Орлов М. История сношений человека с дьяволом

ОГЛАВЛЕНИЕ

ОТДЕЛ ТРЕТИЙ

Расправа с ведьмами и колдунами в Средние века

I. ОТНОШЕНИЯ К ЧАРОДЕЙСТВУ В ДРЕВНЕМ МИРЕ

Чародейство, т.е. обладание сверхъестественной силой, как бы и чем бы она ни проявлялась, существовало в самые отдаленные времена, и, кажется, решительно у всех без исключения народов. Чародею всегда и всюду приписывалась способность повелевать какими-то бесплотными силами, и с их помощью угадывать и предсказывать будущее и вообще действовать «рассудку вопреки и наперекор стихиям». Если такие противоестественные вещи совершались при пособии и посредстве господствовавшей религии, то в них, конечно, не усматривалось ничего зазорного. Таковы были деяния авгуров в Риме, Пифии в Дельфах, и т.д. Равным образом такие вещи как изгнание демонов посредством экзорцизмов в христианской Европе, чудесные исцеления, заклинания вредных животных, тоже никак не могли идти вровень с колдовством, а напротив, противополагались ему. Колдовство принимало свое злодейское обличие лишь в том случае, когда кудесник прибегал к помощи сил, прямо враждебных царящим в данное время божествам. Мы уже раньше отмечали эту черту: боги старой веры делались демонами новой веры. Колдовство можно бы определять как отступничество от новых богов в пользу старых. И эту черту во взглядах на колдовство можно проследить с древнейших времен. Так, когда в Индии водворилась браминская вера, в народе еще жили верования в прежде царивших богов, ракшей. В Ведах мы находим упоминания о злых волшебниках, ятудхана; и что же им вменялось в злодейство? А не иное что, как содействие ракшей, к которым они прибегали в своих чарах. Что же совершали ятудхана? Да то же самое, в чем обвиняли и за что сжигали живьем средневековых европейских колдунов и ведьм: вредили своим недругам, истребляли жатву, губили домашний скот; выделывали особые амулеты, т.е. заколдованные снасти, посредством которых все эти злодейства и совершались, ни дать ни взять как наши колдуны с своими наузами, приворотными зельями в т.п. И, как и в Европе, в Индии были свои противучары, разрушавшие колдовство.

Та же история у древних евреев. По их учению, чудеса можно было творить не только силой Иеговы, но и силой элоим ашерим, т.е. буквально «других богов». Об этих лже-чудесах, между прочим, идет речь при описании известных казней египетских. Из этого свидетельства и из других мест Библии и древних еврейских писателей видно, что магия особенно процветала в древнем Египте. Чарльз Лие, по знаменитой книге которого («История инквизиции в Средние века») мы составляем этот отдел, приводит свидетельства европейских авторов, утверждавших, что на десять долей магического искусства, каким обладают народы земли, девать долей отдано Египту и его знаменитым в древности хакамамам. И как раз в том же Египте, сколько известно, отмечен первый во всемирной истории судебный процесс по поводу колдовства. Это было за 1 300 лет до Р.X. Этот процесс весьма наглядно характеризует взгляды на колдовство в древнем Египте. Надо заключить, что колдовство само по себе в преступление не вменялось; кто желал им заниматься, тому закон этого прямо не запрещал; преследовалась только цель колдовства, если она клонилась кому-нибудь во вред. Колдовство было орудием преступления, но не преступлением. Подобно тому, как оружейному мастеру, совершившему убийство им самим выделанным мечом или копьем, не было бы поставлено в вину, что он занимается выделкой оружия, так и колдуну никто не ставил в вину занятия волшебством, а судить его можно было лишь за совершенное им преступление, все равно каким бы способом оно ни было совершено. Дело же, разбиравшееся в египетском судилище, состояло в том, что некий Пенхайбен, пастух, задумал проникнуть в архив фараонского дворца, чтобы похитить оттуда какие-то важные документы — рукописи, содержавшие описание каких-то мистических тайн; эти рукописи ему нужны были для усовершенствования в магическом искусстве, которому он предавался. И ему удалось проникнуть в хранилище, при содействии каменщика по имени Атирма, и выкрасть нужные ему рукописи времен фараона Рамзеса III. Таким путем он овладел какими-то неимоверными волшебными тайнами. Это дало ему возможность учинить целый ряд злодеяний: посеять великую распущенность нравов среди фараоновых наложниц, перессорить между собой всех придворных и вообще, как сказано в отчете о суде, «привести в исполнение всяческие гнусности и злодеяния, каковые внушило ему его сердце, и он их исполнил, равно как и иные великие преступления, внушающие ужас всем богам и богиням». Злодей был казнен, но, очевидно, вовсе не за колдовство, а за свои злодейства, «ужасавшие богов и богинь».

Древние евреи оценили по достоинству магические познания египтян и, кажется, многому от них позаимствовались еще во времена своего плена. В еврейских книгах мы находим чрезвычайно обильную терминологию специальностей и отраслей колдовства. Так, слову колдун соответствуют еврейские названия: Raten, Jiddoni, Asshaph, Kasshaph, Mekasshaph. Все эти названия, надо думать, обозначали какие-нибудь оттенки ремесла. В книге Лие приведено до 25 таких еврейских слов, которыми мы не будем утомлять читателей. У них были особые мастера по части вызывания демонов, вызывания умерших, предсказатели по текстам Священного Писания, очарователи, заговариватели, звездочеты, изготовители науз, и т.д., и т.д.

В древней Греции по одному уже пестрому составу ее Олимпа, казалось бы, исключалась всякая надобность в колдовстве преступном, в черной магии. У греков были боги на все руки, и, значит, к чему же еще было обращаться к каким-то темным силам? Почти каждая человеческая страсть и страстишка имела своего небесного покровителя, вполне признанного господствующею религиею; и каждый, кому была нужна сверхъестественная помощь в каком бы то ни было деле, как бы оно зазорно ни было, прямо и мог обращаться к божеству, а не к демонам. Но такова несокрушимая власть над человеческим духом этого вечного стремления покорить себе какие-то неведомые силы, что даже при такой удобной и покладистой религии, какая была у греков, среди них все же возникло и угнездилось чародейство, и существовало слово для его обозначения — goyteia. И были и прославились среди них свои, отечественные, знаменитые чародеи — Зет, Амфион, Орфей, Эпименид, Эмпедокл, Аполлоний Тианский. Новоплатоникам прямо приписывалась сила творить чудеса, а так как в Средние века в Европе все это читалось, изучалось, толковалось, признавалось авторитетным, то можно себе вообразить, в какие дебри забредал ум тогдашних христианских богословов.

Надо еще помнить, что у греков к славе этих полу-мудрецов, полу-колдунов, вроде Аполлония Тианского или Пифагора, примешивались слава Медей и Цирцей, слава вполне мифическая. Немудрено, что у них разработалась магия в форме особой науки. Существует предание, что особый вкус к тайным наукам внес к грекам великий персидский или мидийский маг Осфан, сопровождавший Ксеркса в его поход на Грецию. Платон тщетно громил колдовство, виды которого он, кстати, перечисляет. Мы видим, что у греков применялось почти все то же, что потом появилось и в Европе, и у нас в России. Они, например, выделывали фигурки из воска, долженствовавшие изображать известную личность, и, делая разные истязания этой фигурке, переносили их в тоже время на изображаемого ею человека. Делали еще наузы, т.е. околдовывала всевозможные вещи, и, приколачивая их к дверям или оставляя на перекрестках, могли ими причинять болезни, моры, увечья и вообще всякие несчастья. Знали также любовные зелья. Учиняли и явные злодейства; так, Аполлония Тианского обвиняли в том, что он при своих чародействах умертвлял младенцев.

В Риме, при тамошнем развитом культе богов преисподней, этот культ являлся связующим звеном между деятельностью жреца и деятельностью колдуна. Знаменитая колдунья Эрихто бродила между могилами и вызывала из них тени усопших; она колдовала посредством костей мертвецов; она призывала в своих заклинаниях адскую реку Стикс. Канидия и Сагана, о которых говорит Гораций, тоже орудовали при пособии адских сил, и все, что им приписывали древние римляне, то же самое творили потом средневековые ведьмы, которые гибли на кострах инквизиции; сходство сплошь и рядом простирается даже на мельчайшие подробности. Римские ведьмы, как и европейские, посредством заклинаний иссушали роскошные нивы и сады. Те и другие выделывали восковые фигурки, представлявшие тех, кому надо было нанести вражеский удар; иногда на этих фигурках награвировывалось даже имя жертвы. Желая напустить на жертву хворь, протыкали булавкой то место в фигурке, куда намеревались угнездить болезнь. И римские, и средневековые ведьмы были мастерицы в превращениях, делали людей оборотнями. Наузы, напуски, приворотные зелья — все это было коротко известно римским колдуньям и широко ими применялось. Безумие, овладевшее Калигулой, приписывали какому-то снадобью, которое Цезония дала ему в приворотном зелье. В этом были так твердо убеждены, что когда Калигула был убит, вслед затем немедленно умертвили и Цезонию, и именно в наказание за то, что она навлекла на государство беды своими чарами. А до какой степени легко верили в колдовство, об этом свидетельствует история, которую рассказывали насчет Марка Аврелия: утверждали, что он выкупал свою жену Фаустину в крови гладиатора, в которого она была влюблена. Апулея обвиняли в том, что он склоны к браку с собой почтенную Пудентиллу посредством колдовства; его даже притянули за это к суду, и если бы тогдашние римские судьи располагали таким убедительным средством, какое было в распоряжении отцов инквизиторов, т.е. пыткой, то, без сомнения, Апулей должен был бы признаться в своем злодействе; но, увы, классический Рим еще не дозрел до этого усовершенствованного следственного приема, и Апулей вышел жив и здоров из судебной волокиты.

В Риме с первых лет республики общественное мнение побудило правительство издать строжайшие законы против колдовства. Впоследствии, когда в Рим проникла утонченная греческая культура, вместе с нею туда проникли и тайные науки с Востока, гораздо лучше разработанные, нежели грубое колдовство древней Италии. Общественное мнение и правительство были этим очень обеспокоены. В 184 году до Р.X. расправа с колдунами и вообще всякого рода практикантами тайных наук была поручена претору Невиусу. Он поднял множество дел о колдовстве, арестовал целую кучу колдунов и колдуний и учинил над ними суд и расправу. Судя по оставшимся сведениям, проворный претор проявил чрезвычайно усердную деятельность в исполнении своей задачи. Месяца в четыре с небольшим он осудил до двух тысяч колдунов и колдуний.

Во времена империи продолжались суровые гонения всякого рода кудесников, против которых то и дело издавались новые постановления и законы. Преследование их шло с возраставшим ожесточением. Очень часто обвинению в колдовстве подвергались высокопоставленные лица, а в особенности люди богатые. Это последнее обстоятельство напоминает нам времена средневековой инквизиции. И тогда точно также инквизиторы особенно охотно брались за богатых и знатных, просто-напросто потому, что от них было чем поживиться. Можно заключить, что в эти две столь отдаленные друг от друга эпохи побуждения у ревнителей порядка и благочестия были одинаковы, или, по крайней мере, очень сходны.

Особенным усердием в преследовании колдунов отличился незабвенный Нерон. Этому, можно сказать, везде чудились колдуны, так что у него в число их попало несколько известных философов. Вообще внешность в определении признаков волшебного звания приобрела тогда большое значение. Так, например, в то время мудрецы любили драпироваться в греческие плащи, по которым их и различали, как военного по мундиру. И вот, при Нероне нередко случалось, что один злополучный греческий плащ приводил того, кто надел его, в судилище, по обвинению в колдовстве. Таким путем попал в тюрьму известный Музониус; без сомнения, он и погиб бы в тюрьме, если бы природа не оделила его исключительно крепким здоровьем.

Каракалла оказался еще свирепее и придирчивее Нерона. При нем хватали и сажали в тюрьмы людей, носивших на шее ладанки, предохранявшие от разных болезней. Что же касается до изобличенных в колдовстве, то с ними обходились без всякой пощады. Тех, кого изобличали в разных ночных волхованиях, имевших целью кого-нибудь околдовать, приговаривали к самым свирепым казням того времени — распятию на кресте или отдаче диким зверям в цирке. Лица, изобличенные в пособничестве колдунам или в пользовании их услугами, подвергались той же участи. Изобличенные колдуны, давно занимающиеся практикой, сжигались на кострах.

Мы видели расправу с кудесниками в древнем Египте и отметили ту особенность египетского законодательства, что оно самое занятие волшебством вовсе не считалось преступным, а преследовало только преступление, совершаемое колдунами, как обыкновенное преступление, причем колдовство не вменялось даже в обстоятельство, усиливавшее вину. В императорском Риме мы видим совеем другое отношение. Там само занятие магиею считалось преступлением. Было запрещено изучать магию, и у кого находили книги, по которым она изучалась, их немедленно отбирали и предавали сожжению, а тех, у кого их нашли, смотря по степени вины и общественному положению виновного, либо подвергали изгнанию, либо предавали смерти. Очень долгое время еще при язычестве колдунов распивали на кресте, но затем, когда распространилось христианство, крест, разумеется, сделался священной эмблемой, и распятия прекратились; равным образом вышли из употребления и цирковые зрелища с дикими зверями, терзавшими жертвы на глазах у публики. Но зато постепенно все более и более распространялись костры, на которых грешники искупали свои прегрешения. Это свирепое наследие классического мира так и перешло потом в христианскую Европу.

Между тем христианство мало-помалу распространялось в Риме и Византии. Горячие и умные проповедники новой религии сумели привлекать к ней лиц, стоявших во главе государственного правления. Христианские проповедники сразу устремили все свое внимание на магию во всех ее разветвлениях и признали ее одним из вреднейших устоев язычества, который надлежало искоренять с неослабным усердием. Были составлены длинные списки всякого рода мельчайших суеверий и обрядностей, чрезвычайно прочно укоренившихся в обиходе языческой жизни. Христианство все это рассматривало как факты служения демону. Тогда мало-помалу началась отчаянная схватка между представителями старого язычества, его жрецами, и провозвестниками новой веры. Народ не без волнения присутствовал при этой схватке и мучительно колебался, не зная, к которой стороне пристать, какие боги сильнее — старые ли дедовские Юпитеры, Минервы, Аполлоны и т.д., или же новый неведомый Бог, проповедь Которого принесли христиане. В это время разыгрывались, как можно себе представить, чрезвычайно бурные сцены. Случалось, например, что в какой-нибудь местности начиналась засуха, с ее обычными печальными последствиями. Тогда народ обращался к небу с молениями о ниспослании влаги. Языческие жрецы обращались с этими мольбами к Юпитеру, а христианское духовенство к своему Богу. И вот небеса разверзались и посылали на землю благодатный дождь. Спрашивается: кто умолил небо об этой милости, кто услышал мольбы, кто пришел на помощь людям, Юпитер или Бог христиан? Жрецы Юпитера приписывали всю заслугу себе, а христианское духовенство — себе. И народу в его мучительном колебании надо было решить, кто же из них прав, кто был услышан божеством, на чьей стороне сила, за кем следовать, кому и чему веровать. Между представителями духовенства начались своего рода состязания. Сохранилось, например, предание (в числе бесчисленного множества других подобных) об одном карфагенском священнике-христианине, который бросил языческим жрецам такого рода вызов: он привел к ним одержимого бесом и тот в их присутствии призвал себя одержимым, т.е. сидящий в нем бее его устами объявил и подтвердил, что он действительно овладел этим человеком. Напомним еще известную борьбу между святым Петром и Симоном Волхвом; этот последний кудесник поднялся на воздух и летал, орудуя при этом, разумеется, силой нечистого духа. И вот молитвами Петра кудесник был остановлен в своем воздушном полете и повержен на землю, причем переломал себе кости. При виде таких чудес естественно совершался переворот в общественном мнении в пользу новой веры, и христианство стало неудержимо распространяться среди древнего языческого мира. Чудеса, подобные упомянутому, производили чрезвычайное впечатление даже и на самих кудесников. Так, в «Деяниях апостольских» (XIX, 19) упоминается о том, как иудейские волшебники были поражены смущением при виде чудес, совершаемых христианскими проповедниками, и собрали все свои волшебные книги, сложили их в кучу и публично сожгли; при этом упоминается, что ценность сожженных книг доходила до 50-ти тысяч серебряников.

Одно из самых громких чудес, оказавших огромное действие на население, случилось во время войны Марка Аврелия против маркоманов. Одно время обе армии очутились в совершенно безводной местности и страшно страдали от жажды. Марк Аврелий вовсе не был другом христиан, но в этой крайности ему кто-то посоветовал обратиться к содействию христианских жрецов. И вот по молитвам, которые они совершили в присутствии императора, вдруг поднялась страшная гроза, которая доставила армии императора обильное количество воды, а армию его врагов начала разить громами и молниями и привела в такое замешательство, что Марк Аврелий без труда одержал над врагом победу. Затем не менее блестящее торжество христианству доставила известная победа Константина над Лицинием. Константин в то время держал при своей армии, как святыню, крестообразный символ, так называемый Labarum. Лициний в свою очередь совершал усердное жертвоприношение языческим божествам, а египетские маги, сопровождавшие его в походе, усердно колдовали, хлопоча изо всех сил о привлечении победы воинству Лициния. Но крест победил. Во время решительного боя Константин приказал носить его по полю битвы, и всюду, где он являлся, язычники бежали перед ним. Тогда вера в могущество христианского Бога быстро утвердилась в народе, и, как известно, уже при Константине христианство сделалось почти государственной религией.

Как и следовало ожидать, торжествующая новая вера в лице своих представителей немедленно принялась за искоренение всяких следов старой языческой веры, на смену которой она приходила. Но, как мы уже выше заметили, преследование касалось не только главных основ языческого культа, но и всех его повседневных мелочей, крепко внедрившихся в жизнь народа. Таким образом, предметом особенно упорного преследования со стороны последователей христианской веры явились сотни мелких обрядностей и суеверий, применявшихся язычниками. Можно думать, что проповедники христианства и главари новой веры сами были убеждены в том, что все эти мелкие языческие обрядности вовсе не лишены всякого значения, что народ за них держится потому, что веками убедился в их действительности. Но это-то и казалось особенно ужасным христианским священникам. Если какие-нибудь ворожбы, амулеты, ладанки, заговоры от болезней и несчастий оказываются в самом деле действительными, приносят ту пользу, на которую люди рассчитывают, то тем с большей энергией и надлежит против них бороться. Ибо что такое, например, заговаривание болезней и на чем может быть основан его успех? Очевидно, на содействии дьявола, который придает этим волшебным действиям внешний вид успеха для того, чтобы завлечь людей в свои сети. Таким образом, борьба против этих суеверий, в сущности, сводилась к борьбе против лукавого врага Божьего и козней его. Раз такая задача, и в таком именно виде, была поставлена перед усердными слугами Божьими, они очень легко пришли к заключению, что в этой борьбе дозволены всякие средства. Так было в те времена и также повторилось и впоследствии в Средние века, когда католическая церковь ополчилась на еретиков, Много помог укреплению этого убеждения и тот дух, которым были пропитаны авторитетные книги еврейских духовных писателей. Еврейские законоучители распространили этот дух преследования колдовства, придали ему широкое толкование, и в этом толковании уже прямо предписывалось не щадить колдунов и колдуний, истреблять их. По учению талмудистов колдуны и ведьмы приговаривались к избиению камнями. В Талмуде, по свидетельству Чарльза Лие, говорится даже, что каждый, кто заимствует от колдуна хоть какой-нибудь один заговор или заклинание, и тот достоин смерти. Таким образом, первобытное христианство, возникшее из иудейства и невольно находившееся под его влиянием, несомненно позаимствовалось и убеждением, что борьба с колдовством, как делом дьявольским, является угодным Богу, а потому и допускающим весьма широкий выбор средств и способов.

С водворением христианства не только его высшие представители, т.е. духовенство, но и все обращенные в новую веру принялись за священную борьбу против остатков язычества. На советах епископов вырабатывались меры и приемы этой борьбы. Само собой разумеется, что как только христианство завладело некоторой силой, т.е. заручилось влиянием на правящие классы, оно немедленно добилось издания особых указов и законов, направленных против колдунов и всяких вообще адептов тайных наук. При этом нельзя не заметить, что эти законы отличались чрезвычайной жестокостью. Так, например, при Константине издан был закон, угрожавший костром каждому колдуну, если будет доказано, что он входил в дом к какому бы то ни было частному лицу, хотя бы этот визит совершался в силу родственных отношений или доброго знакомства. Кто призывал к себе колдуна, тех лишали имущества и ссылали, доносчики же во всех этих случаях щедро вознаграждались. Языческим жрецам было строго воспрещено совершать богослужения публично. В судах были введены пытки, которые щедро применялись к лицам, подозреваемым в колдовстве. А надо заметить, что к таковым относили тогда людей, в сущности, более жалких, чем вредных. Так, например, к колдунам причисляли простых ворожей и снотолкователей. Можно себе представить, какой террор царствовал тогда среди населения, которое знало, что простой разговор о виденном сне мог повлечь за собой обвинение в колдовстве, от которого было рукой подать до пыток и даже до костра.

При следующих императорах, например, при Констанции, строгости по отношению к колдунам еще более усилились. Преследования велись массами, и бесчисленное множество несчастных погибло в тюрьмах и на кострах под самым пустым предлогом. Случалось, например, что какой-нибудь бездомный нищий за неимением другого убежища проводит ночь на кладбище. Его хватали и обвиняли в том, что он некромант, т.е. специалист по части гадания с помощью мертвецов; за этим он, дескать, и шатается по кладбищам. Какая-нибудь ладанка на шее, которую человек носил в качестве защиты от лихорадки, могла повлечь человека на востер. Просматривая записи о таких процессах, невольно сравниваешь их с самыми свирепыми годами средневековых преследований, когда люди искупали на кострах разные прегрешения, по своей важности недалеко ушедшие от упомянутых выше. Юлиан Отступник, а за ним Валентиниан несколько смягчили эти свирепости законодательства, предоставили некоторую свободу совести. Разные сравнительно невинные снотолкователи и ворожеи были оставлены в покое, и суровые наказания угрожали только настоящим колдунам. Но это смягчение законодательства держалось недолго, и около 374 года свирепости еще более усилились. В это время людям ученым, державшим у себя книги, просто, как говорится, не стало житья. Иные из них, в заботах о собственной безопасности, решались махнуть рукой на свою науку и гуртом сжигали свои иногда драгоценные библиотеки. Дошло до того, что тюрьмы не в состоянии были вмещать арестованных по обвинению в колдовстве. Остались даже свидетельства о том, что в некоторых городах больше половины населения попадало в тюрьмы. В виду такого страшного обилия преступников, само собой разумеется, расправа с ними была короткая и жестокая. Огромное большинство лишалось имущества и подвергалось изгнанию. Казнили людей без счета.

Западная часть империи, т.е. Римская, не так свирепствовала, как восточная, но, однако же, и в Риме приналегли на колдунов с таким усердием, что о них, наконец, стало что-то не слыхать. Очевидно, большую часть их истребили, а остальные припрятались. Гонорий усердно призывал христианское духовенство к борьбе с колдовством. Но, судя по дошедшим до нас трудам тогдашнего духовенства, можно заключить, что и среди самой их паствы попадалось немало лиц, которые, приняв христианство, все же никак не могли отделаться от глубоко вкоренившихся языческих суеверий. Да, несомненно, так оно и должно было быть, потому что никогда старая вера не исчезает из сознания людей без всякого следа и остатка, о чем самым ярким образом свидетельствуют наши простонародные праздники и обычаи, от которых народ и до сих пор не отстал за все тысячелетие своего христианства. (См., например, обряд опахивания, описанный нами выше).

Нашествие на Римскую империю варваров мало повлияло на положение дел. Так, например, остготы, занимавшие Италию при Теодорике, так быстро прониклись духом римской гражданственности, что оставили у себя все римские законы, а в том числе и засовы против колдовства. Около 500 года в Риме переловили всех колдунов, настоящих и подозреваемых, и выгнали их из города, а когда один из них туда вернулся, то его сожгли.

Вестготы, овладевшие Испанией и Аквитанией, были хоть и не так податливы к европейской культуре, как их братья-остготы, однако, все же пропитались духом римского закона. Их цари издали немало указов против тайных наук. И все же, однако, у варваров, какими эти дикие завоеватели представлялись римлянам, оказалось больше уважения к человеческой жизни, и это видно уже по наказаниям, какие они устанавливали за колдовство. Они чаще всего ограничивались тем, что людей, изобличенных в колдовстве, подвергали только ограничению гражданских прав, например, права свидетельства на суде, что, конечно, по сравнению с римскими кострами было уж сущим пустяком. Более серьезные кары полагались лишь за колдовство, бывшее или, по тогдашнему невежеству, представлявшееся настоящим преступлением. Например, изобличенные в том, что посредством чар напустили град на сады или нивы или иными колдовскими средствами нанесли, или намеревались нанести вред людям, либо домашнему скоту, наказывались телесно, а потом заточались в тюрьму; значит, все же не казнились. И замечательно, что на Пиренейском полуострове эти вестготские законы держались почти до половины Средних веков.

Вообще «варвары», как, впрочем, и следовало ожидать, оказывали деятельный отпор натиску усердствующей новой религии на свою старую дедовскую веру; а т.к. в ее состав входило то, что рассматривалось христианскими, проповедниками как колдовство и служение дьяволу, то и это ненавистное христианам переживание старины держалось против них прочно. Впрочем, разумные проповедники новой веры сами это хорошо понимали. Они не имели над варварами непосредственной грубой власти, не могли ни к чему принуждать их и потому действовали с мягкой настойчивостью, которая, конечно, приносила гораздо более зрелые и прочные плоды, нежели пытки и костры. Такое отношение внушалось отцами церкви миссионерам, отправлявшимся в отдаленные страны, на дальний и дикий тогдашний север, в Британию, Скандинавию. Григорий Великий, снаряжая Августина к бриттам, наставлял его быть кротким, не разрушать языческих храмов, а лишь святить их, кропя святой водой, и отправлять в них христианское богослужение, чтобы варвары охотно шли в эти храмы и постепенно осваивались с новой верой. Выходило даже как будто какое-то смешение язычества с христианством, и это совместительство сказывалось иногда в довольно странной форме. Так, один из бриттских вождей, Редвальд, обратившись в христианство, ознаменовал свое усердие постройкой храма, но доставил в нем два алтаря: на одном совершались христианские богослужения, а на другом приносились «жертвы демону», как выражается летописец-монах, т.е. языческое богослужение. В Англии в те времена даже появились в обращении особые религиозные песнопения, в которых христианство самым наивным образом путалось с язычеством.

Варвары в этом отношении были народ неосмотрительный. У них накопилось множество суеверий из всевозможных источников. Часть их они унаследовали от прапредков, на месте своей первоначальной родины; часть позаимствовали во время своих странствий ото всех народов, с которыми судьба скитаний их сталкивала. Приняв христианство, они не особенно беспокоились о том, совместимо ли это отчее наследие с новой принятой ими верой. Понятие о добром божестве и злом духе у них было очень шаткое; они различали, конечно, доброго бога от недоброго, но горе в том, что оба были все же боги, и вот этого-то из них и не удавалось искоренить христианским проповедникам. У северян, например, к идее демона, сатаны, вообще духа мрака, ближе всего подходил Локи; были у них еще злые драконы, вроде Фафнира, был страшный волк Фенрир, точивший свои зубы, чтобы поглотить весь земной мир в момент светопреставления. Но все эти чины их Олимпа никак не могли сопоставляться не только с христианским сатаной, но даже с зендским Ариманом. И когда северяне приняли христианство, то они, сближая сатану со своими старыми богами, склонны были в нем видеть скорее неповоротливого увальня Йотуна, обжору-великана.

В сфере тайных наук, т.е. всяческого волхвования и колдовства, германские племена нисколько не уступали побежденным ими культурным народам юга Европы. Напротив, у них тайное, волшебное, сверхъестественное входило в обиход жизни и слилось с нею еще теснее. Всякого рода гадания у них были распространены, как нигде на свете. Их menn forspair (кудесники) предсказывали будущее всякими путями и способами: и ясновидением, и колдовством, и заклинаниями, и снотолкованием. Еще большим почетом пользовались vala (колдуньи, пророчицы). Тацит упоминает о прорицательницах Велледе и Ауринии, которых народ почитал чуть не за богинь. В одной из скандинавских саг vala беседует с самим Одином, почти как равная с равным. Да и простые смертные, не владевшие секретами высшей магии, могли в лучшем виде удовлетворять свое любопытство по части угадывания будущего весьма немудрыми и подручными средствами: кидали жребий, ворожили на палочках, либо приносили жертвы богам, прося их открыть будущее. А о северных колдунах и говорить нечего. Власть их была безграничная. По крайней мере, народ твердо верил, что они могут творить, что хотят. Снор Стурласон и Саксон Грамматик приводят любопытнейшее сказание о происхождении скандинавских асов, т.е. богов, — всех этих Одинов, Торов, Локи, Бальдуров и т.д. Все они были просто-напросто колдуны, которые устроили землю Скандинавскую, завели в ней человеческое общежитие, населили ее, и за все эти благодеяния благородным потомством чтились, как боги.

Интересно, однако, что у германских народов существовало известное как будто бы разделение магического искусства на два сорта, признавалось нечто вроде белой и черной магии. У скандинавских племен, например, отличали galder от seid. Первым словом обозначалось колдовство терпимое и законное, вторым — колдовство злостное, как бы противозаконное. К первому типу причислялись магические письмена, руны, которые гравировались на всякого рода талисманах и ладанках; этими же письменами писались заговоры и заклинания. Руны считались столь важной статьей сверхъестественной силы, что самое верховенство Одина приписывалось глубочайшему знанию им всех таинств рунического письма. Выходило как-то так, что эти знаменитые руны даже управляют движением солнца и вообще ими держатся весь строй и порядок природы. За рунами в дозволенной магии следовали всякие приворотные зелья, талисманы, волшебные предметы вроде мечей, ножей. С помощью этих всех средств можно было творить истинные чудеса, например, обменять внешность взаимно между двумя людьми, нагонять бесконечно долгий сон и т.д., и т.д.

Колдовство черное (seid) основывалось на использовании зловредных тайн природы или на пользовании силами злых божеств, особенно обжор-великанов, Йотунов. Колдуны этого типа варили свои зелья из разных адских составных частей. Обычно мужчины такими вещами даже и не занимались; seid считался не то чтобы преступным, а как бы зазорным, скверным, подлым; им занимались исключительно злые бабы, которых и называли seid-konur, т.е. сейдовские бабы. Самое слово seid, как полагают, происходит от sjoda — варить. Но хотя ремесло этих страшных дам и было зазорное, тем не менее, могущество их все же признавалось безграничным. Они вздымали и укрощали бури, придавали стаду баранов вид грозного войска; когда они злились, то сама земля трепетала под ними. Этим злым колдуньям народ приписывал лютые людоедские нравы; в этом они сходились, значит, с нашею бабой-ягой. У них бывали собрания, своего рода шабаши, на которых они пели, плясали, варили свои адские зелья; собирались чаше всего в ночь под 1-е мая (Вальпургиева ночь). Может быть, отсюда и пошло так повсюду укоренившееся сказание о шабашах ведьм, хотя крайне трудно было бы утверждать, откуда, от какого народа это верование пошло ходить по всему христианскому миру. Но, повторяем, занятие этой зазорной отраслью колдовства, этой черной магией в преступление не вменялось. Занятие считалось не преступным, а позорным, и даже законом признавалось за позорное; по крайней мере, закон устанавливал штраф за отозвание женщины сейдовской бабой, если обозвавший не мог доказать своего оговора.

Таковы были верования народов греко-римского юга и германского севера Западной Европы, с которыми сразу встретилось восторжествовавшее христианство. Посмотрим, как оно бралось за борьбу с ними, когда его торжество упрочилось, когда язычество было окончательно подавлено и вся Европа стала номинально христианской.

II. БОРЬБА С КОЛДОВСТВОМ ДО ИНКВИЗИЦИИ

Гражданское законодательство в «варварских» государствах неохотно принимало римские законы о колдунах. Так, по салическому закону магия в преступление не вменялась и никаких кар закон против нее не заключал. В позднейших списках этого закона упоминаются лишь денежные пени, налагаемые на тех, кто изобличался в околдовании людей; правда, если последствием колдовства являлась смерть его жертвы, то виновный сжигался живьем. В законах времен Карла Великого убийство посредством колдовства приравнивается ко всякому другому душегубству и наказуется в тех же мерах. Прочие своды законов того времени о колдовстве совсем умалчивают.

В галло-римских областях первое время по распространении христианства колдуны, очевидно, не преследовались, хотя римское право там и водворилось. Об этом надо завьючить по настойчивому упоминанию, которое находится в летописи Григория Турского, о том, что христианские мощи, священные предметы и молитвы много действеннее и могущественнее, нежели языческое колдовство, чему он и приводит многократные примеры; из этого надо заключить, что местное население в малейших затруднительных случаях жизни, например, в болезнях, нимало не медля прибегало к помощи ближайшего ariolus'а, т.е. колдуна, знахаря. И, вероятно, многие кудесники справляли свое ремесло безо всяких церемоний и стеснений, потому, очевидно, что стеснять их никто и не думал, или, по крайней мере, они не боялись возмездия, вопреки громам, с которыми обрушивались на них тогдашние частные поместные соборы. Сохранилась история одной женщины, жительницы Верлена, которая предсказывала будущее и хвалилась своим мастерством отыскивать краденое. Ее услугами публика пользовалась нарасхват, и кудесница быстро богатела, выкупилась на волю. Кончилось тем, что ее схватили и привели к епископу Агерику; но владыко мог только трактовать ее как одержимую бесом, и чтобы ее из этого состояния вызволить, прочитал над ней бесогонные молитвы (экзорцизмы) и отпустил с миром.

Меровинги, народ жестокого и самодурного нрава, по временам обрушивались на колдунов всею тяжестью тогдашней деспотической власти, но это были отдельные вспышки, которые нельзя считать последовательным и закономерным государственным актом. Так, когда у Фредегунды погибли от чумы ее двое детей, она обвинила своего пасынка Хлодвига в тои, что он их околдовал. Нашли какую-то несчастную бабу, якобы сообщницу принца, и подвергли ее жестокой пытке, под которой она повинилась, что смерть детей королевы — ее рук дело. Потом она отперлась от этого вымученного признания, но было уже поздно, ее все-таки сожгли; а потом женолюбивый Хильперик выдал Фредегунде и Хлодвига, и она приказала умертвить его. Впоследствии, когда умер у той же Фредегунды третий сын, Тьери, она снова обвинила в колдовстве королевского любимца Муммолюса, которого терпеть не могла. У ней была какая-то страсть обвинять людей в колдовстве. Опять похватали в Париже каких-то несчастных баб, мучили их пытками, и, конечно, добились признания в колдовстве, которым они причинили смерть множеству людей, в том числе и принцу Тьери, и в том, что душой их шайки был Муммолюс, а они орудовали по его приказам. Несчастного Муммолюса тоже подвергли пытке, и он сделал признания. После пытки он просил передать королю, что он забыл пытку, которой его подвергли, конечно, имея в виду этим выразить свою глубокую преданность, которая побуждает его забыть причиненное ему зло. Но Хильперик понял его иначе, Коли, дескать, он забыл пытку, значит он ее не чувствовал, а коли не чувствовал, то не подлежит сомнению, что он и в самом деле колдун. И он распорядился вновь растянуть своего любимца на колесе и стегать его кожаными ремнями. Быть может, эти ремни были первообразом тех кожаных кончуков, о которых незабвенный Гоголевский Хома Брут говорил сотнику: «Кто ж не знает кожаных кончуков? В большом количестве вещь нестерпимая!». Такие дикие происшествия очень ярко рисуют перед нами верования и нравы эпохи, но не выясняют юридической стороны дела. Стегание человека ремнями было, очевидно, самодурской фантазией Хильперика и Фредегунды, а вовсе не законным судебным процессом.

В Северней Италии влияние римского законодательства сказалось нагляднее. Лонгобарды, давшие свое имя Ломбардии, привяли римские законы против колдовства, как самостоятельного преступления, независимо от вреда, им наносимого. У них колдуна обращали как бы в государственного раба и продавали куда-нибудь в чужую страну, а полученные за него деньги делали между его судьями, пропорционально доле участия каждого из них в его изобличении. У лонгобардов закон чувствительно карал и самих судей, если они, смущенные подкупом, оказывали явному колдуну снисхождение. Однако, те же лонгобарды проявили в отношении других статей колдовства очень благоразумную снисходительность; так, римские нравы и законы принимали, что колдуньи пожирают трупы; лонгобарды совсем отвергли такое преступление, исключили его из своего свода законов.

Во Франции за падением Меровингов последовала анархия, в которой все смешалось и спуталось. Духовенство и церковь оказались в явном загоне, никто о них не думал, никто их звать не хотел; церкви не посещалась, проповедей никто не слушал. Люди, сбитые с толку, ошеломленные воцарившеюся неурядицей, ни о чем и думать не могли, кроме собственной безопасности. Но когда власть укрепилась в руках Каролингов, значение церкви мало-помалу восстановилось. В это время в религиозной истории страны самым крупным фактом выступает дело епископа Адальберта.

Этот странный пастырь церкви был, очевидно, сам весьма не крепок в вере, что, впрочем, нимало и не удивительно, если вспомним, что он жил и действовал в VII столетии. Он учил свою паству во всех мелких случаях жизни: при болезнях, при покражах, при желании вызнать будущее, обращаться к ангелам Уриилу, Рагуилу, Тубуилу, Сабаоку, Симиелю и многим другим. Надо полагать, что этим он удивительно удачно попал в тон и угодил общему настроению публики, потому что после его смерти даже его волосы и ногти хранились, как мощи. С его легкой руки началось ожесточенное служение ангелам, притом носившим самые удивительные имена. После смерти Адальберта духовенство обратило внимание на этот новый культ и самым решительным образом боролось с ним, но без всякого успеха. В 745 году папа Захария собрал синод в Риме и уже без всяких обиняков объявил это поклонение ангелам дьявольским служением; синод установил тогда, что единственные ангелы, которых церковь признает, — это Михаил, Гавриил и Рафаил. Но и после синодского решения духовенству пришлось немало потрудиться, пока зловредный культ был окончательно искоренен; и о нем встречаются упоминания даже еще у писателей X века.

При воцарении Каролингов папа назначил во Францию своим представителем святого Бонифация (Вонифатий наших святцев). Ему была дана папой пространная инструкция, по которой он должен был действовать в интересах восстановления и укрепления церкви и религии, вконец расшатанных царившей перед тем усобицею. В числе видных пунктов этой инструкции стояло и наставление к искоренению всяческих остатков язычества в народе, а главным образом колдовства, ворожбы и других проявлений демонского культа. Когда церковь во Франции, наконец, ожила и окрепла (около середины VIII столетия), духовенство начало собираться на совещания, и каждый раз на этих соборах речь шла по преимуществу о колдовстве и чародействе. Впрочем, духовенство в те времена было еще чрезвычайно снисходительно к провинностям по этой части; чаще всего за них присуждали к пеням или к сравнительно легкому покаянию. Но уже в те времена установилось нечто вроде духовных судилищ. Это были местные учреждения, на обязанности которых лежал розыск всяких следов язычества в населении. Но тут обнаружился интересный факт. Оказалось, что в самом Риме остались такие веши, как, например, чисто языческое празднование Нового года, с дикими песнями и плясом, да, вдобавок, было широчайше распространено пользование всякого рода ладанками, наузами и в особенности приворотными зельями. Святой Бонифаций горько жаловался на это папе Захарию. Он ставил ему на вид, что эти римские обычаи очень хорошо известны во Франции и в Германии и служат там великим соблазном для населения, которое рассуждало, что если в Риме, на глазах папы, творятся такие вещи, то, значит, ничего в них нет нечестивого. Папа отвечал ему на это, что он много раз издавал запрещения, да ничего не мог поделать.

Между тем, духовенство во Франции стремилось подействовать в этом направлении и на правительство, и его старания не остались безуспешными. Каролинги вняли ходатайствам духовенства и стали относиться к чародейству все строже и строже, хотя первое время все еще не выходя из границ благоразумнейшей снисходительности. Первым серьезным и твердым законом против чародейства является указ Карла Великого, изданный в 805 году, по которому расследование дел о чародействе предоставлялось духовенству. Можно догадываться, что духовным судилищам предоставлялось при своем следственном производстве прибегать в случае надобности и к пыткам, тюремному заключению и штрафованию обвиняемых и изобличенных. Как известно, Карл Великий много хлопотал над обращением в христианство саксов. У них было чрезвычайно распространено верование, что ведьмы пожирают людей, и изобличенных в этом они сжигали живьем. Карл сурово преследовал эту расправу с ведьмами, и изобличенных в ней предавал казни. Но сам он все же деятельно разыскивал колдунов и ведьм и предавал их в руки духовенства, предоставляя ему пользоваться ими, как рабами.

Все это время духовенство проявляло поразительную снисходительность к чародеям, трактовало их не как преступников, а как заблудших чад церкви, и действовало против них почти исключительно мерами духовными. Изобличенный колдун подвергался 40-дневному покаянию, если он был мирянин, а если духовный (значит, и то было), то гораздо более продолжительному, 2–3-годовому. Впрочем, поместные соборы устанавливали самые разнообразные кары чародеям, и сходство между ними состояло только в том, что всякое грубое насилие, наказание в собственном смысле слова, из числа этих кар устранялось. Самым полным сводом мер против колдунов считался в то время изданный лиежским епископом Гаербальдом в 800 году. Он установил в своей епархии следующие взыскания за чародейство. Виновные в смерти человека, причиненной колдовством, несли семилетнее покаяние, соединенное со щедрой раздачей милостыни; за обращение к содействию колдунов полагалось пять лет покаяния; за занятие тайными науками без зловредного ими пользования — один год покаяния, и т.д. В 829 году был собор духовенства в Париже. На нем было постановлено, что все беды и напасти, удручавшие в то время государство, зависели от роста преступности среди людей, а пуще всего от распространившегося колдовства. В протоколах собора перечисляются все злодейства колдунов: напуск на людей безумия посредством разных зелий, любовные преступления, вызванные такими же средствами, вызывание колдовством бурь, гроз для уничтожения посевов, садов, виноградников, мор, напускаемый на домашний скот, складывание ведьмами молока, наконец, страшно распространенная вера в ворожбу, в гадание о будущем и о всяких житейских случаях. Однако, собор сам не установил никаких наказаний за эти злодейства, а только обращался к мирским властям с увещанием принять меры к их искоренению.

Вообще в первое время, еще до учреждения инквизиции, которая, надо отдать ей справедливость, много способствовала сплочению католической церкви, упорядочению ее догматики, духовенство не проявляло да и не могло проявлять большой последовательности в своих действиях. Иной раз оно, например, выступало против магии и тайных наук во всеоружии здравого смысла, и тогда объявляло все эти вещи простым суеверием. Так, папа Григорий VII в своем послании, писанном в 1080 году датскому королю Гарольду Простодушному, строго порицает общераспространенное на Севере суеверие, по которому бури, болезни и другие несчастия приписывались колдовству, причем колдунов и ведьм народ нередко подвергал своему самосуду; папа твердо заявлял, что бури и болезни посылаются людям волей Божьей за их грехи, а преследование за них ни в чем неповинных людей только вызывает ожесточение гнева Божьего.

Но такое разумное отношение к колдовству со стороны представителей церкви можно считать скорее исключением, чем правилом. Чаще всего пастыри простодушно сами верили в колдовство, считали его делом сатаны и обрушивались на него с церковными карами. Это шатание мысли, между прочим, наглядно проявляется в канонах вормского епископа Бургарта, изданных в XI веке. В них предписывается духовенству налагать епитемьи то за веру в колдовство, то за самое колдовство. Вдобавок, епископ предписывал зачем-то подробнейшим образом расспрашивать кающихся о способах и приемах колдовства. Рядом с этим тот же Бургарт делал обширные извлечения из соборных постановлений и отцов церкви, подбирая из этих источников доказательства тому, что волшебство и колдовство действительно существуют, что они не суеверие, и что посему церковь обязана с ними бороться. По некоторым церковным делам видно, что духовенство верило в чародейство, было само убеждено, например, в том, что посредством колдовства можно было обессилить человека, вступившего в брак, и воспрепятствовать тому, что французы деликатно называют consommation du mariage. Доходило до того, что духовенство отчитывало таких неблагополучных мужей иной раз года 2–3 после заключения брака, и если ничего не помогало, т.е., другими словами, если духовенство признавало свое бессилие перед кознями лукавого, то дозволялось расторгать бесполезный брак. Иногда в подобных случаях духовенство даже знало, кто виноват, кто околдовал супругов.

И, однако, несмотря на то, что адское происхождение колдовства казалось несомненным и светским, и духовным властям, к нему как-то не решались отнестись со всей строгостью законов. Колдовство часто оставалось почти безнаказанным, несмотря на то, что по тогдашним юридическим и бытовым понятиям бывало вполне доказано. Вот, например, очень характеристический случай в этом роде. В 1030 году трирский архиепископ Поппо послал одной монахине кусок ткани с просьбой сшить из него обувь, в которой архиепископ намеревался совершать богослужение. Монахиня же была колдунья; она очаровала какими-то способами сшитые ею туфли, и как только пастырь надел их, он тотчас же влюбился в нее без ума, без памяти. Но архиепископ твердо устоял против соблазна; туфли же подарил кому-то из епископов. И вот новый их хозяин подвергся той же участи — влюбился в монашку. Опыт повторили с многими лицами из самого высшего духовенства, и всегда с одинаковым результатом; все и каждый, кто надевал эти роковые амурные туфли, нимало не медля влюблялись в коварную монахиню. Таким образом, доказательства колдовства были, так сказать, подавляющие, принимая, конечно, в соображение нравы и уровень умственного развития того времени (начало XI в.). И все же злодейка-монашка могла быть только архиепископской властью удалена из монастыря, и больше ничего. Гораздо больше пострадал сам Поппо, потому что ему, во искупление греха, хотя и невольного и (кажется) только мысленного, а не осуществленного, пришлось совершить странствование в Палестину. Обратили также внимание и на монастырь, где спасалась монашка, и нашли, что в нем дисциплина слабовата. Предложили монашкам либо принять новый устав, построже, либо удалиться из монастыря. Все монашки до единой предпочли последнее, и монастырь был обращен в мужской.

В 1074 году в Кельне вспыхнул бунт, причем все начальство, а в том числе и высшее духовное, бежало из города. Чернь принялась свирепо неистовствовать и, между прочим, умертвила какую-то женщину за то, что она якобы околдовала несколько человек, сошедших от того с ума. И когда, по усмирении бунта, подняли и это дело, оно было вменено толпе в преступление.

Можно отметить за ту эпоху очень интересные факты, когда мирское законодательство явно и прямо отрицало колдовство и именно по этой причине не вменяло его в преступление. Так, в Венгрии, по законам короля Владислава колдуний просто-напросто приравнивали к проституткам и карали наравне с ними; преемник же Владислава, Коломан, в своем своде законов прямо говорит, что закон не может карать колдунов и ведьм, потому что никакого колдовства и чародейства не существует. Это в высшей степени любопытное проявление духа свободомыслия по тому полному суеверий и предрассудков времени.

Таким образом, во Франции и в Германии старые свирепые римские и греческие законы против колдовства постепенно смягчались и даже почти вовсе исчезали. Не так было в Англии. Там колдовство видимо озабочивало власти. Около 900 года были изданы законы Эдуарда и Гутрумы. В них колдовство приравнено, смотря по степени вины,  к клятвопреступничеству, проституции и даже убийству. Всех колдунов и ведьм изгоняли из пределов государства, либо налагали на них крупные пени. Последующие короли усиливали меру наказания; так, при Адельстане было постановлено, что если колдовством причинена человеку смерть, и колдун в этом изобличен, то подвергается смертной казни. В случаях провинности меньшего размера колдун все же попадал в тюрьму, но по прошествии известного срока мог быть из нее выкуплен. Колдуны подвергались также вечному отлучению от церкви. Так шли дела до Вильгельма Завоевателя. Но этот новый властелин Британии оказался весьма снисходительным к волшебникам, и на это у него были свои резоны. Он сам верил в колдовство и пользовался им. Его в походе на Британию сопровождала колдунья, чарам которой он и приписывал свою победу. Его вера, как кажется, не особенно охладилась даже и тем обстоятельством, что в одной из стычек колдунья погибла вместе со всем отрядом войска, над которым начальство Вильгельм ей непосредственно и доверил.

На Скандинавском полуострове жестоко свирепствовал в XI столетии Олаф Трюггвессон, задумавший распространить там христианство. Он был беспощаден к чародеям. Он однажды собрал всех колдунов в одной местности под предлогом роскошного пира, которым обещал их угостить. Пир и действительно состоялся и был обилен яствами и питиями; но в разгар пира Олаф приказал запереть все выходы из дома и зажег его, так что все собранные в нем волхвы сгорели живьем, за исключением молодого Эйвинда Келльда, сына Гаральда Красивоволосого. Это был как раз самый опасный колдун. Он как-то во время распознал ловушку, выбрался через трубу на кровлю дома и бежал. И вот весной он явился к берегам острова Кормта, где Олаф праздновал тогда Пасху. Он приплыл на большом судне, в сопровождении большого числа самых лютых колдунов. Они потихоньку высадились, надев на себя шапки-невидимки и окутав себя туманом. Но они не приняли в расчет, что Олафа и его людей хранил крест. На колдунов вдруг на самих напала слепота и их всех переловили люди Олафа. Их привязали к скале, которая обнажалась во время отлива моря и вся покрывалась водой во время прилива; тут они все и погибли, а скала та после того стала называться Скалой Воплей.

Олаф, однако, исключил из этой толпы самую дорогую добычу — юного красавца Эйвинда, сына Гаральдова. Он во что бы то ни стало хотел обратить его в христианство. Только он взялся за это благочестивое дело немножко круто, а именно, для пущей убедительности своих увещаний, он разложил юношу на земле, привязав его к кольям за руки и за ноги, а на его обнаженный живот поставил жаровню с пылающими углями. Казалось бы Эйвинду, под влиянием такого красноречивого довода, оставалось только покориться, но он упорно безмолвствовал до тех пор, пока его тело не пережглось пополам. «Эйвинд, — в последний раз воззвал к нему Олаф, — хочешь ли ты уверовать во Христа?» «Нет, — отвечал раздвоенный волшебник, — я не могу принять крещение, потому что я злой дух, заключенный в человеческом теле силой чар колдуна-лопаря; мои родители должны были прибегнуть к его услугам, потому что иначе они не могли иметь детей». Мы весь этот ужасный эпизод затем и привели, чтоб показать, какая в скандинавском народе таилась вера в безграничное могущество этих колдунов-лопарей, о которых мы уже упоминали во втором отделе нашей книги. Характеристичен также и этот проповедник Христовой веры, пережигающий живых людей пополам; впрочем, христианство в те дикие времена в Западной Европе нередко распространялось подобными путями.

В других странах Европы строгости по отношению к магии все более и более смягчались; мирское законодательстве оставило колдунов в покое, и лишь духовные власти изредка выступали на ратоборство с ними. Так, в 1119 году в Корвейском аббатстве монахи обвинили своего настоятеля в том, что он прибегал к «дьявольским чарам». В 1181 году папа Александр III издал постановление, в силу которого канонизация (причисление к лику святых) становилась исключительно привилегией пап. Это распоряжение было вызвано тем, что в одном аббатстве в Нормандии все монахи попродавали души свои дьяволу и с его помощью творили чудеса, и народ, конечно, валил к ним в монастырь толпами и считал их всех за святых. Случилось однажды, что монахи перепились за обедом и один из них убил в драке своего приятеля и был в свою очередь жестоко избит; от побоев он умер без покаяния и причастия. И, не взирая на это, монахи, с помощью дьявола, устроили так, что умерший буян начал творить посмертные чудеса, и народ признал его за новоявленного святого. Все эти безобразия были, наконец, доведены до сведения папы, и вот он поэтому и порешил, чтобы никакие святые нигде не появлялись без верховного решения папы. Но замечательно, что тот же Александр не подверг этого монастыря никакому особенному наказанию. Вообще этого рода проступки как-то слишком уж легко прощались духовным. Так, при том же папе Александре один патер, чтобы отыскать вора, похитившего какую-то вещь из церкви, прибег к содействию колдуна; папа лишил его сана на один год, и этот случай послужил потом образцом, принятым последующими папами, которые за то же преступление налагали то же взыскание. Иоанн Салисберийский в своей автобиографии рассказывает, что в детстве он отдан был в обучение грамоте одному патеру, который открыто занимался катоптромантией, т.е. гаданием посредством зеркала. Это гадание состояло в том, что кудесник заставлял мальчика смотреть в зеркало, предварительно прошептав над ним какое-то заклинание, а мальчугану после того в зеркале что-то виделось, и из этого видения выводились гадателем заключения по предмету ворожбы.

Мы уже говорили, что народ не разделял снисходительного отношения светских и духовных властей к колдунам; и иногда, по требованию толпы, властям приходилось волей-неволей сжигать на костре людей, осужденных толпой за колдовство. Но тут случались происшествия, колебавшие уверенность толы в справедливости ее суда и сильно влиявшие на власти. Так, в XII столетии какой-то молодой клирик в Париже был оговорен в колдовстве публичной женщиной, с которой он отказался вступить в связь. По настоянию толпы, он был предан сожжению. Но, стоя на костре, благочестивый юноша до последнего вздоха пел молитвы, а потом на его могиле стали совершаться чудеса, и над ней построили часовню.

Писатели того времени, как, например, Цезарь Гейстербах, часто высказывали уверенность в том, что люди могут входить и входят в сношение с демоном и извлекают из этих сношений пользу, но что их злодейства в большинстве случаев остаются неоткрытыми и безнаказанными. Он, например, рассказывает о каком-то монахе Филиппе, который незадолго перед тем умер, никем и ничем не обеспокоенный, невзирая на то, что он был самый злейший колдун, связавшийся с нечистой силой. В доказательство же его чародейства Гейстербах приводит случай, в подлинности которого, видимо, не сомневается. Рыцарь Фалькенштейн однажды усомнился в могуществе и чуть ли не в самом существовании демонов и, чтобы разрешить свои сомнения, обратился к этому монаху Филиппу. Тот охотно согласился показать ему черта, начертил шпагой волшебный круг и пробормотал какие-то заклинания. И сейчас же поднялся шум и грохот, словно хлынули бурные волны, и налетел вихрь, и вслед затем появился громадного роста и ужасного вида черный дьявол. Рыцарь все время благоразумно держался внутри волшебного круга и потому не испытал никакого вреда, только все его лицо побледнело и оставалось такни до конца жизни, Этот же самый фокус был показан Филиппом какому-то патеру, но тот так испугался явившегося дьявола, что бросился бежать, т.е. выступил за волшебный круг, и дьявол его изувечил так, что он через три дня умер.

Договоры с дьяволом нередко выступают в летописях того времени, но выступают они не в делах о колдовстве, а в делах об ереси. Начинается с нее, и тут при следствии обозначается, что обвивяемый вступил в союз с нечистым, что и приемлется как доказательство его еретичества, отступничества от веры. Так, в 1180 г. в Безансоне сожгли несколько еретиков, и у всех у них нашли под мышками куски пергамента, на которых были написаны договоры с чертом. Не лишена поучительности история современника Гейстербаха, Эвербаха. Он служил управляющим у Теодорика, епископа Утрехтского. Случилось, что у него пропало несколько весьма важных записей и документов, относящихся до управления имением, и это могло его сгубить. В сей крайности он и обратился к дьяволу, обещая, если поможет и выручит, служить ему верой и правдой. Дьявол немедленно отозвался на призыв. Конечно, была написана, как надлежит, по всей фирне, т.е. кровью продавца, запродажная запись на его душу. Эвербах обязался, по контракту, отринуться Христа и Девы Марии и воздавать поклонение дьяволу. Вслед за тем ему удалось блистательно свести и оправдать документально все свои отчеты по имению епископа. После того Эвербах взял подозрительную привычку заводить речь о том, что, дескать, все те, кто служит Богу, живут нищими, а те, кто служит дьяволу, пользуются всяческими благами. Окончательно развращенный, он впал, наконец, в соблазн изучения магии. Нечестие его дошло до таких пределов, что когда в Утрехт явился знаменитый тогдашний оратор Оливье проповедовать крестовый поход, то Эвербах выступил против него и стал его опровергать, а когда Оливье смутил его своими доводами, то он покусился на его жизнь, но посреди этих злых козней сам захворал и умер. Но его история на этом не кончается, а продолжается еще после его сверти. Сделалось известным, что он по кончине был ввергнут в ад и там претерпел муки несказанные. Но Господь умилосердился над ним. В самый день погребения, в ту минуту, когда его уже несли к могиле, он внезапно воскрес и поднялся в гробу. Разумеется, после этого чудесного воскресения он стал новым человеком. Он совершил путешествие ко Гробу Господню, наложил сам на себя всяческие епитемьи, а потом отдал свое имущество в монастырь и сам пошел в монахи.

Рассказывает еще тот же Гейстербах историю какого-то раскутившегося рыцаря, растратившего все свое имущество. Когда он впал в нищету, кто-то, сердобольный человек, посоветовал ему обратиться к содействию дьявола. Разорившийся рыцарь внял совету. Во время состоявшихся переговоров между ним и дьяволом рыцарь отрекся от Бога, но когда дьявол потребовал, чтобы он отрекся также и от Богоматери, рыцарь это требование ни за что не соглашался исполнить. Это-то его и спасло; предстательством Божьей Матери он был спасен.

Эти примеры, которых можно было бы множество привести из книг того времени, достаточно характеризуют состояние народных верований. Очень наглядным образцом отмеченного нами шатания мысли, нерешительных взглядов на тайные науки, вообще на сношения человека с нечистым духом может служить знаменитый Роджер Бекон (1214–1294). Он, по-видимому, глубоко сомневается в ходячих рассказах о колдунах и колдовстве, о возмущениях ими сил и явлений природы, вызывании бурь, напуске болезней, безумия и т.п. Невозможно, дескать, чтобы простой смертный мог призывать к себе на службу могучих духов, когда они ему нужны, а потом отпускать их, когда надобность в них минет, словно каких-нибудь наемных поденщиков. Но вслед за тем сам же Бекон пускается в туманные рассуждения о том, что бывает-де такое состояние неба и такое сочетание светил, при котором магические операции удаются. Значит, его скептицизм на поверку был довольно относителен. Несмотря на свой сильный, независимый критический ум, и он не мог выбиться из под гнета суеверий своего времени.

Наступил XIII век. Около этого времени по всей христианской Европе началось упорядочение судопроизводства и законодательства. Местные своды законов повсюду пересматривались, пополнялись; в них вводились многие, раньше упускавшиеся из вида группы преступлений. Казалось бы, этот момент был особенно благоприятен для того, чтобы законодатели обратили внимание на тайные науки, колдовство, знахарство, ворожбу и т.д. Но, однако, ничего подобного нельзя усмотреть в тогдашних сводах законов. Чарльз Лие перебирает их все один за другим в своей книге и выводит только заключение, что мирские власти, видимо, стараются снять с себя всякую возню с чародеями и передать их в ведение духовных властей. Бывали, впрочем, и любопытные схватки между духовной и светской властями за юридическую компетентность в делах о колдовстве. Так, в 1282 году во Франции, в Санли, схватили несколько женщин, обвиняемых в колдовстве. Их привлекли в своему суду мирские власти. Но тут вступился местный епископ и потребовал, чтобы обвиняемых передали ему, так как их дело входит в круг ведения духовного суда. Тогда в свою очередь в свалку вступился парижский парламент, который по зрелом обсуждении постановил, чтобы спорное дело было передано на суд духовный. Да и в самом деле, все эти дела о колдовстве были так темны и запутаны, что светским судьям, воспитанным в идее точности и наглядности доказательств и улик, было затруднительно постановлять по ним удовлетворительные решения, они и рады были избавляться от таких дел. Свитские суды стали несколько охотнее браться за эти дела только тогда, когда в арсенал орудий судопроизводства вошли пытки. Этим милым средством, за неимением улик, можно было в огромнейшем большинстве случаев добиться от подсудимого призвания в какой угодно вине. А собственное признание — статья весьма почтенная, на которой уже возможно обосновать правильный приговор.

По отношению к колдовству в несколько особых условиях оказалась Испания. Там большое влияние оказало нашествие мавров-магометан. Мусульмане — фаталисты, а потому среди них эта глубокая вера в судьбу, в предназначение, породила веру в гадания. Они и распространили гадание и ворожбу во всевозможных их видах среди испанского населения. Арабские библиографы насчитывают около семи тысяч авторов, писавших только об одном снотолковании; не меньшее число писателей-специалистов насчитано ими в области других тайных наук. Поэтому, когда на полуострове распространилось христианство, то схватка между ним и многочисленными поклонниками тайных наук, т.е. слугами демона, как их должны были понимать христиане, вышла горячая и жестокая. В IX веке правительство на полуострове свирепствовало над колдунами не хуже, чем в Византии и Риме. Так, в 845 году король астурийский Рамиро сжег целую армию всяких кудесников и чародеев, и в том числе немало евреев-астрологов. Но эта энергия борьбы с дьявольскими науками зависела непосредственно от личного характера и настроения королей. А между ними бывали и такие, которые сами увлекались тайными науками; таков был, например, Альфонс 1 Кастильский, «Воитель» (el batallador), как называли его испанцы. Он с величайшей страстью предавался ворожбе, особенно по полету птиц. Отличались по этой части и духовные власти. Архиепископ города Сантьяго, Педро Муньос, приобрел такую громкую славу некроманта, что папа Гонорий III был вынужден сослать его в отдаленный монастырь (1220 г.). Мы уже упоминали о том, что когда Испанией овладели вестготы, они ввели там несколько смягченные римские законы о колдовстве, и эти законы держались потом, уже при христианстве, почти до XV столетия.

III. ГЛАВНЕЙШИЕ ТАЙНЫЕ НАУКИ СРЕДНЕВЕКОВОЙ ЭПОХИ

В предшествовавших главах мы лишь мимоходом указывали на те пункты, которые сосредоточивали на себе внимание светских и духовных властей и в которых возникало подозрение насчет вмешательства в дело адских сил. Теперь, порядка ради, находим полезным кратко характеризовать главные отрасли тайных наук, которые возбуждали подозрительность властей.

Этих наук было великое множество, и их называли то науками, то искусствами, кому как больше нравилось. Существовало особое искусство толковая сновидений — онирокрития; искусство гадания по руке — хиромантия; искусство предсказания характера и судьбы по лицу и голове — физиогномония. Искусство магии очень трудно определить в точности. Волшебство, чародейство, вызывание духов, знание волшебных слов, заговоров, заклинаний — вот обширная область магии. Ее разделение на черную и белую очень неясно. Под черной надо подразумевать ту, которая требовала содействия адских сил; под белой — что-то вроде простого фокусничества, хотя иные кудесники по этой части, как кажется, не прочь были утверждать, что они в своих волхованиях пользуются добрым советом и содействием высших небесных сил, ангелов в святых. Иные подразумевали под белой магией алхимию, имевшую своим предметом столько же искание способов изготовления золота, как и способов изготовления напитка молодости и бессмертия — жизненного эликсира. Алхимия была важнейшей из тайных наук, наряду с астрологией, т.е. искусством читать будущее вообще, а главным образом судьбу человека по расположению небесных светил. Затем существовал еще целый ряд мелких волшебных специальностей: искусство указания источников посредством магического прута, искусство открытия воров, гадания на картах, изготовления ладанок, любовных зелий и т.д.

Римская церковь очень долгое время не могла установить точного определения тайных наук, и, например, на вопрос, что такое магия, по каким признакам можно с точностью заключить, что человек в ней виновен, редко кто из духовных казуистов до времен инквизиции смог бы дать точный ответ. Инквизиция все это привела в порядок, хотя, правда, не сразу, а лишь с течением времени, по мере накопления в ее бездонных архивах массы данных и фактов, почерпнутых из бесчисленных процессов.

Можно думать, что ни одна из отраслей тайных наук не причинила столько хлопот духовенству и светским властям, как астрология. Она была чрезвычайно распространена, держалась чуть не до XIX столетия, а главное, что особенно затрудняло, она пользовалась большим вниманием владетельных особ — императоров, королей, герцогов. Многие из них держали придворных астрологов и этим признавали открыто и науку, и ее жрецов. Таким образом реквизиции предстояло разрешить относительно астрологии два труднейшие вопроса, а именно: рассмотреть ее по существу и со стороны увлечения ей высших светских лиц. Надо было, значит, во-первых, распознать, что это за наука — просто ли она наука или дьявольская наука? Во-вторых, умненько обсудить, как браться за ее жрецов в тех случаях, кода они состоять под явным покровительством таких лиц, с которыми не было возможности обойтись без стеснений. Положение было трудное.

Астрология — наука, несомненно, восточного происхождения. Она народилась на свет на раввинах Халдеи, начало ей положили тамошние маги-звездочеты; потом она оттуда перешла в Египет, а из Египта уже передвинулась в Европу через Рим. Здесь она одно время должна была выдержать борьбу с местными гадателями, авгурами и аруспициями и одолела их довольно быстро. Она сделалась даже предметом преподавания, была введена в круг образования молодых патрициев. Но в том же Риме в императорскую эпоху астрология вдруг впала в немилость. Причина этой немилости состояла в том, что астрология располагала, между прочим, средствами в точности определять час смерти людей, а значит в том числе и императоров. А знание часа смерти главы государства могло повлечь за собой крупнейшие государственные непорядки. Вот ради этого соображения астрология и была внезапно прихлопнута и ее искусники преследовались с неслыханным ожесточением. Но этим преследованием их извести не удалось, потому что римское население слишком привыкло к астрологии и решительно не могло без нее обходиться. Тацит остроумно замечает, что астрологи были постоянно гонимы и в то же время постоянно терпимы. Наука была притом же в высшей степени сложная, требовавшая многолетнего усерднейшего изучения, так что лицами, предавшимися этому изучению, надо было дорожить. Правда, опытные астрологи сумели ее упростить, чтобы сделать ее более доступной большому кругу любителей и почитателей: они придумали особые таблицы, по которым астрологические операции упрощались и облегчались.

В христианскую эпоху, в первые ее времена, отношение к астрологии было совершенно неопределенное. Духовенство смотрело на нее косо, но, очевидно, не по существу, а потому, что она была наследием языческих времен. Святой Августин очень горячо против нее ратовал, доказывал нелепость веры в то, что по звездам можно определять всю судьбу человека. Но светские властители астрологии покровительствовали, и вообще в Средние века она была распространена повсюду и прежде всего среди духовенства, которое тогда, как известно, было почти единственным ученым сословием. Альфонс Кастильский включил ее в число свободных искусств; Фридрих II держал при себе целый штат астрологов и очень их жаловал. Архиепископа Равенского в его походе против Эццелина сопровождал астролог, да и сам Эццелин держал при себе целую толпу звездочетов. В 1805 году кардиналы вызывали папу Климента V в Рим и, желая его убедить поторопиться, писали ему, что звезды и планеты пришли в сочетания, указующие на самый благоприятный момент для его возвращения. Савонарола упоминает о том, что в его время (XV столетие) все, кто только имел средства, держали у себя на дому астролога, и он должен был давать им указания даже в мельчайших случаях жизни, дожжен был отвечать на вопросы: идти или не ходить в гости; идти пешком или ехать на коне, или ехать на лодке; надевать ли тот или другой костюм? Суровый проповедник, впрочем, утверждал, что и сама римская церковь «управляется астрологией», потому что у каждого прелата есть свой астролог, которого он во всем слушается.

Интересно еще, что в инквизиционных наставлениях к ведению следствия и допроса, в числе всяких подвохов, которыми истязали обвиняемого, ничего не упоминается об астрологии, по крайней мере в наставлениях, изданных в XIII и XIV столетиях. В 1290 году парижский университет, вкупе с местным великим инквизитором, издал список запретных книг, трактующих о некромантии, магии и прочих тайных науках; в нем вовсе не упоминается об астрологических сочинениях, которые в то время обращались в публике во множестве. Да и нельзя их было запретить потому что в числе их, например, книга Гермеса-мага была получена кем-то из древних мудрецов прямо от архангела Гавриила; таково было о ней общее мнение. А между тем, по словам Лие, в этой книге можно найти немало таких вещей, которые относятся прямо к области колдовства.

Первым авторитетным духовным писателем, восставшим на астрологию с некоторым жаром, был Иоанн Салисберийский (XII в.). Он говорит, что влияние звездных сочетаний на судьбу человека грубо преувеличено, что астрология должна быть запрещаема церковью, а занимающиеся ею — подвергнуты каре; что астрология нечестива по существу, потому что лишает человека разумной и свободной воли, внушает ему веру в предопределение; что она клонится к язычеству, потому что переносит всемогущество создателя с Его Самого на его творения. Он прибавляет, что знал лично многих астрологов, но не звал из них ни одного, на которого бы в конце концов, так или иначе, не обрушился гнев небесный.

Впоследствии эти взгляды приняты были знаменитым столпом католического богословия Фомой Аквинатом. Он, однако, установил разницу между разными видами астрологии, разделил ее на дозволенную и недозволенную. Если она занимается предсказанием обычных явлений природы, например, бурь, засухи, то в ней нет ничего дурного; но если она вторгается в область свободного произвола, тщится угадать будущую судьбу человека, то она становится невозможной без содействия демонических сил, и тогда она превращается в злодейство.

Итальянский казуист, инквизитор Цангино, говорит, что хотя эта наука входит в круг семи свободных искусств и законом не воспрещена, тем не менее, имеет явную склонность к идолопоклонству и осуждается знатоками церковного права. И он тоже главным образом опирается на тот довод, что астрология порождает веру в предопределение, фатализм, подрывает догмат свободной воли, принятый церковью; она подкапывается даже под всемогущество Божие, раз она осмеливается утверждать, что предсказываемая светилами судьба человека неизбежна и неизменна.

Замечательно, что холодный и легко впадающий в сомнение Бекон в астрологию свято верил. Он говорит, что светила в их движении и взаимном положении суть настоящие источники судьбы человека, что весь характер и склад жизни человека определяется положением их на небе в момент его рождения, и что нет ничего легче, как познать и прошедшее, и будущее с помощью астрологических таблиц, которые, кстати сказать, самим же Беконом и были изготовлены. Но он впадает в странное противоречие, утверждая в то же время, что воля человека вполне свободна, что он, следовательно, может распоряжаться собственной особой, как хочет.

Таким образом, в сущности, положение астрологов было довольно щекотливое. Духовное начальство, и особенно инквизиция, когда она явилась и установилась, могли их побеспокоить каждую минуту и потребовать от них разъяснений по поводу отправления ими своей специальности. Надо было распознать, какой именно астрологией человек увлекается: дозволенной или недозволенной, а сверх того, не присоединяется ли к астрологии еще что-нибудь. Ведь раз человек получил вкус к тайным наукам, то, пожалуй, я не ограничивается одним созерцанием позиций светил небесных. При колоссальном искусстве инквизиторов раздвигать пределы виновности очень невинный на самом деле звездочет-любитель мог оказаться и колдуном, и некромантом, да вдобавок еще еретиком. И если такие происшествия случались не часто, то, как мы сказали, это зависело лишь от чрезвычайного почтения, каким астрология пользовалась у сильных мира сего, светских и духовных. Но, однако, все же с астрологами бывали пренеприятные приключения. Об этом свидетельствует дело очень известного в свое время ученого врача Петра Апонского. Его многие считали величайшим магом своего времени; но собственно магией он не занимался, а занимался медициной и астрологией; славу же мага приобрел за свои необычайно удачные исцеления. За что собственно он был притянут к инквизиционному судилищу, об этом трудно судить. Но что его было за что притянуть, это вне сомнения. В одном из своих сочинений он рассыпается в пышных восхвалениях астрологии и неосторожно заявляет, что медицина немыслима без содействия астрологии, причем приписывает звездам такое влияние на судьбу человека, что у него перед светилами как бы вовсе стушевываются божественная воля и всемогущество. Таковы по крайней мере общий смысл и характер его гимнов могучему влиянию светил. Самые крупные события мировой истории у него прямо подчинены влиянию светил; так, например, всемирный потоп, по его толкованию, случился потому, что в то время земля была под влиянием планеты Марса, и как раз в это время случилось соединение Марса с какими-то другими планетами в созвездии Рыб; от этого и произошел потоп; кабы не это сочетание светил, то потопа бы и не было. Так рассуждать под носом у инквизиции было очень легкомысленно. В той же книге ученый толкует о влиянии луны на нравы жителей Содома и Гоморры, на исход евреев из Египта, доказывает, что соединение Сатурна и Юпитера в созвездии Тельца, случающееся однажды в 960 лет, всегда сопровождается величайшими событиями, что ко времени такого соединения относятся болезнь Навуходоносора, рождение Моисея, Александра Македонского, Магомета и т.д. Кончилось тем, что инквизиция вчиталась « эти зазорные места книги Петра Апонского и взялась за ученого автора. Притом он был человек очень богатый, врачебная практика принесла ему огромный доход, значит, он представлял собой очень ценную добычу. В первый раз ему как-то удалось вырваться на свободу из цепких когтей священного судилища. Но скоро его опять схватили. и на этот раз он, значит, оказался уже еретиком нераскаянным, вновь впавшим в прежнее прегрешение, а в этих случаях инквизиция пощады не знала. Его, наверное, сожгли бы на костре, но он упредил это событие естественной смертью.

Почти такую же, но много более поучительную участь испытал Чекко из Асколи. Он еще в ранней молодости предался свободным искусствам и, между прочим, имел обширные сведения по астрологии. Скоро он приобрел славу первого астролога своего времени. Он был молод, тщеславен, ему было мало приобретенной славы, и он хотел, чтобы его считали первым астрологом в мире, начиная со времен Птолемея. Он был очень остроумен и едок, и невоздержан на язык, и, конечно, как водится, нажил себе ожесточенных врагов. Конечно, на астрологию он смотрел, как на науку из наук, и создал себе из нее что-то вроде особой, своей собственной веры, т.е. ереси. Чекко до того вник в звезды, что даже хвалился, что по звездам можно узнать, о чем человек в данную минуту думает или что держит в зажатой руке. И у него все это истолковывалось в смысле отчаянного фатализма; человек-де должен неотразимо и фатально думать в данную минуту о том-то, если он родился под такими-то сочетаниями светил, а в данный момент (т.е. когда предстоит определить его мысли) состоялось такое-то их сочетание. В глазах инквизиции все это составляло уже не только отрицание свободной воли, но и явную ересь. А между тем Чекко то и дело делал предсказания разным самым выдающимся лицам насчет их судьбы; так, он предсказал, что предстояло Людвигу Баварскому, Карлу Калабрийскому, сыну короля неаполитанского Роберта, и многим другим. И все его предсказания сбывались, что, конечно, доставило ему колоссальную славу по всей Италии и даже далеко за ее пределами. Но опять-таки эти предсказания ведь не были плодом откровения свыше, а добыты путями совсем иными, и это инквизицией тоже было взято в соображение. Тем временем Чекко сделался придворным астрологом Карла Калабрийского. Это почетное положение, конечно, создавало вокруг него весьма надежный оплот против натиска инквизиции, но Чекко не сумел удержать за собой эту позицию; он был и молод, и надменен, и самонадеян, и страшно высоко ценил свою ученость; придворный из него вышел самый неудачный. У Карла родилась дочь, и Чекко, конечно, должен был составить ее гороскоп (предсказание судьбы по звездам). И вот он объявил, что принцесса не только склонна от рождения, но даже прямо вынуждена будет, когда вырастет, продать свою честь! Это скандальное предсказание было равносильно прошению об отставке от придворного звания. Почему в этот момент инквизиция не овладела своей добычей, не умеем сказать. Чекко до поры до времени оставили на воле. Он перебрался в Болонью, начал там профессорствовать. В это время ему пришла охота напасать толкования на знаменитую книгу Сакробоско «Sphaera». (В этой книге ученый автор делает свод всех современным ему воззрений о небе и земле и строении вселенной). Книга была написана ловко, не заключала в себе ничего такого, что могло бы причинить цензурные неприятности автору. Злополучный Чекко. нападая на какие-то положения Сакробоско, вздумал доказывать, что с помощью известных чар и при известном сочетании светил вполне возможно принудить злых духов совершать чудеса. Надо полагать, что сам Чекко едва ли в это верил и во всяком случае не делал этого, а отразил в этих своих словах ходячие народные верования, быть может, в погоне за популярностью. Эта его книга произвела нехорошее впечатление на благочестивых читателей. Вдобавок, он пустился в ней в исторические соображения самого рискованного свойства. Это были неосторожные слова: в них все увидели прямой вызов духовенству. Болонский инквизитор фра Ламберто поднял брошенную перчатку. Чекко притянули к суду инквизиции и на первый раз обошлись с ним чрезвычайно милостиво: заставили только публично отречься от заблуждений и выдать инквизиции все астрологические книги, какие у него были; сверх того, ему запретили преподавать и наложили, конечно, епитемью и денежную пеню. После этого процесса его положение сделалось в высшей степени щекотливым. Он оказался изобличенным и покаявшимся еретиком и, следовательно, в случае новой провинности, становился уже нераскаянным еретиком, рецидивистом, которому на пощаду нечего было и рассчитывать. Значит, ему теперь следовало быть, что называется, тише воды, ниже травы. Но он был не такого склада. После суда он переселился во Флоренцию, где тогда властвовал его прежний патрон, Карл Калабрийский. Здесь Чекко снова принялся за старое. Он начал продавать свои сочинения, уверяя публику, что в них введены все поправки, потребованные болонским инквизитором; но это была неправда: книги продавались без всяких поправок. Начались опять и предсказания. В мае 1327 года в Италию вступил во главе своих полчищ Людвиг Баварский; Чекко предсказал, что этот немецкий принц займет Рим к будет там коронован. Всем этим воспользовались его враг и ненавистник канцлер Карла Калабрийского и знаменитый доктор философии Дино дель Гарбо. В 1327 г. Чекко был арестован флорентийским инквизитором Аккузио. Инквизиция, ни на минуту не выпускавшая его из вида, пересчитала по пальцам все его провинности. Но ей хотелось добиться от него полного покаяния и она щедрой рукой применила к нему пыточный метод. После того его торжественно судили в присутствии флорентийской духовной и светской знати и приговорили к сожжению.

После этих случаев астрология продолжала некоторое время занимать еще твердое положение незапрещенного свободного искусства, но на нее стали смотреть все более и более косо. Многие в то время разделяли очень разумное мнение гениального Петрарки, который говорил, что астрологи народ очень полезный, пока они занимаются предсказанием затмений, гроз, бурь, дождей, но когда они принимаются предсказывать судьбы людей, то становятся лжецами. Инквизитор Эймерих говорил, что если человек подозревается в некромантии и в то же время окажется астрологом, то можно быть уверенным, что он некромант, потому что эти две науки тесно соприкасаются и почти всегда изучаются вместе. Герард Гроот обвивял астрологию в нечестии, ереси, попрании божеских законов. В Испании Петр Жестокий Кастильский и Петр IV Арогонский держали при своих дворах толпы астрологов (около середины XIV столетия), а в конце столетия Иоанн I Кастильский причислил астрологию к запретным видам ворожбы. Но гонимая наука все еще находила страстных приверженцев даже среди высшего духовенства. Так, между прочим, славой великого астролога пользовался кардинал Петр д'Альи. Он любил делать предсказания на далекое будущее время, и одно из них странным образом сбылось; именно, он предрек, что в 1789 году, если до тех пор мир еще будет существовать, то человечеству угрожает великий переворот; он, значит, невзначай предсказал французскую революцию. Однако для астрологии рано или поздно должен был пробить час крушения. К этому неизбежно шло дело. Чаще и чаще стали раздаваться против нее грозные, обличительные и в то же время авторитетные голоса. Так, знаменитый демонолог Шпренгер высказал мнение, что занятие астрологией необходимо предполагает безмолвный договор с дьяволом. Притом много других тайных наук уже было признано делом бесовским, и эта же участь неизбежно ждала астрологию. Первый решительный удар был ей нанесен во Франции приговором по делу Симона Фарееса. Это было в 1494 году. Фареес был астролог. Его притянули к епископскому суду в Лионе, изобличили и приговорили к сравнительно пустяковому наказанию: годовому посту по пятницам; но при этом ему пригрозили, что в случае повторительного грехопадения ему будет худо. Книги его, конечно, отобрали. Фареес, человек строптивый, не покорился епископскому приговору и подал на него апелляционную жалобу в парламент; этот последний передал его книги на цензуру в университет. Ученое учреждение пришло к заключению, что астрология паука ложная, суеверная и потому вредная, «искусство, изобретенное сатаной», и потому подлежит строгому преследованию духовных и светских властей. Посему парламент объявил во всеобщее сведение, что занятие астрологией впредь воспрещается, как равным образом запрещается и публике прибегать к услугам астрологов. Типографам запрещено было печатать астрологические книги, а книгопродавцы обязывались все имеющиеся у них книги по этой части представить местным епископам. Правда, это запрещение в значительной мере оправдывалось тем, что около того времени к астрологии постепенно пристроились и припутались совсем другие отрасли волшебных искусств. Так, многие астрологи изготовляли кольца, ладанки, зелья, сообщая ин силу в влияние известных планет и созвездий зодиака; эти вещи обладали, значит. волшебными, сверхъестественными свойствами и являлись, в сущности, предметами колдовства; особый прибор, якобы астрологический, так называемая астролябия, служил для ворожбы о пропажах, для предсказания будущего. И все это подробно описывалось в астрологических сочинениях, иногда занимая в них далеко не второстепенное место. Эта примесь к астрологии простого колдовства и сгубила ее.

Из других тайных наук немало мучений духовенству доставила онироскопия или онирокрития — искусство снотолкования, т.е. та самая галиматья, которая наполняет наши нынешние «сонники» московского изделия. С ней тоже долгое время не знали, что делать, как и с астрологией. Ссылались на книгу «Второзакония» (гл. XVIII), где снотолкование объявлялось запретным делом. С другой стороны ссылались на сны библейских патриархов, на Иосифа, на Даниила, знаменитых библейских снотолкователей. Приводили также текст из книги Иова (кн. Иова, XXXIII, ст. 14–17), Выходило как будто бы, что снотолкование не заключает в себе ничего подозрительного, недозволенного, соблазнительного, такого, в чем можно было бы видеть след участия адских сил. Богословы не решались высказываться вполне определенно. Так, Фома Аквинат говорил, что есть сны от Бога и есть сны от дьявола, но не объясняет, как их различать. Порешили молча на том, что если искусник по этой части толкует сны просто, по собственному разумению, не прибегая ни к каким приемам, которые наводили бы на догадку, что он пользуется при этом содействием лукавого, то и оставить его в покое, пускай толкует.

Затем богословам-казуистам пришлось немало подумать над заупокойными обеднями. Случалось, что люди заказывали такие обедни по живому человеку и притом с тайной целью его погубить. У нас в простонародии, кажется, до сих пор держится суеверие, что если поминать живого человека за упокой души, то этим можно его извести. Духовные соборы строго запрещали такие обедни и грозили за них наказаниями и тому, кто такую обедню заказывает, и тому, кто ее служит, если, конечно, ему известно, что служится она о живом человеке. Надо полагать, что такие обедни нередко заказывались, потому что в правилах исповедания патерам предписывалось, в числе прочих прегрешений, спрашивать исповедующихся и о том, не служили ли они таких обедней.