Соловьев С. История России с древнейших времен

ОГЛАВЛЕНИЕ

ТОМ 14. Глава I. Правление царевны Софии.

Польские интриги для возмущения Малороссии.- Князь В. В. Голицын и его политика.- Священный союз против турок.- Россия приглашается вступить в него.- Вечный мир с Польшею и вступление в Священный союз.- Подчинение киевского митрополита московскому патриарху.- Сношения с гетманом Иваном Самойловичем по этому случаю.- Избрание в киевские митрополиты князя Гедеона Четвертинского.- Сношение с восточными патриархами по поводу подчинения киевской митрополии московскому патриарху.- Первый крымский поход.- Посольство Шакловитого в полки. Свержение Самойловича, избрание Мазепы в гетманы.- Лазарь Баранович.- Побуждение от турецких христиан к возобновлению военных действий.- Второй крымский поход.- Сношения с европейскими и азиатскими государствами в правление Софии.- Нерчинский договор с Китаем.- Внутренняя деятельность правительства.

Ослепленная страстию Софья была в восторг что «свет ее» избег страшной опасности, возвратился поздорову из степного похода, где мог погибнуть со всем войском. Голицын казался ей вторым Моисеем, проведшим людей своих по дну морскому; ей представлялись только его труды, его опасности, в отбитии хана она видела действительно великий подвиг, великую победу. Но другие, и многие, имели право смотреть иначе на дело имели право оскорбляться прославлениями, наградами за поход не достигший своей цели, и это уже был второй такой поход. Современники не могли так снисходительно смотреть на эти походы Голицына, как можем смотреть теперь мы, отдаленные от события более чем на полтораста лет.

Таково было участие России в священном союзе против турок. Результаты движений русского войска были ничтожны в сравнении с числом ратных людей, приготовлениями, издержками; но нельзя было сказать, чтобы походы эти были совершенно бесполезны, ибо они отвлекали крымского хана от подания помощи туркам в других местах.

Главное внимание правительства было обращено на юг: здесь хотели, закрепить Малороссию Киевом и освободиться от позора дани татарской. Разумеется, что, имея в виду эти две цели, хотели жить в мире с Швециею, и в январе 1683 года были подтверждены условия Кардисского договора. Из сношений с другими государствами замечательны сношения с Пруссиею: в 1688 году позволена была свободная торговля бранденбургским подданным у Архангельска; в следующем году чрез посланника Чаплича заключен был договор с Прусским двором о свободной торговле между подданными обоих государств; по ходатайству того же Чаплича дана была царская грамота о дозволении приезжать в Россию и селиться французским эмигрантам евангелического исповедания, принужденным оставить отечество вследствие уничтожения Нантского эдикта. Чаплич «объявлял и на письме предложил, что королевское величество французской начал в государстве своем ближних и иных людей неволить в вере евангелической, и многих мучением из государства своего разогнал, и, принуждая в неволю различными мучениями к католической вере, многих смерти предал, и, разлуча мужей с женами и детьми, держит в крепях, и которые, получа себе в чем свободу, бегут в разные окрестные государства, и к его курфирскому пресветлейшеству в державу прибежало тех изгнанных многое число, и впредь чает каких из Французского государства утеклецов многих же людей, а что за умножением для прокормления и избавы от такого гонения желают иные быть в подданстве у нас, великих государей, и мы изволили выслушать и выразуметь приятно». Выслушивать это было тем приятнее, что русские послы, князь Яков Долгорукий и князь Яков Мышецкий, отправленные во Францию в 1687 году, встретили там не очень лестный прием, потому что ездили с не очень приятным для великого короля делом, с объявлением о вступлении царей в священный союз против турок и с приглашением последовать их примеру. В Дюнкирхене явился к ним пристав с вопросом от имени королевского: «Не для упрямства ли какого приехали и не будут ли в чем воле королевского величества противны?» Послы отвечали: «Такое странное вопрошение зело нас удивляет; мы присланы для любительных дел, а не для какого-нибудь сопротивления; прежним посланникам таких необыкновенных вопросов не задавали». После первых переговоров с министром иностранных дел Людовик велел сказать послам, что дальнейшие переговоры не нужны, король понял, в чем дело, и пришлет свою ответную грамоту прямо к ним, послам, без дальнейших церемоний. Долгорукий отвечал, что это неслыханное дело: все государи отдают ответную грамоту сами послам, и они, послы царские, не примут грамоты иначе как из рук королевских. На это был ответ, что король вельми яростен, обещает послам учинить великое бесчестие и указал их отпустить назад до французского рубежа, до города Дюнкерка. Долгорукий сказал на это, что не только королевский гнев, но и самая смерть не может их принудить взять грамоту у себя на дворе. Людовик прислал подарки - послы их не приняли. Мастер церемоний говорил послам, что если они не примут даров, то король велит покласть их в возы силою; послы отвечали, что они не только даров, но и возов тех при себе никогда иметь не будут. «Королевский гнев страшен нам по вине,- говорил Долгорукий,- а без вины вовсе не страшен: должны мы прежде всего взирать на повеление государей своих». Французы уступили, объявили послам, что министр иностранных дел опять будет иметь с ними разговор, только не в Париже, а в С. Дени, и потом король примет их в Версале. Послы переехали в С. Дени и здесь 22 августа имели разговор с министром. Послы предложили, чтоб и французский король вступил в союз против турок по призыву самого спасителя: «Идеже два или трие во имя мое собрани, ту и аз посреде».

Министр отвечал: «Государь мой с их царским величеством в братской дружбе и любви быть желает, за союз против врага креста святого благодарствует и желает всем христианским союзникам победы; только приказал его королевское величество объявить вам свое намерение, что ему теперь в союз с христианскими государями вступить невозможно, ибо король знает из газет, что христианские войска уже одержали победу над неприятелем, и если теперь королю вступить в союз и войска против турок послать, то ему последняя будет слава. Государь наш, монарх великий, ищет короне своей собственной славы, чтоб его войска находились не под иным чьим региментом, только под его. Да и для того король не может вступить в союз: в прежние годы он посылал свои войска на помощь цесарю против турок; только тем войскам от цесарских войск было великое утеснение, ставили его войска в полях в худых местах, где не только живности, и хлеба достать было нельзя, а к неприятельским саблям посылали их прежде себя; потери французские войска потерпели страшные, а славы не получили никакой, вся слава досталась цесарю, от которого никакого воздаяния за то не было. Когда турки приходили под Вену, король наш предлагал цесарю войска на помощь, но цесарь этой помощи принять не хотел, неизвестно, по какой причине. Венецианам на помощь король посылал 8000 войска, когда была война в Кандии и Морее, но венециане эти войска в битвах выдавали, и королю от того никакой славы не выросло. У поляков войска мало, в прошлую войну с турками много они своего войска потеряли; а у нашего короля войска много, и может он своею особою победу над турками одержать. Между вашими государями и нашим расстояние дальнее, войском король никак им помочь не может, да и без всякой помощи цари могут одержать победу». Наконец министр объявил прямо: «Королю нельзя приступить к союзу, потому что между ним и цесарем исконная, всегдашняя недружба, а с султаном всегдашний мир и крепкая дружба; подданные королевские, торговые люди, с турками имеют великие торговые промыслы, и если с турками разорвать, то французской земле будет разорение. Какой бы разум и славу король оказал на весь свет, если б стал помогать недругу на друга; этого король никогда не сделает».

- «Что лучше,- возразили послы,- союз с христианами или мир с бусурманами? Королевские люди от войны с турками не разорятся, потому что под турецким игом не находится столько торговых людей бусурман, сколько христиан греков. Турки от союза всех христианских государей обратятся в бегство, христиане получат свободу от их ига и будут иметь свои торговые промыслы, отчего французы получат больше прибыли, чем теперь от бусурман».

- «Государь мой,- отвечал министр,- служил государству своему много лет со всякою славою высокоразумными поступками; а теперь поступил бы не так разумно, если б без всякой причины с турками мир разорвал и помог тому, от кого впредь ожидает государству своему всякой противности».

Послы говорили, что если король не хочет вступить в союз, то, по крайней мере, не мешал бы союзникам. Министр это обещал.

После этих разговоров послы ездили в Версаль к королю на отпуск, но здесь новое затруднение: в грамоте королевской царям было пропущено: «великим государям». Послы требовали, чтоб грамота была переписана, им отказали под предлогом, что король никому такого титула не дает и сам себя так не называет; послы не взяли ни грамоты, ни даров королевских. Мастеры церемоний говорили, что королевскому величеству ни от кого в том таких досадительств прежде не было. Пристав и все королевские люди с посольского двора съехали. Послы жили в С. Дени на свои деньги, купили лощадей и сбирались ехать, как им было наказано, в Испанию; послали к министру, чтоб выхлопотал у короля им пропуск через Францию. Пришел ответ: король отпускает вас на свои деньги в Гавр, а оттуда велит отвезти на военном корабле до испанского города Савостьяна (С. Себастиан), а сухим путем ехать не позволяет. По прибытии в Гавр послы узнали, зачем назначена была им эта дорога: им предложили принять дары королевские; если же не примут, то в Испанию их не повезут, а пусть остаются одни в Гавре как хотят. Послы приняли подарки.

Легко понять, какое впечатление произведено было на московский двор донесением Долгорукого, и вот после того являются в Москву два французских иезуита, Авриль и Боволье, с грамотою от Людовика XIV, в которой тот просит высочайших, превосходительнейших, державнейших и великодушнейших князей Иоанна и Петра Алексеевичей пропустить иезуитов чрез Россию в Китай.

Голицын принял иезуитов очень хорошо, дал им понять, что если б от него зависело, то желание великого короля было бы исполнено, но... Вследствие этого-то 31 января 1688 года иезуитов призвали в Посольский приказ и объявили волю великих государей: «Королевское величество французский в грамоте своей, которую вы объявили, писал противно и необыкновенно, и для того великие государи этой грамоты принять у вас и чрез города Великороссийского царства в Китай пропускать вас не указали, а указали грамоту отдать вам назад и отпустить в свою сторону тою же дорогою, какою вы приехали. Да и для того великие государи вас пропустить не указали: когда у короля вашего были царские послы, тогда государь ваш во время посольства их показал многую противность с бесчестием на сторону их царского величества».

В Испании Долгорукий встретил почетный прием, уверения, что король находится в постоянном союзе с императором, помогает ему казною и войском. По незнанию состояния европейских держав и отношений между ними послам было наказано пригласить французского короля к союзу с императором против турок, а у испанского короля - попросить взаймы миллиона два или три ефимков! Ответ был, что за великими расходами и оскудением казны дать денег никак нельзя.

Сближаясь с Западом, вступая в священный союз христианских держав против неверных, чтоб окончательно стряхнуть позорные остатки татарского ига, спешили, разумеется, прекратить столкновения на отдаленном Востоке, столкновения с китайцами, происшедшие вследствие занятия козаками стран приамурских, которые богдыхан считал своими. Прекратить эти столкновения было необходимо и потому, что государство не имело никакой возможности посылать значительные рати за Камень, в неведомые страны, а козацкие отряды, способные принуждать к ясаку малочисленные, разбросанно живущие роды сибирских туземцев, оказывались несостоятельными пред многочисленными ополчениями Срединного государства.

Албазинские козаки поставили городки по Амуру, ходили на промыслы, били китайских данников, брали с них ясак. Китайцы писали к албазинскому воеводе Алексею Толбузину, чтоб он вышел из Албазина в свою землю, в Нерчинск, пусть русские промышляют соболей и других зверей в своих местах, около Нерчинска, а по Амуру вниз не ходят. Толбузин, разумеется, не послушался. В 1685 году 12 июля явилось под Албазин большое китайское войско и взяло город; Толбузин со всеми людьми был отпущен по договору. Китайцы ушли, не снявши хлеба; чтоб снять его, нерчинский воевода Власов отправил опять Толбузина с албазинцами, велел им сделать хотя малую крепость, где пристойно, из-за этой крепости снимать хлеб с полей и, снявши хлеб, поставить в удобном месте новый острог или город, ниже старого Албазина, чтоб неприятелю было не в уступку. Толбузин снял хлеб и возобновил старый Албазин. В июне 1686 года город был достроен, а в июле уже опять пришли к нему китайцы, в числе 5000 с сорока пушками. Защитников было не более 1000 человек. Воевода Толбузин был ранен пушечным ядром и от ран умер. В это время шел туда из Москвы окольничий Федор Головин с войском, но вместе и в значении великого полномочного посла. В Пекин отправлены были гонцы известить китайское правительство о приближении Головина. Узнавши об этом, богдыхан послал своим воеводам приказ не приступать более к Албазину, а весною 1687 года, боясь прихода Головина с войском, китайцы отошли от Албазина вниз по Амуру версты с четыре, и албазинским сидельцам, которыми по смерти Толбузина начальствовал козачий голова Афанасий Байтон, открылась возможность ходить вверх по Амуру; тридцатого же августа китайцы отступили совершенно от Албазина к устью реки Зии.

10 октября Головин получил из Москвы статьи, по которым он должен был вести мирные переговоры с китайцами: 1) настаивать, чтоб между русскими и китайскими владениями границею была написана река Амур; если китайцы не согласятся, то постановить границу рекою Амуром по реку Быструю или Зию. 2) Если и на это не согласятся, домогаться всячески, чтоб быть границею Албазину. 3) Если и этого не захотят, согласиться, чтоб в Албазине острогу и поселению с обеих сторон, русской и китайской, не быть, нынешнее строение снесть и ратных людей вывесть, чтоб вперед у албазинских жителей с богдыханскими подданными ссор не было, но чтоб русские промышленные и служилые люди могли свободно промышлять в албазинских местах, также по рекам Быстрой и Зии. Настаивать на эту статью, и если будет надобно, то дать китайским уполномоченным государева жалованья, только тайно, с прилежным рассмотрением, чтоб не было к умалению чести великих государей. 4) Если и на это не согласятся, то отложить заключение мира до другого времени и постановить, чтоб до окончания переговоров русские люди свободно промышляли в означенных местах. 5) Говорить с китайскими уполномоченными пространными и любовными разговорами, приводя их к тому, чтоб договор постановить по первой статье, по нужде по второй, а по самой конечной мере по третьей, а войны и кровопролития, кроме самой явной от них недружбы и наглого наступления, отнюдь не начинать. 6) Разведать подлинно и рассмотреть, каковы китайские люди к войне, какой у них бой, в каком числе, каким ополчением и строем ходят, и воинские промыслы чинят полевыми ль боями, или водяными путями, или приступами и осадами городов и крепостей, и к чему больше охочи и привычны, и на какой народ в воинских поведениях похожи?

Только 9 августа 1689 года добрался Головин до Нерчинска, под которым уже стояли китайские великие послы. Для посольских съездов разбиты были наметы в поле: разбивал их сын боярский Демьян Многогрешный, бывший гетман Войска Запорожского. Для уговоров, как производить съезды, явились к Головину два посланца от китайских послов. Посланцы были в китайском платье, китайских шапках, с бритыми головами, с косами, поклонились по-китайски, но стали спрашивать, нет ли при после толмача, знающего латинский язык, они бы стали говорить по-латыни; переводчик нашелся. Оказалось, что посланцы были отцы-иезуиты, один -испанец Перейра, другой - француз Жербильон; они просили извинения у Головина, что поклонились по-китайски, а не так, как водится у христианских народов: что ж делать! Находятся они в китайской службе, и теперь с ними приехал китаец: чтоб не возбудить подозрения европейским поклоном!

В одно время с китайскими послами подъехал Головин к наметам, в одно время с ними вошел в наметы: русские сели в кресла, китайцы, поджав ноги, поместились на широкой скамье, покрытой войлоками, иезуитов посадили поодаль на малой скамье: переговоры велись на латинском языке.

Головин начал жалобою, что китайское правительство, не обославшись, начало войну, требовал, чтоб теперь все было успокоено, взятое возвращено. Китайцы отвечали, что русские козаки, Хабаров с товарищами, пришли в Китайскую землю, построили Албазин и в продолжение многих лет делали китайским ясачным людям нестерпимое насилие; богдыхан послал войско, которое взяло Албазин, но воеводу Толбузина отпустили, потому что он обещался назад не приходить, нового города не строить, ссор и задоров не заводить. Обещание не было исполнено; богдыхан опять послал войско под Албазин, но, как скоро узнал о приближении великого посла для мирных переговоров, велел войску отойти от Албазина; а земля, на которой построен Албазин и вся Даурская страна, принадлежит Китаю. Головин возражал, что если были какие-нибудь обиды со стороны русских людей, то богдыхану следовало дать знать об них великим государям, как ведется у всех народов, а не начинать прямо войны. Земля, где построены Нерчинск, Албазин и другие острожки, никогда во владении богдыхана не бывала, жившие на той земле ясачные люди платили ясак в сторону царского величества; и если когда-нибудь в древние времена и платили они ясак богдыхану, так делали они это поневоле, потому что те места были тогда от русских городов в дальнем расстоянии; а когда царского величества подданные построили в тех местах Нерчинск, Албазин и другие острожки, тогда даурские жители по-прежнему начали платить ясак в сторону царского величества.

Китайцы утверждали, что по реку Амур русские никогда не владели, что вся страна по сю сторону Байкала-моря принадлежит богдыхану, ибо она принадлежит мунгальскому хану, а мунгальцы все издавна подданные китайские. Наконец дело дошло до точнейшего определения границ. Головин объявил, что границею должна быть река Амур до самого моря: левой стороне быть под властию царского величества, а правой - богдыханова. Китайцы возражали, что река Амур во владении богдыхана от самых времен Александра Македонского. Головин отвечал, что об этом хрониками разыскивать долго, а после Александра Великого многие земли разделились под державы многих государств. Китайцы, оставя Александра Македонского, предлагали границу до Байкала и упорно стояли при ней, грозя приходом своих ратных людей под Албазин. Головин заметил им, что при посольских съездах не обычай грозить войною, и если они хотят войны, то пусть объявят прямо. Это велел он перевести на мунгальский язык, заподозрив иезуитов, что они, переводя с латинского на китайский, многие слова прибавляют от себя. Подозрение подтвердилось, когда китайцы отвечали, что они велели иезуитам говорить только о границе, а не о войсках. Но и на мунгальском языке китайцы стояли крепко за границу по Байкал; Головин должен был предложить им границу по реку Быструю; китайцы предложили границу по Нерчинск: левой стороне, идя вниз по реке Шилке к Нерчинску, быть за царями, а правой стороне до реки Онона и реке Онону быть за богдыханом по реку Ингоду. Китайцы на этом остановились и начали толковать о прекращении переговоров. Головин предложил границу по реку Зию. Китайцы, посмеявшись между собою, отвечали, что они на такую границу согласиться не могут. На переговоры было употреблено два съезда, после чего китайцы велели снять свои наметы с съезжего места, объявляя, что больше съезжаться не станут, потому что больше уступить ничего не могут. Но это была только угроза: в Нерчинск приехали иезуиты с вопросом: какая будет новая уступка со стороны Головина? Тот отвечал, что никакой. Иезуиты тайно говорили толмачу Андрею Белободскому, чтоб Головин немедленно объявил о своей последней мере. «Мы,- говорили иезуиты,- приводим китайцев ко всякой склонности, а то они обычаев политичных государств не знают и к войне склонность немалую имеют и поставить границу по реку Зию никогда не согласятся». Белободский отвечал по приказу Головина, что за их радение милость великих государей им будет, а войны русские не боятся.

В это время Головину дали знать, что китайские послы сносятся с окрестными бурятами и те хотят изменить великим государям, согласясь с китайцами, учинить над Нерчинском воинский промысел. Приехали опять иезуиты и предложили уступку со стороны китайских послов: быть рубежу вниз по реке Шилке, по реку Черную: правая сторона останется за китайцами, левая за русскими, а от Нерчинска до реки Черной ходу семь дней. Головин отвечал, что ниже Черной реки по обоим берегам Шилки построены русские острожки, которых уступить нельзя; Албазин стоит ниже Черной, от него до этой реки будет также дней семь или больше ходу. Иезуиты объявили, что богдыхан наказал своим послам никак не оставлять Албазина в русской стороне, об этом и помину быть не может; есть там еще Аргунский острог, но в нем большого поселения нет, и потому русским нетрудно уступить его в богдыханову сторону. Головин отправил к китайским послам Белободского с чертежом, чтоб китайцы показали на нем границу, только не реку Черную. Китайцы отвечали, что, кроме реки Черной, другой границы они постановить не могут. Белободский по возвращении донес Головину, что китайцы из обоза перебираются на суда. Но приехали иезуиты с новым предложением: быть границе по реке Горбице на пути между Нерчинском и Албазином. Иезуиты объявили тайно, что это уже последняя мера.

Вслед за тем Головину дали знать, что ясачные буряты и онкоты беспрестанно ссылаются с китайскими послами, чтоб быть им под властию богдыхана; китайские послы объявили им, что в то время, как китайцы пойдут за Шилку к Нерчинску, буряты и онкоты должны отогнать из-под города конские табуны и рогатый скот. Головин, «видя соглашение китайских послов с изменниками и великое упорство в определении границ, боясь, чтоб китайцы, по объявлении войны, не побрали всех ясачных иноземцев в свое владение и не разорили Даурской земли», отправил к китайцам опять Белободского с предложением границы по Албазин и промыслы иметь в зийских местах сообща. Китайцы не согласились, а предложили постановить границею реку Аргунь, Албазин должен отойти в китайскую сторону, а люди из него с оружием и запасами выйдут свободно. Головину дали знать, что многие бусы перешли от китайского табора и начали ставиться на ключах ниже Нерчинска. Головин, видя, что китайцы начали делать приготовления к войне, боясь, чтоб не разорили с изменниками Нерчинского уезда и не взяли в свое владение всех ясачных тунгусов, юрт с 400, живших вверх по реке Нерче, опять послал Белободского объявить китайцам, что соглашается постановить границу на том месте, где построен Албазин, в Албазине городу и поселению никакому не быть с обеих сторон, нынешнее строение разорить и ратных людей вывезть. Китайцы не согласились, говоря, что своевольники русские люди соберутся и построят хотя и не в том самом месте, но близ Албазина другие крепости и станут воровать по-прежнему: и Албазин они построили своровавши, без царского указа. Когда Белободский потребовал, чтоб послы не переманивали к себе ясачных людей, то китайцы со смехом отвечали, что они их не переманивают и пусть Головин сам с ними управится, велит своим ратным людям смирить их; китайцы смеялись, зная, что у Головина мало ратных людей, а изменников гораздо больше.

Вслед за этим китайские послы сели на бусы и поплыли вниз по реке Шилке; вокруг Нерчинска по горам появилось тысячи с три вооруженных китайцев, которые стали с знаменами против самого города и на горах, в полверсте от Нерчинска, поставили палатки и развели по полю караулы. Головин послал Белободского спросить китайцев: что это значит? А сам со стрелецкими полками вышел из города в ожидании боя, засесть в Нерчинске было нельзя: острог был очень мал и худ и к воинскому промыслу безнадежен, многие бревна подгнили. Китайцы прислали с Белободским последнюю меру: быть границею реке Горбице, которая впадает в реку Шилку близ реки Черной, а с другой стороны быть границе по реку Аргунь и вверх Аргуни до реки Большого Годзимура, которая впадает с левой стороны; Аргунский острог снесть и на Аргуне никаких крепостей и поселений не иметь, Албазин разорить, а с китайской стороны в этом месте никакого поселения не будет. Белободский объявил Головину, что видел многих изменников бурят и онкот: стоят вооруженные вместе с китайцами на караулах.

Между тем буряты и онкоты все продолжали переправляться за реку, к китайцам. Боярский сын Демьян Многогрешный с отрядом отправлен был уговаривать их возвратиться под царскую державу; но они ни в какие переговоры не вступили и начали стрелять; Демьян вступил с ними в бой и взял в плен трех человек: большого поиску над изменниками по малолюдству сделать было нельзя, а между тем 2000 вооруженных изменников стали вверх по Нерче-реке версты за полторы от города подле китайских караулов, в которых число людей становилось все больше и больше, а китайские послы толковали, что они посольским переговорам никакого препятствия не делают, караулы ставят для своей безопасности, до изменников им дела нет, пусть с ними Головин как хочет переведывается: последнее продолжали говорить, пересмеиваясь.

«Видя китайских послов многое упорство, измену бурят и онкот; боясь, чтоб по их примеру не изменили и тунгусы и не разорили бы, но согласию с китайцами, всей Даурской земли, не побрали бы всех ясачных иноземцев, кочующих у Байкальского моря; усмотря совершенно склонность китайских послов к войне, слыша от промышленных и служилых людей даурских острожков, что между Албазином и рекою Горбицею мало годных земель к поселению, а промыслов соболиных и других никогда в тех местах не бывало; желая рудокопное место, где сыскана серебряная руда, удерживать в царской стороне, также соленое озеро и многие пашенные места на той стороне реки Аргуни», Головин 23 августа отправил Белободского объявить китайским послам, что соглашается постановить границею реку Горбицу и город Албазин разорить до основания с тем, чтоб на этом месте не было никогда ни русского, ни китайского поселения. А по правую сторону реки Шилки, с Аргунского устья идучи до вершины рекою Аргунею вверх,- на правой стороне земле содержаться в стороне царского величества, а левой стороне - в стороне богдыхановой.

Китайцы согласились и прислали к Головину иезуитов для окончательных договоров; но тут открылись новые затруднения. Головин определял границу таким образом: от реки Горбицы с вершины до самого моря прямо Камнем, который лежит подле реки Амура; из того Камня покати к реке Амуру и реки, которые впадают в Амур, отходят в сторону богдыхана; а на другой стороне того же Камня покати и реки, которые лежат в полночной стороне, отходят в сторону царского величества. Иезуиты объявили, что китайские послы на это никак не согласятся. Уезжая от Головина, иезуиты отдали тайно Белободскому письмо на французском языке: они просили Головина прислать им соболей, горностаев, лисиц черных на шапки, вина доброго, кур, масла коровья. Головин послал сорок соболей на 80 рублей, сто горностаев на 10 рублей, лисицу чернобурую в 10 рублей - это из царской казны, да от себя Головин послал лисицу черную в 15 рублей, сорок горностаев в 4 рубли, полпуда масла коровья, 15 кур, ведро вина горячего. Иезуиты отдарили двумя готоваленками, в которых было по ножу, по ножницам и по размеру ценою по 10 алтын, двумя портретами французского короля на бумажных листах и книгою (книгу французского короля Вирсалии, напечатанную).

Головин настаивал, чтоб написать границу по договору, а спорные места близ моря у амурского устья оставить без определения по реку Удь до другого, более удобного времени, ибо местность у амурских устьев ему неизвестна. Китайцы настаивали, чтоб положить границу от вершины реки Горбицы прямо Камнем до моря, до места, называемого Святой Нос. Так же не хотели писать в договоре, чтоб в Албазине не было никакого строения, на том основании, что это дело незначительное. Наконец китайцы уступили в первом пункте, русские во втором; написали договор, где определили границы так: «Река, именем Горбица, которая впадает, идучи вниз, в реку Шилку с левой стороны близ реки Черной рубеж между обоими государствы постановить такожде от вершины тое реки каменными горами, которые начинаются от той вершины реки и по самым тех гор вершинам даже до моря протяженными обоих государств державу тако разделить, яко всем рекам, малым или великим, которые с полдневые стороны с сих гор впадают в реку Амур, быти под владением Хинского государства, такожде всем рекам, которые с другие стороны тех гор идут, тем быти под державою царского величества Российского государства, прочие ж реки, которые лежат в средине меж рекою Удью под Российского государства владением и меж ограниченными горами, которые содержатся близ Амура владения Хинского государства и впадают в море, и всякие земли посреди сущие меж тою вышепомянутою рекою Удью и меж горами, которые до границы подлежат, не ограничены ныне да пребывают, понеже на оные земли разграничение великие и полномочные послы, не имеющие указа царского величества, отлагают не ограничены до иного благополучного времени. Такожде река, реченная Аргунь, которая в реку Амур впадает, границу постановить тако яко всем землям, которые суть с стороны левые идучи тою рекою до самых вершин под владением Хинского хана да содержитца правая сторона, такожде все земли да содержатца в стороне царского величества Российского государства и все строение с полдневые стороны той реки Аргуни снесть на другую сторону тое ж реки. Город Албазин, которой построен был с стороны царского величества, разорить до основания и тамо пребывающие люди со всеми при них будущими воинскими и иными припасы да изведены будут в сторону царского величества».

Внутри государства важные преобразования, замышлявшиеся при царе Феодоре, были остановлены смутою, начавшеюся тотчас после его смерти. Мы видели, что в конце царствования Феодора были вызваны в Москву выборные со всего государства, два человека от каждого города, для разборов и уравнения всяких служб и податей. Тотчас по смерти Феодора этих двойников распустили по домам и от имени Петра разослали грамоты к воеводам: «Указали мы всех двойников отпустить по домам: а им, приехав, в тех городах и пригородах, в уездах, во всех слободах и в волостях и в селах, с земскими старостами и иных чинов с тамошними жилецкими людьми, в таможни и на кружечные дворы и к иным сборам нашей казны выбрать между собою в головы и в ларешные целовальники, из каких чинов наперед сего у тех сборов бывали и ныне сбирают, самых добрых и правдивых людей: а ты бы (воевода) в тех выборах всякое им вспоможение чинил, а ни для чего в те выборы тебе не вступаться и помешки им не чинить». К чему повел вызов двойников, с какими наказами они возвратились, не знаем. Видим в грамотах прибавку, чтоб воевода не вступался в выборы и не делал им препятствий; но мы знаем, что уже давно воеводам запрещено было вступаться в выборы; повторение запрета показывает, что воеводы не обращали на него надлежащего внимания. Жители Вятской области выпросили у царя Алексея право во всех своих городах иметь подьячих по мирским выборам; но в июне 1682 года прислали челобитную: «Вопреки царскому повелению сидят у нас подьячие без мирских выборов, по подписным челобитным и по накупам чинят нам налоги и утеснение, от письма берут лишние взятки, и от тех их налогов и лишних взяток разорились мы вконец напрасно и вятские уезды пустеют». Государи, разумеется, велели быть подьячим по мирским выборам. Дело о крестьянах, дворовых людях и закладчиках, которые поселились в городах для промыслов, тянулось. Мы видели, что по Уложенью все они были закреплены за городами тянуть вместе с посадскими людьми. Но после Уложенья подобные люди, отбывая крепостной зависимости, уходят от помещиков и вотчинников в города, занмаются здесь промыслами и тянут вместе с посадскими людьми. Происходит новое столкновение интересов: помещики и вотчинники требуют беглецов назад; посадские люди бьют челом великому государю, чтоб их не отдавать, потому что без них тяжело будет тянуть, подати не будут уплачиваемы. Страшная угроза для правительства, и правительство оттягивает беглецов. Царь Алексей Михайлович указом 1655 года не велел отдавать их прежним владельцам. Правительница Софья 17 декабря 1684 года указала: тех людей, которые живут в посадах и слободах по торговым и рукодельным промыслам и по женитьбам, женившись на посадских тяглых вдовах и девках, и по посадским дворам и по градскому житью, и которые написаны в переписных книгах 1678 года, и которые в тех книгах не написаны для отъездов торговых и ремесленных промыслов, а иные пришли после переписных книг,- и тем пришлым людям жить в посадах бесповоротно и тягло всякое платить, службы служить с посадскими людьми, а помещикам и вотчинникам и всяких чинов людям их в крестьянство и холопство не отдавать, а которые крестьяне придут после указа 17 декабря 1684 года, тех искать судом.

Уезды не переставали пустеть; в Москву доносили: «Мимо Верхотурья и Верхотурского и Тобольского уездов, через слободы из русских и из поморских городов беглых крестьян с женами и детьми прошло многое число». Бежит крестьянин подальше за Камень, чтоб не сыскали, потому что бегство - единственное средство спасения от насилий сильного; вступая в крестьянство, он дал на себя запись, где выговорены все его обязанности и не выговорено никакого обеспечения против обид господина; вот эта запись: «Я, Иван Кондратьев сын Большаков, дал на себя сию ссудную запись стольнику Ив. Григор. Неронову, взял я, Иван, у него на ссуду денег 10 рублев, и на те ссудные деньги мне завесть всякий крестьянский завод, и с тем заводом жить мне за ним, государем своим, в крестьянстве, где он, государь, укажет, а буде жить не стану и всякого завода не заведу и из-за него куда сбегу, и ему взять те свои ссудные деньги на мне, а крестьянство и впредь крестьянство, и вольно ему меня продать и заложить и самому владеть». Негодяи пользовались доверчивостию крестьян, чтоб поднимать их против крепостной зависимости. В сентябре 1682 года в Белгородском уезде, в вотчине митрополита белгородского, в селе Новой Слободке с деревнями, крестьяне чинили между собой советы, и в колокола на бунт били, и в круги сходились и белгородского пристава, который посылан был за ними, били и вязали и наказную память отняли, к митрополичью двору приходили, посельского старца и домовых людей побить хотели; из Белогорода посыланы за ними начальные люди с стрельцами, и они им взять не дались. Пятеро крестьян приехали в Москву с челобитьем, чтоб им за митрополитом в крестьянстве не быть: их здесь схватили и послали в Курск для розыску. Оказалось, что белгородец Федька Озеров, приехав из Москвы, научил крестьян бить челом о свободе и просил с них 20 рублей, говорил: станет им всего небольшое, по гривне с двора, и ныне на Москве время, от крестьянства вас отставят; а у него, Федора, в Москве, в патриаршем разряде, дядя дьяк Анисим Озеров ту их челобитную донесет до великих государей и то дело сделает. Озеров и митрополичий крестьянин Трошка Чепурный, более других принимавший участие в бунте, повешены; другие бунтовщики, всего 27 человек, биты кнутом на козле и в проводку нещадно и отосланы к митрополиту в крестьянство по-прежнему.

По старой печальной пословице, когда волки дрались, с овец шерсть летела. Боярин Петр Васильевич Шереметев жил не в ладах с князем В. В. Голицыным, и управители дворцовых волостей позволяли себе все с крестьянами Шереметева: дворцового села Дунилова воевода Шишкин с головою таможенного и кружечного двора, со всеми крестьянами и солдатами, с бсрдышами, топорками, дубинами и копьями ворвался в шереметевское село Горицы на богомольную ярмарку на праздник Рождества Богородицы: что на боярском дворе боярской сборной казны было, все грабежом побрал без остатку, а крестьян били, увечили, что на ком было денег и одежи, все взяли. Горицкие крестьяне, разумеется, били челом на насильников; но по России ходила также пословица, что «на Москве дела даром не делают».

Приехал в 1683 году в Москву слуга Прилуцкого монастыря по делам в Стрелецком приказе и внес в роспись расходов: дьяку несено деньгами 10 рублев, пирог, голова сахару, семга, гребень резной, полпуда свеч маковых, два ведра рыжиков, людям его два алтына. Старому подьячему деньгами 28 рублев, пирог, ведро рыжиков, людям его четыре деньги. Молодому подьячему деньгами три рубля; да ему ж с дьячьим племянником в погребе выпоено церковного вина на семь алтын. В приказе Большие Казны старому подьячему от справы, от памяти, что отпустил в Стрелецкий приказ, несено пирог да семга. Молодому от письма от памяти десять денег.

Где дело идет об отношениях между сильным и слабым, встретите то же, что и в крестьянской записи. Девочка-сиротка живет у замужней сестры, тяжело содержать лишнего человека, и вот старшая сестра и муж ее отдают девочку в услужение чужому человеку; пишется запись, в которой предусмотрительные и нежные родственники выговаривают, чтоб чужой человек не только содержал девочку за ее работу, но и устроил ее судьбу с ее согласия: «Я, такой-то, и жена моя отдали, я свою свояченицу, а она свою сестру-девицу, такому-то жить во дворе его до возраста; а как она будет на возрасте, и ему дать ей приданого по силе и выдать замуж за вольного человека или за кого она похочет. А живя, ей слушать и почитать и всякую работу работать домашнюю, вести себя хорошо, а ему ее кормить, одевать и обувать». Ей - вести себя хорошо, а ему - только кормить, одевать и обувать, вести же себя хорошо в отношении к ней - этого не считали нужным выговаривать.

Пред нами продолжает развертываться прежняя картина юного общества, не выработавшего сдержек для сильных людей. Сильные живут порознь, особе, и ведут войну друг с другом: правительство ведет кровавую борьбу с ними, но гидра растет под ударами, меч притупляется, надобны другие средства.

В Калуге к съезжей избе приезжает помещица Марфа Кишкина, привозит мертвое тело мужа своего, бьет челом: в деревню мою Чувашеву на огород приехал сосед Иван Кондырев с людьми своими и крестьянами, нарядным делом и начал ломать изгороду нашу и жечь; муж мой вышел и стал ему говорить, чтоб не ломал и не жег, а он, Иван, убил его за это до смерти. Тело осмотрели и записали; воевода послал за убийцею, чтоб ехал в Калугу; но Кондырев не поехал; не было у воеводы мочи сладить с сильным человеком. Вдова подождала, видит, что в Калуге добиться ничего нельзя, взяла мертвое тело и повезла в Москву в Сыскной приказ. Здесь опять тело осмотрели, записали и дали управу. Свидетели показывали, что сам Кондырев Кишкина не бил, били люди его. Кондырева били кнутом нещадно и сослали в Сибирь с женою, но не с детьми, одно поместье его отдано вдове Кишкиной, другие оставлены детям преступника. За этим делом другое в том же роде: поссорились также за землю два помещика, Левашов и Пущин; Пущин пожег у Левашова скирды ржи и сена; Левашов рассердился и послал сыновей своих и крестьян убить Пущина, что и было исполнено. Преступник потерял за это голову. Поссорившись за землю, помещики бьют друг друга; понятно, что они не спустят межевщикам, когда им покажется, что те межуют не к их выгоде. В 1686 году пришла жалоба от межевщиков, что дети боярские и козаки, помещичьи и вотчинниковы люди и крестьяне, скопясь многолюдством, бунтом, со всяким оружием на них приходили, с земли их сбили, мерять не дали, верви поотнимали и разорвали, а иных межевщиков и подьячих и людей их били. Правительство отправило дворян добрых для розыску, виноватых велено бить кнутом на козле и в проводку нещадно; по розыску наказанье чинено, и, несмотря на то, жалобы межевщиков не прекращаются.

Священникам по-прежнему не было пощады от сильных людей. В 1684 году новгородский митрополит Корнилий получил такую челобитную от помещиков Новоторжского уезда, прихожан церкви Илии-пророка на прихожанина той же церкви Сверчкова, на сына его и племянников: «У нас в приходе нашего священника Васильева он, Сверчков, с сыном и племянником от церкви божией сгоняет: племянник его прибил того нашего священника до крови, и оттого в церкви Илии-пророка службы не было многое время. Да сын его, Сверчкова, приведши того священника на паперть, раздевал дважды, хотел бить плетми, да в то же время дьячка и пономаря бил плетми до полусмерти, неведомо за что». В 1688 году священник Иаков из Арзамасского уезда объявил, что Иван Ржевский звал его к себе в дом петь молебна и обедать с попадьею его. Прилучился тут Петр Шадрин; после обеда попадья его пошла домой, и на улице люди Шадрина, по приказу господина своего, попадью его били и увечили до полусмерти; он вышел попадьи своей отнимать, и его били же и увечили. И, пришедши домой, попадья его от тех смертных побой стала быть при смертном часе; он послал сына своего в вотчину Михайла Аргамакова за попом Варфоломеем, чтоб он попадью его исповедал и причастил. Поп Варфоломей приехал, а его, попа Иакова, в то время дома не было, был у Петра Шадрина и от него, Петра, пошел к себе домой; и в то время выбежал на улицу с Петрова двора Шадрина сын Ивана Ржевского Афанасий с людьми своими, и его, попа Иакова, били и увечили и пошли к нему на двор, а за ними пошел к нему и Петр Шадрин с людьми. Поп Варфоломей исповедовал в клети попадью, и Афанасий Ржевский, ухватя попа Варфоломея за епитрахиль, из клети вытащил и начал с людьми своими и с Петровыми бить и увечить, оставил чуть жива, и тайну Христову всю пролил под ноги и ногами потоптал, а бил Варфоломея, приговаривал: «Ты поп Михайла Аргамакова: почто к нам с дарами в приход ездишь? Что было тебе, то будет и Петру Аргамакову с сыном».

Мы видели, как русские люди страдали от разбойничества, для усиления которого было много благоприятных условий; мы встретили известие, что строитель пустыни участвовал в разбойничестве: в описываемое время встречаем новое поразительное известие. В 1688 году князь Яков Лобанов-Ростовский да Иван Микулин ездили на разбой по Троицкой дороге разбивать государевых мужиков с царскою казною; мужиков они разбили и казну взяли себе, двух человек убили до смерти. Про то их воровство розыскивано, и по розыску князь Яков Лобанов взят с двора, привезен к Красному крыльцу в простых санишках, и учинено ему наказание: бит кнутом в жилецком подклете, по упросу верховой боярыни и мамы княгини Анны Никифоровны Лобановой да отнято у него бесповоротно 400 дворов крестьянских, а человека его, калмыка да казначея, за то воровство повесили; Микулин бит кнутом на площади нещадно, сослан в Сибирь, и отняты у него поместья и вотчины бесповоротно.

Встречаем целый ряд известий о преступлениях, совершенных людьми из честных родов; в 1684 году учинено наказанье Петру Васильевичу Кикину: бит кнутом перед Стрелецким приказом за то, что девку растлил; да и прежде он, Петр, пытан на Вятке за то, что подписался было под руку думного дьяка. В 1685 году бит кнутом Хвощинский за то, что на порожнем столбце составил было запись. Князь Петр Кропоткин бит кнутом за то, что выскреб и при писал своею рукою. Биты батогами Кутузов и Нарышкин за то что они ручались по касимовском царевиче в человеке.

В связи с этими явлениями любопытно взглянуть на движение законодательства в описываемое время. В начале правления Софьи было постановлено: за один разбой и воровство без убийства и пожогу бить кнутом, отрезать левое ухо, два пальца у левой руки и сослать в Сибирь на вечное житье с женами и детьми, которые не в разделе, за два воровства чинить указ по Уложению, за три казнить смертью. Но в следующем же году постановлено резать у преступников уши вместо отсечения пальцев, и тогда же за произношение возмутительных слов запрещено было казнить смертию. велено бить кнутом и ссылать в разные города. В начале 1689 года постановлено было не окапывать в землю жен за убийство мужей. но отсекать им головы. В частных договорных записях не считали нужным выговаривать, чтоб хозяин обходился хорошо с поступавшими к нему в услужение; но правительство старалось обеспечить несчастных должников от неистовства заимодавцев, к которым они отдавались в зажив головою: в 1688 году велено отдавать в зажив должников мужеска пола с женами, женска с мужьями, работать им -мужчинам за год по пяти рублей, женщинам по два с полти ною; по тех людях, кому они будут отданы, брать поручные записи, чтоб им должников не убить и не изувечить. В том же году был издан указ о невзыскании со вдов и детей долгов, если после умерших никаких пожитков не осталось.

В первых годах правления Софьи были изданы любопытные указы, которые резко характеризуют общественные нравы. Есть явления, по-видимому, мелкие, но которые служат верным мерилом общественного развития. Так, например, мы не можем допустить высокой степени этого развития там, где на многолюдной улице большого города человек, встретив знакомого, преспокойно останавливается поговорить с ним на средине дороги, или там, где не умеют держаться правой стороны, или там, где позволяют себе ездить во всю прыть опять по многолюдным улицам больших городов. Все эти явления пахнут степью, показывают, что люди привыкли жить особе, как жили предки, дреговичи или вятичи, не понимают, что в обществе, прежде чем сделать какое-нибудь движение, надобно подумать: а что будет от этого другим? Зная за собою и теперь много противуобщественных привычек, мы не удивимся, встретив указы, чтоб не ездили по улицам на вожжах с большими бичами и не били народ своим небреженьем, не стреляли в домах из ружей, не оставляли на улицах навоз, мертвечину и всякий скаредный помет. Или такой указ: «Стольники, стряпчие и дворяне московские и жильцы! Ныне люди ваши ставятся в Кремле с лошадьми не в указных местах, без разбора, и шум и крик чинят, и кулачный бой заводят, и прохожим людям дорогою пройти не дают, толкают и под ноги подшибают и подсвистывают; а как начнут их караульные капитаны и стрельцы с неуказанных мест ссылать и от крика и от дурна унимать, и те ваши люди капитанов и стрельцов бранят и грозят бить». Это касалось слуг; но еще прежде нужно было запретить господам бесчинствовать в самом дворце.

Местничаться явно не смели более, т. е. не смели не пойти куда-нибудь по назначению, выставляя, что быть с таким-то невместно; но бывали случаи, когда уклонялись от неприличных по местническим счетам назначений под разными предлогами: так, в 1686 году боярин князь Владимир Дмитриевич Долгорукий не послал сыновей своих в рынды вместе с Голицыными под предлогом, что они больны и уехали молиться к Николе на Угрешу; двое других Долгоруких, Лука и Борис, спрятались от того же назначения. Правительница велела отнять за это у князя Владимира боярство, сыновей его и князей Луку и Бориса написать с городом (городовыми дворянами), кроме того, у Луки и Бориса отнять поместья и вотчины. Лука и Борис просили милости со слезами, что они не явились во дворец вовсе не потому, что не хотели быть вместе с Голицыными, но потому, что ждали какого-нибудь другого великих государей гнева и опалы. Всех Долгоруких простили.

В то время, когда государство боролось со степными хищниками, желая избавиться от позорной дани, в то время, когда внутри боролось оно с противуобщественными привычками, высказывавшимися во всех слоях общества,- в то же время церковь вела двойную борьбу. Победа над раскольниками в Москве после 5 июля 1682 года не сломила раскола, который беспрестанно давал знать о себе из областей, и это усиливало раздражение победителей, заставляло их принимать все более и более сильные меры против упорного врага. В ноябре 1682 года разосланы были грамоты ко всем архиереям о повсеместном сыске и предании суду раскольников. В 1683 году в Печерском псковском монастыре архимандриту и келарю с братьею бил челом печерский посадский бобыль Ульян Иванов: раскольники, незнаемые люди, подговоря и совратя с истинного пути от св. церкви, свели жену его Екатерину своим учением незнаемо куда; пристают они в Печерском посаде у вдовы Агафьицы и людей учат своему расколу. Закащик священник Иван Андреев раскольников, пришлых людей, и с ними вдову Агафьицу поймал и привел в Печерский монастырь. Один из раскольников в допросе сказал: породою он русских людей, зовут его Мартынком Кузьмин сын, жил в Пскове в бобылках своим двором, а после пожару у него двора своего нет, отняли дворовое место под церковь, и с того числа он проживал где день, где ночь, в Печерский монастырь пришел к празднику Успения Богородицы и пристал в посаде у сестры своей, у вдовы Агафьицы; а на празднике в церкви не был, для того что ныне пение в церкви и служба новая и обедню служат не над просвирами, над колобками; на исповеди он был тому назад лет с десять, и как он стал причащаться св. таин нынешних просвир, и из него пошли змии и стало бить и трясти, и с того числа он на исповеди не бывал и не причащался. При входе в казенную келью, где его допрашивали, Мартынко не поклонился св. иконами на вопрос, зачем не кланяется, отвечал: эти иконы не святые, ныне вера христианская иссякла и святыни в иконах нет, ныне и литургию служат по-римски над колобками, вместо креста на просвирах поставлены латинские крыжи и животворящий крест Христов казнили весь около. «Священники все,- продолжал Мартынко,- антихристовы предтечи; антихрист в мире есть другой год, я его видел в Печерском монастыре, Маркелл-митропилашка (Маркелл-митрополит псковский). А как царь Алексей за веру Соловецкий монастырь велел казнить, то на третий день и умер. Ныне я послан от бога учить и веру христианскую проповедовать; верховные апостолы Петр и Павел мне сродичи. Чтоб крестились христиане двумя перстами, а не тремя; в том кресте сидит Кика-бес с преисподнею. А как антрихрист появился, и в то время в Пскове у Живоначальной Троицы и в Печерском монастыре престол рушился; и св. троица и пресвятая богородица ныне на воздухе, а не в церкви». На пытке Мартынко объявил. что все, им сказанное в допросе, он слышал в Соловецком монастыре, и прибавил: когда царствовал царь Михаил Феодорович. то царствовал не он, а Михаил-архангел. После крепкой пытки. огня, клещей, многих встрясок Мартынко во всем повинился. объявил, что св. церкви во всем повинуется. Учителем Мартынки оказался пойманный с ним товарищ его Ивашка Меркульев, который крестил и исповедовал по-старому. Бояре приговорили: Ивашку Меркульева сжечь и пепел его разметать и затоптать, a Map тынка и Агафьицу отослать под начал к митрополиту.

Мы видели, что в царствование Феодора монах Даниил завел пустынь в Тобольском уезде, на речке Березовке, и сожегся со своими единомышленниками, почуяв приближение царского войска; в 1682 году дали знать правительству, что выезжают из городов и слобод многие всяких чинов люди, покинув дворы, имение, скот и хлеб, на Тобол, в Утяцкую слободу, к слободчику Федору Иноземцеву, и заводится пустынь такая же, что и прежде была на реке Березовке; велено было поставить заставы, чтоб никого не про пускать в Утяцкую слободу. В 1685 году издан указ: которые прелестию своею простолюдинов и их жен и детей приводили к тому, чтоб они сами себя жгли, таких воров по розыску жечь самих. Ответ на эту меру не замедлил. В том же году человек с тридцать раскольников сгорели в овине в принадлежавшей Хутынскому монастырю деревне Острове. Другие заперлись в Палеостровском монастыре и, послыша о приближении полковника Мишевского, сами сожглись в церкви; главный заводчик повенчанин Емельян Иванов, подучивший к самосожжению, не сгорел, но, пограбив монастырскую казну, бежал и стал опять прельщать и собирать толпу; в 1689 году опять засел он со своими товарищами в Палеостровском монастыре; высланный против раскольников отряд войска в непроходимых лесах отыскал три пристанища и сжег их, но на возвратном пути должен был выдержать от раскольников нападение в продолжение двух ночей; запершиеся в Палеостровском монастыре раскольники зажгли его и сами сгорели.

Спасаясь от преследований, раскольники бежали за рубежи шведский и польский, бежали в козацкие степи. Мы видели, что уже и прежде раскольники утверждались на Дону; теперь число их там становилось все больше и больше. Мы видели, что еще в 1683 году козаки указывали, как на главного вора, на Кузьму Косого; однако он остался нетронутым. В 1686 году в Черкасск вдруг нахлынуло 700 человек раскольников, и начали уговаривать козаков, чтоб стояли за старую веру; православные выжили незваных гостей, но дело не обошлось без ножен. В ноябре того же года в Острогожске явился с Дону козак Лобан, родом малороссиянин, и рассказывал, что жил он в городе Кагальнике 30 лет, но теперь принужден был уйти, потому что в донских городках но речке Медведице, Чиру и по запольным речкам стало много раскольников, умышляют они и советуют, чтоб им идти на Москву, на патриарха, бояр и архиереев, которые все веру потеряли. Лобан требовал, чтоб его отправили в Москву, потому что есть за ним еще скрытые речи. В Москве Лобан объявил, что на речке Медведице живет белец, Куземкою зовут (Кузьма Косой), чинит всякие расколы и называется папою.

Этот папа со своими приверженцами основал на Медведице новый городок, названный по его имени Кузьминым, откуда раскольники начали наступательное движение на другие городки.

В конце сентября 1688 года донские козаки отправили против них отряд под начальством атамана Кутейникова, который, пришедши под Кузьмин, построил городок с раскатом и «чинил над раскольниками всякие боевые и приступные земляные и деревянные промыслы», но все безуспешно; потом пошли козаки к городку деревянным валом, который валили целый день, за этою валовою крепостью построили другой раскат, кололись с него копьями с раскольниками и кирпичом бились; но осажденные успели зажечь вал и заставили козаков отступить. 1 февраля 1689 года отправлен был под Кузьмин городок другой атаман - Аверкиев на перемену Кутейникову; Аверкиев стоял под городком до мая месяца и наконец успел взять его и разорить, раскольники были побиты.

Кроме Косого главами раскола на Дону были три попа - Досифей, Пафнутий и Феодосий; когда в 1688 году выслан был против них козацкий отряд, то они с своей толпою ушли за границу во владения шавкала тарковского и поселились на реке Аграхане.

В Воронежском уезде, в селе Репном, явился какой-то гулящий человек Василий Желтовский, который не подошел к священнику под благословение, крест на себя возлагал не по новоисправлен ному, церкви и православную веру и священный чин хулил: «Та кие-то церкви и попы? Бог наш на небеси, а на земле бога нет» - и крестился, смотря на солнце, говорил: «Боже мой, боже! Почто надо мною одним взыскал?» Приведенный в Воронеж, в духовный приказ, по действу дьявольскому безмолвствовал. Домовый архиерейский монах Сергий донес, что он видел Ваську в козачьем городке Иловле: здесь он церкви называл мечетями, тело и кровь Христовы ни во что вменял, про великих государей говорил, будто их и на Москве нет, и называл их антихристами, патриарха державником, иереев посланниками. На пытке Желтовский не повинился, объявил только, что отец и брат его на Дону. Желтовского сослали в Свирский монастырь, а Сергия в Сийский. Козаки ходили против раскольников; но о том, что делалось в самом Черкасске шел спор в Москве между двумя монахами, Савватием и Гавриилом. Савватий доносил, что в Черкасске сначала служили по новоисиравным служебникам, а когда Гавриил начал в co6opной церкви служить, то выходил в круг к козакам и наговаривал, четвероконечный крест называл латинским; войско послушало, велели просвиры печатать по его воле осмиконечным крестом и велели служить по старому служебнику. Гавриил с пытки в расколе и ни в каком воровстве не винился, только говорил, что виноват, служил на Дону в соборной церкви по старому служебнику.

Тяжел был Дон расколом; тяжел и козацкими притязаниями которых никак не могли допустить в Москве. В 1685 году донское войско прислало царям челобитную такого содержания: били челом великим государям, а им, козакам, в кругу подали челобитную воронежского Покровского монастыря игуменья Ульяна с сестра ми: вотчину их Фарасань коротояцкие жители обижают и разоряют, вступиться за их крестьян и постоять некому; и великие государи пожаловали бы их, козаков, ради войскового прошенья. велели вотчину Фарасань принять на себя и пожаловать стариц ругою. Стариц велели прислать в Москву, и игуменью сослали в один из северных монастырей, хотя она и говорила, что сама на Дон не ездила, а посылала двух монахинь за милостынею и челом бить козакам не приказывала. К козакам была послана грамота, чтоб они вперед в такие дела не вступались, потому что такие дела им не належат. Но это не был единственный случай: Троицкого Борщова монастыря казначей Дорофей с осьмью монахами составил челобитную на игумена Корнилия от себя и от монастырских работников и послал на Дон. Монахи, взятые в Москву, оправдывались, что приехали в монастырь донские козаки и с угрозою велели старцам написать челобитную на игумена. Воронежский епископ Митрофан жаловался, что ему от донских козаков нельзя ведать братию и крестьян Борщова монастыря: на кого будет челобитная, тех козаки не дают на епископский суд.

В Сибири и пределах новгородских, на Дону и в Москве раздавалась раскольничья проповедь, что патриарх не патриарх, потому что заразился латынскою ересью, так что патриарх Иоаким должен был писать царям и царевне Софии, чтоб защитили церковь от ругателей: «Повелите, да не бесчестится честь архиереев и всего духовного чина от невежд и досадителей многих, от лихоимства же и от всяких обид избавите». И в то же время этот самый патриарх вел упорную и опасную борьбу против людей, которых он обвинял в латинских новшествах, в латинской ереси. Мы видели, как при царях Алексее и Феодоре проникло в Москву латинопольское влияние вместе с языками латинским и польским, распространившимися во дворце и между вельможами. Главным проводником этого влияния считался наставник царевича Симеон Полоцкий, который не замедлил столкнуться со старыми учителями, с самим патриархом: Симеон не хотел преклоняться пред высшими духовными русскими, считая их невеждами сравнительно с собою; русские духовные, естественно, были оскорблены, подмечали в его мнениях разницу с мнениями, утвержденными стариною, с удовольствием указывали на это как на признак неправомыслия неприятного пришельца, причем опирались на авторитет известного своею обширною ученостью монаха, вызванного в Москву из Киева, Епифания Славенецкого, келейного труженика, по характеру своему неспособного пробиваться вперед и толкать других. Как патриарх Иоаким и его единомышленники смотрели на Полоцкого и как старались противопоставлять ему Славенецкого, всего лучше видно из следующего современного известия: «Призван был из Киева в Москву царем Алексеем Михайловичем для научения детей славянороссийского народа еллинской науке некто иеромонах Епифаний Славенецкий, муж многоученый не только грамматике и риторике, но и философии, и самыя феологии известный испытатель и искуснейший рассудитель и опасный (осторожный) претолковник греческого, латинского, славянского и польского языков». Был и другой иеромонах - Симеон, по прозванию Полоцкий, и тот учился, но не столько, и знал только по-латыни да по-польски, а греческого писания ничего не разумел. Однажды патриарх Питирим пригласил обоих, Епифания и Симеона, к себе в крестовую палату; они стали разговаривать, и Симеон спросил Епифания: «Как, отец, святыня твоя верует о пресуществлении?» Епифаний отвечал, что молитвою иерейскою: сотвори убо и проч. происходит пресуществление. Симеон сказал на это: «В Киеве наша Русь, ученые тоже глаголют и мудрствуют, что только слова ми Христовыми: приидите, ядите и проч. пресуществляются дары» Епифаний отвечал: «Наши киевляне учились и учатся только по латыни и читают книги только латинские, по-гречески не учились и потому истины об этом не знают». Патриарх Иоаким отзывался о Полоцком: «Хотя он был человек ученый и добронравный, однако приготовленный иезуитами и прельщенный ими, поэтому читал только их латинские книги». Венец веры Полоцкого патриарх называл «венцом из терния, на западе прозябшего, сплетенным». Обет духовный наполненным тайно душевных бед.

Два ученые монаха, призванные в Москву для научения детей славянороссийского народа, уже поднимают знаменитый спор о времени пресуществления. В словах Полоцкого заключалась хлебопоклонная ересь: он учил поклоняться хлебу, утверждая, что пресуществление совершается при произнесении священником слов Христовых, т. е. ранее надлежащего времени. Но не один Полоцкий распространял эту ересь; по свидетельству патриарха Иоакима, ересь пришла в Москву от русской молодежи, которая ездила в Польшу учиться по-латыни; возвратившись, молодые люди передали латинский обычай знакомым своим священноначальникам и благородным мужам, имевшим великие достоинства в царских домах; и тем показалось, что действительно тайна совершается произнесением слов Христовых.

Знать, когда именно совершается великое таинственное действие, и с этим сообразовать свою молитву было очень важно для русских людей, и спор не мог легко потухнуть. Полоцкий умер; но он оставил из великороссиян ревностного ученика, готового и способного ратовать за мнения учителя. Одним из подьячих в приказе Тайных дел при царе Алексее был Семен Петрович Медведев, подружившийся здесь с товарищем своим Федором Шакловитым. Медведев обратил на себя внимание своею смышленостию, и его отдали учиться латинскому языку к Симеону Полоцкому; учился он три года, но когда отправлен был на посольство в Курляндию Ордин-Нащокин, то Медведеву с товарищами велено было ехать на посольство для наученья. Ученый подьячий не xoтел оставаться в Приказе, постригся в монахи под именем Сильвестра. прослыл чернецом великого ума и остроты ученой и сделан был строителем Заиконоспасского монастыря в Москве. Медведев стал ревностным защитником мнений Полоцкого и, следовательно хлебопоклонной ереси, а Медведев был хорош при дворе правительницы по дружбе своей с Шакловитым. Притом ученый Медведев очень неуважительно отзывался об учености патриарха Иоакима и личная вражда разгорелась вместе со спором о времени пресуществления и о других учениях Полоцкого, о других латинских новшествах. Самое сильное участие в споре с Медведевым приняли справщик (корректор) Евфимий и ризничий Акинф, которые, по словам Медведева, возмущали душою патриарха. Евфимий и Акинф скоро нашли себе сильных союзников. Еще в 1682 году архидиакон Чудова монастыря Карион Истомин подал царевне Софии вирши, в которых уговаривал ее привести в исполнение мысль брата Феодора:

Умоли убо самодержцев сущих.
Да государи они то изволят,
Обще господа о том да помолят,
Наукам велят быти совершенным
И учителем людем извещенным.

Извещенные люди приехали в 1685 году: то были ученые греки. двое братьев, Иоанникий и Софроний Лихуды, которые в том же году открыли свои курсы - ученикам прежней типографской школы и разного звания и возраста людям, священникам, монахам, княжеским сыновьям, стольникам и т. д. Науки стали совершенны: Лихуды преподавали грамматику, риторику, пиитику, логику и физику; грамматику и пиитику преподавали они на греческом, риторику и физику на греческом и латинском языках.
В ученых греках патриарх Иоаким нашел себе сильных защитников против мнений Полоцкого. Между ними и Медведевым завязалась полемика. Медведев написал сочинение под именем Манна, где доказывал, что пресуществление совершается при произнесении слов Христовых. Лихуды доказывали противное в книге своей Акос, или врачевание, противополагаемое ядовитым угрызением змиевым. Против Акоса дьякон Афанасий написал: Тетрадь на Иоанникия и Софрония Лихудов; Лихуды отвечали Диалогами грека-учителя к некоему Иисуиту. Спор не ограничился одними учеными, стал общим делом: не только священники, но и миряне, даже женщины, при встрече друг с другом повсюду спорили о. времени пресуществления. Не все архиереи держались мнения патриарха; в наставительной грамоте рязанского митрополита Павла духовенству своей епархии читаем: «В божественной литургии ума намерение твердо имети. Ума же намерение сие есть, егда глаголет словеса сия: приимите, ядите и пийте от нея, да имать ум свой весь собран в оны словеса, еже бы преложитися хлебу в тело Христово и вину в кровь Христову, си есть; еже глаголет во время оно, сия и мыслит, а не иная. Блюди, о иерее! аще во время оно ум твой будет неподвижим, истинно божественную службу совершиши; аще ж в то время уста твоя глаголют оне словеса, ум же твой иная мыслит, веждь, яко смертию, сиречь непрощенно согрешаеши».

Вмешались в дело поляки, иезуиты, находившиеся в Москве: по рукам ходили польские книги, наполненные латинскими мудрованиями, слышались голоса, что на Флорентийском соборе латины осилили греков.

Что такое Флорентийский собор? кто знает? и где взять прочесть, чтоб было что отвечать врагам? Иоаким пишет в Киев, к митрополиту Гедеону: «Ныне, грех ради наших, видим, что дышит на паству змей адский: одни принимают и хвалят собор Флоренский, другие его не принимают, и спор идет в том сильный, а верных писаний обе стороны показать не могут, потому что в книгах наших редко где об этом находим известие; и тебе бы, сын, постараться известить нашей мерности, для чего этот собор был, как начался и всеми четырьмя патриархами принят ли? Хотим получить известие от ваших книг, потому что у вас больше об этом рукоиисных и печатных книг». Гедеон объяснил, в чем дело, указал на печатные книги, где заключаются известия о Флорентийском соборе, и между прочим указывал на книгу, отпечатанную в Москве в 1648 году: «Книга о вере единоистинной и православной и о св. восточной церкви». В конце письма Гедеон говорит: «Аз твоему святейшеству яко отцу архипастырю и господинови моему исповедую, яко Флоренское соборище не приимую, паче же яко ересь противную отметаю».

На этом можно было успокоиться; но приверженцы Медведева для подтверждения своего мнения указывали на изданную в Малороссии книгу «Выклад о церкви святой и о службе». Иоаким опять обращается в Киев к митрополиту Гедеону и архимандриту киевопечерскому Варлааму Ясинскому, в Чернигов к Лазарю Барановичу, указывает им на авторитет отцов восточной церкви, восстает против новых Могилинских книг (Великий требник и служебник, екзегезис Сильвестра Коссова, книжка о седми сакраментах, лифос как не согласующихся с православным исповеданием: в Киеве отмалчиваются; патриарх настоятельно требует, чтоб прислали согласие свое с московским определением времени пресуществления, грозит, что в противном случае пожалуется четырем патриархам, требует, чтоб прислали для объяснений «мужа смиренномудра, приискренно восточныя церкви сына, ведуща известно писания св. отец, а не силлогизмами и аргументами токмо упражняющаяся». Нет ответа, потому что между Москвою и Киевом идет другая пересылка: к гетману Мазепе и киевскому знатному духовенству отослана Манна вместе с сочинениями Лихудов; на последнюю написали обличение и переслали в Москву через князя Вас. Вас. Голицына, когда он был во втором крымском походе.

Таким образом, партия Медведева находила себе сильную поддержку во дворце; Манна была написана по приказанию Софьи. Голицын пересылал написанное в Киеве обличение на Лихудов. Мало того, Голицын считался покровителем иезуитов, которые благодаря ему явились в Москве. Французский иезуит, который был в это время в Москве с целию пробраться через Сибирь в Китай, так отзывается о Голицыне: «Этот первый министр, происходивший из знаменитого рода Ягеллонов, без сомнения, был самый достойный и просвещенный вельможа при дворе московском: он любил иностранцев, и особенно французов, потому что благородные наклонности, которые он в них заметил, совпадали с его собственными; вот почему его упрекали, что у него и сердце такое же французское, как и имя. Если б дело зависело от него одного, то, разумеется, все наши желания были бы исполнены; если б он был полным хозяином, если б он не должен был вести себя осторожно относительно других бояр, то с удовольствием открыл бы нам путь в Сибирь и облегчил бы нам доступ в Китай из уважения к Людовику Великому, которого он был страстный поклонник: меня уверяли, что сын его носил портрет его величества в форме Мальтийского креста, что отец считал для себя великою честию».

Другой посланник, бывший в Москве в описываемое время, не иначе называет Голицына, как великим человеком. Описывая свой первый прием у первого министра, он говорит: «Я думал, что нахожусь при дворе какого-нибудь италиянского государя. Разговор шел на латинском языке обо всем, что происходило важного тогда в Европе; Голицын хотел знать мое мнение о войне, которую император и столько других государей вели против Франции, и особенно об английской революции; он велел мне поднести всякого сорта водок и вин, советуя в то же время не пить их. Голицын хотел населить пустыни, обогатить нищих, дикарей, сделать их людьми, трусов сделать храбрыми, пастушеские шалаши превратить в каменные палаты. Дом Голицына был один из великолепнейших в Европе». До нас дошло подробное описание этого великолепнейшего дома, сделанное по приказанию правительства после свержения Голицына: «В палате подволока накатная, прикрыта холстами, в середине подволоки солнце с лучами вызолочено сусальным золотом, круг солнца беги небесные с зодиями и с планеты писаны живописью, от солнца на железных трех прутах паникадило белое костяное о пяти поясах, в поясе по осьми подсвечников, цена паникадилу 100 рублей. А по другую сторону солнца месяц в лучах посеребрен; круг подволоки в 20 клеймах резных позолоченных писаны пророческие и пророчиц лица. В четырех рамах резных четыре листа немецких, за лист по пяти рублей. Из портретов были у Голицына: в. кн. Владимира киевского, царей - Ивана IV, Феодора Ивановича, Михаила Феодоровича, Алексея Михайловича, Феодора, Ивана и Петра Алексеевичей; четыре персоны королевских. На стенах палаты в разных местах пять зеркал, одно в черепаховой раме. В той же палате 46 окон с оконницами стеклянными, в них стекла с личинами. В спальне в рамах деревянных вызолоченных землемерные чертежи печатные немецкие на полотне; четыре зеркала, две личины человеческих каменных арапские; кровать немецкая ореховая, резная, резь сквозная, личины человеческие и птицы и травы, на кровати верх ореховый же резной, в средине зеркало круглое, цена 150 рублей. Девять стульев обиты кожами золотными; кресла с подножием, обиты бархатом. Много было часов боевых и столовых во влагалищах черепаховых, оклеенных усом китовым, кожею красною; немчин на коне, а в лошади часы. Шкатулки удивительные со множеством выдвижных ящиков, чернилицы янтарные. Три фигуры немецкие ореховые, у них в срединах трубки стеклянные, на них по мишени медной, на мишенях вырезаны слова немецкие, а под трубками в стеклянных чашках ртуть».

У первого министра было много книг: Похвала благочестивым государем-царем, сложение иеромонаха Антония Русаковского Книга печатная благодарственная к в. государем. Книга писанная - вручение привилие на академию. Книга писанная о гражданском житии или о поправлении всех дел яже належат обще народу. Книга Тестамент, или Завет Василия, царя греческого, сыну его Льву Философу. Како царица Олунда близнят породи и како их свекровь и ее мать цесарева хотя погубити. Граматик печатной. Книга, писанная на польском языке. Книга Иова Лудольфа письменная. Книга письменная, перевод от Вселенских патриархов Мелетия диакона. Книга - перевод с польского письма с печатные книги, глаголемой Алкоран Махметов. Книга с польского письма с истории о Магилоне Кралевне. Книга о послах, где кому в котором государстве поклониться. Четыре книги немецких. Четыре книги письменные о строении комедии. Восемь книг-календарей разных лет. Книга рукописного права, или Устав воинской Голландской земли. Певчая немецкого языка. Граматик польского и латинского языка. История письменная польского языка. Конский лечебник. Книга на немецком языке всяким рыбам и зверям в лицах. Судебник. Родословная. Артикульная. Рукопись Юрия Сербенина. Летописец Киевский. Соловецкая челобитная. Книга о ратном строю. Книга землемерная немецкая.

В 1689 году в другой раз эти великолепные палаты увидали господина своего, печально возвращавшегося из неудачного похода. Люди, искавшие милости любимца, по-прежнему толпились в изукрашенной зале, восхищаясь солнцем и месяцем в по толке, превозносили удачи похода, поздравляли с милостями царскими. Но Голицын знал, сколько людей негодует на эти милости, как незаслуженно полученные. Правительство изо всех сил под держивало Голицына, превознося его подвиги; но это правительство само нуждалось в поддержке, и Голицыну нечем было под держать его: он не приобрел славы великого полководца, раз громившего поганые улусы татарские, не приобрел чрез это народ ной любви, которою мог бы прикрыть Софью, держать врагов ее в почтительном расстоянии. Нравственные средства спасения были потеряны в неудачных крымских походах. Поддержать Софью мог один Шакловитый своими средствами, на которые не был способен Голицын. Оберегатель находился в тяжком положении: ему оставалось не одобрять средств Шакловитого и в то же время робко, затаясь от себя самого, желать им успеха, который один мог спасти его. Медлить, откладывать, выжидать нельзя стало больше: дело быстро приближалось к развязке.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история