Соловьев С. История России с древнейших времен

ОГЛАВЛЕНИЕ

Том 19. Глава I. Окончание царствования императрицы Екатерины I Алексеевны (окончание)

Дела внешние.- Персидская война.- Мнение Остермана о персидских делах.- Князь Василий Владимирович Долгорукий назначен главнокомандующим.- Его донесения.- Дела турецкие.- Неудачи турок в Персии.- Деятельность Долгорукого.- Внушения французского посланника туркам.- Отношения России к Франции.- Ганноверский союз.- Появление английской эскадры у русских берегов в угрожающем положении.- Союз России с Австриею.-Дела польские.- Торнское дело.-Деятельность комиссара Рудаковского в Могилеве.-Дела курляндские.-Посольство Ягужинского в Польшу.- Дела шведские; отправление в Стокгольм князя Василия Лукича Долгорукого.- Приступление Швеции к ганноверскому союзу.- Отношения к Дании.- Отношения к Пруссии.- Общий взгляд на внешние отношения России при Екатерине I.- Вопрос о престолонаследии.- Мнение Остермана о соглашении интересов.- Герцог голштинский, епископ любский-жених цесаревны Елисаветы.- Заботливость о войске.- Меншиков переходит на сторону великого князя Петра.- Движение противной стороны.- Дело Девьера.- Завещание Екатерины.- Кончина ее.- Провозглашение великого князя Петра Алексеевича императором.

В сентябре собран сейм и, несмотря на уверения благонамеренных, что русская партия сильнее, председателем сейма, или ландмаршалом, был избран граф Горн. Головин приписывал это торжество противной партии раздаче больших сумм. «А которым от меня дачи происходили,- писал он,- и те все зело твердо и непоколебимо спорили». Головин доносил, что при этих выборах ни одного знатного лица не было на стороне Горна, дало перевес мелкое шляхетство и офицерство, подкупленное деньгами, и если бы известная сумма пришла из России месяцем прежде, то большую часть офицерства и дворянства можно было бы склонить к русской партии. Потерпевши неудачу в дворянском сословии, Головин обратился к купеческому, которому дал некоторую сумму и обещал большую; купцы обещали склонить сословие духовное и крестьянское; вся эта вербовка депутатов, по расчету Головина, не должна была стать дороже 5000 червонных. Герцог голштинский писал к своему министру в Стокгольм, чтобы выдал генерал-майору Ставлю 500 рублей на раздачу мелкому дворянству и офицерству; но у голштинского министра не было денег, и Головин счел полезным выдать 500 рублей своих.

Видя такое затруднительное положение дел. в Петербурге решили отправить в Стокгольм искуснейшего дипломата князя Василия Лукича Долгорукого, как скоро он возвратится из Курляндии; рассуждали, что надобно действовать подкупами, если же не удастся, то сильно протестовать. В заседании Тайного совета 6 августа определено послать в Швецию вексель в 20000 рублей на раздачу шляхетству и другим мелким персонам, которые скудны, а силу имеют, а прочим главным обещать знатные подарки, если они сделают пожеланию русского двора. Князю Долгорукому определено давать по 100 рублей на день, на ливрею и экипаж отпустить 11000 рублей, отпустить обои на одну комнату, сервиз серебряный. Императрица от себя обещала отпустить портрет свой и разных вин, также балдахин, тот самый, который был в Академии, когда императрица недавно там присутствовала, «рассуждать изволила, что не надобно робко с Швециею поступать».

Князь Василий Лукич нашел в Стокгольме два враждебных лагеря один против другого: одна партия тянула Швецию в ганноверский союз, другая, доброжелательная в глазах русского посланника, не хотела этого союза. Сначала могло казаться, что силы обеих партий находятся в равновесии, но скоро опытный дипломат начал удостоверяться, что «доброжелательные» слабее. Одним из самых доброжелательных был Цедергельм, но он показался Долгорукому «человеком остроты не пущей», как называют, добрым человеком; Гепкин оказался поострее; с Велингом нельзя было говорить ни о каком деле, потому что к нему приставлены были два офицера: он был обвинен королем в том, что в 1722 году побуждал его занять у прусского короля деньги и заложить остров Вольгаст. «Говорят,- писал Долгорукий,- что острее всех здесь граф Горн, только я его еще не видал, а из доброжелательных никого нет большой остроты; королева здешняя, как говорят, русского народа очень не любит». 25 ноября Долгорукий писал: «Третьего дня мне сказано, что король в тот самый день говорил одному из сенаторов: «Скажите мне сущую правду, какие партии составляются здесь против меня и какими способами русская государыня хочет лишить меня престола?» Сенатор отвечал, что он ничего об этом не знает и не слыхал. Ваше величество, из этого изволите усмотреть, какие со стороны России опасности королю внушены, и если он такое мнение имеет, то как его склонить к постоянной с вашим величеством дружбе? Я для этого намерен после аудиенции искать случаев, как бы мне чаще с королем видеться и внушить ему, что он совершенно безопасен со стороны вашего величества, а потом стану ему показывать, какая опасность грозит ему от короля английского; только, как я слышу, король мнителен от природы и верит людям малознающим, которые при нем; с чужестранцами в разговоры глубокие не входит, только разве что выслушает; однако я буду случая искать ему самому обо всем донести, а через людей нельзя, потому что еще никого не знаю. Надеюсь, что аудиенциею моею здесь не замедлят и что я успею съездить с визитами не только к мужчинам, но и к дамам и, отдав визиты, могу их звать к себе. Я намерен был вчерашнего числа торжествовать тезоименитство вашего императорского величества и делал к тому приготовления, особенно намерен был для подлого народа пустить вино; но некоторые из здешних мне сказывали, будто король для того аудиенцию откладывал, чтобы я не устраивал этого торжества и особенно чтоб подлого народа не ласкал; хотя я королевского намерения подлинно не знаю, но, как только я об этом услышал, тотчас распустил слух, что торжество отложено и будет устроено дней десять спустя после аудиенции. Иначе мне было сделать нельзя, потому что ни одна дама ко мне не поехала бы, пока я не сделал бы им визитов, а визитов частным лицам прежде королевской аудиенции сделать нельзя».

29 ноября была наконец аудиенция. Для произведения сильного впечатления Долгорукий подарил золотую шпагу королевскому капитану, который привез его на яхте, капитан-поручику - серебряную посуду, рядовым матросам дал по два червонных, унтер-офицерам - по шести. Все остались очень довольны; шпагу король велел принести к себе и рассматривал. «Мое намерение,- доносил Долгорукий,- чтоб короля и особенно Горна, который здесь всемогущ, отвратить от английской стороны; если же этого нельзя, то по крайней мере смягчить, чтоб на нынешнем сейме не приступили к ганноверскому союзу; для того я намерен к Горну привязаться всевозможными способами, чтоб увидать, нельзя ли как-нибудь с ним сделать по моему намерению; но и других способов помешать союзу не упущу. До сих пор король обходится со мною милостиво и говорит со мною чаще, чем с другими, однако о посторонних делах; у Горновой жены я дважды был и тут видел Горна одного, начал с ним говорить о деле, но окончить не мог. Барон Спар, министр шведский при дворе английском, нарочно из Англии приехал сюда для сейма; как мне сказано, король английский дал ему 5000 фунтов стерлингов для склонения здесь к союзу. Я не раз говорил с ним против союза, бывали разговоры более часа и споры великие; потом Спар у меня обедывал, и я у него однажды. Это мое поведение относительно короля, Горна и Спара возбудило было подозрение в некоторых из доброжелательных; но я главным из них объяснил, для чего я то делаю и что я прислан не праведных спасти, а грешных: не смогу их оттянуть к моей стороне, то, быть может, наведу на них подозрение у их единомышленников тем, что они со мною ласково обходятся. Противная сторона очень сильна, особенно Горном и двором; английские деньги, говорят, раздаются здесь в большом количестве не только частным людям, но и сам король, говорят, получает пенсию от английского короля; Горн, говорят, получил 160000 рублей, а доброжелательная партия очень слаба и состоит из людей робких, поэтому я принужден здесь сильнее действовать и говорить, ибо преданные нам люди говорить не смеют, главные более других опасаются. Король пригласил меня ездить с ним на медвежью охоту, и я приготовился; мне сказали, что это знак милости и что всего удобнее говорить с его величеством о делах во время охоты. Здешний двор несравненно хуже датского, начиная с главных, большинство люди посредственные, а есть такие, что с трудом и говорят. Горн показался мне человек острый и лукавый; надобно с ним будет обходиться умеючи и зацеплять его тем, к чему он склонен и что ему надобно, а силою одолеть его очень трудно. Здешний сейм очень похож на ярмарку: все торгуются и один про другого рассказывает, кому что дано; только смотрят, чтоб на суде нельзя было изобличить, ибо наказание - смертная казнь».

Только 13 декабря Долгорукий начал праздновать именины императрицы: в этот день обедали у него сенаторы, иностранные министры и другие знатные особы с женами, а 15 числа был бал и машкара: начался в 5 часов пополудни и кончился в 5 часов пополуночи; позвано было 500 человек обоего пола, все без исключения, которые могли входить в «знатные компании», и все ужинали; графини Горн и Делагарди были выбраны - одна королевою бала, а другая - вице-королевою; после ужина хозяин послал спросить обеих дам, примут ли они от него подарок, но обе отказались.

Ни обед, ни бал с машкарой не помогали. Когда Долгорукий потребовал конференций, то для переговоров с ним назначили людей противной партии, которые спрашивали, для чего в нынешнем году так сильно вооружили русский флот? Зачем привелено 40000 войска в Петербург? Зачем готовили сухари с такою поспешностию, что не было ни одного лучшего дома, чтобы их не пекли? Жаловались, что слышали не только словесные, но и письменные угрозы со стороны русской государыни. Те из приверженцев ганноверского союза, которые не хотели разрывать и с Россиею, толковали, что эта держава не имеет никакой причины считать вступление Швеции в ганноверский союз таким противным для себя делом, потому что Швеция, находясь в дружбе с английским королем, может через него добиться удовлетворения герцогу голштинскому в шлезвигском деле и примирить Россию с Англиею. Главами ганноверской партии были Горн, Делагарди и фон Кохен. Двое последних, по словам Долгорукого, готовы, как раскольники, отдать сжечь себя живыми за короля английского, а Делагарди, как говорили, получал из Англии ежегодную пенсию в 4000 фунтов. Горн поехал на Святки в деревню и взял с собою двоих лучших членов секретной комиссии, Белке и Левенгаупта, чтоб уговаривать их к ганноверскому союзу: одному обещал деревню в Бременской области в 30000 рублей, другому - фельдмаршальский жезл.

Английская, или ганноверская, партия перевешивала потому, что в ней были способные и энергичные люди, чего недоставало русской партии. Ганноверская партия не пренебрегала никакими средствами: в залу, где собиралась секретная комиссия, подкинуто было извещение о заговоре, целию которого лишить короля и королеву престола и возвести на него герцога голштинского, причем прописаны были имена заговорщиков - членов русской партии. Людей, не принадлежавших ни к какой партии, застращиваниями заставляли приставать к ганноверской; одним внушали, что когда герцог голштинский будет возведен на престол, то у них отберут их земли и раздадут другим, указывая, кому именно раздадут; другим шептали, что отнимут у них чины. «Я никак не думал встретить здесь такие затруднения,- писал Долгорукий в январе 1727 года.- Главное затруднение состоит в том, что все важные дела решаются в секретной комиссии, а с членами ее говорить никак нельзя, потому что им под присягою запрещено сноситься с иностранными министрами; король в рассуждения о важных делах не входит, а с вельможами, которые хотят приступить к ганноверскому союзу, говорить нечего: легче турецкого муфтию в христианскую веру обратить, чем их отвлечь от ганноверского союза; всякое дело и слово надобно закоулками проводить до того места, где оно надобно». В начале февраля Долгорукий писал: «Были у меня две особы из доброжелательных и ради самого бога просили, чтоб я именем вашего величества обещал субсидии, ибо только одним этим способом можно помешать акцессии: Горн берет верх только представлением, что Швеция находится в крайней бедности, а король английский обещает субсидию безусловно». Долгорукий находился в затруднительном положении: он имел указ обещать субсидии только в том случае, когда бы Швеция согласилась вместе с Россиею вступить в шлезвигское дело; но если упомянуть об этом условии, то можно было все дело испортить, ибо придворная партия закричала бы, что Россия вовлекает Швецию в войну; сказать неопределенно, что получат субсидии, если вступят с Россиею в какое-нибудь общее дело для собственной пользы, станут привязываться, в чем состоит эта общая польза; а если не объявить точно и определенно, то станут говорить, что русский посланник их только обманывает для отвлечения от акцессии. «Дело такое трудное,- писал Долгорукий,- что я до сих пор не найду к нему приступа». Долгорукий нашел такой приступ, что обещал неопределенные субсидии, но не получил никакого ответа на свое предложение.

В марте ганноверская партия достигла своей цели. Некоторые члены секретной комиссии, взявшие русские деньги, противились акцессии; Горн решился перекупить их и дня в три уладил дело; небогатым купцам и сельским священникам дали по пяти сот и по тысяче червонных. Употребивши это могущественное средство, Горн держал членов секретной комиссии от семи часов утра до восьми пополудни и довел дело до того, что вместо удовлетворения герцогу голштинскому за Шлезвиг, чего прежде упорно требовала комиссия, согласились довольствоваться одними добрыми услугами Франции и Англии и тут ограничились словесными обещаниями, потому что министры французский и английский отказались внести этот пункт в договор, ибо короли их обязались прежде удерживать Шлезвиг за Даниею; согласились отпустить за границу шведские войска в числе 8000 на помощь Англии и Франции, которые за это обещали платить субсидии в продолжение трех лет, и платить каждый год вперед по 200000 червонных; но шведское правительство просило по 300000 червонных в год и в продолжение всего времени, пока договор будет в силе. На этом дело остановилось. Долгорукий советовался с цесарским и голштинским министрами, какие теперь употребить последние средства для удержания Швеции от акцессии, и не могли ничего придумать, кроме денег. Долгорукий обещал с русской стороны платить ежегодно по сту тысяч рублей в продолжение трех лет, да столько же обещал цесарский министр от своего государя.

Но и это не помогло: акцессия была принята; король и Сенат согласились на нее. Чтоб истощить все средства сопротивления, Долгорукий и Фрейтаг, цесарский министр, раздали еще 4000 червонных, чтоб произвести по крайней мере сильный крик в полном собрании сейма. «Мало надежды,- писал Долгорукий,- чтоб могли переделать, когда уже сделано; однако увидим, что тот крик произведет».

Крик не произвел ничего: акцессия прошла окончательно на сейме. Но Долгорукого, привыкшего при Петре к уважению, с каким относились к могущественной России, особенно оскорбило невнимание шведских вельмож к предложениям представителя русской императрицы. «При других дворах, к которым я был посылан, таких необыкновенных и гордых поступков не видел,- писал он в Петербург.- Хотя я знатные субсидии от вашего величества и от цесаря обещал, однако здешние правители не только не отвечали учтивою благодарностию, но даже не отозвались ни одним словом. По таким здешнего двора гордым поступкам видится, неприлично мне здесь быть в характере, в каком я сюда прислан». В конце марта Долгорукий писал: «По всем поступкам королевским и Горновым и их партии видится, что они мыслят о войне против России; а без такого намерения, как нагло и гордо презря обязательство с вашим императорским величеством, акцессии они б не учинили и в такое тесное обязательство с королем английским не вошли, особенно в то время, когда он вам неприятель; и если они вскоре войны не начнут, то, конечно, за недостатком и невозможностию; но на все это совершенно положиться нельзя, ибо, как я слышу, усильно и неусыпно трудятся экономию и государственные доходы как возможно лучше исправить, войско, флот и все нужное к войне в доброе состояние привесть. Поэтому для всякого опасного случая нужно Выборг снабдить гарнизоном. артиллериею), амунициею и провиантом. Ежели, ваше императорское величество, повелите войска к Выборгу или к рубежам финляндским послать, всепокорно прошу, прежде нежели войска посланы будут, повелеть меня отсюда отозвать, чтоб я успел вы ехать; а ежели здесь уведают, что войска к рубежам идут, то по нынешним здешним поступкам можно опасаться, что меня здесь удержат, о чем один из друзей моих уже мне и говорил». В секретнейшей реляции Долгорукий доносил, что так как граф Горн был единственным виновником приступления Швеции к ганноверскому союзу, то нельзя не предвидеть его замыслов, которые клонятся к возвращению завоеванных Россиею провинций и к доставлению со временем шведской короны английскому принцу; некоторые из доброжелательных России лиц желают, чтоб к Выборгу скорее были присланы русские галеры с 20000 войска под предводительством фельдмаршала князя Голицына, дабы этим способом принудить к созванию нового сейма и к выбору нового маршала вместо Горна, уничтожить союз с английским королем и утвердить прежний союз с Россиею.

10 апреля в Верховном тайном совете рассуждали о шведских делах. Понятно было сильное беспокойство герцога голштинского, у которого стокгольмские события грозили отнять надежду на наследство шведского престола и на возвращение Шлезвига. Герцог говорил, что в Петербурге находится шведский капитан, который за убийство своего соперника на поединке принужден был покинуть отечество, и предлагает с четырьмя полками конницы завоевать всю Финляндию. Герцог потом советовал министрам исполнить желание австрийского посланника графа Рабутина, пригласить его на конференцию и все его предложения принимать на доношение императрице; внушал, чтобы не только на эту конференцию, но и на все другие допускался с его, герцоговой, стороны министр его, граф Бассевич. Наконец, герцог советовал писать в Швецию к князю Долгорукому, требовать от него и от тамошних доброжелателей мнения, как России поступить со Швециею по случаю присоединения ее к ганноверскому союзу. Члены Совета согласились, и Остерман сейчас же написал проект рескрипта Долгорукому; все члены одобрили проект, один Меншиков требовал добавить, чтоб посол взял от русских доброжелателей список их имений, дабы в случае войны можно было щадить их; но вопреки Меншикову в рескрипте написали, чтоб Долгорукий уведомил, как велика партия доброжелательных к России людей, предупредив их, что приступление Швеции к ганноверскому союзу заставит Россию принять сильные меры, и требовал их согласия на это.

Но прежде получения этого рескрипта Долгорукий объяснил главную причину, почему в Швеции решились порвать с Россиею и с таким презрением относились к представлениям ее посланника. «Горн и его партия,- писал Долгорукий от 13 апреля,- всякому внушают, что за акцессию от стороны вашего величества ни малейшего опасения нет и впредь не будет; а ныне в самом крайнем секрете мне сказано, что шведский министр Цедеркрейц, который при дворе вашего императорского величества, в реляции своей писал, будто при дворе вашего императорского величества между некоторыми из главных особ великие несогласия; ту его реляцию читали в секретной комиссии, и король с Горном и со всею его партиею очень обрадовались и рассуждают, что по причине этих несогласий ни малейшей опасности с русской стороны Короне Шведской быть не может. От других слышу, что и в частных письмах о том сюда пишут, и это производит здесь немалую радость и безопасность». В этом донесении Долгорукий говорил неопределенно о великих несогласиях между главными лицами, но гораздо определеннее писал он Меншикову еще в декабре 1726 года: «Для собственного вашей светлости известия не хотел я преминуть, не уведомя вашу светлость: сказывали мне человек пять или шесть, всякий за секрет, что писал сюда шведский министр Цедеркрейц, будто он имел с вами разговор, в котором будто вы изволили ему дать знать, что здешняя акцессия не весьма противна ее императорскому величеству будет, ежели Корона Шведская может исходатайствовать его королевской светлости (герцогу голштинскому) удовольствие в деле шлезвигском. Тот разговор, как я слышу, противная партия в пользу себе толкует. Прошу вашу светлость содержать сие тайно, а особливо не объявлять, что я вам доносил; я не хотел преминуть, чтоб по должности моей вашу светлость о сем не уведомить». Впоследствии было узнано о письме Меншикова к шведскому сенатору Дибену, где светлейший князь уверял, что русские министры в Стокгольме действуют против акцессии только для вида, из угождения новому союзу с цесарем, что он, Меншиков, имея в руках войско, не допустит до войны, что здоровье императрицы очень слабо и чтобы в случае ее кончины приятельские внушения его не были забыты в Швеции, когда ему понадобится какая-нибудь помощь. Меншиков сообщал Цедеркрейцу о всем происходившем в Верховном тайном совете, за что получил через него английскими деньгами 5000 червонных.

Голштинское дело сообщало особенное значение отношениям России к Дании. Когда в Копенгагене получено было известие о кончине Петра, то произвело неописанную радость, по словам резидента Ал. Петр. Бестужева: «Из первых при дворе яко генерально и все подлые с радости опилися было». Королева в тот же день в четыре церкви для нищих и в гошпитали послала тысячу ефимков под предлогом благодарности богу за выздоровление короля; но в городе повсюду говорили, что королева благодарила бога за другое, потому что король выздоровел уже неделю тому назад, да и прежде король часто и опаснее болел, однако королева ни гроша ни в одну церковь не посылала. Только король вел себя прилично и сердился на тех, которые обнаруживали нескромную радость. Радость эта происходила оттого, что ожидали смуты в России; уже мечтали о том, что цесарь даст королю инвеституру и гарантию на Шлезвиг и оба двора, как венский, так и копенгагенский, обяжутся доставить русский престол великому князю Петру Алексеевичу, что легко будет сделать, потому что шведы, поляки и турки воспользуются смутою для своих выгод. Восторг прекратился, когда следующая почта привезла известие, что Екатерина признана самодержавною императрицею безо всякой смуты. В высших кругах, впрочем, еще не теряли надежды на смуту: камергер Габель говорил публично и решительно, что через три месяца получится известие о страшной смуте в России. В этом ожидании и в надежде на то, что Россия во всяком случае будет занята персидскими, турецкими и польскими (по поводу торнской смуты) делами, королевская фамилия со всем двором находилась «в добром и веселом гуморе» и в полнейшей безопасности, так что Бестужев писал, что теперь самое удобное время предпринять что-нибудь в пользу герцога голштинского. Даже известие, что русский флот приготовляется к походу, не произвело впечатления; при дворе говорили: «Мы уже привыкли, что русский флот каждое лето воду мутит, выходя в море для обучения компасу и навигации».

Но в мае «добрый и веселый гумор» исчез по тревожным вестям из Петербурга от датского резидента при тамошнем дворе Вестфалена: пушки, которые было уже начали свозить с кораблей в арсенал, опять поворотили на корабли, которые были приготовлены наспех, без достаточного числа матросов. Слабая Дания находилась в самом затруднительном положении: Англия и Франция предлагали помощь против России, но за то требовали вступления в ганноверский союз, а, с другой стороны, присылал цесарь с обещаниями действовать в пользу Дании, если она обяжется не давать никому своих войск, кроме него, за субсидию; нужна была помощь Англии и Франции, и страшно было отвергнуть предложение цесаря, который мог соединиться с Россиею и Швециею. Решили тянуть время, и если с русской стороны не будет нападения, то не вступать ни с кем в обязательства, при первом же появлении русского флота у датских берегов вступить в союз с Англиею и Франциею. Но ганноверские союзники не могли успокоиться на таком решении Дании; они представляли ей, что бояться нечего, если она вступит в их союз: Пруссия и Голландия - в числе союзников, Швецию уговорят непременно приступить к нему; с другой стороны, Англия и Франция употребят все усилия поднять турок против России, против которой вооружится и Швеция для возвращения завоеванных у нее провинций.

Осенью, когда русский флот возвратился в Ревель, Бестужев имел разговор с канцлером графом Гольстом. «Для чего,- говорил резидент,- Дания каждый год тратится на вооружение флота по ложным внушениям, будто русский флот выходит из своих гаваней с враждебными против Дании намерениями? Кажется, датский двор может ясно видеть, что русский флот выходит в море только для упражнений». «Что же делать? - отвечал Гольст.- Мы не можем помешать, чтоб русский флот не выходил в море для упражнений, а между тем ежегодный выход его возбуждает здесь подозрения, и мы не можем не принимать мер предосторожности». «Лучше было бы обоим государям вступить в соглашение; этим средством Дания скорее достигнет безопасности, чем вступлением в разные союзы»,- заметил Бестужев. Канцлер отвечал, что Дания ни в какие союзы не вступает и предпочитает дружбу русской государыни, желая возобновить ее и утвердить древним союзом. «Датская дружба,- говорил Гольст,- для России надежнее, чем какая-нибудь другая; притворство другой новой дружбы со временем окажется, когда турки вооружатся против России; Дания же всегда желала, чтоб Россия была сильнее своих соседей; для собственных интересов Дания не может соперничать с Россиею». Приятели внушали Бестужеву, что если обер-секретарю иностранных дел фон Гагену дать тысячу червонных и четыре тысячи посулить да канцлеру графу Гольсту посулить 20000 червонных, то эти деньги более принесут пользы герцогу голштинскому, чем 50 русских линейных кораблей в Балтийском море, потому что датский король охотнее вступит в соглашение с Россиею и останется нейтральным, чем пристанет к какой-нибудь стороне. Но в России считали делом очень трудным уладиться с датским двором насчет шлезвигского дела и не хотели тратиться по-пустому; ждали, чтоб Дания сделала первый шаг и указала какой-нибудь выход из затруднения.

Весною 1726 года на датских водах явился английский флот, и Бестужев приметил, что король и весь двор чрезвычайно обрадовались гостям, избавлявшим их от беспокойства насчет прогулки русского флота. Ганноверский министр Ботмар, встретившись при дворе с Бестужевым, спросил его, видел ли он английский флот, и стал хвалить его: «Прекрасный флот!» «Этого флота я еще не видал,- отвечал Бестужев,- но тот флот, который в 1721 году возвращался от берегов Швеции в Англию, я видел; зачем теперь флот сюда пришел, разве где-нибудь война?» «В Петербурге делаются большие военные приготовления»,- сказал Ботмар. Бестужев отвечал ему, что по Адмиралтейскому уставу Петра Великого треть флота ежегодно должна выходить в море для упражнений. «Везде слышно об угрозах, которые переносить нельзя»,- возразил Ботмар. Бестужев доносил в Петербург, что с появлением английского флота все стали чуждаться его, резидента, как зачумленного.

Осенью английская эскадра возвратилась, не тронувши русского флота. Это обстоятельство и союз России с Австриею удержали Данию от приступления к ганноверскому союзу; и когда весною 1727 года английская эскадра опять появилась на датских водах и английский адмирал требовал, чтоб датский флот соединился с его флотом, то получил отказ; при этом Бестужев узнал о донесениях Вестфалена из Петербурга, что с русской стороны не будет против Дании никакого неприятельского поступка.

Прусский король Фридрих-Вильгельм I прослезился, когда граф Александр Головкин объявил ему о кончине Петра, и уверял, что будет продолжать дружбу и к его преемнице. «Я по смерти своего дражайшего друга хочу показать свою верность»,- сказал король и стал носить траур даже в Потсдаме, чего никогда не делывал; всем велел носить траур четверть года, тогда как по других государях носили только шесть недель. На вопрос своего посланника в Петербурге Мардефельда, как ему носить траур, король отвечал: «Как по мне». Головкин писал императрице: «При нынешних конъюнктурах надобно дорожить дружбою короля прусского, и если ваше величество изволите принять какие-нибудь меры к продолжению взаимной дружбы, то имею надежду успеть в этом, особенно если со стороны вашего величества будет сделано королю что-нибудь угодное, именно присылкою нескольких великанов, потому что этим способом и при блаженной памяти императоре важные дела были исправлены; и другие государства этим же способом его склоняют». Король сам предложил заключить оборонительный союз между Россиею и Пруссиею и особенно обращал внимание Екатерины на Польшу. «Надобно нам между собою ближайшим образом согласиться,- говорил он Головкину,- надобно откровенно друг другу объявить свое мнение, ибо легко может случиться, что король польский осуществит свои вредные замыслы, и тогда трудно и поздно будет препятствовать, надобно заранее обо всем между собою согласиться: недаром саксонские полки приготовляются, какие-нибудь злые замыслы имеют». Фридрих-Вильгельм велел объявить саксонскому посланнику, что если через девять дней саксонский двор не объявит подлинного намерения о приготовлениях своих войск, то прусское войско соберется при саксонской границе. «Если саксонцы,- говорил король Головкину,- несмотря на то, вступят в свои лагери близ моих границ, то я прямо на них пойду, и, потом что сделается, не я буду виноват и все потери с них требовать буду. Саксонцы такой народ, что им отнюдь ни в чем верить нельзя; но если б какое другое соседнее государство войско свое сбирало, например если б ваших войск собралось хотя бы сто тысяч при самых моих границах, то я бы ни малейшего подозрения не имел, потому что я ничего от вас не опасаюсь».

Саксонский двор уступил и велел своему посланнику объявить Фридриху-Вильгельму, что не будет больше собирать полков на бранденбургских границах. Король успокоился; но летом 1725 года пришла грамота от английского короля, что Россия вооружает флот против Дании, в пользу герцога голштинского и потому Пруссия, гарантировав Дании Шлезвиг, обязана помочь и в этом случае дипломатическим путем, а в случае нужды и войском. Ответная грамота прусского двора была «в генеральных и прикрытых терминах, чтобы английский двор не мог ни за явный отказ, ни за обещание принять». Но Европа поделилась на два союза - англо-французский и австро-испанский; Фридрих-Вильгельм отправился в Ганновер для свидания с английским королем и по возвращении объявил Головкину: «Так как венский двор с Испаниею) вступил в тесный союз и другие католические державы к этому союзу приглашает, то король английский нашел нужным образовать другой сильный союз, и я вступил в этот союз, который имеет Главною целию сохранение вестфальского и оливского договоров; но уверяю вас, что в этом новом союзе нет ничего предосудительного русским интересам, и все желают, чтоб и Россия в него вступила, того же особенно желаю и я». Россия не приступала к ганноверскому союзу, но это не мешало Фридриху-Вильгельму сохранять с нею дружественные отношения; он объявлял, что с Англиею и Франциею он только в оборонительном союзе и очень рад быть в таком же союзе с Россиею. «Когда мы,- говорил король,- с покойным императором русским в доброй дружбе были, то изрядную фигуру делали».

В марте 1726 года прусские министры предложили Головкину, не угодно ли будет русскому двору посредничество прусского для отстранения препятствий, мешающих России приступить к ганноверскому союзу, итак как главное препятствие состоит в требуемом Россиею вознаграждении герцогу голштинскому за Шлезвиг, то прусский король предлагает отдать герцогу Курляндию. Головкин отказался принять это предложение на доношение, сообразив, что: 1) он ничего не знает о намерении императрицы относительно Курляндии; 2) герцог голштинский уже раз не согласился на это предложение, сделанное ему прямо берлинским двором; 3) дело может произвести неприятное впечатление на поляков. В Петербурге были очень довольны поступком Головкина: «Сей поступок весьма апробуется, и впредь таким же способом от того уклонялся бы». Дружеские сношения петербургского двора с венским сильно беспокоили Фридриха-Вильгельма; но Головкин относительно австро-русского союза говорил ему то же, что король говорил о вступлении своем в ганноверский союз: «Если и заключен будет какой-нибудь договор, то в нем не будет ничего предосудительного для Пруссии, а, может быть. еще подастся случай выговорить что-нибудь в ее пользу». «Я желаю одного,- отвечал король,- чтоб цесарь оставил меня в покое тогда и я бы оставил его в покое; я потому и к ганноверскому союзу приступил». Когда был прислан из Петербурга давно желанный проект союзного договора между Россиею и Пруссиею, то король, изъявляя готовность принять этот проект, повторял, что желает посредством России получить от венского двора обнадеживание, что двор этот не только не будет делать вперед никаких противностей Пруссии, но и будет ей благоприятствовать. «Другие меня вовсе оставят, а с цесарским двором у меня не гораздо большая гармония, поэтому-то я и желаю получить письменное обнадежение от цесарского двора, что он фаворабельным ко мне себя по кажет, и тогда дела основательно поведены быть могут». «По нынешней ситуации дел в Европе легко может война произойти а мои земли в середине стали, и легко может театрум войны в моих землях быть, и я все думаю, как бы это добрым способом от себя отвести».

Таковы были внешние отношения России при Екатерине I. Мы видели, как в разных странах, враждебных новой империи обрадовались при известии о неожиданной, преждевременной смерти великого царя. Ожидания были обмануты: внутренней смуты в России не последовало; несмотря на то, Россия находилась в затруднительном положении; русские люди прежде всего требовали отдыха, и не было более человека, который мог возбуждать их к постоянной деятельности; внимание было поглощено внутренними делами, тяжелою разборкою в материалах преобразования, финансовыми затруднениями. Хотели поскорее развязаться с войною персидскою, особенно в ожидании войны турецкой и столкновений западных. Смерть Петра произвела свое действие: к России обращались уже не с таким уважением, как в последнее время предшествовавшего царствования; английский флот сторожил русские берега, и теперь над ним не насмеялись так, как насмеялся Петр опустошением шведских берегов; в Швеции русская партия поникла; в делах курляндских остерегались раздражить Польшу. Но и Западная Европа с своей стороны боялась войны: против союза ганноверского образовался союз австро-испанский, к которому, естественно, примкнула Россия и восстановила равновесие. Дряхлый правитель Франции кардинал Флери, полный представитель одряхлевшей французской монархии, сильно боялся, что австрийское войско будет подкреплено тридцатитысячным русским корпусом; Англия также не хотела тратиться на войну, от которой не ждала непосредственных для себя выгод, и довольствовалась тем, что защитила Данию; прусский король боялся больше всего, чтоб в его земле не был театрум войны,- и Россия могла прожить в мире опасное время по смерти Петра Великого, когда нужно было решать столько важных внутренних вопросов, и прежде всего вопрос о престолонаследии.

Приверженцы Екатерины, настоявши на возведении ее на престол, не решали страшного для себя вопроса, а только отсрочивали его решение. «Не сомневаются, что при Екатерине дела пойдут хорошо, но сердца всех за сына царевича»,- писал саксонский посланник Лефорт к своему двору. Легко было возвести на престол Екатерину во время малолетства великого князя Петра, но неужели этот единственный мужеский представитель династии, относительно прав которого нельзя было навести ни малейшего сомнения, и в летах совершенных будет отстранен в пользу одной из дочерей Екатерины? Мужеский потомок царей будет отстранен в пользу женщины, которая выйдет замуж или за иностранного принца, или за русского, своего подданного,- в обоих случаях неудобство громадное. Милостями и ласками Екатерина надеялась привязать к себе и к своим детям старых вельмож; но милости и ласки способны привязать к правительству твердому: у слабого же берут награды и озираются кругом, ища чего-нибудь более твердого. При первом неудовольствии вельмож на правительство по поводу Меншикова грозное имя великого князя Петра переходило из уст в уста, и напуганному воображению уже представлялась украинская армия, двигающаяся к Петербургу под начальством любимого вождя князя Михаила Михайловича Голицына. Неудовольствие вельмож при разрозненности стремлений их к личным выгодам одно могло быть и не опасно; но опасно оно было тем, что находило поддержку в огромном большинстве народа, для которого было немыслимо отстранение Петра II в пользу тетки, как немыслимо было прежде отстранение Петра I в пользу сестры. События конца прошлого века были в свежей памяти у всех, и для всех ясны были причины падения царевны Софьи. Поминовение в церквах обеих цесаревен прежде великого князя Петра Алексеевича как намек на отстранение последнего, первенство герцога голштинского пред великим князем при погребении Петра Великого, хвастовство Бассевича, что он возвел Екатерину на трон и держит ее в своих руках, возбуждали сильное неудовольствие, которое начало высказываться подметными письмами. После 2 апреля 1726 года присутствия в Верховном тайном совете не было две недели: императрица была потревожена подметными письмами, направленными против постановления, по которому царствующий государь имел право назначать себе преемника. Подозревали, что эти подметные письма есть дело людей значительных; министры советовались между собою на словах, и каждый из них лично изъяснял императрице, какими, по его мнению, способами можно оградить престол от потрясений. Остерман подал письменное мнение, в котором всего лучше выставлено было затруднительное положение правительства в вопросе о престолонаследии. Остерман предлагал для примирения интересов женить великого князя Петра Алексеевича на цесаревне Елисавете Петровне. Зная, что главным препятствием этому браку будет близость родства, Остерман писал: «Вначале, при сотворении мира, сестры и братья посягали, и чрез то токмо человеческий род распложался, следовательно, такое между близкими родными супружество отнюдь общим натуральным и божественным законам не противно, когда бог сам оное, яко средство мир распространить, употреблял». Но для нас важнее всего те соображения Остермана, из которых оказывалась невозможность отстранить великого князя в пользу цесаревен: «Если же наследство на одном из ее величества детей или кровных наследников, с исключением великого князя, установить, то всегда в Российском государстве разделения и партии останутся, и может какой бездельный, бедный и мизерабельный мужик под фальшивым именем, однако ж, себе единомышленников прибрать, чего же не может государь при взрослых летах учинить, которого рождение не ложно и которое ему в государстве не токмо многое почтение придает, но и его многие сродники знатные великую часть нации сочиняют, который тако ж и вне государства на римского цесаря, яко своего дядю, сильную подпору в способное время уповать может. Не может такая мудрая императрица ни 12 человек из своих вельмож в соединении содержать; как же возможно уповать, чтоб по смерти ее принцессы, которые в правительстве гораздо не так обучены, без нападков и опасности осталися? При которых смятениях обе всего своего благоповедения лишиться могут».

Но Остерман знал, что брак между Петром и Елисаветою не обеспечивал интересов дочерей Екатерины: Петр мог поступить со своею женою подобно деду - развестись и заключить ее в монастырь, тем более что оправдание найти было легко: незаконность брака по причине близкой степени родства. В избежание этого Остерман предлагал при заключении брака определить порядок престолонаследия: по смерти Екатерины на престол взойдет великий князь Петр, а принцесса Елисавета получит в наследственное владение провинции, завоеванные у Швеции; в случае если у нее кровных наследников не будет, то эти провинции поступают во владение наследников принцессы Анны Петровны, причем гот из ее наследников, который будет призван на шведский престол, не может получить их. Если и великий князь и принцесса Елисавета умрут бездетны, то они не должны располагать после себя престолом, но должно определить, чтоб находящийся тогда в живых наследник принцессы Анны вступил на престол. Чтоб принцесса Елисавета была безопасна во владении завоеванных провинций, жители их заблаговременно должны присягнуть обеим принцессам, а находящиеся в них все полки должны поклясться, что по смерти императрицы будут находиться в послушании у принцессы Елисаветы. Весь народ русский и сам великий князь должны подтвердить присягою это постановление; великий князь подтверждает его вторично, когда придет в совершенные лета, и, чтобы все получило надлежащее начало, принцесса Елисавета должна быть назначена немедленно губернатором завоеванных провинций, как эрцгерцогиня австрийская была в Брабанте; римско-цесарский двор и Швеция должны гарантировать это постановление; все члены императорской фамилии должны его одобрить и с присягою подписать. По словам Остермана, брак Петра с Елисаветою примирит партии, утушит смятения, возвратит спокойствие народу и поселит в соседних державах уважение к России.

В этом проекте чрезвычайно ясно была выставлена невозможность отстранить великого князя Петра в пользу цесаревен, но, разумеется, средство, предложенное Остерманом для соединения интересов теток и племянника, не могло быть принято: искушать русский народ браком племянника на родной тетке было нельзя и упрочивать незаконный и потому легко расторжимый брак прибалтийскими областями было бесполезно, ибо гарантии чужих держав не могли спасти их от вторичного завоевания, тем более что защищать их от русского императора должны были русские же полки! Екатерине оставалось одно: настаивать на своем праве назначить себе преемника и предоставить дело времени, предоставить себе решить его, «смотря по конъюнктурам». Во всяком случае нужно было заботиться о ближайших интересах своих дочерей, и мы видели, как Екатерина хлопотала о возвращении Шлезвига герцогу голштинскому. Относительно второй дочери, цесаревны Елисаветы, желанный отцом и матерью брак ее с королем французским не состоялся; брак с побочным сыном Августа II, искателем приключений Морицем, был слишком непривлекателен. Явился жених более приличный. В Петербург приехал двоюродный брат герцога голштинского, старший родной брат назначавшегося в герцоги курляндские Карл, титулярный епископ любский, был обласкан, получил орден св. Андрея и 5 (16) декабря 1726 года написал императрице следующее письмо: «Чрез некоторое время весь свет единому премудрому ведению всещедрого бога удивлялся, по которому случилося, что его королевское высочество государь герцог Карл-Фридрих шлезвиг-голштинский пред некоторыми летами в Россию приехал, чтоб ему здесь издалеча милостиво поданную сильную руку помощи ныне принять. Потом за благословением божиим с ним здесь толь счастливо учиненное кровное свойство есть тому явственное доказательству, что его королевское высочество самый тот путь нашел, чрез который бог определил его паки благословить и его всему княжескому дому крепкую подпору ко впредбудущему благоповедению показать. При сем (то королевскому высочеству весьма увеселительно быть имеет, чти чрез некоторое время взаимно в некоторых важных делах уже явственно оказалося, что с ним учиненное соединение Российскому государству тако ж свою превеликую пользу с собою приносит и впредь тому еще вяще полезнее быть имеет. Сии рассуждения, всемилостивейшая императрица, тако ж. и меня, яко его королевского высочества ближнего кровного сродника, возбудили по его склонному совету сюды приехать, чтоб так о помянутом благословенном следовании ныне вкупе порадоваться возмощи, как и особливо счастие имети вашему императорскому величеству, персонально знаему быть и вашу неоцененную превысочайшую милость в глубочайшей покорности получить. И к получению оной с божиею помощию имею я толь наивящшую надежду, понеже ваше императорское величество (за что пока всепокорнейше благодарение воздаю) мне чрез пожалование ковалерии св. Андрея уже милостивый опыт тому подали. Ежели же предвидение всевысочайшего бога то так устроило, чтоб я с моей стороны не знал себе в свете вящего счастия желать, как чтоб и я удостоен быть мог от вашего императорского величества вторым голстинским сыном (fur einen zweiten Holsteinischen Sohn) в вашу императорскую высокую фамилию восприяту быть. Может быть, от меня весьма смело учинено, что я дерзаю вашему императорскому величеству вдруг такое откровенное представление чинить. Но ежели я в том проступился, то ваше императорское величество да соизволит милостиво сие мое преступление токмо истинному, совершенному высокопочтению приписать, с которым я несравненные добродетели и высокие дарования прекраснейшей принцессы Елисаветы, ее императорского высочества, в моем сердце почитаю и которое далее утаить мне невозможно было. Якоже и я оставить не могу вашего императорского величества сим всепокорнейше просить ко мне высокую свою милость явить, высокопомянутую принцессу, дщерь свою, ее императорское высочество мне в законную супругу матернею высочайшею милостию позволить и даровати. Утверждение моего временного благоповедения предается сим токмо в руце великого бога и вашего императорского величества, и присовокупляю еще токмо к сему сие верное обнадеживание, что я во всю свою жизнь готов буду за ваше императорское величество, императорскую фамилию и за интерес Российского государства и последнюю каплю крови радостно отдать и сакрификовать. В ожидании скорой всемилостивейшей и склонной резолюции пребываю с глубочайшим почтением вашего императорского величества всепокорнейший, преданнейший слуга Карл, бискуп любецкий».

Склонная резолюция последовала, принц Карл голштинский стал женихом цесаревны Елисаветы. Старший герцог голштинский, подкрепленный этою новою связью, мог думать, что крепко утвердился в России; это утверждение было ему теперь тем более необходимо, что надежда на шведское наследство, так усилившаяся в последнее время царствования Петра, начала снова ослабевать. Но в то самое время, когда из Стокгольма приходили дурные вести о торжестве партии, враждебной России и герцогу голштинскому, он был поражен известием, что Меншиков просил императрицу о согласии на брак его дочери с великим князем Петром и что Екатерина дала согласие.

До сих пор люди, всего более содействовавшие возведению на престол Екатерины, хотя и сознавали, как трудно будет в другой раз отстранить от престола великого князя Петра в пользу одной из его теток, однако могли надеяться, что Екатерина проживет еще долго и обстоятельства могут несколько раз измениться в их пользу. Остерман грозил восстаниями народа за Петра как единственного законного наследника; ему могли отвечать, что войско на стороне Екатерины, что оно будет и на стороне дочерей ее. Привязанность войска сильно поддерживалась. В газетах, которыми правительство старалось действовать на общественное мнение, подле заботливости Екатерины о просвещении, о продолжении дел Петра особенно выставлялась заботливость ее о войске. «Ее императорское величество,- печаталось в газетах,- матернее имеет попечение к своим подданным, а наипаче в тех делах, кои начаты при его величестве, дабы их всемерно в действие произвести, а наипаче о науках молодых шляхтичей, для которых новые профессоры из других краев выехали, и ко оным профессорам великую показала милость и высокую свою протекцию и указала им прежнюю академию рассмотреть, и вновь еще молодых шляхтичей набирать, и школы умножать. Немалое имеет попечение о воинских делах и в прочем, что принадлежит к удовольствию полков, и часто изволит сама при экзерцициях присутствовать. Между теми же полезными государству и подданным своим делами не оставила в Питергофе, яко в любимом месте государя императора, на память его величества славных дел, некоторые домы доделывать и игровыми водами и прочими украшениями украшать». Под девятым числом ноября 1725 года в «Петербургских ведомостях» читали известие, что императрица делала смотр Ингерманландскому полку на лугу, где стоит большой глобус, потом вошла в шатер и всех офицеров из рук своих напитками жаловала; тут же были цесаревны и герцог голштинский. В 1726 году читали известие о следующем случае: «На гаптвахте, что у Зимнего дома, караульный капитан-поручик Петр Чичерин, когда поспешал ко фрунту для отдания чести цесаревне Елисавете Петровне, наткнулся на протазан и жестоко покололся, так что не чаяли живу ему быть. Ее величество того ж момента изволила, встав из-за кушанья, сама выйти к тому раненому и указала его отнести в особливую палату, архиатер лейб-медикус и лекари придворные призваны, и указала того раненого при себе перевязать и потом едва не по вси дни изволила его сама надзирать. И тако тот офицер чрез помощь божию и милостивое призрение живот свой спас». Потом читали, что на гвардейские полки сделан мундир преизрядный, какого никогда в тех полках не бывало.

На войско крепко надеялись, но для войска нужен был искусный предводитель, и таким был фельдмаршал светлейший князь Меншиков, первая военная знаменитость, оставленная славным царствованием Петра. Толстой, несмотря на весь его ум и ловкость, не мог занимать первого места при решительном действии и уступал его Меншикову именно как полководцу. Вот почему Меншиков был так необходим для партии приверженцев Екатерины и ее дочерей, ибо кого можно было противопоставить другому фельдмаршалу, любимому вождю Украинской армии князю Михаилу Михайловичу Голицыну? Вот почему можно принять известие, что когда во время отсутствия Меншикова в Курляндию против него в Петербурге поднялась сильная буря, то герцог голштинский своим предстательством у императрицы поспешил успокоить эту бурю. Но если Меншиков был так необходим для партии Екатерины и дочерей ее, то легко понять ужас и раздражение этой партии, когда узнали, что светлейший изменяет ей. Что же побудило главу партии к этой измене?

Меншиков, подобно Остерману, должен был понимать, как трудно было бы отстранить от престола великого князя Петра, должен был понимать, что на него, Меншикова, как на самое видное лицо в противной Петру партии, должна была обрушиться вся ненависть приверженцев великого князя, а к этим приверженцам принадлежало народное большинство. В подметных письмах говорилось: «Известие детям российским о приближающейся погибели Российскому государству, как при Годунове над царевичем Димитрием, учинено: понеже князь Меншиков истинного наследника, внука Петра Великого, престола уже лишил, а поставляют на царство Российское князя голштинского. О горе, Россия! Смотри на поступки их, что мы давно проданы». Мысль, что преемником Екатерины должен быть Петр, не ослабевала в народе: осенью 1726 года ходили слухи, что императрица после именин своих поедет в Москву короновать внука. Аранского (Нижегородского) монастыря архимандрит Исаия поминал на ектениях «благочестивейшего великого государя нашего Петра Алексеевича» вместо «благоверного великого князя» и, когда ему возражали, отвечал: «Хотя мне голову отсеките, буду так поминать, а против присланной формы поминать не буду, потому что он наш государь и наследник». Меншикова выставляли Годуновым; но в чью пользу он, по мнению народа, готов был совершить годуновское дело? В пользу герцога голштинского. В самом деле, для чего Меншиков должен был выставлять себя в таком ненавистном свете, подвергаться таким опасностям, поддерживать дело трудное, почти невозможное? Для того чтоб по восшествии на престол цесаревны Анны или Елисаветы уступить все свое влияние какому-нибудь Бассевичу! Меншиков стал добиваться Курляндского герцогства для обеспечения будущности своей и своего семейства, потерпел неудачу и должен был подумать о чем-нибудь другом. Додумался ли он сам? Есть известие, что другие указали ему средства выйти из затруднительного положения.

Россия заняла важное место среди европейских держав с могущественным влиянием, особенно на судьбу держав соседних. Понятно, что последние должны были заботливо следить за внутренними переменами в ней и сильно волноваться вопросом: кто будет преемником Екатерины? Особенно этот вопрос был важен для Дании, которой вступление на русский престол герцогини голштинской грозило страшною опасностию, а вступление великого князя Петра уменьшало или даже уничтожало опасность. Датский министр в Петербурге Вестфален должен был больше всех трудить свою голову над придумыванием средств, какими можно было помочь возвести на престол великого князя Петра, и наконец нашел средство: оно состояло в том, чтоб отнять у партии, враждебной Петру, ее главу Меншикова и заставить его действовать в пользу Петра. Но Вестфален, по известным отношениям своего двора к русскому, не мог сам действовать и обратился к министру другого двора, которого интересы относительно престолонаследия в России были тождественны с интересами датскими. Мы видели, что Остерман, разбирая средства великого князя Петра, указывал на поддержку, которую он должен найти у австрийского двора, будучи племянником цесаревны. Теперь с австрийским двором был заключен союз, и посланник цесаря, граф Рабутин, занимал самое видное место в Петербурге между представителями европейских дворов, пользовался наибольшею доверенностию и доступом. К нему-то и обратился Вестфален с предложением привлечь Меншикова на сторону великого князя указанием на блестящую будущность, которая ожидает его при Петре, если он выдаст за него дочь свою; со стороны цесаря Рабутин обещал Меншикову первый фьеф, какой только сделается вакантным в империи. Разумеется, Меншиков должен был с радостию принять это предложение, представлявшее ему такой блестящий выход из его затруднительного положения. Оставалось получить согласие императрицы на брак великого князя с княжною Меншиковою. Светлейший воспользовался тем, что дочь его была сговорена за польского выходца графа Сапегу, но императрица взяла этого жениха для своей племянницы Скавронской, и Меншиков в вознаграждение начал просить согласия на брак своей дочери с великим князем. Императрица согласилась. Нужно ли объяснять это согласие одним упадком нравственных сил в Екатерине, о котором доносили некоторые иностранные министры дворам своим, или Екатерина видела невозможность отстранить от престола великого князя в пользу одной из дочерей своих и думала, что упрочивает их положение, соединяя с будущим императором человека, на признательность которого имела право рассчитывать?

Как бы то ни было, дело было решено в марте 1729 года, и это решение привело в ужас цесаревен и их приверженцев. Обе цесаревны бросились к ногам матери, заклиная ее подумать о гибельных следствиях сделанного ею шага: к ним на помощь явился Толстой с своими представлениями: он говорил об опасности, какой императрица подвергает своих детей и своих самых верных слуг; грозил, что последние, не будучи в состоянии с этих пор быть ей полезными, принуждены будут ее покинуть; он сам скорее подвергнет жизнь свою опасности, чем станет спокойно дожидаться страшных последствий ее согласия на просьбу Меншикова. Екатерина защищалась, говорила, что не может изменить слову, данному по фамильным причинам, и брак великого князя на Меншиковой не переменит нисколько ее тайного для всех намерения относительно престолонаследия. Несмотря на то, представления Толстова произвели сильное впечатление на Екатерину, и герцог голштинский стал надеяться на победу; речь Толстова была положена на бумагу: Бассевич носил ее в кармане и всем читал. Но радость была непродолжительна: Меншиков имел вторую секретную аудиенцию, и дело было решено окончательно.

Меншиков торжествовал. На его стороне по крайней мере, по-видимому, был представитель старого вельможества князь Дм. Мих. Голицын, который видел себя наконец у цели своих желаний: в противном лагере раздор, и посредством того самого Меншикова, который возвел на престол Екатерину, можно возвести Петра, а там что бог даст! Соединенные противники были неодолимы, а поодиночке можно одолеть и Меншикова. Другие понимали дело именно так, что Голицын ласкает Меншикова только до поры до времени; но Меншикову, как человеку его происхождения, обремененному до сих пор ненавистию старой знати, приятно было думать, что теперь он становится с нею заодно, в челе ее. С ним заодно был первый делец Остерман, который видел всю невозможность обойти великого князя и пристал к партии, на стороне которой был теперь верный успех. Меншиков, Голицын, Остерман и австрийский посланник Рабутин составляли теперь тайный совет, в котором рассуждалось о будущем России, и всего важнее было то, что Россия принимала охотно это будущее, которое вполне ее удовлетворяло, обеспечивая ее спокойствие.

Меншиков торжествует, он в безопасной пристани, а Толстой с товарищами играет в опасную, отчаянную игру. Где же его товарищи? Их не видно, он один, а два года тому назад их было много, и все сильные люди. Ягужинский, заклятый враг Меншикова, человек смелый, далеко в Польше; тесть его, граф Головкин, слишком осторожен, напролом не пойдет; великий адмирал граф Апраксин в затруднительном положении между двумя друзьями - Меншиковым и Толстым, разделившимися теперь в противоположных стремлениях, а как было прежде хорошо, покойно старику опираться на таких двоих друзей и как обоим друзьям было выгодно держаться за такого старика! Говорили, что Апраксин сделал выбор, стал на сторону Толстова, но от него трудно было ожидать деятельной помощи в минуту решительную. Таким образом, Толстому нечего было надеяться на людей, высоко стоявших,- великого канцлера и великого адмирала. Он должен был обратиться к людям второстепенным, кто посмелее: таковы были старый генерал Ив. Ив. Бутурлин и только что возвратившийся из курляндской посылки граф Девьер, оба враждебные Меншикову, несмотря на то что Девьер был женат на родной сестре светлейшего Анне Даниловне. Недавно, только во время курляндской посылки, Девьер был произведен в генерал-лейтенанты, но он уже мечтал о месте в Верховном тайном совете. Бутурлин и Девьер были равнодушны к вопросу, кто будет преемником Екатерины; они боялись одного - усиления Меншикова, и если они желали отстранения от престола Петра, так потому только, что Петр вступал в брак с дочерью Меншикова; один Толстой прямо не хотел Петра, боясь, что сын отплатит ему за то, что он сделал против отца.

«Меншиков,- говорил Бутурлин,- что хочет, то и делает, и меня, мужика старого, обидел, команду отдал мимо меня младшему, к тому ж и адъютанта отнял, и откуда он такую власть взял? Разве за то он меня обижает, что я ему много добра делал, о чем он сам хорошо знает, а теперь забыто! Так-то он знает, кто ему добро делает! Не думал бы он того, что князь Дм. Мих. Голицын, и брат его, и князь Борис Ив. Куракин, и их фамилии допустили его, чтоб он властвовал; напрасно он думает, что они ему друзья; как только великий князь вступит на престол, то они скажут Меншикову: «Полно, миленький, и так ты нами долго властвовал, поди прочь!» Если б великий князь сделался наследником по воле ее величества, то князь Борис Иванович (Куракин, как близкий родственник) тотчас прикатил бы сюда. Меншиков не знает, с кем знаться: хотя князь Дмитрий Михайлович манит или льстит, не думал бы, что он ему верен только для своего интереса».

Девьер толковал так же о Меншикове. «Что же вы молчите? - говорил он Толстому.- Меншиков овладел всем Верховным советом; лучше б было, если б меня в Верховный совет определили». Толстой толковал свое: «Если великий князь будет на престоле, то бабку его возьмут из монастыря, а она будет мне мстить за мои к ней грубости и будет дела покойного императора опровергать». Все соглашались, что брак великого князя на дочери Меншикова опасен: Меншиков будет больше добра хотеть зятю своему, чем императрице и ее дочерям. Но как быть? Ждать: а если что случится с императрицею? Меншиков дремать не будет. Надобно представить императрице необходимость распорядиться поскорее престолонаследием. Но которую выбрать из дочерей? Девьеру и Бутурлину больше нравилась старшая, Анна Петровна: «Нравом она изрядным, умильна и приемна, и ум превеликий, много на отца походит и человечеством изрядная; и другая цесаревна изрядная, только будет посердитее». Но Толстой был за Елисавету, потому что муж Анны, герцог голштинский, смотрел на Россию только как на средство добыть престол шведский. Елисавету Петровну надобно возвести на престол; но как освободить ее от страшного соперника, великого князя Петра? Он еще мал, пусть поучится, потом он поедет за границу еще поучиться, как делают другие принцы, а тем временем цесаревна коронуется и утвердится на престоле.

Но главным орудием успеха считалось войско, и герцог голштинский говорил Толстому: «Хочу просить себе у государыни чина генералиссимуса, а лучше, если б мне отдали Военную коллегию: я бы тогда силен был в войске и ее величеству верен». «Изрядно,- отвечал Толстой.- Извольте промышлять к своей пользе, что вам угодно».

Все эти речи происходили в ожидании, что время еще не ушло, что можно еще и помешать браку великого князя на дочери Меншикова: жених еще молод, ему надобно учиться в России, надобно учиться за границею, а между тем можно склонить императрицу назначить наследницею цесаревну Елисавету. Разумеется, медлить было опасно, потому что здоровье Екатерины не было надежно; надобно поскорее обратиться с этою просьбой к императрице, но кто возьмется за такое деликатное дело? Толстой брался: подговаривал и Девьера, чтоб и тот не упустил благоприятного случая; Девьер трусил, подбивал Бутурлина, которого считал посмелее. «Что же вы не доносите императрице? - говорил он ему.- Я говорил о доносе с Толстым, и тот сказал: лучше донесть из нас кому одному». «Для чего вы к ее величеству не ходите?» - спрашивал Девьер Бутурлина. «Нас не пускают»,- отвечал тот. «Напрасно затеваете,- продолжал Девьер,- сами ленитесь и не ходите, а говорите, что не пускают». Герцог голштинский говорил, что он пробовал делать императрице намеки, но она промолчала.

Решительная минута наступила ранее, чем ожидали эти господа. 10 апреля у императрицы открылась горячка. Герцог голштинский прислал сказать Толстому, чтоб приехал для совещания в дом к Андрею Ушакову; Толстой отправился к Ушакову, но не застал его дома и пошел во дворец. На дороге нагоняет его герцог голштинский в коляске, сажает его с собою и везет к себе; приехавши домой, рассказывает ему, что императрица очень больна, мало надежды на выздоровление; тут приходит Андрей Ушаков, и герцог говорит: «Если императрица скончается, не распорядившись насчет престолонаследия, то мы все пропадем; нельзя ли теперь ее величеству говорить, чтоб объявила наследницею дочь свою?» «Если прежде этого не сделано, то теперь уже поздно, когда императрица при смерти»,- отвечал Толстой, и Ушаков согласился с этим.

Одни, чувствуя свою слабость, говорили, что поздно; другие в сознании своей силы спешили достигнуть цели своих стремлений; по поводу опасной болезни императрицы созваны были во дворец: члены Верховного тайного совета. Сенат, Синод, майоры гвардии и президенты коллегий для совещания о престолонаследии. Было три предложения: за цесаревну Елисавету, за цесаревну Анну и за великого князя Петра. Последнее, разумеется, взяло верх, и согласились, чтоб новый император оставался несовершеннолетним до 16 лет; во время малолетства Верховный тайный совет сохраняет свое настоящее значение и состав, кроме того, что цесаревны Анна и Елисавета занимают в нем первые места; никакое его решение не имеет силы, если не будет подписано всеми членами без исключения; великий князь и все его подданные должны обязаться страшною клятвой не мстить никому из подписавших смертный приговор его отцу. При совершеннолетии государя цесаревны получают по 1800000 рублей и между ними поровну разделяются все бриллианты их матери.

В то время когда Толстой решил, что уже опоздали, Девьер своим неосторожным поведением во дворце дал Меншикову возможность захватить в свои руки враждебных ему людей. После 16 апреля канцлер граф Головкин получает от Меншикова бумагу при следующей записке: «Извольте собрать всех к тому определенных членов и объявить указ ее величества и всем, не вступая в дело, присягать, чтоб поступать правдиво и никому не манить, и о том деле ни с кем нигде не разговаривать и не объявлять; кроме ее величества, и завтра поутру его допросить и, что он скажет, о том донесть ее императорскому величеству, а розыску над ним не чинить». Указ состоял в том, что комиссия должна была допросить генерал-лейтенанта Девьера по следующим пунктам: 1) понеже объявили нам их высочества государыни цесаревны, что сего апреля 16 числа во время нашей по воле божией при жестокой болезни параксизмуса все доброжелательные наши подданные были в превеликой печали, а Антон Девиер, в то время будучи в доме нашем, не только не был в печали, но и веселился и плачущуюся Софью Карлусовну (Скавронскую, племянницу императрицы) вертел вместо танцев и говорил ей: «Не надобно плакать». 2) В другой палате сам сел на кровать и посадил с собою его высочество великого князя и нечто ему на ухо шептал; в тот час и государыня цесаревна Анна Петровна, в безмерной быв печали и стояв у стола в той же палате, плакала; и в такой печальный случай он, Девьер, не встав против ее высочества и не отдав должного рабского респекта, но со злой своей продерзости говорил ее высочеству, сидя на той кровати: «О чем печалишься? Выпей рюмку вина!» И, говоря то, смеялся и пред ее высочеством по рабской своей должности не вставал и респекта не отдавал. 3) Когда выходила в ту палату государыня цесаревна Елисавета Петровна в печали и слезах, и пред ее высочеством по рабской своей должности не вставал и респекта не отдавал и смеялся о некоторых персонах. 4) Его высочество великий князь объявил, что он, Девиер, в то время, посадя его с собою на кровати, говорил ему: «Поедем со мной в коляске, будет тебе лучше и воля, а матери твоей не быть уже живой» - и при том его высочеству напоминал, что его высочество сговорил жениться, а они за нею (за невестою его) будут волочиться, а его высочество будет ревновать. 5) Ее высочество великая княжна (Наталья Алексеевна, сестра великого князя Петра) объявила, что в то время рейхсмаршал, генерал-фельдмаршал светлейший князь, видя его, Девиеровы, такие злые поступки, ее высочеству говорил, чтобы она никого не слушала, но была бы всегда при матушке с ним, светлейшим князем, вместе.

Девьер отвечал, что 16 апреля в доме ее величества в покоях, где девицы сидят, попросил он у лакея пить и назвал его Егором; князя Никиту Трубецкого называли шутя товарищи его Егором, и когда он, Девьер, попросил у лакея пить и назвал его Егором, то Трубецкой на это слово обернулся, и все засмеялись: великий князь спросил у него: «Чему вы смеетесь?» И он, Девьер, ему объяснил, что Трубецкой этого не любит, и шепнул на ухо, что он к тому же и ревнив. Софью Карлусовну вертел ли, не помнит. Цесаревне Анне Петровне говорил упомянутые в обвинении слова, утешая ее. Цесаревна Елисавета Петровна сама не велела никому вставать. Великому князю означенных в обвинении слов не говорил, а прежде говаривал часто, чтоб изволил учиться, а как надел кавалерию - худо учится и еще, как сговорит жениться, станет ходить за невестою и будет ревновать и учиться не станет. Комиссия представила эти ответы императрице, от имени которой было написано следующее: «Мне о том великий князь сам доносил самую истину: я и сама его (Девьера) присмотрела в его противных поступках и знаю многих, которые с ним сообщники были, и понеже оное все чинено от них было к великому возмущению, того ради объявить Девьеру последнее, чтоб он объявил всех сообщников».

Получивши на пытке 25 ударов, Девьер объявил о известных нам разговорах с Толстым и Бутурлиным. Кроме этих лиц и Ушакова к делу примешаны были известный уже нам Григорий Скорняков-Писарев, Александр Львович Нарышкин, молодой князь Иван Алексеевич Долгорукий, который, как мы видели, находился при герцоге голштинском; все эти лица высказывались против брака великого князя Петра на дочери Меншикова. 6 мая состоялся указ: «Девьера и Толстова, лишив чина, чести и деревень данных, сослать: Девьера - в Сибирь, Толстова с сыном Иваном - в Соловки; Бутурлина, лиша чинов, сослать в дальние деревни; Скорнякова-Писарева, лиша чина, чести, деревень и бив кнутом, послать в ссылку; князя Ивана Долгорукого отлучить от двора и, унизя чином, написать в полевые полки; Александра Нарышкина лишить чина и жить ему в деревне безвыездно; Ушакова определить к команде, куда следует». Потом прибавлено: «Девьеру при ссылке учинить наказанье, бить кнутом».

Герцог голштинский находился в самом печальном положении: хотя и соглашались, чтоб цесаревны занимали первые места в Верховном тайном совете, и обещали им деньги и бриллианты, но это не было обеспечено; не обеспечена была русская помощь при достижении главных целей - возвращения Шлезвига и добытия шведского престола. «Где вы, мой любезный Бассевич? - говорил герцог своему министру.- Если теперь вы нам не поможете, то мы вконец пропали». Бассевич отправляется к Меншикову, начинает ему представлять «с умилением», что обе цесаревны, Анна и Елисавета, дочери Петра Великого, которому он, Меншиков, может приписать свое счастие. Меншиков пришел в умиление и согласился выдать на каждую принцессу по миллиону денег, установить порядок престолонаследия и подтвердить договоры с герцогом голштинским; все это должно заключаться в завещании императрицы, где также должно быть означено, что Петр должен вступить в супружество с дочерью Меншикова. Но кто сочинит завещание? Никто не отыскивался. Тогда Бассевич, не могши вытерпеть, по его словам, чтоб герцог и обе принцессы пришли все в крайнюю нищету, сочинил наскоро завещание, которое Меншиков дал подписать цесаревне Елисавете. Герцог голштинский обязывался при этом заплатить светлейшему князю с миллиона 80000 руб.: 60000 вперед, а 20000 при последней выдаче. Несмотря на то, Меншиков сказал Бассевичу, что герцог должен выехать из России, потому что ему, как шведу, не доверяют.

Нужно было спешить с завещанием. Мы видели, что императрица занемогла 10 апреля; 16-го, когда Девьер неприлично вел себя во дворце, был кризис, после которого стало легче, и несколько дней надеялись на выздоровление; но потом кашель, прежде слабый, стал усиливаться, обнаружилась лихорадка, больная стала ослабевать день ото дня, и явились признаки повреждения легкого. 6 мая, в девятом часу пополудни, Екатерина скончалась. На другой день, 7 мая, собрались в дворец вся царская фамилия, члены Верховного тайного совета, Синода, Сената, генералитет и начали читать завещание покойной императрицы, подписанное собственною ее величества рукою, как сказано в журнале Верховного тайного совета. Завещание это состояло из 15 пунктов: 1) великий князь Петр Алексеевич имеет быть сукцессором, 2) и именно со всеми правами и прерогативами, как мы оным владели. 3) До ...лет не имеет за юностию в правительство вступать. 4) Во время малолетства имеют администрацию вести наши обе цесаревны, герцог и прочие члены Верховного совета, которой обще из 9 персон состоять имеет. 5) И сим иметь полную власть правительствующего самодержавного государя, токмо определения о сукцессии ни в чем не отменять. 6) Множеством голосов вершать всегда, и никто один повелевать не имеет и не может. 7) Великий князь имеет в Совете присутствовать, а по окончании администрации ни от кого никакого ответа не требовать. 8) Ежели великий князь без наследников преставится, то имеет по нем цесаревна Анна с своими десцендентами, по ней цесаревна Елисавета и десценденты, а потом великая княжна и ее десценденты наследовать, однако ж мужеска пола наследники пред женским предпочтены быть имеют. Однако ж никогда российским престолом владеть не может, который не греческого закона или кто уже другую корону имеет. 9) Каждая из цесаревен, понеже от коронного наследства своего родного отца выключены, в некоторое награждение кроме приданых 300 тыс. рублев и приданого один миллион рублей наличными деньгами получить, и оные во время малолетства великого князя им помалу заплачены быть, которых ни от них, ни от их супругов никогда назад не требовать; тако ж имеют они, обе цесаревны, все наши мобилии в камнях драгоценных, деньгах, серебре, уборах и экипаже, которые нам, а не Короне принадлежат, у себя и у своих удержать, наши же лежащие маетности и земли, которыми мы, пока короны и скипетра не получили, владели, имеют между нашими ближними сродниками нашей собственной фамилии чрез правительство администрации по праву разделены быть. 10) Пока лета администрации продолжаются, имеет каждой цесаревне сверх прежних по 100000 рублев плачено быть. 11) Принцессу Елисавету имеет его любовь герцог шлезвиг-голштинский и бискуп любецкой в супружество получить, и даем ей наше матернее благословение; тако же имеют наши цесаревны и правительство администрации стараться между его любовью (т. е. великим князем Петром) и одною княжною князя Меншикова супружество учинить. 12) Его королевского высочества герцога голштинского дело шлезвицкого возвращения и дело Шведской Короны по взятым обязательствам имеет накрепко исполнено, и Российское государство так, как и великий князь, к тому обязаны быть. Что же его королевское высочество герцог здесь по се число получал, не имеет никогда назад требовано или на счет поставлено быть. 13) Все сие имеет тотчас по смерти нашей, кроме что до пункта его королевскому высочеству праведно принадлежащей сукцессии в Швеции касается, публиковано, присягою утверждено и твердо содержано; а кто тому противен будет, яко изменник, наказан быть и римского цесаря гарантии на сие искать. 14) Фамилия между собою имеет под опасением нашей матерней клятвы согласно жить и пребывать; великому князю голштинского дому, пока нашей цесаревны потомство оным владеть будет, не оставлять, но по получении совершенного возраста, чего еще не достанет, исполнить. Напротив того, и голштннский дом, и его королевское высочество, когда герцог шведской престол получит, то же с Россиею чинить имеет. 15) Тако ж имеет цесаревнам, когда оне отсюды поедут, свободный транспорт позволен быть, тако ж и на голштинское посольство способной и от всяких тягостей, и судебного принуждения уволенной дом из государственной казны куплен быть.

Когда прочтен был этот знаменитый тестамент, в котором именем Екатерины отменялся закон Петра Великого о праве царствующего государя назначать себе преемника и устанавливался порядок престолонаследия, то все присутствовавшие начали поздравлять нового императора и присягать ему; гвардия, собранная пред Зимним дворцом, также присягнула и крикнула: «Виват!» После этого все отправились к обедне и молебну, а по возвращении из церкви собрались в залу, где бывало заседание Верховного тайного совета. Здесь Петр II сидел в креслах императорских под балдахином; на правой стороне, на стульях, сидели: цесаревна Анна Петровна, ее супруг, великая княжна Наталья Алексеевна и великий адмирал граф Апраксин; по левую руку - цесаревна Елисавета Петровна, Меншиков, канцлер граф Головкин и князь Дм. Мих. Голицын; Остерман, получивший должность обер-гофмейстера, стоял подле императорских кресел справа; также «почтены были стулами» ростовский архиепископ Георгий да вновь вступивший в русскую службу поляк фельдмаршал граф Сапега. Снова прочтено завещание, и решено записать в протокол, что все должно по тому тестаменту исполнять; протокол подписан всеми сидевшими, начиная с императора, потом генералитетом и Сенатом.

Тестамент был обнародован, хотя тут же и пошли слухи, что он подложный: граф Сапега, не отходивший от постели умирающей императрицы, уверял, что он ничего не видал и не слыхал. Но на завещание, как видно, мало обратили внимания: для огромного большинства права нового государя были бесспорны. Не боялись смуты и в старой Москве, и не делали никаких там распоряжений. Макаров уведомил о восшествии на престол Петра II главное лицо в Москве - старика графа Мусина-Пушкина следующим любопытным письмом, где Петр является государем по завещанию, по избранию и по наследству: «7 мая, в девятом часу утра, собрались в большую залу вся императорская фамилия, весь Верховный тайный совет, св. Синод, сенаторы, генералитет и прочие знатные воинские и статские чины: по ее императорского величества тестаменту учинено избрание на престол российской новым императором наследственному государю, его высочеству великому князю Петру Алексеевичу» Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история