Соловьев С. История России с древнейших времен

ОГЛАВЛЕНИЕ

ТОМ 15. Глава IV. Продолжение царствования Петра I Алексеевича.

Поход Карла XII в Литву.- Распоряжения Петра в Гродно. Карл вступает в этот город.- Дальнейшие его движения.- Болезнь Петра.- Укрепление Петербурга.- Укрепление Москвы.- Битва при Головчине.- Военный совет в Шклове.- Карл в Могилеве.- Битва при Добром.- Движение Карла в Малороссию.- Битва при Лесной.- Состояние дел в Малороссии.- Приготовления к измене Мазепы.- Отношения Мазепы к Кочубею.- Донос Кочубея.- Розыск и казнь Кочубея.- Измена Мазепы.- Распоряжения Петра по этому случаю.- Универсал Мазепы к полковникам.- Взятие Батурина Меншиковым.- Избрание нового гетмана.- Мазепа проклят.- Грамота Петра к запорожцам.- Грамоты Карла к малороссиянам.- Ответные грамоты Петра и нового гетмана Скоропадского.- Военные действия в конце 1708 года.- Вести из Польши.- Отъезд Матвеева из Лондона.- Бесчестие, ему нанесенное.- Сношения с Даниею.- С Typциею.- Военные действия в начале 1709 года.-Петр в Воронеже.- Его неудовольствие на Шереметева.- Сношения Мазепы с царем.- Царская грамота к малороссиянам по поводу перехваченного письма Мазепы к Лещинскому.- Измена запорожцев.- Взятие и разорение Сечи.- Полтавская битва.- Приготовления к продолжению войны.- Торжества.

Согласно этому взгляду, что можно не обращать внимания на русские требования, Англия признала Лещинского королем польским. Матвеев после этого перестал ездить ко двору; Петр еще в апреле 1708 года писал Головкину: «О Андрее Матвееве, как уже давно говорено, что ему время отъехать, ибо все рассказы и стыд». Матвеев получил указ об отозвании, совсем собрался уже выехать из Лондона и 23 июля назначил сроком расплаты со всеми своими кредиторами. 21 июля вечером поехал он в Соммерсет-гоуз, где обыкновенно собирались иностранные министры для узнания друг от друга новостей. Но дорогою вдруг подбегают к его карете три человека, остановили лошадей, двое вломились в карету, третий стал на козлы и велел кучеру мчать как можно скорее - неизвестно куда. Вломившиеся в карету начали бить Матвеева, отняли шпагу, трость, шляпу. Когда он стал громко кричать, то они снова избили его и изодрали платье, держа за ворот. На крики Матвеева, однако, сбежались люди, остановили лошадей и ввели было избитого Матвеева в ближайшую таверну, но должны были от него отступиться, потому что задержавшие его объявили, что имеют предписание купеческого шерифа арестовать его за долг в 50 фунтов двоим купцам, угольнику и кружевнику. Матвеева в извощичьей карете привезли в долговую тюрьму, но еще из таверны он успел дать знать в Соммерсет-гоуз иностранным министрам о страшном оскорблении, нанесенном всем им в его лице. Флорентийский посланник кавалер Жиральди, особенно дружный с Матвеевым, и лорд Лифорд тотчас приехали к нему в тюрьму, а португальский посланник поскакал в ту же минуту к статс-секретарю. Секретать последнего, Вальполь, приехал в тюрьму, описал все дело и обещал Матвееву, что завтра явится к нему сам статс-секретарь и дело розыщется: ходили слухи, что все это сделано по наущению шведского министра. Матвеев не стал дожидаться завтрашнего дня и тотчас же послал к Стельсу, чтоб тот своею порукою высвободил его из тюрьмы, что и было немедленно исполнено. На другой день приехали к Матвееву все иностранные министры, все с ужасом отзывались о неслыханном нарушении народного права; приехал и статс-секретарь с обещанием, что в тот же день поедет в Виндзор и донесет королеве о случившемся, что немедленно будет созван великий совет и он, статс-секретарь, надеется, что королева даст послу такое удовлетворение, какого никому из чужестранных послов не бывало. Понятно, с каким чувством выехал Матвеев из Англии, от этого «христоненавистного народа и канальского злочестия исполненного». Он возвратился на прежний свой пост в Гагу, откуда писал Головкину: «От двора английского не обещаю никакой царскому величеству приязни, видя неизмеримые лукавства герцога Марльборо и склонность его к шведскому и ганноверскому дворам»

В Дании те же выжидания, чем кончится поход Карла в Малороссию? К копенгагенскому двору был отправлен князь Василий Лукич Долгорукий. Датские министры под разными предлогами долго не хотели вступить с ним в конференцию. «По-видимому, - писал Долгорукий, - не без труда склонить здешний двор к желанному царским величеством делу: первая причина та, что король человек не военный и настращенный войною; другая причина, что половина тайных советников против войны, потому что деревни их находятся в Голштинии, и если война начнется, то они первые будут разорены; главная же причина - неимение денег». Когда наконец Долгорукий добился конференции, то на его предложение начать войну против шведов все министры единогласно отвечали: «Три причины не позволяют нам вступить в эту войну: 1) боимся англичан и голландцев; если мы завоюем что-нибудь у шведов, то англичане и голландцы отнимут это у нас и отдадут опять шведам, да еще с нашими убытками. 2) У нас нет денег. 3) Боимся, что король шведский, оставя войну в Польше, обратится на нас и царское величество в то время нас покинет». Но понятно, что в Дании желали успеха царю и радовались, слыша о затруднительном положении Карла XII. В сентябре 1708 года Матвеев писал из Гаги: «Приехал сюда из Дании тайный советник королевский барон Дейлер, был у меня и имел пространный разговор, говорил, что царскому величеству необходимо не упускать никакого полезного и способного случая к нанесению вреда неприятелю, который находится в таком бедственном положении, что изъяснить нельзя. Не надобно вступать с ним в генеральный бой, но особыми партиями утеснять и тем в конечную руину привесть, что сделать легко с такими многочисленными свежими войсками, какие у его царского величества. При крайней скудости швед лошадьми весьма опал; из войска его побег ратным людям беспрестанный, и никаким образом он, в краях тех пустых и безлюдных, ни людей к себе собрать не может, ни денег, чем их содержать, там не найдет, и этим он, швед, сам себя вводит в конечное бедство». После победы под Лесным начались опять конференции: Долгорукий предлагал, кроме вспомогательных войск, деньги: 300000 ефимков на первый год и 100000 ежегодно на все время войны. Датские министры отвечали, что этих денег мало, снаряжение флота очень дорого стоит. Король был за границею, и это обстоятельство затягивало дело. Долгорукий писал: «Зело бы нужно хоть малую дачу здешним министрам прислать; всего их четыре человека, а дать надобно только троим, потому что они уговаривают короля к войне, а четвертый, Лент, отговаривает».

Но до решительного оборота военных дел в Малороссии трудно было надеяться достигнуть чего-нибудь в Копенгагене, даже и по средством дач. Дачи, и немалые, нужны были на юге, в Константинополе, в страшный 1708 год, когда кроме шведа бунт кипел на юге России. Головкин писал Толстому, чтоб трудился и разведывал о тамошнем состоянии и писал: более всего смотрел бы теперь, чтоб Порта не позволила татарам начать неприятельские действия против России; также домогался бы, чтоб Порта послала запрещение Юсуф-паше силистрийскому подавать какие-нибудь поводы к подозрению стороне царского величества. «Юсуф-паше, - отвечал Толстой, - давно и не один указ послан, чтоб он не смел затевать ничего противного России, а как он там поступает, того мне знать нельзя». В России хотели всякими способами ласкать Порту; искали всюду, нет ли где пленных татар и турок, чтоб возвратить их на родину. Толстой не одобрял этих вредных, по его мнению, приемов с турками, которые могли увидать в подобных заискиваниях признаки страха. Визирь засадил в тюрьму русских купцов, торговавших иконами, и не выпускал их по требованию русского посла. «Когда визирь отдаст мне иконников, - писал Толстой Головкину, - тогда, и то если нельзя будет отделаться иначе, объявлю Порте, что царское величество изволяет послать в дар султану старых полоняников, не по обязанности, но по благоволению своему, для большей любви». Для визиря прислан был мех лисий загривчатый черный; Толстой и об этом подарке писал, что теперь отдавать его непристойно, а надобно помедлить: или визирь станет поступать ласковее, или злый зле погибнет, и мех пригодится на будущее время. «Король шведский, - доносил Толстой, - всячески промышляет, чтоб каким-нибудь образом сочинить с турками любовь, но до сих пор турки об этом нерадят и татарам враждовать с Россиею не позволяют. О бунтовщике, воре Булавине буду здесь смотреть прилежно, и если оная ребеллия вскоре не пресечется, боюсь, чтоб не задалась какая трудность, потому что турки об этом знают и радуются; впрочем, явно ничего не предпринимают в пользу бунтовщиков, и от воров явных присылок сюда нет». В конце 1708 года Толстой писал, что турки начинают с ним поступать суровейше; с другой стороны, писал, что посол французский в происках своих, кажется, как будто немного ослабел. «А впредь что от него явится - бог весть; впрочем, если и будут от него происки, то не будет иметь себе помощников: потому что кто были у него приятели из ближних султанских людей, так всех я удовольствовал, и не будут ему помогать».

В начале 1709 года Толстой сообщил Головкину утешную ведомость: начавшиеся было противные замыслы пресечены и после конференции, которую он, Толстой, имел с великим визирем, утверждено было сохранение мирных договоров без нарушения: «Извольте быть безопасны от турок и татар на будущую весну; разве татары только какие-нибудь малые набеги сделают воровски. Уповаю, что и вор Мазепа не может здесь ничего сделать к своей пользе. Ваше сиятельство мне повелеваете не жалеть и превеликих иждивений, и своей последней копейки, только не допускать Порту к разрушению мира: поставляю свидетелем всемогущего, если случится дело, требующее иждивений, то хоть в одной рубашке останусь - ничего не пожалею, но теперь больших иждивений давать уже не для чего; один подарок надобно было дать, и я дал своих 2000 золотых червонных». Старых полоняников Толстой счел нужным отдать туркам. «Пока этого довольно, - писал он Головкину, - и черную шубу визирю подожду отдавать, она пригодится в другом каком-нибудь случае вперед, потому что неизвестно, что будет. Отдача невольников понудила визиря в лучшую со мною вступить любовь, понеже вельми ему сие приятно».

11 апреля Толстой донес: «4 числа получил я ведомость о злых замыслах козаков запорожских: прислали к крымскому хану просить, чтоб их принял под свой протекцион, о чем хан известил Порту; от себя доношу, что ни малого о том не извольте иметь сомнения; сколько мне бог помогает, тружусь усердно и уповаю на бога, что Порта к соблазнам таких плутов не склонится». В награду за труды Толстой получил персону царскую, диамантами обложенную, и 20 апреля донес о происках Мазепы: приехали татары из Крыма с объявлением к Порте, что Мазепа просит хана вступить в козацкую землю со всею ордою и помочь козакам освободиться из-под ига московского, за что обещает хану давать ежегодно из козацкой земли прежнюю дачу, которая шла в Крым из Москвы; крепость Каменный Затон до основания разорить; король польский Станислав заплатит за все прошлые годы, за которые ничего не присылали в Крым; король шведский обещает также богатые дары; писал Мазепа не от одного себя, но ото всей козацкой земли, и хотя теперь козаки, по-видимому, находятся в подданстве московском, однако с ним, Мазепою, все единомышленны. И тут Толстой писал: «Уповаю на бога, что оный клятвопреступник, паче же богоотступник не может при сем дворе предуспеть злобными своими возмущениями». Мазепа писал и к Юсуф-паше силистрийскому с просьбою придти к ним на помощь с войском; турецкого пашу побуждал он не обещаниями, но стращал опасностями со стороны Москвы: «Узнаете, что Москва простирает свои замыслы не на один Крым, но и на царство Оттоманское». Но Юсуф-паша был задарен с русской стороны собольим мехом в тысячу рублей и давал знать Порте, что шведские дела в дурном положении, притом же у Юсуфа с крымским ханом была сильная вражда, и потому не могли они действовать дружно. Крымский хан писал, что запорожские козаки просятся в его протекцию; Юсуф-паша доносил, что они поддались шведскому королю; Толстой твердил, что они находятся в подданстве царском, кроме немногих, прельщенных Мазепою. Порта не знала, кому и чему верить.

Несмотря на равнодушие Порты, крымский хан не переставал придумывать средства как-нибудь столкнуть ее враждебно с Россиею и добыть хотя что-нибудь из затруднительного положения царя: он писал Порте, что татары не могут быть безопасны при существовании крепости Каменного Затона и что теперь самое благоприятное время потребовать от Москвы ее разорения, с угрозою, что в случае отказа хан присоединится к шведам со всею ордою. Но и эта попытка не удалась: хан получил указ от султана не затевать ничего, что противно мирным договорам с Москвою. Придумано было еще средство, которое могло иметь успех только в Турции. 10 июля Толстой писал: «Приключились удивления достойные здесь вещи: писали к Порте из пограничных мест паши, что царское величество изволил придти в Азов будто для начатия войны с турками, и вооружил в Азове многие бастименты с великим поспешением, и многие воинские припасы приготовляют. Ведомости эти скоро здесь разгласились по всему Константинополю и так возмутили здешний народ, что если б подробно все доносить, мало было бы и целой дести бумаги; кратко доношу, что многие турки от страха начали было из Константинополя бежать в Азию; по улицам и рынкам кричали, что флот морской московский пришел уже во Фракийское гирло, и едва не вспыхнул бунт против султана и визиря, также против меня, потому что многие турки из поморских мест с Черного моря прибежали в Константинополь с женами и детьми, покинув домы. Так как их флота морская вся на Белом (Мраморном) море, то с необыкновенною скоростию начали вооружать торговые бастименты и малые галиоты и послали на Белое море за капитан-пашею, чтоб немедленно возвратился с флотом в Константинополь. Потом мало-помалу все усмирилось, и я, повидавшись с визирем, уверил его, что все эти ведомости ложные».

В Константинополе боялись, что Петр приехал в Азов для начатия войны с турками, а Петр спешил в Воронеж и Азов из опасения, что турки воспользуются впадением Карла в Малороссию и объявят войну. Еще из Глухова царь писал адмиралу Апраксину, чтоб ехал поскорее в Воронеж, «понеже там не малая нужда есть, а именно: в отправлении в Азов провианту, денег и прочее, а мы також скоро пойдем на время на Воронеж». После описанного движения армии к Гадячу и занятия Ромен Петр отправился из Лебедина в Сумы, где и встретил новый 1709 год. Этот год, который должен был озарить его такою славою, начался несчастливо. Карл хотел отомстить за прогулку под Гадяч, во время которой погибло столько солдат от мороза, за потерю Ромен и двинулся к Веприку, где было 1500 человек русского гарнизона; крепость была слишком обширна для такого гарнизона, вал без бастионов, ров мелкий, занесенный снегом; несмотря на то, русские отбили три приступа и сдались (6 января), когда уже не стало пороха; шведы потеряли под городом 46 офицеров и более 1000 рядовых. 22 января царь писал из Сум к Меншикову в Лебедин: «Зело нужно чрез добрых шпигов (к чему лучше нет попов) проведать, намеряют ли неприятели маршировать?» Шпиги (шпионы) донесли, что неприятели маршируют к югу по дороге к Красному Куту. По этой вести Меншиков немедленно выступил с драгунскими полками из Лебедина в Ахтырку. Царь писал к нему 30 января: «Я бы вчерась в Ахтырку поехал, но остался для болезни сына моего, которому сего дня есть мало лучше». Чрез несколько дней Петр был уже в Ахтырке. Нападение Карла на генерала Ренне было отражено с уроном для шведов; Карл остановился в Опошне; скот и провиант, который шведы набрали по дороге, был отбит русскими. О дальнейших движениях Карла приходили вести, что идет к Днепру, но были также слухи, что пойдет к Воронежу. Петр, оставя Меншикова в Ахтырке, выехал в Белгород, откуда писал адмиралу Апраксину: «Я пред сим уже писал о неприятельском намерении к Воронежу; хотя и теперь то неимоверно, но паки от взятых (пленных) подтверждается, для того изволь о спуске кораблей тщание приложить, а наипаче чтоб хлеб, хотя не скоро, только б перевезен был. Паки возвещаю, что хотя чаю, что сие обман есть, однако ж, что опаснее (осторожнее), то лучше. Хотя я чаю скоро к вам быть, однако ж дабы ни минуты дела остановки не имели». Из Белгорода Петр уехал в Воронеж, откуда писал Меншикову 17 февраля: «Слава богу, все здесь добро поводится, и зело нужен мой приезд был сюды, ибо кумпанские корабли, которые уже трижды переделывали без меня, оные ни десятой доли того не стоят. А ныне положили их разбить, а надобные, слава богу, в добром порядке обретаются».

Между тем Шереметев отправил генерала Бема на местечко Рашевку (между Гадячом и Глинском), занятую шведами; местечко было взято, шведский отряд истреблен, начальник его взят в плен, взято также 2000 лошадей, но этот успех дорого стоил русским, которые, между прочим, потеряли майора гвардии Бартенева. После этого Шереметев доносил царю 20 февраля: «Как я перебрался реку Сулу в 17 числе от Лохвиц в двух милях с немалою трудностию, также реки от теплоты зело стали слабы: тогда шведский генерал-майор Крейц, уведомився о нашем войске, из Лохвиц в полночь против 18 числа выступив, перебрался за Сулу. Я ныне с своим деташементом остановился в Лохвице для успокоения некоторого времени людям и лошадям, а хотя б и шел, ничего неприятелю не учинил, токмо б людей и лошадей привел в худое состояние, того ради, что неприятелю нынешнее время разлитие вод и дефилеи к дефенсии служат». Петр был очень недоволен и писал Меншикову: «Что ж о лохвицком деле, и то кроме печали мне не принесло, как для смерти господина Бартенева, так от бездельных, наипаче торопких поступок фельдмаршала». Не делая никаких выговоров фельдмаршалу, Петр взял у него из-под команды Преображенский полк и отдал Меншикову. Шереметев по этому поводу писал царю: «Мимо меня указ ваш к майору Глебову повелевает, чтоб с полком Преображенским лейб-гвардии идти отсюда к г. генералу князю Меншикову под команду, из чего признаваю ваш царского величества гнев, токмо за какое мое преступление пред вашим величеством - не сведом. И служу вашему величеству истинным чистым намерением, и сколько моей силы и знания есть, и как мне явиться пред лицом божиим. А Преображенские два батальона посыланы (на Рашевку) для того, чтоб скорее могли к тому месту, Рашевке, прибыть и из того б места неприятель не ушел, которое дело, при помощи божией, счастливо получено, а кавалериею одною такого поиску учинить было невозможно, понеже вашему величеству известно, коликое число в тех десяти полках добрых с худоконных с рекруты обретается. И ежели б послать пехоту, тогда б за таким неспособным путем и за нескорым прибытием над неприятелем в Рашевке поиску не могли учинить. И исполнял я вашу волю с чистым намерением и охотно, и прошу вашего царского величества, моего премилостивейшего государя, всенижайше, дабы мне в старости своей с печали безвременно не умереть, и мне объявить, какое мое пред вашим величеством преступление? Или повели к себе быть. А что майор Бартенев умер, в том воля божия, рана была легкая».

Петр был недоволен действиями Шереметева, но очень доволен был он окончанием дела с запорожцами. Мы видели, как Мазепа был опечален взятием Батурина, какие дурные последствия предвидел для своего дела от этого удара. Опасения его день ото дня все более и более оправдывались; Малороссия не поднималась против царя, Турция также не трогалась, и положение Карла становилось все затруднительнее. При таких обстоятельствах еще в конце 1708 года Мазепа решился войти в сношения с царем. К русским войскам явился один из главных недоброжелателей царских, убежавший вместе с Мазепою к шведам, миргородский полковник Данила Апостол; представленный царю, он объявил словесно, что Мазепа обещает предать в царские руки короля Карла и шведских генералов, если Петр возвратит ему гетманское достоинство и удостоверит в своей милости при ручательстве известных европейских дворов. Петр сначала не поверил Апостолу, но потом велел своим министрам, Головкину с товарищи, войти с ним в соглашения. Министры соглашались на предложения Мазепы, но представляли трудность относительно гарантии иностранных дворов; когда же Апостол объявил, что без этого условия Мазепа никак не примется за дело, то согласились и на гарантию. Мазепа, не получая никакого известия от Апостола, прислал к нему сначала цирюльника, служившего у Войнаровского, а потом приехал компанейский полковник Галаган с теми же предложениями. Это совершенно убедило царя и министров, что Апостол говорил правду, и не только было ему позволено отписать Мазепе, что предложение его принято, но и сам Головкин написал бывшему гетману 22 декабря: «Доношение ваше чрез г. полковника миргородского его царскому величеству донесено, который, видя ваше доброе намерение и обращение, принял то милостиво и повелел мне к вам писать с крепчайшим обнадеживанием, что ежели вы в том пребывати и начатое намерение свое к исполнению привести потрудитесь, то не токмо что вашу милость в прежний уряд и в свою милость принять, но оную к вам и умножить изволит, и на те кондиции, чрез помянутого г. полковника предложенные, соизволил, и гарантеров желанных от вас для содержания той амнистии приемлет, хотя бы в том и не без трудности было, только надлежит вашей милости постараться, дабы о известной главнейшей особе по предложению своему безопаснейшим образом постараться; буде же о самой той особе и невозможно, то хотя б о прочих знатнейших то учинить по предложению».

Сношения эти не имели последствий; Апостол и Галаган остались при царском войске, и первый рассказывал, что Мазепа и Карл писали к Лещинскому, приглашая его с войском в Малороссию; что Мазепа показывал убежавшим с ним полковникам и старшине привилегию Лещинского, по которой Малороссия присоединялась к Польше на одинаких правах с последнею и с Литвою; что по прибытии в Малороссию Лещинского и шведского корпуса под начальством генерала Крассова Карл оставит их с Мазепою в Украйне, а сам пойдет в Москву, что у Мазепы уже заготовлена грамота к силистрийскому паше. Одно письмо Мазепы к Лещинскому, именно от 5 декабря 1708 года, было перехвачено русскими; письмо написано тогдашним модным, полупольским и полулатинским, языком. Мазепа адресует лист королевской милости с выражением подданской субъекции; пишет, что в первом письме просил, по сердечному желанию всей Украйны, чтоб король двинул победоносную руку для спасения своего наследственного достояния; то же повторяет и теперь, чтобы, по счастливом и скором прибытии Лещинского, они могли соединенным оружием и соединенными душами усыпить в траве дракона неприятельского московского предприятия, особенно теперь, когда Москва начала своими грамотами поджигать простой народ и поднимать междоусобную войну; эти искорки надобно гасить, чтоб от них не было пожара, для чего они, Мазепа с товарищи, как отцы в аде, ожидают пришествия короля, своего спасителя, которого храбрую руку Мазепа целует тысячью поцелуев и остается верным подданным и слугою наинижшим.

Петр воспользовался этим письмом и 28 января 1709 года разослал грамоту по Малороссии. «Мы вам доказывали, - писал царь, - что богоотступник призвал шведа в Украйну для порабощения ее под древнее ярмо польское и для приведения церквей божиих в унию, хотя оный в пашквилях своих клялся, будто сделал это для общей пользы народа малороссийского, который будет совершенно независим и от нас, и от Польши, но теперь его богомерзкая ложь объявилась: он называет себя верным подданным Лещинского, а Украйну его наследием. Нам от важных особ известно, что он уже получил от Лещинского воеводство в Польше и титул княжения северского. А какою безбожною злобою дышет изменник к малороссийскому народу духовного и мирского чина, видно из следующего: пойман шпиг, который в розыске объявил, будто послан от Мазепы с письмом к архиепископу черниговскому, к глуховским сотнику и атаману и к князю Четвертинскому и будто письма им уже отдал, но с пытки объявил, что послан нарочно Мазепою в Глухов, обещаны ему деньги и велено, если будет пойман, сказать нарочно, будто отдал письма означенным лицам, чтоб привести их в нашу немилость».

Украйна не хотела быть наследием Лещинского; одни только запорожцы пошли вслед Мазепы. В Запорожье благодаря Каменному Затону нагорела вражда к Москве; вражда эта могла быть потушена не обещанием лишнего жалованья, а срытием Каменного Затона и самарских крепостей, чего не мог сделать царь в угоду козакам. Мы видели грамоту, которую Петр послал в Запорожье после измены Мазепы. Грамоту повезли стольники Кисленский и Теплицкий, вместе с грамотою повезли деньги - 12000 рублей на войско, 500 червонных кошевому, старшине 2000 рублей; с стольниками поехал от нового гетмана лубенский сотник Савич; для увещаний от имени митрополита и всего духовенства отправился иеромонах Иродион Жураковский. Такое торжественное посольство было принято вовсе не торжественно: взявши деньги, запорожцы начали бесчестить посланников, одного из них хотели посадить в воду, иеромонаха называли шпионом и хвалились сжечь его в смоляной бочке; в ответной грамоте не пощадили и царя, требовали, чтоб в малороссийских городах полковников не было, была бы вольница, как в Сечи, чтоб по рекам Пселу и Ворскле мельницы и Переволоченский перевоз были в запорожском владении, чтоб самарским городам и Каменному Затону не быть. Скоро после того перехвачена была грамота запорожцев к Мазепе; низовое войско просило, чтоб присланы были к нам на кош уполномоченные от короля шведского и польского и от него, Мазепы, для заключения договоров, за кем им быть, а для разорения Каменного Затона чтоб присланы были войска, и как только эта крепость будет разорена, запорожцы поспешат к шведам на помощь против московских войск. Бунчужный товарищ Черняк, отправленный Скоропадским к крымскому хану для извещения об избрании нового гетмана, был задержан в Сечи: на раде кошевой Гордеенко бил его до полусмерти и отослал к Мазепе. Чигиринский сотник Невенчанный убил посланного к нему от гетмана Скоропадского и ушел в Запорожье.

В начале 1709 года запорожцы куда-то начали собираться. 20 января царь писал из Сум к Меншикову: «Вчерашнего дня получили мы подлинную ведомость, что запорожцы конные пришли уже давно и кошевого ждут с пехотою вскоре, а сей сбор их только 5 верст от Богородицкого, и опасно, чтоб чего над оным не учинили, также дабы воровством кошевого и судьи не заведены были чрез Переволочну близь шведов (как и Мазепа сделал): того ради зело потребно, дабы Ингерманландский полк в удобном месте поставить и на сей их поход око иметь; также, буде возможно, в Богородицкой людей прибавить». Гетман Скоропадский советовал постараться, чтоб как-нибудь сменить подозрительного кошевого, и Петр написал 18 февраля Меншикову из Воронежа: «Что о запорожцах надлежит, и то гетман советует, чтоб переменить кошевого: и то зело добро, и всегда мы то говорили, что надобно, и, как оное сделать, того способу искать надлежит, которое мню чрез бы миргородского (Апостола) и деньги могло статься; к тому ж неотложно извольте полка два или больши, взяв из гварнизонов, послать в Каменный Затон с добрым командиром». Царь приказывал не жалеть денег для свержения кошевого, «хотя б и не малое что дать». Написали к Апостолу, чтоб выбрал из своего полка добрых козаков и, удовольствовав их, послал в Запорожье в разные курени: пусть там постараются свергнуть кошевого и судью и во всех противниках диверсию учинить. Отправлены были в Сечь с деньгами козаки, бывшие прежде кошевыми, чтоб объявили публично в раде и по всем куреням, что кошевой и судья присягнули Мазепе за деньги. После измены Мазепы Палей был возвращен из Сибири и жил в Москве; теперь придумали, что не лучше ли его привезти в Севск или в другие ближайшие к Украйне места, «понеже оный в таких легкомысленных имеет любовь и не малый кредит». Петр все еще надеялся, что можно подействовать на запорожцев увещаниями, и потому писал Меншикову из Воронежа 1 марта, чтоб над полками, посылаемыми в Каменный Затон, «учинить командира из бригадиров кто поумнее, ибо там не все шпагою, но и ртом действовать надлежит, а кого, то полагаюсь на вас; пункты посылаю при сем, токмо едина материя суть, чтоб смотреть и учинить запорожцев добром по самой крайней возможности; буде же оные явно себя покажут противными и добром сладить будет невозможно, то делать с оными, яко с изменниками».

Исполнилось второе. 11 марта кошевой с 1000 запорожцев и девятью пушками явился у Переволочны и дал знать о своем приходе тамошнему полковнику Нестулею; Нестулей приехал с 500 конных козаков для рады. 1 числа приехали от Мазепы с письмами Чуткеевич и Мокеевич, и 13 числа созвана была рада: читали письма Мазепы, в которых старый гетман объявлял, что царь хочет весь народ малороссийский загнать за Волгу, что московские войска разоряют Украйну пуще шведа. Раздались крики: «Быть на Мазепиной стороне!» - и полковник Нестулей и все запорожцы объявили себя на стороне Мазепы. Положено было действовать против царских войск. Кошевой напал нечаянно ночью на русский отряд, стоявший в местечке Царичевке, был отражен с уроном, но успел захватить в плен несколько русских солдат и с торжеством привел их к королю, стоявшему тогда в местечке Будищах. Известие об этом сильно встревожило Петра в Воронеже; он писал Меншикову 4 марта: «Запорожцы, а паче дьявол кошевой уже явный вор, и зело опасно Богородицкого, не для города, а для артиллерии и аммуниции, которой зело много, а людей мало. Того ради зело потребно, дабы один конный полк послать в Богородицкий, велеть бы оному там побыть, пока из Киева три полка будут в Каменный Затон, из которых велеть сот пять водою отправить в Богородицкой на перемену сему конному».

Но запорожцы пользовались всегда сочувствием в низшем слою украинского народа, особенно поюжнее, куда именно двигались шведы; пример Запорожья и теперь мог быть заразителен, и Петр пишет Меншикову, чтоб он оставался в Украйне, не ездил к нему в Воронеж. «Ежели вы не в пути, то лучше б еще немного там для запорожского дела задержались, а сие дело, сам ты знаешь, что не из последних; я уже три письма писал до г. фельдмаршала, чтоб он подался к Переволочне для сего дела, при том же советую и вам, буде невозможно всеми, хотя б частью позадь Полтавы протянуться для сего ж дела». Опасения Петра оправдались. Один из его министров, князь Григорий Фед. Долгорукий, находившийся теперь вместе с гетманом Скоропадским, писал ему 3 апреля: «Вор кошевой яд свой злой еще продолжает: на другую сторону за Днепр непрестанно прелестно пишет, дабы побивали свою старшину, а сами б до него за Днепр переходили, что уже такая каналия там за Днепром купами сбирается и разбивает пасеки». Запорожцы были побиты в схватке с отрядом полковника Болтина; также запорожский отряд потерпел сильное поражение вместе с шведами у местечка Сокольна от генерала Ренне; за отсутствием Гордеенки в Сечи выбрали в кошевые Сорочинского, и Петр писал Меншикову: «Мы зело порадовались, что господь бог в начале сей кампании таким счастием благословил, наипаче тому я рад, что проклятые воры (запорожцы) сами видели, что шведов разбили, от чего принуждены будут оные разбежаться, а что кошевым выбрали Сорочинского, он добрый человек, я его сам знаю». Но Петр ошибся в доброте Сорочинского; перемена кошевого не повела ни к какой перемене в Запорожье относительно царя, и царь послал Меншикову указ взять и разорить Сечь.

Назначенные к Запорожью полки сели на суда в Киеве под начальством полковника Яковлева. У Переволочны Яковлев встретил несколько тысяч запорожцев и послал к ним с требованием, чтоб вины свои великому государю принесли, но козаки, соединясь с переволочинскими жителями, вышли на бой, и Яковлев принужден был доставать их штурмом, с уроном своих войск. У обоих кодаков встречено было также сопротивление. 11 мая Яковлев подошел к Сечи; сначала искал он всяким добрым способом, чрез письма и пересылки склонить воров к стороне государевой. Запорожцы как будто обнаруживали склонность, но это была только хитрость: они хотели продлить время. Потеряв терпение и зная, что Сорочинский поехал за ордою, Яковлев решился добыть Сечь оружием. С сухого пути приступа не было; вода со всех сторон облила крепость; 14 мая солдаты подплыли на лодках, но при нападении на крепость встретили отчаянное сопротивление и должны были отступить, потерявши до 300 человек убитыми, в том числе полковника Урна, много офицеров было переранено; пленники, взятые запорожцами, были «срамно и тирански» умерщвлены. Но в тот же день показалось вдали какое-то войско: запорожцы подумали, что это к ним идет Крымская орда на помощь, и вышли было на вылазку, но жестоко обманулись: пришли на помощь к Яковлеву драгуны от генерала князя Волконского с полковником Галаганом. Запорожцы, увидав свою ошибку, замешались; тут осаждающие устремились на них, ворвались в Сечь и овладели ею. Большая часть козаков погибли в схватке, немногим удалось уйти, пленных взято с 300 человек, пушек и амуниции взято много. «Знатнейших воров, - доносил Меншиков, - велел я удержать, а прочих казнить и над Сечею прежний указ исполнить, также и все их места разорить, дабы оное изменническое гнездо весьма выкоренить».

«Сего дня, - отвечал Петр 23 мая, - получили мы от вас письмо о разорении проклятого места, которое корень злу и надежда неприятелю была, что мы, с превеликою радостию услышав, господу, отмстителю злым, благодарили, с стрельбою ивам за оное премного благодарствуем, ибо сие дело из первых есть, которого опасаться надлежало было. Что же пишете о деташементе полковника Яковлева, чтоб оному быть в армии, и то добро, только надлежит из оного оставить от семи до пяти сот человек пехоты и от пяти до шести сот конницы в Каменном Затоне, дабы того смотрели, чтоб опять то место от таких же не населилось, також которые в степь ушли, паки не возвратились или где инде не почали собираться; для чего ежели комендант в Каменном Затоне плох, то б из офицеров доброго там на его место оставить, а прочим быть в армию».

Было еще одно место в Малороссии, на которое правительство смотрело подозрительно. В начале 1709 года Головкин писал киевскому губернатору князю Дм. Мих. Голицыну, чтоб выслал за рубеж студентов из поляков (т. е. русских родом из польских владений), находящихся в киевском Братском монастыре; чтоб дал знать, сколько останется студентов из малороссиян, сколько монахов из поляков и нет ли в них какого подозрения? Голицын отвечал (15 февраля), что «выслал из Киева всех студентов родом из Литвы и Польши; студентов из малороссиян осталось 161 человек; монахов в Братском монастыре 30 человек, и из них малороссиян только человек пять, а то все из-за границы польской, но иные с младенчества живут в Киеве; узнать, нет ли в ком из монахов подозрения, трудно, потому что монахи все нас чуждаются; во всем Киеве нашел я только одного человека, именно из Братского монастыря префекта, который к нам снисходителен». Этот префект был знаменитый впоследствии Феофан Прокопович: не предчувствовал князь Дмитрий, в каких отношениях будет находиться после к этому снисходительному префекту!

В Киеве и всюду по Украйне было тихо. Сечь лежала в развалинах, турки и татары не двигались, о поляках не было слышно; все как будто притаило дыхание, дожидаясь, чем разыграется кровавая игра между Петром и Карлом. В апреле с дороги из Воронежа в Азов Петр писал Меншикову в Ахтырку: «Чтоб вы дали знать, сколь скоро можете в поле с квартир выйтить, чтоб я мог по тому житье свое в Азове расположить, а паче для леченья». В начале мая писал из Троицкого: «Я с первого числа сего месяца начал принимать лекарство, которое зело сильно действует, понеже здешний воздух жаркой оному помогает, и неисходен пребывать буду из дому до десятого числа, и чаю, с помощию божиею, к 15 числу сего месяца из лекарства вытить и готову быть к вам ехать». В другом письме: «Лекарство моё зело действует, только я от него, как ребенок, без силы стал». В третьем: «Не чаю ранее двадесятого быть к вам, сам слаб, и лошади под батальон ранее 20 дней не будут».

Между тем в начале же мая неприятель формально атаковал Полтаву и несколько раз жестоко к ней приступал, но постоянно был отражаем с большим уроном. В военном совете у Меншикова решили «учинить диверсию», 7 мая на рассвете пехота Меншикова перешла Ворсклу через мосты, а конница через болото и реку вплавь, с одними шпагами приступили к неприятельскому ретраншементу и выбили из него шведов, взявши в плен шестерых офицеров и 300 рядовых и потерявши своих 600 человек. Петр писал Меншикову 15 мая: «Что о Полтаве, и то и ныне подтверждаю, что лучше б вам к оному городу приступить (чрез реку от неприятеля) со всеми и помочь городу чинить (понеже сие место зело нужно), куды надлежит и фельдмаршалу быть, и сие (сколько я могу разуметь) кажется из лучших не последнее дело; впрочем, яко заочно полагаюсь на ваше рассуждение». Меншиков уже расположился под Полтавою со всеми своими полками и 19 мая писал Петру: «О здешнем состоянии доношу, что третьего дня был у нас в шанцах при линии нашей с неприятелем не малый ранконтр, и как неприятель работе нашей помешку чинить хотел, выслана от нас партия гренадеров, и в то же самое время учинили вылазку из города наши под командою бригадира Головина в 400 человек и, нападши на неприятеля с другой стороны, две роты на месте порубили, а прочих в конфузию великую привели. Он же, господин бригадир, поступив чрез меру горячо, дале поступал, лошадь под ним убили, и его в неволю взяли, другие ретировались в город, наши потеряли 100 человек, а неприятеля многое число пропало, и шанцы неприятельские вырублены; мы же от посту нашего ни малой пяди не отступили, но непрестанно пушечною стрельбою чрез многие часы неприятеля утесняли, что ныне гораздо усмирился и уже другой день мало какой промысл над городом чинит. Вчерашнего дня легкая наша партия, перебрався на другую сторону (Ворсклы), лошадей неприятельских около 1000 загнали, и другая партия ныне около 100 лошадей и людей генерала Круза забрали. Мы повседневно чинили здесь неприятелю диверсию, но желаю к тому скорого к нам прибытия вашей милости; то истинно и паче лучшего счастия надеемся, ибо ко всему знатная прибудет резолюция; баталии давать елико можно оберегаемся, а понеже неприятель со всею силою против нас собрался, и я по вашему указу послал к Шереметеву, чтоб, оставя Волконского с тремя полками при гетмане, к нам поспешал, також Долгорукому (Вас. Владим.) вместо Каменного Затона велел сюда идти». 28 мая Меншиков писал: «Прошлой ночи мы заложили последний шанец к самым неприятельским по самую реку апрошам. Полтавская крепость в зело доброй содержит себя дефензии, и никакого ущерба от действа неприятельского еще не обретается».

27 мая Петр выехал из Азова в армию к Полтаве через степь на Харьков и отсюда писал Меншикову 31 мая: «Я сего часу сюды прибыл и как возможно поспешать буду, однако понеже в нужном деле и час потерять нужной бывает худо, для того, ежели что надлежит нужно, и не дожидаясь меня, с помощию божиею, делайте». Но Меншиков дожидался. 4 июня приехал Петр к армии и 7 числа писал Апраксину: «Получили мы от вас еще письмо и пункты, но ныне вскоре ответствовать не можем, понеже сошлися близко с соседьми и, с помощию божиею, будем конечно в сем месяце главное дело с оными иметь».

Наконец Петр не отступал, наконец он стал говорить о необходимости «главного дела» с шведами, с Карлом XII! Только небольшая река отделяла его от нарвских победителей. Но это уже не были шведы 1700 и 1707 годов, это было войско страшно истомленное, упалое духом. Карл не проиграл ни одной битвы, по-прежнему мог считаться непобедимым, и между тем у него не было уже половины того блестящего войска, с которым он перешел Вислу в 1707 году, и в 1709 году первый министр короля, граф Пипер, писал своей жене в Швецию: «Поход так тяжек и наше положение так печально, что нельзя описать такого великого бедствия и никак нельзя поверить ему». Жажда мира и возвращения на родину усиливалась со дня на день. Дисциплина ослабела: солдаты начали оказывать явное непослушание офицерам, когда те требовали от них новых трудов, приказывали идти на новые опасности. Карл по-прежнему искал опасностей, по-прежнему хладнокровно подставлял свою голову под неприятельские пули, но теперь солдаты, вместо того чтоб ободряться этим, говорили: «Он ищет смерти, потому что видит дурной конец». Генералы говорили, что надобно непременно перейти Днепр и войти снова в Польшу. Пипер донес королю об этом требовании генералов, представил, как необходимо удовлетворить ему, как необходимо подкрепить армию соединением с Лещинским и с шведским корпусом Крассова, оставленным в Польше. Но Карл не хотел и слышать о переходе чрез Днепр. «Этот переход, - отвечал он, - будет похож на бегство и только придаст духу неприятелю». Вместо того чтоб двинуться на запад, он двинулся на юг, к Полтаве, ближе к степи, к Запорожью, к границам турецким и татарским; он хотел овладеть Полтавою, утвердиться здесь и ждать Лещинского и Крассова вопреки мнению Пипера, Мазепы, Реншельда и генерал-квартирмейстера Гилленкрока. С последним у Карла был любопытный разговор о Полтаве. Карл: Вы должны все приготовить к нападению на Полтаву; вы должны вести осаду и сказать нам, в какой день мы возьмем крепость; так делывал Вобан во Франции, а ведь вы наш маленький Вобан. Гилленкрок: Я думаю, что и сам Вобан призадумался бы, если б увидал, как здесь у нас недостаток во всем, что нужно для осады. Карл: У нас довольно материала, чтоб взять такую ничтожную крепость, как Полтава. Гилленкрок: Крепость не сильна, но в ней 4000 гарнизона, кроме козаков. Карл: Русские сдадутся при первом пушечном выстреле с нашей стороны. Гилленкрок: А я думаю, что русские будут защищаться до последней крайности, и пехоте вашего величества сильно достанется от продолжительных осадных работ. Карл: Я вовсе не намерен употреблять на это мою пехоту, а запорожцы Мазепины на что? Гилленкрок: Но разве можно употреблять на осадные работы людей, которые не имеют об них никакого понятия, с которыми надобно объясняться чрез толмачей и которые разбегутся, как скоро работа покажется им тяжелой и товарищи их начнут падать от русских пуль? Карл: Я вас уверяю, что запорожцы сделают все, чего я хочу, и не разбегутся, потому что я буду хорошо им платить. Гилленкрок: Но с нашими пушками ничего нельзя сделать, и придется добывать крепость пехотою, которая при этом окончательно погибнет. Карл: Я вас уверяю, что штурм не понадобится. Гилленкрок: В таком случае я не понимаю, каким образом город будет взят, если только необыкновенное счастие нам не поблагоприятствует. Карл: (смеясь): Да, мы должны совершить необыкновенное: за это мы пожнем честь и славу. Гилленкрок: Боюсь, чтоб все это не окончилось необыкновенным образом. После этого разговора Гилленкрок пошел к Пиперу, чтоб тот постарался отклонить короля от его намерения. «Вы так же хорошо знаете короля, как и я, - отвечал Пипер, - вы знаете, что если он раз принял какое-нибудь решение, то уже нет никакой возможности заставить его принять другое». Несмотря на то, Пипер обещал поговорить с Карлом. «Если бы бог послал ангела небесного с приказанием отступить от Полтавы, то я бы и тогда не отступил», - был ему ответ королевский.

Такие разговоры шли у государя с его министром и генералом на одном берегу Ворсклы. Посмотрим, что делалось на другом. Здесь было войско, о котором уже несся слух, что это лучшие солдаты в целом мире; здесь были свои вожди, прошедшие хорошую школу, ознаменовавшие себя победами, здесь были генералы иностранные с изведанным искусством и верностию: несмотря на то, здесь был «учинен воинский совет, каким бы образом город Полтаву выручить без генеральной баталии (яко зело опасного дела), на котором совете положено, дабы апрошами к оной приближаться даже до самого города».

16 июня начаты были новые апроши, чтоб сделать возможным сообщение с городом, но шведы не допустили своею поперечною линиею; с другой стороны представили препятствия река и болотистые места. Сношения с городом происходили посредством пустых бомб, в которых летали письма чрез неприятельские линии; осажденные дали знать, что у них уже почти нет пороху, и неприятель сапами сквозь валик из палисад вкопался, и хотя осажденные сделали абшнит, однако долго держаться не могут. По получении этих известий собран новый совет, на котором положено, что другого способа к выручке города нет, как перейти реку к неприятелю и дать главную баталию. 19 июня русская армия тронулась и, пройдя две мили от Полтавы по берегу Ворсклы вверх, 20 числа переправилась через реку; 25 числа повернула назад к Полтаве и остановилась в четверти мили от неприятеля к вечеру, чтоб шведы не могли принудить к главной баталии прежде, чем будет готов ретраншемент. Ретраншемент поспел в одну ночь; кавалерию поставили на правой руке между лесов, и перед нею сделали несколько редутов, осаженных людьми и пушками. Тут узнали, что Карл XII ранен; рассказывали, что ночью подъехал он осмотреть русский лагерь и наткнулся на козацкую партию, которая стояла неосторожно; несколько козаков, ничего не подозревая, спокойно сидели у огня, вдруг раздается выстрел, один козак падает: это сам король не утерпел, сошел с лошади и выстрелил в козака; козаки вскочили, три ружейных выстрела направились в ту сторону, где стоял король, и Карл получил рану в ногу. 26 число Петр употребил на обозрение ситуации. В центре находился фельдмаршал Шереметев; правым крылом начальствовал генерал-лейтенант Ренне, левым Меншиков, артиллериею Брюс. У шведов, так как сам король, по причине раны, не мог принять главного начальства над войском, то его место заступал фельдмаршал Реншельд; вся пехота находилась под начальством генерал-лейтенанта графа Левенгаупта, кавалерия - генерал-майора Крейца. Артиллерия, могшая действовать, была ничтожна по недостатку огнестрельных снарядов.

27 июня было назначено днем главной баталии. Шведы предупредили русских: перед рассветом они бросились на русскую конницу с страшною «фуриею» и овладели двумя редутами, которые еще не были отделаны; генерал Ренне был ранен и должен был сдать начальство генералу Боуру, но зато шесть батальонов неприятельской пехоты и несколько десятков эскадронов кавалерии были отрезаны от главной армии и принуждены уйти в лес. Генерал Боур получил приказание отступить вправо от русского ретраншемента, чтоб дать время выйти из него пехоте. Боур начал отступление; неприятель, преследуя его, получил себе русский ретраншемент во фланг, и когда Левенгаупт с пехотою приблизился к нему на расстояние 30 саженей, то встречен был убийственным огнем, принужден был прекратить преследование русской конницы и стал к лесу вне выстрелов. Между тем Меншиков и генерал Ренцель с пятью полками конницы и пятью батальонами пехоты атаковали лес, где стояли оторванные в начале дела шведы: здесь неприятель был побит наголову, генерал Шлиппенбах взят в плен, за ним принужден был сдаться и генерал Розен. В то же самое время пехота была выведена из ретраншемента и шесть полков кавалерии взяты с правого крыла, обведены позади пехоты и поставлены на левом крыле. Таким образом, русская армия стала в ордер баталии, и решено было атаковать неприятеля; шведы, не дожидаясь на месте, двинулись навстречу к русским, и в 9 часу утра началась «генеральная баталия».

Два часа кипел отчаянный бой. Петр распоряжался в огне, шляпа его и седло были прострелены. Карла с больною ногою возили в коляске между солдатскими рядами, как вдруг пушечное ядро ударило в коляску, и король очутился на земле. Солдаты, находившиеся вблизи, подумали, что Карл убит, и ужас овладел полками, уже и без того колебавшимися. Карл велел поднять себя и посадить на перекрещенные пики; тут увидал он всеобщее замешательство своих и закричал в отчаянии: «Шведы! Шведы!» Но шведы бежали и не слыхали голоса своего короля. Прискакал Реншельд и успел проговорить: «Ваше величество, наша пехота потеряна! Товарищи, спасайте короля!» С этими словами он ринулся опять в расстроенные ряды своего войска и был взят в плен. Тут всякий порядок исчез, все побежало.

«Хотя и зело жестоко во огне оба войска бились, однако ж то все далее двух часов не продолжалось: ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали, и от наших войск с такою храбростию вся неприятельская армия (с малым уроном наших войск, еже наивящше удивительно есть), кавалерия и инфантерия весьма опровергнута, так что шведское войско ни единожды потом не остановилось, но без остановки от наших шпагами и байонетами колоты, и даже до обретающегося леса, где оные пред баталиею строились, гнали, при том вначале генерал-майор Штакельберг, потом же генерал-майор Гамильтон, такожде после фельдмаршал Рейншильд и принц виртембергский купно с многими полковники и иными полковыми и ротными офицеры и несколько тысяч рядовых, которые большая часть с ружьем и с лошадьми отдались и в полон взяты. Неприятельских трупов мертвых перечтено на боевом месте и у редут 9234, кроме тех, которые в розни по лесам и полям побиты и от ран померли. И тако милостию всевышнего совершенная виктория (которой подобной мало слыхано), с легким трудом и малою кровию против гордого неприятеля чрез самого государя персональной, храброй и мудрой привод, и храбрость начальных и солдат, одержана; ибо государь в том нужном случае за людей и отечество, не щадя своей особы, поступал, как доброму приводцу надлежит. При сем же и сие ведать надлежит, что из нашей пехоты только одна передняя линея с неприятелем в бою была, а другая до того бою не дошла».

Усталые, волнуемые не испытанными никогда ощущениями, царь, генералы и офицеры после молебна сели в палатках обедать. Светлое чувство неизмеримой радости не допускало никаких темных чувств: всех сюда! и пленных шведских генералов усадили тут же за стол; Петр ласкал фельдмаршала Реншельда, хвалил его храбрость, подарил ему свою шпагу. Во время обеда привели Пипера, который, видя страшное поражение, потеряв из виду короля, не зная куда бежать, сам приехал в Полтаву и отдался в плен с двумя секретарями королевскими. Пипера с товарищами также усадили обедать. Гремели пушки, царь провозгласил тост за здоровье учителей своих в военном искусстве. «Кто эти учителя?» - спросил Реншельд. «Вы, господа шведы», - отвечал царь. «Хорошо же ученики отблагодарили своих учителей!» - заметил фельдмаршал.

Но где король? Часть шведов ушла, не преследуемая. Неожиданное счастие так поразило, что позабыли о необходимости преследования... Только уже вечером послали в погоню князя Мих. Мих. Голицына с гвардиею и генерала Боура с драгунами.

В тот же вечер написаны были письма к своим, к Ромодановскому, Апраксину и другим; к пресбургскому королю Петр писал: «Доносим вам о зело превеликой и неначаемой виктории, которую господь бог нам чрез неописанную храбрость наших солдат даровать изволил с малою войск наших кровию таковым образом: сегодня на самом утре жаркий неприятель нашу конницу со всею армеею, конною и пешею, атаковал, которая хотя по достоинству держалась, однако ж принуждена была уступить, токмо с великим убытком неприятелю; потом неприятель стал во фрунт против нашего лагору, против которого тотчас всю пехоту из транжамента вывели и пред очи неприятелю поставили, а конница на обеих флангах, что неприятель, увидя, тотчас пошел атаковать нас, против которого наши встречю пошли и тако оного встретили, что тотчас с поля сбили, знамен, пушек множество взяли, також генерал-фельдмаршал господин Рейншельд купно с четырьмя генералы, також первой министр граф Пипер с секретарями в полон взяты, при которых несколько тысяч офицеров и рядовых взято, и, единым словом сказать, вся неприятельская армия фаетонов конец восприяла (а о короле еще не можем ведать, с нами ль или со отцы нашими обретается), а за разбитым неприятелем посланы господа генералы-порутчики князь Голицын и Боур с конницею, и сею у нас неслыханною новиною вашему величеству поздравляю». К письму Апраксину приписано: «Ныне уже совершенно камень во основание С. Петербурга положен с помощию божиею».

Утро было мудренее вечера: на другой день, 28 числа, отправился Меншиков в погоню за неприятелем. Остатки шведской армии, бежавшие 27 числа из-под Полтавы, находились в совершенном расстройстве, и великим счастием для них было то, что русские оставили их без преследования. Шведы бежали вдоль Ворсклы к Днепру. Перед рассветом 29 июня достигли они Новосенжарова; истомленного Карла внесли в дом, перевязали ногу, он заснул глубоким сном. Но когда совершенно рассвело, его разбудили: «Русские приближаются; если ваше величество изволите приказать, мы пойдем дальше». «Да, да, делайте, что хотите», - отвечал Карл; запылали повозки, лошадей из-под них роздали пехотинцам, и шведы побежали дальше к Днепру. 30 июня после полудня увидали они наконец Днепр у маленького городка Переволочны, где впадает Ворскла, но вместо городка увидали одну кучу развалин и ни одной лодки на реке, ни одного человека в опустелых окрестностях. Как же переправиться за Днепр? А русские близко: как от них оборониться? Нет ни артиллерии, ни пороху, солдаты истомлены, совершенно упали духом. Генералы уговорили Карла оставить армию и переправиться за Днепр. Отыскали две лодки, связали вместе и поставили на них повозку короля, так что задние колеса были в одной лодке, а передние в другой, и таким образом поздно ночью переправили на другой берег; Карл взял с собою серебряный столовый сервиз и деньги, собранные в Саксонии. Нашлась лодка и для Мазепы, который успел захватить с собою два бочонка с золотыми. Другие, назначенные сопровождать короля, переправились кто как мог: запорожцы много помогли своим искусством в переправах, но много потонуло.

Большая часть войска осталась на левом берегу под начальством Левенгаупта, но никто не думал повиноваться какому бы то ни было начальнику: одни хлопотали, как бы переправиться за Днепр вслед за королем; другие, истомленные, лежали в глубоком сне. На рассвете другого дня Левенгаупт и Крейц начали хлопотать, как бы привести в устройство армию, но едва половина солдат собралась под знамена; многие остались на берегу, другие стояли неподвижно в отдалении, на призыв генерала не отвечали ни слова, смотрели бессмысленно, да и на лицах тех, которые собирались под знамена, выражалось отчаяние. Когда совсем рассвело, Крейц подъехал к Левенгаупту и сказал: «Генерал, уже поздно! Русские стоят за возвышенностями и прислали к нам с требованием сдачи». То был Меншиков с 9000 конницы. На всех возвышенностях раздались звуки труб и барабанов, как будто целая русская армия была тут, и между шведами сейчас же распространился слух, что 30000 русских готовы к нападению. Левенгаупт, видя состояние своего войска, не имел никакой надежды на успех сопротивления и послал Крейца с тремя товарищами к Меншикову договариваться о сдаче. Меншиков предложил им сдаться военнопленными с выдачею оружия и военных запасов, с сохранением платья и частного имущества; запорожцы и бунтовщики исключаются из этого условия. Предложение было принято.

«И тако, божиею помощию, вся неприятельская, толь в свете славная армия (которая бытием в Саксонии не малой страх в Европе причинила) к государю российскому в руки досталась». Сосчитали, что во время баталии у Полтавы и у Днепра при Переволочне взято верховных штаб-офицеров 59, обер-офицеров 1102, унтер-офицеров, рядовых и артиллерийских служителей 16947. Русских при Полтаве было побито 1345, ранено 3290.

По возвращении Меншикова от Переволочны после молебна объявлены были награды: фельдмаршалу Шереметеву пожалованы великие деревни; генерал князь Меншиков объявлен вторым фельдмаршалом; генерал князь Репнин пожалован кавалериею и деревнями; генералу-фельдцеймейстеру Брюсу дана кавалерия; генералу-лейтенанту Рену дан чин полного генерала; генералу Аларту дана кавалерия; генералу-лейтенанту князю Голицыну (Мих. Мих.) даны деревни; генералу-лейтенанту Ренселю дана кавалерия. Ближний министр и верховный президент государственных посольских дел граф Головкин пожалован в канцлеры; тайный секретарь барон Шафиров в подканцлеры; князь Григорий Долгорукий пожалован деревнями и чином тайного действительного советника; боярин Иван Мусин-Пушкин в тайные советники. «Также и иные многие повышены чинами и пожалованы вотчинами, и всех штапных и обер-офицеров жаловал государь золотыми портретами с алмазы и медальми золотыми же по достоинству их чинов, а солдатам медали серебряные и даваны были деньги».

«Напоследок как министры, так и генералитет, офицеры и солдаты, возблагодаря государя за милость и за такие награждения, просили его, дабы в знак трудов своих, как в сию преславную баталию, так и в прочих воинских действиях понесенных, изволил принять чин в сухопутном войске генерала, а на море шаутбенахта (понеже до той Полтавской баталии и во время действия во оной баталии имел только чин при гвардии своей полковника), и по тому их прошению государь изволил принять чин сухопутной генерал-лейтенанта, а на море шаутбенахта, и то подтвердилось общим всех генералитета, министров, офицеров и солдат поздравлением».

Извещая о переволоченском деле короля Ромодановского, Петр писал: «И тако вся неприятельская армея нам, чрез помощь божию, в руки досталась, которою в свете неслыханною викториею вашему величеству поздравляем, и ныне уже без су мнения желание вашего величества, еже резиденцию вам иметь в Петербурхе, совершилось чрез сей упадок конечной неприятеля».

Когда получено было в Москве известие о неслыханной виктории, царевич Алексей Петрович созвал к себе на банкет всех иностранных и русских министров и знатных офицеров, трактовал их велелепно в Преображенском в апартаментах своих и в шатрах; царевна Наталья Алексеевна и знатнейшие вельможи также многих трактовали несколько дней сряду; вечером по улицам сверкали потешные огни; не только в домах, но и перед домами стояли накрытые столы. Комендант князь Матвей Гагарин велел выставить перед домом своим для народа и шведских пленников кушанья и бочки с вином, водкою, медом и пивом; пушечная стрельба и колокольный звон продолжались восемь дней сряду, и во все эти дни позволено было звонить женщинам и девицам, что обыкновенно позволялось только на Светлой неделе. Курбатов писал царю: «Получих аз, вашего величества недостойный раб, писмо за приписанием вашея самодержавнейшие десницы, чрез которое разумехом, яко вседержавный бог неприятеля вконец сотре, и не точию в Европии, но и во оризонте всего мира едва ли слыханно погуби. И сего ради прерадостно ныне веселится вся Россия, увенчевая вас приветствы сицевыми: радуйся, яко ваше царево сердце содержится в руце божии неотменно. Радуйся, яко, исполняя словеса божия слова, полагаеши душу твою за рабы твоя. Радуйся, яко снискательным вашим мудрохрабрством переполеровася, яко злато в горниле, ваше воинство. Радуйся, яко есть надежда на исполнение издавна вашего желания Варяжского моря во одержании. При сем же и сие реку, да яко же вседержащая божия десница прослави ваше самодержавие в воинстве, тако да прославит и гражданское правление, о нем же видится с премногим тщанием достоит труды к трудам приложити, понеже оное многою пользою есть к воинству, да обоя купно Всероссия получивши, паки прославит тя, всемилостивейшего нашего государя».

Знаменитый прибыльщик надеялся, что преславная виктория поведет к миру, даст возможность царю заняться гражданскими делами, облегчить народ от тяжких поборов. Он писал царю (28 октября): «Вашего величества повелением определяются губернии, и того ради из всех приказов и канцелярий и из ратуши посланы и ныне в последних месяцах посылаются дворяне и дьяки и подьячие для правежа многих прошедших лет и настоящих доимок, и слышно, яко от таковых неотлагаемых вдруг правежей превеликой обходится всенародный вопль, а паче в поселянах, яко не точию последнего скота, по инии беднейшии и домишков своих лишаются. И ежели вашим призрением ныне вскоре отсрочкою помиловани не будут, то в сих последних сего года месяцех премногое приимут разорение и, бог весть, будут ли впредь инии даней ваших тяглецы. Понеже не от того единого, что вдруг всего надлежащего без послабления на них править им разорение, но и от сего, яко всех посланных кормят, дают подводы, иных же, не стерпев жестоких правежей, чаю, что и дарят не помалу. Бог же всесильный, видя ваше благое царево к нему сердце и ведая быти впредь чрез труды ваша некоторых избавлению, помилова и обрадова тя, и прослави во вселенную неслыханною нигде же от века на враги победою: и сего ради и ваше величество да помилует людей достояния своего. Не о снятии конечном тех прешедших лет доимок, но о получении им во оных ныне послабления предлагаю тебе, государю. А впредь, по благом окончании войны сея, могут помалу и во всем исправитися. А и прежде, государь, никогда же без доимок было и впредь быти может, а помалу исправлялися». Ответом на это письмо был указ: «Известно великому государю учинилось, из многих приказов судьи разослали по городам и уездам дворян и приказных людей для правежу доимочных денег за прошлые годы, от чего, чаем, не малому быть разорению. Того для, призвав всех судей в ближнюю канцелярию, объявить, дабы они того не чинили, а велели бы доимку выбрать за два года, 707 и 708».

Но об окончании войны нечего было и думать. Карл успел уйти в турецкие владения, и Петр спешил воспользоваться его отсутствием и своею победою, чтоб уничтожить дело Карла в Польше, выгнать Лещинского и утвердиться в Ливонии и Эстонии. 13 июля армия двинулась из-под Полтавы, где нельзя было долее оставаться по причине смрада от мертвых тел и долговременного стояния двух многочисленных войск. Остановились в Решетиловке, где было положено, что фельдмаршал Шереметев со всею пехотою и частию конницы пойдет осаждать Ригу, князь Меншиков с большею частию кавалерии в Польшу, где, по соединении с. генералом Гольцом, должен был действовать против Лещинского и шведского генерала Крассова. 15 июля войска двинулись каждое в свой путь, а государь отправился в Киев, где познакомился с снисходительным префектом, Феофаном Прокоповичем: в Софийском соборе, в присутствии государя, при многочисленном стечении народа, Феофан говорил панегирик, решивший судьбу его. «Подобает мне, - говорил Феофан, - первее глаголати о побежденного супостата силе, дерзости, мужестве и о тяжести и лютости брани. Супостат воистину таковый, от какового непобежденному токмо быти, великая была бы слава: что же такового победити, и победити тако преславно и тако совершенно? Что же речем, егда коварным наущением и тайным руководительством от проклятого изменника введен есть внутрь самые Малые России? (ибо сам собою не могл бы никогда же и не дерзнул бы внити). Зде воистину супостату нашему сила, тебе же, отче отечества нашего, умножилися бяху труды и препятия. Брань убо сия сотворися, брань нощная, аки бо в темной нощи великое бяше недоумение, кого хранитися, на кого наступати, кого заступати: в едином граде, в едином дому можаху быти двоих противных стран оружия. Пси не угрызают господей своих, звери свирепые питателей своих не вредят; лютейший же всех зверей раб пожела угрызти руку, ею же не толь высокое достоинство вознесен и на том крепце держим бяше. Не устрашися Хамова бесстудия, не убояся Иудина беззакония, не вострепета Ариева клятвопреступства, не помысли о священнейшей и невредимой чести Христа господня, студ и вред отечества нашего! Ежель бо, сыном себя российским нарицая, враг сый и ляхолюбец. Хранися таковых, о Россие! и отвергай от лона твоего: еще ли ни, не последнюю беду претерпела еси, но имаши всегда носити змия в недрах твоих, и восприличествует тебе глас божий, Иезикиилю иногда изреченный: посреди скорпий живеши ты. Представьте себе пред очи, благоразумный слышателие, вся вышереченная лютая, вся нужды и неудобствия, ими же брань сия тяжка зело сотворилася, и узрите дивную победу. Кто побежден? Супостат от древних времен сильный, гордостию дерзкий, соседом своим тяжкий, народом страшный, всеми военными довольствы изобилующий. Где и как побежден? Во время зело лютое, брани внутрь отечества нашего вшедшей, егда укрепися изменническим оружием, егда ему удобие, нам же неудобствия умножишася; егда он большее, неже имеяше собра, наш же пресветлейший монарх на многие места раздели воинство свое, словом, побежден тогда, егда мняшеся победу в руках держати. Приходит мне зде на память, что повествуют о льве естеств испытатели: егда, рече, лев не возможет силе крепких ловцов противостати, на бегство устремляется, а дабы не познали, в какую страну побеже, хоботом загребает следы свои за собою. Кто же ныне тожде не видит и на льве свойском? Видиши ты наипаче, яко с ним же убегший о изменниче! Не токмо телом, но и вероломством хромый; виждь ныне, како под крепчайшую руку отдался еси; ныне ругайся российскому воинству яко не военному; ныне познай, кто бегством спасается: сия бо бяху, между иными, укоризны твоя. Но и пророчество твое, им же свейской силе на Москве быти прорекл еси, отчасти истинно, а отчасти ложно есть: мнози бо уже достигоша Москвы, но мнози под Полтавою возлюбиша место. Таковую убо и толь преславную победу твою, о преславный победителю! Кое слово изрещи, кая похвала по достоянию увенчати возможет? Не много таковых побед в памятех народных, в книгах исторических обретается. Инде отчасти поражени суще, отчасти же целы в домы свои возвращаются врази: наши же зде супостаты со всем воев и вождей множеством, ово плененны, ово убиенны суть, а и немного избегших занесе страх не в домы их, но в безвестная им места. Услышат ближний и соседы их и рекут, яко не в землю нашу, но в некое море внидоша силы свойские: погрузишася бо аки олово в воде, не возвратися вестник к отечеству своему».

Никогда Петр и приближенные его не слыхали еще такой предики! Что митрополит рязанский! Царь велел напечатать панегирик вместе с переводом на язык латинский, яко всей Европе общий. Данилыч, о котором одном упомянул снисходительный префект по поводу Калишской победы, был в восторге.

Но Петр в Киеве должен был расплатиться за полтавские волнения: «Мне за грех болезнь припала, которая по отъезде вашем ввечеру прямою лихорадкою объявилась была (писал он 6 августа Меншикову). Но когда в понедельник принял фонмотив, с помощию божиею оную разорвал, однако ж она, яко проклятая болезнь, хотя не знобом и жаром, то тошнотою и тягостию еще давит и свои дни выбирает, и тако не чаю, чтоб ранее 10 числа или праздника (Успения) отселе за бессильством ехать».

15 августа Петр выехал из Киева в Польшу; в Люблин приехал к нему обершталмейстер короля Августа Фицтум поздравить от своего государя с Полтавскою викториею и пригласить на свидание в Торн, куда Август шел из Саксонии с 14000 войска. Петр принял приглашение. Между тем польские вельможи, державшие сторону Августа, услыхав о Полтавской победе, услыхав, что с одной стороны идет в Польшу русское, а с другой - саксонское войско, спешили помириться с Августом. Видя, что в таких обстоятельствах нельзя долее держаться в Польше, генерал Крассов ушел в Померанию, куда за ним последовал и Лещинский с семейством. В сентябре в местечке Сольцах Петр смотрел польское войско, находившееся под начальством гетмана Синявского; сюда приехал к нему камергер прусского короля с поздравлением и приглашением на свидание с своим государем. 20 сентября Петр сел на суда и поплыл Вислою в Варшаву: здесь сенаторы польские поздравляли его с викториею и благодарили за то, что этою викториею возвратил им законного короля и спас их вольность. А между тем Меншиков писал государю из Быков: «Получил я от господина гетмана Синявского письмо с великою жалобою на людей наших, якобы оные никакого респекту ни на шляхту, ни на духовный чин не имеют, с дворов шляхетских и из костелов берут без остатку всякое пропитание, на что я ему не легче того ответствовал, как он ко мне писал; також и вашей милости доношу: не изволите ему поверить, понеже он охотник много писать о том, чего и не бывает. Я вам самую правду доношу, что с некоторых дворов шляхетских всякое пропитание принуждены мы брать для того: которым трактом сюда мы шли и оной заступило их коронное войско, и так они сей наш тракт сделали, что мы, за ним идучи, и солому едва где сыскать могли, а чтоб из костелов что брать и тутошним жителям какое разорение чинить, и того отнюдь не бывало, да и разорять некого, понеже всех жителей здешних разогнали они врознь; изволишь видеть, каково их войско: истинно, что и в регулярных полках почитаю одни только знамены да литавры везут, а люди все по сторонам за добычею рассеялись».

26 сентября за милю от Торна встретил государя король польский в двух небольших судах, обитых красным сукном: «И как приехал король Август к судну государеву, тогда государь его, короля, встретил, и между собою имели поздравление и любительные разговоры о состоянии своего здравия и случившихся дел, а наипаче о преславной Полтавской баталии, и, немного тут помедля, оба сии государи пошли на королевское судно или прам, на котором изготовлен был стол с кушаньем, за которым сидели и обедали, и в том судне ехали до города Торуня (Торна), а как прибыли к городу и пристали к берегу, то, вышед из судна, сели оба верхами на лошадей и поехали в город»

9 октября Петр и Август заключили в Торне союзный договор: все прежнее предано было совершенному забвению; отреклись оба государя от всех прежних претензий, и все прежние записки, письменные обязательства и документы сочтены мертвыми. Царское величество обещал королевскому величеству помогать в достижении польского престола как войском, так и ходатайством у Речи Посполитой; король обязался помогать царю против всех его неприятелей. Цель союза - не конечное разорение Швеции, но приведение ее в должные границы и доставление безопасности ее соседям. По окончании войны оба потентата гарантируют друг другу: царскому величеству - покойное владение наследственными, от шведов возвращенными и завоеванными землями; королевскому величеству - спокойное владение Польшею и своих нынешних и вперед имеющих получиться наследственных земель. Король обещает постараться, чтоб вечный мир между Россиею и Польшею был внесен в государственную конституцию. Так как выдачею Паткуля нанесена жестокая обида как царскому, так и королевскому величеству, а виновны в том Имгоф и Финкштен, заключившие так называемый Альтранштадский мир, то король обещает царскому величеству удовлетворение отправлением над ними совершенной юстиции, а царское величество обещает, что прежде помянутая амнистия и ради господина Паткуля на тех министров, которые в его заарестовании заинтересованы и виновны, распространена быть имеет и тем это дело окончено да будет. 20 октября был прибавлен тайный артикул: «Княжество Лифляндское со всеми своими городами и местами его королевскому величеству польскому, как курфюрсту саксонскому, и его наследникам присвоено и уступлено быть имеет».

В Торн явился и чрезвычайный датский посланник фон Ранцов поздравить с викториею и домогаться заключения оборонительного и наступательного союза с полтавским победителем против побежденной Швеции; ему объявлено, что для заключения этого союза уполномочен в Копенгагене русский посол князь Василий Лукич Долгорукий. Мы видели, как дело подвигалось медленно у Долгорукого до конца июня 1709 года. Получив известие о Полтавской победе, Долгорукий словесно донес о ней королю. Тот отвечал, что уже получил известие из Саксонии, потом пространно начал говорить о победе, удивлялся ей и показывал вид радостный; говорил, что этою победою царь не только себе, но и всему русскому народу приобрел бесконечную славу и показал всему свету, что русские люди научились воевать. Когда Долгорукий объявил ему о вступлении короля Августа в Польшу, то Фридрих IV сказал, что и он желает с царским величеством обновить старый союз и вступить в войну против шведов, но при этом заметил, что английская королева упорно держит шведскую сторону и говорит, что по договорам не может допустить шведского короля до упадка. Долгорукий отвечал, что королева не в состоянии исполнить своего желания по причине войны французской; да если бы война и кончилась, то англичане в парламентах не скоро согласятся наложить на себя новые подати и нести разорение для шведского короля. Но в Дании спешили пользоваться полтавскою победою: первый министр Грабе, которому обещана была милость царская, открыл Долгорукому по секрету, что король в тайном совете приказал своим министрам неусыпно трудиться над военными приготовлениями и намерен начать войну в сентябре или по крайней мере в октябре.

Еще до известия о полтавской победе Долгорукий предложил субсидии: 300000 ефимков на первый год, по 100000 на следующие, на 50000 материалов для флота, от двух до трех тысяч матросов и 10000 пехоты. «Король, - писал Долгорукий, - намерен вступить в войну, но не заключает союза с царским величеством, чтоб побольше выпросить денежных субсидий. Мое мнение: хотя союз с датским королем царскому величеству нужен как теперь, так еще больше на будущее время, однако надобно стараться ввести датского короля в этот союз как можно безубыточнее. Я хотя имею указ обещать им 500000 на первый год, однако до сих пор не объявил еще им больше 300000 и вместо 20000 пехоты объявил только 10000, потому что вижу их склонность к вступлению в войну и думаю, что и тем будут довольны, а если б прежде моей последней конференции я знал о Полтавской победе, то и этого бы не объявил».

Долгорукий писал Головкину, не прикажет ли государь уменьшить субсидии вследствие перемен, произведенных Полтавскою победою, - и вдруг получает указ заключить с Даниею оборонительный и наступательный союз вовсе без субсидий! Долгорукий отправился к королю и объявил, что хотя неприятелю после такого поражения поправиться нельзя и царское величество может заключить теперь благополучный мир, однако не отрицается вступить в оборонительный и наступательный союз с Даниею, только субсидий дать не может по многим причинам. Король с печальным видом отвечал, что надеялся на денежные субсидии, без которых флота вооружить не на что, а министры сказали Долгорукому, чтоб царское величество не изволил надеяться нынешнею победою удержать порт на Балтийском море, если не будет иметь союзников в датских королях, потому что многие другие государства будут мешать ему в том. Министры тем сильнее спорили с Долгоруким, что имели в руках письмо от Урбиха, писанное после Полтавской победы: в письме говорилось, что царь дает королю 500000 ефимков единовременно за союз. 7 сентября приехал к Долгорукому один из министров и объявил, что король непременно намерен вступить в войну с шведами по соглашению с царским величеством, и хотя эта война будет королю убыточнее всех прежних вследствие приготовления морских сил, однако король начнет ее в надежде, что царское величество, увидев тяжкие убытки королевские, если не теперь, то впоследствии окажет помощь.

Несмотря на это объявление, дело опять затянулось благодаря усилиям английского и голландского послов, которые отговаривали от войны датских министров, боясь, что как скоро Дания объявит войну Швеции, то многие государи и князья имперские отзовут свои войска из службы союзников, одни для сбережения своих границ, другие по обязательствам с королем шведским или датским, да и сам датский король отзовет свои войска, когда увидит сильное наступление на себя со стороны шведской, и таким образом голландцы и англичане, сильные только чужими войсками, потеряют возможность продолжать успешно войну с Франциею. Послы их, в конференциях с датскими министрами, прямо грозили, что Англия и Голландия примут сторону Швеции и датский король вместо приобретения чужого может потерять и свое; если же он удержится от войны до общего мира союзников с Франциею, то союзники обещают и без войны доставить ему Шонию. Долгорукий узнал, что когда прусский король дал знать голландским Штатам о предстоящем свидании своем с царем, то те стали убеждать его, чтоб не входил ни в какие обязательства с Россиею, ибо царь становится так силен, что может быть опасен не только другим областям, но и самой Пруссии; все государства обязаны не допускать царя до усиления, которое может быть вредно целой Европе.

При таких внушениях датские министры опять заупрямились, и Долгорукий счел необходимым уступить, согласился хлопотать у царя о субсидиях, согласился определить, какие из шведских земель должны принадлежать России, какие Дании.

Между тем секретарь французского посольства в Копенгагене давал знать Долгорукому, что король его очень желает вступить в союз с царем. Долгорукий, давая знать об этом в Россию, предлагал свое мнение: «Я не думаю, чтоб нужно было входить в обязательства с Франциею, потому что помощь ее теперь не очень нужна; однако надобно показать некоторую склонность, отыскавши способ, чтоб осталось все в тайне. Польза от этого может быть та, что Франция, увидев к себе склонность со стороны России, станет продолжать войну; потом, союзники так сильно идут наперекор интересам царского величества, и если они действительно станут против нас действовать, то Франция будет нам нужна». Долгорукий получил указ отвечать секретарю, чтоб французское правительство прислало кого-нибудь к царскому двору или бы дало комиссию. Секретарь говорил Долгорукому, что государь его готов прекратить все прежние несогласия с Россиею, готов гарантировать царю все его завоевания, будет стараться, чтоб русские стали твердою ногою на Балтийском море, потому что здесь замешан интерес французского короля, которому желательно ослабить на этом море торговлю английскую и особенно голландскую.

Посланники английский и голландский в Копенгагене действительно сильно шли наперекор интересам царского величества, «двигали землю и небо», чтобы удержать датского короля от войны с Швециею. Наконец Долгорукому удалось ввести короля в войну - без субсидий со стороны России, несмотря на то что к нему присланы были указы обещать сухопутное войско, матросов и по сту тысяч ефимков ежегодно материалами. «Не дал я ничего: ни человека, ни шелега!» - писал с восторгом Долгорукий в Россию. 11 октября был заключен союзный трактат на том основании, что их величества, царь всероссийский и король датский и норвежский, «зело рассудили вредительные последства, которые бы ярость и злобонасильственные поступки короля шведского по времени произвести могли к великому предосуждению единой и другой областям». Его величество датское обязалось разорвать с королем шведским и тою же осенью наступать на него морским и сухим путем, вступить в Шонию с одним войском, а в Шведскую землю от Норвегии - с другим. Царское величество обязалось кроме начатых уже воинских промыслов в Ливонии и Польше напасть также на Финляндию.

По заключении договора Долгорукий давал обед иностранным министрам: шла, разумеется, длинная речь о войне, начинаемой Даниею; голландский и английский посланники прямо высказали, как противна им эта война. «Ныне уже дело при здешнем дворе все по желанию его царского величества совершилось, - писал Долгорукий от 5 ноября, - король датский войну всчал против короля шведского; войска датские, конные и пешие, вступили в Шону, а как транспорт и десант чинены, я всему тому очевидным свидетелем сподобился быть: дана мне была, по моему прошению, фрегата королевская».

Когда Долгорукий оканчивал дело союза в Копенгагене, Петр уже плыл Вислою к Мариенвердеру для свидания с королем прусским. Их величества «поздравились любительно», но союз был заключен только оборонительный. Из Мариенвердера царь отправился к Риге, под которою уже стоял фельдмаршал Шереметев с войском. Пополуночи на 14 ноября начали бомбардировать город; первые три бомбы бросил сам государь - и писал Меншикову и министрам своим при иностранных дворах: «Сего дня о пятом часу пополуночи бомбардирование началось Риги, и первые три бомбы своими руками в город отправлены, о чем зело благодарю бога, что сему проклятому месту сподобил мне самому отмщения начало учинить». На этот раз все и ограничилось таким началом отмщения: по позднему времени, по крепости города и многочисленности гарнизона и, наконец, потому, что город не мог получить ниоткуда помощи. Петр распорядился, чтобы Шереметев отвел войска на зимние квартиры в Курляндию, оставив для блокады Риги семитысячный корпус князя Репнина. Бросив три бомбы в Ригу, Петр на другой день отправился в Петербург, или в «святую землю», как называл его Меншиков в письме своем. В Петербурге царь велел построить церковь во имя св. Сампсона в память Полтавской баталии, распорядился другими постройками и украшением города, который эта баталия закрепляла за ним, велел министрам, генералам и знатному дворянству строить каменные дома на «святой земле», которой многие из них согласны были дать совершенно другое название. 6 декабря заложил корабль «Полтава» и на другой день отправился в Москву.

Приехав 12 декабря в село Коломенское, Петр дожидался тут гвардейских полков. На другой день пришли полки и начали свозить из всех ближних городов шведских пленных, взятых под Полтавою; два дня в слободах за Серпуховскими воротами устраивали полки, разбирали пленных, раздавали взятые знамена, артиллерию по полкам; 21 декабря вошли в Москву с великим триумфом. Построено было семь триумфальных ворот, изукрашенных золотом, эмблематическими картинами, покрытых надписями. Приведем описание ворот, построенных купцами, потому что здесь было дано место и сыну триумфатора. «Купцы великороссийские поставили торжественные врата величайшему силы свейские вконец истребителю. В первой картине вместо Фебуса, его же баснотворцы огненными конями возимого именуют быти солнцем, поставися пресветлейшего монарха нашего персона под зодиатическими знаки рака и льва (яже месяцы июнь и июль знаменуются): яко егда рак месяца июня в зодиачное знамение прииде, тогда, несмысленную дерзостию пришед в чужое отечество, лев шведский, с великим бесчестием всю потерявши силу свою, раком быв, вспять едва выползе. На престоле царственном поставиша во образе девы правду с весами. Близ престола правды, веру христианскую во образе девы с крестом господним. В перспективе царствующий град Москву, а над ним персону государя царевича Алексея Петровича на орле, царском знамении, возлетающего с желанием в большее мужество, имущего же молния на убиваемого льва, знаменующи, яко пресветлейший государь царевич, в отечестве своем быв, уготовляя воинство в чуждую ограду, вшедшего льва шведского к побеждению посылаше. Во второй картине лабиринт, иже вертоград бысть, содержай вельми хитростные в себе стези, знаменующи советы и произволения короля свейского, хитростьми премногими исполненные. В той же лабиринт вводящая персону пресветлого монарха нашего дева со змием и зерцалом, еже есть благоразумие знаменующи» и т. д.

После триумфов Петр начал трудиться «во управлении гражданских дел», к которым и нам пора обратиться.