Меринг Ф. История войн и военного искусства

ОГЛАВЛЕНИЕ

От Тильзита до Таурогена

1. Введение

Великая французская революция 1789 г. положила начало эпохе войн, которые почти четверть столетия потрясали и сокрушали европейские, и не только одни европейские, государства в самых их основах.

В начале этой эпохи в первых рядах зачинщиков войны стояло старое прусское государство. Прусская армия начала наступление на Францию тем бесславным манифестом, который обещал сравнять с землей французскую столицу. Однако прогнившее изнутри старое прусское государство — в то время оно уже было таким — только в течение немногих лет выдержало этот железный танец с революцией.

В апреле 1795 г. Пруссия заключила с Французской республикой Базельский мир, которым она предала своих союзников и уступила французским завоевателям левый берег Рейна.

За это время французы согласились отказаться от всякого активного участия в большой международной политике. В Базеле была установлена демаркационная линия, которая начиналась на восточно-фрисляндском побережье, тянулась к югу до Майна и оттуда на восток до Силезии, т. е. охватывала всю Северную и Среднюю Германию. Французы обещали признавать незыблемость этой линии при условии, что все отграниченные ею государственные образования будут соблюдать строгий нейтралитет.

Этим бесславным миром старое прусское государство купило отсрочку своей гибели, себе же на несчастье. Пруссия утешала себя мнимой безопасностью, в то время как гниение внутри государства распространялось все шире и европейский авторитет Пруссии был окончательно подорван. Рано или поздно должен был настать день, когда Пруссия с совершенно ослабленными силами окажется втянутой в водоворот европейской войны. И этот день наступил на рубеже двух столетий, относительно которого Шиллер, с его прозорливостью поэта, предвещал, что две могучие нации столкнутся в борьбе за безраздельное мировое господство.

Эта борьба поглотила первые пятнадцать лет нового столетия. Военной диктатурой Наполеона Французская революция [285] защитила себя от всех континентальных держав. Легенда, будто с этого момента Наполеон, охваченный ненасытной страстью к завоеваниям, вновь и вновь нападал на эти державы, принадлежит к политическим сказкам для детей. Постоянно повторявшееся им заверение, что он никогда не являлся нападающей стороной, а всегда только отражал угрозы нападения, — заверение, которое в течение многих десятилетий высмеивалось как самое невероятное измышление бонапартистской легенды, — завоевывает себе все более широкое признание со стороны историков, в известной степени беспристрастных. По меньшей мере с момента своего коронования в 1804 г. Наполеон оставил бы в покое державы на континенте, если бы они не шли на него войной. Подлинно возмутительной сказкой является, наоборот, слащавая легенда, будто европейская свобода была спасена от наследника Французской революции хищным царизмом.

Правильное понимание эпохи наполеоновских войн достигается в том случае, если рассматривать ее как борьбу между Англией и Францией за господство на мировом рынке.

При данных обстоятельствах эта борьба была исторической необходимостью; даже если рассматривать ее с моральной точки зрения, то и в этом смысле Наполеон не был повинен больше, чем английская олигархия. Однако дело не в том, чтобы радоваться по поводу событий или оплакивать их, а в том, чтобы понимать их. Для того же чтобы понимать историческое развитие в начале XIX столетия, надо все время иметь в виду, что его движущие силы коренятся в противоречии экономических интересов Англии и Франции.

Об это противоречие интересов разбился также и нейтралитет, при помощи которого старое прусское государство надеялось укрыться от бурь своего времени. Чтобы сделать невозможным проникновение английских товаров через ворота, которыми являлось княжество Ганновер, связанное с Англией личной унией, Наполеон в 1803 г. нарушил знаменитую демаркационную линию, установленную Базельским мирным договором. Он приказал французским войскам занять Ганновер и подошел на расстояние двух переходов к валам Магдебурга, главной прусской крепости. Однако это было сделано не из враждебных намерений против прусского государства. Как и многие французы и именно — многие французские революционеры — Наполеон видел в лице Пруссии старого союзника Франции, современное государство среди феодальных государств. Сколько французского золота утекло со времен реформации в карманы Гогенцоллернов, чтобы вознаградить их предательство [286] в отношении императора и империи; как охотно терпел король Фридрих феодальную зависимость от французов, обеспечивающую ему Силезию; как оживленны были его отношения с французскими просветителями, которые, со своей стороны, не уставали прославлять северного Соломона!

Наполеон в своей борьбе против Англии ни с кем не заключил бы союза охотнее, чем с Пруссией, военную силу которой он к тому же значительно переоценивал. Больше всего ему улыбалось бы, по выражению одного французского историка, сделать из Пруссии шлагбаум, который должен был вообще преградить английским товарам доступ на континент. Но жалкие простофили в Берлине не нашли в себе мужества ни пойти на союз с Наполеоном, ни оказать ему противодействие. При полной их неспособности мыслить и действовать они колебались то в ту, то в другую сторону между воюющими державами. Когда английский министр Питт весной 1805 г. подготовил новую коалицию против Наполеона с включением в нее Австрии и России, пруссаки отказались войти в коалицию и даже мобилизовали армию, чтобы противодействовать проходу русских войск через Пруссию. Но тем временем Наполеон уже двинул французские войска через прусскую территорию, и тогда прусский король присоединился к англо-австро-русской коалиции. Он отправил к Наполеону графа Гаугвица с ультиматумом, а когда Наполеон в сражении под Аустерлицем разбил русско-австрийскую армию, тот же прусский представитель заключил с ним оборонительно-наступательный союз, и как раз в тот самый день — 15 декабря 1805 г., когда прусский король в соответствии с соглашениями, заключенными им со своими союзниками, должен был двинуть свою армию против Наполеона.

Следствием этого было то, что Австрия вынуждена была 26 декабря в Пресбурге заключить мир с Наполеоном. А результатом этого мира было полное уничтожение той руины, которая еще носила название Германской империи. Из австрийской добычи Наполеон богато одарил южногерманские государства: Бавария и Вюртемберг превратились в королевства, Баден возвысился до положения великого герцогства: эти государства и еще много других — всего 16 — в июне 1806 г. вышли из состава империи, объявили имперские законы для себя несуществующими и недействительными и образовали Рейнский союз, протектором которого они выбрали французского императора. 6 августа император Франц объявил, что его верховная императорская власть более не существует. [287]

Оборонительно-наступательный союз, который граф Гаугвиц на свой страх и риск заключил с Наполеоном, принес Пруссии обладание Ганновером и в то же время отторжение других ее областей, а вдобавок также войну с Англией и расстройство прусской торговли. В марте 1806 г. Англия объявила блокаду всего побережья от Эльбы до Бреста и в продолжение короткого времени захватила 400 торговых кораблей под прусским флагом. Наполеон же третировал нового союзника с презрением, которое тот столь сильно заслужил. «Прусский кабинет столь достоин презрения, — считал Наполеон, — а его государь столь бесхарактерен, что на эту державу больше рассчитывать нельзя. Она постоянно будет действовать так, как она уже действовала: она будет вооружаться и разоружаться; она будет вооружаться, с нетерпением ожидать благоприятного момента, пока другие сражаются, и договорится с победителем»; совсем так все же не получилось, ибо после того как прусское правительство в течение нескольких месяцев позволяло Наполеону презрительно обращаться с Пруссией, оно (правительство) при полной своей беспомощности внезапно пришло к отчаянному решению — приставить острие своей шпаги к груди Наполеона.

И в этот раз дело шло о Ганновере. После смерти Питта в Париже велись переговоры о мире между Францией, с одной стороны, Англией и Россией, с другой. На замечание английского посланника, что предпосылкой соглашения является возвращение Ганновера, Талейран, французский министр иностранных дел, ответил, что это не вызовет никаких затруднений. В ответ на эти слова, хотя они были пока что только вскользь брошены Талейраном, Пруссия немедленно объявила мобилизацию; с разооружением же дело не шло так быстро, как с вооружением. Прусские требования были в достаточной мере скромными; они ограничивались тем, что Наполеон должен вывести свои войска из Южной Германии и не вмешиваться в дела Северной Германии. Но французский император не был таким человеком, который испугался бы военных угроз со стороны государства, презираемого всем миром.

Известно, что произошло потом: двойное сражение при Йене и Ауэрштедте, позорное поражение фридриховской армии, еще гораздо более позорная капитуляция крепостей на Эльбе и Одере; к концу года прусский король сидел как беглец в Мемеле, самом окраинном городе его державы, непосредственно у границы с Россией. Разбитый в пух и прах, он все же был полон упований на милость божию: начало нового года он [288] отпраздновал тем, что прогнал от себя барона фон Штейна, единственного министра, который при этой беспримерной катастрофе продолжал ходить с высоко поднятой головой и хотел помочь неспособному королю хотя бы немного встать на ноги; король охарактеризовал при этом фон Штейна как «строптивого, упрямого, упорно стоящего на своем и непослушного государственного служащего».

Тем временем Наполеон, находившийся в завоеванном Берлине, 21 ноября в ответ на английскую блокаду издал декрет о континентальной блокаде, который запрещал всякую торговлю и сообщение с Великобританией на всей подвластной Франции территории, а все товары, идущие из британских колоний или мануфактур, объявлял подлежащими конфискации. Затем Наполеон перенес свою главную квартиру в Познань, чтобы сделать необходимые приготовления к зимней кампании — уже не против [289] прусских войск, которые состояли всего лишь из нескольких тысяч человек, а против русской армии, которая прибыла к ним на помощь в Восточную Пруссию. В Познани Наполеон привел в порядок и северогерманские дела; некоторых из средних и мелких князей, например курфюрста Гессен-Кассельского и герцога Брауншвейгского, он лишил их тронов; большинство же их присоединил к Рейнскому союзу; курфюрста Саксонского он возвел в королевское достоинство в награду за своевременное предательство, которое этот простодушный человек совершил в отношении своего прусского собрата божьей милостью.

Сама война получила теперь другой характер. Пропаганда буржуазной революции — вот что вело французские знамена от одной победы к другой. Никто не знал этого лучше, чем сам Наполеон; везде, где он насаждал своих орлов, он проводил буржуазные реформы. Но от ударов и уколов этого мощного оружия азиатская деспотия, полная варварской и еще не сломленной силы, была забронирована, как бы ужасен ни был ее противник. Здесь столкнулись две враждебные силы, каждая из которых была непреодолима для другой, и действительно, первая схватка между ними при Прейсиш-Эйлау 7 и 8 февраля 1807 г. окончилась безрезультатно. Это было самое кровопролитное из проведенных Наполеоном до этого момента сражений и в то же время первое сражение, которое он не выиграл.

О благоразумии Наполеона свидетельствует тот факт, что спустя 5 дней он отправил своего уполномоченного к прусскому королю с предложением мира. Наполеон хотел восстановить прусскую монархию, которая была необходима для спокойствия Европы как промежуточная сила; Польше, с тех пор как он узнал поляков, он не придавал никакого значения; после заключения мира он соглашался вывести свои войска из прусских провинций. Было бы необоснованной выдумкой утверждать, будто Наполеон хотел лицемерными заверениями приобрести помощь пруссаков, чтобы сначала победить Россию, а затем с тем большей злобой обрушиться на Пруссию. У прусского короля не было ни талера денег, а несколько тысяч войск, которыми он еще располагал, имели для Наполеона еще меньшее значение, так как он обладал значительным превосходством в численности войск, несравнимо более богатыми источниками пополнения, чем его насмерть потрясенный противник. Все свидетельствуют о том, что он делал в данном случае честное предложение, конечно, не ради величия Гогенцоллернов, но для того чтобы создать из прусского государства барьер между цивилизованной Европой и варварским государством русского царя. [290]

Однако прусский король, который еще совсем недавно в своих лишенных какого бы то ни было чувства достоинства письмах выклянчивал у Наполеона мир и за последние несколько лет успел в неверности и предательстве больше, чем старый Фриц в течение полувека, теперь разыгрывал «верного друга» царя. Последний, со своей стороны, сумел с чисто русским вероломством обойти прусского идиота. Он не только письменно обещал, что скорее сам лишится короны, чем потерпит, чтобы король потерял хотя бы одну песчинку от своего государства, но и заключил с ним в Бартенштейне торжественный договор, в котором взял на себя обязательство не вести никаких самостоятельных переговоров с их общим врагом и сделать все для восстановления прусской монархии. В то же время этот приятный союзник так наводнил своими войсками восточнопрусскую провинцию, что несчастные жители на коленях вымаливали прихода французов. Царь хотел — это понимали и открыто высказывали также и прусские офицеры — превратить последнюю оставшуюся часть прусского государства в пустыню, чтобы прикрыть русскую границу.

Что касается Наполеона, то он, после того как мир был отклонен прусским королем, готовился к войне. 14 июня он наголову разбил русских при Фридланде. Теперь уже русская армия бурно требовала мира, и, как бы ни был упрям царь, личность русского главнокомандующего Бенигсена, который принадлежал к числу убийц его отца, напоминала ему о том пределе, который может положить царскому деспотизму предательское убийство. Он послал своих посредников к Наполеону, который тотчас же согласился на перемирие.

25 июня Александр и Наполеон впервые встретились у Тильзита на плоту посреди Немана, чтобы договориться о мире.

2. Тильзитский мир
Наполеон, привыкший диктовать условия мира, впервые вынужден был договариваться о мире с противником, хотя и побежденным в сражении, но непобедимым в войне. Значительно превосходя своего партнера по гениальной одаренности, Наполеон, казалось бы, основательно околпачил его, но когда он льстил диким завоевательным инстинктам азиатского деспота и должен был приспосабливаться к ним, он тем самым подрывал подлинный источник своего собственного могущества. В области корыстной торговли обыкновенная хитрость с течением времени всегда [291] одерживает верх над гением. Тильзитский мир, казалось, возводил французского императора на вершину могущества, на самом деле был величайшим грехопадением его жизни.

Россия и Франция заключили в Тильзите самый тесный союз: все войны в Европе они должны были вести совместно. Россия присоединялась к континентальной системе и приняла на себя посредничество между Англией и Францией; в случае если бы это посредничество не удалось — а это разумелось само собой, — Россия должна была выступить против Англии вместе с Францией. От Швеции, Дании и Португалии следовало потребовать объявления войны Англии, а в случае если они будут противиться, обрушиться войной на них самих. Франция взяла на себя посредничество между Россией и Турцией, которые находились в состоянии войны. Если Турция отклонит это посредничество или в течение 3 месяцев после принятия его не заключит мира, все ее европейские провинции, за исключением города Константинополя и Румелии, должны были быть освобождены от турецкого ига. В конце концов Наполеон «из внимания» к царю возвратил прусскому королю меньшую часть прусского королевства; для себя он сохранил прусские провинции на левом берегу Эльбы и бывшие польские провинции, из которых он все же Белостокский округ — территорию в 206 кв. миль с 186 000 жителей — уступил царю.

На первый взгляд этот мир кажется львиным дележом в пользу Наполеона. Он добился содействия России почти что в форме покорной вассальной зависимости в выступлении против Англии, получил вдобавок большую часть прусского королевства, и все, чего он добился, было выражено в ясных и недвусмысленных словах. Напротив, доля России в общей добыче определялась в весьма расплывчатых чертах. Было обусловлено, что Россия должна получить шведскую Финляндию и турецкое Дунайское княжество, однако это можно было прочесть в лучшем случае между строк, но не строках мирного договора. Единственным осязательным приобретением царя был Белостокский округ, причем он был отнят у того самого короля, с которым царь только что заключил торжественный оборонительно-наступательный союз. Более позорного приобретения нельзя было и представить, и даже современникам, которые в этом отношении отнюдь не были избалованы, казалось невероятным, что «могущественный российский самодержец» позволил подвергнуть себя в Тильзите моральному унижению со стороны плебейского завоевателя и в ответ на это осыпал его пылкими заверениями в дружбе, так же как за несколько недель до этого прусского короля. [292]

И все же Талейран был прав, когда он, пожимая плечами, в следующих словах охарактеризовал договор, который он заключил как наполеоновский министр: «Этот договор — только средство прощупывания почвы, которое хотят выдать за систему». Талейран учуял трупный запах и вскоре же начал вести конспиративные переговоры с царем против своего господина и учителя.

Воображая, что царь может одним державным росчерком пера включить свою империю в континентальную систему, Наполеон впал в ошибку старой кабинетной политики. Совершенно так же прусский король Фридрих во время заключения Вестминстерской конвенции 1756 г., которая принесла ему Семилетнюю войну, вообразил, что английское правительство может принести и принесет в жертву торговлю с Россией, чтобы не дать русским напасть на Пруссию. А Англия все-таки легче могла пожертвовать торговлей с Россией, чем Россия торговлей с Англией. Присоединение России к континентальной системе означало крах русской торговли и тем самым также и русских финансов, полную, не поддающуюся никаким исчислениям передвижку всех имущественных ценностей внутри страны, разорение огромного количества фамилий; таким образом, вопрос о том, когда франко-русский союз распадется изнутри, был вопросом ближайшего времени.

К тому же царь одержал существенный успех как раз в том пункте, в котором, как казалось, он наиболее позорно проиграл. Хотя первые переговоры между Александром и Наполеоном велись с глазу на глаз, однако, на основании высказываний их самих и их министров, можно почти не сомневаться, что Наполеон требовал полного уничтожения прусского государства и пытался получить согласие царя на это, предлагая ему польско-прусские провинции и польскую корону. Как бы ни было заманчиво для Александра это предложение, он все же на него не пошел. Совершенно безразлично, играли ли при этом роль моральные соображения, хотя полное низложение Гогенцоллернов с согласия русских и через такое короткое время после договора, заключенного в Бартенштейне, даже для много выдерживающей совести царя явилось бы тяжелым бременем. Его собственные интересы требовали, чтобы предложение Наполеона было отклонено.

Здесь также можно привести аналогию из эпохи Семилетней войны. В последние годы этой войны царица Екатерина могла нанести решительный удар прусскому королевству и со своей стороны прикарманить восточнопрусскую провинцию, которая [294] уже с самого начала войны была занята русскими войсками и не могла быть вырвана из их рук прусским королем. И все же Екатерина предпочла сохранить этого короля как своего вассала, который должен был помочь ей загнать в тенета польскую и турецкую дичь; при этом Екатерина обделала превосходные дела, о чем ее внук Александр, конечно, не мог не знать. Даже если бы он хотел пренебречь этой традиционной политикой русских царей, он не мог бы этого сделать. Его генералы и министры совсем недавно вынудили его объявить войну — из страха, что французские армии, если они перейдут русскую границу, вызовут восстание в бывших польских провинциях так же, как они разожгли восстание в бывших польских провинциях прусского государства; эти генералы и министры опасались и за Россию, как бы французы не пообещали свободу крепостным. Следовательно, царь натолкнулся бы на непреодолимое противодействие в собственном лагере, если бы потерпел распространение французского владычества вплоть до Вислы.

Для Наполеона несогласие царя было чувствительным ударом. Когда он после сражения при Эйлау завязывал сношения с прусским королем, он намеревался сделать из прусского государства оплот против России. Когда этот план потерпел крушение, он мог прийти к тому самому убеждению, которое в то время русский генерал Будберг выразил в следующих словах, адресованных одному прусскому чиновнику: «С таким монархом, как ваш, никто не может спасти страну. Он слушает и следует только советам слабых и негодяев. Из-за него Пруссия погибнет». Наполеон хотел ликвидировать прусскую монархию, намереваясь, очевидно, как он при случае и высказывал, передать своему брату Жерому земли прусской династии, конечно, в виде вассального по отношению к Франции государства и в то же время — с задачей преобразовать его на современных началах. В меньшем масштабе он выполнил потом это свое намерение применительно к королевству Вестфалии, ядро которого составляли бывшие прусские провинции на левом берегу Эльбы. Этот план был расстроен царем, но Наполеон сейчас же сделал двойной встречный ход. Из бывших польских провинций прусского государства, которые отошли к нему по Тильзитскому миру, он создал герцогство Варшавское, передав его вновь испеченному саксонскому королю, который вскоре же должен был стать самым послушным из его немецких вассалов. До поры до времени 30 000 французов продолжали стоять в этих провинциях «для обеспечения границ», пока новое правительство как следует не организуется и пока польская армия не [295] будет полностью преобразована. Таким образом, Наполеон все-таки свил себе гнездо у русской границы, в самом легко воспламенимом и опасном месте; как легко могло бы за этим началом образования нового польского государства последовать в высшей степени опасное для России продолжение! Царь тотчас же понял опасность и упрямо торговался, чтобы урезать границы нового герцогства; с этой целью он даже не постеснялся урвать для себя кусок прусской добычи, предназначавшийся, собственно, для увеличения герцогства Варшавского.

Но тогда Наполеон сделал свои выводы из того факта, что прусская монархия была спасена царем и отныне должна была играть роль передовой части русской территории. В той мере, в какой Наполеон был в состоянии унизить и заткнуть рот этой монархии даже в том плачевном состоянии, в каком она оказалась в результате тильзитских переговоров, — это он сделал с великим удовольствием. Его особенная ненависть к Пруссии была после Тильзита столь же очевидна, как перед Йеной — особое пристрастие к прусскому государству. Личные мотивы, вызывавшие эту ненависть, буржуазные историки стараются истолковать на свой лад, — разрушенные иллюзии, столь же безграничное, как и справедливое, презрение к прусскому королю, жуткая боязнь северогерманских «идеологов» — все это могло играть роль, могло и не играть: решающими были политические интересы Наполеона, требовавшие подавления русского превосходства.

При этом неспособность прусских генералов и министров в значительной мере способствовала замыслам Наполеона. Конвенция об эвакуации из страны французских войск, заключенная 12 июля фельдмаршалом Калькрейтом с начальником штаба Наполеона — Бертье, представляет собой уникум в истории дипломатических договоров. Калькрейт был одним из самых злонравных и в то же время наиболее слабоумных среди прусского юнкерства, но именно поэтому он был любимцем короля; то, чего он достиг в переговорах с Бертье, делало его, по выражению одного прусского патриота, достойным виселицы или дома для умалишенных. Правда, конвенция 12 июля устанавливала, что эвакуация французами занятых ими провинций прусского государства начнется немедленно и должна закончиться 1 ноября 1807 г. Однако по другому пункту конвенции эвакуация должна была начаться только тогда, когда будут уплачены наложенные на страну контрибуции. До этого государственные доходы в тех частях страны, которые были заняты французами, тоже должны были попасть во французские кассы, и французские войска должны были содержаться за счет Пруссии. [296] Должна ли численность войск достигать тысяч, или десятков тысяч, или сотен тысяч человек, это было предоставлено доброй воле Наполеона. Ничего не было обусловлено также относительно размеров контрибуции. После заключения конвенции Наполеон определил ее размер сначала в 73 000 000, затем в 80 000 000, а потом более чем в 120 000 000 франков; при этом он фривольно заявил своим уполномоченным: если можно получить сумму в 200 000 000, это будет еще лучше. В конце концов он остановился на сумме в 150 000 000 — сумме, которую нищая, разоренная и истощенная войной страна могла внести только в течение многих лет. Пока что прусское государство должно было оставаться в жестких руках завоевателя, который мог обращаться с ним еще более беспощадно, чем со своими добровольными вассальными государствами, которые он в своих собственных интересах должен был все же в большей или меньшей мере щадить. В отношении же прусского государства он никогда и ни в какой степени не стеснялся и тем самым вызвал к себе ненависть, которая со временем должна была оказаться для него гибельной.

Таким образом, Тильзитский мир заключал в себе неустранимый зародыш новой распри. При всех заверениях в пылкой дружбе, которыми осыпали друг друга император и царь, оба оказались обманутыми обманщиками.

3. Военная реформа
Старопрусское войско по своему происхождению было наемным войском. Набор в него, по-видимому, происходил добровольно; на самом же деле, чем далее, тем все больше и больше он производился путем насилия и всевозможных ухищрений. Этот набор часто превращался в гнусное похищение людей, что даже внутри своей страны, не говоря уже о чужих землях, приводило к кровавым столкновениям. Эти печальные факты навели ротных командиров из юнкеров{47} на лукавую мысль — поставлять в качестве рекрутов своих крепостных крестьян; получая из королевских военных касс жалованье для унтер-офицеров и солдат, они обязаны были заботиться и о таком наличии фактического состава своих рот, который соответствовал бы штатам последних. Эти крепостные ничего им не стоили, дезертировали [297] редко, а если и дезертировали, то легко могли быть заменены подобными же рекрутами.

Прежде всего не было необходимости держать их все время под знаменами, как ненадежных чужеземцев или же туземный сброд, из которых раньше набиралось войско. Они могли быть призваны только на время обучения, которое ограничивалось сначала несколькими месяцами, а затем лишь несколькими неделями в году. Отсюда получалось то преимущество, что ротные командиры могли спокойно класть себе в карман жалованье этих отпускных за большую часть года, а также и другое преимущество, что необходимые для земледелия силы не отрывались от земли на слишком продолжительное время. Документально нельзя проследить, когда именно начался этот метод рекрутирования; во всяком случае настолько рано, что уже в 30-х годах XVIII столетия он мог и даже должен был превратиться в систему.

Однако этот метод имел также и свои теневые стороны; в результате его старая привычка полков — перехватывать друг у друга рекрутов — развилась еще больше, и аппетит во время еды так разыгрался, что юнкерские офицеры начали «записывать на военную службу» (enrollieren), по техническому выражению того времени, не только своих крепостных крестьян, но и городское население. Вследствие этого создалась большая угроза для торговли, ремесел, индустрии, и короли должны были вступиться, если они не хотели, чтобы пришел капут им и всему их военному великолепию. Они отвели каждому полку определенное место для набора, округ, в котором он мог «рекрутироваться», — официально это округ назывался кантоном. Затем они установили многочисленные разряды «освобожденных» от «кантонной повинности»; часто целые провинции или отдельные города и частью отдельные классы населения объявлялись свободными от кантонов.

Эта «кантонная» система стала одним из столпов старопрусского войска, хотя и не единственным. Наряду с ним оставалась и вербовка наемных солдат, так как в малонаселенной стране нельзя было набрать необходимого количества рекрутов, особенно же при большом количестве освобожденных. Твердо установленного численного соотношения между туземцами и чужеземцами не существовало. Оно изменялось в различное время по отношению к различным полкам и различным родам оружия; даже во времена короля Фридриха имелись целые полки навербованных. Этот кроль вообще предпочитал наемных солдат и даже пленных «кантоннообязанным» жителям, число [298] которых он в начале своего царствования пытался ограничить 1/3 общего количества войск. Он не хотел отрывать слишком много рук от земледелия, торговли и ремесел, поэтому он ограничил время обучения, расширил права отпускных и увеличил число освобожденных. Он освободил от кантонной службы западные провинции и крупнейшие города на востоке: Берлин, Потсдам, Бранденбург, Бреславль, Магдебург, Штеттин, а также целые сословия чиновников, фабрикантов, купцов, рантье, искусных ремесленников, даже «действительно оседлых горожан и крестьян»; только самые бедные и беззащитные слои населения остались кантоннообязанными.

При его преемнике пропорция благоприятно изменилась для коренных жителей. Не столько из-за перевеса чужеземцев, которые, по словам Шарнгорста, представляли собою воров, пьяниц, разбойников, бездельников и преступников, собравшихся со всей Германии, развращавших войско, — с подобным взглядом нельзя было не согласиться, — но главным образом потому, что вследствие территориальных изменений, происшедших за истекшее столетие, наиболее благодатные для вербовки места отощали. Польское королевство в большей своей части отошло к Австрии и России; левый берег Рейна отошел к Франции; церковные земли и имперские города почти исчезли, и рейнские государства, которыми они были главным образом поглощены, должны были поставлять войска своим французским повелителям. Таким образом, куда бы ни обращались прусские вербовщики, они повсюду натыкались на запертые двери.

До 1806 г. не было произведено никакой действительной реформы армии. Правда, ядро коренного населения значительно возросло, однако вследствие бесчисленного количества освобождений от кантонной службы необходимый контингент рекрутов не мог быть набран внутри страны. Если же хоть одна часть войска состояла из наемников, то военная служба оставалась до такой степени позорной, и требовалась такая строгая дисциплина, что об отказе от освобождения не приходилось и думать. Из этого порочного круга не могли выйти до тех пор, пока не разразилась битва под Йеной.

После этого ужасного поражения все чужеземные солдаты, все еще составлявшие меньшую половину всего прусского войска, дезертировали. После Тильзитского мира король установил как специальную комиссию для выполнения финансовых обязательств, так и реорганизационную комиссию для восстановления разбитого войска. Он призвал в нее наряду с большинством старопрусских юнкеров и двух офицеров, выдвинувшихся [299] в этой несчастной войне: генерал-майора Шарнгорста, известного еще и до войны в качестве одного из самых дельных умов генерального штаба, и Гнейзенау, который после 20-летней фронтовой службы в маловажных гарнизонах создал себе имя своей храброй защитой Кольберга. Оба они были в дурных отношениях с последователями старой рутины, но и тем пришлось в нужде взяться за ум. После крепких споров пара солдафонов, не поддававшихся убеждениям, ушла, и на их место вступили два более молодых офицера: майоры Бойен и Грольман, которые были способны проникнуться идеями Шарнгорста и Гнейзенау и действовать в их направлении; таким образом, реформаторы получили теперь большинство в комиссии. [300]

Эти люди — Шарнгорст, Гнейзенау, Бойен и Грольман, — к которым потом присоединился Клаузевиц, создали вместе со Штейном, получившим место и голос в комиссии, новое войско, которое должно было повести победоносные сражения против Наполеона. Все они или совершенно не были связаны с остэльбским юнкерством, или же были связаны с ним лишь в очень малой степени: двое были чужестранцами (Шарнгорст и Гнейзенау), два были бюргерами, хотя и имели право ставить перед своими фамилиями совсем новенькое «фон» (Шарнгорст был сыном крестьянина, Грольман — сыном судейского чиновника); благородство остальных ушло недалеко от этого и ни в коем случае не давало им права на притязания бранденбургских грандов, получивших свою марку уже во времена Гогенцоллернов; дворянство Гнейзенау было несколько темного и, кажется, австрийского происхождения. Бойен происходил из рода богемских эмигрантов, перекочевавших в Австрию, Клаузевиц происходил из старого духовного рода, который за время многих поколений удалился от дворянства.

Прусский патриотизм этих людей также не был чистокровным, и это чисто в духе пруссаков, что ни один из них никогда не имел самостоятельного командования в созданном ими войске. Больше всего фридриховские предрассудки сохранились у Боейна, но смягченные этикой Канта, перед которой он преклонялся. Когда эти реформаторы пришли в отчаяние от глупости короля, они без всякого колебания оставили его и поступили на чужую службу: Гнейзенау — на английскую, Грольман — сначала на австрийскую, потом на испанскую, Бойен и Клаузевиц — на русскую. Только Шарнгорст остался верен прусскому знамени, несмотря на соблазнительные предложения, которые ему не раз делало английское правительство. Однако и он с меланхолическим вздохом отпустил своего сына в английское войско. Мужество и патриотизм в прусском государстве были вреднее любого порока.

Как сейчас отношение к социализму является пробным камнем для умов, так тогда такую же роль играло отношение к Французской революции. Военные реформаторы думали о ней приблизительно так же, как и Штейн: они были враждебны ей, особенно вследствие того чужеземного господства, которое навлек на Германию наследник Французской революции. Но так как они испытывали эту враждебность, потому что были немцами больше, чем пруссаками, то они считали, что восстановление старопрусского государства было реакционной и совершенно безумной утопией. [301]

То, что удивляло их, подобно Штейну, во Французской революции — это ее военная боеспособность и сконцентрированность ее сил; они очень хорошо понимали, что военная реформа невозможна без гражданской реформы, что Наполеон может быть побежден только Наполеоном. «Бонапарт был моим учителем в войне и в политике», — сказал позднее Гнейзенау, победив Бонапарта; он выразил этими словами самым удачным образом все существо военной реформы.

Этим и были определены границы их деятельности, которые были расширены либеральной легендой в том смысле, что Шарнгорст и его сторонники исповедовали будто бы демократические убеждения в современном значении этого слова. Приписываемое им отрицание постоянного войска лежало вне круга их идей и было основано на неправильном употреблении или же на непонимании слова «милиция», которой они требовали. Шарнгорст создал себе военную известность как раз тем, что настойчиво выступал в 1792 г. и позднее как военный писатель за постоянное войско, против которого выступали английские, французские и немецкие мыслители и даже фридриховские офицеры вроде Беренхорста, сына старого Дессауэра, прежнего адъютанта короля Фридриха. Что подразумевал Шарнгорст под милицией, — он точнейшим образом изложил, говоря о резервных и провинциальных войсках. Он подразумевал под ней дополнительные отряды постоянного войска, предназначавшиеся сначала лишь для оборонительных целей, т. е. нечто соответствующее французской национальной гвардии. Под впечатлением поражения под Йеной Гнейзенау однажды высказался в высшей степени отрицательно о постоянном войске, но это было лишь временное настроение: фактически военные реформаторы, бывшие прежде всего солдатами, крепко держались за постоянное войско и отступали от французского образца лишь в том отношении, что строго держались за принцип всеобщей воинской повинности, тогда как во Франции эта система была нарушена системой заместительства.

Эти прирожденные чудаки — Шарнгорст и его товарищи — совершенно не понимали привилегии господствующих классов откупаться от военной службы.

Задача, которую надо было разрешить, была довольно затруднительна: от старого войска остались лишь жалкие обломки. Из 233 батальонов было оставлено только 50, из 255 эскадронов — только 86; но даже эти части не могли поддерживаться в должном состоянии из-за недостатка в деньгах. Когда составили баланс на первые 3 месяца 1808 г., то приход выразился [302] в 386 000 талеров против расхода в 2 586 000 талеров; таким образом, не хватало 2 200 000 талеров. Надо было повременить с некоторыми расходами, а грозный призрак французской контрибуции уничтожал все виды на лучшее финансовое положение. Комиссия хотела сначала определить количество войска в 50 000 чел., но должна была уменьшить и эту ограниченную цифру почти наполовину. Вследствие сокращения войска тысячи офицеров были выкинуты на мостовую, и не только те, которые не выполняли своего служебного долга или были негодны вследствие полной инвалидности. Когда военные суды, судившие виновных, выносили сравнительно мягкие приговоры, это не нравилось комиссии, которая настаивала на более строгих приговорах; она сама безжалостно расправлялась с инвалидами, так что из 143 генералов, которые имелись в 1806 г., к 1812 г. осталось только 8. Это должно было вызвать безграничное возбуждение и ненависть против комиссии, которая к тому же состояла из более молодых штабных офицеров; сам Шарнгорст был произведен в генерал-майоры лишь после Тильзитского мира. Но еще более горькой была необходимость выкинуть офицеров, способных к службе, с половинным жалованьем, на которое не проживешь и с которого не умрешь. «Положение ужасное, — сознавался Гнейзенау, — выкинуть 3000 офицеров, не дав им ничего, кроме свидетельства на бедность».

Как поддержка для комиссии король был лишь колеблющейся тростинкой. Военной реформе он оказал сопротивление даже большее, чем аграрной, так как, привыкнув к игре в солдатики, он воображал, что понимает что-то в военном деле. Но Шарнгорст умел, во всяком случае лучше, чем Штейн, обращаться с человеком «божьей милостью». Штейн устрашал короля буйным нравом. Месяца через два после своего возвращения он был доволен тем, что король его так боится, не думая о большей опасности, угрожающей укротителю, когда страх вдруг пройдет. Шарнгорст, наоборот, подходил к наивному простофиле с историческими доказательствами; с истинно крестьянской хитростью от сумел убедить его в том, что реформа, натолкнувшаяся на королевское сопротивление, представляет собой старую мудрость Гогенцоллернов. В доказательство Шарнгорст приводил то место прусской легенды, которое и поныне красуется в патриотических исторических сочинениях: кантонный регламент 1733 г., которым уже Фридрих-Вильгельм I должен был объявить всеобщую воинскую повинность. [303]

В одном важном пункте военная реформа во всяком случае имела перед собой свободный путь: вопрос о чужеземной вербовке был основательно и просто разрешен массовым дезертирством чужеземных солдат. Отсюда возникла не только возможность, но и необходимость упразднить телесные наказания, обесчестившие прусское войско. Это стало возможно потому, что отпала нужда в двойной бдительности, которая была необходима раньше по отношению к чужеземным бездельникам, во-первых, потому, что их можно было заставить повиноваться только палкой, а во-вторых, потому, что при дороговизне вербовки нельзя было наказывать их лишением свободы на долгий срок; необходимо же это стало потому, что с уничтожением крепостничества телесные наказания впервые сделались щекотливыми для землевладельцев и очень нежелательными для офицеров. Были все поводы, распуская наемное войско, не поддерживать искусственно его хронического порока — дезертирства.

В этой борьбе против телесных наказаний реорганизационная комиссия проявила энергию, которую следует отметить. Два члена ее — Гнейзенау и Бойен — прибегли даже к весьма неупотребительному в то время оружию, прессе, чтобы защитить «свободу спины». В существенном они все же настояли на своем, и это было тем более знаменательно, что даже сам Штейн [304] высказывался за палки. Он был того мнения, что в средние века лиц духовного звания и рыцарей наказывали палками, не нанося вреда их чести, и вспоминал о слугах, производивших это наказание на турнирах (Prugelknechte). Однако Штейн уступил, и даже король сумел спасти из всех позорных наказаний наемного войска лишь презрительные ругательства и удлинение срока военной службы.

Как ни была комиссия проникнута воззрением, что в войне являются решающими не только физические, но и моральные силы, она все же не могла отказаться от изнуряющей дисциплины, которая и теперь неотделима от постоянного войска; она создала солдат второго класса — штрафные роты для совершенно неисправимых субъектов, которых здесь и впредь могли подвергать телесным наказаниям. Но это еще самое меньшее зло, которое она допустила; значительно хуже то, что сам Гнейзенау провел вопреки возражениям генерал-аудитора Кенена, право офицеров в случае неповиновения их приказаниям убивать непокорных солдат на месте; самым худшим было введение наказаний лишением свободы, которые по существу, сводясь к пыткам, мало отличались от существовавших до сих пор телесных наказаний. О строгом аресте, который не являлся самым жестоким из новых наказаний, старый Циглер при всем своем почтении к прусской дисциплине говорил еще в 1872 г. в рейхстаге, что такого утонченного наказания он не встречал ни разу в своде военных законов (corpus iuris militaris) 1712 г., хотя там много говорилось о расстрелах из лука, из винтовок и о шпицрутенах. Военные реформаторы, таким образом, крепко придерживались системы муштрующей дисциплины, и их борьба с телесными наказаниями в войсках, как горячо и убежденно она ни проводилась, привела лишь к тому, что с публичных рынков и улиц палка перешла в тайники казармы.

С отказом от найма чужеземных солдат разбился один из столпов старопрусского войска. Другой — кантонную систему со всеми изъятиями из нее — военные реформаторы хотели заменить всеобщей воинской повинностью на широкой основе. Однако они натолкнулись при этом на сильнейшее сопротивление короля и старопрусских формалистов, да и само дело, по существу своему, представляло большие трудности. До сих пор военная служба была пожизненной и прекращалась лишь смертью или же полной инвалидностью солдата; лишь для кантонно-обязанных коренных жителей выработался обычай, по которому она ограничивалась 20-летним сроком. Система отпускных, во всяком случае, значительно сокращала это время; [305] свеженабранные кантонисты должны были отбывать в строю так называемые экзерциции: с самого начала своего обучения — 3 месяца и затем по 1 месяцу в течение каждого года, в общем же всего 22 месяца. Шарнгорст хотел сократить общий срок службы до 6 лет, но и в этом случае имевшихся в распоряжении кадров, которыми приходилось ограничиваться вследствие финансовой нужды, было отнюдь недостаточно для того, чтобы вести обучение кантоннообязанных жителей, не говоря уже обо всем населении, способном носить оружие; к этому еще присоединялось непобедимое отвращение классов, которым есть что терять, к презренной военной службе.

Таким образом, Шарнгорст пришел к мысли разделить все военнообязанное население на две группы, из которых первая была предназначена для пополнения постоянного войска, другая же — для вступления в провинциальные отряды, как он называл тогда милицию. В постоянное войско должны были вступать все, кто не мог в течение всего военного времени сам себя содержать, одевать и вооружать, в провинциальные же войска — все, кто имел для этого возможность. Для военного обучения в провинциальных войсках предназначено было 8 недель с начала службы и затем по 4 недели ежегодно; эти военные команды должны были принимать участие в выборах своих младших офицеров. В мирное время провинциальные войска должны были нести преимущественно гарнизонную службу, давая этим постоянному войску большую возможность несения службы в открытом поле и обучения стрельбе в цель; в военное же время они должны были в первую очередь употребляться на защиту своей провинции, но также и за пределами ее, когда дело касалось защиты всей монархии. При этом комиссия обратила внимание на постановку военного образования уже в школах, устранив кадетские корпуса, о которых комиссия и слышать не хотела, считая их рассадниками дворянского сословного высокомерия.

Этот первый опыт введения всеобщей воинской повинности совершенно не удался, хотя реорганизационная комиссия единогласно высказалась за него. Противился не только король со своей корпорационно-сословной точки зрения, но также и часть буржуазных реформаторов, видевших во всеобщей повинности могилу культуры. Такие люди, как Альтенштейн и Нибур, высказывались против нее с большой резкостью, и даже сам Штейн ей не совсем сочувствовал. Правда, он склонялся к тому, чтобы отменить освобождение от воинской повинности, поскольку оно распространялось без различия на целые провинции и города, но не соглашался на это в отношении [306] отдельных профессий, что как раз исключало из войска образованные элементы населения.

Таким образом, остались при той же кантонной системе, которая была установлена кантонным регламентом 1792 г. Для того же чтобы, по крайней мере, обучить всех кантоннообязанных жителей, комиссия вынудила кабинет издать приказ, которым устанавливалось, что каждая пехотная рота должна отпустить от 3 до 5 и даже более человек из своего состава и взять такое же количество кантонистов, которых следует обучать в течение 1 месяца и затем отпускать, а на их место брать на обучение новых кантонистов. Солдаты, обученные таким образом, получили на народном языке кличку Krumper (дубленые), происхождение которой невозможно проследить. Эту систему придумал Шарнгорст, убедив, однако, подозрительного короля в том, что это ему посоветовал один старопрусский офицер. Если отмена крепостного права сыграла большую роль при изменении положения солдат, то свобода обращения земельных владений сыграла роль при реорганизации офицерского корпуса. Во фридриховском государстве дворянская монополия на крупные земельные владения была внутренне связана с монополией на офицерское звание, и если отменялась первая, то вместе с ней должна была пасть и другая. Как при допущении буржуазного владения рыцарскими землями, так и при допущении буржуазного офицерства вопрос шел о том, чтобы возвести в правило существовавшие до того исключения; сам Шарнгорст был живым свидетелем того, что даже в старопрусском войске нельзя было совсем обойтись без буржуазной интеллигенции, которая проникала даже и на командные посты. Но так как имелся большой избыток дворянского офицерства, то эта реформа не имела большого практического значения.

Вдобавок к этому Шарнгорст и его сотрудники были очень далеки от мысли уничтожить аристократический характер офицерского корпуса. Предложение, чтобы унтер-офицеры избирались солдатами, а младшие офицеры — унтер-офицерами, исходило не от них, но от бывшего министра Гарденберга. И наоборот, военные реформаторы возражали против этого самым решительным образом. Они хотели предоставить назначение младших офицеров не их подчиненным, но их будущим товарищам и старшим по службе, что вследствие чисто юнкерского состава офицерского корпуса ставило буржуазных офицеров в зависимость от юнкерского офицерства. Насколько подобный порядок назначения послужил фактически к сохранению дворянской [307] монополии на офицерское звание, нет надобности доказывать после более чем столетнего опыта.

Таким образом, в будущем вступление на офицерское поприще зависело от двух условий: минимального возраста в 17 лет и определенного объема знаний. Этим устранялось то безобразие, что юнкера вступали на военную службу уже в 14, иногда даже 13 и 12 лет, часто не обладая даже самыми скудными элементарными познаниями; это и дало комиссии основание заявить, что «по своему образованию офицеры стоят далеко позади всех остальных сословий». Во всяком случае, приписываемое комиссии желание посадить на место аристократии по рождению аристократию по образованию верно лишь в весьма ограниченном смысле. Эта часть реформы также имела две стороны: мера знаний, предписанная для офицерских и прапорщицких экзаменов, была так скромна, что ни в коем случае не могла создать «аристократию образования», и все же так велика, что оставалась совершенно недоступной для тех классов, из которых рекрутировались унтер-офицеры. Таким образом, постановление, на основании которого унтер-офицер мог якобы сделаться офицером, было позолоченным, но пустым орехом, поскольку оно не делало для унтер-офицера отступления от образовательного ценза. Комиссия не поскупилась на усилия поднять моральное самосознание офицерского корпуса. Офицерам было предложено человечнее обращаться с солдатами, не бить и не ругать рекрутов при обучении; они не должны пренебрегать приличиями и уважением по отношению к лицам гражданского состояния. Однако значение этих увещаний не могло быть усилено тем обстоятельством, что меры наказания для офицеров были значительно смягчены. В старопрусском войске нерадивый офицер наказывался не палкой, но рапирой плашмя. Теперь же это телесное наказание было заменено не лишением свободы, как для солдат, а лишь словесным и письменным выговором. Лишь тем офицерам, которые часто делали упущения или же совершали тяжелый проступок, угрожал как самое тяжелое дисциплинарное наказание арест в офицерской арестной камере. Порочный образ жизни офицеров должен был караться судами чести; единственное наказание, которому они могли подвергаться, было объявление, что виновный не способен к дальнейшему продвижению по службе. Эти меры были задуманы хорошо, но всякий знает теперь, что они превратились в оплот самого отвратительного и опасного сословного тщеславия. В отношении военной подсудности комиссия остановилась на полдороге. Она освободила от нее семьи и прислугу военных, а также гражданские [308] дела офицеров и солдат, но не исключила уголовных дел, даже и в тех случаях, когда они не имели никакого отношения к военной дисциплине.

Зато работу по устранению застарелых недостатков, парализовавших боеспособность старопрусского войска, комиссия проделала до конца. Она упразднила грязное ротное хозяйство, которое делало, по словам Бойена, из офицеров «лихоимствующих торгашей». Она устранила также громоздкий обоз, хотя это и вызвало ужасные жалобы на то, что младшие офицеры лишились верховых лошадей, а войска не могли уже более снабжаться по прадедовскому способу Семилетней войны. Она поставила сторожевую службу на втором месте после полевой службы, приказала обучать солдат рассыпному бою и стрельбе в цель, посылала офицеров в деревню, чтобы обучать по воскресеньям старых отпускных солдат новой тактике.

При всей ненависти своих членов к французам комиссия руководствовалась во всем французским образцом. Именно это и было ее исторической заслугой, а Шарнгорст проявил себя при этом первоклассным организатором. Практически и теоретически он был одинаково знающим солдатом и при весьма ограниченных способностях умел преодолевать самые тяжелые препятствия с упрямым терпением нижнесаксонского крестьянина. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история