Соловьев С. История России с древнейших времен

ОГЛАВЛЕНИЕ

ТОМ 15. Глава III. Продолжение царствования Петра I Алексеевича.

Два фельдмаршала.- Петр в Полоцке.- Происшествие в униатском монастыре.- Поражение Шереметева при Гемауертгофе.- Петр в Курляндии.- Огильви и Меншиков.- Паткуль в Саксонии.-Дело о передаче русских войск в австрийскую службу.- Паткуль схвачен саксонскими министрами и заключен в Зонненштейн.- Посольство Шенбека к царю с объяснениями по этому делу.- Поход Карла XII в Литву.-Зимовка русского войска в Гродно.-Выступление его оттуда.- Увольнение Огильви.- Петр и Меншиков в Киеве.- Неудачная осада Выборга.- Битва при Калише.- Король Август заключает отдельный мир с Карлом XII.- Петр в Жолкве.- Сношения с польскими вельможами и кандидатами на польский престол.- Матвеев в Англии.- Предложение герцогу Марльборо русского княжества.-Сношения с Франциею и Австриею.- Петр предлагает польский престол принцу Евгению Савойскому.- Деятельность Толстого в Константинополе.- Посольство князя Куракина в Рим. Приготовления Петра к встрече неприятеля в России.- Башкирский бунт.-Булавинский бунт.

Петр «по тем ведомостям пошел в Польшу, дабы оставшую без главы Речь Посполитую удержать при себе». 28 декабря он приехал в Жолкву, где собрались Меншиков, Шереметев, князь Григорий Долгорукий, необходимый при совещаниях о польских делах, не было первого министра, боярина адмирала Федора Алексеевича Головина. Он умер летом 1706 года в Глухове, на дороге в Киев. Об отношениях покойного к царю можно видеть из письма Петра к Апраксину: «Ежели сие письмо вас застанет на Москве, то не извольте ездить на Воронеж; будешь на Воронеже, изволь ехать в Москву, ибо хотя б никогда сего я вам не желал писать, однако воля всемогущего на то нас понудила, ибо сей недели господин адмирал и друг наш от сего света отсечен смертию в Глухове; того ради извольте, которые приказы (кроме Посольского) он ведал, присмотреть и деньги и прочие вещи запечатать до указу. Сие возвещает печали исполненный Петр». Титул адмирала наследовал Апраксин; Посольский приказ перешел к верховному комнатному Гавриле Ивановичу Головкину, получившему потом звание канцлера. Головкин был один из самых приближенных людей к Петру с его малолетства. Когда Петр был за границею, Головкин писал к нему шутливые фамильярные письма, подписываясь: Ганка, например: «Милостивый мой, здравствуй множество лет, а я жив. Пожалуй, хотя по строчке пиши о своем здоровье: можешь то рассудить, что того желаю, а мы с Павлюком живем да редьку в пост жуем, а ученье его зело тупо с природы, учит вечерню. Павлюк приболел, и не однова (не один раз), и Лаврентий, доктор, смотрел и сказал, что на болезнь его в аптеке лекарства нет, а называет ту болезнь ленью. А сват начал учить псалтырь. Медведь и лисица пишут». Или: «Медведь, волк и лисица у меня и грамоте учатся, а хотя то тем животным и несродно, однако правда». Во время войны Головкин находился при Петре и употреблялся для исполнения важных поручений, причем шутливые письма продолжались, например: «В письме ваша милость напомянул о болезни моей, подагре, будто начало свое оная восприяла от излишества венусовой утехи: о чем я подлинно доношу, что та болезнь случилась мне от многопьянства; у меня в ногах, у г. Мусина на лице. Но тое болезнь, кроме отца нашего и пастыря (Зотова), лечить некому».

Еще покойный Головин на помощь себе, особенно на время отсутствия своего из Москвы, выдвинул из переводчиков Посольского приказа даровитого Петра Павловича Шафирова и дал ему титул тайного секретаря; при Головкине, когда тот получил титул канцлера, Шафиров переименован в вице-канцлеры, или подканцлеры.

Головкин начал свое новое поприще важным делом. В половине февраля 1707 года явилось в Жолкву изо Львова великое посольство генеральной конфедерации: краковский воевода князь Вишневецкий, мазовецкий воевода Хоментовский, литовский маршалок Волович. На конференциях с верховным комнатным Гаврилою Ив. Головкиным и другими министрами послы объявили, что на Львовской раде сенаторами и Речью Посполитою постановлено отправить их к царскому величеству с полномочием для наилучшего впредь от царского величества к ним вспоможения и сбережения. Прежде всего послы потребовали, чтоб Украйна, бунтовщиком Палеем отобранная, немедленно была возвращена республике. Министры отвечали, что Украина будет возвращена, как только для приема крепостей будет кто-нибудь прислан от республики. Потом послы объявили, что им от войск царских великое разорение, особенно от кавалерии и офицеров: не только обыкновенный провиант берут хлебом и мясом и лошадям фураж, но офицеры берут по своим прихотям кто что захочет и чего в иных местах, именно в деревнях, купить и промыслить нельзя, например корицу, сахар, гвоздику, лук, перец, огурцы, сельди, пиво, мед, вино; если где этого не сыщется, правят большие деньги, берут под провиант подводы и лошадей, чего уже терпеть больше нельзя, ибо и самим владельцам от подданных своих насущного хлеба уже мало что осталось. Им и от шведского войска легче было, потому что теперь на каждый дым для провианта по 50 злотых польских выходит, кроме подвод. Речь Посполитая рассуждает, что по союзному договору следовало бы только 12 тысячам царского войска быть на польском провианте, а теперь наведены такие многочисленные войска и все содержатся на счет республики; во многих воеводствах, где уже провиант забран на несколько месяцев, опять берут. Речь Посполитая знает подлинно, что у царского величества на все войско, особенно офицерам, идет денежная плата, которою можно довольствоваться, и потому просит сделать ей облегчение в зимовом провианте, спрашивать его только для рядовых, а не для офицеров, а если в том льготы не будет, то Речь Посполитая на шесть месяцев летних, считая с мая месяца, давать провианту не обещает и не хочет.

Министры отвечали, что, кроме положенной порции излишнего ничего у них не берется и брать накрепко закажется. Царские войска введены к ним по их желанию, по союзному договору, заключенному для охранения жизни и вольностей их от неприятеля. Польза для них от этих войск явна в отобрании у неприятеля крепостей и в других случаях, а без провианта войскам никак пробыть нельзя. Посольское заявление о недаче провианта на шесть летних месяцев царскому величеству будет очень неугодно, потому что у его величества на это войско издержаны многие миллионы; этих миллионов надобно было бы спрашивать на Речи Посполитой, однако не спрашивается. Послы потребовали уплаты по договору двухмиллионов злотых, без чего нельзя будет набрать войска на следующую кампанию. Министры отвечали, что уже выдано в то число 40 000 рублей на войско коронное и 30 000 на литовское, хотя и не довелось давать преждевременно, ибо в договоре положено давать при войске в мае месяце. 40 000 на коронное войско дал король Август от своего имени, а не от царского, возражали послы. Министры отвечали, что договоренного числа войска прошлый год поляки не выставили. Из посольских речей было видно, что если царь согласится уволить Речь Посполитую от дачи провианта, то они не станут требовать обещанных в договоре миллионов. Петр велел объявить им решительно, что от дачи провианта они уволены быть не могут, но, утешая Речь Посполитую, он велел выдать ей польским счетом полмиллиона, а московскою монетою 50 000 рублей. Потом послы жаловались на разоренье от козаков и калмыков и требовали, чтоб польским и литовским жителям дано было из царской казны вознаграждение за пограбленные пожитки. На это министры отвечали, что виновным в каком-нибудь воровстве пощады не будет, а чтоб за воров платить из казны, то дело не статочное и нигде того не повелось: заплатят одному, сейчас же найдется много других, у которых и ничего не взято. Для всяких расправ в обидах учреждены с обеих сторон комиссары: генерал-поручик от артиллерии Брюс вместе с польскими комиссарами будет давать удовлетворение по жалобам. Послы не переставали домогаться, чтоб донских козаков и калмыков вывести из Польши, а если понадобятся легкие войска, то могут быть употреблены польские полки. Петр велел отвечать, что регулярному войску безлегкой конницы никак быть нельзя; обид не будет, потому что за них будут отвечать генералы.

«С сими шалеными едва могли дело совершить»,- писал Петр к Меншикову, уведомляя его, что «все подписали и подтвердили все трактаты с нами, тако ж и универсал готовить начали, понеже на мере уже поставлен и срок 16 по их, а по нашему пятое мая». Для прекращения грабежа от войск Петр выдал следующий указ находящимся в Польше генералам: «Всяких денежных и прочих сверх указных взятков и поборов, а наипаче разорения и обид конечно б самим вам не чинить и под командою вашею обретающимся людям запретить под опасением живота и смерти».

Обещали утешить Речь Посполитую 50 000 рублей, но столько денег неоткуда было взять, можно было дать только 20 000. Поляки не соглашались взять меньше половины, не отставали от своих требований насчет Украйны. Отдать им эту Украйну теперь, когда ждали в Польшу Карла XII, когда королем польским оставался шведский посаженник Станислав Лещинский, было бы крайне неблагоразумно; раздражать отказом считали также вредным. 29 сентября Головкин писал Петру из Варшавы: «Вчерашнего числа получили мы от гетмана Синявского и от бискупа куявского письма и его, бискупово, рассуждение цыфирью. По которому бискупову рассуждению и с общего совета с г. генералом князем Меншиковым за потребно рассудили мы послать к войску коронному Емельяна Украинцева одного, без денег, но токмо с одним письмом к гетману Мазепе для утехи им, будто об отдаче Украйны, и хотя такое письмо и посылаем, однако ж писали к нему, гетману, особливо тайно, чтоб он потому не отдавал и удерживал всячески, промедливая время. А денег нынешнего определенного числа (20 000) с ним, Емельяном, послать поопасались по совету бискупову, чтоб тем числом денег их к вящему неудовольствию не привесть под нынешний неприятельский выход, понеже они великого числа денег желают, а когда они 20 000 пожелают, то немедленно мы оные пошлем». На войско можно было не посылать денег, но нельзя было не давать секретных пенсий разным влиятельным лицам, чтоб не перешли к неприятелю. Так, шестидесятишестилетний служака, думный дьяк Емельян Украинцев, приехав в Люблин к правительству Речи Посполитой, доносил, что великого государя жалованье примасу Шенбеку, бискупу куявскому и подканцлеру коронному отдал секретно ночным временем, как они сами того желали, маршалку конфедерацкому eщe не отдал, потому что в суете пребывает, многие у него и он у многих бывает. «Подканцлер мне говорил приватно,- писал Украинцев,- что теперь в войске коронном после гетманов самый сильный человек в слове и деле люблинский воевода Тарло, который сам просил у великого государя милостивого призрения, а именно, во-первых, чтоб дали ему денег, во-вторых, чтоб назначено было ему место в России на всякий нужный случай, когда шведы возьмут верх; в-третьих, чтоб ему в этом месте дали дом, двор и пропитание; до сих пор Тарло ничего не получил, даже и милостивого обнадеживания. Ион, подканцлер, свидетельствуясь господом богом в своей истине, служа и радея его величеству в общих интересах обоих государств, доносит и предлагает, чтоб тому воеводе послано было жалованье, хотя бы 2000 рублей, чтоб он в нынешнее время не был в чем противен стороне царского величества».

В октябре велено было Украинцеву отдать полякам 20 000 рублей на войско и грамоту к гетману Мазепе об отдаче Белой Церкви, но гетманы, великий Адам Синявский, и польный Станислав Ржевуский, и другие правительственные лица отвечали ему единогласно, что двадцати тысяч мало, не только принять, но и объявить в войске такую ничтожную сумму они не смеют; если услышит об этом войско, то от них, гетманов, отступит и царскому величеству будет повреждение; они думали, что будет к ним прислано сто тысяч и больше, ибо по союзному договору обещано давать ежегодно по 200 000 рублей, также и Украйну царское величество изволил отдать, и по сие время исполнения никакого нет, только проводят их одними обещаниями да, сверх того, упрекают их в неверности, а они договоров держатся постоянно и во всем верны; и теперь если неприятель явится к баталии и царские генералы потребуют их к себе, то они готовы. Украинцев говорил им, что при министрах царских и при войске денег теперь мало, а когда пришлются из Москвы, тогда будет указ и о прибавке на польское войско; об отдаче Украины, отобранной Палеем, у него грамота министерская к Мазепе. Но поляки твердили свое, что на присылку денег нет им надежды, также и на отдачу Украины, потому что и прежде Мазепа получал об этом министерские письма, но не исполнял по ним. «Хотя я ведаю и надеюсь,- писал Украинцев Головкину,- что господин Мазепа по письму вашему не отдаст Украйны, однако я этого письма не отдал полякам, потому что бискуп куявский писал мне: если и это письмо окажется по-прежнему неправдивым и Мазепа Украины не отдаст, то мы от себя совершенно гетманов, войско и всю Речь Посполитую отгоним». Гетманы прислали сказать Украинцеву, что если войско не получит на одну четверть царского жалованья, то отступит, пойдет к неприятелю, и им, гетманам, делать будет тогда нечего. Украинцев писал Головкину: «Денег по сие время еще я никому не давал, ибо вижу, что ни в одном нет истины; повадили мы их такими дачами и даем деньги, то все равно что в огонь бросаем или в воду сыплем напрасно. Бискуп советует мне дать три тысячи маршалку конфедерации Денгофу, а тот и с другими, с кем знает, поделится. И я рассуждаю, что доведется ему дать: он в войске конфедерации силен, и все его любят, и конфедерация составлена у них для того, чтоб стоять за веру и вольные выборы королевские, и на присягу ныне они подписываются не для нас, но крепятся и вяжутся между собою для себя, но при том и нас в присяге написали явственно. Платим деньги войску их и их дарим, а потом портим все свои дела и дружбу малым грабежом. Меня оглушили жалобами. Бискуп жаловался, что в его бискупии все пограблено и ксендз знатный пытан и повешен. Бог весть, правда ли это? Я не верю и говорил бискупу: можно было бы повешенного ксендза привезти к судьям; ваши управляющие сами покрадут ваше имение да и скажут, что козаки и калмыки пограбили: во всем надобно свидетельство и розыск. Как я вижу,- продолжает Украинцев,- в государеву казну из тех грабежей нет в приходе ничего, а швед, что в костелах побрал серебра, с городов и мест денег, то все в его казну пришло. Если воеводы мазовецкий и любельский станут домогаться, чтоб им в нужное время быть за Днепром, в Чернигове или Нежине, и им бы того не позволять, потому что опасно от таких голов всякого в малороссийских городах плевосеятельства к возмущению и бунту, и ныне если они Украйну отберут, то надобно того же от них накрепко опасаться, а в нужный случай могут они и без нас спастись: под боком у них Молдавия, Валахия, Венгрия, в Прусах Королевец и другие места, а у нас можно им побыть разве на Луках, в Торопце, под Псковом, в Опочке, кроме Смоленска».

Паны надумались и взяли 20 000 рублей; кроме того, Украинцев дал 5000 бискупу куявскому и маршалку конфедерации. Оглушая Украинцева жалобами на грабежи от русского войска, поляки ничего не говорили о своем шляхтиче Выжицком, который зазвал к себе в гости ехавших чрез местечко Дуб семеновских гвардейцев и перерезал ночью сонных: двоих офицеров, сержанта от пушкарей и девять человек солдат. Петр был сильно раздражен и велел объявить польскому правительству: «Сие мне зело печально о таких добрых офицерах и солдатах, которых я с молодых лет с собою растил, а ежели их так здесь станут трактовать, то мы наперед контровизит сделаем». На требования Украинцева, чтоб высланы были немедленно в Брест комиссары и судьи на общие суды, гетманы и бискуп отвечали: «Мы знаем, что вы добиваетесь комиссаров и судей не для других каких дел, а только для вершения дела шляхтича Выжицкого с товарищами; и мы, радея царскому величеству, объявляем, чтоб в нынешнее время Выжицкого с товарищами в Бресте не казнить, потому что он в Польше знатный шляхтич и имеет свойство с домами высокоблагородными, чтоб от того в вольном нашем народе не поднялся ропот и не вкоренилась противность, и без того от разорения и грабежей, которые причиняют главные офицеры-иноземцы, и козаки, и калмыки, в войске, между всеми сенаторами и шляхтою и всяких чинов обывателями, духовными и мирскими великий вопль, вздохи и слезы, а на нас, гетманов, нарекание и злоба, будто мы за них не стоим, тогда как и у нас в имениях то же делается; так мы советуем, чтоб Выжицкий с товарищами за вину свою не был тут казнен, в Бресте, и свезти бы его подальше в Литву, на Белую Русь или в иное место, как Синицкого, который и больше ратных русских людей побил, и казну пограбил, однако не казнен».

В конце года Украинцев писал Головкину: «Не верят поляки нам и опасаются, чтоб мы, оставя их, не заключили с шведом мир с уступкою всего завоеванного. В нынешнее время помощи от них нам не ожидаю; больше всего смотрят и берегут своих интересов; говорил мне бискуп, что и то нам от них помощь, что в нынешнее время лежат они неутралами, к неприятелю не склоняются и на его предложения отвечают, что они в союзе с царским величеством и от него не отступят. Козаков наших хорошо бы с ними не соединять; сам я слышал от гетмана: если они с ним соединятся, то он знает, как с ними поступать: либо целы будут, либо пропадут. Хочет он, гетман, просить у гетмана Мазепы именно полковников Михайлу белоцерковского и Танского: оба они здешней стороны, и козаки у них в полках почти все палеевцы: опасно, чтоб вовсе при них не остались и там начало пристанищу польскому в Украйне не положили, потому что поляки сделают их полковниками здешних же, заднепровских городов. Проговариваются, что если мы Украйны им не уступим, то будут ее заезжать. Теперь здешние все стали веселы и между собою банкетуют и пригарживаются, слыша, что неприятель со всею силою идет на нас в Литву, думают, что и Станислав Лещинский не отстанет от него. Гетман Синявский о взятии жены своей неприятелем попечалился с неделю, а приехав во Львов, стал опять весел и едва не каждый день банкетует».

Нейтральным желанием этих банкетующих господ Петр не мог быть доволен. Чтоб сосредоточить в Польше силы, противные Карлу и Лещинскому, и дать им сколько-нибудь правильное движение, нужен был король, и в мае 1707 г. Петр отправил ксендза Шембека к королевичу Якубу Собескому с предложением польской короны. Шембек получил инструкцию: поспешив как можно скорее к королевичу, изобразить ему правдивое и прилежное желание царского величества и станов Речи Посполитой к персоне его милости, чтоб он немедленно принял корону польскую. Предложить все способы, которыми королевич свободно на престоле удержаться может, а именно что царское величество ему как всеми войсками, так и деньгами помогать будет и, не утвердя на престоле, не оставит. Прилежно стараться, чтоб королевич сам немедленно поспешил сюда на раду или чтоб немедленно секретного министра своего с полною мочью и желанием о короне к царскому величеству и к Речи Посполитой прислал, с обнадеживанием приезда своего, как скоро будет выбран королем. Если бы королевич Якуб сам не захотел принять короны и согласился бы на ее счет с братом своим Александром, то трактовать точно так же и с последним. Если оба королевича подлинного решения не дадут и станут проволакивать время, то объявить им, что это уже последнее от царского величества предложение и государь немедленно станет заботиться о избрании нового короля мимо их. Если королевич согласится принять корону и потом будет лишен ее шведами, то царь обязывался дать ему и жене его в пожизненное владение одну из пограничных западных русских провинций.

Собеский не решился вступить в борьбу с непобедимым королем и отказался от царского предложения. Смелее был поднявшийся против императора седмиградский князь Рагоци, уполномоченные которого заключили 4 сентября договор с Головкиным, кн. Григорием Долгоруким и Шафировым. Рагоци обещал Петру принять польскую корону, если будет выбран вольными голосами; Петр давал ему те же обещания, какие и Собескому. Между прочим, было условлено: если швед в нынешнюю кампанию в Польшу не пойдет, то королевские выборы отложить, а между тем при посредничестве Франции и Баварии попытаться заключить мир с шведами, но переговоры по этому поводу не должны продолжаться более четырех месяцев начиная с первого сентября старого стиля; если по истечении этого времени переговоры не поведут ни к чему, то Рагоци без дальнейшего отлагательства должен принять польскую корону; если швед со всеми силами возвратится в Польшу, то Рагоци не должен считать этого препятствием к принятию короны. Царь обещает приводить добрыми способами императора к возвращению вольности венгерской и седмиградской. Рагоци принимал корону только при условии выбора вольными голосами: но избиратели удерживались постоянными внушениями из Саксонии, что король Август не думает отказываться от польской короны и непременно явится в Польшу с войском. То же самое давали знать царские агенты при германских дворах Урбих и Лит, пересылая обещания и требования старого союзника. Головкин писал по этому случаю Петру из Минска 21 ноября: «Изволишь нам на Августово дело и требование последнее свое изволение прислать, а мы подаем вашему величеству по должности своей в рассуждение, что, како мы чаем, едва ли он без дачи денежной пред выездом еще из Саксонии тот договор с вашим величеством совершить склонится ль? А давать ему деньги, не видав подлинной надежды к выходу его и к начинанию против шведа паки войны, не может никто советовать. И мы писали к Литу, дабы он в приезд Флеминга (Августова министра) в Берлин всяким образом старался их от того запросу ясными доводами, что того чинить без самого действа и начинания Августова невозможно, а то действо ничем иным, кроме вступления его в Польшу, утвердиться не может. И тако той дачи ему от вашего величества давать наперед не мочно».

Наконец к Головкину явился посланный от Августа Шпигель с просьбою, чтоб его непременно отпустили к царю для личных объяснений. «Рассудили мы за благо,- писал Головкин царю 24 декабря,- Шпигеля отпустить к вашему величеству, у которого, государь, изволишь доношение Августово в удобное время выслушать и отправить его с милостию, дабы тем Августа о склонности вашего величества к нему весьма уверить и к скорому выходу в Польшу охоты ему додать».

Но без решительного военного успеха с русской стороны нельзя было додать Августу охоты к скорому выходу в Польшу. Также напрасны были старания заключить сколько-нибудь выгодный мир со Швециею при посредстве западных держав. В январе 1706 года, перед отъездом своим в Белоруссию навстречу Карлу XII, царь, будучи у голландского резидента фон дер Гульста, сказал ему: «Эта война мне тяжка не потому, чтоб я боялся шведов, но по причине такого сильного пролития крови христианской; если благодаря посредничеству Штатов и высоких союзников король шведский склонится к миру, то я отдам в распоряжение союзников против общего врага (Франции) тридцать тысяч моего лучшего войска». Голландия отмолчалась; попробовали затронуть Англию.

Еще в 1705 году приехал в Москву чрезвычайный английский посланник Витворт для исходатайствования торговых выгод и в разговоре с Головиным распространился о доброжелательстве своей королевы к его царскому величеству, утверждал, что английскому посланнику в Швеции наказано предлагать посредничество королевы к примирению между Швециею, Россиею и Польшею, и если у царского величества и у короля польского придет к генеральному миру с шведом, то королева готова быть посредницею и будет искать пользы России. Головин спросил, не имеет ли посланник от королевы какого указа о предложении посредничества к примирению России и Польши с Швециею? Витворт отвечал, что ему наказано предложить королевино посредничество, смотря по поступкам шведского короля, по его намерению и склонности к миру, но теперь, едучи дорогою, был он нарочно в Силезии и Данциге и проведал подлинно, что у шведского короля нет никакой склонности к миру, поэтому он не может ничего предложить царскому величеству. В конце 1706 года Петр велел ехать в Англию Андрею Артамоновичу Матвееву: «Понеже сие место ныне принципальное в мочи у всего алиирта». Матвеев должен был напомнить королеве Анне обещание посредничества, данное через Витворта, просить немедленно приступить к делу и представить, что в благодарность за это царь вступит в их "великую алианцыю". Если, сказано в инструкции Матвееву, английские министры станут отговариваться, что теперь им это посредничество нельзя предложить шведу за французскою войною, швед его не примет, то отвечать, что они должны приступить к делу для собственной пользы: нельзя им позволять шведу так усиливаться, потому что он явно держит сторону Франции, вопреки своим обещаниям вступил в области Германской империи и самовластно распоряжается в Саксонии, разоряет ее до основания, чтоб дать отдых французу и поддержать венгерский бунт. Если английские министры спросят, какая польза им будет от союза с царским величеством, то объявить, что царь пошлет войска свои, куда им будет нужно, доставит материал на их флот, может послать войска свои в Венгрию для укрощения тамошнего бунта, который так вреден союзникам, оттягивая силы Австрии и давая отдых Франции. Союзникам легко принудить Швецию к миру: стоит только послать эскадру в Балтийское море и возбудить короля датского и других князей империи; что же касается условий мира между Россиею и Швециею, то царь отдает это дело на волю королевы, выговаривая одно, чтоб возвращенное в нынешнюю войну его оружием отеческое достояние осталось за Россиею; царь отказывается от всяких великих запросов и даже обещает некоторую уступку и относительно основного требования. Посол должен был объяснить, как выгодно будет для англичан, когда Россия получит удобные пристани на Балтийском море: русские товары будут безопасно, скоро несколько раз в год перевозиться в Англию не так, как теперь из Архангельска; русские товары станут дешевле, потому что балтийские пристани близко от Москвы и от других значительнейших городов и водяной путь к ним удобный. Матвеев мог предложить немедленно же написать торговый трактат. В черновой инструкции было тут приписано: «Буде потребно, мочно во обнадеживание их написать, что не изволите великих воинских флотов на том море иметь». На это Петр собственноручно написал: «Зело потребно, только о числе (т. е. кораблей) еще прежде времени не давать знать».

Если посол, продолжает инструкция, увидит невозможность уговорить английский двор исполнить желание царского величества, то должен искать способа, как бы склонить на свою сторону Малбурка, и казначея Годольфина, и секретаря северных посольских дел и обещать им немалые подарки; поступать при этом осторожно, разведав, склонны ль эти министры ко взяткам, также остерегаться, чтоб даром чего не раздать. Здесь Петр собственноручно написал: «Не чаю, чтоб Малбурка до чего склонить, понеже чрез меру богат, однако ж обещать тысяч около двух сот или больше».

По желанию английского двора Матвеев мог заключить договор и с министрами других союзников. Последняя статья черновой инструкции оканчивалась вопросом: если союзники возьмутся устроить мир только на том условии, чтоб за Россиею осталась одна гавань на Балтийском море, а все другие завоевания возвратить шведу, то как тут поступать Матвееву? На это Петр написал: «В сей статье не отказывать, но испросить на доношение, тако ж и о границе; буде же по самой крайней мере (о чем надлежит смотреть под потерянием живота) придет до того, что ни времени не дадут на описку, а скажут так - или делать, или больше примать не будут, то чинить свободный договор, однако ж граничение без описки отнюдь не делать и сие чинить, видя последнее».

В начале мая 1707 года приехал Матвеев в Лондон и дал знать в Россию, что «с первого случая нашел к себе обхождение господ англичан приятное; только из внутреннего исполнения действ больше буду ожидать впредь, нежели из внешностей». Трудности не замедлили представиться: правление не самодержавное, без парламента королева ничего сделать не может, а главное, две факции - тори и виги: одни держат сторону королевы и ее союзников, другие - сторону наследника из дому ганноверского и его союзников, т. е. шведов, вследствие чего английский двор представился Матвееву многоличным. Представившись королеве, Матвеев имел конференцию, с государственным секретарем Гарлеем, по требованию которого подал письменное предложение о союзе. Ответа на это предложение долго не было. Матвеев объяснял эту медленность тем, что английское правительство находится в большом затруднении: с одной стороны, боится затронуть могущественного короля шведского, находящегося в Германии, с другой - не хочет оскорбить и русского царя, с государством которого англичане производят такую выгодную торговлю. Матвеев ездил в Виндзор с докуками, чтоб занялись поскорее его делом; один ответ - недосуг. Матвеев сердился; особенно сердился он на английских купцов, торгующих с Россиею, что не помогали ему ни в чем своим влиянием, как по главному делу о союзе, так и в его требованиях, чтоб Англия не признавала Лещинского королем польским и не гарантировала Альтранштадский мир; он писал Головкину, что в России надобно поприжать английских купцов и таким образом заставить их проснуться и хлопотать за русские интересы: «Много я потерял труда, ходя за теми мужиками, английскими купцами, но они, кроме одного Стельса, не только не оказали мне никакой помощи, даже и ответа не дали, и никого из них я у себя не видал, только раз были у меня по моем приезде с своими рассказами суетными».

Наконец Гарлей в приятельском разговоре сам объявил Матвееву, что русское дело отложено по той причине, что королева при настоящих обстоятельствах не хочет ссориться ни с Россиею, ни со Швециею, тем более что Карл XII объявил решительно, что не затронет Австрии. Держать, однако, Матвеева слишком долго без ответа было нельзя, и в конце августа сама королева объявила ему, что готова вступить с царем в великий союз; в начале сентября приехал к нему Гарлей потолковать о содержании ответной грамоты королевиной к царю: в грамоте королева объявляла явно о своем вступлении с царским величеством в великий союз и, как скоро получится на это согласие Голландии, обещала немедленно объявить, на каких условиях этот союз должен быть заключен, причем королева изъявила желание заключить особый торговый трактат для общей пользы обоих государств. Гарлей сообщил Матвееву под великою тайною, что английский посланник уже обещал шведским министрам дать денег на избавление Паткуля от смерти. «Впрочем,- прибавил Гарлей,- это дело домашнее; публично королева в него не вмешивается, только думаю, что Паткуль спасется от смерти». Марльборо писал к Матвееву, что употребит все свое старание у Штатов, чтоб побудить их согласиться на принятие России в великий союз, но Матвеев мало полагался на эти обещания и написал к оставленному им в Гаге русскому агенту Фандербургу, чтоб разузнал, как будет действовать Марльборо по русскому делу, сходно ли будет его поведение с словами и обещаниями или объявится мед на языке, а желчь в сердце?

Теперь пришел черед Штатам медлить; прошел сентябрь, октябрь - нет ответа. На докуки Матвеева английские министры отвечали, что они ничего не могут сделать до возвращения Марльборо из Голландии. «Здешнее министерство,- писал Матвеев Головкину,- в тонкостях и пронырствах субтельнее самих французов, от слов гладких и бесплодных происходит одна трата времени для нас». 9 ноября приехал Марльборо в Лондон и на другой же день вечером посетил Матвеева; долго разговаривали они один на один; Марльборо рассказывал подробно о своих стараниях в Голландии, чтоб заставить Штаты согласиться на принятие России в союз; Штаты склонны к этому, но надобно хлопотать, чтоб другие союзники согласились, а это дело трудное по настоящему военному времени, впрочем, надобно иметь полную надежду, что королева исполнит все по желанию царского величества. Матвеев решился просить герцога, чтоб он, как честнейший человек, сказал прямо, без сладких обещаний, может ли царь чего-нибудь надеяться или нет? Марльборо в ответ рассыпался в обнадеживаниях и обещаниях всякого рода. Но одними этими обнадеживаниями и обещаниями и надобно было ограничиться.

На континенте вошел в сношения с Марльборо царский агент Гюйсен. Герцог объявил ему, что готов содействовать видам царя, если ему дано будет княжество в России. Когда Головкин дал знать Петру об этом, то получил ответ: «Ответствовать Геезену на его вопрошение, что дук Малбург желает княжества из русских: на что отписать к Геезену, и если от так и вышереченный дук к тому склонен, то обещать ему из трех, которые похочет-Киевское, Владимирское или Сибирское, и притом склонять его, чтоб оный вспомогал у королевы о добром миру (с) шведом, обещать ему, ежели он то учинит, то с оного княжества по все годы жизни его непременно дано будет по 50000 ефимков, тако ж камень рубин, какого или нет, или зело мало такого величества в Европе, тако ж и орден св. Андрея прислан будет». Дело не пошло далее. Никакое посредство не могло иметь действия при твердо выраженной воле Петра: «По самой нужде и Нарву (шведу) уступить, а о Питербурхе всеми мерами искать удержать за что-нибудь, а о отдаче оного ниже в мыслях иметь». Так, весною 1707 года посредством французского посла при Рагоци Дезальера сделано было предложение Людовику XIV быть посредником при заключении мира между Россиею и Швециею на приведенном условии, за что Петр обещал Людовику свои войска, которые король мог употребить по своему желанию. Дело началось, но Карл XII отвечал, что согласится на мир только тогда, когда царь возвратит все завоеванное без исключения и вознаградит за военные издержки; что он, Карл, скорее пожертвует последним жителем своего государства, чем согласится оставить Петербург в руках царских.

Так же мало было надежды и у венского двора, при котором находился в это время Гюйсен.

Он писал 19 марта 1707 года: «Неприятель наш не спит и старается у других народов привести наш народ в ненависть; шведские министры внушают при всех дворах, что царское величество благодаря своему многочисленному и хорошо обученному войску может со временем предпринять наступательное движение на других государей и преодолеть их скифским подобием. Царевичу своему велел быть в Польшу, чтоб его или князя Александра Меншикова сделать королем польским; главный интерес соседних государей требует препятствовать всеми средствами, чтоб царское войско и флот не могли прийти в лучший порядок. Эти внушения имеют силу здесь: цесарь признал Станислава королем, и думаю, что никогда не будет просить царское величество о посылке в Венгрию московских войск. Когда была здесь речь, что царское величество согласится, по цесаревой просьбе, послать несколько тысяч московских Козаков в Седмиградскую землю для склонения венгров к миру, то цесарские министры, склонные к шведской стороне, рассуждали, что никак нельзя на это согласиться: царь может утвердиться в Венгрии, опершись на живущих здесь сербов греческой веры».

Гюйсен имел поручение предложить от имени царя польскую корону знаменитому императорскому полководцу, принцу Евгению Савойскому. Гюйсен написал об этом Евгению в Милан, и тот отвечал Петру 3 мая, что останется вечно благодарен за такое милостивое расположение к его особе, но, находясь в императорской службе, он не может ничего сделать без ведома императора и всего менее думает оставить службу последнего; кроме того, он находится теперь вдали от двора и накануне открытия кампании. Гюйсен отправился в Милан к Евгению, чтоб лично настаивать на принятии царского предложения. Евгений дал знать Петру от 12 мая, что отправил нарочного курьера к императору с извещением о царском предложении. Какой был получен ответ от императора, неизвестно; только в июне Гюйсен доносил из Вены, что император и принц Евгений охотно приняли бы царское предложение, только императору хотелось бы, чтоб царь и Речь Посполитая отложили избрание до окончания войны. Этим дело и кончилось.

Отношения к Пруссии очерчены всего лучше в письме Петра к Шафирову (от 24 сентября 1706 года): «Прусскому посланнику много нечего говорить, только что мы дружбу его всегда ищем, чего для и Измайлова послали, а частные перемены зело смущают, и нельзя знать, при чем ставят, понеже повсягды разные, также и предложения несносные, которых никогда принять невозможно, а посланнику благодари о его доброжелании». В чем состоял наказ отправленному в Берлин Измайлову, видно из следующего письма к нему Головкина в январе 1707 года: «Изволишь всячески трудиться против данного вам наказу, дабы его королевское величество восприял медиаторство к пользе его царского величества между королем шведским; буде же на то не изволит поступить, то б изволил подтвердить прежний союз и объявил бы себя нейтральным и в том бы изволил весьма обнадежить и дать письмо, чтоб его царское величество весьма в надежде доброй пребывать мог. И буде такое письмо его королевское величество соизволит дать, то и ваша милость изволь взаимно, присовокупя о том особливую статью к прежнему союзу, дать, написав за своею рукою, и твердо обнадежить, что его царское величество в непременной дружбе с его королевским величеством быти желает; однако ж наипаче всего изволь по всякой возможности трудиться, дабы его королевское величество восприял медиацию. Что же изволишь упоминать о обещании министрам денег и советуешь, дабы г. графа Вартенберга чем удовольствовать, то изволь ему, если что он учинит у своего короля к пользе его царского величества, обещать знатное число суммы, и так обещай, что ежели в добром медиатерстве обяжутся, то ему при том же подписании и заплачено будет, а хотя б со стороны царского величества некоторые из завоеванных мест знатная часть и уступлена была, однако ж чтоб мир благополучный получен был, то и за то ему, графу, или кому иным, причинным к тому, обещать хотя и до ста тысяч ефимков». Ничто не помогало.

Данию также тщетно старались вовлечь снова в войну против Швеции, предлагая Дерпт и Нарву. Хлопоча повсюду на западе о прекращении опасной войны со шведом, царь еще сильнее должен был хлопотать на востоке, чтоб эта война не стала еще опаснее чрез присоединение к ней войны турецкой. Мы оставили русского посла Петра Толстого в Константинополе в 1705 году, когда ему удалось освободиться от стеснений, причиненных наветами турецкого посла, бывшего в Москве. После этого Толстой начал присылать успокоительные вести: «О начатии турками войны в какую-нибудь сторону вовсе не слышится, только султан очень прилежно собирает деньги, и то, как видно, чтоб удовольствовать янычар, боясь от них бунтов. Нынешний визирь никакого дела сделать не умеет, ни великого, ниже малого, и потому я теперь сижу без дела и ни о чем с министрами их говорить не могу; также и министры их, видя визирское нерассудство, ни в какие дела не вступают». В конце года Головин писал Толстому наставление - слушаться советов иерусалимского патриарха, посылать письма только через старых друзей, не отпускать в Москву греков, мастеровых людей и матросов, потому что они лживы. Толстой отвечал в январе 1706 года: «Советоваться с святейшим патриархом, ей, усердно рад, только б изволил подавать совет безбоязненно; письма посылать чрез старых друзей всеусердно желаю, но в то время, когда бываю в утеснении, опасаются они и не принимают и в нужные времена бегают, сыскать их негде, потому посылаю и через других, а когда мне бывает свобода, тогда приятели усердствуют изрядно. Греков отпускать к Москве не буду, потому что в самом деле от мала до велика все лгут и верить им отнюдь нельзя. Только прошу милости: если мне великий государь укажет еще в сих тягостях быть, то мне не занимать денег на мое пропитание невозможно, а занимать, кроме греков, не у кого. Ныне известно единому богу, в какой живу нужде; из соболей, присланных мне в годовое жалованье, до сего времени не продал ни одного и впредь их скоро продать не надеюсь, потому что, на мою беду, привезли нынешний год греки в Константинополь соболей больше пяти сот сороков да турки разгласили, чтоб соболей, кроме визиря и султана, никто не носил, и потому теперь соболей никто не покупает. Прошу милости, чтоб мне выдать жалованье деньгами в дом мой; особенно же милости прошу, умилосердитесь надо мною, сирым, для любви сына божия и для пресвятые богородицы, заступите милостию своею, чтоб меня, бедного, указал великий государь переменить: уже ныне строением божием и вашею верною к великому государю службою видится, что мирное состояние конечно утвердилось, и, кто ныне здесь ни будет, кажется, что может пребывать безопасен».

Чтоб приласкать полезного человека, заставить его служить без жалоб на важном и тяжелом месте, Петр написал Толстому собственноручно письмо: «Господин амбасадер! Письмо ваше мы благодарно приняли, на которое и о иных делах писал к вам пространнее господин адмирал. Что же о самой вашей персоне, чтоб вас переменить, и то исполнено будет впредь; ныне же, для бога, не поскучь еще некоторое время быть, больше нужда там вам побыть, которых ваших трудов господь бог не забудет, и мы никогда не оставим». Толстой пришел в восторг. «Паче достоинства моего убожества,- писал он Головину,- благоизволил его величество явить ко мне, последнейшему своему рабу, такую превеликую милость, за которую должен хотя бы и сто раз умереть, исполняя его величества повеление, и уже не только стужать челобитьем о перемене моей, ниже мыслить сего возмогу, хотя бы и до конца жизни моей быть мне в сих трудах; со всякою радостию, с веселым сердцем готов работать усердно и быть в странствии и бездомстве, и в том дерзновении уже вельми раскаиваюсь, что дерзнул принести о перемене моей рабское мое челобитье».

В апреле 1706 года опять произошла перемена визиря: новый визирь Али-паша, говорили, был человек добрый и разумный; принял он Толстого ласково. «Воистину,- писал Толстой,- зело убыточны частые их перемены, понеже всякому визирю и кегае его посылаю дары немалые, и пропадают оные напрасно, а не посылать невозможно, понеже такой есть обычай и так чинят все прочие послы».

С новым визирем Толстой не поладил по поводу ссор кубанских татар с донскими козаками. «Министры турецкие,- писал Толстой 4 августа,- о ссорах кубанских никакого определения до сего числа не сделали; много я с ними о том говорил, но визирь очень загордился и не только не хочет решить дела по правде, но и слов моих не слушает и ни на одно мое предложение не отвечает. Кажется, они так делают потому, что с нашей стороны татарам ни в чем не противятся, а известно, что народ турецкий неблагодарен, кто им уступает, того они больше презирают. К тому же проклятые волохи беспрестанно к Порте пишут, веселя ее, будто рати великого государя вконец побеждены шведами, и от этого турки еще больше гордятся; о похищенных людях и о всяких вещах, что взяли кубанцы, написать бы к крымскому хану не с прошением, но посуровее, чтоб не мыслили турки, что мы изнемогли и их боимся».

Скоро явилась новая причина к столкновению. Толстой дал знать, что приехал от крымского хана мурза Алей; с ним хан писал к Порте, что татары, живущие в русских областях, прислали к хану одного султанского сына и трех черных татар, и писал, что хотят из царского подданства выйти все и переселиться в Крым, потому что в России обижают их в вере, берут с них много денег и свадеб своих не могут они отправлять без русских попов; чтоб крымский хан прислал к ним на помощь войско, и они с женами и детьми выйти из Российского государства в Крым могут. Хан просил у Порты позволения дать требуемую помощь; визирь созвал совет, на котором муфти говорил, что по их закону надобно принять татар.

Все это было крайне опасно в конце 1706 года, когда Россия должна была поднять одна всю тяжесть шведского нашествия. Опять стали думать, как бы занять турок и отнять у них возможность соединиться с шведами против России; Толстой писал: «Премного я мыслил, как бы тайно побудить Порту на вступление в войну с цесарем? Не мог другого придумать, как согласиться тайно чрез переводчика с послом французским и чрез последнего внушать об этом Порте. Сначала стану говорить французскому послу: как жаль, что Порта подозревает царское величество в неприязненных к себе намерениях, не верит, что царское величество непременно хочет с нею сохранять мир, и не могу я один ее в том уверить, и желаю его помощи, потому что он Порте приятель, и пусть будет между мною и Портою тайно медиатором. Думаю, что он будет этому рад, ибо ему то и надобно, чтобы Порта со стороны царского величества ничего не опасалась и скорее бы к венгерскому делу пристала. Потом, когда он в дело вступит, можно ему внушить, что царское величество не будет мешать Порте управляться с прочими соседями, потому что теперь имеет дело с шведами; думаю, что он за это схватится крепко, и потом, посмотря, если будет надобно, можно сказать ему и появнее. И так надеюсь на бога, что к этому делу приступлю. А если бы французский посол и захотел кому-нибудь об этом объявить, хотя бы самому цесарю,- не поверят, зная, что он этого желает и потому затевает из своей головы. А самому мне говорить об этом Порте нет никакой возможности: во-первых, подумают, что мы нарочно хотим их занять, чтоб тем успешнее начать с ними войну; во-вторых, тотчас объявят об этом цесарю, потому что постоянно желают ссорить христиан. Мог бы я это сделать, подкупив ближних султанских и визирских людей, не ясно им открывая дело, подсылать с некоторыми приличными словами: однако и этого делать нечем, просят больших дач, а мне нечего давать, и опасаюсь, чтобы дача напрасно не пропала. Идут слухи, что венгры усиливаются против цесаря. Я подсылал к визирю одного его ближнего человека с вопросом: примут ли они венгров или не примут? Визирь отвечал, что есть пословица: когда неприятель войдет в воду до пояса, надобно ему подать руку и спасти его от потопления; когда войдет по грудь, дать ему волю делать что хочет, а когда уже взойдет по горло, тогда надобно его пригнесть и безопасно утопить. Нам теперь надобно смотреть, что будет делаться у венгров с цесарем».

Действовать заодно с французским посланником оказалось неудобно, потому что этот посланник начал действовать против России. Весною 1707 года Толстой дал знать, что французский посланник получил от своего короля приказание поссорить Порту с Россиею, не щадя никаких иждивений: посланник согласился тайно с ханом крымским, который и прислал в Константинополь своего визиря с просьбою позволить татарам идти на помощь полякам, которые в союзе с шведами. Хан писал, что он не смеет и не хочет доносить Порте ничего о делах московских, потому что за такие донесения отец его и брат пострадали, но и молчать ему больше нельзя, потому что государь московский уже пришел к ним в близкое соседство, овладел ключом Крымского острова - Каменец-Подольским и теснит Крым с двух других сторон - азовской и запорожской, так что татары не знают - чего им больше ждать? Французский посол, с своей стороны, неусыпно промышляет как у визиря, так и в султанском доме, разослал письма к ближним султановым людям. «Узнавши об этом,- писал Толстой,- я разослал от себя письма к тем же султанским ближним людям, потому что дело это надобно делать очень тайно; не надеюсь, впрочем, чтоб мои письма были приняты с такою же любовию, как французские, потому что французский посланник посылал свои письма вместе с богатыми подарками, а турки имеют такой обычай, что отца родного и веру за подарки продать готовы. Теперь турки в раздумье, и на которую сторону склонятся - бог ведает. Признали полезным послать к русским границам, в город Бендеры, Юсуф-пашу, господаря молдавского и валахского, также румельских тамариотов и других служилых людей из Румилии под предлогом перестройки бендерской крепости, а в самом деле опасаются внезапного нападения. Это мне не нравится, ибо ясно, что начинают верить лжам французского посла и бредням татарским: также послали указ крымскому хану, пашам в Софию, Очаков, Керчь и другие места, чтоб были осторожны. Прибавил мне тягость Юсуф-паша силистрийский, писал к Порте, что московской границы без войска оставить нельзя; это письмо привело Порту в большое сомнение, потому что прежде он так не писывал».

Толстому удалось проведать в султанском доме содержание писем французского посла; содержание их было таково: оружие цезаря римского и царя московского очень расширяется: чего же ждет Порта? Теперь время низложить оружие немецкое и московское и утвердить свою державу, потому что венгры вопиют о помощи. Если Порта не хочет начинать явной войны, то пусть позволит татарам действовать против Москвы, а на помощь венграм пошлет тайно тысяч 8 или 10 турок. Неполитично позволять одному государю стеснять другого, а теперь царь московский покорил себе Польшу, стеснил Швецию, держит в своих руках Каменец-Подольский, посылает на помощь цесарю на венгров несколько тысяч Козаков. Но Порта должна смотреть, что эти оба государя друг другу помогают по одной причине, чтоб после соединенными силами напасть на Турцию. Если Порта в настоящее время московского царя не утеснит, то уже после долго будет дожидаться такого благоприятного случая. Кроме того, царь московский имеет постоянные сношения с греками, валахами, молдаванами и многими другими единоверными народами, держит здесь, в Константинополе, посла безо всякой надобности, разве только для того, чтоб посол этот внушал грекам и другим единоверцам своим всякие противности. Посол московский не спит здесь, но всячески промышляет о своей пользе, а Порту утешает сладостными словами; царь московский ждет только окончания шведской и польской войны, чтоб покрыть Черное море своими кораблями и послать сухопутное войско на Крым; цесарь римский нападет с другой стороны, и чтоб не принудили мусульман убраться во внутреннюю Азию.

Но благодаря неспособности и вялости тогдашнего турецкого правительства внушения эти остались тщетными, что Толстой приписывал действию своих писем. Совет, созванный султаном, решил остаться в мире с Россиею и сменить враждебного ей хана Казы-Гирея, на место которого был назначен Каплан-Гирей; новому хану было внушено, что пример предшественника должен научить его жить мирно с Москвою. Толстой с восторгом писал, что подарки французского посла пропали даром, а ему. Толстому, все дело стоило только мех горностайный да четыре пары соболей. Толстой не долго радовался; в середине лета пошли у него большие расходы, приехал посланник из Польши от Лещинского на подмогу к французскому послу; чтоб заставить турецких вельмож не внимать враждебным внушениям, Толстой начал на все стороны рассылать соболя и шубы; посредством соболей он узнал содержание письма Лещинского к султану: Лещинский просил позволить татарам идти вместе с поляками на Москву, представляя, что царь, стесненный с разных сторон поляками, турками, татарами и шведами, принужден будет отдать Азов и все, что только захочет султан, а если в настоящее время Порта полякам не поможет, то они поневоле должны будут соединиться с царем и идти с ним вместе на турок; всему свету известно, что царь имеет намерение начать войну с Портою, полякам говорит явно, чтоб, помирясь, идти вместе на турок, для этого построил множество морских судов, готовя их на Черное море, и полякам много раз объявлял, будто подданные султанские, греки и прочие христианские народы готовы к восстанию на турок, а некоторым полякам по секрету показывал письма своего посла из Константинополя, и в этих письмах говорится, что уже все христианские народы, живущие в турецких областях, готовы к восстанию, и подписаны эти письма руками греков и прочих христиан. Если Порта этому не верит, то может произвести обыск в доме русского посла. Последнее внушение подействовало; некоторые вельможи начали советовать султану, чтоб велел произвести обыск у Толстого, но визирь представил, что такое оскорбление будет равнозначительно объявлению войны, а готова ли к ней Порта? Муфтий, получивший от Толстого два сорока соболей, прислал сказать ему, чтоб был благонадежен, что он, муфтий, ему доброхотствовал, сколько мог, с некоторыми людьми и бранился, и определено поляка, присланного Лещинским, вскоре выслать и мир с Москвою содержать ненарушимо. То же самое прислал объявить Толстому и рейс-ефенди, получивший сорок соболей. Давая знать своему правительству о таком благоприятном обороте дела, Толстой извещал, между прочим, что по стараниям визиря, не любящего способных людей, задавлены двое самых умных пашей; это известие посол оканчивает наивным желанием: «Дай вышний, чтоб и остальные все передавились».