую опубликовать в поэтических переводах, но мне хотелось бы дать тебе точное представление об этих произведениях, а для этой цели, я полагаю, лучше послужит подстрочный перевод.
Не следует требовать от русской литературы свободы и оригинальности. Творимая людьми, воспитанными на иностранный манер, чья культура, мысли, самый язык заимствованы у Франции, она не может не быть подражательной и до сего дня точно воспроизводила формы, физиономию и даже предрассудки нашей словесности. В последнее время, однако, российские поэты пытаются оставить классическую стезю и ищут образцов для подражания в Германии, но и в этом снова следуют за нами. Первая пьеса — «Светлана» г. Жуковского — сочинена в жанре немецких баллад, но автор догадался почерпнуть сюжет в московитских поверьях, и если форма ее заимствована, то содержание, по крайней мере, национально.
Светлана
Баллада
Однажды — это было под вечер на Богоявление — девушки забавлялись гаданием: снимали башмачок и бросали его к воротам; рубили снег, слушали под окном, кормили петуха" считанным зерном, топили воск; потом опускали в воду кольцо, расстилали белый платок над чашей предсказания и, усевшись в кружок, пели веселые песни.
Словно ночное светило, окутанное дождевой тучей, милая Светлана грустна и молчалива.
Что с тобою, милая подружка? — спрашивают ее девушки. — Поиграй вместе с нами, вынь колечко. Пой, красавица: «Приди, кузнец, скуй мне золотое кольцо и венец; это кольцо будет сверкать у меня на руке, этот венец покроет мою голову пред алтарем в день свадьбы».
Ах, как мне петь, милые подружки? Единственный, кто дорог моей душе, далеко. Мне предстоит умереть в одиночестве и тоске! Вот уже почти год, как он уехал! Нет вестей; он мне не пишет. Он один может вернуть мне жизнь! Он один может оживить мое разбитое сердце!.. Неужели он позабыл меня? Где ты? В каком краю? Умоляю и проливаю слезы; ангел-утешитель, положи конец моей печали!
Вдруг она видит стол, свечу, зеркало, на столе два прибора. Светлана хочет узнать будущее. В полночь это верное зеркало откроет тебе твою судьбу. Тот, кто тебе мил, тихонько стукнет в дверь, дверь отворится... Он придет и будет ужинать с тобой.
И вот девушка сидит перед зеркалом, одна; она всматривается в свое отражение со страхом, смешанным с надеждой; зеркало темнеет; воцаряется гробовая тишина; свечка льет неверный свет... Страх теснит ее трепещущую грудь; она не осмеливается повернуть голову; ужас мутит ей взор... Огонек вздрагивает и разгорается ярче. Монотонно поет сверчок, вестник ночи.
Опершись на локоть, Светлана еле дышит... Она слышит легкий щелчок замка. Со страхом взглядывает в зеркало и видит незнакомца с блестящими глазами. Она цепенеет от ужаса. Вдруг тихий шепот ласкает ее слух: «Я с тобой, милая девица; небеса укротились, и твои мольбы услышаны».
Милый протягивает к ней руки. «Радость жизни моей! Свет моих очей! Нет для нас больше разлуки! Едем: священник уже ждет нас с дьячками, хор поет венчальный гимн, церковь блещет свечами». Ответ ему — скромный взгляд. Они проходят по широкому двору, выходят через дубовые ворота; сани ждут их; лошади рвут от нетерпенья шелковые поводья.
Трогаются галопом; пар валит от ноздрей скакунов; снежный вихрь вьется следом. Все тихо; огромная пустыня открывается перед взором Светланы; туманный круг застилает сияние ночного светила; на горизонте показывается лес — и снова исчезает. «Друг мой, что значит твое суровое молчание?» — спрашивает она, дрожа. Бледный и печальный, он устремляет меланхоличный взор на луну.
Кони скачут по холмам; топчут глубокий снег... Их взору открывается одинокая часовня; ветер отворяет ее двери; часовня полна людей; фимиам замутняет пламя свечей; перед алтарем — гроб, затянутый черным. Священник торжественно читает заупокойные молитвы. Ужас девушки удваивается; сани продолжают свой бег; друг молчит; он бледен и грустен.
Ветер поднимается с новой силой. Снег валит хлопьями. Черный ворон свистит крылом и кругами вьется над санями. Слышен голос: «Горе вам!» Скакуны смотрят в темную даль; поднимают гривы; в поле светится огонек; показывается хижина, почти занесенная снегом: кони бегут вдвое быстрей. Снег клубится у них под ногами; они направляют свой быстрый бег к убогому домику.
Приехали... и вдруг лошади, сани и возлюбленный — все пропадает! Девица одна, покинута; вокруг нее царит темнота; ужасный ветер свирепствует вокруг нее. Как вернуться ей назад? След пропал. Она замечает, что в хижине горит свет. Осеняет себя крестом — и стучит в дверь; дверь шатается и скрипит на петлях.
Она видит гроб под белым покровом; в ногах — образ Спасителя; рядом горит свеча... Бедная Светлана! Что с тобою будет? Как страшен бледный жилец уединенного дома! Дрожа, она переступает порог, простирается ниц перед Спасителем и ищет убежища у святых образов.
Воцаряется тишина... Утихает буря... Свеча, уже почти погасшая, то вспыхивает ярче, то, кажется, бросает последний отсвет... Вся природа погрузилась в могильный сон. Его прерывает тихий шепот... птица, символ невинности, белая как снег, влетает и кружится над Светланой, садится ей на шею и поводит крылами.
И снова все тихо... Светлана видит, что покойник шевельнулся под саваном; покрывало спадает! перед ней мертвец: лицо чернее ночи, на челе венец, глаза закрыты; бледные уста издают долгий стон: он пытается протянуть к ней тощие руки!.. Что же девица? она дрожит; погибель подступает!.. Но нежная голубка не покидает ее.
И вот птица летит к мертвецу; бросается ему на охладевшую грудь... Покойник скрипит зубами; бросает на девушку взоры, исполненные угрозы, щеки его снова бледнеют, в тусклых глазах снова смерть.
Светлана глядит... О создатель! Мертвец — ее возлюбленный. Ах! Она просыпается.
Где она, юная невеста? Перед зеркалом, одна, в своей комнатке. Первый свет дня пробивается через кисейную занавеску, петух бьет крылом и приветствует песнью рождение зари; все оживает; дух Светланы еще смущен сном: «Ах! страшное виденье, ужасный сон, ты не предвещаешь мне счастья; я предчувствую ужасную судьбу! Что готовишь ты мне, безвестное будущее? счастье или беду?»
Светлана садится у окна, сердце ее трепещет; сквозь туман виднеется широкая гладкая дорога; солнечные лучи играют на снегу; вдалеке слышен серебряный колокольчик; сани, запряженные быстрыми конями, словно летят по воздуху; останавливаются у дверей; прекрасный путник входит во двор... Кто же он? Возлюбленный Светланы!
Что же, девица, разве твой сон предсказал беду? Твой друг с тобой; разлука его не переменила; та же любовь сверкает в его глазах, та же нежность оживляет взор. Двери храма, отворитесь перед ними! Брачные обеты, летите к небесам! Молодые и старые, с чашами в руках, воспойте хором: «Долгие лета славной чете!»
Не находишь ли ты, мой дорогой Ксавье, что в композиции баллады много изобретательности, а детали прелестны? Здесь говорят, что она отличается изысканной простотой и благозвучной точностью стиля. Эти достоинства, составляющие славу поэтов любой нации, что бы ни говорили наши современные гении, должны быть особенно ценны в стране, где национальный язык является почти исключительно языком простого народа и едва ли не иностранным для людей высшего сословия. Пока не выработан слог (а презрение высшего света долго будет препятствовать тому, чтобы русский язык оформился и очистился), создание гармоничных произведений будет задачей вдвойне сложной и почетной. Славу эту разделяет с г. Жуковским один молодой сочинитель, чье стихотворение я привожу ниже. Имя его я сообщу тебе при встрече, ибо не могу доверить его бумаге: в России этот собеседник способен проболтаться.
Кинжал
Бог Лемноса сковал тебя для рук бессмертной Немезиды, о Кинжал-отмститель! тайный страж свободы, последний судья насилия и позора! Когда божественный гром молчит, когда меч законов заржавел, ты сверкаешь, ты исполнишь надежды и проклятья.
Ни тень трона, ни пурпур праздничных одежд не скроют твой блеск от очей злодея, которому ты грозишь. Его пугливый взор предчувствует тебя и ищет тебя среди роскошных пиршеств. Твои неизбежные удары настигают его и в дороге, и на волнах, у алтарей и под шатром, несмотря на тысячу замков, и на ложе отдохновенья, и в объятиях семьи.
Бурлит священный Рубикон, пересекаем Цезарем; Рим пал, закон отныне лишь призрак! Вдруг поднимается Брут, и Цезарь умирает, сраженный, у ног Помпея, который приветствует его последний вздох.
Проклятье наших дней, мрачное порождение мятежа, испускало кровожадные крики. Отвратительный палач склонился над изувеченным трупом народной свободы; апостол резни отправлял самых благородных жертв в ненасытный ад; но суд небес вручил тебя отмстительнице-Эвмениде.
О Занд, мученик независимости! убийца-освободитель! Пусть концом твоей жизни оказалась плаха, твоя добродетель освящает твой отверженный прах; в нем еще живет божественное дыхание; твоя мужественная тень витает над страной, столь дорогой твоему сердцу; эта тень по-прежнему угрожает силе, похитившей власть; а на твоей торжественной могиле сверкает — вместо эпитафии — кинжал без надписи .
Я очень рад, мой дорогой друг, что смог сообщить тебе этот отрывок, раздобыть который здесь очень непросто, поскольку автор не публиковал его. Причина, я полагаю, тебе ясна. Стихи эти дышат республиканским фанатизмом, а необузданная сила вдохновивших их чувств говорит о том, какие идеи зреют в умах многих молодых московитов, какое они получили образование и как участились их сношения с европейскими нациями. Будем надеяться, что мудрость монарха, внося осторожные и полезные изменения в систему правления, сможет успокоить возбуждение, которое могло бы однажды толкнуть на преступление целое поколение! В народ эти идеи пока не проникли, но они заразили всех молодых людей, познакомившихся с новыми обычаями и современными установлениями . Не следует думать, что, просвещая их умы, образование делает их менее опасными! Подобно здешним кирпичным домам, покрытым тонким слоем белой штукатурки, готовой отвалиться при малейшем сотрясении, в русском человеке под оболочкой незрелой цивилизованности скрывается дикий татарин.
Не буду распространяться далее о чувствах, продиктовавших это стихотворение, преступный панегирик убийству. Мне нет также нужды указывать тебе на исключительную живость и энергичную лапидарность этого сочинения. Особенно прекрасной кажется мне заключительная мысль: трибунал свободных судей закреплял имя жертвы на орудии возмездия, здесь же кинжал — без надписи, он угрожает всем тиранам, кто бы они ни были!
Следующий отрывок принадлежит молодому князю Е. Баратынскому. Эта философская пьеса не обличает таланта столь же выдающегося, как у двух первых сочинителей, но высоко ценится русскими, которые начинают перенимать у нас недавно заполонившее нашу словесность увлечение поэтическими, мистическими и опьяняющими грезами.
Череп
Усопший брат, кто осмеливается смущать твой сон и осквернять святыню могилы?.. Я спустился в твой раскрытый дом, поднял твой череп, потемневший от земли... Он хранил еще остатки волос и являл моему взору следы постепенного разрушения. Ужасный вид! как он повергает в дрожь гордого наследника небытия! Тогда меня окружала легкомысленная толпа юных друзей; на краю могилы они предавались веселью молодости... О, если бы в тот момент неподвижная голова, что я держал в руке, заговорила с ними!.. Если бы посреди этого молодого шумного разгула торжественный голос вдруг открыл тайну могил, которую каждый из нас в любой миг может купить последним вздохом... Но что я говорю? будь благословенна высшая воля, осудившая тебя на вечное молчание! Благословен древний обычай, повелевающий нам почитать покой тех, кто отжил на земле! Вы, кого не оставила еще жизнь, — живите! А вы, мертвые, оставайтесь под тленом разрушенья! Горе неосторожному, чей смертный взор осмелится открыть тайны иного мира!.. Пусть предается он опьяняющим радостям жизни; смерть сама научит его умирать!
Письмо XXXIV
Июль 1826 года
Возвращаясь во Францию, я намереваюсь проехать через Тулу, Киев и Орел, чтобы хоть бегло осмотреть внутренние области России. Поскольку дорога эта отдалит меня от провинций, по которым в 1812 году прошла наша армия, я решил посетить Можайское поле и отправился в эти прославленные места: здесь произошло то кровавое сражение, где, как утверждают, не было ни одного малодушного. Руководствуясь интересным и верным описанием графа де Сегюра , я мысленно наблюдал ужасные битвы, открывшие Наполеону врата Москвы. Я следовал за всеми движениями наших солдат, видел редуты, атакованные с такой дерзостью и защищаемые с такой яростью; на них до сих пор можно видеть пушечные лафеты, трижды переходившие из рук в руки и оставшиеся в конце концов за нашей кавалерией. Кто может сохранить равнодушие при виде полей, где слава Кутузова померкла перед гением завоевателя Европы? Сколько крови было пролито, сколько подвигов совершено ради того, чтобы в конце концов овладеть руинами! Здесь можно видеть два могильных памятника, сооруженных матерью и женой на месте, где они нашли искалеченные останки своих самых близких. Французское оружие украшает крестьянские избы, а под тонким слоем песчаной почвы лежат человеческие кости. Плодородные поля Германии, вспаханные уже двенадцать раз, ничем не напоминают о сражениях, но на этих бесплодных землях колесница победы оставила глубокий след, и он сохранится надолго.
Можайская, или Московская, битва, которую русские называют именем деревни Бородино, отдала Москву в руки нашей армии. Эта победа поманила изнемогших воинов предвкушением покоя и, казалось, обещала щедро вознаградить их за долгие лишения. Но мы знаем, чем стала для них эта желанная победа, купленная столькими трудами и страданиями, знаем, к чему привела роковая решимость жителей, предавших огню священный город, вторую столицу империи. Что действительно неизвестно и чего не удалось выяснить и мне, собравшему многие рассказы и противоречивые мнения, — откуда исходил варварский приказ. В Европе это долгое время считали актом героического самопожертвования московитов, но факты опровергают подобное поэтическое объяснение. Если бы по внезапному движению души знатные фамилии решились на эту огромную жертву, то приняли бы меры, чтобы спасти сокровища, собранные в их дворцах. С другой стороны, до рокового дня жители города не знали, что их ожидает. Бодрые газетные сообщения, исходившие от московской полиции, запрет на иностранные газеты оставили людей в полной безмятежности: о приближении французов они узнали, увидев их у ворот города. Большинство москвичей, говорящих об этой страшной катастрофе с болью и горечью, возлагают вину за этот акт отчаяния на генерал-губернатора Ростопчина. Они утверждают, что кощунственное действие не имело никакого смысла, что продовольственные запасы частных лиц были на исходе, поскольку лето близилось к концу, а зерно и другие продукты завозятся из деревень зимой, когда устанавливается санный путь. Поэтому, утверждают они, достаточно было уничтожить запасы городских складов и магазинов и, вместо того чтобы сжигать город, оставить врагу пустые дома. Армии, привыкшей останавливаться на бивуаках, повредило бы не отсутствие жилищ, но отсутствие продовольствия.
Ростопчин, предмет ненависти московского дворянства, пытался оправдаться. Раздавленный непосильной ношей легшей на него ответственности, он полностью отрицал, что приказ о поджоге Москвы был отдан им, и за некоторое время до своего возвращения в Россию изложил эти утверждения в сочинении, опубликованном в Париже . Вынести суждение на фоне этой разноголосицы мнений почти невозможно. По крайней мере несомненным кажется, что Ростопчин сам поднес зажженный факел к своему загородному дому; несомненно и то, что его городской дом уцелел вместе со всем прилегающим к нему кварталом. Я ежедневно прохожу мимо этого здания, и мысль о странном стечении обстоятельств, пощадивших его, заставляет меня верить этому человеку. Если бы было установлено, что приказ о поджоге города исходил из его уст, то его собственный дом, уцелевший среди общего разрушения, навсегда опозорил бы его память .
Суждения москвичей и их мнение о бессмысленности пожара проистекают, конечно, из горьких сожалений об утраченном, которых не облегчило время; ибо нет никакого сомнения, что разрушение города было самым страшным ударом, нанесенным нашей армии. Оно не только лишило наших солдат всех необходимых ресурсов, но еще и раздражило народ, сделав каждого москвича их злейшим врагом, и уничтожило возможность мира, чаемого Наполеоном, а возможно, и Александром. Именно к этому стремилась Англия, для которой мир был бы крушением всех надежд и чья политика, терпевшая поражение повсюду в Европе, состоявшей тогда из наших союзников, избрала Москву своим последним оплотом. Поэтому так ли уж безрассудно полагать, что Ростопчин и в самом деле не отдавал приказа об этом ужасном деянии, ставшем гибельным для французов, хоть и столь болезненным для России, и что роковой факел был вложен в руки поджигателей управлявшей русским кабинетом тайной силой, которая лелеяла мечту о нашей погибели и переходила от двора к двору, рассыпая золото и собирая несчастья на нашу голову. Разве не Англия стояла за всеми несчастьями Франции? Мне неведомо, прольется ли когда-либо запоздалый свет на эту страницу современной истории, какие побуждения, какие приказы будущее назовет причиной этой великой катастрофы. Однако, видя, что современник, попавший прямо на ее арену и расспрашивающий ее свидетелей и жертв, не может составить мнения о действительной причине столь важного события, я должен признаться, что начинаю сомневаться в решительных вердиктах историков и вижу, что иногда благоразумнее подвергать все сомнению.
В этой столице, сегодня столь блестящей, готовящейся к пышным церемониям, мое воображение на каждом шагу пытается воссоздать картину, какую она явила глазам наших солдат, когда языки пламени окружили изнуренных победителей и заставили их содрогнуться перед своей победой. Мне кажется, я вижу перед собой этих несчастных, бегущих по обугленным развалинам, пытающихся вырвать сокровища у пожирающего их огня, спасти немногие сохранившиеся запасы продовольствия, — и все это в городе, где после стольких трудов они надеялись обрести изобилие. Мне слышится лай голодных собак и ржание испуганных лошадей, мечущихся без пристанища и хозяев по безлюдным улицам и площадям, где текут ручьи расплавленного железа, меди и свинца. Какую картину должен был являть рынок Китай-города, когда усиливающаяся день ото дня нужда пересилила наконец требования дисциплины и солдаты набросились на лавки, которым уже угрожал огонь! По вечерам, предаваясь мыслям и воспоминаниям, я брожу в саду под стенами Кремля. И мне представляется, что я вижу над древними стенами неподвижную фигуру Наполеона, прикрепившего здесь один из концов той огромной цепи, которая, начинаясь от дворца Тюильри, охватила сетью всю Европу. Но здесь же Всевышний положил предел его триумфам и окружившее его пламя подало народам сигнал к освобождению. Завоеватель чувствовал, должно быть, как древнее жилище царей содрогается под его ногами . Он удалился, и его переезд в Петровский дворец стал первым шагом бегства, закончившегося лишь на скале в Атлантическом океане!
Иностранные писатели, под влиянием увлечения, но не стремления к истине, упрекали французские войска в мародерстве. Злоупотребления, конечно, имели место, однако я с радостью слышал из уст самих москвичей, что главную вину они возлагают на баварцев, вюртембержцев и поляков. Особенно последние, вымещая старую ненависть, вызванную многолетним угнетением, дали волю ярости, которую не могли сдержать суровые приказы Наполеона. Французы же, когда голос нужды заглушал в них страх перед наказанием, присваивали лишь какую-нибудь утварь или одежду: мне рассказывали о случаях, когда французские солдаты грабили прохожих с каким-то подобием вежливости. Не испытывая недостатка в деньгах, они предлагали заплатить за то, что им было нужно, но где было найти магазины и продавцов в городе, оставленном на волю огня, где каждый старался спрятать то необходимое, если удалось его спасти? Они были вынуждены забирать то, чего не могли купить, и я рад повторить утверждение, слышанное десятки раз, что наши солдаты редко отнимали у москвичей золото или драгоценности. Главным предметом их вожделения была обувь, ибо большинство из них почти лишились ее. Встречая жителя в городе, они просили его прислониться к стене и снять сапоги, после чего отпускали, не причинив никакого другого вреда. Через это испытание прошел даже один встреченный мной здесь французский эмигрант. Он рассказывал, что происшествие это было тем более неприятно, что ноги жгла горячая земля, усеянная обломками.
Сегодня, мой дорогой Ксавье, мы должны бросить взгляд еще на несколько зданий, украшающих Москву. Хотя мое любопытство не упустило ни одной из достопримечательностей, я не заставлю тебя обходить их все и покажу только те, что особенно поразили мое воображение. Прежде всего своей оригинальностью внимание путешественника привлекают многочисленные церкви (их в Москве насчитывают 263). Почти все они связаны с какими-то историческими событиями, что удваивает интерес к ним. Европейца больше всего изумляет количество и непривычная форма куполов, придающих этим христианским церквам восточный облик, хотя они и не являют собой точных копий ни Святой Софии в Константинополе, ни древних церквей Греции и Малой Азии. Знатоки древностей упорно искали, в какой части света можно найти прообраз этих куполов, и полагают, что нашли его на могилах персидских царей. Хоть я и не имею возможности проверить справедливость данного мнения, вид этих сооружений не перестает поражать меня. Особой причудливостью и разнообразием куполов отличается церковь Василия Блаженного, о которой я уже упоминал. Этот храм — без сомнения, самое необычное создание необузданного воображения. Как все русские церкви, он не отличается большими размерами, и нетрудно понять причину: суровость климата препятствует возведению таких же обширных церквей, как в других христианских странах; здесь много двухэтажных церквей, в которых один этаж отапливается. На Василии Блаженном я насчитал семнадцать куполов, все разной формы, разного цвета и разных пропорций: один напоминает шар, другой сосновую шишку, третий дыню, четвертый ананас; зеленый, синий, желтый, красный и фиолетовый цвета перемешиваются в куполах-луковицах. Эта цветовая пестрота, покрывающая все здание, перегруженность орнаментами и странная форма шпиля являют взору самое дикое зрелище. Церковь эта, однако, была построена итальянским архитектором в правление и по приказанию царя Ивана, прозванного Грозным, в честь взятия Казани. Может быть, этот зодчий, живший в Италии в эпоху возрождения искусств, захотел, отдавшись игре своего воображения, создать монумент, отвечающий варварскому характеру царя, который его заказал? Такое объяснение кажется мне наиболее правдоподобным. Если верить легенде, зодчий угодил свирепому Ивану. Рассказывают, что плененный этим так называемым шедевром, царь приказал выколоть глаза его создателю, чтобы тот никогда более не смог создать ничего подобного. По другой версии, Иван приказал зодчему возвести самое прекрасное здание, какое может создать его талант, и договорился с ним о вознаграждении, но, прежде чем выплатить условленную сумму, спросил, смог ли бы тот за двойную сумму создать нечто еще более прекрасное. Получив утвердительный ответ, царь велел отрубить художнику голову, говоря, что тот обманул его, обещав создать шедевр, который никто не сможет превзойти.
Сухаревская башня, возвышающаяся над массивным зданием, расположенным в одной из самых высоких частей города, заслуживает упоминания не столько по красоте архитектуры, сколько сколько своим внушительным видом. Башня эта связана с историей империи: Петр I приказал возвести ее в память о преданности коменданта Сухарева, который помог царю расправиться со стрельцами, вооруженными властолюбивой Софьей.
Как приятно видеть, когда улицы, площади и здания большого города носят имена знаменитых людей; они взывают к памяти, возвышают мысль и душу, служат ободрением и примером. Во Франции в наши дни эта честь перестала быть наградой за высокую добродетель и великие дела и сделалась достоянием богатства. Я очень сожалею, что безвестные торговцы, пусть и добропорядочные граждане, но не имеющие никаких заслуг, кроме нажитого состояния, могут увековечивать свои имена золотыми буквами, претендуя на честь, которая должна быть знаком благодарности нации.

Письмо XXXVI
Август 1826 года
Вчера император совершил торжественный въезд в Москву в сопровождении всей семьи, части гвардии и всех высших сановников государства . Направляясь в Кремль, он проехал по самым оживленным кварталам города, и это торжественное шествие под звон колоколов, залпы артиллерийского салюта и возгласы ликующей толпы было достаточно похожим на торжества, свидетелями которых мы столь часто были во Франции; это избавляет меня от необходимости описывать его тебе, дорогой друг, во всех деталях.
Император ехал верхом, а рядом с ним в карете, вместе со своей матерью-императрицей, великий князь, юный наследник престола, в военном мундире . Я собрал кое-какие сведения о воспитании этого прелестного отрока, от будущего которого зависят судьбы империи, и был немало удивлен, когда узнал, кому поручено это столь важное для России будущее. Оказалось, что во внимание были приняты не известность рода, не древность дворянского титула; нравственное воспитание царского отпрыска было доверено человеку, отличившемуся своими талантами и просвещенностью: г. Жуковскому, первому поэту России. Есть страны, где древние дворянские грамоты значат несравненно больше, чем те бессмертные листки, на которых запечатлены творения гения; там подобный выбор был бы встречен презрительной улыбкой. Но у каждой нации свои предрассудки. Здесь имеют простодушие полагать, что для того, чтобы обучать, потребны знания и что, когда речь идет о развитии умственных способностей ребенка, которого ожидает царский престол, обширность познаний и возвышенность идей перевешивают славу самого древнего рода.
Все, кто близок к великому князю, единодушно одобряют систему воспитания молодого наследника. Если его рано развившийся ум есть следствие природной одаренности, то необычайная учтивость и доброжелательность ко всем окружающим — плоды получаемых им уроков. В нем воспитывают чувство признательности, добродетель, столь же ценную, сколь редкую; последний из его будущих подданных, оказав ему самую мелкую услугу, заслуживает его живейшую благодарность. Ему не говорят, указывая на народ: «Все эти люди принадлежат вам», — хотя, казалось бы, в какой другой стране подобное утверждение было бы более справедливым? Его ум развивают последовательно и настойчиво; характер же его не является предметом особых забот. Воспитатель великого князя стремится укрепить в нем мужество, презрение к боли и опасности, столь свойственные его народу, как уже было нами замечено, и недавно я имел возможность убедиться в его необыкновенном самообладании .
Представители обоих французских посольств отправились осматривать Царское Село и собирались пересечь пруд на золоченых барках, которые во множестве покрывают его воды в летнее время. Великий князь, управляя собственным челноком, стоял у руля и предложил нескольким иностранцам присоединиться к нему. Один из приглашенных сделал неловкое движение и качнул лодку так сильно, что кормчий пошатнулся, руль ударил его в бок и лицо его исказилось от боли. Все бросились к нему, но воспитатель великого князя воскликнул: «Ничего страшного, русские умеют переносить боль!» Юноша отвечал ему улыбкой, ловко развернул челнок и дал знак к отплытию. Во все время прогулки прекрасное лицо наследника ничем не выдавало переносимого им страдания.
Разумеется, воспитание наследника престола считается делом первостепенной важности в любой стране, независимо от формы правления, но не требует ли оно забот еще более тщательных и внимания еще более пристального при самодержавии? Когда монарх всесилен, когда слово его имеет силу закона, забота о моральных качествах будущего правителя и направление его ко благу есть забота о счастии целого народа, чье будущее всецело зависит от характера одного человека. Нации, управляемые таким образом, не без основания считаются достойными сожаления, ибо судьбы людей, отданные во власть единой воли, оказываются в зависимости от капризов природы. Однако, присмотревшись пристальнее к участи самодержца, мы обнаружим, что его собственная судьба не менее плачевна. Если он родился на свет с возвышенной душой, а воспитание заставило его осознать всю тяжесть лежащего на нем долга и запечатлело в сердце желание ревностно его исполнять, — на какой же непосильный труд, на какие безмерные тревоги обречено его существование? Отвечая за все, он должен за всем уследить; люди и вещи, высочайшие интересы и мельчайшие детали — все он должен знать, оценить и учесть, ибо он — судия всему. На него одного устремлены надежды подданных, к нему обращены их мольбы, а если они страждут, на нем тяготеют их проклятья. Какое необозримое множество дел требует драгоценных мгновений его времени! Какую толпу несчастных может родить один час небрежения делами! Да, друг мой, я убежден, что абсолютный монарх, рожденный с благородной душой и добрым сердцем, не может быть счастлив. Согласимся, что конституционная монархия, чья сила кроется в незыблемых установлениях, а закон, признанный всеми, на всех простирает свою бесстрастную власть и оставляет государям лишь сферу благодеяний, есть самая счастливая форма правления не только для народов, но и для самих государей.
Письмо XXXVII
Москва, август 1826 года
Церемония коронования, так долго откладывавшаяся, назначена наконец на 22-е число этого месяца (3 сентября по нашему календарю). Герольды возвестили об этом по всей Москве, и новость эта удвоила рвение строителей, заставила быстрее биться сердца придворных, взбудоражила честолюбцев и ввела надежду под своды тюрем. Приближение торжественного дня волнует население этого обширного города, и одно простое событие, хотя имеющее важное политическое значение, произвело здесь сенсацию. Я говорю о неожиданном приезде в Москву великого князя Константина . Завеса таинственности, окружавшая отречение этого принца от престола предков, к которому его призывало и рождение, и желание армии, мятеж, сделавший его имя призывным кличем, заронили во многих умах сомнения в искренности его заявлений. Каких только сплетен не
пускали возмутители спокойствия в народ, который всегда склонен встать на сторону гонимого! Рассказывали, что цесаревич арестован в Варшаве, что ему воспрещен въезд в города, где опасаются его присутствия, и что, воздерживаясь от приезда сюда, он протестует против воцарения брата. Лицемеры с осуждением говорили об интригах, жертвой которых якобы пал великий князь, и сожалели об участи изгнанника. Простодушные принимали эти сплетни на веру , а сам я, признаюсь, не знал, как толковать это отсутствие, рождавшее столько домыслов.
Вдруг стало известно, что великий князь прибывает в Москву. Новость мгновенно облетает город; в хижинах и во дворцах, в харчевнях бедняков и в модных магазинах она становится главной темой разговоров. Вскоре наступает час ежедневного парада, цесаревич должен появиться вместе с императором и великим князем Михаилом на Кремлевской площади, где собираются войска. К площади устремляется толпа народа, каждый желает увидеть лицо великого князя и понять, каковы его чувства. Наконец трое братьев спускаются по ступеням дворца, взявшись за руки. По мере их продвижения вперед со всех сторон раздаются приветственные возгласы, в воздух взлетают шляпы и чепцы. Люди толкают друг друга, вытягивают головы; повсюду разносится «Ура Константин!».
Устремив глаза на цесаревича, я старался не упустить ни малейшего его движения и не могу передать тебе, как меня тронула его благородная манера держаться в том деликатном положении, в какое поставил его энтузиазм народа. Лицо его, оставаясь сдержанным, дышало открытостью; с какой внимательной заботливостью переносил он на императора те почести, которые воздавались неожиданному явлению его самого! Взгляд его не выражал ни тени торжествующей гордости, еще меньше было в нем сожаления; в нем читались лишь душевная удовлетворенность и спокойствие человека, внявшего голосу своей совести, и сознание выполненного долга. Каждое движение, каждый жест цесаревича, казалось, говорили народу и солдатам: «Будьте, как и я, верными подданными моего брата».
Мне известно, мой друг, что многие в Европе не верят в то, что возможно устоять перед притягательностью верховной власти, однако среди тысяч людей, ставших, как и я, свидетелями прибытия великого князя в Москву, не найдется ни одного, кто усомнился бы в его искренности. Да, люди готовы признать, что правители, подобные Дионисию, Сулле или Карлу V , пресытившись властью и почестями, покидали престол, познав все доставляемые им радости и тревоги, однако с трудом верят в то, чтобы наследник короны мог отступить при виде ожидающего его трона, и в чем только не пытаются отыскать мотив, побудивший его к столь необычной жертве. Принца, явившего первый в истории пример такого шага, преследуют тысячи кривотолков. Мне же представляется, что за объяснениями далеко ходить не надо и нет нужды множить предположения, чтобы объяснить отречение цесаревича. Исполненный глубокого уважения к желаниям своей матери, человек истинно верующий, он не захотел взять назад слова, данного им брату при вступлении в брак, и верность клятве ничего не стоила его сердцу. Скромный в своих вкусах и привычках, любимый супруг обожаемой им женщины, не завидующий могуществу, с коим сопряжено столько тягот и обязанностей, он предпочитает царскому достоинству тихое счастье. Это может удивлять, не спорю, но кто смеет осуждать его? Я склоняюсь перед философом-практиком, каких столь редко приходится видеть в наши дни, тем более рядом с престолом.
Письмо XXXVIII
Москва, сентябрь 1826 года
Все колокола зазвонили в Москве в назначенный час, и их долгий перезвон объявил древнему городу наступление того дня, что освятит власть нового государя и призовет на его царствование благословение Всевышнего. Старики и молодежь, богатые и бедные, дворяне и купцы, господа и рабы — всё приходит в движение, всё устремляется к единой цели. Изящные амфитеатры, возведенные на площади и во дворах Кремля, уже заполнены привилегированными зрителями, чье нетерпение опередило восход солнца. Пышные экипажи послов, запряженные шестерками лошадей в сверкающей упряжи, пересекли двойной ряд любопытствующих; двери храма распахнулись, и, пока сюда собираются высшие сановники империи и представители народа, окинем беглым взглядом церковь, где через несколько мгновений состоится августейшая церемония, свидетелем которой мне посчастливится стать.
Успенский собор, заложенный в 1325 году, в 1474-м обрушился и был отстроен заново годом позже по приказу Ивана III, пригласившего зодчих из Италии. Обновленный в 1771 году при Екатерине II, он отличается богатством и числом фресок, однако его скромные размеры, квадратная форма, перегруженные росписью массивные колонны, задерживающие взгляд и, где бы вы ни стояли, закрывающие от вас часть храма, вредят торжественности церемонии, не позволяя охватить ее взором полностью. Церковь эта едва может вместить пятьсот человек. Я, кажется, уже сообщал тебе, что здесь находятся могилы патриархов. Возле южных ворот — царский престол, у одной из колонн — каменное кресло патриарха, справа от алтаря — места для членов императорской фамилии. Прежде храм освещался серебряным паникадилом, которое весило более трех тысяч семисот фунтов, но оно пропало после вторжения 1812 года. Его заменили другим, весом в шестьсот шестьдесят фунтов, частично изготовленным из серебра, отбитого казаками во время отступления французской армии. Среди многочисленных икон, украшающих стены, колонны и карнизы Успенского собора, одна является предметом особого поклонения русских: это образ Пресвятой Девы, писанный св. апостолом Лукой; оклад ее оценивается в две тысячи рублей. Здесь хранятся и другие реликвии, убранные сейчас еще пышнее обычного в честь церемонии коронования. В центре собора, на возвышении с двенадцатью ступенями, установлен трон; балдахин его, сиденье, возвышение и балюстрада покрыты темно-красным бархатом с золотыми галунами. Над головой нового императора будет сиять ореол из вышитых гербов России, Киева, Владимира, Казани, Астрахани, Сибири и Тавриды. Справа от трона, также под балдахином, место императрицы-матери, рядом с ним места для членов императорской семьи.
Но вот церемониймейстеры уже проводят на их места тех, кто должен будет находиться в священной ограде. Сановники, старейшины купеческих гильдий, предводители дворянства всех губерний, представители азиатских провинций, Войска Донского и платящих дань народов пересекают церковь, и остаются лишь те из них, кто по возрасту или чину назначены представительствовать. Ее величество императрица-мать стоит под балдахином; слышен артиллерийский салют, звон колоколов, возгласы народа; на столе, накрытом золотой парчой, я вижу на подушках знаки царской власти.
Император и императрица трижды поклонились алтарю, коснулись губами образов, воссели на трон, и все смолкло, кроме голосов епископов, архимандритов и священников. Они пели псалом, священные стихи которого напоминали новому монарху о милосердии и правосудии .
Облаченный в ризу, сверкающую золотом и драгоценными камнями, в ослепительной митре, митрополит Новгородский, прочтя Евангелие, подает императору горностаевую мантию; его величество надевает ее, испрашивает венец, принимает его из рук митрополита и возлагает себе на голову. Затем, взяв в правую руку скипетр, а в левую державу, молодой царь садится и остается все то время, пока митрополит читает молитву. Потом он подает знак, приближается императрица, и ее августейший супруг, коснувшись ее лба императорской короной и как бы приобщив тем к своей власти, возвращает венец себе на чело, а на голову императрицы возлагает небольшую корону, украшенную алмазами, и дополняет ее императорской мантией и андреевской лентой.
За речью митрополита, обращенной к императору, следует торжественное пение «Тебе Бога хвалим»; начинается служба, и государь снимает корону. Когда царские врата открываются, двое епископов приближаются к трону и объявляют их величествам, что настал момент совершения таинства. Император, а за ним императрица, следуя за иерархами, подходят к алтарю по ковру из золотой парчи, идущему от трона. Митрополит Новгородский погружает в сосуд с елеем золотую ветвь и касается ею лба, век, ноздрей, губ, ушей, груди и рук императора, а митрополит Киевский отирает следы помазания. Затем ветвь опускается на лоб императрицы, их величества встают на колени перед алтарем и, причастившись, возвращаются на трон до конца службы. После этого царь вновь надевает венец и члены его семьи подходят воздать ему почести.
Императрица-мать, приблизившись к своему августейшему сыну, не могла скрыть волнения. На глазах ее показались слезы, но то не были лишь слезы счастья: наверное, печальное воспоминание говорило ей о том, что однажды она уже участвовала в такой же церемонии , и уста ее так же напечатлели материнский поцелуй на руке российского монарха. Когда великий князь Константин склонился перед братом, царь, подняв его с колен, открыл объятия принцу, чья благородная душа некогда отказалась от целой империи. Эта трогательная сцена взволновала все сердца, и если бы мне предложили в этот момент решить, кто из братьев счастливее, я рассудил бы не колеблясь: разве не более счастлив тот, кто отдает?
В ограде, где завершалась церемония, великолепие священнических одеяний, пышность мундиров и блеск брильянтов на платьях придворных дам слепили глаза, но наибольшую оригинальность и своеобычное очарование придавала празднеству пестрота разнообразных костюмов. Европа и Азия смешались в этом соборе воедино. Взор останавливался то на живописном одеянии посланцев Дона и Кавказа, блистающем рядом с кафтаном московского купца, то на элегантном европейском мундире, заметном неподалеку от сверкающих грузинских украшений и татарского военного костюма. Если размеры храмов и торжественность наших религиозных церемоний придают коронованиям наших королей более величественности, то они никогда не предоставляют подобного разнообразия нарядов, лиц и выражений, какое отныне и навсегда запечатлелось в моей памяти.
Когда император и императрица покинули Успенский собор и направились в церковь Михаила Архангела, дипломатический корпус выстроился на Красном крыльце, ведущем во дворец, и там глазам моим представилось самое изумительное зрелище, какое мне когда-либо доводилось видеть. Амфитеатры, возведенные во дворе Кремля для зрителей, были заполнены массой народа, чьи возгласы сливались со звоном колоколов, пением священников, музыкой и артиллерийским салютом. Мужчины были одеты в праздничные костюмы, тысячи женщин блистали украшениями на солнце, которое, казалось, с любовью озаряло эти ожерелья и цветы на их головах, ласкаемые обманутым зефиром.
Молодая императорская чета в сопровождении блестящего кортежа прошествовала в церковь св. Михаила, где царь в венце, со скипетром и державой в руках, поклонился могилам своих предков. Столь малое расстояние, отделяющее ограду, предназначенную для торжеств коронования, от места, отведенного вечному покою, — верный прообраз скоротечности жизни, и религия берет на себя обязанность напомнить о небытии новому монарху, принявшему регалии, что составляли некогда гордость ушедших в мир иной.
После нескольких минут отдыха все направились в зал, приготовленный для императорского банкета. Вскоре император спросил пить, и тогда заиграл оркестр, помещавшийся в углу зала; но я уже не мог расслышать этой музыки, ибо она была сигналом к отбытию дипломатического корпуса и иностранцев, которые должны были покинуть зал, где лишь высшие сановники и священники остались разделить царскую трапезу.
Такова, друг мой, была церемония, которую я должен был описать тебе и ради которой приехал издалека. Менее величественная, чем реймсская , она, пожалуй, более живописна . Единственное, чем я остался не удовлетворен, — это костюм самого императора. На нем были военный мундир с черным воротником и высокие ботфорты с длинными шпорами, что показалось мне совершенно не подходящим к длинной пурпурной мантии, подбитой горностаем, покрывавшей его плечи, к короне с брильянтами, скипетру и державе, блиставшим в его руках. Однако сегодня в России военный ни при каких обстоятельствах и ни под каким предлогом не может являться без мундира, и государь подает тому пример.
Я не мог бы лучше завершить это письмо, мой дорогой Ксавье, как повторив прелестную остроту, которую приписывают императору. Если она и в самом деле принадлежит ему, то много говорит и о его уме, и о душе. Все дни, предшествовавшие коронованию, были отмечены в Москве сильными грозами, но в этот торжественный день солнце не скрылось ни на одно мгновение. Говорят, что великий князь Константин, указав на это удивительное обстоятельство императору, воскликнул: «Какой прекрасный день, брат мой!» — на что царь отвечал: «Чего же было мне опасаться, ведь рядом со мной громоотвод!» Деликатный намек, потому что именно именем Константина заговорщики пытались вызвать грозу в обществе, а его присутствие в Москве и лояльное поведение полностью исключали повторение подобных событий .
Письмо XXXIX
Москва, сентябрь 1826 года
Балы, празднества, пышные собрания занимают теперь все наши вечера. Однако военные смотры, маневры и миниатюрные сражения, которые каждый день разыгрываются перед императором в окрестностях Москвы, составляют не менее интересную часть пышных зрелищ, всюду представляемых нам. Поэтому предлагаю тебе, мой друг, поближе познакомиться с русской армией, мирные упражнения и бескровные битвы которой дополняют удовольствия, которыми радует нас московское гостеприимство.
Русская армия постоянно держится в боевой готовности, она организованна и собранна, как перед выступлением. Любой ее корпус или дивизия имеет собственную артиллерию и свое командование, поэтому через сутки после получения приказа может выступить в поход и начать кампанию. Так же формируются и армейские резервы, обильным источником которых служат военные поселения, нововведение императора Александра, поддержанное и усовершенствованное императором Николаем .
Каждая армия расквартирована постоянно в определенном месте, положение которого продиктовано соображениями обороны; необходимость же прокормить огромное число солдат заставляет размещать большую часть армии так, что вся территория России представляет собой гигантский военный лагерь, постоянно угрожающий соседним народам. Казармы существуют лишь в некоторых больших городах — Петербурге, Москве, Риге и других.
На первый взгляд, кажется, что армия недорого обходится государству. Поскольку продовольствие и необходимая для обмундирования материя дешевы, а жалованье, выплачиваемое офицерам и солдатам, весьма скромно, могло бы показаться, что России легко держать под ружьем столь большую военную силу, однако пристальный взгляд обнаружит всю ошибочность такого мнения. Хотя и верно, что сумма, непосредственно выделяемая государством на содержание войск, гораздо меньше, чем та, в которую обходится содержание того же числа человек иным правительствам, необходимо добавить натуральный сбор, которым обложены жители местности, где расквартирована армия. Если прибавить его к казенным расходам, получится примерно та же сумма, что и всюду. Вот почему остается вопросом, сумеет ли Россия в течение долгого времени содержать столь мощную военную машину. Сегодняшнее состояние ее финансов, как кажется, не позволяет ей надеяться на это; ее печальное положение в этом отношении связано с злоупотреблениями администрации, которые, как бы освященные временем, вошли в норму, или, лучше сказать, стали системой. Несмотря на решимость императора преодолеть их, на это понадобятся долгие годы. Слишком много людей заинтересованы в их сохранении, а кроме того, какое доброе начинание может преуспеть там, где все зависит от решения одного человека, чей гений должен в одиночку открыть все средства, необходимые для достижения цели?
Однако пока Россия поддерживает свою военную мощь на том уровне, что сейчас, она будет по-прежнему внушать страх своим соседям. Эта империя заинтересована в большой войне против Запада, и чтобы вести ее, не нужны деньги: это тот случай, когда война кормила бы сама себя. В отношении же Востока дела обстоят иначе: двинь Россия свои полки в эту сторону, ей пришлось бы кормить армию за свой счет. Вероятно, это и является главным препятствием к справедливой войне, к которой влекут Европу христианские устремления. Люди прозорливые полагают, что военным действиям, которыми, по-видимому, грозит неожиданное нападение Персии, Россия положит конец при первом же случае заключить достойный мир.
Некоторые путешественники пытались подсчитать, сколько солдат держит Россия под ружьем. Тому, кто не проехал всей ее обширной территории, трудно составить точное представление об этом, но я полагаю, что численность регулярной армии составляет примерно пятьсот—шестьсот тысяч человек ; однако кто может сказать, сколько резервов таят в себе вассальные народности, которые могут поставить многочисленное нерегулярное войско?
Внешний вид российских войск замечателен своим строгим единообразием. Пошив мундиров изящен, покрой формы приятен на вид и удобен для солдат. Достаточно облегающая и в то же время достаточно просторная, чтобы не стеснять воина в движениях, она избавилась теперь от того, что так поразило нас в русских солдатах, которых мы увидели в 1814 году. Фигура их сложена крайне необычно: привычка с ранней юности крепко стягивать тело в поясе приводит к чрезвычайному расширению верхней части тела. Этим и объясняется то, что при первом взгляде кажется, что мундир русского солдата необыкновенно плотно подбит. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что на самом деле он не имеет даже подкладки!
Избавившись от всего, что стесняло его в одежде, русский солдат получил необходимую легкость при ходьбе, а оружием он пользуется с легкостью и изумительной точностью. Никакая другая армия не знает такого ровного строя!
Русские крестьяне крепко сложены и обыкновенно высоки ростом, поэтому армия состоит из бравых молодцов. Особенно примечательна императорская гвардия: есть гренадерский полк, в котором самый малорослый солдат не ниже пяти футов шести дюймов.
Я уже имел случай говорить, мой друг, и должен снова повторить, что русский народ, закаленный деятельной жизнью и тяжелым климатом, с легкостью переносит тяготы и лишения. Прекрасно обходящиеся без вина, когда того требует положение, и неудержимые, когда могут дать волю своей наклонности к излишествам; презирающие роскошь и наслаждающиеся ею, когда она доступна, они переходят от самой строгой аскезы к наслаждениям и снова оставляют их, словно никогда не ведали. Эта легкость перехода от крайности к крайности делает русских солдат и офицеров в высшей степени пригодными к военным действиям и помогает им переносить тяготы суровой дисциплины.
Русский солдат служит двадцать пять лет, и все это время, за исключением войн, он проводит в расположении армии. Отлучки разрешаются крайне редко. Многочисленные караулы, бесконечные учения в теплое время года, крайняя строгость начальства делают его участь тяжелой и утомительной. Жесткость распорядка такова, что в течение тех суток, что он находится в карауле, ему ни на мгновение не позволено снимать ни кивер, ни снаряжение. Он не может ложиться и практически даже садиться—в кордегардии , рассчитанной на двадцать человек, едва можно заметить скамью или пару стульев. В любой момент дня он должен быть начеку и брать в руки оружие при приближении офицера, что происходит по тридцать—сорок раз в день. Вокруг каждого поста на определенном расстоянии выставлены солдаты, чтобы предупреждать о приближении офицера, которому следует отдавать честь.
Однако, несмотря на эту суровость, справедливость требует отдать должное поистине отеческой заботе о солдатах со стороны командования. В каждой казарме имеется отдельная квартира — для женатых солдат, где они живут со своими семьями как дома, причем свадьбы всячески поощряются, так как правительство непосредственно заинтересовано в этом. Вставая под знамена, крестьянин перестает быть рабом своего господина и принадлежит уже империи, как и его дети. Для воспитания детей в каждом полку заведены школы, где они получают начальное образование, а оттуда переходят в различные военные учебные заведения: почти все младшие офицеры армии, образованные и способные молодые люди, выходят из стен этих заведений.
Военное образование младших офицеров и солдат очень основательно, чего по большей части нельзя сказать о старших офицерах. Рассказывая о дворянах, я уже писал тебе, дорогой Ксавье, что они обязаны служить, и как только молодой человек получит основы образования, он поступает в специальное учебное заведение — в школу гвардейских подпрапорщиков, по окончании которой зачисляется в гвардию или в армию в чине прапорщика. После этого он старается вознаградить себя за те лишения, которым подвергался во время учебы, и предается рассеянной жизни. Военная служба для него — лишь средство получить чин, который, придав ему веса в свете, позволит с почетом оставить службу: как мы уже замечали, имя и состояние ничего не значат в России, уважение приносит только должность.
Все богатые аристократы вступают в гвардию. Поскольку продвижение осуществляется по старшинству и по полкам, то шансы военной карьеры, хотя и различные для каждого, таковы, что офицер, только что поступивший на службу, может быть уверенным, что по истечении десяти лет станет капитаном гвардии, что соответствует чину армейского полковника. Обычно чин этот является предметом устремлений представителей высшей знати: достигнув его, они считают, что исполнили свой долг перед государством, и переходят в придворное или гражданское звание, оставляя поприще, избранное часто по необходимости. Эта особенность, о которой я уже упоминал, объясняет, почему в русской армии так мало старых офицеров. В гвардии, где продвижение происходит быстрее, чем в армии, сегодня немного найдется полковников, участвовавших в войнах. Явление это, удивительное в стране, располагающей столь многочисленной армией и столькими старыми солдатами, заметно и в линейных войсках, хотя и в несколько меньшей степени.
Пища русского солдата обильна, он питается почти тем же, что и крестьянин. В местах расквартирования для солдат устроены специальные огороды, излишки же продаются. Во время кампании солдат окружен тщательными заботами. Казармы, правда, и в самом деле содержатся плохо: для отдыха казна предоставляет лишь походные кровати, а если солдат желает иметь матрас, то должен купить его на свои средства. Это, однако, объясняется обычаями страны. Еще недавно невозможно было найти кровати в самых роскошных дворцах Москвы, и ты, возможно, помнишь, мой друг, что я писал тебе в этой связи о трактирах на пути между Москвой и Петербургом. У себя в хижине русский крестьянин спит на деревянной лавке, завернувшись в овечью шкуру, так что отсутствие кроватей в казармах для солдата не лишение, но лишь следование привычке.
Войска, располагающиеся на постоянных квартирах, как гвардия, имеют роскошно содержащиеся полковые госпитали. Изысканность в их обустройстве дошла до того, что в каждом имеется библиотека для офицеров. В больших городах существуют общие госпитали, более скромные, но примечательные своей чистотой и вниманием, которое уделяют здесь исцелению больных. За ними ухаживают старые солдаты-инвалиды, а солдатские дети обучаются там основам медицины и хирургии. Впрочем, этим двум наукам в России предстоит еще долгий путь, прежде чем они достигнут современного уровня знаний. В России крайне мало образованных докторов и хирургов. Лишь несколько иностранцев со знанием дела практикуют здесь эти искусства. Военную хирургию возглавляет англичанин доктор Уиллис, которого император Александр удостаивал личного доверия . Вот почему здесь почти не встречаются калеки: солдат, получивший серьезное ранение, требующее сложной хирургической операции, погибает.
Теплое время года в России так коротко, что его стараются использовать для военных учений. Там, где земля неплодородна и может без ущерба подвергаться вытаптыванию, во время больших маневров достигается такая степень совершенства, как нигде в мире. Мы наблюдали учения, происходившие на поле в пять-шесть лье в течение нескольких дней: войска располагались бивуаком на месте, занятом ими с вечера, и использовали это подобие военного положения с равной пользой для генералов и для солдат. Для зимнего времени в Петербурге и Москве построены закрытые павильоны для учений. Внушительных размеров московский манеж, конструкция которого являет собой настоящий шедевр, — произведение француза, умершего на русской службе, генерала Бетанкура . Во многих частях Петербурга имеются также крытые манежи, предназначенные для занятий в плохую погоду.
Российская кавалерия великолепна; артиллерия маневрирует с несравненной скоростью: говорят, это самая подвижная артиллерия в Европе. В Петербурге есть артиллерийское училище, выпускающее офицеров, — предмет неустанных забот его командующего, великого князя Михаила . Каждый год великий князь требует отчет о поведении выпускников своего заведения, и представленные о них сведения заносятся в специальный реестр. Таким образом складывается картина личных способностей каждого офицера, что позволяет использовать его в соответствии с его наклонностями и возможностями. Число артиллерийских офицеров, выходящих из этой школы, невелико, и всех офицеров этого рода войск можно поделить на два класса — ученые и те, что обладают лишь основами математических познаний и умеют только стрелять из пушки, которой пользуются так же, как пехотинец ружьем. Хорошо или дурно такое разделение, судить не мне, но кажется, что русская артиллерия превосходна.
Инженерные войска и штабные подразделения имеют учебные заведения в Петербурге; в Москве есть также кадетский корпус . Поистине Россия обладает огромными возможностями для подготовки офицеров, но, так как большинство из них стремится покинуть службу, под знаменами остается лишь небольшое число тех, кто соединяет теоретические познания с опытом.
Вот те сведения, которые мне удалось собрать, мой дорогой Ксавье, и наблюдения, которые я мог сделать касательно организации российской армии. Возможно, она призвана сыграть большую роль в будущих событиях, и мне показалось, что эти подробности будут тебе небезынтересны. Теперь я хотел бы поведать тебе о разнообразных праздниках, начало которым было положено коронованием. Они и составят предмет моих следующих писем.
Письмо XL
Москва, сентябрь 1826 года
Три вечера подряд весь город был иллюминирован. Впрочем, за исключением общественных зданий, здешняя иллюминация ничем не примечательна, поскольку здесь нет обычая выставлять плошки в окнах частных домов; их ставят у дверей и вдоль тротуаров. Поэтому наше внимание привлекут к себе только казенные здания, но их в Москве столько, что каждый квартал города приобрел самый праздничный вид.
Признаюсь, мне всегда казалось странным, что правительство само организует и оплачивает веселье, призванное свидетельствовать о чувствах толпы. Мне кажется, что в таких торжественных обстоятельствах, которые, как считается, всегда вызывают радость в народе, он и должен выражать свои чувства. Власти, однако, предпочитают сами преподносить себе праздничный букет: поистине вернейшее средство получить его.
Как бы то ни было, огненные гирлянды, пылающие шифры и сияющие вывески на домах являли собой восхитительное зрелище, но прекраснее всего был сверкающий огнями Кремль. Плошки повторяли контуры
его зубчатых стен, причудливые очертания дворца и купола церквей. Колокольня Иван Великий, украшенная стеклами искусно подобранных цветов, высилась на фоне темного неба подобно башне волшебного замка, в окна которого каприз чародейки вставил рубины, сапфиры и изумруды. Множество народа собралось в Китай-городе полюбоваться этим великолепным зрелищем. Необыкновенно трудно было пробраться сквозь многочисленную толпу, двигавшуюся во все стороны между экипажами всех родов, которые к тому же постоянно сталкивались и цеплялись один за другой. Несмотря на все меры предосторожности, принятые полицией, невзирая на удары кнута, щедро раздававшиеся направо и налево казаками, без многочисленных жертв не обошлось. На следующий день в Москве говорили, что за вечер было задавлено крестьян на две или три тысячи рублей, и искренне жалели их владельцев.
Маскарад, устроенный в Большом театре, был первым из празднеств, которые теперь следуют в Москве одно за другим. Императорский театр, построенный несколько лет назад на Петровке, — здание благородного и строгого стиля. Фасад его выходит на красивую площадь и украшен перистилем из восьми колонн ионического ордера, а галереи, окружающие его со всех сторон, позволяют экипажам подвозить зрителей прямо под своды театра. Внутреннее убранство залы богато и изысканно; тридцать восемь лож располагаются пятью ярусами, над ними — галерея в форме амфитеатра. Здесь представляются оперы, балеты, трагедии и комедии, но сейчас приготовления к торжествам вытеснили труппу в Малый театр, расположенный неподалеку; о нем я расскажу тебе позже .
Освещенная тысячей свечей, отражающихся на золотой и серебряной парче, обширная зала императорского театра вместила бесчисленное множество гостей всех рангов, московитов и чужестранцев. Мужчины в мундирах, но без шпаги должны были оставаться с покрытыми головами, а на плечах иметь небольшой плащ из черного шелка с газовой или кружевной отделкой, именуемый венецианом и выполняющий роль маскарадного костюма. Знаки почтения, каких требует обычно присутствие императора и великих князей, были запрещены, и перед членами царской фамилии гости должны были проходить, не обнажая головы и не кланяясь. Женщинам полагалось явиться в национальном костюме, и лишь немногие ослушались этого предписания. Национальный наряд, кокетливо видоизмененный и роскошно украшенный, сообщал дамским костюмам пикантное своеобразие. Женские головные уборы, род диадемы из шелка, расшитой золотом и серебром, блистали брильянтами. Корсаж, украшенный сапфирами и изумрудами, заключал грудь в сверкающие латы, а из-под короткой юбки видны были ножки в шелковых чулках и вышитых туфлях. На плечи девушек спадали длинные косы с большими бантами на концах.
По знаку императора начались танцы, но исключительно полонезы. Польский только условно заслуживает названия танца, представляя собой прогулку по залам: мужчины предлагают руку дамам, и пары степенно обходят большую залу и прилегающие к ней комнаты. Эта долгая прогулка дает возможность завязать беседу, однако любой кавалер может менять партнершу, и никто не может отказаться уступить руку своей дамы другому, прервав едва завязавшуюся беседу. Признания, готовые сорваться с уст, замирают, и не однажды, думаю, любовь проклинала это вынужденное непостоянство, сохраняющее для благоразумия сердца, уже готовые с ним проститься. Поскольку мое главное удовольствие здесь — наблюдать, признаюсь тебе, что я получал массу удовольствия, глядя на раздосадованные физиономии молодых волокит и милые гримасы на лицах их подружек, когда безжалостно прерывал нежные беседы, не имея возможности возместить нанесенный ущерб.
Вскоре те, кто имел пригласительный билет на ужин, прошли в соседние залы, где столы, уставленные цветами, фруктами и разнообразными блюдами, радовали глаз и обоняние, предлагая гурманам трюфеля Перигора , птицу Фасиса , стерлядь Волги, вина Франции и ликеры Нового Света.
Исключив из описания этого праздника переодевание, давшее ему название маскарада, ты получишь картину торжества, устроенного на счет знати и состоявшегося в великолепной зале, где обычно проходят дворянские собрания. Мне нет необходимости подробно описывать бал, ничем особенным не отличавшийся, и я использую день, предоставленный нам для отдыха, чтобы бросить взгляд на театральные постановки, возобновившиеся в связи с церемонией коронования, и на драматическую литературу России.
По причине траура, объявленного по кончине императрицы Елизаветы, театры Петербурга были закрыты, так что в северной столице я не смог бросить любопытствующий взгляд на местную сцену. В Москве эта возможность мне представилась. Я побывал на всех спектаклях, какие были даны, — и что же я увидел?
Переводы «Мизантропа», «Тартюфа», «Исправленной кокетки» и две французские оперы («Новый помещик» и «Жан Парижский») . Трагедии не представлялись, но я об этом почти не жалею, ибо по-прежнему не увидел бы ничего, кроме подражания нашим шедеврам. Драматическая литература отнюдь не подчинилась тому пылкому духу воображения, что главенствовал во всех российских начинаниях в течение последнего столетия. Немногие поэты, отыскавшие свои сюжеты и героев в анналах своей родины, ни в чем другом не отклонились от стези наших сочинителей. Формы своих пьес, характеры и самые мысли — все заимствовали они у Франции, да и могли ли поступить иначе? Если даже предположить, что, вдохновленные собственным гением, они нашли бы силы вырваться из пелен воспитавшей их цивилизации и отдалиться от образцов, на которых были воспитаны иностранными учителями, — кому представили бы они оригинальные, быть может, причудливые творения своей свободной фантазии? Молодой, неискушенный русский народ, открытый новым впечатлениям, который судил бы о спектаклях открытой душой, не затемненной схоластическими предубеждениями, — этот народ не бывает в театре. Сие благородное развлечение — привилегия высшего класса, каковой сам по себе есть живое воплощение подражательности и со школьной тщательностью переносит в театр все изыски вкуса и обороты мыслей, усвоенные ими у нашей зрелой цивилизации.
Если эти причины до сих пор удерживали в узких рамках наших правил и предрассудков российскую Мельпомену, то еще более суровые препятствия встают на пути национальной комедии. Где взяла бы она предмет для осмеяния? Она не нашла бы его в среднем классе общества, поскольку он, как мы видели, не имеет здесь никакого веса, еще менее — в простом народе, который рождается, чтобы повиноваться, работать и умирать. Остается высшее сословие, но оно почти исключительно состоит из сановников и лиц, приближенных ко двору, чьи титулы облекают их ореолом неприступной неприкосновенности! Обладая полномочиями, полученными от высшей власти, и находясь под ее защитой, они никак не могут быть выставлены на публичное осмеяние. Скрупулезность цензуры дошла до того, что драматическим писателям запрещено даже показывать на сцене мундир российского солдата. Естественно, им ничего не остается, как переводить иностранные комедии.
Пьесы, постановки которых мне удалось посмотреть, были разыграны очень неплохой труппой, и г-жа Колосова, прелестная молодая актриса, несколько лет жившая в Париже и учившаяся у мадемуазель Марс, выказала недюжинный талант в ролях Селимены, Эльмиры и Юлии . Шутки Мольера, удачно переданные переводчиками двух его шедевров, вызвали живое одобрение у благородных зрителей, чье воспитание, посвятившее их в особенности наших нравов и обычаев, сделало их восприимчивыми к восхитительной верности картин великого художника.
В Петербурге, как и в Москве, театры состоят в ведении правительства и содержатся на его счет, при том, что доход далеко не покрывает издержек: число людей, позволяющих себе удовольствие посещать театр, слишком ограниченно, чтобы приносить достаточную выручку, а поскольку аудитория не обновляется, необходима частая смена репертуара. Драматические авторы не получают за свой труд никакого вознаграждения и не имеют даже права [бесплатного] входа в театр, где играется их пьеса. Единственное, что они получают за свой труд, — одно исполнение сочиненной ими драмы в их пользу; при этом представление должно быть третьим по счету, так что, если пьеса не имеет большого успеха, доход их почти равен нулю. Их единственное преимущество состоит в том, что они никогда не бывают освистаны, так как публика выражает здесь неодобрение молча или же покидает зал.
Французского театра нет в Москве с 1812 года. Есть труппа в Петербурге, но она уже не та, что прежде, когда блистали мадемуазель Жорж и мадемуазель Бургуэн. Вместо французских трагедий играют сегодня легкую комедию и водевили; неверные подражания нашим второстепенным театрам сменили бессмертные творения Корнеля, Расина и Вольтера. Завоеванная сперва гением наших писателей, а затем силой нашего оружия Европа сегодня наводнена нашими легкомысленными припевами.
Письмо XLI
Сентябрь 1826 года
Среди всех торжеств, коим Москва стала ареной, не было более привлекательного для многочисленной публики, чем праздник, устроенный маршалом герцогом Рагузским, чрезвычайным послом Франции в России. Элегантность и изящество, шедшие рука об руку с великолепием, были главными чертами этого блестящего вечера, где все, казалось, благоухало для нас ароматом отечества.
Я ждал этого момента, мой друг, чтобы рассказать тебе о достойно представившей Францию миссии, появление которой соединило мирные воспоминания с памятью о славе нашей доблестной армии. Чрезвычайное посольство состояло из следующих лиц: гг. виконт Талон, граф де Брой, Дени-Дамремон, генерал-майоры; маркиз де Кастри, граф де Ка-раман, маркиз де Полна, полковники; граф де Дамас, командир эскадрона; граф де Вильфранш, граф де Комон-Лафорс, граф де Брезе, капитаны; маркиз де Воге, граф де Бирон, виконт де Ла Ферроне, подпоручики, в качестве кавалеров посольства; затем гг. де Кемеровски, Ашиль де Гиз, Деларю и де Сен-Леже, адъютанты маршала; наконец, гг. Декруа, де Майе и де Дюрас, адъютанты. С некоторыми из этих представителей нашей армии царская столица познакомилась, когда они явились победителями на ее стенах, я же наслаждался созерцанием цвета славы нашего отечества: прежние и новые знаменитости, объединившись вокруг военачальника, поистине достойного представлять новую Францию, образовали вокруг него блистательный венок.
Еще до праздника, показавшего чудеса роскоши и вершины великолепия, г. маршал каждый вторник открывал двери своего дома для московского общества, что позволило нашим офицерам снискать изяществом манер и изысканностью обхождения одобрение нации, уважение которой они уже заслужили на полях сражений.
Чрезвычайный посол Англии прибыл в Россию с явным намерением затмить французское посольство, на что ему было отпущено четыре миллиона. В этом сражении, однако, наша вечная соперница потерпела поражение, ибо для цели, которую она ставила перед собой, золота было недостаточно: неоспоримое преимущество празднествам, данным г. маршалом, обеспечил хороший вкус, качество гораздо более редкое, чем принято считать. Писательница, прославившаяся не только своим выдающимся умом, но и высоким положением, которое она по достоинству занимает во Франции, в одном из своих романов, еще вернее отображающих действительность, чем повести, которыми она насыщала жадное любопытство публики, так высказалась о хорошем вкусе: «Мне не кажется, что это свойство, включающее в себя так много составляющих, столь поверхностно, как думают обычно. Оно предполагает тонкость ума и чувств, привычку к соблюдению принятых условностей, избавляющих от необходимости задумываться о многих мелочах, наконец, такт, определяющий всему этому меру. В жизненных привычках необходимо изящество и величие, необходимо душою и чувствами быть выше своего положения, ибо по-настоящему наслаждаться благами этой жизни можно, только стоя выше них» . Каждый, кто посещал нашего посла, имел возможность убедиться в верности этого определения вкуса — качества, играющего столь важную роль в обществе.
Господин маршал занимал дворец Куракина на Старой Басманной улице. Как ни богато и ни обширно это здание, но для праздника, который должен был явить французские обычаи на берегах Москвы, во дворе особняка за несколько дней, словно по волшебству, был сооружен еще один огромный зал. Он оказался рядом с великолепной галереей, куда выходят несколько блестяще отделанных гостиных. Чтобы освободить проход для императорской фамилии, один пролет стены был снесен; перистиль и двойная лестница украсились источающими аромат цветами и кустарниками. Вдоль лестницы стояли пятьдесят лакеев в сияющих ливреях, слуги и метрдотели. Офицеры в богато расшитых мундирах выстроились в прихожей, а в следующей зале кавалеры посольства встречали дам, вручали им по букету цветов и провожали на заранее отведенные для них места. Когда пробило девять часов, фанфары возвестили о прибытии императора. Он вошел в сопровождении всей семьи, и начался бал — за чинным полонезом последовал вальс и французские танцы.
Присутствие государя, благосклонное выражение его лица и ласковые слова, которые он обращал к каждому, с кем говорил, оживили веселость танцующих. Глаз встречал всюду стройный порядок, ничем не смущаемое движение, и великолепный праздник, ничем не походя на те, где напыщенность часто соседствует со скукой и тщеславием, стал местом самого искреннего и непринужденного веселья.
Два часа пронеслись незаметно, и вот уже, по распоряжению императора, г. маршал подал сигнал, и распахнувшиеся двери явили восхищенным взорам гостей огромный шатер столовой. Свет трех тысяч свечей играл на оружии, украшавшем стены своим воинственным великолепием; стол для императорской фамилии возвышался над остальным пространством, где за тридцатью шестью круглыми столами блистали четыреста дам. Аромат корзинок с благовониями, блеск бриллиантов, радуга цветов и переливы света в хрустале — эта волшебная картина невольно уносила зрителя в один из волшебных дворцов, созданных воображением поэтов. Когда дамы, вслед за царской фамилией, направились в бальную залу, в руках у каждой было по маленькому хрупкому букетику — произведению кондитера, совершенно неотличимому от творений природы.
С необычайной быстротой стол был накрыт снова и позволил мужчинам, до того окружавшим своим вниманием дам и предупреждавшим их малейшие желания, в свою очередь ознакомиться с чудесами наших современных Вателей . Они должны были признать, что никогда еще московские гурманы не встречали такой тонкой изысканности в сочетании с таким изобилием.
Император удалился в три часа ночи, но праздник продолжался до шести часов утра, и танцы окончились с первыми лучами солнца . Тем самым молодой монарх, которого еще ни один праздник не удерживал так долго, дал Франции еще одно подтверждение своих добрых чувств. Это было не единственное исключение, сделанное им во время пребывания нашего чрезвычайного посла в России: царь многократно выказывал г. маршалу свидетельства своего особого уважения, адресуя свои добрые чувства равно и Франции, и воину, столь достойно ее представившему .
Письмо XLII
Москва, сентябрь 1826 года
Вчера, мой дорогой Ксавье, императорский охотничий двор, желая внести свою лепту в развлечения, продемонстрировал нам на обширной равнине Сокольники псовую и соколиную охоту. Но то ли представление было худо организовано, то ли мое воображение оказалось слишком требовательным, но это новое для меня зрелище не оправдало моего любопытства. Несчастных зайцев принесли в мешках, по сигналу выпустили двух, и не успели они пробежать и нескольких туазов, как им вслед пустили двух огромных длинношерстных борзых, которые мгновенно догнали своих жертв и расправились с ними. Для того чтобы это соревнование на ловкость между силой и слабостью было привлекательно, нужно было бы оставить несчастным животным шанс на спасение; у них же не было никакой надежды, и зрители невольно отводили глаза от неравной схватки, где победа была предрешена заранее.
Двенадцать егерей выехали на равнину верхами, и каждый держал на руке сокола с колпачком на голове; как только предательская свобода была дарована плененным воронам, осужденным на гибель в когтях соколов, птицы-охотники взлетели на большую высоту и стали парить над жертвами, которые отчаянными криками тщетно молили о помощи. Не находя спасения в воздухе, где властвовали их хищные враги, вороны вскоре вернулись искать прибежища на земле. Словно повинуясь таинственному инстинкту, они догадались, что соколы не станут преследовать их в кустарнике, и все усилия заставить их снова подняться в воздух были бесполезны. Только один ворон, доверив свое спасение силе собственных крыльев, поплатился жизнью за эту неосмотрительность.
Теперь мне остается рассказать тебе, мой друг, о четырех последних праздниках, ознаменовавших конец моего путешествия: об обеде, устроенном московским купечеством для императорской фамилии, о балах князя Юсупова и графини Орловой и о празднике, данном императором московскому народу на Девичьем поле.
Купеческий обед происходил в манеже, что против Кремля. Это огромное здание, уже описанное мною, когда я рассказывал тебе об армии, не менее примечательно величием своих пропорций, чем изящностью архитектуры. Отделанное с большим вкусом, украшенное богатыми тканями, заполненное пышно накрытыми столами, оно представляло самое соблазнительное зрелище для гурманов, ибо богатые московские купцы не забыли ни о чем, что могло ласкать взор, щекотать обоняние и услаждать чувства их благородных гостей. На обед были званы представители всех посольств, но император снова нашел возможность выказать Франции особенное свидетельство своего благорасположения. Когда шампанское, пенясь, вырвалось из своего плена, царь встал и, подняв бокал, положил начало тостам, возгласив: «За моих верных союзников и добрых друзей!» Слова эти, казалось, относились к различным нациям, чьи представители присутствовали на этом пиру, но как только они были произнесены, музыканты, разместившиеся в углу залы, заиграли «Vive Henri IV!» , а так как это была единственная прозвучавшая мелодия, то национальная песнь Франции стала искусным комментарием к словам императора.
Прежде чем представить тебе беглый набросок праздника, данного князем Юсуповым , скажу несколько слов о самом Амфитрионе. Этот старый вельможа — один из последних представителей древней московской знати, сохранивший ее нравы и обычаи. Придворный Екатерины II, в одежде он сохранил верность моде своей молодости, но при этом отнюдь не отказался от совершенно азиатского образа жизни, так что восточный тюрбан был бы ему гораздо более к лицу, чем пудреная прическа, изобретение европейской цивилизации. Возле его кресла неотступно находятся черные рабы, и как только он желает переменить место, один переносит подушку, на которую он ставит ноги, другой берет из его рук длинную трубку, третий несет носовой платок и табакерку, и властелин пересекает апартаменты своего дворца в сопровождении такого кортежа и опираясь на плечи еще двух негров. Нет такого наслаждения, какого он не испробовал бы за свою долгую и сластолюбивую жизнь, и толпа девушек, чья жизнь находится в его полной власти, до сих пор образует вокруг него подобие гарема, где он ищет уже не удовольствия, но живительного влияния, какое присутствие молодости оказывает на одряхлевший организм. Подобно Титону , он оживает рядом с женщинами, которые вянут и блекнут при его приближении.
Прежде большинство богатых московских господ держали в своих обширных дворцах собственные театры и специально обученные рабы оживляли драматическими представлениями бесконечные праздники, призванные свидетельствовать о процветании их хозяев. Но сегодня состояния аристократов уже не столь огромны, а изменения, привнесенные в обычаи и образ мыслей российского дворянства сношениями с европейскими народами, уничтожили эту пышность. Феодальная роскошь день ото дня слабеет и уже почти не видна, однако остатки ее нам удалось застать на этом празднике, состоявшем из спектакля, бала и ужина.
Сначала итальянские артисты сыграли небольшую оперу в элегантном театре дворца; небесно-голубая с серебром обивка стен придавала зале одновременно грациозный и блестящий вид, не затмевая при этом пышности туалетов. Впрочем, зала эта навеяла на нас грустные мысли: именно здесь в 1812 году при Наполеоне разыгрывались французские комедии и водевили; многие члены нашей посольской миссии сидели на тех же местах, что занимали четырнадцать лет назад в этом же дворце, избежавшем пожара. А сколько бравых воинов, погибших вскоре в водах Березины, лелеяли здесь заветные надежды и предавались нежным воспоминаниям под звуки родных напевов!
После спектакля мы прошли в танцевальные залы, убранные с большой пышностью, но не прошло и двух часов, как преображенный в столовую театр вновь принял под свои своды удивленную толпу. В ложах поместились пышно сервированные столы, а стол для императорской фамилии был накрыт на сцене.
Удивительный порядок царил на этом празднике, продлившемся далеко за полночь и услаждавшем гостей разнообразными удовольствиями.
Графиня Орлова сделала все возможное, чтобы оспорить победу в ежедневном соревновании пышности и великолепия, на коем нам довелось присутствовать. Возможно, она добилась бы ее, если бы для этого достаточно было только роскоши и богатства, если бы все было идеально продумано и если бы некоторые важные детали не были упущены из виду.
Тысяча двести человек собрались в огромном манеже, превращенном в бальную залу, убранство коей напоминало греческий храм. Высокие апельсиновые деревья в вазах, увитых позолоченными гирляндами, возвышались на окнах. Три люстры прекрасной формы изливали потоки света на танцующих; однако число гостей было недостаточно для такого огромного помещения, и самый оживленный контрданс не прогонял прохлады, а темная листва деревьев и суровый декор залы наводили на все тень грусти, которую не могли победить звуки музыки.
Если бальная зала оставляла желать много лучшего, то полный реванш графине удалось взять в зале, назначенной для угощения. Ужин был подан под огромным шатром в восточном вкусе, поражавшим своим великолепием. Шатер этот, возведенный с быстротой, не возможной ни в какой другой стране и на какую способны лишь русские мастера, напомнил зрителям о славном эпизоде из истории рода Орловых: он повторял очертания шатра, некогда подаренного персидским шахом графу Орлову, деверю графини . В продолжение ужина оркестр кавалергардов играл бравурные мелодии, а несметное число лакеев в серебряных галунах предупреждали малейшие желания гостей.
Возможно, мой друг, ты так же, как и я, устал от всей этой роскоши, вероятно однообразной в моих дотошных описаниях; но все это наконец завершилось, а зрелище, представшее перед нами на Девичьем поле, было совершенно иным. На этом обширном лугу было возведено множество изящных павильонов из еловых досок, покрытых разноцветными тентами. Это были легкие беседки, греческие храмы, восточные шатры, колоннады, открытые галереи, замки и фонтаны. Накрытые длинные столы отличались невероятным обилием всевозможных блюд и возбуждали алчность толпы, которая, удерживаемая веревочной оградой, с нетерпением ждала момента, чтобы наброситься на приготовленные для нее яства. Наконец появились император на коне и императорская фамилия в экипаже; они дважды объехали поле. Как только они заняли места в предназначенном для них павильоне и царь произнес: «Дети мои, все это для вас!» — двести тысяч человек ринулись к столам. Меньше чем за минуту они заполнили все палатки. Все, что можно было съесть или унести, было расхватано, разодрано и поглощено с невообразимой стремительностью. После этого они набросились на фонтаны, извергавшие потоки вина, и все, кто мог дотянуться до них, напились вина так, что полностью утратили человеческий облик. Тем не менее плясуны на канате и наездники собрали немало любопытных, в то время как на другом конце поля наполнялся газом огромный шар, который должен был подняться в воздух. Однако, едва оторвавшись от земли, он лопнул, и то удовольствие, какое предвкушали зрители, исчезло в густом черном дыму. Но и это еще не все! Осевшее полотно накрыло множество людей, которые из-за давки не смогли отбежать в сторону, а теперь не могли выбраться из-под гигантского савана, пока не разорвали его в клочья под улюлюканье окружающих.
До этих пор отвратительное зрелище дележа дармовой добычи было не менее удручающим, чем то, что каждый год можно наблюдать в Париже на Елисейских Полях, но вскоре беспорядок принял более серьезный оборот. Поняв слова императора «все это для вас» буквально, толпа стала карабкаться на возведенные для благородной публики павильоны и амфитеатры со стульями и креслами, предоставленными городскими властями. Еще не вся публика успела покинуть эти хрупкие строения, как чернь начала овладевать банкетками и стульями и срывать драпировку и украшения, невзирая на вмешательство гвардии и полицейских, которые, с самого утра орудуя кнутами, могли оказывать лишь слабое противодействие. Не довольствуясь мебелью, народ, чья алчность разжигалась опьянением, стал крушить помосты, раздирая их на части и вырывая друг у друга доски, когда прибыл извещенный о беспорядках обер-полицеймейстер генерал Шульгин во главе эскадрона казаков. Однако все их старания и жестокие наказания грабителей по-прежнему не приносили успеха. Тогда генерал призвал пожарных, располагавшихся на краю поля, и вскоре, преследуемые казаками и опрокидываемые струями воды, разбойники отступили.
Вот как закончилось то, что называется здесь народным праздником, хотя рассказ мой дал тебе лишь отдаленное представление об этом жутком зрелище .
Письмо XLIII
Москва, сентябрь 1826 года
Мне не хотелось, мой дорогой Ксавье, прерывать рассказ о праздниках, чтобы снова обратить твои мысли к несчастным жертвам заговора 26 декабря, однако много раз среди этих балов и блестящих собраний я невольно вспоминал о них. Если уголовное законодательство оставляет еще желать в России много лучшего, в этом случае, по крайней мере, воля императора сгладила его недостатки, и необычная гласность этого процесса, окружавшая его торжественность и свобода, предоставленная защите, даровали обвиняемым шанс на спасение, а нации — возможность самой высказаться об этом деле, не окруженном немыми потемками, как то бывало во времена деспотизма. Отчет следственной комиссии и тексты приговоров печатались во французских газетах , так что мне нет нужды повторять тебе то, что и так известно: ты знаешь, что император смягчил все приговоры, что пятеро заговорщиков, осужденных на ужасную древнюю пытку, были избавлены от мучений и просто приняли смерть . Мужество, оставившее их было в ходе следствия, вернулось в решительный момент, и их последние минуты не были омрачены слабостью. Пять виселиц были возведены возле петербургской крепости. Осужденные были одеты в длинные серые робы, капюшоны которых закрывали им головы, и это одеяние стало роковым для двоих из них. Веревка неплотно обтянула их шеи, соскользнула по полотну, и несчастные сорвались и поранились. Это происшествие, однако, ничуть не ослабило их мужества, и один из них, снова взойдя на эшафот, воскликнул: «Я не ожидал, что меня будут вешать дважды!»
Другие заговорщики приговорены к каторге в Сибири, и срок их изгнания зависит от меры их вины. Все они принадлежат к самым знатным российским семействам, и первым из них следует признать князя Трубецкого, подлинного руководителя заговора, который, проявив слабость в решающий день, содрогнулся перед эшафотом, умолял императора пощадить его жизнь и был помилован . Эти несчастные движутся сейчас к далекому месту долгих страданий.
Все мы полагали, что эта кровавая катастрофа, случившаяся почти накануне церемонии коронования, омрачит празднества, ибо в России почти нет семьи, где не оплакивали бы ее жертв. Каково же было мое изумление, мой друг, когда я увидел, что родители, братья, сестры и матери осужденных принимают самое живое участие в этих блестящих балах, роскошных трапезах и пышных собраниях! У некоторых из этих аристократов естественные чувства были заглушены самолюбивыми притязаниями и привычкой к раболепству; другие, пресмыкающиеся перед властью, опасались, что проявление печали будет истолковано как бунт; их унизительный страх был несправедлив по отношению к государю. Если в деспотическом государстве подобное забвение родственных чувств можно объяснить природной слабостью человека, стремящегося к приобретению в определенном возрасте чинов и состояния, то что же можно сказать в оправдание матерей, достигших преклонных лет, которые, когда годы уже клонят их к могиле, являются каждый день, усыпанные брильянтами, на шумных публичных увеселениях, в то время как их сыновья влачатся по пути страданий, быть может, навстречу гибели? Это тягостное зрелище ранило наши взоры на всех праздниках, которые я описал тебе! Следует, однако, добавить, что нашлось несколько женщин, не последовавших этому примеру. Так, юная княгиня Трубецкая добилась разрешения присоединиться к своему супругу и оставила все удовольствия богатства, чтобы отправиться в холодный край и там разделить и облегчить страдания изгнанника. Другая, прелестная француженка , которую нежные узы связывали с одним из осужденных, продала все, что имела, дабы последовать в Сибирь за несчастным предметом своей любви, и ее благородное самоотвержение узаконило их союз. Душе, оскорбленной зрелищем рабства и всех низостей, от него происходящих, необходимы эти редкие и достойные уважения исключения: они приносят ей утешение .

Письмо XLIV
Сентябрь 1826 года

Срок моего пребывания здесь заканчивается, мой дорогой Ксавье; завтра я покидаю Москву и скоро смогу обнять всех, кто дорог моему сердцу. Конечно, ни в одной другой стране я не смог бы найти более развлечений и предметов для любопытства, чем в России, и тем не менее мне часто казалось, что жизнь здесь грустна и бесцветна. Нравственное падение народа, его суеверие и невежество, вечное зрелище рабства и нищеты, предписанное правительством молчание о всех общественных делах внушают чужестранцу, особенно французу, чувство непреодолимой тоски. И если, удаленный на время от родины, он всегда возвращается с радостью, никогда эта радость не будет больше, чем после поездки в эти суровые и однообразные края.
Перед тем как покинуть Москву, мне захотелось бросить последний взгляд на этот причудливый город, где и Франция оставила память о себе. Я поднялся на высокий холм, именуемый Воробьевой горой. Отсюда я смог осмотреть весь этот обширный и великолепный амфитеатр, когда его колокольни и сияющие купола золотило поднимающееся солнце, и написал стихотворение, которое посылаю тебе. Ты найдешь в нем воспоминание о нашей армии; мог ли я избежать его? Ведь именно с этого места французы после стольких тяжелых боев приветствовали наконец Москву, которую пожар вскоре снова отнял у них; на этой горе останавливался Наполеон, напрасно ожидая депутатов с ключами от покоренного города .
ВОРОБЬЕВА ГОРА
Мой легкий экипаж, промчавшийся долиной, Оставил за собой едва заметный след. Я вышел — предо мной раскинулась картина, Что золотил едва забрезживший рассвет. Кругом меня от сна восставшая природа Уж пела гимн Творцу, и лишь несчастный раб Возврату вечному светила был не рад, Проклятьем новый день встречая год из года.
По полю вдалеке проехала телега,
И колокольчик так печально прозвенел.
На север путь держа, в край холода и снега,
Не тех ли повезла, чей сумрачен удел?
Кого увозишь ты от города святого,
От этих старых стен, от этих мощных врат,
Где камни древнего и нового чертога
О славе прежней и недавней говорят?
Здесь царства нового твердыня освящалась,
Всходил на трон младой монарх, и двадцати
Языков глас его приветствовал, сливаясь
В единый славы гимн; а темные пути
Желаний роковых, судьбою превращенных
В преступные дела, сурово пресеклись.
Под скипетром царей умолкло возмущенных
Роптанье; дерзкие в остроги повлеклись.
К суровым пропастям Тобольска
Телега воина везет.
Мечтал когда-то он, что, войско
Возглавив, родину спасет,
А нынче — звон цепей железных
И рысака поспешный ход.
Он знает, что из страшной бездны
Один возможен лишь исход.
Когда чело твое бесславие покрыло,
Закона приговор звучал как бы унылой
И мрачной шуткой: жить в пещере двадцать лет!
Не бойся! смерть добрей и не заставит годы
Тебя считать вдали от счастья и свободы,
Оплакивая дни мечтаний и надежд!
Глубоких пропастей зловонны испаренья
Осилят стойкое терпенье
И времени ускорят бег.
Хоть долог путь, но быстро мчится
К пределам дальним колесница.
Смотри на солнце, человек!
Но, синеву небес все ярче заливая,
Победоносный держит шаг
Светило, купола и крыши озаряя
Святого города, и отступает мрак.
Сияют маковки, и тысячей цветов
Играет золото крестов.
Москва передо мной! та древняя столица,
Которой довелось из пепла возродиться:
Восстали из руин дворец, и дом, и храм,
Как будто чудом, вдруг, не дав протечь годам!
Таинственный сей град напоминает птицу,
Которая в огне бесстрашно жжет крыла.
Готова умереть — но снова возвратится
Вся сила жизни к ней, и оживет зола!
Твои, Москва-река, крутые повороты,
Вкруг крепости царей виясь, меня ведут
В те дни недавние, в те памятные годы —
Воспоминанием о них все дышит тут, —
Когда Победа шла на приступ башен сих,
И замутила кровь прозрачность вод твоих.
То было в день, когда и в этих отразился
Потоках лик его — героя Австерлица!
Под мерным шагом их земля кругом гудела.
Прочь, память о трудах! заслуженный покой
Здесь обретут они, достигнувши предела,
Начертанного им могучею рукой.
Как проредил свинец их доблестное войско!
Ужели это вы, великие полки?
Еще дымится пепл сгоревшего Можайска,
Окрестные поля угрюмы и дики
Лежат, оратая не тронутые плугом,
И голод вас томит на длительном пути.
Что нужды! ваша песнь, своим напомнив звуком
О дальней родине, поможет вам идти.
Спеша вперед, на холм вступают эскадроны
И видят наконец заветный горизонт!
И тысячи солдат глядят завороженно —
Их жадным взорам цель похода предстает.
Остановитесь здесь, вглядитесь в даль, герои!
Быть может, близок день, как, обративши вспять
Прощальный взор туда, где жаждали покоя,
Напрасно этих стен вы станете искать!
Недвижно, будто цель заветного стремленья
Не радует его, глядит Наполеон
На древнюю Москву — и шепчет Провиденье:
Зародыш гибели в победе заключен!
Где города царей смиренные посланцы,
Что поднесут ему от врат своих ключи?
Покорствуют ему и время, и пространство;
Как встретишь ты его, скажи... Москва молчит.
Где, дерзкий город, ты найти защиту чаешь?
Захвачены поля, твоя разбита рать;
Обычая войны ужели ты не знаешь?
Ни Вена, ни Берлин не заставляли ждать
Ключей от врат своих. К чему твое упрямство?
Возможно ль, чтоб судьбы счастливой постоянство
Покинуло его? С тревогой смотрит он
И медлит, тишиной зловещей поражен.
Увы, всего один лишь день За стенами Кремля он мнил, что неизменна
Счастливая звезда властителя вселенной,
Но ускользнула славы тень!
Безжалостный огонь плоды победы бранной
Нещадно истребил. Кто мог вообразить,
Что, цели наконец достигнув долгожданной,
Солдат, в стольких боях триумфом увенчанный,
Не будет знать, где голову склонить?
Но ты, Наполеон! неужто, пораженный,
Под тяжестью беды поникнув головой,
Ты скрылся от невзгод в приют уединенный
И не вступаешь в спор с изменчивой судьбой?
Что вижу? ты бежишь, вселенной победитель!
Вослед тебе летит отмщенья, злобы крик,
Но ведают и те, кому ты был гонитель:
В несчастьи гений твой по-прежнему велик!
Так, стоя на холме в рассветный ранний час,
В минувшие года мечтою устремясь,
Я эхо Франции, чей дух всегда со мной,
Будил над дальней стороной.
От солнца твоего вдали, в чужом краю
Лишь память о тебе питала песнь мою.
К воротам Азии приблизившись, я вижу,
Что здесь, как и везде, тобой искусство дышит.
Народ, истории не отягченный грузом,
Узнал тебя. Его грядущее ясней:
Сюда, на берега, неведомые Музам,
Явилась тень твоя — и вдохновенье с ней!