Светоний Гай Транквилл. Жизнь двенадцати Цезарей

ОГЛАВЛЕНИЕ

Книга Cедьмая. ГАЛЬБА

Род Цезарей пресекся с Нероном1. На это еще задолго указывали многие знаменья, особенно же наглядно следующие два. Когда-то Ливия, тотчас после брака с Августом, ехала в свою усадьбу в Вейях, как вдруг над нею появился орел, держа в когтях белую курицу с лавровой веточкой в клюве2, и как похитил, так и опустил ее Ливии на колени. Курицу она решила выкормить, а веточку посадить, и цыплят развелось столько, что до сих пор эта вилла прозывается "Куриной", а лавровая роща разрослась так, что цезари для триумфов брали оттуда лавры, а после триумфов всякий раз сажали новые на том же месте; и замечено было, что при кончине каждого засыхало и посаженное им дерево. И вот, на последнем году жизни Нерона и роща вся засохла на корню, и все куры, какие там были, погибли. И тотчас затем ударила молния в храм Цезарей3, и со всех статуй сразу упали головы, а у статуи Августа даже скипетр выбило из рук.

Нерону наследовал Гальба, с домом Цезарей никаким родством не связанный, но, бесспорно, муж великой знатности, из видного и древнего рода: в надписях на статуях он всегда писал себя правнуком Квинта Катула Капитолийского, а сделавшись императором, выставил у себя в атрии свою родословную, восходящую по отцу к Юпитеру, а по матери к Пасифае, супруге Миноса4.

Лиц и деяния всего этого рода было бы долго перечислять: остановлюсь коротко лишь на самом его семействе. Кто из Сульпициев первый получил прозвище Гальбы и почему, – в точности неизвестно. Одни думают, что этот родоначальник после долгой и тщетной осады какого-то испанского города поджег его, наконец, факелами, обмазанными гальбаном5; другие – что при затяжной болезни он постоянно носил гальбей, то есть лекарство, завернутое в шерсть; третьи – что он был очень толст, что по-галльски называется "гальба"; или, наоборот, что он был худой, как те насекомые, что заводятся в горном дубе и называются "гальбами". (2) Прославил это семейство консуляр Сервий Гальба6, едва ли не самый красноречивый оратор своего времени: о нем говорят, что в бытность свою пропретором в Испании он вероломно перебил тридцать тысяч лузитанцев, из-за чего и возгорелась Вириатова война7. Внук его8 служил легатом Юлия Цезаря в Галлии, но не был им допущен к консульству, в раздражении примкнул к заговору Брута и Кассия и был осужден по Педиеву закону. (3) От него происходят дед и отец императора Гальбы9. Дед получил известность не столько саном – дальше претуры он не продвинулся, – сколько учеными занятиями, издав объемистую и старательно составленную историю. А отец достиг консульства и, несмотря на низкий рост, горб на спине и посредственные ораторские способности, усердно выступал в судах. (4) Женат он был сперва на Муммии Ахаике, внучке Катула и правнучке того Луция Муммия, который разрушил Коринф, а затем на Ливии Оцеллине, женщине очень богатой и красивой: говорят, она сама добивалась этого брака из-за его знатности; и когда на ее домогательства, не желая показаться обманщиком, он в укромном месте скинул одежду и показал ей свое уродство – это только прибавило ей пылу. От Ахаики он имел сыновей Гая и Сервия. Старший, Гай, порастратив состояние, покинул Рим, и когда Тиберий не допустил его в должный срок к жребию о проконсульстве, он наложил на себя руки.

Сервий Гальба, император, родился в консульство Марка Валерия Мессалы и Гнея Лентула, в девятый день до январских календ10, в усадьбе, что на холме близ Таррацины, по левую сторону как идти в Фунды. Усыновленный своей мачехой Ливией, он принял ее фамилию вместе с прозвищем Оцеллы и переменил имя, назвавшись Луцием вместо Сервия, – это имя он носил, пока не стал императором. Как известно, Август, когда Гальба мальчиком приветствовал его среди сверстников, ущипнул его за щечку и сказал: "И ты, малютка, отведаешь моей власти"11. А Тиберий, узнав, что Гальба будет императором, но только в старости, сказал: "Пусть живет, коли нас это не касается". (2) Дед его однажды совершал жертвоприношение после удара молнии, как вдруг орел выхватил внутренности жертвы у него из рук и унес на дуб, покрытый желудями; ему сказали, что это возвещает их роду верховную власть, хотя и не скоро, а он насмешливо отозвался: "Еще бы – когда мул ожеребится!" И впоследствии, когда Гальба поднимал свой мятеж, мул ожеребился12, и это более всего внушило ему уверенности: другие ужасались этому мерзкому диву, а он один считал его самым радостным знаком, памятуя о жертвоприношении и словах деда. (3) В день совершеннолетия13 он увидел во сне Фортуну, которая сказала, что устала стоять на его пороге и, если он не поторопится ее принять, она достанется первому встречному. Проснувшись, он распахнул дверь и нашел у порога медное изображение богини, длиной побольше локтя. На своей груди он отнес его в Тускул, где обычно проводил лето, посвятил ему комнату в своем доме и с этих пор каждый месяц почитал его жертвами и каждый год – ночными празднествами.
(4) Еще не достигнув зрелого возраста, он уже неукоснительно соблюдал древний гражданский обычай, всеми забытый и сохранявшийся только в их доме: все вольноотпущенники и рабы дважды в день собирались перед ним и утром здоровались, а вечером прощались с хозяином поодиночке.

В числе других благородных наук изучал он и право. Выполнил он и супружеский долг14; но, потеряв жену свою Лепиду и обоих рожденных от нее сыновей, он остался вдовцом и никакие предложения не могли его склонить к браку – даже Агриппины, которая после смерти своего мужа Домиция всеми способами обхаживала еще женатого и не овдовевшего Гальбу, так что мать Лепиды в собрании матрон однажды изругала ее и даже ударила. (2) Более же всего он воздавал почтения Ливии Августе: и при ее жизни он пользовался ее милостью, и по ее завещанию он едва не стал богатым человеком – ему было отказано пять миллионов, самый большой подарок, но так как это было обозначено не словами, а цифрами, ее наследник Тиберий сократил этот подарок до пятисот тысяч, да и тех не выплатил.

В почетные должности вступал он раньше положенного возраста. В бытность претором он показал на Флоралиях15 невиданное дотоле зрелище: слонов-канатоходцев. Потом около года управлял провинцией Аквитанией16. Затем он был очередным консулом17 в течение шести месяцев, причем случилось так, что в этой должности предшественником его был Луций Домиций, отец Нерона, а преемником – Сальвий Отон, отец Отона – видимое предвестие того, что в будущем он станет императором в промежутке между сыновьями обоих. (2) Гай Цезарь назначил его легатом Верхней Германии на место Гетулика18.
Прибыв к легионам, он на следующий же день запретил солдатам рукоплескать на происходившем в это время празднике, письменным приказом велев всем держать руки под плащом. Тотчас по лагерю пошел стишок:

Этот Гальба – не Гетулик: привыкай, солдат, служить!

(3) С той же суровостью запретил он и просьбы об отпуске. Воинов – и ветеранов, и новобранцев – он закалил постоянным трудом; варваров, прорвавшихся уже до самой Галлии, он остановил, а в присутствии самого Гая показал и себя, и легионы так хорошо19, что из бесчисленных войск, собранных со всех провинций, ни одно не получило больше похвал и больше наград. Сам же он особенно отличился тем, что, проведя полевые учения со щитом на руке, он после этого пробежал за колесницей императора целых двадцать миль20.

При известии об убийстве Гая многие советовали ему воспользоваться случаем, но он предпочел остаться в стороне. Этим он снискал великое расположение Клавдия, был принят в круг его друзей и достиг такого почета, что из-за его внезапной и тяжкой болезни был отсрочен даже поход в Британию. Он получил без жребия на два года проконсульство в Африке21, чтобы навести порядок в этой провинции, неспокойной из-за внутренних раздоров и из-за восстания варваров; и он навел порядок с усердной строгостью и справедливостью даже в мелочах. (2) Один солдат в походе воспользовался недостатком продовольствия, чтобы продать за сто денариев меру пшеницы – остаток своего пайка; его уличили, и Гальба запретил кормить его, когда он останется без хлеба; солдат умер с голоду. А в суде, разбирая спор о вьючном муле, где ни одна сторона не могла убедительно доказать свою собственность ни доводами, ни свидетельствами и установить истину было трудно, он велел отвести мула с завязанными глазами к обычному водопою, там развязать его, и к кому он побежит от воды, тому его и отдать.

За эти свои заслуги в Африке и прежние в Германии он получил триумфальные украшения и был избран жрецом в три коллегии сразу – в число квиндецимвиров, тициев и августалов22. И с этих пор почти до середины правления Нерона жил он по большей части на покое, и даже на прогулки выезжал не иначе, как имея при себе миллион золотом23 в соседней повозке.
Наконец, когда он был в городе Фундах, он получил назначение в Тарраконскую Испанию. (2) И случилось что когда он явился в провинцию и приносил жертвы в общинном храме, то у мальчика-служителя, стоявшего с кадильницей, все волосы вдруг стали седыми – и некоторые увидели в этом знак смены правителей, будто за молодым придет старик, то есть за Нероном Гальба. А немного спустя в Кантабрии молния ударила в озеро и там нашли двенадцать секир – недвусмысленный знак верховной власти.

Управлял он провинцией восемь лет, но непостоянно и по-разному. Поначалу он был суров и крут и не знал даже меры в наказаниях за проступки. Так, одному меняле за обман при размене денег он отрубил руки и гвоздями прибил его к столу, опекуна, который извел ядом сироту, чтобы получить после него наследство, он распял на кресте; а когда тот стал взывать к законам, заверяя, что он – римский гражданин, то Гальба, словно облегчая ему наказание, велел ради утешения и почета перенести его на другой крест, выше других и беленый. Но постепенно он впал в бездеятельность и праздность, так как не хотел давать Нерону никаких поводов и так как, по его словам, никого нельзя заставить отчитываться в бездействии.
(2) Он правил суд в Новом Карфагене24, когда узнал о восстании в Галлии: его просил о помощи аквитанский легат. Потом пришло письмо и от Виндекса с призывом стать освободителем и вождем рода человеческого25. После недолгого колебания он это предложение принял, побуждаемый отчасти страхом, отчасти надеждою. С одной стороны, он уже перехватил приказ Нерона о своей казни, тайно посланный прокураторам, с другой стороны, ему внушали бодрость благоприятные гаданья и знаменья, а также пророчества одной знатной девицы – тем более что в это время жрец Юпитера Клунийского по внушению сновидения вынес из святилища точно такие же прорицания, точно так же произнесенные вещей девою двести лет назад; а говорилось в них о том, что будет время, когда из Испании явится правитель и владыка мира.

И вот, словно собираясь дать свободу рабам, он взошел на трибуну; выставив перед собою множество изображений тех, кто был осужден и казнен Нероном, выведя за собою знатного мальчика, сосланного на ближний из Балеарских островов и нарочно для этого вызванного, он произнес горестную речь о положении государства, его приветствовали императором, и тогда он объявил себя легатом сената и римского народа. (2) Отменив судебные дела, он стал набирать из жителей провинции легионы и вспомогательные войска вдобавок к своему прежнему войску – одному легиону, двум конным отрядам и трем когортам26. Из старейших и разумнейших граждан местной знати он учредил подобие сената и при всякой надобности совещался с ними о важных делах. (3) Из всаднического сословия он избрал юношей, которые, не лишаясь золотых перстней, должны были именоваться "добровольцами"27 и вместо солдат нести стражу при его опочивальне. А по провинциям он разослал эдикты, призывая всех и каждого присоединяться к нему и кто как может помогать общему делу. (4) Около того же времени при укреплении города, где назначил он сбор войскам, был найден перстень древней работы с резным камнем, изображавшим Победу с трофеем28; а тотчас затем море принесло в Дертозу александрийский корабль с грузом оружия, без кормчего, без моряков, без путешественников, так что никто уже не сомневался, что война начинается правая, священная и под покровительством богов.
Вдруг внезапно и неожиданно все едва не пришло в расстройство. (5) Один из конных отрядов стал жалеть о нарушении присяги и при приближении Гальбы к лагерю попытался от него отложиться – с трудом удалось его удержать в повиновении. А рабы, которых с коварным умыслом подарил Гальбе вольноотпущенник Нерона, едва не закололи его в узком переходе по пути в баню – его спасло, что они стали ободрять друг друга не упускать случая, их спросили, о каком случае идет речь, и пыткой вынудили признание.

Ко всем этим несчастьям прибавилась и гибель Виндекса – это потрясло Гальбу больше всего и, словно обреченный, он готов был наложить на себя руки.
Но когда подоспели гонцы из Рима и он узнал, что Нерон погиб и все присягнули ему, тогда он сложил звание легата, принял имя Цезаря и выступил в путь, одетый в военный плащ, с кинжалом, висящим на груди, – тогу он надел лишь тогда, когда убиты были затевавшие новый заговор в Риме начальник преторианцев Нимфидий Сабин, а в Германии и Африке – легаты Фонтей Капитон и Клодий Макр.

В пути ему предшествовала молва о его свирепости и скупости. Говорили, что города Испании и Галлии, медлившие к нему примкнуть, он наказывал тяжкими поборами или даже разрушал их стены, а их наместников и чиновников казнил с женами и детьми; что, когда в Тарраконе ему поднесли золотой венок в пятнадцать фунтов весом из древнего храма Юпитера, он отдал его в переплавку и взыскал с граждан три унции золота, которых недостало. (2) Эти слухи он подтвердил и умножил при вступлении в Рим29. Так, моряков, которых Нерон из гребцов сделал полноправными гражданами, он заставил вернуться к прежнему состоянию, а когда они стали отказываться, настойчиво требуя орла и значков30, он выпустил на них конников и, разогнав, казнил каждого десятого. Отряд германцев31, издавна служивших у цезарей телохранителями и не раз на деле доказавших свою преданность, он распустил и без всякой видимой причины отправил на родину, так как заподозрил их в сочувствии Гаю Долабелле, чьи сады были рядом с их лагерем. (3) В насмешку над ним рассказывали – справедливо ли, нет ли, – будто однажды при виде роскошного пира он громко застонал; будто очередному управителю, поднесшему ему краткую сводку расходов, он за старание и умение пожаловал блюдо овощей; и будто флейтисту Кану, восторгаясь его игрой, он подарил пять денариев32, вынув их собственной рукой из собственного ларца.

Поэтому прибытие его не вызвало большой радости. Это обнаружилось на ближайших зрелищах: когда в ателлане запели знаменитую песенку: "Шел Онисим из деревни"33, то все зрители подхватили ее в один голос и несколько раз повторили этот стих с ужимками.

Вот почему любили и уважали его больше, когда он принимал власть, чем когда стоял у власти34. Правда, многие его поступки обнаруживали в нем отличного правителя; но его не столько ценили за эти качества, сколько ненавидели за противоположные.
(2) Полную власть над ним имели три человека – они жили вместе с ним на Палатине, никогда его не покидали, и народ называл их его дядьками. Это были: Тит Виний, его испанский легат, безудержно алчный; Корнелий Лакон, из судебного заседателя ставший начальником преторианцев, нестерпимо тупой и спесивый35; вольноотпущенник Икел, только что награжденный золотым кольцом и прозвищем Марциана и уже домогающийся высшей из всаднических должностей36. Этим то негодяям, с их различными пороками, он доверял и позволял помыкать собою так, что сам на себя не был похож – то слишком мелочен и скуп, то слишком распущен и расточителен для правителя, избранного народом и уже не молодого.

(3) Некоторых видных граждан из обоих высших сословий он по ничтожным подозрениям казнил без суда. Римское гражданство даровал он редко, а право трех детей37 – всего один или два раза, да и то лишь на известный ограниченный срок. Судьи просили его прибавить им шестую декурию – он не только отказал, но и отнял у них дарованное Клавдием позволение не собираться на суд зимою, в начале года.

Думали даже, что он собирается ограничить сенаторские и всаднические должности38 двухгодичным сроком и давать их только тем, кто уклоняется и избегает их. Щедрые дары Нерона он взыскал с помощью пятидесяти римских всадников, оставив владельцам лишь десятую часть: даже если актеры или атлеты подарки свои продали, а деньги истратили и не могли выплатить, то проданные подарки отбирались у покупщиков. (2) И напротив, своим друзьям и вольноотпущенникам он позволял за взятку или по прихоти делать что угодно – облагать налогом и освобождать от налога, казнить невинных и миловать виновных. Даже когда народ потребовал от него казни Галота и Тигеллина, он из всех клевретов Нерона не тронул лишь этих двух, самых зловредных, и вдобавок пожаловал Галота важной должностью, а за Тигеллина39 попрекнул народ жестокостью в своем эдикте.

Всем этим он вызвал почти поголовное недовольство во всех сословиях; но едва ли не более всех ненавидели его солдаты. Дело в том, что начальники40 обещали им небывалые подарки, если они присягнут ему заочно, а он не только не выполнял их обещаний, но даже гордился не раз, что привык набирать, а не покупать солдат; и этим он восстановил против себя все войска по всем провинциям. Среди преторианцев он к тому же возбудил страх и негодование тем, что многих увольнял в отставку по подозрению в соучастии с Нимфидием. (2) Но громче всех роптали легионы Верхней Германии, обманутые в ожидании наград за услуги в войне против галлов и Виндекса. Поэтому они первые нарушили покорность: в январские календы они отказались присягать кому-нибудь, кроме сената, и тут же решили отправить к преторианцам послов с вестью, что им не по нраву император, поставленный в Испании, – пусть лучше преторианцы сами выберут правителя, который был бы угоден всем войскам.

Услышав об этом, Гальба решил, что недовольство вызывает не столько его старость, сколько бездетность; и вот неожиданно он вывел из приветствовавшей его толпы Пизона Фруги Лициниана, молодого человека, знатного и видного, давнего своего любимца41, которого всегда писал в завещании наследником своего имущества и имени, – он назвал его своим сыном, привел в лагерь и пред воинской сходкою усыновил. Однако и тут он ни слова не сказал о подарках и этим дал Марку Сальвию Отону удобный случай осуществить свой замысел шесть дней спустя42.

Многие знаменья одно за другим еще с самого начала его правления возвещали ожидавший его конец. Когда на всем его пути, от города к городу, справа и слева закалывали жертвенных животных, то один бык, оглушенный ударом секиры, порвал привязь, подскочил к его коляске и, вскинув ноги, всего обрызгал кровью; а когда он выходил из коляски, телохранитель под напором толпы чуть не ранил его копьем. Когда он вступал в Рим и затем на Палатин, земля перед ним дрогнула и послышался звук, подобный реву быка. (2) Дальнейшие знаки были еще ясней. Для своей Тускуланской Фортуны он отложил из всех богатств одно ожерелье, составленное из жемчуга и драгоценных камней, но вдруг решил, что оно достойно более высокого места, и посвятил его Венере Капитолийской; а на следующую ночь ему явилась во сне Фортуна, жалуясь, что ее лишили подарка, и грозясь, что теперь и она у него отнимет все, что дала. В испуге он на рассвете помчался в Тускул, чтобы замолить сновидение, и послал вперед гонцов приготовить все для жертвы; но, явившись, нашел на алтаре лишь теплый пепел, а рядом старика в черном, с фимиамом на стеклянном блюде и вином в глиняной чаше43. (3) Замечено было также, что при новогоднем жертвоприношении у него упал с головы венок, а при гадании разлетелись куры; и в день усыновления при обращении к солдатам ему не поставили должным образом на трибуну военное кресло, а в сенате консульское кресло подали задом наперед.

Наконец, утром, в самый день его гибели, гадатель при жертвоприношении несколько раз повторил ему, что надо остерегаться опасности – убийцы уже близко.
Вскоре затем он узнал, что Отон захватил лагерь. Многие убеждали его скорей поспешить туда же, пока еще была возможность своим присутствием и влиянием одолеть соперника; но он предпочел не покидать дворца и только окружить себя стражей из легионеров, которые стояли по городу в разных местах. Однако он надел полотняный панцирь, хотя и не скрывал, что против стольких клинков это не защита.

(2) Все же он вышел из дворца, поверив ложным слухам, которые нарочно распространяли заговорщики, чтобы выманить его в людное место. Некоторые уверяли даже, что все уже кончено, что мятежники подавлены и что остальные войска уже стекаются поздравить его, готовые во всем ему повиноваться. Уверенный в своей безопасности, он вышел на улицу, чтобы их встретить; когда какой-то солдат44 ему похвастался, что убил Отона, он только спросил: "По чьему приказанию?" Так он дошел до форума. Сюда уже прискакали, разгоняя уличную толпу, те всадники, которым поручено было его убить. Увидев его издали, они придержали коней, а потом пустились на него вскачь и, всеми покинутого, изрубили.

Некоторые сообщают, что при первом замешательстве он крикнул: "Что вы делаете, соратники? Я ваш и вы мои!.." – и даже обещал им подарки. Но большинство утверждает, что он сам подставил им горло и велел делать свое дело45 и разить, если угодно. Удивительнее всего то, что никто из присутствующих не попытался помочь императору, и все вызванные на помощь войска не послушались приказа, за исключением лишь германских ветеранов: благодарные за недавнюю заботу об их больных и слабых46, они бросились на помощь, но по незнанию мест пустились дальним обходным путем и опоздали.
(2) Убит он был у Курциева озера47 и там остался лежать; наконец, какой-то рядовой солдат, возвращаясь с выдачи пайка, сбросил с плеч мешок и отрубил ему голову. Так как ухватить ее за волосы было нельзя, он сунул ее за пазуху, а потом поддел пальцем за челюсть и так преподнес Отону; а тот отдал ее обозникам и харчевникам, и они, потешаясь, носили ее на пике по лагерю с криками: "Красавчик Гальба, наслаждайся молодостью!" Главным поводом к этой дерзкой шутке был распространившийся незадолго до этого слух, будто кто-то похвалил его вид, еще цветущий и бодрый, а он ответил:

"...Крепка у меня еще сила!"48

Затем вольноотпущенник Патробия Нерониана купил у них голову за сто золотых и бросил там, где по приказу Гальбы был казнен его патрон. И лишь много позже управляющий Аргив похоронил ее вместе с трупом в собственных садах Гальбы по Аврелиевой дороге.

Росту он был среднего, голова совершенно лысая, глаза голубые, нос крючковатый, руки и ноги искалеченные подагрой до того, что он не мог ни носить подолгу башмак, ни читать или просто держать книгу. На правом боку у него был мясистый нарост, так отвисший, что его с трудом сдерживала повязка.

Ел он, говорят, очень много, и зимой начинал закусывать еще до света, а за обедом съедал столько, что объедки49 приказывал убирать у него из-под рук, обносить кругом и раздавать прислужникам. Похоть он испытывал больше к мужчинам, притом к взрослым и крепким: говорят, что когда Икел, давний его наложник, принес ему в Испанию весть о гибели Нерона, он не только нежно расцеловал его при всех, но и тотчас попросил его приготовиться к объятиям, а потом увел.

Умер он на семьдесят третьем году жизни и на седьмом месяце правления. Сенат при первой возможности постановил воздвигнуть ему статую на ростральной колонне в том месте форума, где он был убит; но Веспасиан отменил постановление, полагая, что Гальба из Испании подсылал к нему в Иудею убийц.