Соловьев С. История России с древнейших времен

ОГЛАВЛЕНИЕ

Том 16. Глава III. Продолжение царствования Петра I Алексеевича

Состояние России oт учреждения Сената до прекращения Северной войны.- Сенат, его отношения к царю, к губернаторам; отношения сенаторов друг к другу.- Коллегии.- Областное управление.- Уложение.- Уничтожение правежа.- Майорат.- Дворянство.- Войско и флот.- Купечество.- Торговля и промышленность.- Крестьяне.- Финансы.- Меры против казнокрадства.- Фискалы.- Деятельность обер-фискала Нестерова.- Подметные письма.- Дело сибирского губернатора князя Гагарина.- Злоупотребления в Астрахани, в Ревеле.- Злоупотребления магистратских членов; злоупотребления фискалов.- Злоупотребления Меншикова.- Дело Курбатова и Соловьевых.- Борьба с разбойниками.- Полиция.- Преследование нищих, кликуш.- Госпитали для подкинутых младенцев.- Меры против пожаров.- Нравы и обычаи в разных слоях общества.- Меры для просвещения: училища, издание книг, собрание естественных npeдметов, редкостей и древностей.- Меры для распространения географических сведений.- Искусство.- Церковь, ее борьба с раскольничеством, с протестантскою и католическою пропагандой.- Распространение пределов русской церкви на Востоке.- Меры для усиления нравственного значения духовенства.- Церковное управление.- Стефан Яворский и Феофан Прокопович.- Учреждение Синода.- Дела на украйнах.

«Службы великие!» Мы видели средства, какие употребляли тогдашние дворяне, чтоб избыть службы; но не всем могла быть удача в этих средствах, не все могли задаривать и притворяться юродивыми. Из двух бед надобно было выбирать меньшую, и в 1715 году 280 человек недорослей, избывая службы, записались в Славяно-латинскую школу. Но средство было выбрано неудачное: нужна была наука, но нужна была и служба, и нельзя было позволить, чтоб во время великой войны школы наполнялись на счет полков, тем более что записываться в школы тогда еще не значило учиться. Недорослей выписали из Славяно-латинской школы. От службы спасались в школы; от заграничной школы уходили в монахи, и тоже понапрасну: вологодский помещик Иван Морков, посланный в Венецию для навигацкой науки, ушел оттуда в Россию и постригся; но Петр велел взять его из монастыря в Петербург, несмотря на то что это уже был не Иван Морков, но иеродиакон Иоасаф. И относительно школ справедливы были слова Посошкова, что Петр с немногими тянул на гору, а многие старались тянуть под гору. В феврале 1718 года префект славяно-латинских школ Феофилакт Лопатинский бил челом царю, что у него школы каменные валятся и уже часть их с переходами каменными упала, также и двор школьный без починки и без очистки в запустении. В Спасском училищном монастыре деревянные кельи, данные учителям, очень обветшали, и жить в них нельзя; в том же монастыре большой недостаток в кельях, потому что обитель была малая да часть новой отдана учителям, так что для братии осталось только четыре кельи; а есть при том же монастыре вместо стены часть ряда иконного. Государь указал: школы и школьный двор починить и очистить, в Спасском монастыре кельи построить каменные, иконный ряд от монастырских до школьных ворот отдать в тот же монастырь и перестроить его на кельи. Прошло полгода, указ не был исполнен, и Лопатинский должен был подать прошение в канцелярию сенатского правления: «По именному указу в Монастырском приказе ничего не сделано: а учителям негде жить и учеников негде учить, собрать их после вакации нельзя». Сенат послал указ в Монастырский приказ, чтоб исполнен был указ великого государя. Учителям (осьми человекам) давалось жалованья по 150 рублей человеку, архимандриту - по 300 рублей, что по тогдашним ценам было очень достаточно; но иногда вдруг выдача жалованья прекращалась: сенатского указа не было, и учителя должны были подавать прошение; прекращали выдачу и дров, ссылаясь также, что нет сенатского указа.

Ученики бегали, учителей били разбойники. Известный уже нам московский ученый Поликарпов писал начальнику своему Мусину-Пушкину осенью 1716 года: «Учителя греческие роспись беглым ученикам в сенатскую канцелярию послали, числом на 40 человек, и, что будет по ней, доносить не умедлю, обаче сомневаюсь, дастся ли поневоле своевольным наука? А ныне и наипаче нужда умножить греческую науку, понеже соученик и споспешник мой о господе Никола справщик переселился ко отцем своим и от здешних трудов восприя покой смертию, и смертию внезапною, ибо шедша его из мыльни при вечере, нападше всего обнажиша и бивше умертвиша и в глубокую грязь повергоша, его же наутрие мертва обретше, вчера погребох; отправихом же погребальная из казны государевы десятью рублями, понеже по нем кроме двух рублей не обретеся». Поликарпов отыскивал в Москве учителей и для новой столицы: в 1715 году великий государь указал выслать в С.-Петербург учителей немецкой и французской школ, приняв у справщика печатного дела Федора Поликарпова, и прислать, если они пленные, то за караулом, а если не пленные, то с провожатым. По доношению Поликарпова оказалось, что оба учителя свободные, а не пленные, один французской школы Иосиф Иванов Гагин (родом итальянец), другой немецкой школы Яган Вурм. В 1711 году под ведением графа Мусина-Пушкина были четыре разноязычные немецкие школы; в том же году упоминается о школе, которую ведал Павел Веселовский, в ней было 9 человек учителей, на содержание которым шло 1050 рублей, 38 учеников, на которых издерживалось 1894 рубля, школьный подьячий, получавший по 9 рублей; всего выходило на эту школу 3000 рублей. В инженерной школе было 23 ученика; Петру казалось этого мало, и в январе 1712 года он написал: «Школу инженерную умножить, а именно сыскать мастера из русских, который бы учил цифири, или на башню (Сухареву) для сего учения посылать, а когда арифметику окончат, учить геометрию столько, сколько до инженерства надлежит, а потом отдавать инженеру учить фортафикацию и держать всегда полное число 100 человек или полтораста, из которых чтоб две трети было из дворянских детей». Указ не был исполнен, и в ноябре 1713 года - новый: «В инженерную школу в прибавок к прежним ученикам, к 23 человекам, набрать в военной канцелярии из всяких чинов людей, также из царедворцовых детей, за которыми есть до 50 дворов, 77 человек, чтоб всех их было 100 человек». Мы видели меры для первоначального обучения дворянских детей; в 1714 году велено было дьячих, подьяческих, поповых и прочего церковного чина, архиерейского дома и монастырских слуг детей, кроме дворянских, от 10 лет до 15 учить цифири и геометрии и для того послать в каждую губернию из школы по два человека, которые арифметику и геометрию выучили; ведать эти школы в Адмиралтейской коллегии. Сенат прибавил, чтоб детей посадских людей неволею учиться не понуждать, принимать только таких, кто сами собою к науке охоту возымеют, потому что дети посадских людей в эти годы начинают заниматься торговлею, так чтоб от этого государевым податям не было повреждения.

В новой приморской столице учреждена была Морская академия, директором которой был сделан француз барон С. Илер, под главным начальством графа Матвеева. Между ними скоро произошло столкновение: в сентябре 1716 года Матвеев писал Макарову: «В академии здесь все идет порядочно: кадеты в науках прилежно преуспевают, а солдатской экзерциции так хорошо обучались, как бы старые; только, присматриваясь к действиям господина барона (С. Илера), нахожу, что деньги, которые ему отпущены в большом числе, все равно что в окно выкинуты. Если бы не было у меня английских профессоров, то бы некому было освидетельствовать кадетов; науки не оканчиваются, потому что барон в них не сведущ; регламенты, им поданные, не были его практики, а переписаны с печатных правил французской морской академии, а он выдал их за новость». С. Илер, вероятно, узнавши мнение Матвеева о себе, подал графу Апраксину письменное доношение, в котором Матвеев назывался невеждою. Тогда Матвеев написал Апраксину в декабре 1716 года: «Срамно всем слышать, что С. Илер напрасно похитил назвище генерального директора, который должен отличаться совершенным знанием своего дела и иметь бесстрастный надзор над всеми профессорами, не только что над навигаторами и кадетами. Но он, С. Илер, во время годового пребывания своего в академии ни одного кадета в дальнейшую науку не произвел и успехов в самой меньшой науке свидетельствовать не может, не только не превосходит профессоров, но и навигаторской науки не знает; если бы не случилось английских профессоров, то нельзя было бы и в десять лет ни одного кадета из науки в науку произвесть». Навигатор Угримов подал прямо царю челобитную, что С. Илер бил его по щекам и палкою при всей школе. Апраксин в генваре 1717 года написал царю: «Как я здесь мог усмотреть, между господ правителей академии, графа Матвеева и барона Сенталера, происходит немалая противность, и друг на друга подают письменные доношения, в тех их спорах в академии не без помешательства; и ежели не изволит ваше величество их развести, то академия в лучшее состояние никогда придти не может, и ежели из них поручить сие правление которому одному, а другого отпустить, то я бы надеялся, что будет лучше, а по моему мнению, лучше б поручить графу Матвееву, чтоб вам можно было на одном взыскивать, однако ж сего без воли вашего величества учинить не смею».

Между тем С. Илер струсил, особенно после беседы с страшным Данилычем, которому до всего было дело и который, как все русские, начиная с царя, пользовался искусством иностранцев, но при каждом удобном случае любил делать им сильные внушения, чтоб они не забывались и не важничали. С. Илер почел нужным помириться с Матвеевым и вот что писал ему 1 марта 1717 года: «Узнал я, что его царское величество известен о споре между вашим сиятельством и мною. Я прихожу к вам всепокорно просить, чтоб оную прекратить. Я хочу ваше сиятельство гораздо обнадежить, что я забываю все озлобления, мне учиненные, потому что по вашим наговорам пресветлейший князь Меншиков грозил меня палками бить, чтобы, по его словам, выучить французский народ, как жить; вашему сиятельству известно, что таких потчеваний не чинят шляхтичу в нашей Европе. Ваше сиятельство может быть обнадежено, что я буду иметь всегда к вам весь респект и все почитание, должное вашему характеру». Но обнадеживания опоздали: Петр, по письму Апраксина, велел поручить академию одному Матвееву.

Мы видели, что обучение медицине началось при учреждении московского госпиталя; в мае 1719 года велено было отослать 30 учеников к доктору Блументросту для изучения медицины. Отсылка молодых людей за границу для науки продолжалась безостановочно. В генваре 1715 года Петр писал Конону Зотову: «Ехать во Францию в порты морские, а наипаче где главный флот их, и там, буде возможно, и вольно жить, и присматривать волонтиром, то быть волонтиром, буде же невозможно, то принять какую службу. Все, что по флоту надлежит, на море и в портах сыскать книги, также чего нет в книгах, но от обычая чинят, то пополнить и все перевесть на славянский язык нашим штилем, токмо храня то, чтобы дела не проронить, а за штилем их не гнаться. Суворова и Туволкова отправить в Мардик, где новый канал делают, также и на тот канал, который из океана в Медитеранское море проведен, и в прочие места, где делают каналы, доки, гавани и старые починивают и чистят, чтоб они могли присмотреться к машинам и прочему и могли тех фабрик учиться». Мы видели, что в 1716 году были отправлены в Кенигсберг молодые подьячие для того, чтоб по возвращении служить в коллегиях. За границею не всегда давали русским людям возможность учиться. Царский резидент при английском дворе Федор Веселовский писал Петру в сентябре 1718 года: «Об ученике Третьякове я у короля английского домогался, дабы оному повелено было учиться пушечному литью, и хотя его королевское величество изволил мне того часу позволение свое дать и указ к комиссарам артиллерийским послать, однако ж они тому не последовали под претекстом, что его королевское позволение несходно с правами здешнего государства». Не за одну западную границу отправлялись русские люди учиться; ведя упорную борьбу у Балтийского моря, Петр не спускал глаз с Востока и в генваре 1716 года дал указ: «На Москве из латинских школ выбрать из учеников робят добрых молодых пять человек, таких, которые бы по меньшей мере грамматику выучили, для посылки в Персиду при посланнике г. Волынском для учения языкам турецкому, арабскому и персидскому».

Типография работала. Справщик Федор Поликарпов в 1718 году бил челом: «Работаю я в книжном правлении и в управлении всего печатного двора 17 лет и приплодил казны с 50000 рублев. Еще сверх учрежденного дела, за десятилетнее гражданских книг правление (в которых я один всегда труждаюсь), также и за переводы разных книг, как и ныне новопреведенная трудная книга география свидетельствует, я не взыскан». В описываемое время мы видим особенные заботы об отечественной истории. В 1713 году в Петербурге издана была «Книга Марсова, или Воинских дел от войск царского величества российских, во взятии преславных фортификаций, и разных местах храбрых баталий, учиненных над войсками его королевского величества свейского». В следующем году напечатан гражданскими буквами уже известный нам «Синопсис, или Сокращенная история, собранная от разных авторов». В 1717 году издано было составленное подканцлером Шафировым «Рассуждение, какие законные причины его царское величество Петр I к начатию войны против короля Карла XII шведского 1700 году имел, и кто из сих обоих потентатов во время сей пребывающей войны более умеренности и склонности к примирению показывал, и кто в продолжении оной столь великим разлитием крови христианской и разорением многих земель виновен; и с которой воюющей страны та война по правилам христианских и политичных народов более ведена. Все без пристрастия, фундаментально, из древних и новых актов и трактатов, тако ж и из записок о воинских операциях описано, с надлежащею умеренностию и истиною». Цель книги видна из следующих строк, внесенных в рассуждение самим Петром: «Понеже всякая война в настоящее время не может сладости приносить, но тягость, того ради многие о сей тягости негодуют, одни для незнания, другие по прелестным словам ненавистников, зря отечество наше возвышаемо богом, третий, понеже тунеядцы, ныне не вышней степени суть (т. е. тунеядцам теперь плохо); и тою для против оных ответствую. Против вторых: понеже зависть не весть почитати полезное, а злоба ничем утолитися может. Третиим же, яко ответа недостойным, им же святый апостол и ясти воспрещает, и яко корень всем злым праздность есть, того ради, не умножая к оным рассуждения, обращаюсь к первым, иже доброй совести суть, но точию неведения ради негодуют: того ради сие им объявляю. Перво надлежит нам взять слово св. Никодима, в евангелии сущее, к негодующим на Христа жидам реченное: егда закон наш судит человеку, аще не слышит от него прежде и разумеет, что творит; тако и нам надлежит прежде ведать и рассуждать. И аще бы из сих негодователей желал со мною прение иметь, мню не вящше б двух слов вопрошал: 1) для чего сия война начата? 2) для чего так долго продолжается? Лучше бы мириться, хотя и с великою уступкою. На второе пространно ответствую. Продолжение сея войны не от нас, но от неприятеля, как явно является из посылок к шведам не точию когда они в силе были, но и в крайнем силы их разрушении под Полтавою. Отвещал бы негодующий, что неприятель для того не мирится, что много у него взято, и не хочет уступить; а когда б отдали, то б был мир, понеже и без того прежде жили и с ними ж войны бывали и, брав городы, отдавали; для чего ныне не так? Ответствую: прежние времена не суть равны нынешним, ибо шведы тогда не так о нас рассуждали и за слепых имели, как о том славный историк Пуфендорф пишет. Тако ж, последуя ему, граф Штейнбок писал к королю своему по победе у Нарвы, дабы не продолжал войны долго и тем бы не обучил россиян, отчего великую опасность являл. Из чего довольно мочно ведать, что ныне так невозможно делать, как прежде. Того ради рассуди, коя была всегдашняя злоба сих соседей еще при начатии рощения российской славы и введения добрых порядков? Каково ж ныне, когда господь бог так прославил, что оные, от которых, почитай, вся Европа опасалась, ныне от нас побеждены суть? И могу сказать, что никого так не боятся, как нас, за что господу сил да будет выну хвала; нам же, помощию его в таковую высокую степень восшедшим, не негодовать или скучать подобает, но терпеливо понести и трудолюбие искати, с его же помощию, доброго и безопасного конца сея войны. Помысли, егда отдачею на сем крае моря допустим так злобного соседа паки внутрь себя, то какого добра впредь ожидать имеем? И не посмеется ли весь свет, что, претерпя уже 19 год и получа такие славы, паче же безопасства, паки подвержем себя всегдашнему бедству и вечному стыду без всякой нужды? Но хотя б славу, честь и прибыток уничтожа, учинить мир и допустить паки так близко сего соседа, как пред тем был, то какой покой обрящем! Воистину не покой, но бедство: ибо уже довольно видеть из вышеписанных мочно, что, когда у нас и на уме ничего не было, какие промыслы и злохитрые коварства оные имели. Ныне же, исполни то все, чего оные опасались, и так глубоко досадя, паки себя обнажим: то подумай, оставят ли они нас в покое, дабы всегда могли нас бояться? Воистину, никако! Но будут искать того, чтобы так нас разорить, чтоб век впредь не в состоянии были какие знатные дела чинить, и не только чтоб им нас бояться, но всегда б так над нами быть, дабы никогда не смели ничего против их учинить. И тако бы мы сами себе враги и разорители были».

Шафиров же в описываемое время написал «Дедикацию, или Приношение царевичу Петру Петровичу о премудрых, храбрых и великодушных делах его величества государя Петра I». В этой дедикации автор говорит: «Истину реку, что не обрящется не токмо в нынешних нашей памяти веках, но ниже в гисториях прежних веков его величеству равного, в котором бы едином толико монарху надлежащих добродетелей собрано было и который бы не во многие лета в своем государстве толь многие славные дела не токмо начал, но и от большей части в действо произвел и народ свой, который в таких делах до его государствования отчасти мало, отчасти же и ничего не был искусен, не токмо обучил, но и прославил, и, тако рещи, весьма в иное состояние, обыкновение и обхождение внутрь и почтение и знатность вне государства привел, так что, хотя пред несколько десять леты о российском народе и государстве тако в других европейских государствах рассуждали и писали, как о индейских, персидских и других народах, которые с Европою, кроме некоторого купечества, никакого сношения не имеют, тако и об оных не токмо ни в каких европейских делах, до войны и миру принадлежащих, никакой рефлексии и рассуждения не имели, но и в число европейских народов мало причитали: тако ныне никакое дело ниже в отдаленных краях европейских не чинится, к которому б или о его царского величества приязни и союзе не старались или осторожности и опасности в противности от оного себе не имели, и, что удивительнее всего, что все те великие дела помянутое его величество начал и даже до сего времени произвел токмо единым своим от бога дарованным талантом, охотно, высоким разумом и неусыпными трудами и старанием безо всякой науки или к тому понуждения и от кого-либо побуждения». Описав подвиги и учреждения Петровы, Шафиров говорит: «И како может мое слабое и неискусное перо то описать и по достоинству прославить, чтобы и славному в краснословцах Цицерону, и премудрому в филозофех Аристотелю, и великому в политиках Корнелию Тациту, и славным историкам Квинту Курцию и Титу Ливию не без трудности учинить возможно было. О счастлива и благополучна еси Россия, имея такого преславного монарха, и должна еси призывати вышнего, да приумножит дней живота его преизобильно, даже и до лет Несторовых, дабы за его премудрым государствованием все сии от его величества начатые и учрежденные дела укоренилися и доброе основание получить могли, а наипаче дабы вы, о всемилостивейший, пресветлейший государь царевич, яко надежда предбудущих России благополучий, аки орличище от орла престарела и высокопаряща, обучитися могли в солнце смотрети, т. е. славным делам его от него и прикладу его обучитися и потом подражати. Имеем на всевышнего бога надежду, что подаст к тому свое благословение, ибо не туне он ваше высочество к наследствию таких великих и пространных государств определил. Ни един монарх от высочайшей фамилии вашей не был на престоле, который бы коего плода к пользе государственной не принес. Царь Михаил Федорович уже к самой погибели приведенное государство восставил. Алексей Михайлович возобновил славу Российского государства добрым учреждением воинским, ибо многие было регулярные полки по чужестранному обычаю учредил и оными купно с другими нерегулярными войски своими отмстил тогда клятвенным неприятелям российским, полякам и литве, и возвратил наследные предков своих от России отторгнутые провинции. Царь Федор Алексеевич, хотя и весьма слабой комплексии и худого здравия был, однако ж славы родителя своего и попечения о пользе государства не упустил, но, елико силы его и здравие и краткость времени допустили, во введении лучших и с чужестранными народы сходных обыкностей, во учреждении некоторых изрядных зданий и в премене древней и неудобной одежды рачение свое о государственной пользе показал». Петр знал историю лучше Шафирова и потому здесь приписал своею рукою о царе Феодоре: «Паче же зело жестокой и вредительной обычай в разрядных случаях (местничество), которой как закон почитали, пременил».

Возможность для людей, слывших знающими, забыть или не знать, что царь Феодор Алексеевич уничтожил местничество, должна была побуждать Петра заботиться о доставлении русским людям средств знать свою историю. В 1716 году Мусин-Пушкин писал Поликарпову: «История твоя и лексикон хотя и не очень благоугодны были, но чрез старание и прошение мое ныне царское величество изволил приказать за оные твои труды выдать тебе с Печатного двора двести рублев; да исправляй немедленно посланную прежде к вам книжку географию». Поликарпов не умел как следует исполнить своей задачи, и Петр обратился к другому средству. В январе 1719 года Головкин писал Макарову: «По его, царского величества, повелению посылаю Краткий летописец или выписку о житии великих князей российских до государствования царя Ивана Васильевича, которая делана по указу его царского величества у нас в канцелярии из книги большой, зовомой Степенной, и обретающиеся в той книге многие излишества, которые к сей гистории не приличны, выпущены; но что надлежит к житию великих князей, то все в ту выписку внесено». В декабре 1720 года Петр велел «во всех монастырях, обретающихся в Российском государстве, осмотреть и забрать древние жалованные грамоты и другие курьезные письма оригинальные, также книги исторические, рукописные и печатные, какие где потребные к известию найдутся».

Мы видели, что Петр сослался на «славного» Пуфендорфа; в 1718 году вышло из печати «Введение в историю европейскую, чрез Самуила Пуфендорфия на немецком языке сложенное». На русский эта книга была переведена иеромонахом Гавриилом Бужинским с латинского. Для переводчиков описываемого времени был важен вопрос о языке, на который должны были они переводить: переводить ли на книжный, славяно-церковный, или разговорный язык? Петр требовал последнего, но привычка тянула к книжному языку. При решении этого вопроса, разумеется, сильное влияние должен был оказать лексикон, и Мусин-Пушкин писал Поликарпову: «Федор Поликарпов! По имянному царского величества указу присланы от его величества два лексикона, один с латинского на французский язык, другой с латинского на голландский; и велено из оных сделать один лексикон и под латинские речи подвесть словенские слова; и оные книги посылаю к тебе при сем письме с нарочным, того ради оные лексиконы объяви как отцу Лопатинскому, так и прочим учителям, дабы в сем деле приложили тщание, понеже сие нужно есть его величеству, за что ты примешь милость и за труд воздаяние немалое, для чего с оными книгами посылаю к тебе и твои лексиконы ради лучшего исправления, а по окончании оного дела с тем же лексиконом сделайте лексикон же из словенского языка на латинской по алфавиту; при сем же посылаю к тебе и географию переводу твоего, которая за неискусством либо каким переведена гораздо плохо, того ради исправь хорошенько, не высокими словами словенскими, но простым русским языком, тако ж и лексиконы. Со всем усердием явися и высоких слов славенских класть не надобеть, но Посольского приказу употреби слова». По смерти царевны Натальи Алексеевны у ней найдено было 76 печатных книг светского содержания: Гронограф, Триумф польской музы, Персональник немецкий с переводом, рисунки разных государств городам, о Полтавской баталии, об Александре Македонском, Грамматика, об освобождении Ливонии торжество, История троянская, Тестамент Василия, царя греческого, и проч. Сверх того, после царевны осталось несколько рукописей и между ними разные театральные пьесы, письма государыни царевны; означена также: связка синоксов разных комедий, сказка про королевишну Резону и проч.

Петр знал, что кроме книг для науки нужны и собрания естественных предметов, редкостей и древностей, и потому в феврале 1718 года издал указ: «Понеже известно есть, что како в человеческой породе, так и в зверской и в птичьей случается, что родятся монстра, т. е. уроды, которые всегда во всех государствах сбираются для диковинки, чего для пред несколькими летами уже указ сказан, чтоб такие приносили, обещая платеж за оные, которых несколько уже и принесено. Однако ж в таком великом государстве может более быть; но таят невежды, чая, что такие уроды родятся от действа дьявольского, чрез ведовство и порчу; чему быть невозможно, ибо един творец всея твари бог, а не дьявол, которому ни над каким созданием власти нет, но от повреждения внутреннего и проч. Также, ежели кто найдет в земле или в воде какие старые вещи, а именно: каменья необыкновенные, кости человеческие или скотские, рыбьи или птичьи, не такие, какие у нас ныне есть, или и такие, да зело велики или малы перед обыкновенным, также какие старые подписи на каменьях, железе или меди или какое старое и ныне необыкновенное ружье, посуду и прочее все, что зело старо и необыкновенно, тако ж бы приносили, за что давана будет довольная дача».

Петр хлопотал о переводе географических книг на русский язык, но относительно географии русской иностранными сочинениями пробавляться было нельзя; надобно было самим русским изучать ее и для себя, и для других. В конце 1720 года отправлены были ученики петербургских школ для сочинения ландкарт; но еще прежде, в январе 1719 года, дана была инструкция геодезистам Евреинову и Лужину, которые отправлялись для описания мест около Камчатки и для разрешения вопроса, соединяется ли северо-восточная Азия с Америкою? Первое внушение о важности этого вопроса приписывается Лейбницу, который до конца своей жизни не переставал переписываться с царем. В январе 1715 года он писал Петру, что несколько занялся историею скифских народов, подвластных русскому монарху, и вывел заключение, что гунны говорили сарматским или русским языком, будучи одного племени с сарматским или славянским народом, а не с венграми, как многие думают; что король гуннов, великий Аттила, властвовал от Каспийского до Балтийского моря, как и царское величество; что он, Лейбниц, нашел в одной старой греческой книге описание посольства, отправленного одним византийским императором к Аттиле; из этого описания видно, что Аттила был разумный и воздержный государь, который подарил жизнь людям, умышлявшим известь его тайным убийством. Лейбниц выражает надежду, что преславные победы царя поведут к миру и дадут Петру время привести у себя в цветущее состояние знания и искусства

И во время тяжкой войны преобразователь не ограничивался одними необходимыми знаниями, но старался приютить в России и искусство, украсить его произведениями свой не украшенный природою парадиз. В ноябре 1715 года царь писал Конону Зотову во Францию: «Как вам при отъезде наказано стараться о механике и прочих, то же и ныне подтверждаем, к тому же сие прилагаю: понеже король французский умер, а наследник зело молод, то, чаю, многие мастеровые люди будут искать фортуны в иных государствах, чего для наведывайся о таких и пиши, дабы потребных не пропустить, также и будут ли что из двора продавать, а именно уборов каких шандерей и прочего». В то же время Петр требовал от своих агентов во Франции Зотова и Лефорта искать гисторического маляра и особливо домогаться из таких, кто был в подмастерьях у славного мастера Лебрюнна. Сохранилась роспись мастерам, отправленным из Парижа в Петербург: 1) Г. Растрелли, он умеет планы огородам и фонтанам делать и палаты строить, резать на самых крепких камнях статуры и всякие притчи; лить всякие статуры и фигуры из меди, свинцу и железа, какой бы величины ни были; умеет также работать на стали, делать чрез составы всяких цветов марморы, делать монету, делать портреты из воску и из левкосу; умеет всякие убрания и махины делать для театров в опере и в комедии. Обещается учить людей российских всему, что сам умеет. 2) Г. Лежандр, его подмастерье. 3) Г. Леблянк, столяр, и рещик для архитектуры, т. е. для убрания в домах на дереве и на камне. 4) Лавале, литейный мастер пушек и прочего. 5) Г. Люи-Каравак, миниатюрный мастер, т. е. партреты писать в табакерках, так же и большие партреты на холстах. В 1717 году Меншиков извещал царя: «Живописца Коровака, по указу вашего величества, заставлю писать Полтавскую баталию и учеников ему, что возможно найти, придам». В Венеции делал заказы для царя Савва Владиславич Рагузинский; в декабре 1717 года он писал Петру: «Две статуи, а именно Адам и Ева, которые я наилучшему здешнему мастеру Бонаце делать заказал, скоро будут готовы и, надеюсь, так будут хороши, что в славной Версалии мало таких видали; также отсюда думаю положить на корабль сотницу-другую досок наилучших ореховых для убору палат вашего величества». В Риме хлопотал Кологривов, который писал оттуда царю в марте 1719 года: «На сих днях купил я статую марморовую Венуса, старинная, найдена с месяц; как могу хоронюся от известного охотника, и скульптору вверил починку ее, не разнит ничем против Флоренской славной, но еще лучше тем, что сия целая, а Флоренская изломана во многих местах; у незнаемых людей попалась, и ради того заплатил за нее 196 ефимков, а как купить бы инако, скульптор говорит, тысяч десять и больше стоит; только за то опасаюсь о выпуске, однако ж уже она вашего величества, и еще будет починки кругом ее месяца на два». В Петербурге при оружейной канцелярии «ради общенародной во всяких художествах пользы, противо обычаев государств европейских, зачата была небольшая академия ради правильного обучения рисования иконного и живописного и прочих художеств».

Во всех сферах преобразовательное движение шло усиленно от 1711 до 1721 года, во вторую эпоху Великой войны, когда отсутствие опасности от страшного, победоносного врага давало более возможности заниматься делами внутренними. При этом усиленном движении к новому, что же делалось в церкви, обязанной охранять древнее православие и в то же время обязанной воспользоваться новыми средствами и обязанной иначе определить свои отношения к государству и обществу вследствие новых обстоятельств? Положение русской церкви в описываемое время было по-прежнему затруднительно: с одной стороны, раскол, с другой - наплыв иностранцев-иноверцев, протестантская и католическая пропаганда, и в то же время новые требования гражданского правительства и переворот в высшем управлении.

Мы видели, как в Олонецких местах по реке Выгу поселились раскольничьи отшельники, как здесь образовалось знаменитое раскольничье пристанище, начальником которого был церковный дьячок Данила Никулин (или Викулин), как у Данилы для обороны от присыльных людей были три пушки медные, много пищалей, бердышей, пороху. К этому Даниле пришел молодой человек, начитанный, школьнообразованный, энергический, рожденный для власти, для общественной организации: то был знаменитый Андрей Денисов Второго, или Вторушин, ведший свое происхождение от князей Мышецких. Как всегда и везде, около вождя собирается дружина; на Выге образовалась большая община из братьев и сестер, принявшая характер монастырский; пришел иеромонах Пафнутий, долго живший в Соловецком монастыре, знающий чины церковные и монастырские, и начали учреждать общежитие и церковную службу по чину и уставу, поставили екклесиарха, певцов, псаломщиков, конархистов. Но было еще скудное пустынное житие: службу в часовне отправляли с лучиною, икон и книг в часовне мало, колокола не было, звонили в доску, дороги с волостей в пустыню еще не было, ходили на лыжах. Пришли два человека из Москвы, знатоки писания, много пришло людей и из других мест, и начали по праздникам петь всеночные по чину церковному; уставили все по чину монастырскому, келарей и подкеларников, нарядников, старост и надсмотрщиков; а в хлебне хлебы пекли, в поварнях щи варили и квасы делали сестры. Потом, когда народонаселение умножилось, начали пашни пахать и скот держать, поставили конский двор на братской стороне, коровий - у сестер, посредине монастыря поставили стену и обнесли весь монастырь оградой. Мужчины жили на своей стороне, женщины - на своей, между ними стена, в стене маленькая келья с окном для приходу братии к своим сродницам для свидания и ради других братских нужд; две старицы сидели в келье и наблюдали, о чем братья будут говорить с сестрами в окно. Сделался голод, ели хлеб из соломы, отказались от ужина, потом обобрали у всех деньги и ценные вещи и отправили Андрея Денисова на низ по Волге за хлебом. Денисов промыслил хлеба чрез добрых людей, частик купил, частию в милостыню выпросил и привез в монастырь В 1702 году разнеслась страшная весть: царь Петр идет из Архангельска к Финскому заливу, проложили прямую дорогу пустыми местами через Выг; одни из братьев и сестер начали готовиться к смерти, приготовили смолу и солому в часовне, другие сбирались бежать, но гроза прошла: когда государю доложили, что по Выгу живут раскольники, то он сказал: «Пускай живут!» - и прошел смирно. Мы уже знаем взгляд Петра на отношения своей власти к совести подданных. «Господь дал царям власть над народами, но над совестию людей властен один Христос», - говорил он. Рассказывают, что однажды он спросил: «Каковы купцы из раскольников, честны ли и прилежны ли?» Когда ему отвечали, что честны и прилежны, то он сказал: «Если они подлинно таковы, то, по мне, пусть веруют, чему хотят, и когда уже нельзя их обратить от суеверия рассудком, то, конечно, не пособит ни огонь, ни меч; а мучениками за глупость быть - ни они той чести не достойны, ни государство пользы иметь не будет». В Олонецких местах, в соседстве с раскольниками, начали строиться железные заводы, и в Выговскую пустынь пришел указ: «Ведомо его царскому величеству учинилось, что живут для староверства разных городов люди в Выговской пустыне и службу свою к богу отправляют по старопечатным книгам; а ныне его царскому величеству для войны шведской и для умножения ружья и всяких воинских материалов ставятся два железные завода, и один близ их Выговской пустыни: так чтоб они в работы к Повенецким заводам были послушны и чинили бы всякое вспоможение по возможности своей, а за то царское величество дал им свободу жить в той Выговской пустыне и по старопечатным книгам службы свои к богу отправлять». «И от этого времени, - говорит историк пустыни, - начала Выговская пустыня быть под игом работы его императорского величества». Но благодаря этому игу олонецкие раскольники получили сильную защиту: всем выгорецким жителям позволено было выбрать к мирским делам старосту и при нем выборного, которые обязаны были оберегать новопоселенных жителей, доносить, какие выгорецким жителям для распространения и в прибавку надобны земли и угодья; пустынь изъята была из ведомства старосты и выборного, управлялась своим начальством. По жалобе Андрея Денисова с товарищи Меншиков в 1711 году издал указ, чтоб никто общежителям, Андрею Денисову с товарищи, и посланным от них обид и утеснения и в вере помешательства отнюдь не не чинили под опасением жестокого истязания. Потом Денисову позволено было рассылать своих людей для рыбной и звериной ловли куда захочет. В 1714 году брат Андрея Денисова Семен был схвачен в Новгороде духовною властию; раскольники подали царю челобитную: «Вашего величества нижайшие рабы. Олонецкого уезда выгопустынские общежители Данил Викулов с товарищами: мы убозии догматов и ересей никаких не нововведохом, ниже градские церкви обладаем, ниже доходы их, духовных, себе отлучихом; но в нужных местех живуще, отцепреданное благочестие по старопечатным книгам имеем, по них же о вашей милосердой державе господа бога молим и плачемся о гресех своих, а таковая безмилостивная от них страждем паче всех вер на земле, в разброде же от нужд сих опасаемся в непоставке работ своих остановки Повенецким заводам, а ныне мы, рабы твои, определены к другой работе: на весь Повенецкий завод известь ломаем». Просьба имела сильное подкрепление: начальник заводов Геннин писал царю: «Прошу, ваше величество, пожалуй для лучшей пользы и отправления на морской флот твоих дел, помилосердуй, учини против моих пунктов указ, так я буду воистину посмелее ступать, понеже я опасаюсь от архиерея новгородского погубления, понеже он верит другим своим бездельникам, а не своим рассмотрением управляет, и от них ныне в заключении сидит у архиерея Семен Денисьев, который в здешнем подъеме и, в сыску руд был годен и пред другими радетелен в заводской работе; для иных нужд и за челобитьем от них послан был и захвачен в Новегороде в архиерейский приказ. Прикажи архиерею его свободить и от твоих заводских дел не трогать и не ловить». Пункты Геннина состояли в следующем: «Чтоб государь велел отнять совершенно из-под архиерейского и монастырского управления погосты, определенные к заводам, ибо прикащики архиерейские и монастырские работных людей не высылают порядочно, старостам воли не дают искать воров, разбойников и беглых, отбивают и не дают к розыску, сбирают лишнее, берут взятки; пустынных жителей, которые живут в лесу, руду и известь на завод ставят безо всякого ослушания и радеют лучше других, архиерейские приказчики и заказчики обижают, бьют и стращают. Попы здешние владеют многими деревенскими государевыми участками, кроме церковной земли, и с них не хотят с другими тянуть, в равенство в заводском деле; я для допросов посылаю, а они с рогатинами отбиваются и в допрос нейдут. Для завода нужны грамотные люди, а у попов, дьяконов, пономарей и дьячков много сыновей, которые, кроме гулянья и драки, ничего не делают; не повелеть ли их взять в то ученье». Но никакое ходатайство не помогло: новгородский митрополит, известный нам Иов, был силен, так силен, что церковные имущества его епархии оставались в его управлении, а не были отданы в управление Монастырскому приказу. Иов возил Семена с собою в Петербург и представлял царю как опасного расколоучителя. Петр, по словам историка Выговской пустыни, «взяв оного Семена пред себя и испытав из тиха на словах и поговори мало, ни его отпустити, ни испытати жестоко не повеле, тако ж де и митрополиту не повеле, оставил его тако». Иов свез Семена назад, в Новгород, где он оставался в неволе четыре года; много знатных господ заступались за него; брат его Андрей в эти четыре года мало жил в монастыре, но все был в отъездах, то в Москве, то в Петербурге, все хлопотал за брата, и все понапрасну. Наконец Семену удалось тайком уйти из Новгорода, но, ушедши, не смел прямо явиться в монастырь, полгода укрывался в разных местах. Он должен был так долго не показываться и потому, что в это время новая беда постигла Выговскую пустынь: по доносу колодника, прежде жившего в пустыни, схвачен был Данила Викулич; Геннин опять заступился за раскольников, и царь велел выпустить Викулича.

Петр не хотел преследовать раскольников, продолжал заявлять свой основной взгляд на дело: «С противниками церкви с кротостию и разумом поступать по апостолу - бых беззаконным, яко беззаконен, да беззаконных приобрящу, и не так, как ныне, жестокими словами и отчуждением». Петр думал, как видно из этих слов, что дело пойдет успешнее с переменою тона, ибо до сих пор духовные лица обращались к раскольникам, как строгие судьи к преступникам. Петр нашел человека, который мог быть способнее других к перемене тона: то был Питирим, игумен переяславского Никольского монастыря, сам бывший прежде в расколе и потому знавший хорошо своих прежних собратий. В 1706 году Петр поручил ему обращение раскольников увещательными средствами. Если царь не хотел преследовать своих подданных за религиозные убеждения, то, с другой стороны, смотря на раскол как на заблуждение, он не мог позволить, чтоб это заблуждение распространялось в народе: этим объясняется поведение его относительно Семена Денисова, которого он по представлениям митрополита Иова оставил в Новгородской тюрьме; каковы были представления митрополита, легко догадаться: Семен Денисов был учитель, искусный, школьнообразованный распространитель раскола, который не переставал писать в пользу своего учения и сидя в новгородской тюрьме. Потом Петр терпел раскол только с условием, чтоб раскольники исполняли обязанности добрых граждан и подданных: так, он прямо объявил выгорецким раскольникам, что позволяет им молиться по-старому, если только они будут усердно помогать ходу железных заводов. Выгорецкие раскольники усердно работали, уверяли царя, что они за него молятся, оказывали разные знаки своей преданности и потому беспрепятственно могли молиться по-старому. Но Петр хорошо знал, что не все раскольники были похожи на выгорецких, знал, что это самые злые противники преобразования, самые ревностные распространители учения о новых временах как временах антихриста, знал, что эти люди толпами бегут и кроются в лесах и пустынях, лишая государство рабочих сил, отбывая от службы. Петр не хотел преследовать безвредных раскольников; но, чтоб они были безвредны, чтоб правительство могло терпеть их как безвредных, нужно было знать: что они, где они и сколько их? В феврале 1716 года велено было переписать всех раскольников, как светских, так чернецов и черниц; но если выгорецкие раскольники получили право молиться по-старому за усердную работу на заводах, так и все раскольники за это право должны были помочь государству в его великой денежной нужде, должны были платить двойной оклад. Казалось бы, что ничего не могло быть лучше для раскольников: правительство прекращало всякое преследование, только брало лишние деньги за право молиться по-старому. Но раскольники глядели на дело иначе: объявить себя прямо раскольниками - значит отдаться в руки правительству, которое если и не будет преследовать, то будет наблюдать, и нельзя будет тайком распространять свое учение: новоприбылые будут явны; да и не новое ли это ухищрение врага-антихриста втянуть православных в перепись и заставить платить себе дань? Так как перепись могла совершиться только с помощию священников, которые должны были показать, кто у них в приходах исповедуется и кто нет, то раскольники начали подкупать священников, чтоб те показывали их исповедующимися. Этим средством перепись была остановлена, что должно было сильно рассердить Петра и заставить его очень подозрительно взглянуть на раскольников; а тут Питирим донес, что раскольников во всех городах более 200000 и все еще размножаются (умножаются учением непрепинаемым); в Балахонском и Юрьево-Польском уездах их больше 20000. «Все они благополучию государственному не радуются, но паче несчастью радуются и всегда стремятся возвысить свой злой рог к обладанию на церковь и на гражданство; хотя они между собою и много несогласны, но на церковь все злобою согласны. Надлежит размножение остановить, чтоб нигде они не учили; а где станут раскольщики учить, хватать их и наказывать, а не худо учителей неявным промыслом смирить. Монахинь в лесу тысячи четыре будет: надлежит их всех взять в монастырь, а пища им хлеб да вода, а которые обратятся, тем подобающая пища, немногие останутся из них без обращения. Старцам, старицам и бельцам в лесах, полях, на погостах и по мирским домам никому жить не велеть под смертною казнию; а кому жить в лесу кельею вне монастыря - от архиерея писание возьми, и если так будет сделано, то раскольщикам из городов и уездов свозить будет некуда и постригать перестанут, только не надобно ослабевать, а вину положить для отводу, что по лесам в кельях живут беглые солдаты, драгуны, разбойники и разных чинов всякие люди, не хотя службы служить и податей платить. Беспоповщина твое царское имя в молитвах не поминают, а поповщина поминают только благородным, а благочестивым и благоверным не называют, церковь, догматы и таинства разными хулами хулят. Я все это знаю, чтоб мне все это не положено было за укрывательство, что не извещал, а если мне извещать, так они со мною говорить и сходиться не станут и обращению будет препятствие. Указ о том, чтоб не исповедовавшихся штрафовать, а раскольщиков окладывать, очень помогал обращению; но сделалось препятствие большое: попы едва не все укрыли раскольщиков, то писали исповедающимися, то никак не писали, а на которых в губернии ландратам и поданы росписи, то ни штрафов, ни раскольщикам окладу неположено, и от этого только благочестивые и обратившиеся в поношении и ругательстве. Требуем, чтобы для лучшего обращения штрафы на неисповедовавшихся и оклад на раскольщиков ежегодно был правлен неотложно, а мы под тесноту штрафов и окладов писанием удобнее к церкви присоединять будем. По городам и по уездам в старосты и бурмистры раскольщиков не выбирать для того, что они православным и обратившимся творят великое утеснение и обращению сущую остановку».

Внушения Питирима произвели желаемое действие. В марте 1718 года издан был указ: «Велеть взять у всех попов сказки с подкреплением извержения священства и лишением имения, что в поданных росписях в 716 и 717 годах не написали ль они неисповедавшихся исповедавшимися и раскольщиков, не написали ль под видом, что оные не противники церкви, и для того те дела и Тиманскую избу ведать ныне Златоустовского монастыря архимандриту Антонию. И буде после взяться сказки у которого попа сыщется противу поданных росписей неправда и утаение, и у таких попов, взяв имения их, присылать их архимандриту ради извержения к преосвященному митрополиту рязанскому, а по извержении отсылать для наказания к гражданскому суду в каторжную работу. Прежде взятья у них сказок чтоб он объявлял им, аще кому зазирает совесть, и для того, чтобы о утаенных ныне объявили правду своею волею, и аще ли которые объявят своею волею, таковым вины их прощати, и в том дать им сроку на три месяца, а после того сроку, хотя бы кто и принес вину свою, и таким не прощать». Антоний донес: «Из попов, которые написали в росписях неисповедавшихся исповедавшимися, явилось 109 человек, а из того числа некоторые явились и раскольщиков укрыватели». Еще в 1715 году Питирим жаловался царю, что определенные от Нижегородской губернии начальники, волостные приказчики и старосты препятствуют ему в обращении раскольников, так что и вход ему к раскольникам запрещен, священникам учить их запрещают. Царь написал: «По сему прошению отца игумена Питирима запрещается всем ему возбранять в сем его равноапостольном деле, но повелевается паче ему вспомогать. Ежели же кто в сем святом деле ему препятствовать будет, то без всякого милосердия казнен будет смертию, яко враг святыя церкви; а буде кто из начальствующих не будет помогать, тот лишен будет имения своего».

На помощь Питириму отправлен был в Нижний Новгород гвардии капитан Юрий Ржевский: он должен был ссылать на каторгу тех раскольников-мирян, которые будут укрываться от платежа двойного оклада; монахов и монахинь забирать в монастыри под начал; о заводчиках и учителях Петр собственноручно написал в инструкции Ржевскому: «Буде возможно явную вину сыскать кроме раскола, таких с наказанием и вырезав ноздри ссылать на галеры, а буде нет причины явной, поступать с ними по словесному указу». Петр не хочет наказывать за раскол даже учителей и заводчиков. Ржевский должен был обо всем советоваться с Питиримом, но «как можно тайно, дабы о том другие никто не ведали», потому что Питирим писал, что он должен действовать осторожно, не подавать вида, что он участвует в преследовании раскольников, иначе «обращению будет препятствие, раскольники перестанут приходить к нему и беседовать».

Ржевский и Питирим должны были действовать в Нижегородской области, потому что здесь, в лесах на луговой стороне Волги и преимущественно на верховье реки Керженца, был один из главных раскольничьих притонов. В ноябре 1718 года Ржевский доносил царю: «Ныне до вашего величества послал раскольников необратных и замерзелых, они же и указу твоему учинились противны, положенного окладу платить не хотят, и за то биты кнутом, и вынуты ноздри, и посланы в каторжную работу числом 23 человека, а в том числе послан раскольщик необратный Василий Пчелка, который под образом юродства многих развращал в раскол и пакости деял; да женска полу 46 человек замерзелых послал в девичьи монастыри, положенного окладу платить отреклись, и за то учительницы их биты кнутом 13 человек».

Питирим был назначен епископом в Нижний; он жил дружно с Ржевским и в 1719 году писал к Макарову: «Прошу вашу милость, господа ради и ради святые церкви, потщися о сем просить царского величества, чтобы Ржевскому в Нижнем быть вице-губернатором неотложно, понеже по премногу сильно дело раскольничье ко обращению и ко искоренению их строится, как лучше того быть невозможно. С раскольническими учителями, с дьяконом и прочими разменялись мы вопросами и ответами, и та размена по премногу церкви святой благополучна, а на ответы их я имею намерение сделать возражение. А люди из расколу ныне к нам зело стали быть к обращению наклонны, да и обращаются, и надеемся на милость божию, что обращение умножится. Только ныне нас нечаянный случай попремногу опечалил и навел сомнение: враг св. церкви, кормилицын муж (кормилицы кого-нибудь из царских детей) Стефан Нестеров, к нам в Нижний определен с двадцатого года был обер-ландрихтером, и знатно от раскольщиков есть какой-нибудь злой и хитрый умысл, а не просто таковой враг в Нижний к нам тщится на неустроение нашему делу, но на разорение, понеже раскольщики по сие время у нас весьма были бессильны и ни от кого в том помощи и надежды не имели, а сей враг хотя и неявно, но лестною станет их помощию обнадеживать, и от того будет все неустроение. Юрья Алексеевич Ржевский впредь при том деле быть попремного боится, что кормилица Параскева Яковлевна, жена Нестерова, приезжая в Петербург, станет на него клеветать государыне царице; от сего не точию господин Ржевский, но и аз не без опасения. А я с ним, со врагом, колико мучился, понеже он тогда не тайно раскольщиков защищал, но явно и нагло за них, противу нас старался, а ныне у Юрья Ржевского в сыску раскол его, Нестеров, явно показан от многих свидетельств».

Нестеров не произвел неустроения делу; Питирим доносил царю, что в 1719 году обратились от раскола больше 3000 человек, кроме Нижнего и других мест, и все крестятся тремя перстами. «А которые не крестятся тремя перстами, - писал Питирим, - не надобно им послаблять ради обратившихся, да не ослабевают и те; хотя и во всем церкви повинуются, однако за двоеперстное знаменование брать с них штраф против сущих раскольников вполовину и от церкви не отлучать всяких тайн соединением. Многие, не хотя платить за раскол денег, побежали жить на реку Усту и на Мстнар-реку; эти реки хотя и Казанской губернии, но смежны с Нижегородскою; и тех беглых раскольщиков не повелит ли ваше величество приказать Ржевскому ведать и перевести на старые места, так и другим бегать будет неповадно; да и в других городах и уездах Казанской губернии чтобы их на старые места брать же. Юрья Ржевского по раскольническим делам в случае какого челобитья и навета, кроме Кабинета, чтоб не ведать из прочих коллегий». В 1721 году Ржевский доносил царю: в Нижегородской губернии явилось раскольников 46965 человек, из того числа обратилось 9194; в числе 46965 утаено было прежде 16749. Патриархом своим раскольники называли расстриженного попа Авраамия Иванова, который в 1719 году был наказан в Нижнем и с вырванными ноздрями отправлен был вместе с другими замерзелыми раскольниками в Петербург на каторгу. Но дорогой к Москве Авраам с четырьмя товарищами подкупил караульных солдат тридцатью семью рублями и ушел; потом опять был пойман, в канцелярии тайных розыскных дел от раскола обратился и по решению новгородского архиепископа Феодосия отослан в Невский монастырь на исправление.

Мы видели, что Питирим, советуя меры строгости против раскольников, хотел казаться чуждым участия в этих мерах и предоставлял себе действовать только средствами увещательными. В докладной записке своей царю Питирим, между прочим, писал: «Книга Соборное Деяние, которая привезена из Киева на еретика Мартина, зело полезна к обращению. И дабы их (книг), напечатав довольно, разослать по вся епархии по церкви за достойную цену, понеже многие попы не точию других от расколу обращать, сами весьма правости церковной не знают и тою книгою исправляются». В этой книге, очень неискусно составленной, рассказывалось, что в 1147 году приходил в Киев монах Мартин, родом армянин, и написал книгу, в которой изложено было раскольническое учение о двойной аллилуиа, о двуперстном сложении и т. д., но на соборе 1157 года Мартин был осужден. По представлению Питирима книга была напечатана в 1718 году как древнее, современное событию сочинение. Мы видели, как Питирим извещал Макарова, что разменялся с раскольниками вопросами и ответами. По его словам, он еще в 1716 году, будучи игуменом в Переяславле, послал 130 вопросов на Керженец раскольникам дьяконова согласия - дьякону старцу Александру, старцу Варсонофию, старцу Герасиму, старцу Иосифу и всем старцам и бельцам; раскольники прислали к нему свои вопросы, числом 240; он написал ответы на эти вопросы и много раз посылал к раскольникам с требованием, чтоб они приняли его ответы при всем народе и дали свои ответы на его вопросы. Раскольники долго отговаривались, наконец 1 октября 1719 года при многочисленном собрании народа в селе Пафнутьеве Балахонского уезда Дрюковской волости Питирим и раскольничьи старцы разменялись вопросами и ответами, причем Питирим опроверг их неправое ответствование и требовал правого; дьякон Александр и выборный старец Варсонофий с товарищами подали доношение, что ответы их неправые и отвечать право не могли, и просили в своих неправых ответах при всем народе прощения. Питирим донес об этом царю и получил в ответ следующее письмо: «Преосвященный епископ, письмо ваше мы получили с великою радостию, что господь бог чрез ваш труд истину святые своея церкви прославити и противников оной безответных сочинити изволил. Пред нескольким временем один раскольник письмо в соборной церкви на патриаршее место положил, и ему сии отречения керженских жителей объявлены, но он тому веры ять не хочет и требует видеться с тамошними их учителями и о том просил, дабы ему позволено к ним писать, что ему и позволено, которое его письмо при сем прилагаю, и извольте призвать их к себе и им оное объявить, и чтоб они сюда ехали без опасения для объявления ему, что они учинили: также и ты изволь с ними приезжать сюды и подлинные пункты, от них вам данные и от вас им ответствованные, также и письмо их отрицательное о своих пунктах и прочие тому подлежащие письма привезть с собою». К этому письму приложена была записка: «Письмо раскольническое покажи им у себя в келье и дай прочесть, а им не отдавай; понеже в оном есть увещательные слова, чтоб тем более в соблазн простой народ не привесть, письмо же мое настоящее к вам можешь им показать для уверения, а сего им не кажите». В январе 1720 года Питирим и старец Варсонофий приехали в Петербург и явились к царю, причем Варсонофий подтвердил показание епископа. Но в то же время явился в Петербург и дьякон Александр и подал царю прошение, в котором рассказывал, что они пришли к Питириму в монастырь и просили, чтоб не требовал от них ответов на свои вопросы; Питирим велел их взять и держал за караулом с год, и они по принуждению, сидя в узах, писали к своим, чтобы составили ответы; ответы были написаны и поданы епископу в мае месяце 1719 года; после этого Питирим велел заклепать их в кандалы и держал за крепким караулом до конца сентября, когда, отправившись в село Пафнутьево, велел и их везти туда же. Здесь старец Варсонофий принес им черновое доношение, велел переписать его набело и, приложа руки, подать пред народом и ни в чем не спорить: «Хотя и станет епископ требовать, чтобы вы на вопросы отвечали, вы только кланяйтесь и говорите, что отвечать не можете». Они, истомленные заключением, боясь от епископа больших мук, ссылки, рвания ноздрей, не осмелились спорить и к невольному доношению приложили руки неправедно, а почему они провинились в своих ответах, не знают: епископ им об этом ничего не объявил. «Теперь, - писал Александр в заключение, - испугавшись суда божия и вечных мук за приложение руки моей к неправому доношению, приношу пред господом богом слезное покаяние и от вашего царского величества прошу правдивого рассмотрения чрез вопросы и ответы».

Просьба дьякона Александра передана была Варсонофию как выборному старцу скита; тот, прочитавши ее, объявил, что она написана без согласия со скитом, неизвестно по какому умыслу, они всем скитом с нею несогласны и стоят на первом доношении, которым объявили свои ответы неправыми. Петр дал собственноручное решение: «Дьякона пытать, к кому он сюда приехал и приставал и кого здесь знает своего мнения потаенных; а после пытки послать в Нижний и там казнить за его воровство, что мимо выборного старца воровски учинил». Дьякон не открыл сообщников и в Нижнем потерял голову. И тут Петр хотел показать, что Александр казнен не за раскол, а за то, что мимо выборного старца воровски учинил. Ответы Питирима на раскольничьи вопросы были напечатаны в 1721 году под именем Пращицы.

В Петербурге печатали Пращицу Питиримову, а из Сибири пришло известие, показывавшее, как трудно бороться с раскольническими представлениями: в 1721 году верхотурский таможенный подьячий Вавила Иванов подал сибирскому губернатору князю Черкасскому извещение, что он видел видение: «Белообразные мужи привели его в поле, на поле пропасть великая, наполненная людьми, а иных в ту же пропасть гонят, а те люди все опалены, как головни, а бороды и усы у них, как свиная щетина, одежда на них похожа на шведское платье, а на головах шапки, которые называются корабликами; и сказали мне белообразные мужи: люди в пропасти - брадобривцы, а товарищ твой, Михайла Лосев, без бороды явиться не смел, потому что когда по указу борода у него была обрита, то он ее сберег, и по смерти положили ее с ним в гроб. Сего видения оные белообразные мужи таить не велели, а велели донести до царского величества чрез духовника, что при родителях его в России брадобрития не было».

В то время как Питирим на востоке боролся с раскольниками, в Москве блюститель патриаршего престола Стефан Яворский должен был бороться с распространителями протестантского учения. Учителей иностранных и иноверных набралось много, сознание необходимости учиться у них, перенимать у них все более и более усиливалось между русскими людьми; для некоторых трудно было уберечься, чтоб не подпасть влиянию учителей и относительно религиозных верований. Учители-протестанты, приехавшие в Россию, по характеру своей деятельности да и по характеру своего исповедания не могли быть ревностными распространителями своих религиозных убеждений между учениками; они действовали отрицательно, свысока, с презрением и насмешкою относясь ко всему старому русскому, а следовательно, и к вере, позволяя себе вопросы: «С какой стати это и зачем то?», не отказываясь отвечать на вопросы любопытствующих учеников. Ученики, подпавшие авторитету учителей, как обыкновенно бывает с новообратившимися, не могли удержать своей ревности: одни действовали с большею или меньшею осторожностию, но другие дошли до фанатизма.

В апреле 1713 года префект Славяно-латинской школы донес митрополиту Стефану, что ученик той же школы, Иван Максимов, - еретик, не почитает угодников божиих, гнушается церковию апостольскою и многих к себе привернул на люторскую и кальвинскую веру. Максимова взяли к допросу в Духовный патриарший приказ, где он во всем заперся. Но свидетели показали, что он в присутствии товарищей сказал о Николае чудотворце: «Вот и Никола будет в пекле!» - и, когда другие заметили, что этого нельзя говорить, он отвечал: «А кто с богом в беседе был?»; говорил, что не следует кланяться пред св. тайнами, потому что это простой хлеб и вино, не следует почитать мощей. Максимова отправили в Преображенский приказ: там с одной пытки он повинился, что о простом хлебе и вине говорил спьяна, об иконах же и мощах говорил, наслышась от пасторов. Тут же он указал на единомышленника своего, лекаря Димитрия Тверитинова, который прежде носил фамилию Дерюшкина; оговорил овощного ряда торгового человека Никиту Мартынова, что он к Тверитинову хаживал и в одной с ним прелести пребывает; Мартынов показал, что Тверитинов приходил часто в овощной ряд и при рядовичах проповедовал, что ненадобно кланяться иконам, и его, Максимова, смутил. Максимов оговорил также торгового человека Михайлу Минина, что учится той же прелести; оговорил фискала Михайлу Андреева; оговорил цирюльника Фому Иванова, двоюродного брата Тверитинову: Фома объявил, что иконам и мощам не кланяется, не исповедуется, не приобщается.

Узнавши об этих оговорах, Тверитинов и фискал Михайла Косов, отправились в Петербург, где нажаловались на напрасные гонения от Стефана князю Якову Фед. Долгорукому. Долгорукий и другие сенаторы, не любя Яворского, приняли их сторону, за них же стал и влиятельный архимандрит Невского монастыря Феодосий, также не любивший Яворского. По докладу Долгорукого дело еретиков передано было в Сенат, и Максимова со всеми оговоренными взяли в Петербург; здесь, в канцелярии Сената, они стали показывать другое. Максимов объявил, что все взвелено на него ложно, по мести префекта, который преследовал его за то, что он бил челом митрополиту Стефану на архимандрита Лопатинского и на него, префекта, за удержку жалованья школьникам; показания товарищей справедливы, но все это он говорил в шутку, а в Преображенском приказе винился, не стерпя жестокой пытки; на Тверитинова донес он в беспамятстве от боли и от страха, с Тверитиновым были у него только диспуты по обыкновению школьному. И Тверитинов показал, что Максимов приходил к нему и держал диспуты только для упражнения в латинском языке; если же показал на него что другое, то, верно, по научению Феофилакта Лопатинского: с Лопатинским в Симонове монастыре по принуждению вице-губернатора Ершова Тверитинов имел диспуты о призывании святых, причем Лопатинский взялся защищать церковное учение, а он принял на себя роль лютеранина; Лопатинский присылал сказать Максимову, чтоб он оговорил его, Тверитинова, и за это получит свободу, в противном же случае умрет на пытках; Максимов подтвердил, что действительно Лопатинский присылал к нему с этим. В Петербурге Максимов сговорил и с Мартынова; Мартынов в свою очередь сговорил с Тверитинова, показал, что последний настаивал только на том, чтоб поклоняться не иконе, но изображенному на ней. И Фома Иванов в Петербурге объявил себя православным, только прибавил: на каком месте прилучится ему творить поклонение, и он поклонение творит самому богу и отцу духом и истиною, а не написанным иконам поклоняется; мощам не поклоняется для того, что его, Фому, сотворили не они, но вышний бог.

В июне 1714 года состоялся указ великого государя: Максимова, Мартынова и Фому Иванова послать в Москву к митрополиту Стефану; хотя они и сказали, что пребывают в православии, однако все еще их освидетельствовать духовно, истинно ли они православную веру содержат твердо, и если явится, что истинно, то, взяв у них исповедание на письме, за их руками, в торжественный день в соборной церкви велеть им самим о себе объявить, что они в православной вере пребывают твердо, дабы тем об них народное мнение искоренить; Фому Иванова, так как он по розыску явился неисправен, духовно исправить, и если он в познание придет, то и с ним поступить так же, если же нет, то отослать его к гражданскому суду для казни; Тверитинова же на основании свидетельства духовника только объявить всенародно в соборе, что противления в церковных догматах никакого за ним не признано, дабы мнение о нем искоренить. Но митрополит Стефан считал себя вправе поднять снова дело: у него были в руках сочинения Тверитинова, в которых ясно высказывалось неправославное учение и которых нельзя было оправдать целью диспута. Яворский предписал: еретиков разослать в разные московские монастыри и держать за крепким караулом, не допуская к ним никого, потому что в приказ приходят к ним такие же противники на большее развращение, да бумаги и чернил не давать, чтоб писанием больше ересей не рассевали; а если Тверитинов пожелает написать полное отречение от ересей и объявит сообщников, то позволить ему писать. При этом митрополит объявил, чтоб всякий приносил доносы на еретика, кто что знает, а кто утаит, будет под соборною клятвою.

Доносчики явились. Префект славяно-латинских школ иеромонах Гавриил показал: «Тому лет с шесть или больше, когда я жил в Заиконоспасском монастыре в одной келье с бывшим префектом Стефаном Прибыловичем, прихаживал к нему Дмитрий Евдокимов Тверитинов с своими сомнениями о догматах церкви восточной и спорил с ним, приводя писания лютеранские и кальвинские; как ни старался Прибылович утвердить его в догматах церковных, он остался при своем и говорил, что все предания, кроме писания, суть басни человеческие. Ездили мы с Прибыловичем и в дом к Тверитинову, увидавши у него в углу одну икону, Прибылович сказал: «Слава богу, и у тебя есть икона!» «Эту икону, - отвечал Тверитинов, - держу я не для себя, а для жены, которая еще не совершенно познала истину; я же, по писанию, единому богу поклоняюсь и его единого почитаю».

Священник от Пимена в Воротниках, Иван Иванов, донес: «В 1708 году приходил я со святынею в дом к дочери своей духовной вдове Евдокии Тверитиновой, и сын ее Димитрий к кресту не подошел; когда я спросил его, веруешь ли в церковь? - то он отвечал: «Я сам церковь живая». Я спросил у матери: «Есть ли у твоего сына в доме иконы?» Она отвечала: «Что ты, батюшка! Каким у него быть иконам?» Я спросил ее: «Как давно сын твой стал отвратен от св. церкви и от икон?» Она отвечала: «Как от меня отошел прочь и стал искать науки у докторов и лекарей в Немецкой слободе, с тех пор и стал отвратен, и я к нему за то стала мало ездить».

Архимандрит Феофилакт Лопатинский объявил: «Однажды встретил я Тверитинова у графа Ив. Алексеевича Мусина-Пушкина, который был болен; граф говорил ему: «Для чего это ты затеваешь? Для чего не отстанешь от своего злоумствования? Бедный, бедный, жаль мне тебя! Если ты не от ереси, а от любопрения приводишь эти противности, то для чего говоришь перед невеждами? Для удостоверения о своем православии отвечай на свои тетради». Тверитинов сказал на это: «Не могу решить я этих писаний, которые собрал от священнейшего писания». «Вот тебе поможет архимандрит Феофилакт», - сказал граф. Тверитинов промолчал».

Симоновский архимандрит Петр Смилянич, родом серб, показал: «Приезжал в Москву по сербским делам полковник Пантелеймон Божич, которому отвели квартиру вместе с лекарем Дмитрием Тверитиновым. Полковник приезжал к суздальскому митрополиту Ефрему (Янковичу, сербу) и говорил ему: «Мы думали, что в Москве лучше нашего благочестие, а вместо того худшее иконоборство, чем у лютеран и кальвинов, начинается какая-то новая ересь, что не только икон не почитают, но ругают и идолами называют, а поклоняющихся - заблудшими и ослепленными. Человек, у которого отведена мне квартира, какой-то лекарь и, кажется, в политике не глуп, а на церковь православную страшный хулитель, иконы святые и священнический чин сильно уничижает; всякий вечер приходят к нему русские молодые люди, сказываются учениками немецкой школы, которых он поучает своей ереси, про священнический чин, про исповедь и причастие так ругательно говорит, что и сказать невозможно. Я не мог снести ругательства вере христианской и чуть в беду не попал, вчера вечером саблею чуть всех не перерубил, вынул саблю и всех еретиков выгнал из хором; а нынче поутру пришел он ко мне с женою, упал в ноги и просил прощенья: «Пожалуй, не гневайся на нас, ныне у нас на Москве, слава богу, вольно всякому - кто какую веру себе изберет, такую и верует, а мы при милости твоей больше об этом не станем говорить, если тебе не нравится».

Князь Семен Михайлович Козловский сказал: «Тверитинов говорил мне: «Откуда вы взяли поклоняться иконам?» - и о многом церковном поведении толковал по лютеранскому разумению, монашество и посты уничтожил; я ему воспрещал градским судом, а он мне на это говорил: «Вы истины познать не можете, только стращаете мучительством»».

Московский вице-губернатор Василий Ершов донес: «Знаю подлинно, что лекарь Тверитинов еретик и учитель ереси, а ученик его Котельной слободы Михайла Андреев Косой (фискал) ереси его излиха ревнитель: комиссар Сергеев, у которого болели глаза, спросил Тверитинова, чем ему лечиться. Еретик отвечал: «У вашей милости есть лекарство изрядное: изволь купить глазок или оба серебряные и отнеси к Пятнице Проще, что на Пятницкой улице, и глазки твои здоровы будут; а ежели у вашей милости болят зубки, то изволь купить зубок серебряный Антипе чудотворцу». При этих словах еретик так расхохотался, что повалился на то место, где сидел. Однажды мне случилось вешать иконы в хоромах моих; случился тут еретический послушник Косой и. смеясь, говорил: «Для чего гвозди колотишь? Поставь к стене так, чтоб сами собою стояли, без гвоздей, а на гвоздях и все другое стоит». Во все время моего знакомства с Тверитиновым и Косым не помню ни одного свидания, чтобы не слыхал от них какой-нибудь противности».

Игумен Макарьевой пустыни (Бельского уезда) Тихон сказал: «Ночевал я однажды у Тверитинова в доме, и он, вставши поутру, по обыкновению умылся и, обратясь к картине, что-то немного пошептал, а на картине написаны золотыми буквами две первые заповеди».

Леонтий Магницкий показал, что Тверитинов при нем говорил: «Святые по смерти ничего не чувствуют и себя не знают», на что пленный швед Брендер сказал: «И нашему лютерскому учению противен».

Справщик Федор Поликарпов объявил, что присутствовал при споре между Тверитиновым и графом Мусиным-Пушкиным: «Нача убо граф обличати Димитрия чином диалектическим и аргументами; но Димитрий отречеся, сказуя себя тоя науки несведуща, и потом отвещеваше на всякое предложение нерегулярно, но яко не ведая писания, ни силы божия, опираясь токмо на письмо нагое, яко же древле и ныне иудеи, к ним же речеся: письмо убивает, а дух живит. И от правые убо страны рать не без огня Илиины ревности яже по бозе и по восточной церкви бяше; от левые же тихотинная вода изливаше глаголы потопные, языком льстивым и ласкательным, но словесы ненавистными, обаче не сильными и чинными, по мужицкими неправильно».

Подали донос на Тверитинова теща его, купчиха, шурья, из которых один был ученик лекарских дел, другой монах Пафнутий, написавший против зятя-еретика книгу "Рожнец духовный". Показывали, что учениками Тверитинова наполнен Серпухов, что ученики его все живут в довольстве, потому что друг другу помогают. Современники оставили нам любопытное описание Тверитинова, его разговора: «Имеет понравие уклонное, мягкое и весьма льстивое, так что уже и телом своим не может быть не уклонен, не уступчив, не прегибателен на тот бок и на другой; також де и шею свою и на то и на другое плечо полагает и сам весь изгибается и говорит очень вежливо, утешно, смехом растворяя; приступает и уступает и всячески мастерит, дабы тому, что с кем-нибудь говорит, приятен был, и таковым понравием так одарен, что едва равного ему обрести можно».

Вследствие этих доносов дело началось снова и тянулось долго. Стефан был обвинен в неисполнении царского указа, был вызван в Петербург, и здесь дело о Тверитинове рассматривалось в Сенате. По свидетельству одного современного известия, в первое заседание «начали говорить немирно и нечинно, но рвением и укоризнами митрополита всячески поносили с великим и бесчинным криком»: обвиняли его в злобе, гордости, клевете, укоряли за проповедь о фискалах; говорили, что он накупил на Тверитинова и товарищей его ложных свидетелей. Стефан говорил своим противникам: «Вы не тех дел судьи; вам надлежит судить тех, кого мы пришлем к вам, в гражданский суд, уже осудивши духовно». Только Апраксин и Меншиков заступались за Яворского. Говорят, что Петр, узнавши о ходе дела, писал сенаторам, чтоб «суд вели правильнее, следовало бы настоящее, им порученное дело и посторонних дел и речей не привносили, чтобы крику не было, а было бы все благочинно». 14 мая назначили произвести очные ставки между обвиненными и свидетелями. Приехал и Яворский, но сенаторы сказали ему, что ему при очных ставках быть не следует. Стефан не соглашался уехать; наконец после долгих перебранок вышел из заседания и отправил письмо к государю: «По твоему, великого государя, указу велено мне в св. четыредесятницу присутствовать в судебной избе при деле, которое зачалось с новоявленными еретиками; и я в то время хаживал беспрепятно во всю седмицу крестопоклонную, и никто же мене тогда не изгонял; а ныне, мая в 14 день, по прежнему указу пришел я в судебную избу для слушания и решения того же дела, и меня превосходительные господа сенаторы с великим моим стыдом и жалем изгнали вон, и я, плачущ исходя из палаты судебной, говорил: бойтеся бога, для чего не по правде судите? Сего же речения моего сия суть вины: а) книги, Дмитрием Тверитиновым писанные, и лист на развращение народа от него же писан и раздаван в народ, яве его показуют быти еретика. То все на суде уничижено или на какое время оставлено, и вида тому не показано, б) Велят давать очные ставки ответчикам с свидетельми, а в прошлом 205 (1697) именным царским повелением писана статья: велено во всяких делах допрашивать свидетелей и верить свидетелям трем, и двум, и одному, буде не бывало какой ссоры и вражды между ответчиком и свидетелем, а ныне на оных раскольщиков многое число священного и монашеского и мирского чина знатных персон, свидетельствуя их неистовство, письменно обличают: и тем свидетелям и явному обличению не поверено, а для чего, тому вида не показано, а надлежало против всякого свидетельства раскольщиков допрашивать, а они ни против одного не допрашиваны. в) Неции от раскольщиков винились в Преображенском, и прочих товарищей своих, и учителя своего, Дмитрия Тверитинова, выдали, а пред Сенатом всего того заперлись, и то мимо пущено и в пременных речах не разыскивано».

Удивительно, что в этом доношении митрополит не упомянул о происшествии, случившемся еще 5 октября 1714 года. Один из еретиков, Фома Иванов, был отдан под начал в Чудов монастырь, и велено его в оковах приводить в церковь во время службы; 5 октября, после заутрени, Фома вынул косарь, принесенный им тайно из кельи, и перерубил по лицу образ св. Алексия митрополита «в церкви Благовещения, за железною решеткою стоящий по человечеству резной на серебре»; монахи и лампадчики едва успели схватить его и удержать. Приведенный в Духовный патриарший приказ, Фома сказал: отец его был посадский человек и жил в Твери; он, Фома, учился грамоте у попа; 22 года тому назад приехал в Москву, жил в разных домах, нанимался работать, на исповеди не бывал, в церкви хаживал и молился истинному богу, а иконам не поклонялся; в прошлом 1713 году велено сыскать его в Преображенский приказ, где расспрашиван об иконоборстве, послан был в Петербург, оттуда - в Чудов монастырь и порубил образ для того, что икон, креста и мощей не почитает и не поклоняется, ибо иконы и крест - дела рук человеческих, а мощи его, Фому, не милуют; призывания святых и молитвы за умерших не приемлет, в евхаристии не верует быти истинному телу и крови Христовой, но просвира и вино церковное просто, и в книгах Ветхого и Нового завета не нашел ничего этого. Ни у кого не учился, до всего дошел сам, других не учил и не знает, кто бы с ним одинаково думал; подал покаяние, чтоб получить свободу, а если б получил свободу, творил бы прежнее; лекарь Тверитинов ему брат двоюродный.

Дело протянулось весь 1715 год. 22 февраля 1716 года царь дал указ Сенату: «По делу Дмитрия Тверитинова, разыскав, и оное конечно вершить, и которые по тому делу приносят или принесут вины свои, тех разослать к архиереям в служение при их домах, и чтоб имели за ними крепкий присмотр, дабы непоколебимы были в вере, а которые не принесут вин, казнить смертию». Не принес покаяния один Фома Иванов и был казнен.

Только что кончилось дело о Тверитинове с товарищами, как началось другое - о еретиках, между которыми главную роль играла женщина. В мае месяце 1717 года была захвачена жена ходока приказа Земских дел Ивана Зимы, Настасья, со многими другими людьми обоего пола. В Патриаршем духовном приказе Настасья объявила, что она дочь беглого дьячка, выучена грамоте, года с четыре в церковь не ходит, не исповедуется и не причащается, потому что купила она на Печатном дворе книги и читала их себе и другим людям, которые к ней приходили и теперь взяты вместе с нею в ее доме; в этих книгах не написано, что иконам кланяться, хлеб и вино почитать и верить; она эти книги в доме своем читала и толковала, они ее слушали и по тем книгам так же делали, а приходили к ней в дом в воскресные дни в обедню; иконам и кресту она, Настасья, не кланяется и за святыню их не почитает, потому что это дело рук человеческих, а молится она и других учит молиться богу духом и истиною; креста на себе не носит, крестного знамения на себе не полагает и иным людям креститься не велит, церкви и предания учителей церковных не слушает; а муж ее, Иван, в церковь ходит, и отца духовного имеет, и ее, Настасью, от того унимает, и она его не слушает; молитву Иисусову говорит она так: «Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй мя, грешную!» - а не читает молитвы: «Господи Иисусе Христе, боже наш!»

Взятый вместе с Настасьею портной Алексей объявил, что однажды на дороге встретился с ним священник из Устюжны, который говорил ему, что надобно бога познавать из евангелия и кланяться ему духом и истиною, а не телом, и прибавил: «От других попов ты этого не услышишь!» Пришедши по своему ремеслу в дом Зимы и заставши его жену за чтением евангелия, он, Алексей, познакомился с нею и стал ее слушателем. Золоту, серебру и дереву поклоняться бог не велел; отца духовного он, Алексей, не имеет, потому что нам отец духовный - царь небесный; в причащении питается хлебом и вином тело, а душе корысти нет, душа причащается словом божиим. Товарищи Алексея объявили, что они прихаживали к Настасье для слушания и поучения св. писанию, потому что Настасья умеет грамоте и учительна от божественного писания; сходились к ней по слухам, что есть жонка, читает евангелие; Иван Зима объявил, что держит такое же учение, какое и жена его, никто его тому не учил, похотел так делать волею своею.

Еретиков забрали в Бедность - так называлась колодничья тюрьма в Преображенском приказе. Многие покаялись, но Иван Зима с женою и шестеро других остались при своем. Привели к пытке: одна женщина повинилась пред пыткой, один мужчина повинился после двух ударов кнутом. Настасья выдержала 40 ударов, муж ее и другие - по 30 и говорили прежние речи. Настасье дали еще 15 ударов - прежние речи; но муж ее и другие у дыбы, а иные с подъему повинились. Настасью привели в третий раз, дали 30 ударов - прежние речи; но, когда привели в четвертый раз, повинилась и Настасья.

В учении Тверитинова явно влияние учителей протестантов; учение Настасьи Зимы явилось, как видно, самостоятельно, но направление то же. Рядом с этою пропагандою шла католическая, как видно из царского указа о вторичном изгнании иезуитов. Мы упоминали о первом изгнании их после падения Софьи, по настоянию патриарха Иоакима. Но потом, когда начался усиленный приплыв иностранцев разных исповеданий в Россию, иезуиты успели опять пробраться в Москву, завести здесь школу и начать пропаганду. 18 апреля 1719 года майор Румянцев получил собственноручный царский указ: «Приехав к Москве и объявив тайно обер-коменданту, вечером ехать в слободу в езувитский монастырь, в полночь осмотреть там и взять все их письма, а как рассвенет, объявить им указ и потом, дав им убраться, послать с Москвы за рубеж с добрым провожатым; однако велеть их задержать в Можайску, а тем временем письма их чрез учителей наших школ пересмотреть и буде какие письма явятся подозрительные, то оные перевесть и привезти с собою, а их не отпускать. Понеже слышим, что оные учеников многих в свой закон привели, а наипаче из мещанского, того тако ж освидетельствовать, а кои приличатся в сем или ином, арестовать».