Агурский М. Идеология национал-большевизма

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть 4. Социализм в одной стране

Сталин

Первыми пошли по пути компромисса те большевистские лидеры, которые пришли в партию лишь накануне революции и, не будучи укоренены в партии, вынуждены были искать опоры вне ее. Это заставило их поглядывать и на русский национализм. Ими были Троцкий, Луначарский, Радек, Стеклов. Но, не имея достаточных позиций внутри партии, они не могли навязать свою политику как государственную. Рано или поздно должен был найтись такой партийный лидер, который окажется в состоянии сделать это. Им и явился Сталин, в декабре 1924 г. выдвинувший свой лозунг «Социализм в одной стране». Непосредственный повод для его выдвижения Сталину дал человек, менее всего думавший о том, чтобы идти на компромисс с национализмом. Это был Бухарин, в феврале 1924 г. выдвинувший тезис об одной стране в изоляции¹. Но Бухарин лишь отделил программу социалистического строительства от перспективы дальнейшего революционного развития во всем мире, придя к выводу, что СССР пошел по медленному пути аграрно-кооперативного социализма. Бухарин вряд ли подозревал, что его тезис может быть развит до имеющего национальный контекст. Но именно таков был сталинский лозунг, в котором идея «одной страны» заняла центральное место.

Сталин ясно понимал, что программа, с помощью которой можно добиться решающего перевеса, должна быть национальной, но хорошо замаскированной. Никакой лозунг не мог брать под сомнение официальную идеологию в явном виде и не мог защищаться ссылками на Леонтьева – Данилевского – Достоевского – Блока. Уверенность в том, что режим отходит от интернационализма, вызвала бы серьезный кризис в еще не окрепшей системе, а также резко ослабила бы мировую поддержку СССР. Подобная программа была бы еще более успешной, если бы уменьшала опасность новой войны из-за мировой революции. Успешный лозунг вместе с тем должен был опираться на чувство превосходства перед Западом и уверенности в том, что Россия сама, без чужой помощи сможет построить самую передовую систему в мире.

Сознательное выдвижение такого двойственного лозунга было беспрецедентным политическим опытом, ибо обычная двойственность политических лозунгов складывалась стихийно.

Перехватив инициативу у Троцкого, который был истинным предтечей национал-большевизма внутри партии, Сталин смог пойти гораздо дальше. Тактический маневр он обратил в стратегию, к чему Троцкий совершенно не был готов. Он не предполагал, что его детище уничтожит его самого.

Троцкий, Луначарский или Радек могли защищать использование национализма лишь потому, что политическая культура большевизма допускала широкий политический прагматизм. В свое время Лежнев, защищаясь, утверждал, что большевистские лидеры в завуалированном виде соглашались из тактических соображений на существенную национализацию революции. Он приводит высказывания Бухарина и даже Зиновьева, показывающие, что, несмотря на их сопротивление национал-большевизму, их можно было убедить в том, что он принципиально допустим как тактический маневр. Действительно, Бухарин в самом общем виде говорит, что реальная политика – это «понимание конкретности обстановки и, следовательно, необходимости величайшей конкретности в тактике». Покровительственное отношение к национал-большевизму и могло быть представлено ему как такая «конкретность». Даже Зиновьев, безуспешно пытавшийся бороться с национал-большевизмом, целиком находился в рамках той же культуры, раз он сам говорил, что политика партии – это «тактическая мудрость, выстраданная первой большой пролетарской революцией в крестьянской стране».

Но главным предшественником Сталина все же являлся сам Ленин, смотревший на национальный вопрос, по замечанию Ричарда Пайпса, не как на то, что надо решить, а как на то, что можно эксплуатировать². Именно поэтому Ленин легко шел на поддержку национализма, если только он казался ему выгодным. Но это, в свою очередь, полностью вытекало из марксистского взгляда на национальный вопрос как на нечто, целиком связанное с классовым характером общества.

Сталин ни в коей мере не был одинок. У него было много соратников и единомышленников, хотя вряд ли кто-нибудь из них был полностью посвящен в его конечные планы. Без их поддержки он никогда не смог бы одержать победу. У нас нет в настоящее время достаточных материалов, чтобы с уверенностью указать на мотивировку того или иного сталинского соратника. Все имеющиеся свидетельства носят по преимуществу косвенный характер. Так, Троцкий уверял, что соратниками Сталина в середине двадцатых годов оказались те большевики, которые во время войны были «патриотами, а после Февральской революции демократами». Предлагая это как правило, Троцкий указывает лишь на один пример – Климента Ворошилова, называя его национальным революционным демократом, а не большевиком. По словам Троцкого, провалы в биографиях тех или иных большевиков во время Первой мировой войны объясняются именно их «патриотической» позицией³. Если бы это было так на самом деле, мы получили бы важное подтверждение предлагаемой нами трактовки происходящих событий, но в тщательно профильтрованной советской партийной литературе найти этому доказательства трудно, а Троцкий, в принципе, мог быть и необъективен.

Мы имеем другое интересное свидетельство по поводу мотивации Молотова, которого невозвращенец Дмитриевский называет скрытой пружиной борьбы против «клики интернационалистов» Троцкого, Зиновьева, Каменева (см. приложение № 2).

Задачей историков является изучить сталинское окружение, а особенно всех тех, кто помог ему победить оппозицию в 1925 – 1927 гг. Мы мало знаем о таких людях, как Киров, Куйбышев, Маленков, Жданов, Щербаков, Шкирятов.

Какова же была роль национальных течений, связанных с признанием советской власти как истинно русской, национальной? Входили ли они просто в давление национальной среды как некая стихийная часть, влияние которой выявить либо трудно, либо вовсе невозможно? Мы не можем предположить, что решающее влияние, например, было оказано красным патриотизмом, ибо красный патриотизм возник в эпоху, когда Советская Россия стремилась к мировой революции, к распространению ее пожара на весь мир. В то же время «социализм в одной стране» был существенно изоляционистским лозунгом, гораздо более близким к национал-большевизму, чем к любому другому течению, признававшему советскую власть как национальную. Национал-большевизм, в особенности в лице Устрялова, давал даже политический рецепт, как сочетать официальный интернационализм со скрытым национализмом, что и было сутью сталинского лозунга.

Имел ли в самом деле Устрялов влияние на Сталина? Есть важные косвенные соображения в пользу того, что Сталин, выдвигая свой лозунг, усматривал в харбинском философе источник вдохновения. Мы рассмотрим их ниже. Пока же можно ограничиться замечанием о том, что было бы крайне странным, если бы в атмосфере широкого знакомства с национал-большевизмом в партийных кругах Сталин бы вовсе о нем не думал. Это было бы даже противоестественно. Сталин, конечно, был практическим политиком. Его всего менее можно было увлечь мистической диалектикой Устрялова или же Лежнева. Но он мог помнить об Устрялове как о человеке, который первым наиболее удачно сформулировал мысль о том, что русский национализм мог при определенных условиях стать существенной опорой новой власти. Собственно, многое другое вело к этому, и не Устрялов определял социальные процессы в СССР, но его значение в том, что ему удалось обратить на это внимание руководства большевистской партии и заставить задуматься над этим.

Литературная борьба

Лозунг «социализм в одной стране» не сразу был осознан и не сразу вызвал полемику со стороны оппозиции. Пока что борьба вокруг усиливающихся национальных тенденций продолжалась в области литературной политики. 1925 год оказался важной вехой на пути проникновения национал-большевистских идей в советскую литературу. Левые коммунисты продолжали оказывать им ожесточенное сопротивление. На сей раз вещи стали называться своими именами… В январе напостовец Вардин, выступая на Первой всесоюзной конференции пролетарских писателей, осудил попутчиков за то, что преобладающим их типом является писатель, искажающий революцию, зачастую даже клевещущий на нее, будучи пропитан духом национализма, великодержавности, мистицизма⁴.

Покровителям национал-большевизма приходилось тратить немало усилий, чтобы сопротивляться напору левых коммунистов-интернационалистов.

На той же конференции пролетарских писателей Луначарский сказал, что нельзя «отбрасывать даже реакционных писателей, хотя бы они учили только пакостям. Почему? Потому что даже реакционный писатель иногда может дать великолепный художественный материал, может хорошо отразить массы»⁵.

В своих тезисах о политике РКП(б) в области литературы Луначарский особо затрагивает вопрос о писателях-сменовеховцах. Они, по его словам, не являются главным элементом советской литературы, но должны тем не менее считаться очень ценной ее частью, хотя и социально чуждой. Однако «нападение на этих людей как на крупного классового врага» недопустимо⁶.

Неожиданную поддержку попутчики получают у нового члена Политбюро, сменившего Троцкого на посту главы армии Михаила Фрунзе, которому пришлось защищать народников Леонова и Пильняка на заседании комиссии ЦК по литературе от усиливающихся нападок напостовцев⁷. Но этого было недостаточно. Тогда народникам и отчасти сменовеховцам была дана гораздо более существенная защита. После длительных дискуссий ЦК РКП(б) вынесло 1 июля резолюцию о политике партии в области художественной литературы, где попутчики не только были взяты под защиту, но была принципиально провозглашена свобода толковать революцию (разумеется, при условии ее принятия) неортодоксальным способом. В постановлении говорилось: «Отсеивая антипролетарские и антиреволюционные элементы (теперь крайне незначительные), борясь с формирующейся идеологией новой буржуазии среди части попутчиков сменовеховского толка, партия должна терпимо относиться к промежуточным идеологическим формам, терпеливо помогая эти неизбежно многочисленные формы изживать в процессе все более тесного товарищеского сотрудничества с культурными силами коммунизма»⁸.

Далее требовалось «раскрывать сменовеховский либерализм», но это требование было демагогическим, ибо подлинные сменовеховцы либералами и не были. Постановление показывало, что, несмотря на суровый тон отдельных несущественных замечаний, партия и Сталин как ее глава давали зеленую улицу в литературе национальному оправданию большевизма. В контексте «социализма в одной стране» это постановление носило гораздо более принципиальный характер, чем любое постановление в области культуры, вынесенное раньше. Хотя главной формой допустимых национальных тенденций было народничество попутчиков, по существу одобрялся весь спектр национальных идей, включая и национал-большевизм сменовеховцев.

Война против Устрялова

Покровительство национал-большевизму в контексте лозунга «социализм в одной стране» не замедлило вызвать обвинения в том, что Сталин исподволь пользуется национал-большевизмом. Положение, однако, запутывалось тем, что Сталина поддерживал ярый враг русского национализма Бухарин. О нем сложилось немало легенд, и одна из них заключается в том, что он якобы был настоящим русским человеком, близко к сердцу бравшим страдания русского народа и в особенности крестьянства. Такой миф, в частности, можно встретить у Михаила Корякова⁹.

Реальные же факты показывают, что, не считая Зиновьева, мало кто так последовательно боролся против русского национализма и всего того, что могло под ним подразумеваться. Бухарин испытывал подлинную ненависть к русскому прошлому и, пожалуй, из всех лидеров большевистской партии наибольшим образом олицетворял антинациональные идеи раннего большевизма. Недаром он был одним из лидеров левого коммунизма в начале революции. Это не было следствием его функционального положения. Это было нечто экзистенциальное, некая национальная самоненависть, национальный нигилизм.

Как политический деятель Бухарин проявил совершенную недальновидность в понимании действий Сталина, а его оппозиция Сталину в 1928 г. была вызвана не заботой о русском крестьянстве, а упрямством честного человека, не пожелавшего менять свою политическую линию, взятую им в годы нэпа.

Психологически Бухарин становится понятнее, если внимательно взглянуть на его автобиографию, написанную им в 1926 г., в зените его политического могущества. Он с гордостью сообщает о себе, что в детстве мечтал стать Антихристом после прочтения «Трех разговоров» Соловьева¹⁰. Может быть, в 1926 г. он считал себя близким к осуществлению своей детской мечты? Вернемся, однако, к тому, что происходило в Моcкве осенью 1925 г. Туда поступил только что изданный в Харбине сборник статей Устрялова «Под знаком революции», а сам Устрялов в июле – августе совершил первую поездку в СССР после 1923 г.

Она исполнила его энтузиазмом, чего не могли зачеркнуть замеченные им явные пороки власти, его даже воодушевившие, ибо он увидел в них изживание «исторической пропасти между народом и властью»¹¹. Иначе говоря, до революции власть была слишком хороша, если следовать рассуждениям Устрялова. Главным для него было то, что патриотизм стал узаконенным политическим термином в Советской России.

Это был последний триумф Устрялова в России. Против него готовилась война…

Ее объявляет Зиновьев, напав на Устрялова на страницах «Правды»¹² в сентябре 1925 г. Но на самом деле Устрялов играл ту же роль в войне, начатой Зиновьевым, какую играла Югославия в холодной войне, начатой Китаем против СССР в 1958 г. То, что неудобно было еще сказать против СССР прямо, приписывалось Югославии. Зиновьев нападал на Сталина и Бухарина, но делал это под видом критики Устрялова.

Он объявил Устрялова идеологом новейшей советской буржуазии. Такое обвинение – небольшое изменение его прежних нападок на сменовеховство. Раньше он утверждал, что сменовеховцы добиваются буржуазной реставрации. Теперь же Зиновьев объявлял, что эта реставрация есть частичный факт советской действительности.

По понятным причинам он особо нападает на устряловскую идею «трансформации центра», хвастливо утверждая, что такой трансформации Устрялов не дождется ни на XIV, ни на XXIV съездах партии! Устрялов – опасный классовый враг именно потому, что на словах «приемлет Ленина». Зиновьев упоминает устряловский национал-большевизм, но почему-то старается доказать, что на самом деле это национал-демократизм. То ли национал-большевизм был как-то терпим в руководстве, то ли сам Зиновьев не хотел популяризировать такой термин из-за его потенциальной привлекательности. Но как бы то ни было, Зиновьев допустил тактическую ошибку, представив национал-большевизм более допустимым, чем национал-демократизм. Зиновьев, целивший, разумеется, прежде всего в Сталина, запутал себя намеками на Бухарина. Устрялов дал для этого повод, расхвалив в одной из статей неосторожный лозунг Бухарина «обогащайтесь!» наряду с заявлением Молотова о том, что партия предоставляет теперь большую, чем прежде, свободу капиталистических отношений в деревне¹³. Прямых похвал Сталину в этом сборнике еще не содержалось. Они пришли позднее.

Зиновьев подчеркивал, что Устрялов надеется на «созидательную буржуазию» и «крепкого хозяйственного мужичка». Он явно опасался заострять вопрос о национальных аспектах взглядов Устрялова, так как мог полагать, что его обвинения могут лишь усилить симпатии к Сталину. Поэтому он эти аспекты всячески смягчил, несмотря на то, что в прошлом о них неоднократно высказывался.

Статья Зиновьева оказалась искрой у бочки пороха. Смысл ее был столь очевиден, что она была немедленно истолкована как атака и на Бухарина, и на Сталина накануне очередного XIV съезда партии, который должен был состояться в декабре.

Первым, естественно, оказался спровоцирован Бухарин, перепуганный похвалой Устрялова своему злополучному лозунгу «обогащайтесь!». Он откликается огромной статьей, где стремится показать, что взгляды Устрялова не имеют с ним ничего общего, а то, что Устрялов одобряет нэп, – лишь тактический маневр для него, направленный в конечном счете на установление в СССР фашистского цезаризма. От своего «обогащайтесь!» Бухарин тут же отмежевывается¹⁴.

В отличие от Зиновьева Бухарин намеренно обратил внимание на национальные аспекты устряловской идеологии, чтобы отвлечь от себя как можно больше сравнение с Устряловым в области экономической политики. Он был уверен, что полностью застрахован от подозрений в устряловском национализме, так что подчеркивание именно этой стороны его взглядов Бухарину не было опасно, но тем самым он сделал то, чего опасался Зиновьев, – привлек к ним новое внимание тех, кто мог им сочувствовать. Формально Бухарин даже поддерживал Зиновьева, ни словом не касаясь зиновьевских намеков, но лишь за тем, чтобы отвести от себя параллель с Устряловым. Устрялов, согласно Бухарину, стал теперь самым опасным врагом, гораздо опаснее меньшевиков и эсеров. И это вопреки заявлению на XIII съезде партии. Дело в том, что Устрялов пытается использовать против СССР его внутренние противоречия. Он отрицает формальную демократию, как и большевики, но не во имя диктатуры пролетариата, а во имя фашистского цезаризма. Он не видит классового характера советского общества, не понимает разницы между Лениным и Муссолини, его аналогия большевистской и французской революций лишена классовой основы. В отличие от Зиновьева Бухарин весьма точно формулирует основной национал-большевистский тезис Устрялова. «По Устрялову, – обвиняет его Бухарин, – весь наш социализм – пуф. А не пуф новое государство с небывалой широтой размаха своей политики, с чугунными людьми, укрепляющими русское влияние от края до края земли».

По своим причинам и Бухарин хочет исключить из обращения слово «национал-большевизм». Он, правда, упоминает его, замечая, что так называют себя некоторые германские фашисты, но предпочитает называть взгляды Устрялова «национал-евразийскими». Бухарин никак не желает верить в то, что большевизм может вступить в какую-то незаконную связь с национализмом. Он продолжает видеть в политике Сталина, важнейшим сторонником которой он в данный момент является, лишь социальный и экономический аспект, стараясь не замечать того (или не замечая), что «социализм в одной стране» был лозунгом, по существу, национальным, и не тактически, а стратегически.

После выступлений Зиновьева и Бухарина против Устрялова имя последнего не могло не быть дискредитировано, но зато в Москве теперь прислушиваются к каждому слову, сказанному им в Харбине. Его влияние еще более увеличивается.

Четырнадцатый съезд

Сталину тактически невыгодно было представлять свою политику как имеющую национально-русский аспект, и уже по своим причинам он желал исключить его из полемики. На съезде партии, открывшемся в декабре 1925 г., он демагогически свел идеологию Устрялова к идее восстановления «демократической республики», возможность чего предоставлял ему сам Зиновьев, в настоящий момент главный противник Сталина. Сталин, однако, согласился с зиновьевской, а не с бухаринской интерпретацией Устрялова, отказавшись признать, что устряловский национализм представляет какую-либо опасность, как это только что сделал Бухарин.

«Сменовеховство, – сказал Сталин, – это идеология новой буржуазии, растущей и мало-помалу смыкающейся с кулаком и со служилой интеллигенцией… По ее мнению, коммунистическая партия должна переродиться, а новая буржуазия должна консолидироваться, причем незаметно для нас мы, большевики, оказывается, должны подойти к порогу демократической республики, должны потом перешагнуть этот порог и с помощью какого-нибудь «цезаря», который выдвинется не то из военных, не то из гражданских чинов, должны очутиться в положении обычной буржуазной республики. Такова эта новая идеология, которая старается морочить нашу служилую интеллигенцию, и не только ее, а также и некоторые близкие нам круги…»

«Устрялов, – сказал Сталин, – автор этой идеологии. Он служит у нас на транспорте. Говорят, что он хорошо служит. Я думаю, что ежели он хорошо служит, то пусть мечтает о перерождении нашей партии. Мечтать у нас не запрещено. Пусть себе мечтает на здоровье. Но пусть он знает, что, мечтая о перерождении, он должен вместе с тем возить воду на нашу большевистскую мельницу. Иначе ему плохо будет»¹¹.

Сталин весьма мягко отозвался об Устрялове и в рамках тогдашней фразеологии фактически взял его под защиту. Он обошел молчанием намеки Зиновьева.

Зато сторонники Сталина дружно напали на Зиновьева. Поднимающийся наверх Л. Каганович доказывал, что Зиновьев метил именно в Бухарина, утверждая, что в брошюре Зиновьева содержатся «метко, искусно, литераторски составленные цитаты, такие, что даже сразу не поймешь – как будто об Устрялове речь идет, а на самом деле там стреляют по тов. Бухарину, пытаются доказать, что есть перерождение и т. д.»¹⁶. Сторонник Бухарина М. Томский заявил, защищая своего друга, что вообще не следует обращать внимания на Устрялова и что, полемизируя с ним, выпячивают провинциального автора без всяких на то оснований¹⁷.

М. Рютин (в 1932 г. призывавший к свержению Сталина), однако, обвинил оппозицию в том, что та утверждает, что в «Правде» пишут «сменовеховцы под маской коммунизма»¹⁸ (редактором «Правды» был сам Бухарин).

Трусливый Зиновьев неуклюже оправдывался на съезде, говоря, что его статья не содержала нападок на партию, а только на Устрялова, не удержавшись все же от ссылки на слова Устрялова о уже начавшейся трансформации центра партии и вытеснении из него левых настроений. Особенно подчеркивал Зиновьев следующие слова Устрялова: «Идет новая волна здравого смысла, гонимая мощным дыханием необъятной крестьянской стихии»¹⁹.

Зато Зиновьев решил взять реванш, используя все еще находившуюся под его контролем ленинградскую печать. В дни работы съезда «Ленинградская правда» придала полемике более откровенный характер. В одной из статей большинство ЦК обвинялось в громких фразах о международной революции и в представлении Ленина теоретиком национально-социалистической революции²⁰. Это тем более не имело отношения к Бухарину.

Устрялов был от съезда в восторге, несмотря на то, что он был там притчей во языцех. Он называл съезд собором! «Как не порадоваться, – ликовал он, – констатируя, сколь железным уверенным маршем ведет ВКП великую русскую революцию в национальный Пантеон, уготованный ей историей!»²¹ Устрялов, естественно, резко осуждает оппозицию, с удовлетворением отмечая, что «партия уходит все дальше вперед от ленинской эпохи», и делает следующее предсказание: «Если XIV съезд проходит под лозунгом «вперед с Лениным!», то XV съезд скорее пройдет под лозунгом «вперед с Лениным и от Ленина!».

Устрялов сознает, что старое партийное поколение грамотнее и культурнее нового, но, следуя своей диалектике, заявляет: «Хорошие люди из оппозиции гораздо хуже «худых» из большинства». «Партийный середняк, – по словам Устрялова, – в настоящий момент социально полезнее и государственно плодотворнее». Старому же поколению партии он прямо поет отходную: «Наступают сумерки старой ленинской гвардии»²².

Тревога Бухарина

Не один Зиновьев, чьи сумерки предвидел Устрялов, был напуган национал-большевизмом. Вскоре, несмотря на весь свой оптимизм, начинает проявлять плохо скрытую тревогу и победитель Бухарин, всегда подозрительный и враждебный к русскому национализму. Исследователь Бухарина Стивен Коэн показывает, что, несмотря на защиту «социализма в одной стране», тот явно смущался «налетом национализма», лежавшим на этом лозунге. Бухарин, по словам Козна, стремился противодействовать этому тремя способами:

1. заверениями, что социализм будет построен лишь через несколько десятков лет;
2. утверждениями, что даже если он и будет построен в одиночестве, то будет отсталым;
3. предостережением не ставить никакого ударения на национальных аспектах лозунга²³.

Вскоре после съезда Бухарин, выступая против оппозиции в Ленинграде, уже явно опасался, как бы именно национал-большевизм не превратился в идеологию системы, сказав, что если возможности СССР будут преувеличены, если в СССР будут плевать на мировую революцию, может возникнуть особая идеология, особый «национал-большевизм», а от него уже всего несколько мелких шагов до еще худших идей²⁴.

Закрытие «России»

Обвинения оппозиции, подозрительность Бухарина заставляют Сталина маневрировать. В первых числах апреля 1926 года состоялся пленум ЦК, на котором впервые выступила т. н. объединенная оппозиция, где впервые совместно выступили Троцкий и Зиновьев. Не добившись решающей победы на пленуме, Сталин идет на некоторые компромиссные шаги в преддверии решающей битвы. Одним из таких шагов оказываются репрессии против «Новой России». Недели через две после закрытия пленума журнал закрывается, а Лежнев, спасенный когда-то от расправы Зиновьевым, высылается из страны. Этому предшествует статья в «Правде», в которой Лежнев обвиняется в том, что он якобы борется против советской экономической платформы²⁵.

Лежнев провозглашается выразителем экономической платформы «новой буржуазии». Статья все же не оставляла сомнений и в его национал-большевизме, ибо Лежнева называют сменовеховцем с идеей о том, что «большевизм национален и большевики призваны восстановить Россию как великую державу». Правда, в качестве литератора Лежнев наделялся комплиментами как блестящий стилист, не уступающий Устрялову – «пророку обанкротившейся и блуждающей интеллигенции».

С одной стороны, Лежнев оказался козлом отпущения, костью, брошенной оппозиции и Бухарину. Но Сталину эту кость было не жалко. Дело в том, что леворадикальный национал-большевизм Лежнева не совпадал с его дальними планами. Занимая левый фланг национал-большевизма, Лежнев не замечал, что он входит в противоречие с действительностью. Он становился все более инородным телом, и в обстановке общей борьбы против леворадикальных сил в советском обществе, в обстановке борьбы против оппозиции он должен был разделить ее судьбу, хотя эта оппозиция к нему самому была крайне враждебна. Скифство было разгромлено, и он как его последний выразитель не мог надолго его пережить. Но крах Лежнева не был поражением национал-большевизма – он был лишь концом той его формы, которая связала себя с леворадикальными идеями первого периода революции. Этот период кончался, а с ним и революционное народничество.

Факт закрытия «Новой России» рассматривается в позднейших советских работах как доказательство того, что выступления сменовеховцев были этим запрещены, но этому противоречит слишком многое. Лежнев оставил свое наследство.

«Дни Турбиных»

Прежде всего это касается одного из авторов Лежнева, Михаила Булгакова, имевшего устойчивую репутацию правого сменовеховца, чья пьеса «Дни Турбиых»²⁶, поставленная в октябре 1926 г., не только оказалась сенсацией, но и явилась предметом ожесточенной борьбы между МК ВКП(б) с одной стороны, и Луначарским – с другой, которого, видимо, тайно поддерживал Сталин.

Пьеса Булгакова была инсценировкой романа «Белая гвардия», публикация которого была начата Лежневым в начале 1926 г., но не закончена из-за внезапного закрытия журнала. Сам Булгаков исключительно остроумно описал в своем «Театральном романе» историю «Белой гвардии», с большой симпатией описав Лежнева в образе загадочного издателя Рудольфи²⁷.

Булгаков описывал безнадежность белых во время гражданской войны, и хотя в его романе не содержалось особых историософских концепций, В. Лакшин вполне прав, следующим образом описывая образ революции у Булгакова: «Бродит взбунтовавшаяся народная глубина глубин, а на поверхности жизни мелькают, сменяя друг друга, политические временщики и авантюристы, желающие отстоять свои привилегии или просто погреть руки на разожженном мужицким гневом огне»²⁸.

В романе есть следующая сцена. Алексею Турбину в 1919 году снится сон, в котором его вахмистр, погибший еще в 1916 году, рассказывает, как в раю ожидают большевистские эскадроны, погибшие под Перекопом в… 1920 году, через год после описываемых событий. На недоуменный вопрос самого вахмистра, почему большевиков пускают в рай, «бог» отвечает: «Мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку. Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые, сейчас друг друга за глотку»²⁹. Таким образом, большевики не меньше оправданы в истории, чем белые, говорит этим Булгаков. Однако, в инсценировке национал-большевистские тенденции резко усиливаются и становятся явно высказанными.

В конце пьесы белый офицер Мышлаевский доказывает, что нужно переходить к большевикам.

«Мышлаевский. Я за большевиков, но только против коммунистов… По крайней мере, буду знать, что я буду служить в русской армии. Народ не с нами. Народ против нас.

Студзинский. …Была у нас Россия – великая держава!

Мышлаевский: И будет! И будет!»³⁰

В самый день постановки, 5 октября, Луначарский, зная, какую бурю эта пьеса вызовет, открыто берет ее под защиту. Он называет ее «скоплением немалых достоинств и очевидных и крупных недостатков». С одной стороны, Луначарский указывает на содержащийся в ней национализм, «как всегда прикрытый декорациями патриотического воодушевления». Но, с другой стороны, Луначарский видит ценность пьесы в том, «на каких пределах сдают позиции правые, самые правые сменовеховцы – обыватели!»³¹

Однако авторитет наркома просвещения в то время не был достаточно высок, чтобы сдержать поток негодования партийной критики в адрес пьесы Булгакова. «Комсомольская правда», «Рабочая Москва» опубликовали резко отрицательные рецензии, требуя ее запрещения. Но Луначарский по-прежнему отважно отстаивает «Дни Турбиных». Ему приходится противостоять не только газетным рецензентам. Как видно, за запрещение пьесы выступил зав. отделом агитации и пропаганды МК Н. Мандельштам. Он заявил, что во МХАТе гнездится контрреволюция, и обвинил Луначарского за то, что тот ее поддерживает, пропустив пьесу для постановки³². Однако «Дни Турбиных» продолжали преспокойно идти во МХАТе с 1926 по 1941 год, 987 раз!³³

Отвага Луначарского и то, что «Дни Турбиных» не были запрещены, становятся более понятными, если знать, что пьесу поддерживал сам Сталин, не допустивший расправы над Булгаковым. Известно, что он посетил этот спектакль 15 раз³⁴. Более того, он вступается за нее, когда драматург Билль-Белоцерковский обращается к нему с просьбой запретить пьесу.

Эта пьеса, по словам Сталина, «не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда», она «есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма»³⁵. Письмо Сталина является исключительно ценным примером той аргументации, которая выдвигалась им в защиту национал-большевизма³⁵.

Воодушевленный успехом, Булгаков пишет новую пьесу «Бег»³⁶, где главным героем является возвращающийся в Россию врангелевский генерал Хлудов, откровенным прототипом которого являлся еще живой тогда генерал Слащев. Булгаков писал «Бег» уже в 1926 г. Пьеса была принята к постановке МХАТом, и ее одобрил вернувшийся в 1928 г. в СССР Горький, но в октябре 1928 г. она все же была запрещена. Сталин готов был дать разрешение на постановку «Бега», если Булгаков согласился бы ввести туда сцены, где были показаны социальные пружины гражданской войны, но Булгаков этого не сделал. В высшей степени интересно то, что в ответе тому же Билль-Белоцерковскому Сталин отрицал, что «Бег» является «правой» опасностью, ибо, по его словам, в литературе не может быть «правой» или «левой» опасности, как это бывает в политике³⁷. Тем самым Сталин давал литературе как бы карт-бланш на то, что не допускалось в партии, что и наблюдается во всей культурной жизни двадцатых – тридцатых годов.

Сменовеховцы в Наркоминделе

Весь 1926 г. и позднее сменовеховцы все еще терпимы в самых чувствительных областях советской жизни, в т. ч. политической. Одной из этих областей была международная политика. Оказывается, что большая группа сменовеховцев использовалась Наркоминделом как советники. Они господствуют и в издававшемся Наркоминделом журнале «Международная жизнь». Среди них мы видим бывшего редактора «Накануне» Ю. Ключникова, его соредактора Г. Кирдецова, быв. ректора СПб. университета проф. Э. Гримма.

В своих статьях эти авторы настойчиво проводят национал-большевистские идеи, явно терпимые в области международной политики. Кирдецов выступает главным образом как специалист в очень щепетильной области, а именно по вопросу о международной политике Италии. При описании итальянской внешней политики он незаметно старается провести аналогию между фашистской Италией и СССР. Правительство Италии он называет революционным, подчеркивая, что внешняя политика Италии, как дореволюционной, так и послереволюционной, едина. Это явная параллель советской внешней политике. Кирдецов говорит, что и в Италии националисты поддерживают революционное правительство Муссолини. «Молодой итальянский империализм, несмотря на весь пафос своего юношеского задора, отличается исключительной сдержанностью порывов, трезвостью определения объектов своих устремлений. Находится ли у власти фашистское правительство Муссолини или какой-нибудь «дореволюционный» парламентский кабинет Орландо – Джолитти – Бономи, эта отличительная черта итальянского империализма остается»³⁸.

Кирдецов указывает на дружественные отношения Италии с СССР и в частности на то, что Италия сочувствует вмешательству СССР в дела Китая, так как, по мнению Италии, это способствует изгнанию оттуда англичан. Все превратности итальянской общественной жизни Кирдецов объясняет уже знакомой нам у Устрялова и Ключникова диалектикой истории. В другой статье Кирдецов, пренебрегая классовым анализом, предостерегает СССР от колониальных устремлений Германии, которые нисколько не заглохли, и говорит, что в немецкой политике чувствуется лозунг «Назад к Бисмарку»³⁹.

Э. Гримм, консультант Наркоминдела, доказывает антирусский характер американской политики на примере позиции США в русско-японской войне 1904 – 1905 гг. Он утверждает, что США пытались ослабить Россию и Японию и приветствовали поражение России⁴⁰. Гримм задается целью показать читателю, что враждебность Запада к России не связана с революцией, а определяется национальными и геополитическими причинами. Он с большим сочувствием описывает китайскую революцию, видя в ней прежде всего существенный удар по Западу⁴¹.

Одним из ведущих авторов журнала оказывается Ключников. За 1926 г. он публикует три статьи о международно-правовых проблемах, где, естественно, резко осуждает Запад⁴². Он прямо указывает на то, что единственным способом решить все сложные международные проблемы является распространение советского контроля на весь мир. Рассуждая о тщетности надежд на разоружение, Ключников говорит, что эта проблема исчезнет лишь при установлении гегемонии сильнейшего государства, следуя своей старой теории империализма как средства интернационализма.

«Как только и другие страны, – не оставляет сомнения Ключников, о каком государстве идет речь, – усвоят основные социально-экономические принципы СССР, так дело разоружения тотчас же станет на твердую почву. Одно невозможно без другого»⁴³.

Ключинков о евреях

Но Ключников выступал не только как эксперт по международным делам. Едва ли не через месяц после сенсационной постановки «Дней Турбиных» Москва была вновь потрясена – на сей раз публичным выступлением Ключникова по крайне щепетильному еврейскому вопросу.

В декабре 1926 г. Ключников выступил в Московской консерватории с истолкованием вспышки враждебности к евреям в Москве. Характерно, что пространный отчет об этом совершенно необычном выступлении был напечатан в газете «Рабочая Москва». Ключников заявил, что враждебность к евреям имеет своим источником «задетое национальное чувство русской нации». «Русская нация, – сказал Ключников, – проявила национальное самоограничение. Создалось определенное несоответствие между количественным составом (евреев) в Союзе и теми местами, которые в городах евреи временно заняли… Мы здесь в своем городе, а к нам приезжают и стесняют нас… Страшно нарушена пропорция и в государственном строительстве, и в практической жизни, и в других областях между численным составом [евреев] и населением». В Москве, пожаловался Ключников, жилищный кризис, а евреи приезжают из других частей страны и получают жилье. «Дело не в антисемитизме, – объяснял Ключников в своей необычной речи, – а в том, что растет национальное недовольство и национальная сторожкость, настороженность других наций. На это не надо закрывать глаза. То, что скажет русский русскому, того он еврею не скажет. Массы говорят, что слишком много евреев в Москве. С этим считайтесь, но не называйте это антисемитизмом»⁴⁴.

За речь, подобную речи Ключникова, во все двадцатые, да и тридцатые годы неминуемо ждала бы репрессия. Но Ключников выступил совершенно свободно, что могло быть сделано лишь с прямого поощрения.

Визит Шульгина

1926 г. был вообще годом сенсаций. Тогда же была неожиданно переиздана книга Шульгина «1920» без цензурных пропусков⁴⁵. Эта книга содержала много выпадов против революции и евреев как ее истинных виновников, но утверждалось, что внутренняя диалектика революционного процесса неизбежно приведет Россию к национальному возрождению. Шульгин высказывал ряд национал-большевистских идей, о которых уже говорилось, включая предсказание появления диктатора, устраняющего своих бывших соратников и ведущего Россию по национальному пути. В это относительно либеральное время издавались и воспоминания бывших белых, и документы дореволюционных государственных деятелей, но текущая политическая литература такого рода не печаталась никогда.

Несомненно, что публикация этой книги намекала на то, что Сталин и есть, возможно, тот загадочный вождь, который наведет порядок в стране. Сталин не был еще единоличным властителем, чтобы опубликовать Шульгина по собственному усмотрению. Но он должен был доказать Бухарину (а вероятно, это было совсем нетрудно), как и в случае с «Турбиными», что публикация Шульгина принесет пользу, что признание им силы и прочности, а также национального характера советской власти убедит сомневающуюся часть населения, а его нападки на евреев никого не смогут ввести в заблуждение, ибо антисемитизм уже изжит. Только так Сталин и мог манипулировать своими тогдашними попутчиками, легко поддававшимися на подобные аргументы, в самом деле соответствовавшие обычной тактике большевиков в национальном вопросе.

Тогда же происходит еще более странное событие – «тайное» путешествие Шульгина по СССР, когда он посетил Москву, Киев и Ленинград. «Тайным» это путешествие было для всех, кроме ГПУ, которое и организовало поездку, дав Шульгину возможность покинуть страну и написать обо всем любопытнейший отчет – книгу «Три столицы». Дело в том, что организация «Трест», о которой уже рассказывалось, неожиданно пригласила Шульгина в страну под предлогом поисков его сына, а во время его посещения ему была устроена встреча с таинственным незнакомцем, выдавшим себя за ответственного сотрудника важного учреждения, в то же время являвшегося членом очень влиятельной и разветвленной националистической организации, проникшей во все слои советской системы. Незнакомец, разумеется, бывший агентом ГПУ, изложил любопытную национал-большевистскую программу очень правого толка, которую просил как можно скорее распространить среди белой эмиграции. На слова Шульгина: «Я думал, что я еду в умершую страну, а я вижу пробуждение мощного народа», – сотрудник ГПУ сказал: «И это то, что никак до сих пор нам не удавалось передать в эмиграцию… Мы с каждым днем как народ, как нация, как государство оправляемся от страшных ударов, которые нанес нам социализм». Одним из главных мотивов «националиста» было то, что, несмотря на продолжающееся еврейское засилье, к власти органически приходят новые мощные русские слои, которые в свое время возьмут в свои руки всю власть, не вызвав в стране нового хаоса и кровопролития. «В современной русской жизни рядом с еврейским потоком, несомненно, пробивается и очень сильная русская струя на верхи».

«Мы обязаны готовить преемника советской власти!… А она падет, потому что на такой ненависти сидеть нельзя. Мы явственно это видим. Эта ненависть захватывает с каждым днем все более широкий круг. Эта ненависть уже не скрывается населением».

Представитель ГПУ, утверждая, что евреи, конечно, будут оттеснены от власти, вместе с тем убеждал, что «звериная расправа с еврейством в высшей степени невыгодна для будущности русского народа» и что единственным средством решить еврейский вопрос был бы великий исход евреев из России⁴⁷.

Сам Шульгин с удовлетворением рассматривает происходящее в России как эволюцию в сторону фашизма. «Коммунисты да передадут власть фашистам, не разбудив зверя»⁴⁸. Россия, по словам Шульгина, «изжила страшный бред социализма в течение нескольких лет»⁴⁹. С другой стороны, для Шульгина «фашизм и коммунизм (ленинизм) – два родных брата»⁵⁰. «Жидов, – говорит Шульгин, – конечно, скоро ликвидируют. Но не раньше, чем под жидами образуется дружина, прошедшая суровую школу»⁵¹.

Любопытно следующее замечание Шульгина, которое странным образом сближает его с известной декларацией митрополита Сергия, опубликованной позже, летом 1927 г., о чем речь будет идти ниже. «Можно всеми силами души быть против советской власти и вместе с тем участвовать в жизни страны: радоваться всяческим достижениям и печалиться всяким неуспехам, твердо понимая, что все это актив и пассив русского народа как такового»⁵².

Шульгин выполнил просьбу «националиста» и через несколько месяцев опубликовал книгу о своей поездке. Однако вскоре после ее выхода организация «Трест» самораспустилась.

Это странное событие наводит на размышления.

Преследовало ли ГПУ в деле Шульгина лишь цель дезинформировать белую эмиграцию? Безусловно да! Но важно то, какая форма была придана дезинформации. Она показывала, что органы ГПУ были отлично осведомлены о том, что могла принять эмиграция в качестве условия нейтрализации. ГПУ рассчитывало даже вызвать эмиграцию на сотрудничество. В этот период Сталин вряд ли настолько контролировал ГПУ, чтобы эту организацию можно было заподозрить в намеренной фабрикации такого рода идеологии по его заказу. Это была скорее макиавеллистская затея ГПУ, однако имевшая разные потенции и отражавшая готовность идти на различные политические компромиссы, что представляло благодарную почву для любой трансформации советской системы.

Книга «Три столицы» широко обсуждалась советской печатью, но так, что массовый читатель мог узнать из этого обсуждения лишь о признании Шульгиным успехов советской власти. В этом смысле характерен отзыв Михаила Кольцова, где ни слова не говорилось о политических высказываниях Шульгина и его разговорах с «националистом». В нем изобилуют лишь похвалы Шульгина советскому быту⁵³.

Несомненно, что все советские вожди прочли эту книгу, что само по себе было немаловажно.

Спрашивается, зачем нужно было ГПУ ликвидировать столь успешный «Трест» и тем самым дезавуировать книгу Шульгина? Можно высказать предположение, что она, как лежневская «Россия», шокировала Бухарина, и Сталину пришлось платить уступками за его поддержку в решающий для него период борьбы за власть.

Контратака Бухарина

Но Бухарина это не успокаивало. В начале 1927 г. в его выступлениях начинает чувствоваться открытая тревога, что то, чего он так боялся, превращается в самостоятельную общественную силу. Он начинает чувствовать себя обманутым и решается идти в атаку на русский национализм. Он справедливо видит его уже не только в сменовеховстве, но и в народнической литературе. В речи на XXIV ленинградской губпартконференции Бухарин резко обрушился на проявления национал-большевизма в советской системе, открывая против него войну более жесткую, чем раньше Зиновьев.

«Нужно признать, – сказал Бухарин, – что сменовеховский, «национально-российский» момент в свое время, в определенную стадию нашего развития, служил мостиком для «примирения» с советской властью части саботировавшей прежде буржуазной интеллигенции. Сменовеховцы считали положительным фактом то, что большевики собрали Россию на манер Ивана Калиты. Мы старались сменовеховцев использовать, ими руководить, их вести за собой… Иногда, однако, бывает, что, по выражению Ленина, руль вырывается из наших рук. Это ясно сказалось в нашей литературе. Очень значительная ее часть в настоящее время прямо вопит на «истинно русский» лад. Правда, для прилику обычно одевается в советский колпак, навешиваются советские побрякушки, маскируется под «коммунизм». Все это в известной незначительной пропорции не так вредно и страшно, ибо, если рядом с этой малявкой – сменовеховско-российской идеологией – находится огромный кулачище нашего пролетариата, то как бы ни пищали сменовеховцы, они не могут разрушить наш пролетарский интернационалистский хор. Но когда наша активность на этом фронте недостаточна, когда маленькая сменовеховско-российская фигурка начинает кричать излишне громким голосом, тогда, извините, не обратить на это внимание мы не можем. Тут нам надо подтянуться. Я, может быть, – сказал в заключении Бухарин, – взял это в слишком резких чертах, но перехлестывание таких националистических мотивов в литературе, несомненно, налицо»⁵⁴.

В январе 1927 г. он решается и на конкретные действия. Его первой пристрелочной мишенью оказывается поэт Павел Дружинин. Бухарин обширно цитирует его по «Красной нови» Воронского:

О, Русь чудесная!

Жива ты,

Как живы русские блины

Твои соломенные хаты

Овсяной тайною полны!

Своя земля, как кладень древний,

Над ней ночует свет и мрак.

И в каждой хате есть царевна

И в каждой улице дурак.

На всех цветные сарафаны

И залихватские штаны.

На кой же черт иные страны

Кромя советской стороны!

Он цинически иронизирует над тем, что с автором можно согласиться только насчет изобилия дураков, но уж никак насчет царевен, «которые в свое время были немного перестреляны, отжили за ненадобностью свой век». (Тогда еще не стеснялись хвалиться расстрелом царских детей.) Но главной мишенью оказывается покойный Есенин и «есенинщина» как самое вредное явление советской литературы. Согласно Бухарину, Есенин квазинациональный поэт, ибо представляет самые отрицательные стороны русского национального характера. Его глубоко возмущает, что рабское историческое прошлое России, еще живое в людях, воспевается и возвеличивается Есениным. Бухарина очень беспокоит, что идеологи буржуазной национальной гордости, идеологи «квасного патриотизма» долбят камень общественности изо дня в день, «национализируя» советскую литературу, а «некоторые простачки» им подсвистывают».

Бухарин жалуется на то, что новая русская буржуазия «просовывает повсюду свои идеологические пальцы»⁵⁵. Выступление Бухарина открывает собою подлинную истерию против есенинщины. Устраиваются проработочные диспуты, выявляются тайные есенинцы, поклонникам Есенина выдают волчьи билеты⁵⁶.

Как это ни парадоксально, но охота за ведьмами, начатая Бухариным, стала возможной только после вывода в октябре 1926 г. из Политбюро Троцкого, относившегося к Есенину гораздо терпимее, что можно видеть хотя бы по его книге «Литература и революция». Совсем неспроста Э. Лунин тремя годами позже утверждал, что невольными реабилитаторами Есенина были Троцкий, Воронский (в 1927 г. снятый с редактирования «Красной нови») и Полонский⁵⁷. (Но только ли они «простачки» Бухарина?) Борьба против Есенина была, таким образом, и очередной дискредитацией Троцкого. Как и в деле Лежнева, Сталин не был заинтересован в его защите. Во-первых, его не привлекало то, что Есенина защищал Троцкий, но, главное, его не привлекали никакие формы левого национал-большевизма. В этом он был весьма последователен. Он готов был поддержать Толстого, Булгакова, но отнюдь не Есенина и тогдашнего Лежнева. Левое народничество, скифство уходили в прошлое.

Зловещая тень

Слабеющая оппозиция не прекращает, однако, обвинять Сталина в том, что он находится под влиянием Устрялова. Новым поводом для этого оказывается статья Устрялова «Кризис ВКП», опубликованная в Харбине 18 октября 1926 г.⁵⁸. Раньше харбинская пресса никого не интересовала, теперь и оппозиция, и Сталин жадно к ней приглядываются.

На сей раз обвинение исходит от… Троцкого. Давний покровитель сменовеховства начинает понимать, что силы, которые он все время вызывал, укрепив власть и политическое положение в стране, обращаются против него. Сталин, похитивший у него сменовеховство, народничество, грозит ему уничтожением. Троцкий, будучи вызван на Политбюро для исключения, приводит следующие слова Устрялова, называя его мудрым и проницательным буржуа, к которому Ленин прислушивался и от которого предостерегал: «Теперь необходим новый маневр, новый импульс, выражаясь фигурально, неонэп. С этой точки зрения следует признать, что ряд фактических уступок зиновьевцам, на которые пошла недавно партия, не может не внушать серьезных опасений». Далее Устрялов открыто хвалит Сталина: «Слава Политбюро, если покаянная декларация оппозиционных лидеров является результатом их односторонней и безусловной капитуляции. Но плохо, если она – плод компромисса с ними. В последнем случае борьба неизбежно возгорится. Победивший ЦК должен приобрести внутренний иммунитет против разлагающего яда оппозиции. Он должен сделать все выводы из ее поражения… Иначе это будет бедою для страны…

Так должны подходить к делу внутрироссийская интеллигенция, деловая спецовская среда, идеологи эволюции, а не революции… Вот почему мы сейчас не только против Зиновьева, но и определенно за Сталина».

Троцкий заявил, что подлинная опасность исходит со стороны новой буржуазии, подымающей голову, а Устрялов – ее идеолог⁵⁹. Устряловщина же проникает в официальные партийные органы (!) и разоружает партийный авангард пролетариата.

В конце 1926 г. в Москве заседал расширенный исполком Коминтерна. Воспользовавшись случаем, Каменев, отвечая на обвинение в том, что оппозицию хвалит Милюков и меньшевики, решил повторить слова Устрялова, на которые только что ссылался Троцкий. «Я сошлюсь на самого проницательного врага диктатуры пролетариата, – сказал Каменев, – которого именно таким проницательным врагом считал не кто иной, как Ленин, который его неоднократно цитировал»⁶⁰. Каменев намекнул на то, что Сталин принимает советы Устрялова: «Господин Устрялов, этот проницательный враг, рекомендующий ЦК сделать все выводы из поражения оппозиции и добить ее, не отказывает в своих советах ЦК». В другом месте Каменев все же заметил, что в СССР «не осуществлены надежды новой буржуазии вроде Устрялова». Но в целом Каменев обвинил ЦК в том, что тот встал на путь «национал-реформистской перспективы».

На этот раз Сталин решил ответить на обвинение в устряловщине, но вновь так же, как и сама оппозиция, опустив национальный подтекст полемики⁶¹. «Устрялов, – сказал Сталин, – это и представитель буржуазных специалистов и вообще новой буржуазии. Он классовый враг пролетариата… Но враги бывают разные… Есть такие враги, которые стоят на точке зрения свержения советской власти, надеясь на то, что диктатура будет помаленьку ослабевать, перерождаться и пойдет потом навстречу интересам новой буржуазии. К последней категории врагов принадлежит Устрялов… Каменев, – продолжал Сталин, – забыл сказать, что этот самый Устрялов еще больше хвалил Ленина. Статьи Устрялова с похвалой по адресу Ленина известны всей нашей партии. В чем же тут дело? Может быть, тов. Ленин «переродился»?.. Устрялов… хвалит нашу партию за то, что советская власть допустила нэп, допустила частный капитал, допустила буржуазных спецов. Для чего ссылается тов. Каменев на Устрялова? – ехидно спросил Сталин, понимая, что тот бессилен привести свой главный аргумент. – Может быть, чтобы показать, что партия у нас переродилась?.. Сказать это прямо Каменев не решился».

Ни Каменев, ни Сталин, каждый по своим причинам, не хотели указывать на национальный подтекст Устрялова. Сталин же воспользовался случаем, чтобы сказать, что похвала Устрялова не криминальна, а похвала меньшевиков и кадетов – криминальна.

Эзоповские сравнения Сталина с Устряловым на этом не прекращаются. В своей последней статье, опубликованной перед XV съездом партии, Зиновьев нападает на Кондратьева и Чаянова за то, что они являются будто бы представителями «кулацкой партии», а Кондратьева называет «московским полпредом» Устрялова⁶².

Зиновьев напоминает о том, что партия в 1921 – 1922 гг. дала отпор непролетарским течениям. Он наверняка хочет этим напомнить читателям о своей борьбе со сменовеховством и о своем докладе на двенадцатой партконференции. По словам Зиновьева, Кондратьев учел этот опыт и действует не словами, а делом. Устряловы и кондратьевы хотят увековечить капитализм. Мы опять видим, как Зиновьев уходит от упоминания национал-большевизма. «Через нэп мы идем к. социализму, – восклицает Зиновьев, – между тем как вы с Устряловым через нэп хотите идти к капитализму!»

В заключение Зиновьев все же делает намеки на то, что устряловцы проникли на важные участки работы. «В последнее время, – говорит он, – они начинают распоясываться с необычайным нахальством. Пора, давно пора дать идейно-политический отпор Кондратьевым и К°, действующим сейчас в порах очень многих важнейших государственных учреждений и использующих легальные советские возможности более чем усердно».

Ничего больше Зиновьев сказать уже не мог, а в редакционных комментариях (продиктованных, как утверждается, Сталиным) говорилось, что он искусственно раздувает удельный вес Кондратьева. В последнем документе оппозиции, ее тезисах, выдвинутых к XV съезду, особо подчеркивается, что Устрялов выступает против оппозиции⁶³. Насколько было распространено среди оппозиции мнение, что Устрялов влияет на Сталина, говорит то, что один из активных деятелей оппозиции, А. Белобородов, бывший нарком внутренних дел РСФСР, кричал караулу, когда его выгоняли из зала заседаний: «Вы служите Устрялову!»⁶⁴ Подытоживая полемику с оппозицией по вопросу об Устрялове, ученик Бухарина А. Зайцев признавал его исключительное значение в партийной жизни⁶⁵. Зайцев считает, что наиболее острый интерес к Устрялову был в 1925 – 1926 гг. Однако Зайцев старается доказать совершенно обратное тому, что стремилась доказать оппозиция, а именно что сама она целиком и полностью стояла на позициях Устрялова! Оппозиция, утверждает Зайцев, попала целиком под ловкую провокацию Устрялова, так что Зиновьев был пленен его схемами.

«Переберите все жгучие актуальные вопросы полемики, – заявляет Зайцев, – по которым в 1925 году и позднее велись споры, и вы увидите всюду и везде призрак Устрялова, зловеще нависший, как рок, как судьба над Зиновьевым и К°… Во всех сколько-нибудь существенных моментах полемики 1925 года (и позднее) Зиновьев и Каменев стояли целиком и полностью на почве анализа, дававшегося Устряловым».

Зайцев считает, что единственное, чего Устрялов все же добился, это что ему «удалось отнять у рабочего класса и захватить в плен часть квалифицированной партийной интеллигенции»⁶⁶. Зайцев противопоставляет Зиновьеву Бухарина как единственно правильного критика Устрялова. Зайцев прав, говоря, что Зиновьев действительно поверил в устряловскую модель советского общества. Он видел, что события развиваются именно в том направлении, на которое указывал Устрялов, и тщетно пытался остановить ход событий, не будучи в силах даже высказать вслух свои подлинные опасения, ибо в этом случае он больше проиграл бы, чем выиграл.

Он чувствовал, что советская система развивается в таком направлении, в котором ему не найдется места, а быть может, его ждет и нечто худшее.

Но, несмотря на славословия Зайцева в адрес Бухарина, его позиция была, быть может, самой недальновидной и непоследовательной. С одной стороны, он испытывал растущую тревогу перед лицом национал-большевизма, что сделало его самым жестоким врагом второстепенных проявлений русского национализма в советской жизни. Но он не только смотрел сквозь пальцы на то, что национал-большевизм проник уже в партию, но и защищал «социализм в одной стране», который был его главным выражением.

Был момент, когда Бухарин было успокоился. Это было незадолго до его полного политического поражения. В январе 1928 г., уверенный в том, что угроза национал-большевизма навсегда ликвидирована, он с самодовольным торжеством говорит об Устрялове как о никчемном пророке, которому рабочий класс ответил на «угрозу» посылкой огромной армии от станка в партию. Бухарин, видимо, совершенно не понимал социального последствия призыва в партию большого числа бывших крестьян. Бухарин со свойственным ему черным юмором (вспомним, как он «шутил» по поводу «немножко перестрелянных царевен») пошутил и на сей раз. Сославшись на слова Устрялова о том, что коммунизм погибнет (но не большевизм!) от микробов своей опустошенности, он сказал, что микробы эти «отодвинуты на север»⁶⁷… Меньше чем через год Бухарина самого начнут обвинять в том, что его хвалит Устрялов, и в том, что Бухарин-то и есть настоящий сменовеховец…

Так или иначе, но и по выступлениям Бухарина против Устрялова в 1928 г., и по брошюре его ученика Зайцева видно, что харбинец вызывал у него сильное раздражение, как способен вызывать раздражение человек, вслух произносящий очень неприятные вещи.

Бухарину и после никак не хотелось верить, что Устрялов был в чем-то прав, а он, Бухарин, вдруг из вождей страны превратился в ее пасынка. Если Устрялов был действительно прав, то тогда все мировоззрение Бухарина оказывалось несостоятельным. И хотя Устрялов сам ошибался в очень многих вопросах, особенно в экономических, Бухарин не мог не чувствовать, что сущность мировоззрения Устрялова, его национал-большевизм, реализовалась, и он, Бухарин, одураченный Сталиным, сам больше, чем кто-либо другой, помог его осуществлению.

Сталин был недоступен для бухаринского гнева, но зато он мог искать возможности выместить свою накопившуюся злобу против Устрялова.

Как только в 1934 г. Бухарин получает пост главного редактора «Известий», в одной из первых же статей он нападает на Устрялова за то, что тот переоценивал возможности частной инициативы. «Как ограниченны и тупы оказались апостолы «здорового капитализма» от Устрялова до Каутского, от Милюкова до Дана»⁶⁸. Но ведь Бухарин-то отлично знал, что Устрялов вовсе не был «пророком здорового капитализма», а пророком национал-большевизма, или, как говорил Бухарин, «фашистского цезаризма»! И если он уязвлял его за ошибки в экономических прогнозах, то это никак не могло дискредитировать политические и национальные прогнозы Устрялова. Но это и вызывало ярость Бухарина. Ведь сам Бухарин оказался лжепророком по всем пунктам, включая и экономический.

Устрялов очень достойно ответил Бухарину из Харбина:

«Да, я недооценивал новаторские энергии русской революции. Да, я тогда ошибался, и было бы действительно признаком тупости или трусости этого теперь не признать открыто. Корень всех ошибок этого рода лежал, несомненно, в переоценке косности, консервативного упора, буржуазной стабильности нашей крестьянской стихии». Но, как не может не заметить Устрялов, ошибались не только «буржуазные и социалистические сирены» – ошибались и многие сирены коммунистические…⁶⁹

Вряд ли «коммунистическая сирена» Бухарин был способен на такое чистосердечное раскаяние, и неясно, прочел ли он ехидный ответ Устрялова. Но, как рыцарь печального образа, он до самого конца пытался сражаться, как только мог, с русским национализмом. Его статья в «Известиях» в январе 1936 г. была направлена против отрицательных черт русского национального характера в прошлом. Он говорил, что русские были нацией Обломовых, а слово «русский» было синонимом жандарма и т. п.⁷⁰. Правда, при этом Бухарин прославлял современный ему русский рабочий класс за то, что ему удалось победить в себе отрицательное наследие прошлого. «Правда» резко отозвалась на эту статью Бухарина. В анонимной статье (уж не принадлежащей ли перу Лежнева?) говорилось: «Партия всегда боролась против каких бы то ни было проявлений антиленинской идеологии «Иванов, не помнящих родства», пытающихся окрасить все историческое прошлое нашей страны в сплошной черный цвет»⁷¹.

Можно представить себе, с каким чувством читал эту статью Устрялов, в то время уже профессор Московского университета… Через два года и сам Бухарин был «отодвинут» из жизни насовсем…

Еврейский бунт

Социальные процессы, спровоцированные выдвижением лозунга «социализм в одной стране», вызвали цепную реакцию событий. Одним из них оказалась национализация борьбы с оппозицией как еврейской, на что Сталин, вероятно, рассчитывал, уже провозглашая свой лозунг в декабре 1924 г. Эта национализация была подготовлена демографическими процессами в стране (см. приложение № 1) и была реакцией на них⁷². Враждебность к евреям стала ощущаться и в самой партии, хотя, разумеется, она была скрытой и не находила открытого выражения. Об этом имеются лишь разрозненные данные, но и они говорят о том, что при любом повороте событий антиеврейские настроения могли сплотить вокруг себя немало членов партии.

Утверждается, например, что в киевском ЧК, где в 1918 году большинство составляли евреи, успела образоваться оппозиция евреям, в результате чего последовала команда не назначать более евреев на видные должности, а в агитационных целях приказывалось расстрелять кого-либо из евреев, что и было сделано⁷³.

Быть может, первый конфликт внутри партии, связанный с еврейским вопросом, был вызван Зиновьевым. Зиновьев сгруппировал вокруг себя в Петроградском руководстве много евреев. Ю. Ларин (Лурье)⁷⁴ позднее намекал на это, заявив, что на фотографии Петроградского совета, сделанной после Октябрьской революции, большинство составляют евреи. Впрочем, это может быть подтверждено и чисто фактическим анализом состава этого совета.

Преобладание евреев в руководстве петроградской организации к 1921 г. стало, видимо, столь одиозным, что Политбюро, учитывая уроки Кронштадта и антисемитских настроений в Петрограде, решило направить туда несколько русских членов партии, правда, исключительно с пропагандистской точки зрения⁷⁵. Вместо Зорина (Гомберга) в качестве секретаря губкома партии был направлен Угланов; вместо Трилиссера в качестве секретаря губисполкома был направлен Комаров. Вместо жены Зиновьева, Равич, в отдел управления был направлен Москвин; в ЧК был направлен Семенов. Разумеется, с Зиновьевым работало много русских – Евдокимов, Бакаев, Харитонов, Сафаров, – но присылка новой русской группы была символическим жестом Политбюро, как бы усиливающим число русских в петроградской организации. Вряд ли за этим стояло нечто большее. Но Зиновьев объявил новой группе войну и обжаловал решение Политбюро. В итоге в петроградской организации стихийно сформировалась оппозиционная, чисто русская в национальном отношении группа (к которой примкнули Володин и Лобов), вынужденная бороться с остальной частью организации, где тон задавали евреи. В конце концов Угланова отозвали из Петрограда.

Этот конфликт был впоследствии искусно использован Сталиным, сделавшим из Угланова боевое орудие против оппозиции в 1925 – 1927 гг.

Существует литература, показывающая, что сам Сталин, помимо политических соображений, которые могла вызвать у него борьба с оппозицией, сам был всегда склонен к антисемитизму, который в последние годы действительно стал его манией. Люди, знавшие Сталина на Кавказе, утверждают, что уже тогда он говорил грузинским рабочим, что «евреи народ трусливый», что они «трусы и торгаши» и что Ленин будто бы возмущен тем, что Бог послал ему Мартова, Дана, Аксельрода – «жидов обрезанных»⁷⁶.

О наличии враждебности к евреям можно более определенно говорить внутри Красной Армии. Как известно, первые успехи советской власти на Украине связаны с действиями отрядов Григорьева, Махно, Зеленого, Струка. Но вскоре они взбунтовались и сами устраивали жестокие еврейские погромы, унесшие десятки тысяч жизней. Впоследствии многие отряды зеленых вновь перешли на сторону большевиков. Это кстати, относится и к многочисленным солдатам белой армии. Ясно, что Красная Армия, подвергавшаяся в свое время влиянию то белого, то зеленого движений, представляла собой крайне неустойчивую в идеологическом отношении среду, способную в любую минуту изменить свои убеждения в зависимости от политической ситуации. Но именно через Красную Армию в партию проникло очень много людей с такими настроениями.

Того, что Троцкий, Каменев, Зиновьев были евреями, одного было бы достаточно для сочувствия Сталину в борьбе с ними как со стороны широких кругов населения, так и со стороны партии, только что пополнившейся огромной армией бывших крестьян. И хотя евреи имелись в изобилии и на стороне Сталина, оппозиция рассматривалась как преимущественно еврейская и вдобавок интеллигентская, в то время как евреи – сторонники Сталина выглядели лояльными, не настаивающими на своей еврейской исключительности, т. е. «хорошими» евреями. То, что в составе оппозиции было много и других представителей национальных меньшинств, обходилось молчанием.

Официальных данных о национальном составе оппозиции не имеется. Можно оценить, что среди участников оппозиции, обращавшихся к XV съезду, насчитывалось не более 30% евреев⁷⁷. По данным Чилиги⁷⁸, находившегося в Верхне-Уральском изоляторе в начале 30-х годов, троцкисты действительно были молодыми еврейскими интеллигентами и техниками «мелкобуржуазного» происхождения из еврейских районов Украины и Белоруссии, причем особую тенденцию превращаться в троцкистов имели бывшие левые бундовцы. В то время как правая оппозиция была чисто русской, 43% коммунистов, находившихся в этом изоляторе, были евреями, а 27% – кавказцами.

Но население воспринимало национальный состав оппозиции как еврейский par excellence. Об этом, в частности, свидетельствует записка, поданная Ларину в августе 1928 г.: «Почему партийная оппозиция на 76% состояла из евреев?»⁷⁹

С самого выдвижения лозунга «социализм в одной стране» Сталин стал подогревать страсти против Троцкого, Зиновьева и Каменева как против евреев. Делал он это либо иносказательно, либо с помощью различных искусных интриг, используя для этого доверенных лиц, которые вряд ли всегда осознавали, что именно они делают⁸⁰.

Уже выдвигая свой лозунг в декабре 1924 г., Сталин сразу же намекает на презрение Троцкого к русскому народу. «Неверие в силы и способности российского пролетариата – такова подпочва теории перманентной революции»⁸¹. Тот же мотив мы находим у близкого к Сталину Кирова: «Оппозиция обвиняет нас в том, что мы с вами настоящая кацапня, дальше того, что есть в нашей стране, мы ничего не видим, что мировая революция и все прочее, этому-де мы с вами не верим, мы узкие националисты, ограниченные люди. А вот Троцкий и Зиновьев – это настоящие интернационалисты»⁸².

Самое раннее указание на использование антисемитизма в борьбе против оппозиции датируется 4 марта 1926 г., когда Троцкий во время заседания Политбюро послал Бухарину записку, жалуясь на то, что среди рабочих Москвы открыто говорят: «Жиды бунтуют!»⁸³ К тому времени Троцкий будто бы получил сотни писем на эту тему. Об оппозиции, в частности, говорилось как о группе «неудовлетворенных еврейских интеллигентов». Наивный Бухарин ответил ему, что это возможно лишь в исключительных случаях. Тогда Троцкий послал ему еще записку, сославшись на обувную фабрику «Скороход». Бухарин захотел было пойти туда для проверки, но Сталин ему это отсоветовал… Троцкий попытался вынести вопрос об антисемитизме на заседание Политбюро, но его никто не поддержал.

Было даже сделано официальное заявление, что партия борется против Троцкого, Зиновьева, Каменева не как против евреев, а как против оппозиционеров, что было фактическим напоминанием того, что все они евреи⁸⁴.

Утверждают, что Сталин пытался противопоставить еврейскую часть оппозиции русской. Одним из главных помощников Сталина в такого рода интригах, кажется, оказывается Угланов, старый враг Зиновьева. Имеется несколько указаний на то, как Угланов с согласия Сталина прямо подогревал национальные страсти в борьбе с оппозицией. Быть может, и упоминавшаяся лекция Ключникова, отчет о которой был дан в московской печати, была разрешена с этой целью. В той же печати публиковались карикатуры, где подчеркивались национальные черты облика Троцкого и Зиновьева.

Сам Угланов официально осуждал антисемитизм, что, например, видно из его речи на пленуме МК в марте 1927 г.⁸⁵. Его осуждение заметно мягче других выступлений такого же рода в то время. Но и он признал, что антисемитизм есть и среди пролетариата и даже захватывает отдельных коммунистов. Обращает внимание и то, что он утверждал, что МК РКП(б) начал борьбу против антисемитизма еще в 1925 г. По-видимому, это означает, что именно в этот период антисемитизм стал использоваться против оппозиции.

Странно, что Троцкий утверждал даже в конце 30-х годов, что позиция Сталина ограничивалась по отношению к антисемитизму лишь дружественным нейтралитетом⁸⁶. Но Троцкий стал говорить об антисемитизме вслух лишь в 1937 году. То, что раньше он об этом молчал, а также то, что и позднее он старался смягчить намерения Сталина, объясняется просто: Троцкий до конца жизни опасался придавать конфликту со Сталиным национальный оттенок, ибо, во-первых, хорошо понимал, как и Зиновьев, что в этом случае его шансы на успех еще более понизятся, а во-вторых, для него признание антисемитизма в партии означало бы признание беспомощности коммунистической идеологии и отсутствия классового характера партии.

Как Троцкий, так и Зиновьев усматривали антисемитизм в термидорианских элементах новой буржуазии. Они не хотели предположить или боялись признаться себе в том, что антисемитизм взят уже на вооружение Сталиным, опиравшимся в этом на широкую реакцию на демографические сдвиги⁶⁷. Такова же была позиция Бухарина, Томского и других временных попутчиков Сталина в период с 1925 по 1927 год. Бухарин даже дал классовый анализ антисемитизма, не замечая того, что оправдывает его использование Сталиным.

Бухаринская теория заключалась в том, чтобы исключить всякую возможность поиска причин враждебности к евреям в самой структуре тогдашней политической системы. Он старался свести все это лишь к проблеме еврейских нэпманов, возбуждающих к себе классовую ненависть трудящихся, которые не могут, к сожалению, отделить эту ненависть от национальной. Бухарин все же указал на демографические сдвиги как на источник антисемитизма. «Еврейская мелкая буржуазия, – сказал он в январе 1927 г.⁸⁸, – заняла позиции мелкой и средней русской буржуазии». То же самое, по словам Бухарина, произошло с еврейской интеллигенцией. «В центральных городах сосредоточены еврейская буржуазия и еврейская интеллигенция, переселившаяся из западных губерний и из южных городов». Вместе с тем Бухарин счел нужным указать и на то, что «у нас даже в партии нередко проявляется антисемитизм».

Точка зрения Бухарина получает дальнейшее развитие в речи видного партийного работника К. Баумана, где оправдание антисемитизма было еще более усилено. Утверждая, что антисемитизм порожден будто бы лишь нэпом, Бауман, по существу, оправдывает его, говоря, что «враждебность рабочих масс к буржуазии облекается под влиянием мелкобуржуазной идеологии в антисемитскую оболочку». Бауман отмечает вредность национальной окраски классовой вражды. Он, как и Бухарин, отмечает, что антисемитизм проникает в среду комсомольцев и пионеров, и признает покровительственное отношение к нему. Бухарин и Бауман идут дальше Ларина⁹⁰, который говорил, что в дополнение к традиционному «крестьянскому» антисемитизму в последнее время добавились новые элементы: недовольство нэповской буржуазией, недовольство большим количеством евреев-служащих, недовольство резким увеличением еврейского населения в городах. У Бухарина и Баумана антисемитизм выглядит более оправданным.

Любопытно, как Сталин ловко пользовался позицией Бухарина, Баумана или Ларина. Те объясняли антисемитизм классовой враждой рабочих масс к еврейской мелкой и средней буржуазии, хотя и указывали на вредность национальной окраски классовой вражды. Но оппозиция, по словам Сталина, да и того же Бухарина, представляла т. н. мелкобуржуазный уклон в партии. Стало быть, национальная враждебность к еврейским лидерам оппозиции могла трактоваться как проявление той же классовой вражды рабочих масс с предосудительной, но терпимой национальной окраской.

Бухарин вряд ли даже думал о том, как используется его позиция.

Национализация борьбы с оппозицией существенно усиливала политическую базу власти Сталина и стимулировала его в дальнейшей опоре на национал-большевизм.

В секретном отчете Смоленского обкома партии за 1926 г. сообщается о типичном отношении крестьян к оппозиции. «Стоило только нашему доброму хозяину Владимиру Ильичу умереть, – говорили крестьяне, – как наши комиссары сразу начали между собой драку, и только от того евреи очень размножились, а наши русские не хотят им дать дорогу»⁹¹.

Один рабочий в Брянске говорил, что «Троцкий хотел взять верх в стране и посадить на все важные посты евреев. Вот почему они и борются против ЦК партии».

Сельская партячейка в селе Сохондо Забайкальской области приняла решение, в котором говорилось, что «Троцкий не мог быть коммунистом, что сама его национальность указывает на то, что ему нужна спекуляция», а про Зиновьева и Каменева говорилось, что они выступили против русского духа⁹².

В 1926 г. из СССР бежал начальник железнодорожных войск ОГПУ Обухов. За границей он заявил, что с 1921 г. стал чувствовать себя марионеткой еврейского ЦК. По его словам, «среди русских коммунистов проявляется все большая ненависть к евреям… Оппозиция не встречает сочувствия у населения, хотя она против существующего режима исключительно потому, что во главе ее стоят опять-таки евреи»⁹³.

Сообщается о некоем профессоре, приехавшем из России на Запад в 1927 г., который сказал: «А знаете, что такое победа Сталина над оппозицией? Это победа большинства русского населения над международным коммунизмом в лице Коминтерна. Без поддержки этого большинства Сталин никогда бы не победил»⁹⁴. Но все эти свидетельства – лишь отрывочные факты о национальных страстях, кипевших тогда в СССР.

В ноябре 1927 г. появились первые официальные признания того, что в борьбе с оппозицией проявлялся антисемитизм.

Сразу после ноябрьской демонстрации появилась статья Ярославского, в которой сообщалось, что при разгоне контрдемонстрации оппозиции раздавались антисемитские выкрики⁹⁵. (Известно, что разгон этот был организован Углановым.) Тот же Ярославский (единственный из делегатов) подробно распространяется на пятнадцатом съезде по поводу антисемитизма. Сталину было удобно выбрать его своим рупором в этом вопросе, ибо он обвинил саму оппозицию, что именно ее поведение спровоцировало вспышки антисемитизма.

«Я знаю, – заявил Ярославский на съезде, – что борьба с оппозицией развязала очень много всяких нездоровых явлений. Тов. Сталин совершенно правильно подчеркнул необходимость обратить самое серьезное внимание на борьбу с антисемитизмом (заметим, что до 1931 г. Сталин не делал таких публичных заявлений), который кое-где имеет корешки. Однако оппозиция уделяет этому вопросу более чем болезненное внимание (опять же публично оппозиция таких заявлений не делала, и, по существу, выступление Ярославского является сознательным оправданием антисемитизма, санкционированным Сталиным), она раздувает его, пытаясь представить дело так, что будто бы антисемитизм есть метод борьбы с оппозицией»⁹⁶.

Приведя вышеуказанный документ партячейки в Сохондо (на что из зала съезда раздался голос: «Политическая спекуляция, конечно, есть!»), Ярославский утверждал, что это единичный случай и что на место тут же был послан инструктор для разъяснения. «Но когда оппозиция, – сказал Ярославский, – пытается подсунуть партии обвинение в антисемитизме, это есть… отравленное оружие бесчестной клеветы».

В другом выступлении на этом же съезде Ярославский заявил, что оппозиция сама развязывает антисемитизм. Смысл этого обвинения был более чем ясен – еврейские лидеры оппозиции, вызывая протест против оппозиции как таковой, вызывают недовольство и против евреев вообще. Рютин по сему поводу закричал с места: «Правильно!»

Ясный смысл своего высказывания Ярославский постарался затемнить провокационной ссылкой на некую «Программу коммунистической рабочей партии», в которой Сталин обвинялся в том, что «развязал руки еврейской буржуазии», которая вызывает, по словам «Программы», «общенациональную ненависть ко всему еврейству».

Еврей как рупор антисемитизма был важным изобретением Сталина. Выбор им для этой цели Ярославского носил двоякий характер. Широкие слои населения могли и не знать подлинную фамилию Ярославского. Его псевдонимное имя Емельян также носило как нельзя более русский характер. О его еврейском происхождении знали только партийные активисты. В то же время миллионы продолжали считать его русским, тем более в роли человека, признавшего законность антисемитизма.

Декларация митрополита Сергия

Укрепляющийся исподволь национал-большевизм не мог вновь не проявиться и в религиозной политике. Поскольку, однако, руководство этой политикой оставалось в тех же руках, что и ранее (руководство ею осуществлял все тот же ответственный сотрудник ГПУ Тучков)⁹⁷, любые ее изменения в двадцатых годах могли мотивироваться только в рамках общих принципов советской антирелигиозной политики первых лет революции. Сталин мог тогда менять ее, лишь предлагая новую тактическую мотивировку. В результате возникала неопределенность, которая вела к хаосу и неразберихе, откуда можно выделить лишь общую тенденцию. Это именно и наблюдается в двадцатых годах, что подмечено разными наблюдателями, а особенно Красновым-Левитиным⁹⁸, чьи работы являются важным источником по церковной истории этого периода.

Начиная с 1925 г., сразу после смерти патриарха Тихона, ГПУ предпринимает огромные и, казалось бы, малопонятные усилия, чтобы найти людей внутри патриаршей церкви, готовых принять в качестве основы для сотрудничества национал-большевистскую программу, вовсе не требуя от них «христианского социализма». Интересно, что т. н. легализации добивается именно ГПУ, а не сама патриаршая церковь.

Ничто не мешало ГПУ в любой момент возобновить против нее натиск, подобный тому, какой был сделан в 1922 – 1923 гг.

Ссылка на то, будто эта политика мотивировалась тем, что массы верующих были против обновленчества, не может быть принята во внимание. Советская власть совершенно не считалась с интересами верующих, а особенно с их вкусами, тем более что такие идеологи советского атеизма, как И. Скворцов⁹⁸, следуя Троцкому, вообще полагали, что они вызвали изменения в церкви как таковой и что обновленчество есть та же старая церковь, однако пошедшая на уступки. Было ясно, что любая легализация патриаршей церкви лишь ускорит распад обновленчества. Сталин мог внешне мотивировать необходимость этого шага тем, что обновленческая церковь вызвала недовольство среди крестьян и что ради «смычки» с ними необходимо добиться и компромисса с «тихоновской» церковью.

Вся натянутость и непоследовательность религиозной политики того времени видна хотя бы в том, что государство вовсе не постеснялось пересажать в то время весь тогдашний епископат, добиваясь компромисса силой, и при этом как будто бы стеснялось дать всю полноту власти заведомо лояльному обновленческому епископату.

К началу 1927 г. Тучкову удалось добиться от группы епископов во главе с митрополитом Сергием (Страгородским) компромиссного заявления о признании советской власти. В этом заявлении формулировалась умеренная национал-большевистская программа, но с религиозным обоснованием. «Мы хотим быть православными, – говорилось в декларации группы епископов, – и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи»¹⁰⁰.

Обращает на себя внимание удивительное сходство этой формулировки со словами Шульгина в его книге «Три столицы»: «Радоваться всяческим достижениям и печалиться всяким неуспехам».

Вряд ли это совпадение случайно как раз в период сенсационного успеха этой книги за рубежом. Если митрополит Сергий сознательно использовал перифраз слов Шульгина, то он тем самым умышленно напоминал эмигрантам первую часть шульгинского заявления: «Можно всеми силами души быть против советской власти и вместе с тем участвовать в жизни страны!» Странно, что современники не заметили этого тонкого хода митрополита Сергия…

Эта декларация оправдывалась с точки зрения христианского квиетизма: «Забывали люди, что случайностей для христианина нет и что в совершившемся у нас, как всегда и везде, действует также десница Божия, неуклонно ведущая каждый народ к предназначенной цепи».

Таким образом, согласно духу декларации, большевистский режим в России с его целями, как бы к ним ни относиться, был предначертан Божественным промыслом.

Никаких псевдореволюционных лозунгов в декларации не содержалось. Не было никаких намеков на «христианский социализм». Не утверждалось даже, что в СССР царит самый справедливый режим. Декларация призывала верующих принять систему такой, какая она есть, и оставаться ей верным. Надо сказать, что сравнение заявления Илариона в 1923 г. и декларации 1927 г. говорит о том, что Иларион шел гораздо дальше в признании советской власти, чем митрополит Сергий и другие епископы в 1927 г. От них не потребовали и этого.

По существу, декларация эта объективно была ударом по христианскому социализму и означала явное предпочтение со стороны государства консервативной традиционной церкви. Можно еще раз повторить, что это предпочтение ничем не диктовалось вынужденно. Власти могли поддерживать неопределенную ситуацию сколь угодно долго. Если напомнить, что ровно через год они начали общий антирелигиозный террор, не считаясь ни с отношением к этому верующих, ни с мировым общественным мнением, утверждать, что требования легализации церкви были продиктованы государственными интересами, было бы наивно. Быть может, ГПУ так и мотивировало свои действия в 1926 г., но дальний план Сталина, прикрывавшегося тактическими соображениями, мог быть совершенно другим.

В самом деле, обновленчество было не чем иным, как «церковным троцкизмом». Это было (в той мере, в какой оно было спонтанным) радикальное революционное течение, полностью противоречащее духу стабилизирующегося советского общества. Борьба против обновленчества, начавшаяся в 1923 г., оказалась частью общей борьбы против левого радикализма начала революции, а прекращение государственной поддержки обновленчеству было незамеченным событием первостепенной важности.

Интересно, что декларация 1927 г. была поддержана многими епископами и священниками очень правой политической ориентации. Особенно ярким примером был митрополит Серафим (Чичагов), до революции активный член Союза русского народа с самого его возникновения.

Именно он был направлен в 1928 г. возглавить Ленинградскую епархию, чтобы прекратить сопротивление митрополиту Сергию со стороны верующих и духовенства, и оставался на этой кафедре до 1933 г.

По сообщению Краснова-Левитина, митрополит Серафим отстаивал в этот период «идею русской святости», «идею русского народа-богоносца».

Он разделял мессианизм Белого и Волошина. «Народ-богоносец, – по словам митрополита Серафима, – должен пройти через горнило испытания, чтобы, очистившись в нем, явить миру чистое золото веры Христовой»¹⁰¹.

Декларация 1927 г. еще более ускорила развал обновленчества, хотя государство никогда, вплоть до 1943 г., не предпринимало специальных административных мер, которые могли бы рассматриваться как гонение исключительно на это течение.

Интересно сравнить позицию митрополита Сергия и тех, кто ее поддерживал, с позицией Русской церкви за рубежом, свободной от давления властей.

В том же 1927 году митрополит Антоний (Храповицкий), глава Русской зарубежной церкви, осудил евразийство за то, что оно подпало под влияние идей о «якобы национальном возрождении русского народа под властью большевиков». Вместе с тем митрополит Антоний не исключает в принципе того, что сближение с большевиками возможно. Он лишь считает, что такую идею «можно держать только, как далекий маяк своего земного пути». Митрополит Антоний даже указывает на одно из условий такого сближения: освобождение большевиков от еврейских руководителей. Пока же «в своем настоящем положении большевизм и революция, как Февральская, так и Октябрьская, главное свое устремление своей вражды и бешеной злобы направляли и направляют именно против Христовой веры и церкви». Митрополит Антоний призывает не соблазняться первыми признаками национал-большевизма, и в частности тем, что большевики ныне «готовы даже с царским абсолютизмом мириться, лишь бы он не был церковным. Так, они уважают Петра I и говорят: он наш»¹⁰². Таким образом, из позиции главы зарубежной церкви видно, что при определенных условиях компромисс с большевиками считался достижимым. Если большевики прекратят религиозные гонения, если они избавятся от инородческого руководства, этот компромисс возможен. Не исключено, что митрополит Антоний, как и митрополит Сергий, был под определенным влиянием только что нашумевшей книги Шульгина «Три столицы». Но начавшиеся через год массовые антирелигиозные гонения уничтожили надежды митрополита Антония, и Русская зарубежная церковь оказалась из всей эмиграции самой непримиримой по отношению к национал-большевизму. Вместе с тем ее колебания показывают, что, принимая свое решение летом 1927 г., митрополит Сергий мог исходить из тех же соображений, что и митрополит Антоний, но иначе оценивал возможность изменения большевизма. Он мог считать, что по крайней мере одно из условий компромисса – освобождение большевизма от еврейского руководства – уже выполнено.

Национал-большевизм против национал-коммунизма

Мы почти не затрагивали в нашей работе вопросы национальной политики в советских республиках, в частности потому, что она была уже предметом исследований многих авторов. Вопросы создания СССР в 1922 г., проблемы местного национализма и борьбы с ним – все это гораздо подробнее изучено, чем проблема русская, остающаяся почти белым пятном на исторической карте. Все, что нам оставалось бы здесь делать, – это поставить в соответствие то, что известно о национальной политике, с развитием национал-большевизма.

Уже с самого начала революции в ряде национальных районов возникли течения, которые можно было бы объединить под общим названием «национал-коммунизма». С одной стороны, эти течения были похожи на национал-большевизм, но с другой – резко от него отличались. Это были леворадикальные националистические течения, которые ставили акцент именно на коммунистической идеологии. Как отмечает один из ведущих исследователей этих течений Ричард Пайпс, национал-коммунисты были людьми радикальных взглядов, присоединившимися к революции из-за убеждения в том, что создание коммунистической экономики само собой поведет к уничтожению национального угнетения¹⁰³. Если национал-большевики видели в коммунизме досадную временную добавку к революционному процессу, которая со временем исчезнет, то национал-коммунисты именно в нем видели главную ценность революционного процесса.

Далее, национал-большевизм защищал интересы имперской нации, оказавшейся в состоянии национального кризиса. Он был средством ее выживания. Национал-коммунизм был орудием молодых наций, только еще становящихся на ноги, для которых революция была повивальной бабкой.

И национал-большевизм, и национал-коммунизм были разными сторонами одного и того же процесса – давления национальной среды на новую общественную систему. Но в отличие от восторжествовавшего национал-большевизма национал-коммунизм был разгромлен. Один из самых резких конфликтов был порожден тюркским национал-коммунизмом¹⁰⁴. Он связан с именем татарского коммуниста Султан-Галиева. Уже в 1919 г. тот выражал сомнение в том, что всемирная классовая борьба, начатая русскими большевиками, изменит судьбы народов колониальных стран. По его мнению, пролетариат развитых стран по-прежнему заинтересован в сохранении своих преимуществ по отношению к колониальным народам.

Захват пролетариатом власти в промышленных странах будет означать для колониальных народов лишь смену хозяина. Вначале Султан-Галиев относил это лишь к пролетариату западных стран, но впоследствии перенес свои взгляды и на Россию.

Если для многих русских нэп вселил надежды на национальное возрождение России, то для Султан-Галиева он оказался утратой всех надежд на интернациональный коммунизм и утратой веры в то, что пролетариат развитых стран может освободить колониальные народы, ибо для него нэп был, так же как и для многих русских, началом возврата к условиям, существовавшим до 1917 года.

Ему не могло не претить заигрывание в партии с русским национализмом, означавшее для него восстановление прежних национальных отношений в стране, о чем свидетельствует его анонимное высказывание в «Жизни национальностей» в 1921 году. Султан-Галиев предлагает программу, которая должна в корне исключить возрождение русского владычества над народами колониальных стран, хотя бы и в коммунистическом обличье. Он предлагает учредить диктатуру колоний и полуколоний над промышленно-развитыми странами, создать Интернационал колониальных стран, противопоставленный Третьему Интернационалу, в котором доминируют западные элементы. Кроме того, он требует создания мусульманской советской республики и мусульманской коммунистической партии.

Султан-Галиев был арестован по приказанию Сталина в апреле или мае 1923 г. Сталин указывал на него как на предателя. Султан-Галиев был первым ответственным работником-коммунистом, арестованным после революции, а Сталин был инициатором этого ареста, как и инициатором разгрома тюркского национал-коммунизма.

Он же возглавил разгром грузинского национал-коммунизма. Грузия в мае 1921 г. подписала договор с РСФСР, признававший ее суверенным государством, но договор этот остался на бумаге. Как только грузинское коммунистическое правительство приняло собственные законы, Сталин, Орджоникидзе и другие русифицированные грузины, находившиеся в Москве, подняли против Грузии настоящую кампанию. По этим законам жительство в Грузии для негрузин и браки между грузинами и негрузинами ограничивались крупными налогами.

Грузинский вопрос стал одним из центральных в конце 1922 – начале 1923 года¹⁰⁵. Ленин встал на защиту грузинских национал-коммунистов и даже поставил вопрос о целесообразности роспуска только что созданного СССР. Но благодаря его отходу от дел грузинский «национал-уклонизм» был наголову разбит, а все бывшее грузинское руководство было удалено из Грузии и разослано по разным концам страны.

Оставался самый сильный и теперь уже единственный национал-коммунизм – украинский, с которым Москва постоянно боролась все первые годы революции.

В декабре 1920 г. РСФСР и Украина заключили договор, по которому Украина признавалась суверенным государством, но и этот договор остался на бумаге. В мае 1922 г. правительство Украины подало даже формальный протест против того, что РСФСР выступало в международных отношениях от имени Украины.

После создания СССР в декабре 1922 г. статус Украины продолжал постоянно падать. Видный представитель украинского национал-коммунизма Скрыпник даже косвенно выступил в защиту Султан-Галиева, сказав на совещании в ЦК, что его дело – нездоровый симптом наличия национального неравенства, и, чтобы в корне исключить появление таких дел, надо это неравенство исключить¹⁰⁶. В 1925 – 1926 гг. появились новые признаки натиска на национал-коммунизм на Украине. Это проявляется в критике перегибов т. н. украинизации, которая ранее не подвергалась сомнению, на что обращает внимание Мордехай Альтшулер¹⁰⁷.

Поводом для этого явилась инициатива, проявленная Шумским, наркомом просвещения Украинской ССР, который в беседе со Сталиным потребовал усиленной украинизации государственной и культурной жизни в республике и обвинил существующее руководство этой республики, в особенности Кагановича, в том, что оно намеренно препятствует украинизации. Шумский даже предложил персональные замены в украинском руководстве, с тем чтобы во главе республики стали только украинцы. Сталин в ответ на это направил письмо Кагановичу и другим членам ЦК КП(б)У (26 апреля 1926 г.)¹⁰⁸. Согласившись с рядом тезисов Шумcкого, Сталин обвинил его, в частности, в том, что принятие большинства предложений Шумского вызовет антиукраинский шовинизм среди русских рабочих на Украине, а украинизация по отношению к ним станет формой национального гнета. Сталин обвинил украинскую интеллигенцию в антирусских настроениях. Главным примером явился для него украинский писатель-коммунист Хвилевой, требовавший «немедленной дерусификации». «В то время как западноевропейские пролетарии и их коммунистические партии, – возмущался Сталин, – полны симпатий к Москве, к этой цитадели международного революционного движения и ленинизма, в то время как западноевропейские пролетарии с восхищением смотрят на знамя, развевающееся в Москве, украинский коммунист Хвилевой не имеет сказать в пользу Москвы ничего другого, кроме как призвать украинских деятелей бежать от Москвы «как можно скорее». И это называется интернационализмом!»

2 – 6 июня 1926 г. состоялся расширенный пленум ЦК КП(б)У по вопросу об ошибках в украинизации, а в подтверждение того, что речь идет об общем изменении политики в национальном вопросе, 9 июня состоялся аналогичный пленум и в Белоруссии, посвященный работе среди интеллигенции. Правда, эти изменения пока еще носят ограниченный и не решающий характер, так что в ответ на обвинение Сталина тот же Хвилевой в 1927 г. еще в состоянии вывести в своем новом романе героиню, разоблачающую лозунг «социализм в одной стране».

Говоря об одном русском интеллигенте, она обвиняет его в принадлежности к тем «интернационалистам», которые охотно говорят о национальном самоопределении, но всюду видят «петлюровщину», не замечая свою «устряловщину»¹⁰⁹.

Наряду с тюркским, грузинским, украинским национал-коммунизмом заслуживает внимания и еврейский. Барух Гуревич замыкает его рамками партии «Поалей Цион»¹¹⁰, но, видимо, еврейские национал-коммунистические настроения были распространены шире. В этой связи любопытно употребление термина «национал-большевизм» в приложении к настроениям, существовавшим среди части еврейских партийных работников¹¹¹.

Параллельно с национальными тенденциями внутри коммунистического движения на национальных окраинах наблюдается встречный процесс: признание национального характера вновь возникших советских республик частью националистов. Если в русском национал-большевизме, напротив, вначале возникает движение к большевизму внутри национальных движений, а потом уж происходит встречный процесс внутри коммунистической партии, в республиках порядок меняется, и это вполне ясно, ибо там и революция происходит в обратном порядке: вначале в обстановке национального возрождения приходят национальные режимы, которые уничтожаются большевиками, в то время как в России революция вначале происходила под знаком русской национальной катастрофы.

Эти встречные движения нерусских националистов стали называть сменовеховством, хотя уподобление русскому национал-большевизму полностью затемняло прямо противоположный смысл этих движений¹¹². Большевистские лидеры пользовались этим умышленно. Так, С. Орджоникидзе утверждал, что сменовеховство наблюдается среди грузинской и армянской интеллигенции"³. Поскольку его открыто обвиняли в Грузии в том, что он служит великодержавным русским интересам как русифицированный грузин, ему было важно свести смысл сменовеховства на общую идею сотрудничества с советской властью. В точности так же следует оценивать утверждения советских источников о наличии «украинского сменовеховства», основанные на факте возвращения некоторых национальных украинских лидеров, например М. Грушевского¹¹⁴, или же попытки В. Винниченко войти в украинское правительство в 1920 г.¹¹⁵.

Судьба внутрироссийского национал-коммунизма была предрешена. Он был побежден усиливающимся национал-большевизмом, чтобы воспрянуть вновь лишь после смерти Сталина.

Гораздо сложнее обстояло дело с национал-коммунизмом в зарубежных коммунистических партиях. С этим можно было бороться, но нельзя уничтожить как украинских или же грузинских национал-коммунистов.

Уже известный нам «национал-большевизм» Лауфенберга и Вольфгейма принял антирусский характер.

Для Устрялова это уже не имело значения, ибо он вдохновлялся самой идеей сотрудничества националистов и коммунистов.

Гамбургские коммунисты утверждали, например, что Интернационал является орудием русского империалистического господства. В связи с этим Второй конгресс Коминтерна в августе 1920 г. направил письмо немецким коммунистам.

«В самой Германии, – говорилось в нем, – Вольфгеймы и Лауфенберги делают все, чтобы отдалить вас от коммунизма. Могучую и героическую борьбу русского пролетариата со всемирным капитализмом они оклеветали как борьбу за мировое господство русских коммунистических партийных инстанций… Они стараются отвлечь германский пролетариат от его революционных обязанностей, заявляя, что они отвергли «превращение Германии в русское окраинное государство»¹¹⁶.

В докладе о международном положении на IV конгрессе Коминтерна Радек защищался от нападок на Коминтерн как на орудие государственных интересов России: «Интересы российского пролетарского государства суть интересы организовавшегося в форму государственной власти российского пролетариата»¹¹⁷.

Немецкий национал-коммунизм как организованное движение был все же подавлен всесильным тогда Коминтерном. Но, как и внутрироссийский национал-коммунизм, он вновь дал всходы в послевоенный период, начиная в особенности с 1948 г., после разрыва между СССР и Югославией. Ныне мировой коммунизм – это более не единый блок или лагерь коммунистических стран и партий, не находящихся у власти. При малейшей возможности они вступают друг с другом во вражду, которая может стать глобальной¹¹⁸.

У коммунизма есть тенденция становиться коммунизмом национальным, как только он приходит к власти. Таков, видимо, исторический рок коммунистического движения. Отношения русского национал-большевизма и окраинных национал-коммунизмов в Советской России двадцатых годов оказались прототипом будущих отношений между коммунистическими странами.

Отклики за границей

Уже начиная с 1925 – 1926 гг. некоторые зарубежные наблюдатели стали утверждать, что Советская Россия движется в сторону национализма. К ним в первую очередь принадлежат немецкие национал-социалисты и правые националисты. Один из лидеров левого национал-социализма (до 1926 г.) Иозеф Геббельс уверял, что «большевистский интернационализм Москвы» на самом деле есть панславизм в ясной и отчетливой форме. Геббельс приписывал эту ориентацию большевизма еще Ленину. По его словам, «ни один царь так не постиг русский народ в его глубине, в его страстях, в его национальных инстинктах, как Ленин»¹¹⁹.

Естественно, что Сталин получает ту же оценку. По поводу лозунга «социализм в одной стране» немецкие националисты говорили, что Сталин, «этот молчаливый и деятельный русский, сместил центр тяжести с идеи интернационализма на национально-русскую идею… Не то чтобы Сталин не был революционером, но он русский, а не интернациональный революционер»¹²⁰. Когда Сталин говорит о международном коммунизме, он делает это лишь затем, чтобы заручиться его поддержкой в русских национальных целях.

Естественно, что борьбу с оппозицией, которую вел Сталин, те же круги немедленно истолковывают как борьбу против евреев. В России нет больше места циничному еврею Троцкому, ликовали Ревентлов, братья Штрассеры, Геббельс и многие другие¹²¹. Правда, Гитлер в «Майн кампф» предупреждал своих последователей, что конец еврейского владычества в России будет одновременно и концом русского государства, но они так явно не думали¹²². Отто Штрассер даже дошел до утверждения, что истинной целью Сталина было окончить революцию и ликвидировать коммунизм¹²³.

Не к столь далеко идущим выводам, но весьма близким к ним нехотя пришли и кое-кто из правых русских эмигрантов, что, однако, не изменило их отрицательного отношения к Советской России. Антисемит Д. Петровский соглашался с тем, что Сталин решил поддержать то течение партии, которое стало обращаться в сторону рабочих и крестьян, в то время как крайне левая оппозиция по-прежнему стремится к мировой революции¹²⁴.

Находились и некоторые западные журналисты, которые не очень уверенно начинали замечать, что в России что-то меняется. Газета «Чикаго трибюн» отмечала, что оппозиция состояла лишь из евреев и что группа Джугашвили провоцирует в партии антисемитизм, так что партия становится антисемитской¹²⁵.

Зато настоящая тревога сквозила в анонимной информации, полученной лондонской еврейской газетой «Джевиш кроникл» из Ленинграда¹²⁶. Эта информация исходила от еврея-некоммуниста. Он также признавал преимущественно еврейский характер оппозиции, но дело было, как говорится в корреспонденции, не в том, что Троцкий был евреем, а в том, что политика, насаждаемая Сталиным, – русская, но только в том смысле, что Россия признается не одной из мировых наций, но как нечто направленное против всего остального мира. В корреспонденции уверялось, что таков взгляд на причины появления оппозиции большинства евреев-некоммунистов. В итоге Сталин объявил оппозицию еврейской, а не русской. Для евреев, говорилось далее, победа Сталина исключительно опасна. Их положение станет невыносимым. Но, признавалось в корреспонденции, то же самое произошло бы и в случае победы Троцкого.

Но Кассандры во все времена человеческой истории не пользовались сочувствием современников. Такова же была и судьба еврейской Кассандры из Ленинграда 1926 года! Тогда еврейские лидеры были еще слишком зачарованы еврейским равноправием в СССР, чтобы прислушиваться к каким-то сомнительным предостережениям.

Для подавляющего большинства иностранных наблюдателей в СССР не произошло ничего существенного. Были глухи и историки¹²⁷. но они ошибались…

Заключение

Происшедшая в 1924 году решающая встреча большевизма и национализма, видевшего в большевизме путь национального возрождения России или же просто рассматривавшего его как русскую национальную силу, принесла свои результаты. К концу 1927 года, к XV съезду партии, исподволь сформировались основы национал-большевизма как дополнительной идеологии, закрепляющей власть правящего класса.

Россия отказалась от мировой революции как главной и исключительной цели. Началась борьба с нерусской частью руководства, а высший эшелон еврейской его части был от власти уже устранен. Партия резко изменила свой состав и в своей русской доминирующей части была компактно крестьянской (по происхождению), а к руководству партией пришла новая группа русских лидеров: Молотов, Ворошилов, Киров, Куйбышев, Угланов и многие другие.

Советская система интегрировала большое число людей, так или иначе признававших национальный характер советского строя. Был достигнут даже компромисс с частью консервативного православного духовенства. Начались первые признаки ограничения относительной культурной самостоятельности национальных республик.

Не смотря на то, что эту политику возглавлял Сталин, в первую очередь заботившийся об укреплении личной власти, она находилась в соответствии с интересами большей части партии. Эта политика давала, наконец, партии столь нужную для нее национальную легитимацию. Члены партии могли думать, что партия располагает ныне гораздо более широкой поддержкой населения. Приняв на вооружение некоторые стороны нетрадиционного русского национализма, она не пожертвовала ничем существенным. Ее власть не оспаривалась. Коммунистическая идеология оставалась формально в неприкосновенности. Международный коммунизм оставался под контролем Москвы.

Даже коммунисты-евреи в своем подавляющем большинстве могли быть довольны происходящими переменами. Поражение Троцкого, Зиновьева и Каменева показывало, что они вряд ли могли стать главными вождями партии. Но все остальное оставалось без изменений. Если ты оставался лояльным большинству, тебе ничто не угрожало. Напротив, им могло казаться, что если население нашло какую-то странную для них форму национального компромисса с партией за столь малую цену, их положение станет еще более устойчивым.

Сталин и партийная пропаганда представляли дело так, что подлинные цели революции и марксизма остаются неизменными. Ненужное более сменовеховство было с презрением выброшено за борт. Оно сыграло свою роль перекладных лошадей, довезших партийную карету до следующей станции.

С одной стороны, официальные заявления были правдой, все зависело от того, что считать подлинными целями революции и марксизма. Если иметь в виду стремление к тоталитарному контролю и террору, то оно не только не уменьшилось, но и возросло. ГПУ постоянно укреплялось. Нэп потихоньку сдавал свои позиции. Дальновидные нэпманы стали покидать Россию уже в 1926 году.

Изменения касались лишь начавшегося отхода от интернационализма, вернее, отхода от интернационализма абсолютного, а также отказа от раннего национального нигилизма. Было ли это радикальным изменением ранней революционной идеологии? Было ли это ревизией марксизма? Это не очевидно и нам, как не было очевидно тем, кто осуществлял эти изменения, по крайней мере в тот исторический период. Сталин шел по стопам не только Ленина, но и Троцкого, которого только что с позором разгромил. Марксистская преемственность неоспорима. Все почти предписания ортодоксального марксизма, как их понимал Ленин, были выполнены. Но система все же начала превращаться во что-то, чего большевики никак не предполагали. Было ли это ревизией марксизма или же той реальной его адаптацией к конкретной национальной и социальной среде, которая была в России? Было ли это неизбежностью или же политическое и социальное развитие СССР могло принять и другие формы?

.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история