Соловьев С. История России с древнейших времен

ОГЛАВЛЕНИЕ

Том 18. Глава IV. Царствование императрицы Екатерины I Алексеевны.

Значение времени, протекшего от смерти Петра Великого до вступления на престол Екатерины II.- Положение старой и новой знати при смерти Петра Великого.- Гвардия.- Совещание о престолонаследии.- Восшествие на престол Екатерины.- Манифест об этом.- Спокойствие Петербурга.- Отправление генерала Дмитриева-Мамонова в Москву для сохранения порядка.- События в древней столице во время присяги.- Речи в народе о Петре и Екатерине.- Похороны Петра Великого.- Выходка Ягужинского.- Стремления Меншикова.- Толстой, Апраксин, Ягужинский; ссора последнего с Меншиковым.- Герцог голштинский.- Характер императрицы.- Вопрос о крестьянах.- Учреждение Верховного тайного совета.- Состав Совета.- Отношения его к Сенату.- Возобновление крестьянского вопроса в связи с финансовым.- Решение их.- Ревизия графа Матвеева в Московской губернии.- Поддержание флота.- Поправка денежного дела.- Заботы об уложении.- Меры для усиления торговли.- Горные промыслы.- Ладожский канал и Миних.- Войско.- Отступление от программы Петра Великого.- Просвещение.- Нравы и обычаи.- Церковь.- Дело архиепископа Феодосия.- Донесение архиепископа Георгия Дашкова.- Синод и Верховный тайный совет.- Перемены в Синоде.- Раскол.- Отношения к западным исповеданиям.- Дела на украйнах.

Программа преобразователя показалась слишком обширна; на первый раз отступили от нее. К счастью, не отступили от программы относительно нравственных средств народа, которые были в зародыше, но, развиваясь, обещали верный, хотя и медленный, успех во всех проявлениях народной жизни. Мы видели, что Петр завел печатные ведомости, в которых печаталось все «надлежащее к ведению народному»; известия должны были доставляться в типографию изо всех коллегий и канцелярий. Когда Петр умер, то сочли излишним присылать эти известия; но Екатерина в апреле 1725 года приказала снова доставлять сведения, объявив в указе, что доставление это прекратилось неведомо для чего. В декабре того же года исполнена мысль Петра - учреждена Академия наук; президентом ее был назначен лейб-медик Блюментрост. И относительно школ придумано было средство сократить расходы соединением школ различных ведомств. При Петре в областях существовали школы светские, находившиеся под ведением Адмиралтейской коллегии, и школы или семинарии при архиерейских домах; в октябре 1726 года Адмиралтейская коллегия представила в Верховный тайный совет доношение о соединении школ светских с семинариями и быть им в ведении синодском, вследствие чего Адмиралтейская коллегия освобождалась, разумеется, от хлопот и, главное, от издержек; Верховный тайный совет согласился. Мы упоминали о посылке Татищева в Швецию, о возвращении его и новой деятельности в Москве. Но здесь мы должны упомянуть о хлопотах Татищева в Швеции насчет собрания материалов русской истории. В апреле 1725 года он писал служившему при кабинете Черкасову: «О истории ныне пространно писать не могу, но весьма от многих знатных и ученых людей известился, что много обретается полезного. И сие неудивительно, что здесь обстоятельные доказательства суть о древней российских князей столице в Ладоге, також о многих союзах и супружествах между Россиею и Швециею. Також доктор феологии Бенселиус (Бензель), здесь славный человек, обещал мне в Упсале множество русских древних письменных книг показать и притом обещал дать списать. А описание Сибири (Табберта фон Штраленберга) безо всякой противности состоит и паче к славе и пользе российской; в предисловии же намерен (автор) великие дела блаженной памяти его величества по крайней возможности изобразить, в котором и я, колико разумею, труд мой приложу». 25 июля 1725 года Татищев писал Черкасову из Стокгольма: «Гисторию российскую писать подрядил и дал наперед 10 червонных, чаю, вскоре будет готова. Ныне уведал я, что в начале войны нашей один швед, бывший в России, написал книгу с великою как его величеству, так и всему народу похвалою, а поносителей бранит, которую по тогдашней злобе не токмо продавать запретили, но почитай всю сожгли, и оную обещал мне библиотекарь дать списать. Ежели б я деньги мои имел, то б я все здешние до российской истории касающиеся книги купил, на которые надобно до 100 червонных, и ежели б занять мог, то б не жалел, ибо многое нам неизвестное в древности находится». Таким образом, в человеке, отправленном в Швецию наблюдать за горным делом и политическим состоянием страны, высказалась страсть к русской истории, к собиранию материалов для нее, страсть, которая впоследствии заставит его положить столько труда на свод источников древней русской истории.

Татищев заказывал русскую историю в Швеции; в России заботились о том, чтобы была написана подробная история Петра Великого. Это дело поручили Шафирову, который подал доношение: «...к повеленному мне сочинению гистории о преславных действиях и житии его императорского величества Петра Великого потребно: 1) для вспоможения в выписывании и переводе с иностранных языков из гистории прошу, дабы определен был сын мой Исай Шафиров, который ныне до указу определен был в герольдмейстерскую контору. 2) Дабы повелено было барону Гезину да Иностранной коллегии гистории описателю аббату Крусали, когда я временем требовать буду для совету или справки о каких принадлежащих к той гистории делах, оные бы то по требованию моему исполняли. 3) Дабы даны мне были к тому делу: Иностранной коллегии студент Алексей Протасов для письма латинского, немецкого и других языков да для русского письма копиисты. Чтоб сыну моему и вышеписанным трем человекам жалованье давано было, а о пропитании моем с моею фамилиею предаю во всемилостивейшее изволение ее величества; також прошу, дабы мне со всеми к сочинению той гистории потребными людьми определена была удобная квартира вместе и определено б было давать на то потребное число бумаги и чернил. 4) Чтоб повелено было из Кабинета, из Иностранной коллегии и от барона Гизена те гистории ко мне прислать, и, понеже к сочинению оной гистории потребны и другие книги, того ради прошу, чтоб даны мне были: поколенные или родословные книги российских великих государей и прочих фамилий российских и летописцы письменные российские древние, которые сбираны в Кабинет, в Иностранную коллегию и герольдмейстерскую контору и инде. Книги на российском и иностранном языках, взятые в домах моих в С.-Петербурге и Москве, которые отданы здесь в библиотеку, а на Москве, чаю, обретаются в конторе вышнего суда; також, чтоб повелено было из библиотеки петербургской, ежели к тому потребны будут какие книги, по письменному моему требованию, на время мне давать. 5) Чтоб из разрядных и других записок дано мне было известие о избрании на престол Российского царства Михаила Феодоровича и о браках его и о рождении детей сто величества, также царя Алексея Михайловича, царя Феодора Алексеевича и воспоследствующем пред его кончиною стрелецком бунте, и как оный бунт по избрании Петра Великого умножился, и каким образом потом царь Иоанн Алексеевич на престол купно произведен, и о всех происшедших делех с рождения его императорского величества по начатие гистории, которая в Кабинете сбирана. Надлежит иметь ко известной гистории о последующем известие: 1) как содержан царь Петр Алексеевич, яко царевич, с матерью своею по смерти царя Алексея Михайловича? 2) Какою болезнию болезновал царь Феодор Алексеевич перед смертию и задолго ль был болен до кончины? И по смерти его как избрание царя Петра Алексеевича воспоследовало и что чинилось по избрании маия по 15 число, когда главный бунт начался? 3) Что во время того бунту с его величеством от бунтующих случилось? 4) Какие внутренние интриги в том и от кого были? 5) Каким образом Хованский казнен и с какого случаю? 6) Какие интриги и умыслы на его величество до казни Шакловитого и от него были, и как они и от кого открылись, и каким образом та премена учинилась и царевна в монастырь сослана? 7) Каким образом царское величество охоту к воинскому делу и экзерцициям получил и набор Преображенского и Семеновского полков?» и проч. Возбуждение этих вопросов делает честь смыслу бывшего вице-канцлера, но, с другой стороны, показывает неприготовленность его к исполнению задачи, ибо с этими вопросами он должен был обратиться к самому себе и искать их решения в своих источниках, а не обращаться с требованием этого решения к правительству; Шафиров хотел писать историю Петра Великого по известным ему готовым материалам (гистория Свейской войны, или так называемый журнал Петра Великого), а что не было приготовлено таким образом, того он требовал от правительства! Эта неприготовленность, неуменье взяться за дело, самому отыскать что нужно, разумеется, должны были помешать делу в самом начале; Шафиров не написал истории Петра Великого. Но очень может быть, что возбуждение вопросов о событиях во время малолетства Петра заставило старика Матвеева написать известные записки об этом времени.

Шафиров упоминает о бароне Гизене, или Гюйсене, который мог быть ему полезен, ибо сам занимался составлением истории Петра Великого. Мы уже давно потеряли из виду этого человека: он был в удалении, в опале, забыт. По всем вероятностям, Петр рассердился на него за царевича Алексея, относительно которого он не исполнил своей обязанности, прославляя успехи царевича в учении, чего на самом деле не было, и таким образом обманывал отца. В июне 1726 года в Верховном тайном совете, по представлению светлейшего князя, происходило рассуждение о бароне Гизене и о службах его, что он так оставлен и живет многие годы без жалованья; напоследок велели записать указ быть ему в Военной коллегии советником, а о жалованье справиться, на которые годы ему дачи не было, и хотя не все, однако в удовольствие ему выдать.

Хотели поддержать начатки образования, которыми Россия была обязана предшествовавшему царствованию; для этого нужно было позаботиться и о типографии, которая терпела от общего недостатка в деньгах и терпела более других учреждений, ибо многие тогда могли смотреть на нее как на учреждение вовсе неважное. В начале царствования Екатерины директор типографии Михайла Аврамов донес, что типографским служителям дано на 1723 год вместо денег казенными товарами - приказным камками, а мастеровым людям - книгами, и то за вычетом четвертой части; товары эти продавали с немалым убытком; на 1724 год мастеровым людям хлебного ничего, а приказным денежного и хлебного не выдано. За неотпуском денег и за непродажею книжною ныне в конторе типографской денег ничего нет, бумаги и прочих потребных припасов купить не на что, отчего типография пришла в очень худое состояние, приказные и мастеровые люди терпят несносную нужду, платьем и обувью весьма обносились, вследствие чего и на работу им впредь ходить будет невозможно.

В типографской конторе денег нет, потому что книги не распродаются. Трудно было и надеяться, чтоб книги, хотя их было очень немного, распродавались при начатках только образования, когда требовалось так мало для удовлетворения умственным потребностям. С неряшеством умственным в тесной связи находилось неряшество физическое, несмотря на полицейские распоряжения относительно соблюдения чистоты в городе, сделанные в прежнее царствование. Теперь обыкновенно жалуются на нездоровость климата в столице, основанной Петром. Но не так было в описываемое время для людей, успевших приобрести лучшие привычки. Новая столица, несмотря на известные неблагоприятные условия своего положения, отличалась чистотою воздуха вследствие незначительности еще народонаселения и лучшего соблюдения полицейских правил, тогда как в Москве при большом народонаселении и несоблюдении правил чистоты воздух был убийственный в известные времена года, особенно в центральных частях, где скучивалось жилье. Генерал-майор Волков, отправленный в Москву для устройства монетного дела, писал Макарову 25 февраля: «Извольте меня из это пропастного места вывесть: истинно опасаюсь, чтоб не занемочь; только два дня, как началась оттепель, но от здешней известной вам чистоты такой столь бальзамовой дух и такая мгла, что из избы выйти нельзя. Какое здесь многонародное место, можно видеть из того что одних канцелярий и контор с 50, колодников - более 1000 человек, караульщиков рогаточных с большими дубинами - с 2500 человек; по одной таможенной записке в одно прошлое лето с 45000 быков и с 50000 баранов здесь вышло кроме партикулярных пригонов в домы господские». Приведем несколько наиболее замечательных черт из жизни общества. Генерал-майор Андрей Ушаков подал императрице просьбу: «Был я в доме вашего величества, и там же случился быть от гвардии подпоручик Пальчиков, который говорил мне весьма сердито, с злобою такие уязвительные слова: «Не так-де ты делаешь, как прежде при государе». Да повелит ваше высокодержавство оного Пальчикова допросить, в чем он меня усмотрел против прежнего в нынынешнем отменна». В 1725 году подана была жалоба на известного нам Посошкова зятем его, Киевского гарнизона полковником Петром Роде. Из этой жалобы мы узнаем, что в 1725 году купецкий человек Иван Тихонов Посошков был взят под караул в Тайную канцелярию. Роде пишет, что у Посошкова есть деревни купленные и заводы винные в разных городах, а владеет деревнями, не справя их за собою по купчим, потому что купецким людям покупать и справлять за собою деревень не велено, если не имеют фабрик. Когда Посошков выдавал замуж дочь свою за Роде, то обещал под клятвою дать ей в награждение 1000 рублей денег да деревню, да приданого на триста рублей, чему он, Роде, может поставить свидетелей. Но обещание не было исполнено. Посошков показал, что, когда он выдавал замуж дочь свою за первого мужа, полковника Барыкова, тогда отдал все, что обещал; Барыков умер, а за Роде дочь его вышла без его ведома, и он новому зятю ничего не обещал. Императрица указала недвижимое имение Посошкова, кроме дворов петербургского и новгородских, отдать дочери его, жене Роде, в награждение.

Если в характере и деятельности великого преобразователя мы нередко встречали черты, которые указывали в нем представителя общества очень еще юного, то понятно, что мы еще долго будем встречаться с подобными чертами. Так, например, 1 апреля 1725 года жители Петербурга были разбужены страшным набатом во всем городе: императрица пошутила над ними, обманула их для 1 апреля.

При дворе продолжался еще старый обычай жаловать знатным людям сшитое платье. Так, в 1727 году по указу Екатерины сшита была пара платья суконного с золотым позументом для князя Михайлы Владимировича Долгорукого.

Правительство подметило резкую черту грубости нравов в низших слоях народонаселения и поспешило принять против нее меры. В июле 1726 года издан был указ: ее императорскому величеству стало известно, что в кулачных боях, которые бывают на Адмиралтейской стороне, на Аптекарском острову и в прочих местах в многолюдстве, многие люди, вынув ножи, за другими бойцами гоняются; другие, положа в рукавицы ядра, каменья и кистени, бьют многих без милости смертными побоями, и это убийство между подлыми в убийство и в грех не вменяется, также и песком в глаза бросают; поэтому кулачным боям в Петербурге без позволения главной полицейской канцелярии не быть; а кто захочет биться для увеселения, те должны выбрать между собою сотских, пятидесятских и десятских и записывать свои имена в Главной полицмейстерской канцелярии; выбранные сотские, пятидесятские и десятские должны осмотреть, чтоб у бойцов никакого оружия и прочих инструментов к увечному бою не было и во время бою чтоб драк не было, и кто упадет, лежачего не бить.

Разумеется, церковь лучше выборных сотских и полицмейстерских канцелярий могла прекратить подобные явления внушениями, что убийство и на кулачном бою есть страшный грех. Вскоре по смерти Петра внимание высшего церковного правительства было поглощено судьбою, постигшею старшего члена его, Феодосия, архиепископа новгородского. Мы уже довольно познакомились с этим человеком, энергическим, но неудержливым в деле и слове, властолюбивым и корыстолюбивым. Он был готов на преобразования в церкви, но, когда эти преобразования начинали клониться к уменьшению его значения и доходов, он был очень недоволен и не умел сдерживать своего неудовольствия. Честолюбие его было оскорблено тем, что по смерти Стефана Яворского он не был назначен президентом Синода; корыстолюбие - урезыванием доходов, недачею жалованья. В Москве, когда получен был указ о сочинении штата, Феодосий резко высказался против новых порядков. «Отнял бог милость свою от этого государства, потому что духовные пастыри сильно порабощены и пасомые овцы над пастырями власть взяли. Однако может явиться Филипп-митрополит, который не пощадил своей крови за церковь, да надобно смотреть, что случилось после изгнания Филиппова: бог сам перстом показал как на фамилии царской, так и во всем государстве внутренним нестроением, моровою язвою, разорением чуть не всего государства и премногими бранями». Филипп-митрополит после этого не сходил с языка у Феодосия, и 30 апреля в селе Покровском он вздумал сильно поговорить с Петром о новых порядках. Петр рассердился, и Феодосий страшно струсил. На другой день он шлет письмо к Екатерине: «Вчерашнего числа в Покровском селе безумием моим, не выразумев благопотребной воли всемилостивейшего государя, прогневал я, окаянный, его императорское величество так много, как никто больше; того ради пребываю в великом страхе и отчаянии и не имею в таком своем бедствии никакого способу, только дерзаю утруждать ваше величество: умилосердися, великая государыня, надо мною, окаянным, заступи милостию своею у всемилостивейшего государя и благоволи вручить его величеству приложенное здесь моё рабское доношение, чтоб мне невозбранно было прийти и просить в моей великой вине милостивого прощения и милования».

Петр простил Феодосия, но тот скоро забыл беду. Когда после коронации Екатерины рассуждали, как поминать ее на ектениях, Феодосий сказал: «Какова та молитва будет, что по указу молиться». Но скоро пришла другая беда: на Феодосия подан был донос в расхищениях: в 706 году Новгородской епархии архиерейские и монастырские вотчины взяты были в ведение в новгородскую приказную палату, а архиерею и в монастыри велено давать указное; но в 707 году по прошению митрополита Иова и властей его епархии теми вотчинами велено им владеть по-прежнему, за что платишь каждый год по 11000 рублей; они же, Иов и власти, обещали скот и хлеб, что у них за расходами будет оставаться, отдавать в государеву казну; но этих денег епархия не платила. Кроме того, подан был донос на судью новгородского архиерейского дома Андроника в денежном и хлебном похищении и во взятках. Петр велел Толстому исследовать дело, но умер. У Феодосия спала гора с плеч. Страшного Петра не было более; на его престоле сидела женщина, боявшаяся, что непрочна на престоле, боявшаяся приверженцев великого князя. Феодосий разнуздался, не скрывал своей радости, что Петра нет более, и все резче и резче высказывался против новых порядков, против унижения духовной власти перед светскою. 12 апреля Феодосий в карете подъехал к мосту, который находился перед домом императрицы; часовой остановил лошадей, объявив, что не велено пропускать в экипажах далее моста. Феодосий вышел из кареты в страшном гневе, махал тростью и говорил: «Я сам лучше светлейшего князя». То же повторяли за ним и служки его, браня часового дураком. Вошедши в переднюю, он обратился к дежурному офицеру: «Зачем меня не пускают; мне при его величестве везде бывал свободный вход; вы боитесь только палки, которая вас бьет, а наши палки больше других; шелудивые овцы не знают, кого не пускают». Дело осталось без последствий. 20 апреля приехал к Феодосию камер-юнкер сказать ему именем императрицы, что на другой день должна быть в Петропавловском соборе панихида по усопшем государе. «Мы готовы,- отвечал Феодосий и стал жаловаться на свою обиду.- Я и впредь опасаюсь ездить ко двору ее величества, чтоб и впредь также не обругали часовые, разве пришлют да неволею велят взять». «Если вам такая обида, то надобно просить милости государыни императрицы»,- сказал камер-юнкер. «Так же было и при императоре,- отвечал Феодосий,- не пропустили меня в Адмиралтейство, и за то я не получил никакой сатисфакции, хотя и просил; а теперь я и искать не хочу». На другой день после панихиды обер-гофмейстер Олсуфьев подошел к Феодосию с приглашением к императорскому столу. «Мне быть в доме ее величества не можно, понеже я обесчещен»,- отвечал Феодосий. Обер-гофмейстер два раза повторял приглашение; Феодосий отвечал: «Разве изволит прислать нарочного, чтоб проводили». Нарочного не прислали, и Феодосий не был на обеде.

На другой день, 22 апреля, явился во дворец Феофан Прокопович и от имени других синодальных членов донес императрице, что Феодосий часто говорил непристойные слова. Вследствие этого донесения 25 числа в доме канцлера графа Головкина собрались генерал-адмирал граф Апраксин и граф Толстой, к которым явились два архимандрита из синодальных членов и подали письменный донос о непристойных словах Феодосия. Он говорил про императрицу: «Будет трусить, мало только подождать». После сам Феодосий так объяснял эти слова: «Был разговор со псковским (Феофаном Прокоповичем) о трактаменте сенаторов в доме ее величества на святой неделе, а синодских членов на том трактаменте не было, и те речи говорил от глупости, а не от злобы, что станет трусить в такой силе, что ныне задабривают сенаторов, чтоб добре дела управляли, а, сохрани бог, когда в них какое несогласие к добру общему будет, тогда духовных станут задабривать, чтоб увещевали к согласию добра общего. А что мало только подождать - говорил от слов, которые слышал, что будто цесарь намерен тайно прислать в Россию с деньгами, которыми бы склонять здешних министров в свою партию».

Архимандриты донесли, что недавно в синодской палате Феодосий говорил по поводу штата: «Никто духовным недоброжелательны, все уклонишася вкупе, какого тут благословения божия ожидать? Воистину скоро гнев божий снидет на Россию, и, как станет междоусобие, тут-то увидят все, от первых и до последних!» При этих словах стал он швыкать и руками посечение показывать. Говорил в Синоде же: «Государь старался ниспровергнуть это духовное правительство и для того нас утеснял штатом и недачею жалованья, а теперь смотрите: мы все живы, а он умер, его нет». Когда ему объявили, что государыня приказала синодальным членам собраться на служение панихиды по покойном императоре, то он, поднявши глаза к небу, говорил: «Боже милостивый, какое тиранство! Чего церковь дождалась? Мирская власть повелевает духовной молиться, это слову божию весьма противно: апостол Павел молит христиан молиться за царя, а не принуждает; служить буду: боюсь, чтоб в ссылку не сослали; только услышит ли бог такую молитву?» Приводя известие из 3-й книги Царств о болезни сына царя Иеровоама, говорил, что бог за грехи отца не пощадил и грудного младенца, и не только одно дитя, но и всю фамилию искоренил. Ярославскому архимандриту Кондоиди сказал: «Видал ты такой суд божий, что как он (Петр) хотел учинить штат духовный, то и умре?»

Подали доносы и другие члены Синода. Тверской архиепископ Феофилакт Лопатинский писал, что Феодосий постоянно бранился, всякого чина русских людей называл безумными, нехристями, хуже турок и всяких варваров, атеистами, идолопоклонниками. Синодский обер-прокурор Болтин показал, что Феодосий особенно сердит был на сенаторов, называл их гонителями духовенства; сравнивал, по выражению Болтина, «злато с блатом», Петра Великого с царем Иваном Грозным, а расстриженного монаха Варлаама Овсянникова, бывшего синодского обер-секретаря, с Филиппом митрополитом, говорил, что Петра умертвил бог за расстри-жение этого Варлаама. В разные времена то защищал Петра, обвиняя во всем сенаторов, то делал выходки против покойного императора; говорил: «Его величество желал все делать доброе, да не допускают сенатори; ей-ей, святая христианская душа, да наговорщики не допускают за злобу от сенаторей на Синод за отнятие попов и что у них церкви (домовые) запечатаны и тем всю их гордыню пресекли. Доколе будет тиранство над церковию, дотоле добра надеяться невозможно и суеверие не искоренится, понеже пастыри ни в чем не могут иметь воли, а в церкви монархии нет и никакой не бывало; какие мы управители? никто нас не слушает». В другой раз говорил о Петре: «За воинские дела не для чего его хвалить: воевал он от младенческой своей охоты и из тщеславия, а не для государственной пользы. Излишняя его охота к следованию тайных дел показует мучительское его сердце, жаждущее крови человеческой. Он делает указы и переделывает, как человек непостоянный или неблагорассудный, без всякого резона. Бывало, Филипп Пальчиков придет к государю и наговорит ему того, что он всю ночь уснуть не может; также наговорщики его и уморили. Был государь великой амбиции, глубоких и беспокойных замыслов: новые одни за другими дела заводил, сего дня задумал великое дело, завтра еще больше затеет; с наговоров бездушных людей и доносителей о всех духовных и светских особах начал иметь, как о неверных себе, худое мнение и подозрительство и обо мне также, никому не верил, только молодым своим придворным и злосовестным людям, для чего и тайных имел шпионов, которые над всеми надзирали и так иногда смущали его, что ночью спать не мог; для того подозрения всех боялся, за не очень важные слова повелевал казнить смертью, а можно было и без такого кровопролития в словах подлых людей и во всем положиться на промысл божий. Я по се время всегда думал, что мне от его рук кончина жития будет; это размышление во мне родилось от того, как я еще в молодых летах приехал в Москву с шляхтою смоленскою, приведены были в палату и пожалованы к руке; кланялся я царю Ивану Алексеевичу, и ничего; а как пришел к руке царя Петра Алексеевича, тогда такой напал на меня страх, что едва не упал и колена затряслись; с этого времени всегда рассуждал, что мне от той руки и смерть будет». Говорил: «Иерусалим и прочие святые места отдал бог варварам-туркам, отняв у христиан за их суеверие, что они поклоняются гробу господню: того ж надеяться и Русскому государству, идолопоклонствующему суевериям. Кабинет - раскольщикам прибежище и заступление. Сколько людей переказнено, а воровство не убывает, совесть в людях незавязанная, надобно обучать чрез школы, и от того познают бога и что есть грех, только без денег сего сделать нельзя, а инструмент железный невелика диковинка, дать две гривны».

Феодосий винился в одном, отвергал другое, клялся, что забыл, говорил ли третье; обвинял своих сочленов, на него доносивших, писал императрице: «Никогда в доме вашего величества и нигде слов, касающихся до высокой чести вашего величества и до целости государственной, не говорил, и если говорил, то для чего архиепископ псковский не засвидетельствовал в то время обретающимся людям, которых была полна палата? А что сенатские члены на святой неделе трактованы, а синодские нет, то и сам его преосвященство говорил. В Синоде по разным временам говорил я с пререканием, что Синоду много противников и труд духовных персон тщетный; а других слов истинно не помню, и если б неумеренные мои в св. Синоде какие слова были, для чего св. Синода слышавшие члены тех слов в протокол не велели записать, но, когда увидали за преступление мое о негодовании на меня вашего величества, тогда изволили доносить».

Но Феодосий сам хорошо знал, сколько он нажил себе врагов и как ему трудно оправдаться. Он обратился к герцогу голштинскому, через него послал просьбу императрице: «Хотя великая моя пред вашим величеством вина недостойна меня сотворила всякого прощения и помилования, однако, уповая на великое вашего величества всем виноватым изливаемое милосердие, сим моим всенижайшим доношением паки без извинения, ради вручителя вашему величеству сего доношения, вседражайшего зятя вашего и всей государской высокой фамилии и ради вечного поминовения блаженные и вечнодостойные памяти императорского величества всенижайше прошу милостивейшего прощения и помилования. А ежели вашему величеству сумнительна прежняя моя и нынешняя к вашему величеству убогая верность и услуга рабская, то сим моим доношением подтверждаю тако, что по кончине императорского величества добрым и согласным советом всевышний сделал и все верные подданные вашего величества присягою утвердили, в которой по чистой моей к вашему величеству и к отечеству верности не остался и я, убогой, но прежде всех оную учинил и подписал, то и содержать ту мою присягу до кончины жизни моей тщуся непременно. Вашего императорского величества всеподданный и всенижайший молитвенник, всеблагожелательный виноватый Феодосий, архиепископ новгородский. 30 апреля 1725 года».

Но открылись другие вины: гонитель суеверий забирал иконы из церкви, обдирал с них оклады и сливал в слитки; отбирал церковную серебряную утварь, колокола и прочее церковное имение и употреблял на свои домашние нужды; распилил образ Николая Чудотворца в Никольском монастыре, что на Столпе. 11 мая состоялся приговор: «Императрица, слушав поданных на новгородского архиерея Феодосия в церковных его противных поступках доношений и подлинных доказательств синодальных членов о непотребных его предерзостных и непристойных словах и его архиерейских двух повинных руки его писем (в которых приносил вину свою точию в некоторых малых продерзостях, а в самых важных делах запирался), и его, Феодосиевых, на вопросные пункты подписанных ответов, которыми себя признал и рукою своею под каждым пунктом вину свою подписал, указала: понеже он, Феодосий, за те учиненные его к церкви божией и указам их величеств противности и непристойные слова довелся смерти; но ее величество для поминовения его величества во всем государстве к винным показанной высокой своей милости и его, Феодосия, лишить и смертию казнить не указала, а повелела от синодского правления, Новгородской епархии и архимандрии монастыря Александровского его отрешить и сослать его в дальний монастырь, а именно в Корельский на устье Двины, и содержать его там под караулом неисходно, и давать ему на одежду и на пищу по 200 рублей на год. Бывшего синодского обер-прокурора Ивана Болтина послать к делам в Сибирь, а старца Варлаама Овсянникова сослать в Соловецкий монастырь в братство». Болтин был наказан за то, что не доносил на Феодосия по должности своей и в допросах не объявил того, что после засвидетельствовано всеми синодальными членами. Потом нашлось еще несмотрение по должности, не означенное в указе, за которое его велено немедленно отправить в Сибирь и к делам не употреблять. Приговор «бывшему новгородскому архиерею Федо.су» был обнародован торжественно, с барабанным боем; иностранцы удивлялись, что никто не жалел об осужденном, напротив, все знатные и незнатные говорили, что с ним поступлено слишком милостиво. В октябре 1725 года объявлено было во всенародное известие, что Синод узнал о новой вине плута Федоса: в 1724 году он приказал синодскому секретарю Герасиму Семенову написать форму присяги императору и прибавил, чтоб и ему духовные присягали по такой форме: «Также и собственной моей правильной власти, великому господину, св. правительствующего Синода вице-президенту, преосвященному Феодосию обязуюся во всем по должности моей верен и весьма покорен быть и все до его архиерейской чести принадлежащее по последней моей силе умножать и охранять». В августе 1726 года Екатерина дала указ графу Толстому с товарищами, следовавшими дело Феодосия: «Имеющиеся в Новгороде, в архиерейском доме, у чашника да в С.-Петербурге у казначея Феодосия серебро, жемчуг, каменья, облачения, церковные книги, колокола, посуду медную и оловянную, лошадей и рогатую скотину, что отбирал в новгородский архиерейский дом без указу нашего бывший архиерей Федос и судья Андроник из соборной Софийской церкви и из монастырей, что ныне из тех вещей по исследованию дела за продажами и за расходами имеется налицо, велите отдать все, что откуда было взято по росписям именно с росписками; а из серебра, которое в слитках, велите сделать, как вы заблагорассудите, церковные сосуды и раздать в те монастыри или церкви, откуда то серебро взято и слито, или в другие бедные церкви и монастыри, где серебряных сосудов не имеется, с совету новгородского архиепископа Феофана. Саккос старинный, шитый по атласу белому золотом, с которого бывший архиерей Федос с оплечья, с рукавов и с подолу жемчуг снял, велите по-прежнему возобновить и сделать на память так, как был, и которые каменья и жемчуг и прочие украшения с него сняты были, то все по-прежнему положить и сделать на нем, где прилично, надпись, что сей саккос испорчен был бывшим архиереем Федосом, а по указу нашему паки возобновлен». Мы видели, что и прежде сенаторы, на которых так был сердит Феодосий, противодействовали некоторым нововведениям, шедшим преимущественно от новгородского архиепископа; теперь члены Верховного тайного совета продолжают это противодействие после падения Феодосия: в сентябре 1726 года они имели рассуждение, что при прежнем новгородском архиерее Федосе выданы указы, чтоб в городах и уездах священникам со святынею и с иконами в дома к обывателям не ходить; но, быть может, это как городские жители, так и крестьяне ставят себе в озлобление, и потому рассудили взять об этих указах ведомости и, рассмотря их, доложить ее величеству с представлением мнения, чтобы в том поступаемо было по древнему христианскому обыкновению.

Так покончил свою деятельность Никон XVIII века. Оба, и Никон, и Феодосий, в своих стремлениях призывали к себе на помощь память о св. Филиппе, но неудачно, и Болтин имел полное право сказать, что здесь сравнение злата с блатом. Филипп вступился за самое священное свое право, не признаваемое грозным царем,- право печалования об опальных; в истории столкновений Никона и Феодосия встречаем монастырский приказ, штаты, неприглашения к обеденному столу во дворец. Знаменательно различие между этими представителями русского архиерейства в XVI, XVII и XVIII веках, между Филиппом, Никоном и Феодосием; это различие объясняет нам многое в истории русской церкви, объясняет прежде всего, почему Феодосий носил титул не митрополита, не патриарха, а вице-президента Синода. Никон старался выставлять себя мучеником, царя Алексея - мучителем, и понапрасну: никто не признавал этого отношения; Феодосию казалось, что он погибнет от руки Петра; но страх был напрасен: Петр казнил архиерея Досифея, решившегося снизойти до лжепророчества, но не тронул Стефана Яворского за обличение, сказанное при всем народе, тем менее мог быть озлоблен словами, сказанными в тесном кругу в потешном покровском доме; Феодосий пал в царствование преемницы Петра, женщины, которая избегала сильных мер против видных лиц, пал вследствие враждебного движения своих собратий, причем вскрылись такие грехи, за которые не пощадил бы его Петр Великий. Феодосий высказывал совершенно справедливую мысль, что жестокими казнями воровства вывести нельзя, что для этого нужно нравственное воспитание народа, школы; но зачем же заставили Петра повторять указ о сочинении необходимых для народного наставления книг и зачем было, указывая на средства уменьшить воровство, забирать в свою пользу из церквей образа и колокола и спарывать дорогие украшения с облачений?

В деле Феодосия Феофан псковской подвергся также неприятности. Мы видели, что синодский секретарь Герасим Семенов был привлечен к делу как сторонник Феодосия; Феофан в Синоде назвал его прямо ребелизантом (бунтовщиком), умышлявшим бунт вместе с Феодосием. Герасим Семенов подал доношение, что в начале 1722 года Петр Великий велел в Синоде рассмотреть обвинение на Феофана в неправославии, обвинение, подписанное Стефаном Яворским, Иоанникием и Софронием Лихудами, Феофилактом Лопатинским, Гедеоном Вишневским, Афанасием Кондоиди. В Синоде Лопатинский и Вишневский не отреклись от своего обвинения; но Феодосий явился посредником и уговорил обоих подать доношение, что они в сочинениях Феофана не находят никакого противного мудрования. Герасим Семенов объявлял, что он сам принял дело от графа Мусина-Пушкина, но потом этого дела в синодальном архиве более не видал. Потом Герасим Семенов доносил, что в букваре, сочиненном Феофаном, усмотрел он несколько важных «дубитаций», несколько неправославных мнений; доносил, что Феофан, крича на петропавловского протопопа, зачем он поставил в соборе лишние иконы, сказал: «Так, стало быть, государь - еретик, что он велел поставить столько икон, а протопоп поставил вдвое больше». Но этот донос не имел для Феофана вредных последствий: он получил Новгородскую архиепископию и занял в Синоде место Феодосия. Феодосий вооружался против новых порядков, благодаря которым уменьшались доходы духовенства. Против них вооружился в описываемое время другой архиерей, известный уже нам Георгий Дашков, теперь архиепископ ростовский и член Синода. Георгий подал Екатерине такое доношение: «Яко самому богу, так и вашему величеству служу верно; для того не могу умолчать, чтобы не донесть вашему величеству, ибо происходит относительно духовенства такой беспорядок, какого искони не бывало. У архиереев и монастырей с церквей сборы и деревни отнимают и определяют на вновь учрежденных правителей, на приказных, на иностранцев, на гошпитали, на богадельни, на нищих. И то правда, что церковное имение нищих - имение для государственной славы; но, как видно, судей и приказных не накормить, иностранцев не наградить, а богаделен и нищих не обогатить, домы же архиерейские и монастыри, в иных местах и церкви чуть не богадельнями стали; архиереи и прочие духовные бродят, как, бывало, иностранцы или еще хуже, ибо служителей и потребного к церковной службе в достаточном количестве не имеют и приходят в нищенское состояние; а деревенские священники и хуже нищих, потому что многих из податных денег на правежах бьют и оплатиться не могут. Того б надлежало рассмотреть, чтоб было к государственной пользе, но только то затмилось».

Мы видели, что в Верховном тайном совете сочли нужным отменить запрещение ходить духовенству со святынею по домам прихожан, и отмена этого федосовского запрещения, разумеется, облегчала действительно жалкое состояние деревенских священников. Что же касается архиерейских домов и монастырей, то некоторым из них сделано было облегчение насчет синодальных членов. Однажды, в самом начале 1727 года, Макаров, пожалованный в тайные советники, пришел в Верховный тайный совет с предложением, что в доношениях от Синода упоминается указ Петра Великого, по которому синодальным членам архиереям из епархий, архимандритам из монастырей присылалось кроме денег съестное, дрова и прочее в зачет определенного им жалованья; указ этот, говорил Макаров, должно уничтожить, потому что архиереи сами себе указ сочинили и толковали в нем, как им было надобно, вопреки указу 17 апреля 1722 года, чтобы указа на указ не выдавать; бывший новгородский архиерей Феодосий жаловался, что когда синодальные члены из Петербурга в свои епархии приедут, то им келий теплых не дают, и Петр Великий изволил тогда говаривать, чтобы на первое время для приезду архиерейского и архимандричья давать пищу, а не в таком смысле указ императора был, как архиереи сами собою сделали да сами ж и подписались; указ объявлен в Синоде архиереями Феофаном и Феофилактом, они же к записному указу и подписались. Члены Совета единогласно положили указ отменить, получать синодальным членам только одно жалованье, а из епархий к себе в Петербург нич,его отнюдь не брать. В самом же начале 1727 года императрица в указе Верховному тайному совету говорила: «При учинении регламента Верховному тайному совету от нас повелено было о синодском правлении сочинить особливое мнение на доношение нам, а оные синодские и духовные дела известным образом в весьма слабом порядке находятся; того ради такожде потребно, дабы члены Верховного тайного совета и члены синодальные каждой особливо о сих синодских и духовных делах и как оные впредь наилучшим образом содержаны и отправлены быть могут свое мнение, как скоро возможно, письменно сочинил и оное нам подал, и понеже оные синодские и духовные дела так важны и весьма нужны, что надлежит без всякого упущения времени надлежащее определение об них учинить, того ради оные мнения по крайней мере нам в настоящем январе-месяце подать».

Дела шли медленно в Синоде, особенно дело школьное и книжное, и потому пришли к мысли освободить синодальных членов от хозяйственного управления, вспомнили, что и Петр хотел оставить духовное собрание при одних духовных делах. В июле 1726 года Синод был разделен на два департамента или апартамента; в первом заседали шестеро архиереев: Феофан Прокопович, теперь архиепископ новгородский, Георгии Дашков ростовский, Феофилакт рязанский, Иосиф воронежский, Кондоиди вологодский, Игнатий, бывший суздальский; они должны были управлять всякие духовные дела всероссийской церкви, стараться об учреждении школ, об учении народном (в церквах), о лучших и ученых священнослужителях, ведать типографию, стараться о печатании книг, которые были бы согласны с церковным преданием; однако о тех книгах, которые должны быть вновь сочинены и печатаемы, также если какие императорские указы должны быть выданы, должны представлять для одобрения императрицы в Верховный тайный совет и без этого одобрения не печатать. Этим членам Синода до своих епархий ни в чем не касаться, в епархиях должны быть викарии. В другом департаменте, который будет называться коллегиею Синодальной экономии, быть суду и расправе, также он заведывает финансовым управлением по примеру прежде бывшего патриаршего разряда и других патриарших приказов, и к этим расправным делам определить шесть светских особ. Писать: духовный Синод, а не святейший Синод и вице-президентов отставить, ибо эти чины приличны более к светским правлениям.

Нашли медленность Синода в напечатании и распубликова-нии указа Петра Великого о монастырях и монахах. В мае 1726 года Макаров спросил нового обер-прокурора Синода Баскакова о причинах этой медленности; Баскаков отвечал, что он спрашивал членов Синода, и они сказали, что о печатании и публиковании этого указа им не приказано и в присылке из Кабинета его не было. Но по справке оказалось, что копии с указа разосланы во все епархии, кроме малороссийских, а подлинный указ за подписью Петра Великого хранится в Синодальном архиве.

Феодосий, настаивавший на сильные меры против раскольников, жаловался, что в последнее время они находят себе поблажку в Кабинете. Жаловался и знаменитый Питирим нижегородский именно на то, что ведение раскольников и сбор с них двойного оклада отошли от него и от вице-губернатора Ржевского в общие финансовые и правительственные места. «Будет немалое упущение,- писал Питирим,- ибо заочные дела без настоящего собственного нашего присмотру и понуждения могут производимы быть так закрытие, как за завесою, и между тех дел плуты расколь-щики, по замерзелым своим воровским обычаям, чрез поноровку приходских попов могут производить себя подлогом, яко волцы в одеждах овчих, под именем православных христиан, ибо при ведомстве моем явились в сыску многие такие подлогом при церкви обретающиеся раскольники, за что приходских попов послано на галеры более 70 человек, а с других взято штрафов с 1500 рублей. Раскольщики злую дерзость против прежнего уже много пуще ныне возымели: попов приходских, которые тщатся их раскол не укрывать, паче же приводить к обращению, тех воровски тайным обычаем убивают до смерти со многим и различным поруганием; а отколе им такая придадеся дерзость и в какой надежде, того признать не можно. Такожде раскольщики и за бороды не платят, отговариваясь иным платежом, который положен на них особливый за раскол, а не за ношение бород, да и тем, в других-де губерниях и епархиях с раскольщиков за бороды не правят; а в Нижегородской епархии с них, раскольщиков, как за раскол, так и за бороды правили без упуску, понеже блаженные памяти его императорское величество чрез доклад нашего смирения повелел править и за бороды». В другом письме к Макарову Питирим писал: «Раскольщики в немалое дерзновение пришли обаче не туне: первое, что Юрья (Ржевский) от нас помощию выключен; второе, разглашают, что будто Юрье в Нижнем и не быть впредь; третье, синодального ведомства город Арзамас, Ерополчь и Вязниковская слобода, которая в расколе подобна Керженцу, Гороховец из св. Синода были определены указом 1722 года раскольническими и духовными делами и рукоположением в священство в Нижегородской епархии, из которых чрез труд наш в обращении более 10000; а в прошлом, 1726 году от ведения моего указом из св. Синода отрешены к дикастерии; и сия вся раскольщики видевши, разглашают пред простыми о мне, ему-де и от всех дел раскольнических будет отказано. И правда, таковыми случаи немалое подадеся им на мя дерзновение: смолчать грех, а и говорить не без сомнения, якобы любоначалия ища».

Относительно западных исповеданий Синод заметил, что при католической церкви в Петербурге находятся четыре колокола; спросили у священника Якова Диалогия, по какому указу он держит колокола. Тот отвечал, что он с товарищами при определении в церковь нашли уже в ней колокола. Синод представил Верховному тайному совету, что при католической и других кирхах колоколам быть не следует, потому что исстари в Москве и других местах колоколов при таких кирхах не было. Совет положил справиться с коллегиею Иностранных дел, нет ли каких на этот счет контрактов и привилегий, и после отрицательного ответа велено было снять колокола.

Против протестантов хотели напечатать книгу Стефана Яворского «Камень веры»; но по известному нам распоряжению этого нельзя было сделать без одобрения в Верховном тайном совете. Книга была представлена, и Совет решил: отослать ее к тверскому архиепископу Феофилакту Лопатинскому для просмотра, не явится ли в ней какого подозрения или чего к закону российскому не надобного, и, как он ее рассмотрит, пусть рапортует в Совет. При этом князь Дмитрий Михайлович Голицын заметил, что отчасти в этой книге находится и ненадобное. Известно, что в царствование Петра Великого некоторые английские епископы изъявили желание присоединиться к восточной православной церкви. В октябре 1725 года Синод подал императрице доклад, что по указу Петра Великого находящийся в Петербурге Александрийской патриархии протосингел Иаков посылан был в разных годах неоднократно в Великобританию к тамошним епископам для некоторого немаловажного дела с письмами и в бытность свою там имел труд немалый и небезопасный. При этом Афанасий Кондоиди писал Макарову: «Так как я по указу Петра Великого определен был комиссаром греческой нации, и потому, исполняя обязанность моего звания, объявляю особое мое мнение, некоторому лучше быть в Англии протосингелу Иакову, чем тамошнему греческому архимандриту Геннадию, во-первых, за службы Иакова, его труды, рачения, попечения, бедствия и страхи; во-вторых, уменьшатся издержки казны государевой; в-третьих, протосингел Иаков присягал в верности ее императорскому величеству и может нам там приносить немалую пользу, будучи искусен в делах политических; в-четвертых, протосингел отчасти разумеет по-русски и может находящихся в Англии русских исповедовать и прочих св. таин сподоблять, а тамошний архимандрит не только не знает ничего по-русски, но и в России никогда не бывал». Так в первые два года по смерти преобразователя люди, оставленные им России, разбирались в материалах преобразования; как же при этом разборе, при этой трудной внутренней работе поддерживалось значение России, приобретенное при Петре? Но прежде, нежели приступим к ответу на этот вопрос, посмотрим, что делалось на украйнах.

Мы видели, как в Малороссии люди, хотевшие поддержать старину, проиграли свое дело, отделивши свои интересы от интересов остального народонаселения; правительству в своих стремлениях к приравнению стоило только опереться на интересы низших слоев народонаселения, чтоб уничтожить попытки приверженцев старины. Таким образом, приравнение Малороссии к Великой России последовало точно так же, как и приравнение Новгорода к Москве. Полуботок умер в Петербургской крепости до решения своего дела. При Екатерине оно было решено. В феврале 1725 года новое правительство издало указ, в котором говорилось, что Петр Великий устроил в Малороссии коллегию для охранения подлого малороссийского народа от тяжких обид, чинимых ему генеральною старшиною, полковниками и прочими урядниками; но генеральная старшина и некоторые полковники, не отставая от прежнего своего обычного скверного лакомства и чинимых подлому народу обид и разорений, посылали от себя в Малую Россию универсалы, повелевая полковой старшине подлый народ, ежели в таких тяжких им обидах владельцам своим хотя малую обиду учинят, вязать, в тюрьмы брать и нещадно публично карать; это было донесено его величеству Малороссийскою коллегиею и от четырех полков, а именно: Стародубского, Нежинского, Миргородского и Черниговского; от полковой старшины, куренных, сотенных и козацких атаманов и козаков на генеральных старшин челобитье и многие жалобы произошли; просили о защищении и призрении и от тягостей избавления, вследствие чего старшина была вызвана в Петербург. По исчислении известных противозаконных поступков старшины в указе говорится: за такие вины Черныша, Савича, Жу-раковского и Лизогуба с семействами, также семейство Полуботка должно было сослать в Сибирь и отнять имение; но императрица для поминовения Петра Великого указала им жить в Петербурге безвыездно «для того, чтоб народу малороссийскому впредь от них обид и разорения не было». Одинакой участи подвергся и миргородский полковник Апостол. Ката (палача) Семена Игнатова и челядника Полуботкова Карпа Луценко, которые по приказанию Полуботка задавили и бросили в воду краморку Марью Матвеиху, сначала велено было казнить смертью на Украйне, но потом приговор был изменен: велено их бить кнутом и, вырезав ноздри, сослать в Рогервик на вечную работу; других, которым Полуботок приказывал о убийстве, но они не исполнили приказа, однако, и не донесли об этом, велено, учиня наказанье, сослать в Сибирь в ссылку. Верховный тайный совет тотчас после своего учреждения, 11 февраля, занялся делами малороссийскими и рассуждал, что, пока еще с турками до разрыва не дошло, для удовольствования и приласкания малороссиян выбрать из них же человека годного и верного в гетманы; новые подати все сложить, а брать только те, которые сбирались при гетманах на войско; суды должны быть составлены из одних малороссиян с переносом дел в Малороссийскую коллегию. В мае 1726 года в Верховном тайном совете рассуждали о миргородском полковнике Апостоле и решили отпустить его на Украйну, а в Петербурге оставить сына его; императрица согласилась, но прибавила, чтоб взять с старого Апостола крепкую присягу в верности. Осенью на тех же условиях были отпущены в Малороссию Лизогуб, Черныш и Жураковский.

Мы видели, что Петр, убедившись в виновности Полуботка с товарищами, велел возвратить из Архангельска в Малороссию знатного козака Данила Забелу, сосланного при Скоропадском за доносы. Забела подал теперь Екатерине новое донесение. «Чтобы вперед в Малой России не было измены,- писал Забела,- надобно выбрать верного человека, который, не жалея сродников и прочих, только единому вашему величеству радел бы по боге и всякие порядки в Малороссии устроил вместе с господином Вельяминовым или с кем другим, потому что хотя десять коллегий учредите в Малороссии, но всего не можете проведать так, как от одного из наших верных. Прежде всего надобно сделать так: какие при измене были начальные и знатные люди, тем отнюдь не владеть селами и должностей правительственных не занимать; самых виноватых из них собрать в одно место и назвать его Изменничья или Мазепинская слобода, дать им место не корыстное для поселения, пусть строятся как хотят, только бы каменных домов не строили; остальных взять в Петербург, чтоб они там селами не владели, и жалованье давать им определенное из их же доходов, а не так, как Чернышу, ежегодно присылается кроме денег больше ста волов. Полковников и сотников поставить вновь верных, утвердить их присягою и наградить селами и другими пожитками, взятыми у изменников, не жалеть при этом никого, потому что врагов жалеть - себя не жалеть; начать с гетманихи (вдовы Скоропадского) с братом ее Андреем: они желали победы над государем проклятому Мазепе, за которого и теперь умирают. В Глухове и теперешние управители остаются в великой измене, иные не по мере своей завладели городами и многими селами; что от проклятого Мазепы и от Скоропадского кому дано, все то перебрать и всем везде по достоинству дать, кому что следует, а чего кому не надлежит, то взять на ваше величество. Гетманы изменяли особенно потому, что им одним давали чрезмерную силу, власть и веру, точно самодержцы были; разбогатевши, не только фельдмаршалов ни за что почитали, но хотели, чтоб и государева имени никогда не поминали, а только бы одно их имя поминалось, тайком и монархами себя, бывало, называют. Без подписи генеральной старшины и полковников не принимать от гетмана никакого дела и не верить им; учредить ординатов и силу дать им такую, чтоб могли судить по челобитью на гетманов; поставить 12 ординатов для правосудия, построить домы каменные большие для славы, над домом чтоб был орел с надписью: «Дом ее императорского величества, приказ или юстиция». Так же и по полкам судили бы полковники с старшиною своею по юстициям, и сотники с своими сотенными старшинами судили бы тоже в юстициях; для этого приказать мудрым людям составить книгу правосудную; а если бы по сотням, полкам и в ординацких судах не было правосудия, то переносить дела в Малороссийскую коллегию, а если бы и в коллегии дело было решено несправедливо, то переносить его в Кабинет к вашему императорскому величеству, и кабинет-секретарь, как поверенный, должен о всем доносить под совестию. Не должно отягощать воинских людей, ни с мельниц, ни с сел не брать поборов; с купецких людей и поспольства установить поборы надлежащие. С монастырских сел и мельниц можно брать всякие поборы, потому что некоторые из архиереев и многие из прочих начальных монахов о измене ведали и советовали с проклятым Мазепою; по селам монашеским десятую часть мужиков оставить, а девять частей в козаки на службу взять, потому что монахи сильно притесняют своих мужиков, также и в других селах притесняют, насильно из Козаков в мужики идти принуждают, отнимают и убивают; для этого монахам по селам жить не следует, пусть светских приказчиков держат, а иное сами бы работали, как им закон велит; держать села монахам только по универсалам прежних гетманов до Ивана Самойловича, а мазепинские и Скоропадского универсалы уничтожить, ибо для плутовства своего много лишним завладели. Другим монахам мудрым приказать, чтоб заводили школы латинские, дабы в государстве умножились мудрые люди. Протопопам и попам также не надобно сел давать, ибо они не лучше, притом от помещиков содержание получают; из протопопов некоторые мешались во время измены не в свое дело. Подати надобно учредить наилучшим образом, чтоб не говорили, что встали против общего отягощения народного, позабыв, что сами народ погубили взятками и убийствами, не могши ничем насытиться. Есть в Малороссии проклятого Мазепы племянники и друзья любимые нетронуты, потому что при измене не были; таких надобно особенно опасаться и усмирять, отобравши у них села и мельницы, верным отдать. Скоропадский с своею супругою при министерстве Протасьева большое плутовство размножили; верным великая была пагуба от Протасьева из-за взяток; и у моей жены больше 15 куф вина взяли и сулили мне сто рублей. Проклятый Мазепа и Скоропадский очень опасались того, чтоб в Чигирине не сделали другого гетмана; можно это сделать и теперь, чтоб и та сторона Днепра была под державою вашего величества. Черныш знает, как проклятый Мазепа писал ко мне, искушая меня, обещался быть ко мне милостив, как отец, клялся, лежа больной в Батурине, говорил: будь мне верен, а не государю, и я тебе чего надобно дам. Прошу ваше величество не объявлять о моем доношении, чтоб не отомстили моим детям, как самого меня едва не погубили, когда мое доношение стало известно гетману Скоропадскому; публиковал он его по всей Малороссии, и за мою верность и правду мне и детям моим всегда будет укоризна и ненависть от тех, кто написан в моем доношении, поэтому опасно служить верою и правдою или что доносить вашему величеству. Во время гетманства проклятого Мазепы и Скоропадского укоряли меня верностию деда моего Забелы, говорили: когда бы не дед твой Забела, не была бы Малороссия под государем и Москвою, а ты такой же враг наш, что в государя и москалей веруешь».

Попытка Мазепы увлечь Малороссию к измене была последнею: народ не откликнулся на гетманский призыв, и нарвский победитель стал полтавским побежденным: нравственные и материальные средства оказались на стороне царя, на стороне единства России. Полуботок с товарищами попытались мирными уже средствами противодействовать приравнению, и эта попытка не удалась; царь обратился опять к тому большинству, которое стало на его стороне в 1708 году. В другой козацкой стране, на Дону, также научились из булавинского опыта, что борьба козаков с государством была невозможна и при самых неблагоприятных для государства обствоятельствах: донцы были спокойны, спокойно брали свое жалованье: 17142 руб. денег, 7000 четвертей ржи, 500 ведр вина. Но козацкие силы отливали далее на восток, в степь, на Яик, ибо там козак имел настоящее свое значение, там он стоял на стороже Русской земли, постоянно бился с степняками, разминал в широком поле плечи богатырские в борьбе с поганью. В 1725 году приехал в Петербург с Яика легкой станицы атаман Арапов с товарищами и просил позволения завести поселение и построить крепость для оберегания границы на заставах по Яику, выше Яицкого городка, на устье реки Сакмары, близ башкирцев, где переправляются и ходят в Россию неприятельские каракалпаки и киргиз-кайсаки и ближним к тому месту городам причиняют большое разорение и людей в плен забирают. Сенат согласился, но с условием, если яицкий атаман и все войско пожелают и усмотрят надобность в этом новом поселении для оберегания границы; но и в таком случае быть Арапову и товарищам его под смотрением войскового атамана и других яицких старшин и Козаков, и Военная коллегия должна подтвердить им накрепко, чтоб они отнюдь беглых, как великороссиян, так и малороссиян, не принимали.

Граница России с степными кочевниками переносилась все далее и далее на восток: вместо Днепра и Оки, как было прежде, она очутилась теперь на Яике. Здесь каракалпаки и киргизы играли роль старинных половцев и татар, сильная Орда Калмыцкая, зашедшая к Волге, охвачена была государством и понапрасну билась в его крепких объятиях. Мы видели, что при Петре с калмыцкими отношениями к России была связана деятельность астраханского губернатора Волынского. Волынский принадлежал к числу тех людей, которые всем были обязаны Петру и которые, однако, имели побуждение не очень печалиться о смерти великого преобразователя; подобно Меншикову и Феодосию, Волынский мог думать, что событие 28 января 1725 года избавит его от беды. Он потерял расположение Петра своими поступками, своим старовоеводским поведением; на него наложен был штраф за то, что выдал жалованье своим подчиненным без ассигнаций Штатс-конторы; упомянутый уже нами поступок его с Мещерским возбудил сильное неудовольствие. В своих бедах Волынский и жена его прибегали обыкновенно к ходатайству Екатерины; Волынский всеподданнейше доносил ей о всех делах, как царствующему государю; например, в марте 1723 года он писал ей: «Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу: персидский посол сюда прибыл, который объявил о себе, что он от шахова сына, который ныне короновался шахом, отправлен полномочным послом и имеет просить ваше величество о войсках для обороны от их неприятелей, также, ежели повелено ему будет от вашего величества вступить в какие трактаты, велено ему так заключить, на каких кондициях ваше величество изволите. Донесши сие, всемилостивейшая государыня, всеподданнейше и нижайше прошу ваше императорское величество содержать меня, сирого и последнего вашего раба, и милостиво не оставить в материнской милости и милостивой протекции».

Материнская милость оказалась через пять месяцев по восшествии на престол Екатерины; в июле 1725 года Волынский был сделан казанским губернатором, вероятно, для прекращения столкновений его с генералами кавказского, или, как тогда называли, низовского, корпуса; велено выдать ему удержанное при Петре жалованье, сложить штрафные деньги; калмыцкие дела велено было ведать ему по-прежнему. Волынский отвечал на эти распоряжения таким письмом к императрице от Камышенки: «Получил я указ из Сената о том, что ваше императорское величество повелели положенный безвинно на меня штраф 12000 рублев снять, а паче соизволили свободить из астраханской пеклы, и что я между здешних варвар волочуся на моих собственных проторях, за те мои убытки наградить. Я, волочася здесь, ныне уже было и до того дошел, что калмыки за мое к ним бескорыстное благодеяние и за труды и самого меня убить или поймать хотели. Дабы уже всему их бешенству конец был, для того, может быть, пробуду здесь до октября-месяца или и дале. Когда уже ваше императорское величество соизволили калмыцким делам быть в моей дирекции в Казанской губернии, я в том предаюсь в волю вашего величества».

Между калмыками опять начались усобицы. Наместник Черен-Дундук, видя, что Волынский не хочет принести ему в жертву Досанга, хотел призвать к себе на помощь кубанских татар, но Волынский помешал сношениям калмыков с татарами. Скоро, однако, он убедился, что от Досанга нельзя ожидать никакого добра. «Я желал,- писал Волынский,- чтоб калмыки были разделены на две партии, и до сего времени держал больше Досангову сторону, но теперь вижу, что он человек непотребный, забыл благодеяния государя Петра Великого и мои труды, забыл, что я спас его от смерти, из нищих сделал сильным владельцем; забывши все это, он искал покровительства кубанцев, после чего нельзя уже ждать от него никакого добра; кроме того, при нем людей умных и добрых нет. Черен-Дундук хотя не умнее его и такой же пьяница, однако человек с совестию, да и люди при нем отцовские умные и добрые есть, через которых все можно делать. Сколько Досанга под протекциею ее императорского величества ни держать, но совершенно уберечь нельзя, потому что он перед тою стороною бессилен, а держать при нем всегда наши войска очень убыточно и трудно, да и ту сторону можем этим отогнать, и пути в нем не будет, потому что у него люди воры, а брат его Нитар-Доржи над всеми ворами архиплут; все владельцы и простой народ другой стороны на них страшно озлоблены, потому что от них ни другу, ни недругу спуску нет, всех обокрали кругом. Так как Досангу все равно пропадать же, то, по моему мнению, надобно сделать так: объявя все его дурные дела, объявив, что императрица отнимает от него свою руку, отдать его на суд Черен-Дундуку, чтоб управился с ним сам; та сторона такою милостию будет довольна; в противном случае они самовольно его погубят и будут хвастаться, что сделали это, несмотря на покровительство, оказываемое нами Досангу». Императрица отвечала, чтоб Волынский поступал по тамошнему состоянию дел и по своему рассуждению. Досанг начал исправляться по-калмыцки: удавил брата своего Нитар-Доржи и прислал труп его к Волынскому.

Между тем дело Мещерского не затихало, и в конце года Волынский пишет императрице из Пензы: «Я засвидетельствуюся богом и делами моими, что я никакой вины моей не знаю: однакож, как известно вашему императорскому величеству о многих персонах, ко мне немилостивых, от которых ныне такое наглое гонение терплю, что поистине сия печаль меня с света гонит и в такое отчаяние привела, что я не смею ни на какое дело отважиться, понеже, что ни делано, редкое проходило без взыскания, и я только в том живу, что непрестанно ответствую и за добрые дела так, как бы за злые; и тако, сколько ни было слабого ума моего, истинно все потерял и так сбит с пути, что уж и сам себе в своих делах не верю. Сотвори надо мною, бедным, божескую милость и чтоб указом вашего императорского величества повелено было мне в нынешней зиме хотя на малое время побывать ко двору вашего императорского величества». В следующем письме объясняется причина беды: «Военная коллегия приказала за мичмана Мещерского судить меня военным судом. Служу я с ребяческих моих лет и уже в службе 23 года, однако никакого штрафа на себя не видал и ни с кем на суде сроду моего не бывал; а ныне прогневил бога, что будут судить меня с унтер-офицером; а паче с совершенным дураком и с пьяницею; известно всем, что он, Мещерский, ни к чему не потребен и дурак и пьяница, для того он, Мещерский, и жил в доме генерала Матюшкина в прямых дураках, где многих бранивал и бивал, также многие и его бивали, и, напоя пьяного, и сажею марывали, и ливали ему на голову вино, и зажигали, он же бывал в доме его острижен и по-жидовски, а и кроме того, и в прочих во многих домах, куда б он ни пришел, везде смеивались над ним; неоднократно валивался он пьяный по кабакам и по улицам и ганивался за многими с палками и с каменьем. Прошу, дабы прежде освидетельствовано было оного Мещерского состояние, также и то, какие мне учинил обиды и как в доме генерала Матюшкина бранил меня, и бедную жену мою, и сущева младенца дочь мою, чего ни последнему унтер-офицеру снести невозможно».

В Петербурге готовили Волынскому новую неприятность. 15 декабря 1725 года в доме императрицы собрался Тайный совет по иностранным делам; присутствовали Меншиков, Апраксин, Головкин, Толстой, Остерман, Ягужинский. Читали последние донесения Волынского о приближении киргиз-кайсаков и каракалпаков к Яику и о намерении их ударить на калмыков. Тут генерал-прокурор Ягужинский донес о мнении Сената, чтоб Волынскому быть у одного дела: или у калмыцкого и жить в Саратове, или управлять Казанскою губерниею, а вместо него к калмыцкому делу назначить другого, которого подчинить генерал-фельдмаршалу князю Михайле Михайловичу Голицыну, причем Голицын должен иметь главную квартиру в Рыбном и командовать над всеми войсками по Волге и Дону, кроме Астрахани и крепости Св. Креста. По долгом рассуждении императрица изволила определить: Волынскому оставаться и губернатором казанским, и у калмыцких дел, и так как он для последних должен быть в частой отлучке, то придать ему в товарищи вице-губернатора для управления губернскими делами во время его отсутствия; но по калмыцким делам Волынский должен быть подчинен фельдмаршалу князю Голицыну, который должен иметь главную квартиру в Рыбном и командовать войсками по Волге и Дону согласно с мнением Сената.

Защитив таким образом Волынского, оставив при нем обе важные должности, хотя и с подчинением Голицыну по калмыцким делам, императрица на его жалобные письма и просьбы о позволении приехать в Петербург отвечала в марте: «Господин губернатор! письма твои все до нас доходят, из которых мы усмотрели, что в немалом ты сумнении находишься о том, якобы мы имеем на тебя гнев свой; и то тебе мнение пришло в голову напрасно, и хотя прежде по письмам Еропкина отчасти имели некоторое сумнение, однакож потом в скором времени чрез письма свои ты выправился, и остался в том помянутый Еропкин, что неправо о том он доносил, а вашими поступками в положенных на вас делах мы довольны. Что же представляешь свои нужды и просишься для того, также и для доношения о некоторых тамошних важных делах ко двору нашему: и ныне тебе ко двору быть невозможно затем, что писал к нам недавно генерал-фельдмаршал князь Голицын, что Черен-Дундук согласился с кубанцами и ищут чинить нападение на донских Козаков и на Петра Тайшина, и для того надлежит вам подлинно о том проведовать и до того не допускать; а потом, також и по осмотрении нужных дел в Казанской губернии в июне-месяце приезжайте к нам в Петербург».

Несмотря на это утешительное письмо, дело о Мещерском продолжалось. 30 апреля Волынский писал опять Екатерине: «По присланному из Военной коллегии указу поведено генерал-лейтенанту Чекину судить меня военным судом за Мещерского, который был у генерал-лейтенанта Матюшкина в дураках. И понеже хотя Адмиралтейская коллегия и показала надо мною такую немилость, какой еще образ, как началося регулярное войско в государстве, ни над кем не бывало, чтоб кто из штаб-офицеров был сужен с унтер-офицером, и паче что с публичным дураком; однако по всем военным артикулам вины моей не сыщется, ежели меня будут судить правильно, но останется в том генерал-лейтенант Матюшкин: первое, что он держал у себя унтер-офицера в дураках и попускал его не токмо ругать, но и бить офицеров; второе, что оной Мещерской бранил меня в доме его при нем и говорил, что мне, и жене моей, и дочери виселицы не миновать, в чем он не токмо ему (не) воспретил, но еще тому и смеялся и мне никакой сатисфакции не учинил».

То, чего не мог сделать Сенат относительно Волынского, то сделал Верховный тайный совет: осенью 1726 года калмыцкие дела были взяты у Волынского. Верховный тайный совет донес императрице, что он требовал на его место кандидатов из Военной коллегии, которая представила генерал-майоров Шереметева и Кропотова; Екатерина ответила, что Шереметев и Кропотов у калмыцких дел быть не способны и Кропотов к тому же болен.

Калмыцкие дела действительно требовали способного человека. Мы видели, какие были получены в Петербурге известия о калмыцких замыслах против донских Козаков. Один из калмыцких владельцев, брат Досанга, принял христианство и назван был Петром, но этот поступок возбудил против него неудовольствие в родичах. Новообращенный посылал к брату своему Досангу мурз требовать разделения улусов; но Досанг велел отвечать, что не даст улусов человеку, который принял христианскую веру и надеется на русских людей; пусть просит русского бога и христиан: они ему помогут. Петр Тайшин действительно обратился к христианам, писал к князю Михайле Михайловичу Голицыну, что если императрица и он, князь, ему не помогут, то он останется у своих в презрении и все будут ему смеяться. Голицын написал Досангу, что, если он оставит брата в убожестве, тот станет искать милости и суда у императрицы и она прикажет его судить, то, получа гнев, будет ему стыдно. Угроза подействовала, и Досанг разделился полюбовно с братом. Кроме калмыков башкирцы не переставали возбуждать опасения. Геннин, который на Олонецких заводах заступался за раскольников, теперь на Уральских заводах заступался за инородцев, притесняемых русскими чиновниками, и указывал на вредные следствия таких притеснений. Геннин давал знать, что в Вятской провинции комиссары собирают с инородцев большие сборы, а отписок им в получении не дают, отчего инородцы приходят в разорение; они просили Геннина, чтоб для сборов определен был особый командир, добрый человек, и они будут платить всегда бездоимочно. В той же провинции фискал поставил заставу, у которой берут с вотяков и других инородцев по 20 копеек с возу хлеба, в Соликамской провинции берут с них обыкновенную пошлину, а когда возвращаются домой и покупают из казны соль, то берут у них по 12 копеек с возу, а расписок нигде не дают. Геннин опасался, чтоб инородцы, выведенные из терпения, не возмутились вместе с башкирцами. Башкирцы также жаловались Геннину, что их разоряет табачный откупщик Белопашинцев, принуждает их покупать гнилой табак, который продает вместо пуда 30 фунтов, и если они купят хорошего табаку на стороне, то откупщик их разоряет. Башкирцы же жаловались Геннину на уфимских судей, что волочат их верст за 700, а правосудия никакого не оказывают, берут взятки; поэтому они просили, чтоб был над ними один судья. Правительство поручило Геннину исследовать, какие обиды терпят башкирцы от откупщиков; Геннин в свою очередь поручил это дело верному человеку - бургомистру купеческой ратуши Юхневу, который указал грабительство, «от чего,- писал Геннин,- тайная искра, которая под пеплом тлеет, может со временем огненное пламя родить».

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история