Новикова Л., Сиземская И. Русская философия истории

ОГЛАВЛЕНИЕ

Лекция 5
ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ ГЕРЦЕНА

1. Западничество Герцена

Постоянным оппонентом славянофильства выступало западничество. Это имя движения выросло из прозвища, данного ему славянофилами за его, якобы, низкопоклонство перед Западной Европой. Как позже отмечал принадлежавший к западникам П.В. Анненков, “не очень точны были прозвища, взаимно даваемые обеими партиями друг другу... славянофильской и западной, - но мы сохраняем эти прозвища потому, что они сделались общеупотребительными, и потому, что лучших отыскать не можем: неточности такого рода неизбежны везде, где спор стоит не на настоящей своей почве и ведется не тем способом и не теми словами и аргументами, каких требует. Западники, чтобы о них ни говорили, никогда не отвергали исторических условий, дающих особенный характер цивилизации каждого народа, а славянофилы терпели совершенную напраслину, когда их упрекали в наклонности к установлению неподвижных форм для ума, науки и искусства” .
В русле полемики западников и славянофилов Александр Иванович Герцен (1812 - 1870) занимает особое место. Он не только принадлежал к партии западников, но и в определенном смысле возглавлял ее, был ее идейным вождем, переняв эту миссию от П.Я. Чаадаева, который оставался как бы над схваткой.
А.И. Герцен - незаконнорожденный сын богатого московского помещика И.А. Яковлева, в семье которого он получил хорошее по тем временам образование и воспитание. В 1829 г. поступил на физико-математический факультет Московского университета. Здесь вокруг него и его друга Н.П. Огарева образуется кружок студенческой молодежи, в котором преобладает социально-политическая проблематика. В июле 1834 г. вскоре после окончания университета за связь с революционным движением университетской молодежи был арестован и выслан в Пермь, Вятку, Владимир. В 1839 г. по возвращению в Москву он женится и знакомится с М.А. Бакуниным, В.Г. Белинским, Т.Н. Грановским, но вскоре вторично ссылается под надзор полиции в Новгород. В 1842 г. по ходатайству ему было разрешено вернуться на проживание в Москву. Здесь он примыкает к “западническому” направлению историософских исканий интеллектуального движения 40-х годов. В 1847 г., добившись разрешения посетить Европу, Герцен покидает Россию, как оказалось, навсегда. В 1848 г. Герцен стал свидетелем поражения Французской революции, что оказало на него глубокое идейное воздействие. С 1852 г. он поселяется в Лондоне, где уже в 1853 г. основывает вольную русскую типографию и начинает издавать альманах “Полярная звезда”, газету “Колокол” и периодическое издание “Голоса из России”. Издания вольной русской типографии Герцена стали первой бесцензурной печатью России, оказавшей огромное влияние не только на социально-политическую, но и на философскую мысль.
Основные идеи Герцена по философии истории, рассредочтенные во многих его произведениях, что обусловлено их эпистолярно-публицистическим жанром, наиболее концентрированное выражение получили в работах: С того берега, Былое и думы, гл. "Роберт Оуэн"; "Prolegomena; Письма из Франции и Италии, Концы и начала; Письма к путешественнику; Письма к будущему другу; Письма к противнику; К старому товарищу.
“Эпоха, когда сложились взгляды Герцена, - отмечал Н.Н. Страхов, в определенном смысле летописец идейной борьбы 40-х годов, - была самой цветущей эпохой западничества в русской литературе. Это был конец 30-х и начало 40-х годов, время Станкевича, Грановского, Белинского и так далее”. Автор отмечает, что Герцен по силе мысли стал “самою крупною звездою в этой первоначальной плеяде западников” . В известном смысле Герцен был не просто западник, то есть не просто поклонник и подражатель Запада; это был западный человек.
В состав западнической партии входили, каждый со своими индивидуальными пристрастиями и колебаниями, Н.П. Огарев, В.Г. Белинский, Т.Н. Грановский, В.П. Боткин, И.С. Тургенев, К.Д. Кавелин, Б.Н. Чичерин, М.А. Бакунин, И.П. Галахов, П.В. Анненков и др. Западникам приходилось вести идейную борьбу на два фронта: против идеологии “официальной народности”, которую со страниц журнала “Москвитянин” проповедовали М.П. Погодин и С.П. Шевырев, и против собственно славянофилов.
Водораздел между этими двумя группами передовой интеллигенции своего времени проходил по линии понимания исторического процесса и места в нем России. В отличие от славянофилов, исходивших из того, что Европа, отжившая свой век, загнивает, и настаивавших на исключительном своеобразии исторического развития России, западники утверждали принцип всеобщности исторического развития человечества, получивший в силу ряда обстоятельств наиболее адекватное и полное выражение в Западной Европе, в силу чего ее исторический опыт приобрел универсальное значение.
Для западников, Герцена в первую очередь, современная николаевская Россия, утвердившаяся на крови декабристов и выступающая в роли жандарма Европы, представлялась кошмаром. Первые годы, следовавшие за 1825 годом, были, по его свидетельству, ужасающими. Только лет через десять общество очнулось в атмосфере порабощения и преследований. И им овладела глубокая безнадежность и общий упадок сил. Среди части дворянской интеллигенции получил распространение национальный нигилизм, пессимистически отчужденное отношение ко всему русскому, некоторые увидели спасение в сближении с Западом на почве католицизма (С.П. Печерин, И.С. Гагарин, отчасти П.Я. Чаадаев).
Идейно-нравственное возрождение дворянская молодежь нашла в кружковой деятельности, направленной на изучение новейшей европейской философии и европейской культуры. Инициатором и душой этого движения в Москве стал рано ушедший из жизни Николай Владимирович Станкевич (1813 - 1840). Параллельно с кружком Станкевича сложился и функционировал кружок Герцена - Огарева, более ориентированный на социально-политические вопросы. Оба этих кружка и составили основу будущего западничества. В связи с болезнью и ранней смертью Станкевича идейным главой движения стал А.И. Герцен, а наиболее радикальным выразителем его идей - В.Г. Белинский.
Идейному самосознанию и сплочению нового движения способствовала наряду с вызовом, брошенным Чаадаевым, реакция на постановку на сцене Малого театра в январе 1837 года Шекспировского “Гамлета”, долгое время находившегося под цензурным запретом. В переводе Н.А. Полевого и с исполнением главной роли великолепным трагическим актером П.С. Мочаловым монологи Гамлета оказались весьма созвучными настроениям молодых интеллектуалов. Белинский,10 раз в течение года ходивший смотреть пьесу, с восторгом писал: “Гамлет!”... Понимаете ли вы выражение этого слова?... это человек, это вы, это я, это каждый из нас, более или менее”. И далее, повторяя слова героя, напрямую обращался к своим читателям, уверенный в их солидарности: “Наш век расстроен! О, несчастный жребий, зачем же я рожден его исправить?” - “Слышите ли: “Зачем же Я рожден его исправить?” “Мы созерцаем самих себя” - в унисон с Белинским заявлял Бакунин, и это было общее настроение. Идентификация Дании-тюрьмы с Россией, а себя с Гамлетами, рожденными исправить ее, переводила пессимистический нигилизм интеллектуальной молодежи по отношению к современной России в план поиска выхода из тупика безвременья и путей ее будущего развития. Этот путь она увидела в интеграции России в общее либерально-демократическое развитие современной цивилизации, наиболее адекватным выражением которого и в определенном смысле образцом, служила Западная Европа, остававшаяся “по ту сторону” России.
Первым шагом на этом пути стало активное освоение интеллектуального багажа Западной Европы, обогащенного двумя новыми течениями: идеалистической философией Фихте, Шеллинга и Гегеля, особенно философией истории последнего, утверждавшей закономерность и разумность исторического процесса, и политическим либерализмом, отстаивавшим свободу личности. Наконец, нельзя не упомянуть о распространении в России социалистических идей в их утопическом варианте, в частности сенсимонизма, которым был зачарован сам Герцен.
Гегелевская формула “все действительное разумно, и все разумное действительно”, равно как и идеал свободы и самоценности каждой человеческой личности, завораживали воображение неофитов. “Для меня теперь, - признавался Белинский, - человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества. Это мысль и дума века!” Это признание Белинского характеризует общее умонастроение формирующегося западничества, проповедовавшего идеал свободы, эмансипацию личности от догматов официальной идеологии и ходячего общественного мнения. Именно поэтому, по признанию Герцена, западный мир “с его уважением к лицу, с его политической свободой” и стал идеалом русских западников. "Свобода лица - величайшее дело; на ней - и только на ней - может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, как в ближних, как в целом народе" . Свобода личности может мыслиться как нравственная категория, выступающая в интересах индивидуальности в соответствии с определенными максимами морали. Свобода выступает и как социальная категория, действующая в интересах общества. Во втором случае сфера действия свободы личности расширяется, вместе с тем расширяется и ее ответственность. Она свободна и одновременно связана. Связана не только нормами собственного поведения, но условиями и требованиями среды. В любом случае личность, согласно Герцену и западникам в целом, остается действительной вершиной исторического мира, к ней все примыкает, ею все живет.
На этой почве обозначилось резкое расхождение западников со славянофилами, у которых господствовала идея полного поглощения личности общиной, ибо последняя есть “то высшее, то истинное начало, которому уже не предстоит найти ничего выше себя”, по отношению к которому претензии личности на свою свободу и независимость представляются достойным осуждения эгоизмом. В идейных установках западников они видели подрыв русских патриотических идеалов и насаждение чужеродных начал путем “обезьянничания” и низкопробного подражательства. В свою очередь, отвечая оппонентам в знаменитом письме к Гоголю, Белинский ставил будущее развитие России в зависимость от развития свободы в обществе: ей нужны не проповеди и не молитвы, а “пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение” . Это означало, что не может быть свободной личности в несвободном обществе. Отсюда с неизбежностью следовал вывод о необходимости эмансипации общества. Однако оставался открытым вопрос о путях такой эмансипации. Критическое отношение западников к России сегодняшней сопровождалось их верой в Россию завтрашнего дня, в ее будущее, которого еще нет, но где-то на Западе им виделся и прельщал их призрак свободы, который мог возгореться и в России. Позже, в эмиграции, разочаровавшись в Западе, Герцен будет искать путь спасения России и Европы в “русском социализме”.
Некоторое время связующим звеном между двумя лагерями оставался Грановский с его тактом и интеллектуальной терпимостью. Его публичные лекции, имевшие огромный успех, были по своему значению как бы проповедью с университетской кафедры западнического мировоззрения, но она носила настолько корректный характер, что ее с интересом воспринимали и здравомыслящие славянофилы. Однако наиболее консервативные и одиозные из них, особенно идеологи “официальной народности”, узнавали себя в рисуемых Грановским портретах риторов-доносчиков позднего Рима и инквизиторов средневековья. В отместку ими были пущены слухи о неблагонадежности профессора, о его растлевающем влиянии на молодежь.
Расхождение приняло форму разрыва, когда в печати появилось скандально одиозное стихотворение Н.М. Языкова “К не нашим”, в котором он обличал западников в измене Отечеству, в растлении народа:
О вы, которые хотите
Преобразить, исправить нас
И обнемечить Русь! Внемлите
Простосердечный мой возглас!
Далее шло прямое проклятье:
Умолкнет ваша злость пустая,
Замрет проклятый ваш язык:
Крепка, надежна Русь святая,
И Русский Бог еще велик.
В другом стихотворении, адресованном К.С. Аксакову, поэт порицает последнего за то, что тот по дружбе подает руку Герцену,
Тому, кто нашу Русь злословит
И ненавидит всей душой,
И кто Неметчине лукавой
Передался и вслед за ней,
За госпожою величавой,
Идет блистательный лакей...
А православную столицу,
А матерь русских городов
Сменить на пышную блудницу
На Вавилонскую готов.
Толки, вызванные этими стихами, привели к полному разрыву личных отношений западников и славянофилов. И напрасно. Потому что именно в это время наметились некоторые линии сближения между ними. Причем нащупал их именно Герцен.
Герцен был одним из первых, кто за словопрениями славянофилов об исконных корнях и самобытности русской истории увидел позитивный смысл их идеала народности. Славянофилы, в отличие от западников, смотрели на народ, который идентифицировался ими с крестьянскими массами, не просто с состраданием, но с уважением, как к хранителям высших начал человеческой солидарности и национальной культуры. В этом, согласно Герцену, нашло выражение бессознательное демократическое чувство славянофилов.
Сопоставляя заслуги обеих партий перед обществом, Герцен записывает в своем дневнике: “В лице Грановского Московское общество приветствовало рвущуюся к свободе мысль Запада, мысль умственной независимости и борьбы за нее. В лице славянофилов оно протестовало против оскорбленного чувства народности” . Герцен приходит к весьма смелой для того времени бурных полемических боев и взаимной нетерпимости мысли о том, что западники должны овладеть темами славянофилов и рационализировать их. В первую очередь это относилось именно к теме народности. И не случайно эта тема занимала все больше и больше места в раздумьях самого Герцена.
Идеи и раздумья по этому поводу Герцен делает достоянием своего кружка, он учит соратников серьезному отношению к упрекам славянофилов. Если Белинский был непримиримым борцом против реакционных стремлений славянофильства и официальной народности, то Герцен стоял за поиски пересечения интересов западников и славянофилов в общем деле, за что на него нападал тот же Белинский. И хотя Герцен публично поддерживал Белинского, в дневнике он жаловался по этому поводу: “Странное положение мое, какое-то невольное juste milieu* в славянском вопросе: перед ними я человек Запада, перед их врагами человек Востока. Из этого следует, что для нашего времени эти односторонности определенно не годятся” .
И действительно стараниями Герцена проблема народности стала предметом серьезного обсуждения среди западников в связи с судьбами исторического развития России. Особенно остро обсуждался вопрос о принципах личного отношения к крестьянам и о роли общества в решении крестьянского вопроса. И поскольку впрямую говорить об этом было запрещено цензурой, постольку решающую роль в обсуждении вопроса и доведении его до общественного сознания приобретала литература. В русле этих настроений появились “Записки охотника” Тургенева, “Сорока-воровка” Герцена, рассказы и повести Д.В. Григоровича.
Позже, находясь за рубежом, многое испытавший и переживший, во многом разочаровавшийся и разуверившийся, Герцен вновь возвращается к своей оценке славянофильства:
“Киреевские, Хомяков и Аксаков сделали свое дело... С них начинается перелом русской мысли. И когда мы это говорим, нас нельзя заподозрить в пристрастии. Да, мы были противниками их, но очень странными. У нас была одна любовь, но неодинакая. У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое они воспринимали за воспоминание, а мы за пророчество - чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому народу, русскому быту, русскому складу ума. И мы, как Янус, или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время, как сердце билось одно”
Оппозиция западничества и славянофильства, как и предвидел Герцен, скоро утратила свой позитивный смысл. Славянофильство выродилось в панславизм, с которым пришлось вести идейную борьбу Вл. Соловьеву; западничество распалось на либерализм и революционное народничество, или “русский социализм”.
2. “Импровизация истории“
Западничество Герцена, его критическое в духе позитивизма переосмысление философии Фихте, Шеллинга, особенно философии истории Гегеля и, главное, опыт приложения ее к объяснению современной ему европейской и российской действительности способствовали выработке им оригинальной философии истории. И хотя изыскания Герцена в этой области играли у него служебную роль по отношению к социально-политической деятельности, они сохраняют самостоятельное значение и никоими образом не могут быть втиснуты в прокрустово ложе односторонних оценок в духе марксистской характеристики его философского наследия, согласно которой Герцен "развивался от гегельянства к марксизму" и, вплотную подойдя к диалектическому материализму, "остановился перед историческим материализмом" , так и феноменологической критики, вменявшей мыслителю в вину оценочные суждения . Критически переосмысляя Гегеля, Герцен принципиально расходился с ним именно в области философии истории, получившей широкое распространение в России, в том числе среди западников. Гегелевской философии истории, рассматривавшей ее как самопознание мирового Духа, в конечном счете возвращающемуся к самому себе, Герцен противопоставил понимание истории как движение человечества, каждой личности в частности, через самопознание к сознательному и свободному деянию с последующей саморегуляцией истории, что придает ей принципиально открытый характер. Будучи по постановке проблем, научному аппарату и стилистике продуктом своей эпохи, философия истории Герцена по оригинальности и глубине далеко выходит за ее границы и представляется весьма созвучной современным идеям саморазвития динамических систем.
Философия истории Герцена, как уже отмечалось, сформировалась в полемике со славянофилами. Одним из ее центральных теоретических пунктов стала критика телеологизма в любых его проявлениях. Славянофилы в своем объяснении истории руководствовались идеалом, сформированным на основе идеализированного воспроизведения прошлого, в котором щадящая человеческую личность память “забывает” сопутствующие ему бедствия и из которого конструирует привычный, но приукрашенный образ будущего. Идеализация прошлого порождает тоску по утерянному совершенному миру и негодование по поводу несовершенства настоящего. В глазах Герцена славянофилы - запоздалые романтики, “глубоко скорбящие об умершем мире, который им казался вечным; они не хотят с новым иметь дела иначе, как с копьем в руке; верные преданию средних веков, они похожи на Дон-Кихота и скорбят о глубоком падении людей, завернувшись в одежды печали и сетования" .
Романтизму прямо противоположно то мировоззрение, которое в поисках идеала поворачивается в сторону будущего и лепит его, подстегиваемое неудачами настоящего, гонимое озлоблением бедности, незнатного происхождения, ущемленных самолюбий. Без истории в прошлом, без общественного положения и без дела в настоящем люди такого миросозерцания становятся жесткими мечтателями, чуждыми больших и малых радостей сегодняшнего дня, готовые за свои фантастические "идеи" жертвовать чужою и своею жизнью. Это направление ума получило подкрепление в теории общественного прогресса, пустившей глубокие корни в европейской философии истории (Кондорсе, Гизо, Гегель, Конт) и некритически воспринятой русской общественной мыслью.
Не удовлетворяясь архаическим провиденциализмом славянофилов, Герцен порывает и с "самоновейшей" концепцией общественного прогресса, приносящей в жертву будущему настоящее. В отличие от ориентированных на прошлое славянофилов и ориентированных на будущее западников-прогрессистов Герцен ориентирован на настоящее, на повседневное бытие человека и категорически возражает против принесения его в жертву во имя каких бы то ни было священных или прогрессивных целей.
“Не проще ли понять, что человек живет не для совершения судеб, не для воплощения идеи, не для прогресса, а единственно потому, что родился и родился для (как ни дурно это слово) ... для настоящего, что вовсе не мешает ему ни получать наследства от прошедшего, ни оставлять кое-что по завещанию... все великое значение наше при нашей ничтожности, при едва уловимом мелькании личной жизни в том то и состоит, что пока мы живем, пока не развязался на стихии задержанный нами узел, мы все-таки сами, а не куклы, назначенные выстрадать прогресс или воплотить какую-то бездомную идею. Гордиться должны мы тем, что мы не нитки и не иголки в руках фатума, шьющего пеструю ткань истории... Мы знаем, что ткань эта не без нас шьется, но это не цель наша, не назначение, не заданный урок, а последствие той сложной круговой поруки, которая связывает все сущее концами и началами, причинами и действиями” .
Философской теории общественного прогресса, приносящей многообразие истории в жертву ее всеобщей Логике и вследствие этого неспособной объяснить своеобразие исторического развития различных народов и цивилизаций, России в частности, Герцен противопоставил опыт научной интерпретации истории как высшего проявления саморазвития природы в человеческом обществе. Развитию и обоснованию этой темы посвящено одно из самых замечательных произведений Герцена “С того берега”. Уже в первом письме “Перед грозой”, написанном перед событиями 1848 года, в диалоге с И.П. Галаховым, сторонником гегельянского объяснения истории как прогресса объективного Духа на пути к самопознанию и самореализации, Герцен выдвигает и развивает идею об имманентной самореализации человека в истории. На недоуменный вопрос своего собеседника, как возможно развитие человеческой истории без цели в будущем и тем самым без смысла, Герцен отвечает важнейшим методологическим принципом своей историософии: цель истории в настоящем. Каждая историческая фаза имеет полную действительность, свою индивидуальность, каждая - достигнутая цель, а не средство.
“В этом беспрерывном движении всего живого, в этих повсюдных переменах природа обновляется, живет, ими она вечно молода. Оттого каждый исторический миг полон, замкнут по-своему, как всякий год с весной и летом, с зимой и осенью, с бурями и хорошей погодой. Оттого каждый период нов, свеж, исполнен своих надежд, сам в себе носит свое благо и свою скорбь, настоящее принадлежит ему” .
И это ничуть не противоречит тому, что всю историю человечества связывает воедино красная нить прогресса, выражающая родовой рост человечества. Но этот родовой рост не цель истории, а свойства преемственного существования поколений. Цель же каждого поколения - оно само. И вообще, “смотреть на конец, а не на самое дело - величайшая ошибка”, - заключает он.
Герцен не останавливается на развенчании объективного телеологизма теории прогресса. Свою задачу он видит в том, чтобы, опираясь на научные методы, создать "собственную эмбриогению истории". Напомним, что такой постановке проблемы предшествовала основательная работа над "Письмами об изучении природы". Наиболее яркое отражение эта тема получила в главе “Роберт Оуэн” его основного автобиографического труда “Былое и думы”. Наделенный научно-аналитическими стилем мышления и главное присущей ему в высшей мере творческой интуицией, Герцен улавливает общие природе и истории закономерности развития и прежде всего отсутствие предзаданной цели. И природа и история открыты в своем развитии.
"Ни природа, ни история никуда не идут и потому готовы идти всюду, куда им укажут, если это возможно, т.е. если ничего не мешает. Они слагаются a fur et a mesure * бездной друг на друга действующих, друг с другом встречающихся, друг друга останавливающих и увлекающих частностей " .
Эту мысль он развивает и в эпистолярном цикле "Концы и начала” на основе критического анализа социально-политического состояния Европы после революции 1848 года.
"При отсутствии плана и срока, аршина и часов - развитие в природе, в истории не то что не может отклониться, но должно беспрестанно отклоняться, следуя всякому влиянию и в силу своей беспечной страдательности, происходящей от отсутствия определенных целей; но человек вовсе не теряется от этого, как песчинка в горе, не больше подчиняется стихиям, не круче связывается необходимостью, а вырастает тем, что понял свое положение рулевого, который гордо рассекает волны своей лодкой, заставляя бездонную пропасть служить себе путем сообщения” .
В отличие от ориентированных на прошлое славянофилов и ориентированных на будущее западников-прогрессистов, Герцен ориентировался на настоящее, на повседневное бытие человека и категорически возражает против принесения его в жертву во имя каких бы то ни было священных или прогрессивных целей.
“Если прогресс - цель, то для кого мы работаем? Кто этот Молох, который, по мере приближения к нему тружеников, вместо награды пятится и, в утешение изнуренным и обреченным на гибель толпам, которые ему кричат: Morituri te salutant**, только и умеет ответить горькой насмешкой, что после их смерти будет прекрасно на земле?” .
Герцен категорически возражает против такого подхода, при котором целые поколения приносятся в жертву будущему, при том что цель бесконечно далека, и в жертву ей обречены все новые и новые поколения людей. Каждая эпоха, каждое поколение, каждая человеческая жизнь имеют свою полноту. И в процессе жизни, в стремлении к ее полноте и счастью, в преодолении трудностей и испытаний совершенствуется человечество, одни цели уступают место другим, более привлекательным. Так совершается история. И это отнюдь не означает умаления достоинства человека, его роли в историческом процессе.
В этом и аналогичных высказываниях Герцена подчас усматривают проповедь стихийности. Это не совсем так, если не сказать - "совсем не так". Пафос аналогичных высказываний в другом: такой подход, не отрицая закономерности исторического процесса, решительно отвергает идею его предопределенности, равно как и все претензии на выстраивание истории по заранее предписанному ей разумом плану.
Другой общей закономерностью как природы, так и истории является многообразие путей и форм развития, вариаций на одну и ту же тему, наряду с созданием совершенно новых форм. История, равно как и природа, способна "одействорять все возможности", "она бросается во все стороны, толкается во все ворота, творя бесчисленные вариации на одну и ту же тему". Но так же, как природа, упорно держится однажды найденных, удачных жизнеспособных форм, развивает их до последних пределов, история не бросает на произвол результаты своего творчества, но проигрывает их возможности до конца. Развивая эту аналогию истории с природой, Герцен пишет:
"Природа рада достигнутому и домогается высшего; она не хочет обижать существующее; пусть оно живет, пока есть силы, пока новое подрастает. Вот отчего так трудно произведения природы вытянуть в прямую линию, природа ненавидит фрунт, она бросается во все стороны и никогда не идет правильным маршем вперед" .
В письмах цикла "Концы и начала" эта аналогия становится еще более прозрачной. И здесь, отстаивая тезис об импровизационном начале истории, о "растрепанной импровизации истории", Герцен, вместе с тем, подчеркивает свойственную ей тенденцию к стабильности. Старые формы не стираются новыми, но изживаются рядом с новыми, хотя, конечно, никто не гарантирует их от катастроф. В соответствии с исходным тезисом своей "исторической эмбриогении" Герцен настаивает на том, что история так же, как и природа, экономна в своем развитии, она не бросает на произвол однажды найденные жизнеспособные формы, предоставляет им шанс развиться вполне, когда для этого сложатся благоприятные условия. Но может случиться и так, что новые исторические образования, представляющиеся на первых порах слабыми и нежизнеспособными, тихо вызреют под покровом мощных жизнеспособных систем и придут им на смену.
"Новые элементы могут превзойти, новые условия могут изменить направление, могут остановить начатое и заменить его совсем иным; но определившееся развитие, если оно не утратит своей индивидуальности, если оно продолжится, пойдет далее непременно со своей особенностью, развивая свою односторонность и односторонность своей среды, т.е. свой частный случай. Это нисколько не мешает соседям, по пространству или по времени, развивать всевозможные вариации на ту же тему, с разными восполнениями и недостатками, со своими односторонностями, сообразными другим условиям и среде" .
Из этого вытекает важный для Герцена вывод, что и принадлежность России к европейской цивилизации отнюдь не обрекает ее, как это утверждали в своем полемическом запале славянофилы, идти тем же путем, каким идут романо-германские народы, и повторять ими пережитые социальные формы. У России могут быть свои, быть может, более перспективные, вариации на тему “европейской цивилизации”.
Одно из центральных мест в философии истории Герцена занимает проблема отношения личности с ее свободой воли и разумными целями к объективным законам истории с их видимым алогизмом. Казалось бы оба эти положения, как тезис и антитезис, несовместимы друг с другом. Но Герцен находит основание "снятия" этого противоречия. Даже действуя в рамках жесткой исторической необходимости, человек ведет и должен вести себя как свободная личность. Он никогда не смирится с ролью пассивного могильщика прошлого или бессознательного фигуранта будущего, которое кем-то написано и предписано. Поэтому он и рассматривает историю как свое свободное и необходимое дело. И история "вынуждена" допустить свободное участие человека в сотворчестве с исторической необходимостью. Эту мысль он поясняет следующими словами: "Если бы я не боялся старого философского языка, я повторил бы, что история является не чем иным, как развитием свободы в необходимости. Человеку необходимо осознавать себя свободным" . Позже эта идея будет развита С.Л. Франком и Н.А. Бердяевым.
Как практического философа и революционера Герцена всегда волновал вопрос о соединении разумного идеала человека с "собственной эмбриогенией истории". Роль недостающего звена, позволяющего связать первое со вторым, не впадая ни в провиденциалистский фатализм, ни в революционный волюнтаризм, играет категория возможности.
"В природе, так, как в душе человека, дремлет бесконечное множество сил, возможностей; как только соберутся условия, нужные для того, чтобы их возбудить, они развиваются и будут развиваться донельзя, они готовы собой наполнить мир, но они могут запнуться на полдороге; принять иное направление, остановиться, разрушиться" .
Это, однако, не низводит человека до роли игрушки стихийных сил природы или истории. Вглядываясь в объективность исторического мира, его течение, приливы и отливы, ритмы и колебания, человек может открыть для себя в истории "бесконечные фарватеры" и по их руслам направить историческую закономерность в нужную для него сторону. Здесь и открывается широкое поле для человеческого участия, которое, по словам Герцена, "велико и полно поэзии, это своего рода творчество".
Растрепанная импровизация истории, по его выражению, "готова идти с каждым, каждый может вставить в нее свой стих, и, если он звучен, он остается его стихом, пока поэма не оборвется, пока прошедшее будет бродить в ее крови и памяти" .
Человек не только использует открывшиеся ему в истории возможности, но и провоцирует, пробуждает те возможности, которые таятся в ней имплицитно. Однако при этом не следует упускать из вида, что открывшиеся ему возможности и их желательный ход развития могут и "запнуться на полдороги".
Характерные для Герцена аналогии закономерностей природы и истории обусловлены общеевропейским интересом к позитивному знанию, дань которому Герцен отдал в "Письмах об изучении природы", оказавших большое влияние на общее мировосприятие нового поколения интеллигенции. Строгая рациональность естественнонаучного знания стала для него объяснительным принципом и дисциплинирующим фактором в изучении специфики исторических закономерностей. Однако даже в момент наивысшего увлечения успехами позитивного знания Герцену был чужд редукционизм позитивистского толка, т.е. сведение закономерностей истории к закономерностям естествознания. И по мере увлечения его проблемами социальной философии и философии истории, в частности, аналогии натуралистического плана играют все менее существенную роль. На первый план выступают проблемы исторической реальности, исторического познания. Вместе с тем, в отличие от Гегеля, у которого мировой дух творит историю на высшем уровне мировых государств, у Герцена, отдавшего сполна дань увлечению гегельянством, "крот истории" роет во всех направлениях, так что “историческим народом” может стать каждый народ, проявивший социальную активность. Разъясняя свою позицию по данному вопросу, Герцен решительно выступает как против гегельянцев, настаивавших на исключительной роли исторических, европейских в частности, народов, так и против иллюзорных упований славянофилов на преимущества в историческом процессе “свежих” и даже “отставших” народов, России в частности. Он выдвигает и обосновывает тезис о единстве исторического процесса, связанного "круговой порукой" народов, вследствие чего и происходит передача выработанных ценностей от одного народа к другому. В этом "преемственно-круговом поучении" участвуют все народы, внося свой посильный вклад в мировой исторический процесс. Во всяком случае, каждый народ имеет шанс такого участия, хотя, может быть, и не каждый реализует его в полную меру. Несмотря на свое разочарование в Европе после поражения революции и утверждения там повсеместно торжества мещанства, Герцен никогда не ставил крест на ее будущем, полагая, что "Старая Европа", опираясь на свои культурные традиции, еще сможет обрести второе дыхание и вдохновить другие народы, Россию в частности, на социальную активность. Развивая идею “круговой поруки”, Герцен писал, что будущее России зависит не от нее одной. Оно связано с будущим Европы. Если реакция восторжествует в Европе, то погибнет славянский мир. Но в таком случае погибнет и Европа. И история перенесется в Америку. Но одновременно свои надежды на радикальное обновление мирового исторического процесса он все же связывал с двумя "молодыми" странами, полными сил и энергии, хотя и находившимися на разных уровнях социального развития - с Соединенными Штатами и Россией. К этой мысли он возвращался неоднократно. В 1865 г., в свойственном ему афористическом стиле, в "Письмах к путешественнику" он пишет:
"Бессословная, демократическая Америка и идущая к бессословности крестьянская Русь остаются для меня по-прежнему странами ближайшего будущего. История, вопреки агрономам, заводит трехпольное хозяйство, и пока Европа, истощенная своими богатыми урожаями, лежит под паром, она пашет и боронит два другие поля" .
К сожалению, идея Герцена об "импровизации истории", открывающая возможность для осмысленно целенаправленной деятельности людей, не получила должной оценки в философской литературе. Одни в ней видели уступку субъективизму, другие позитивистский редукционизм и т.п. Даже такой тонкий аналитик, как Зеньковский, не вполне понял Герцена, видя в его философско-исторических письмах "бунт против Гегеля", проповедь "философии алогизма". С позиций современного, постмодернистского взгляда на философию истории Герцена точнее было бы говорить о "бунте" против логического редукционизма и просветительского историцизма в пользу реализма. И в этом Герцен продолжал и развивал линию, характерную для русской философии истории, ведущую начало от Киреевского, выводя ее на уровень современного знания.
С.Н. Булгаков, высоко ценивший историософские интуиции Герцена, основу его душевной драмы видел в неспособности последнего переступить через натуралистическую точку зрения и стать на теологическую, единственно способную открыть выход из непримиримой антиномии смысла истории и бессмысленности ее конца. Более того, Булгаков приписывает Герцену несвойственные ему правила игры в духе Ивана Карамазова: отречение от Бога и возвращение к Нему через потребность веры в идеал. На этой основе он выносит ему суровый приговор. “Герцен - это Прометей, прикованный или, вернее, сам себя приковавший к бесплодной скале позитивизма... Философия Герцена ниже его личности; умственный мещанин, резонер здравого смысла, душит Прометея, постоянно палимого тем внутренним огнем, который был похищен им с неба. В этом несоответствии мировоззрения духовным запросам личности, которая не может, однако, преодолеть его изнутри, и состоит душевная драма Герцена” .
Оценка не бесспорна. С ней, в частности, не соглашается Ч. Ветринский: “Едва ли возможно согласиться с этим истолкованием личности Герцена всецело. Герцен был слишком деятельная, рвущаяся к непрестанной переработке внешних впечатлений личность, чтобы можно было ему приписывать это непрестанное богоборчество, которое так поглощает Карамазова... Раз составив себе это позитивно-скептическое воззрение на смысл бытия, он с суровой покорностью факту, “со смирением”, как любил он выражаться, принимает эти истины и от них уже исходит, строя на них, как на логическом основании” .
Иначе характеризует философское мировоззрение Герцена высоко ценивший его Г.Г. Шпет: "Личность - огненный центр философского, - как и практического, - мировоззрения Герцена. Здесь переплавляется вся действительность, чтобы, очистив ее от шлаков и "случайного" сора, ее можно было чистую и драгоценную влить в формы разумности. Сенсимонистические искры попали куда следует; разложенный Гегелем костер пылал. Не из пепла, а из самого пламени родилась для Герцена его философская проблема, ставшая тотчас и проблемою его жизни. При ярком зареве пламени бледнел тихий свет "теории" и словно уходил в даль прошлого; в настоящем пред ним блистали деяния и подвиг личности, свободно творящей "практику" новой, разумной действительности” . Шпет относит мировоззрение Герцена к классическому типу в первоначальном, исходном смысле этого слова, не замутненном позднейшими характеристиками. Он упрекает Герцена лишь за то, что, поставив со всей остротой философский вопрос, на который предполагается философский же ответ, он не захотел, или не смог, оставаться на уровне философии, а перешел на позиции жизни с ее партийными и личными пристрастиями и оценками. В этом он видел основу "душевной драмы" Герцена. Как бы отвечая своему будущему критику, сам Герцен предпочитал характеризовать свою философию как "реализм", или "действенный реализм". Нам представляется, что оба определения не совсем адекватно выражают ее сущность и интенции. Мировоззрение Герцена в своей основе может быть отнесено к типу упреждающих идей, упреждающих стиль мышления своего времени и формирующих атмосферу новой картины мира, строгое теоретическое основание которой еще не созрело. Мировоззрение Герцена, и в частности его философия истории, вполне вписывается в современную картину мира, основанную на идеях синергетики, точнее, оно подготавливает ее обоснование и понимание.
Разнообразие оценок свидетельствует о глубине философского мировоззрения Герцена, хотя оно и не представлено в привычном для европейцев систематизированном виде. История общества выступает в его сочинениях как динамическая саморазвивающаяся система, которая не имеет внешней цели и именно в этом смысле "не имеет будущего". Она открыта для исторического творчества народов и личности и потому непредсказуема. В этом смысле говорить о будущем можно действительно лишь с позиций конца истории. Можно вслед за Шпетом упрекать Герцена в том, что он не всегда был последователен в своей философии истории, что он не устоял перед соблазном приспособить ее к обоснованию своей теории "русского социализма" и "остановился перед историческим материализмом", послужившим, как известно, обоснованием "научного социализма". Но не стоит идти вместе с Герценом в этом направлении, как это делала советская философская наука. Предпочтительнее представляется задача реконструкции целостной философии истории Герцена в свете современного знания.
Философия истории Герцена оказала большое влияние на развитие всей последующей философской и исторической мысли. Его влияние легко прослеживается в сциентистской ориентации историософских трудов Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева (не случайно последний относился к Герцену с большим пиететом). Она способствовала формированию как либерального направления в исторической и правовой науке, представленного в трудах Т.Н. Грановского, К.Д. Кавелина, Б.Н. Чичерина, С.М. Соловьева, так и обоснованию идеологии "русского (народнического) социализма". Представляется, что современное прочтение ее может послужить связующим звеном между традициями русской историософии и философией истории, которая после длительного господства ортодоксии стремится к самоопределению в системе современного постнеклассического знания.

Вопросы для повторения
1. Дайте общую характеристику западничества.
2. Раскройте позицию Герцена по отношению к западничеству и славянофильству.
3. Как и в связи с чем изменилось отношение Герцена к Европе и к России?
4. Раскройте основные принципы философии истории Герцена.
5. В чем суть полемики Герцена со своим оппонентом в 1 главе соч. “С того берега”?
6. Что понимает Герцен под “импровизацией истории”?
7. Определите отношение Герцена к прошлому-настоящему-будущему в истории.
8. В чем духовная драма Герцена?

Источники
Герцен А.И. С того берега // Собр. соч. В 30 т. М.,1954-1965. Т. 6.
Герцен А.И. Былое и думы. (Гл. “Роберт Оуэн”) //Там же. Т.11.
Герцен А.И. Концы и начала // Там же. Т.16.
Герцен А.И Письма к путешественнику // Там же. Т. 18.
Дополнительная литература
Булгаков С.Н. Душевная драма Герцена // Булгаков С.Н. Соч. в 2 т. М.,1993. Т. 2.
Володин А.И. Об историософии Герцена // Вопр.филос. 1996. № 9.
Олейников Д.И. Классическое российское западничество. М., 1996.
Пирумова Н.М. Исторические взгляды А.И. Герцена. М., 1956.
Смирнова З.В. Социальная философия А.И. Герцена. М., 1973.
Стеклов Ю. Александр Иванович Герцен (1812-1870). М., 1930.
Тарле Е. Герцен и Запад. Пг., 1918.
Шпет Г.Г. Философское мировоззрение Герцена. Пг., 1921.