Лурье С.В. Историческая этнология

Учебное пособие для вузов

ОГЛАВЛЕНИЕ

Гл. 11. Принципы вариативности этнической картины мира

Сюжет 11. Translatio Imperii

Прежде всего необходимо сказать, какое место в мировоззрении византийцев и всего византийского культурного ареала занимала Римская империи. Она оставалась единой и единственной империей языческих времен имевшей истинно религиозное значение, как земного образа единого и единственного Царства Божия. Идея провиденциального значения вселенского “pax romana” была выражена в знаменитой рождественской стихире, которая использовалась (и используется поныне) в богослужебной практике: “Августу единоначальствующу на земле, многоначалие человеков преста: и Тебе вочеловечшуся от Чистыя, многобожие идолов упразнися, под единем царством мирским гради быша, и во едино владычество Божества языцы вероваша. Написашася людие повелением кесаревым, написахомся вернии именем Божества Тебе вочеловечшагося Бога нашего. Велия Твоя милость, Господи, слава Тебе.”

Если такое значение в глазах Православия имела языческая Римская империи, то несравнимо большим должно было быть значение христианской империи. Действительно, один из первых идеологов Византийской империи дьякон Агапит в своем послании к императору Юстиниану пишет о ней как о иконе Царствия Божия. “Ести всякоя превыше имеяй Достоинство Царю, почитаеши иже паче семи тебе удостоившего Бога, зане и по подобию Небеснаго Царствия даде ти Скиптр земного Начальства, да Человеки научиши Правды хранению, иже на ню неистоващихся отрееши деяния, сущим от него Царствиям Законы, и иже под собою Царствуя законне.”[40] Здесь же дьякон Агапит говорит, что империя есть дражайшее на свете сокровище.[41] В основе Византийской империи мы находим идею, что земная империя является иконой царства небесного и что правление императора есть выражения Божественного господства.

Действительно, помимо единой императорской власти, уподобляющейся власти Бога, империя имеет еще ряд черт, делающей ее земным образом Царствия Божия. Это относится прежде всего к тому, что в своем идеале это сообщество людей, объединенных идеей Православия, то есть правильной веры, идеей правильного славления Бога, и таким образом преодолевших то разделение на языки, этносы, культуры, которое было следствием греха — попытки человечества самовольно достичь Небес, построив Вавилонскую башню. Поэтому так важен для византийцев универсализм, принципиальное презрение к иным культурам, как к низшим, и прошедшее красной нитью через всю историю Византии неприятие любого национализма, в том числе и собственного, греческого, идеологами империи (а их круг был широк, поскольку включал в себя монашество, оказывавшее сильное влияние на все, за вычетом относительно узкого кружка пролатински настроенных интеллектуалов, византийское общество). Разумеется, греческий национализм в рамках Византийской империи существовал, особенно усиливаясь в периоды ее кризиса, но всегда встречал противодействие со стороны ее православных идеологов. “После победы исихастов византийская церковь деятельно утверждала идеал христианской ойкумены с центром в Константинополе, причем роль императора традиционно определялось в понятиях римского и христианского универсализма... Направляя патриархат, афонские монахи во многом укрепили позиции Византии как “царицы городов” — по-славянски “Царьграда” — и на несколько столетий продлили существование “римского” универсализма, олицетворявшегося этим городом.”[42]

Таким образом, многонациональсть Византии имела для нее принципиальное значение. И прежде всего это относилось к православным: Византийская империя мыслила себя как единственное и единое государство всех православных народов. Даже о политически независимых русских патриарх Фотий писал как о подданных империи и в известном смысле был прав, поскольку русские признавали принцип православного универсализма и авторитет византийского императора, хотя и не были ему подвластны де-юре и со времен Ярослава не стремились себя ему противопоставлять. “Политическая мысль Византии исходила из того, что император есть “космократ”, чья власть, в идеале распространяющаяся на всю ойкумену — на весь цивилизованный мир, фактически охватывает те земли Восточной Европы, которые в религиозном и культурном отношении попадают в орбиту империи.”[43] Верховный статус императора в христианском мире подчеркивался в “Номоканоне” — собрании византийских канонических законов, которое являлось уставом русской церкви, а также в “Увещевательных сюжетах” византийского писателя VI в. Романа Сладкопевца. Авторы первой русской летописи, в соответствии с этими представлениями, тоже приписывали императору наивысший ранг в христианском мире — более высокий, чем ранги местных князей. В конце XIV в. в письме к Василию I, князю Московскому константинопольским патриархом Антонием IV заявил: “Невозможно, чтобы у христиан была церковь и не было императора.” “Святой император, — писал он далее, — непохож на других правителей и владык других земель... он есть освященный базилевс и автократор римлян, то есть всех христиан”.[44][71]

Это особенно чувствуется в решительном оправдании византийскими идеологами воин с единоверцами, в случае, если они восставали против империи. Так, патриарх Николай Мистик в период болгарских воин конца IX — начала Х вв. в письме болгарскому царю Симеону, восставшему против “Божьего Царства”, называл тираном и бунтовщиком, который заслуживает самой сурой кары. Существование независимой Болгарии нарушает принцип единой православной империи как иконы Царствия Божия и поэтому болгары, коль скоро они добиваются раскола империи, заслуживают наказания. И хотя войны эти продолжали восприниматься как братоубийственные (патр. Николай Мистик), они должны были завершиться приоритета власти василевса и “соединить под одним ярмом разделенное”.[45]

Это естественно, поскольку, согласно видению византийцев, “византийский император является исполняющим поручение Христа, Бога любви, его живой иконой... Принцип, который устанавливает законность единственного на земле императора, представляющего единственного Бога, был выработан в IV веке и усиливает римскую идею универсальности идеей христианской вселенскости.”[46] По словам Николая Мистика, императору дано Господом могущество “имитировать небесную доброту”.[47]

Согласно византийской традиции, повиновению императору обуславливалось его православностью. “В послании к великому князю Василию патриарх Антоний признавал, что христиане обязаны “отвергать” тех императоров, которое стали “еретиками” и вводят “развращенные догматы”.”[48] Признавалась даже возможность цареубийства. Как писал Константин Бaгрянородный в своем труде “Об управлении империи”: “Если же василевс забудет “страх Божий”, он неизбежно впадет в грехи, превратиться в деспота, не будет держаться установленных отцами обычаев — по проискам дьявола совершит недостойное и противное Божьим заповедям, станет ненавистен народу, синклиту и Церкви, будет недостоин называться христианином, лишен своего поста, подвергнут анафеме, и, в конце концов убит как “общий враг” любым ромеем из “повелевающих” или “подчиненных”.[49] (Выделено мною. С.Л.) Принцип Православия главенствовал в империи — именно он определял легитимность любых ее установлений, именно он обеспечивал основание и для ее универсализма, и для ее изоляционизма.

Принцип изоляционизма определял внешнюю политику Византии. По-существу то, что обычно принято относить к сфере внешней политики для Византии было политикой либо пограничной, либо внутренней. Что касается первой, то она достаточно хорошо известна. Византия сосредотачивала свое внимание на контроле над народами и племенами, проживающими вдоль ее границ. “Заключивший с нею мир обретает безопасность и может не страшиться; все варварские народы, когда либо получившие землю для поселения (так же трактуются и те, кто поселился самовольно), платившие империи “пакт”, а тем более — все те, кто принял от империи крещение (“был цивилизован”), обязаны ей повиноваться.”[50] Окружающие империю народы рассматривались как “полезные” или “вредные” для империи. “Главной задачей византийской дипломатии было заставить варваров служить Империи, вместо того, чтобы угрожать ей. Наиболее простым способом был найм их в качестве военной силы... Ежегодно Византия выплачивала приграничным племенам большие суммы. За это они должны были защищать границы империи... Варварам давали земли, где они селились на положении вассальных союзников (федератов)... Так одни варвары были оплотом Империи против других.”[51]

Более интересна другая сторона “внешней-внутренней” политики Византии — ту, которую можно было бы назвать монашеской политикой. Тема монашеской традиции в политике была поставлена в нашей литературе Г.М.Прохоровым, который дал ей не наш взгляд не вполне удачное название “политического исихазма”. В частности, Прохоров показал, что результатом такой монашеской политики была Куликовская битва: идея решительно боя татаро-монголам вызрела в кругах византийского монашества[52]. Тщательно изучавший данный вопрос о. И.Мейендорф полагает, что ее результатом было планомерное “взращивание” Московской Руси, как оплота Православия на Севере, а возможно и преемницы Византии.[53] Этнические различия между монахами редко выходили на первый план, между исихастами разных стран существовали прочные личные связи. В монашеской среде преданной идее универсальной империи и вызревает постепенно принцип “Translatio Imperii”.

Первоначально эта концепция относилась к генезису Византийской империи и лиши в XIV веке стала относиться к России. “Идея простой Римско-Константинопольской преемственности к VI веку мало-по-малу уступила место понятию более сложному, а именно, что Византия — это Рим новый и обновленный, призванный обновить Рим древний и падший. Эта концепция Renovatio Imperii, которая достигла своего апогея между IX и XII веками и которая предполагала фигуру умолчания по отношению к германским императорам, была связана с идеей, что местопребывание империи было перенесено Константином из Рима в Константинополь. Здесь без труда просматривается понятие, выработанное в ходе дальнейшей эволюции — Translatio Imperii, которая на своем последнем этапе расположилось в сердце России XVI века, идеологи которой утверждали, что после падения Константинополя, Москва стала третьим и последним Римом.”[54]

Россия заимствовала у Византии (а через нее — у Рима) практически все наиболее важные компоненты центрального принципа империи, хотя в процессе русской истории некоторые из них значительно трансформировались, получив внешнее выражение более соответствующее эпохе и географическому положению новой империи.

Прежде всего обратимся к принципу универсализма-изоляционизма. Вплоть до Флорентийской унии с католиками (1438-1439) Россия чувствовала себя частью Византийского мира. “Если идея главенства константинопольского императора над всем христианским миром и была неотъемлемой частью русского мировоззрения и провозглашалась в церковных песнопениях и переводных греческих юридических сочинениях... Для русских константинопольский император был символом мирового христианского единства, хотя реальной власти над ними он не имел.”[55]

Россия не механически переняла традицию универсализма и изоляционизма, а пережила ее как собственный драматический опыт. И если традиция универсализма-изоляционизма для Рима была почти естественна (отношения с современными ему империями Востока у Рима были малоинтенсивны, от них легко было абстрагироваться), более-менее естественна даже для Византии, которая могла позволить себе временами абстрагироваться от Запада, а временами считать его варварским, равно как и Восток, и строить свою внешнюю политику прежде всего как приграничную политику, формирование буферной зоны, то Россия изначально была государством среди других государств и вела активную и отнюдь не только приграничную политику как на Востоке, так и на Западе.

К активной приграничной политике Россия прибегала в отношениях с татарами, когда “стратегия московских князей включала минимум обычных (военных) и максимум необычных (экстрамилитарных) средств и методов. Действия Даниила, Ивана Калиты и их потомков выстраиваются в полутора-двухвековую шахматная комбинации, а то и более сложные игры — как правило, столь же разнообразными, сколь и своеобразные”[56] — и позднее в своей восточной политике, когда в ходе соперничества с Англией Россия прибегает к созданию буферного пояса, но происходит это совсем при иных обстоятельствах и функция этого буферного пояса в то время оказывается совсем иной — не отгородиться от мира еретиков и варваров, а, избегая крупных военных столкновений, расширять пределы своего влияния, используя буферные образования как препятствие для расширения влияния конкурента — то есть речь шла уже о использовании буферов как орудия в межгосударственных отношениях. Русский изоляционизм был чисто психологическим, но от этого он не пережевался менее остро.

Психологическая самоизоляция России не могла не вести и к тому, что актуальной составляющей российского комплекса стал универсализм — мир неправославный воспринимался, конечно, не как варварский, но как погрязший в грехах и заблуждениях, и по сути не было бы большим преувеличением сказать, что границы России очерчивали в ее представлении почти весь цивилизованный мир, то есть мир сохранивший благочестие и неподдающийся власти дьявола.

Чем собственно была в этом смысле империя? Это инструмент ограждения православного и потенциально-православного пространства и механизм поддержания внутри него определенной дисциплины, как бы в очень ослабленном виде — порядка внутри монастыря. И это собственно не столько инструмент экспансии, сколько своего рода оборонительный инструмент, призванный закреплять то, что было достигнуто иным путем, защищать от внешних посягательств и внутренних нестроений. Однако задачей государство было также и расширение зоны потенциального Православия, хотя вплоть до XVIII в. Россия не знала миссии как целенаправленной государственной деятельности (как не знала ее и Византия). Задачей государства было устанавливать границы Православного царства, а обращать туземное население в Православие — это дело Промысла Божьего.

Россия сложилась как государство в эпоху, когда мир уже был поделен между так называемыми “мировыми религиями” и собственно активная миссия могла быть направлена только на те народы, которые оставались еще языческими. Можно было бы ожидать, что только эти территории и представляют для России реальный интерес. Однако специфический универсализм Российской империи выразился в том, что ее границы рассекали мусульманский, буддийский, католический и протестантский миры — регионы, где были приняты перечисленные вероисповедания на общих основаниях входили в состав империи. Последняя, как бы втянула в себя все разнообразие и все религиозные противоречия мира, стремясь “отыграть” их и победить внутри самой себя. И если гражданство Византии в значительной степени зависело от православной веры, то в России, где Православие занимало не менее значительное место в государственной идеологии, гражданство и все связанные с ним права давались по факту проживания внутри границ империи как бы в преддверии обращения подданных в Православие. Соответственно, от подданных прежде всего требовалось приобретение всех гражданских добродетелей в надежде на то, что обращение произойдет со временем, хотя бы лет через сто[57]. Дело предоставлялось скорее Божьему Промыслу, чем человеческим усилиям. Так, цель государственной политики в Туркестане была сформулирована его первым генерал губернатором К.П. Кауфманом следующим образом: "Сделать как православных, так и мусульман одинаково полезными гражданами России".[58] Интересно отметить, что главным недостатком этой политики было именно то, что “русские” мусульмане рассматривались именно в контексте внутренних отношений Российской империи, почему и предполагалось, что они привыкнут к новым условиям, сойдутся с русским православным населением и в конце концов пожелают слиться с ним, и вовсе игнорировалось, что мусульмане остаются частью исламского мира, с которым при любых обстоятельствах они будут чувствовать свое единство и стремиться поддерживать отношения — для русских психологически государственная граница как бы отсекала завоеванные регионы от остального мира, ставила непроницаемый барьер. Если Советский Союз ставил между собой и внешним миром “железный занавес”, то Российская империя его не ставила, поскольку психологически имелось впечатление, что он возникал как бы сам собой, по факту картографических изменений.

Российская империя не имела идеологии, которая отражала бы изменившееся положение дел. Импилицитно оставалась актуальной Византийская имперская идеологема, постольку, поскольку признавался факт “переноса империи”. В XVI — XVII вв. идея “Translatio Imperii” имела свою более-менее адекватную форму выражения в виде очень популярной в то время “Легенды о Белом клобуке”. В XIX в., когда подавляющее большинство русской образованной публики мыслило или пыталось мыслить в европейских категориях, для выражения имперский идеологии Византии и идеи “переноса империи” трудно было найти подходящие слова или образы, но это не означает, что эта идеология потеряла свою актуальность. Вопрос имперской идеологии (в отличии от идеологии самодержавия) в России не обсуждался. Но сохранение и в XIX в. важнейших принципов имперского действия, унаследованных от Византии, указывает на то, что имплицитно проявлял себя взгляд на империю как на икону Царствия Божия, как на государство имеющее мистическое основание, а потому являющееся уникальным, а не одним из многих государств мира.

Итак, народом трех (Римской, Византийской, Российской) империй были свойственны отличные друг от друга модели колонизации, освоения пространства, восприятия иноэтнического населения. Эти империи существовали в различные эпохи, в различном политическом и культурном окружении. Однако их имперские доминанты во многом оставались схожими. Это означает то, что народ может воспринимать имперскую систему лишь минимальным образом адаптируя ее к своим этнопсихологическим особенностям и условиям существования. Скорее он сам приспосабливается к этой системе. Эта система не легкая ноша для него, это жесткие рамки, в которые он сам себя (и других) ставит. Изучение истории империи невозможно без учета того, что каждый ее эпизод — это пример реализации (более или менее удачной) центрального принципа империи в любых конкретных обстоятельствах.

Самым главным из способ приспособления к той или иной идеологии, если последняя имеет существенное значение для жизни народа, является реинтерпретация ее различными внутриэтническими группами — распределение ее среди носителей данной культуры, так, чтобы она не препятствовала, а, напротив, способствовала реализации адаптационно-деятельностных моделей этноса.

Если смотреть на проблему с точки зрения этнопсихологической конституции народа, то и внешнюю природное окружение, и воспринимаемую народом религиозную, ценностную, идеологическую систему можно рассматривать как явления внешнего порядка — природную и социокультурную среду. И то, и другое требует приспособления. И то, и другое, воспринималась народом, определенным образом рационализируется. Элементы и того, и другого могут становиться объектами трансфера этнических констант. Эти трансферы могут быть общими для всего этноса, а могут быть присущ только одной или нескольким из внутриэтнических групп. Характер данного трансфера также может различным для различных внутриэтнических групп. Все это не должно проходить мимо внимания историка-этнолога.

В любом случае функциональный внутриэтнический конфликт, строится на различных реинтерпретациях определенной культурной темы. Он допускает самые различные варианты комбинаций различных реинтерпретаций, но потеря самой культурной темы как таковой может привести к серьезному кризису. (Об этом мы будем говорить в главе 16.)

В этом контексте идеология, воспринятая от Византии, коль скоро она легла в основание функционального внутриэтнического конфликта русского этноса, задав направленность действия этноса, стала его центральной культурной темой. Она послужила основанием для формирования того тезиса, который, в качестве комплекса различных своих интерпретаций лег в основание функционального внутриэтнического конфликта. Устранения такой культурной темы ведет либо к глобальной переорганизации этноса, замене всей системы трансферов — в случае, если этносу удается обрести новые ценностные доминанты, цели деятельности, либо — привести к дисфункции этнической системы. Об этом мы будем говорить в главах 16 и 17.

В следующей главе мы подробно разберем применение этнологического метода на основание изложенных в предшествующих главах теоретических положений к конкретной исследовательской проблеме.

Вопросы для размышления
Как этнос адаптируется к культурной теме?
Как на основе этого распределения происходит взаимодействие внутриэтнических групп?
Как соотносятся культурная тема этноса и этнические константы?
Как соотносятся культурная тема этноса и ценностная ориентация?
Как соотносятся модели русской крестьянской колонизации с системой взаимодействия общины и государства?
Каким образом адаптационно-деятельностные модели (в частности, модели освоения территории) получает культурное и ценностное обоснование?
Как Вам показалось, русские интериоризируют или экстериоризируют конфликтность?
Какие трансформации претерпела на русской почве идеология Византийской империи и чем эта трансформация была вызвана?
Как Вы полагаете, на основании изучения этой трансформации можно ли придти к каким-либо выводам относительно этнических констант русских?
Что, по Вашему мнению, произойдет, если культурная тема этноса потеряет свою актуальность, а другая культурная тема не займет ее места?
В чем отличие между функциональной конфликтностью внутри этноса и дисфункциональной конфликтностью?

ПРИМЕЧАНИЯ ГЛАВА 11

[1] Энгельгардт А. Н. Из деревни. Двенадцать писем. 1872-1887. М.: Мысль, 1987, с. 297.

[2] Юшков С. В. Очерки из истории приходской жизни на Севере России в XV-XVII вв. СПб.: тип-фия М.А. Александрова, 1913, с. 10.

[3] См.: Кауфман А. Крестьянская община в Сибири. СПб.: тип-фия П. П. Сойкина, 1897. Кауфман А. Русская община. М.: тов-во И. Д. Сытина, 1908. Кауфман А. К вопросу о происхождении русской земельной общины. М.: типолитография И. Н. Кушневев и К, 1907. Качоровский Р. К. Русская община. М.: Трудовой союз, 1905

[4] Энгельгардт А. Н. Письма из деревни. Двенадцать писем. 1872-1887. М.: Мысль, 1987.

[5] . Качоровский Р. К. Русская община. М.: Трудовой союз, 1905, с. 264 - 265.

[6] Швецов С. П. Крестьянская община. Схема ее возникновения и развития. СПб.: типолитография Д. А. Алексеева, 1906, с. 17.

[7] Богословский М. Земское самоуправление на русском Севере в XVII веке. М.: Синодальная тип-фия, 1903, с. 192.

[8] Островская М. Древнерусский северный мир. Архангельск: губернск. тип-фия, 1912, с. 5.

[9] Качоровский К. Р. Русская община: возможно ли, желательно ли ее сохранение и развитие. М.: Трудовой союз, 1890, с. 69.

[10] Ефименко А. Исследование народной жизни. М.: В. И. Касперов, 1884, с. 142.

[11] Каптерев Н. Характер отношения России к православному Востоку в XVI - XVII столетиях. М.: тип-фия Л. Ф. Снегирева, 1883, с. 15.

[12] Медведев И. П. Почему константинопольский патриарх Филофей Коккин считал русских "святым народом" // Славяне и их соседи. М.: б. и., 1990, с. 52.

[13] Каптерев Н. Характер отношения России к православному Востоку в XVI - XVII столетиях. М.: тип-фия Л. Ф. Снегирева, 1883, с. 20.

[14] Каптерев Н. Характер отношения России к православному Востоку, с. 448.

[15] Каптерев Н. Характер отношения России к православному Востоку, с. 23.

[16] Сенигов И. Народные воззрения на деятельность Иоанна Грозного. СПб.: типолитография В. А. Вацлина, 1892, с. 13.

[17] Пресняков А. Е. Московское царство. Пг.: Огни, 1918, с. 14.

[18] Беляев И. Д. Судьба земщины и выборного начала на Руси. М.: тип-фия общ-ва распространения полезных книг, 1905, с. 88.

[19] Леонтьев К. Византизм и славянство. М.: имп. общ-во истории и древностей Мос. ун-та, 1876, с. 1.

[20] Игнатьев Е. Россия и окраины. СПб.: тип-фия С. М. Проппера, 1906, с. 7.

[21] Meyendorff J., р. 20.

[22] Сокольский Л. Рост среднего сословия в России как следствие остановки в росте государственной территории. Одесса: губернск. тип-фия, 1907, с. I.

[23] Авелиани С. Волнения крестьян в царствование императора Александра I. Сергиев Посад: тип-фия Святотроицкой Сергиевой лавры, 1912, с. 56.

[24] Щапов А. Земство и раскол. СПб.: тип-фия тов-ва "Общественная польза", 1862, с. 32 - 33.

[25] Щапов А. Земство и раскол, с. 75.

[26] Алексеев В. Земские соборы древней Руси. М.: книгоизд-во "Школа", 1915, с. 46.

[27] Игнатьев Е. Россия и окраины, с. I.

[28] Энгельгардт А. Н. Из деревни. Двенадцать писем. 1872-1887. М.: Мысль, 1987.

[29] Богословский М. Земское самоуправление на русском Севере, с. 192.

[30] Очирова Т.Н. Присоединение Сибири как евразийский социокультурный вектор внешней политики Московского государства. В сб.: Ерасов Б.С. (ред.) Цивилизации и культуры. Вып. I, М., 1994, с. 145.

[31] Ерофеева И.В. Русская имперская идея в истории. В сб.: Панарин С.А. (ред.) Россия и Восток: проблемы взаимодействия. М., 1993, с. 272.

[32] Nolde B. La Formation de l'Empire Russe. Paris, 1952, рр. 116-117.

[33] Трегубов А.Л. Переселенческое дело в Семипалатинской и Семиреченской областях // Вопросы колонизации. СПб., 1906, т. 6, с. 107.

[34] Meyendorff J., р. 15.

[35] Meyendorff J., p.16.

[36] Huttenbach H.R. The Origins of Russian Imperialism. In: Hunszac T. (ed.) Russian Imperialism from Ivan the Great to the Revolution. New Brunswick, New Jersey, 1974, р. 26.

[37] Царевский А.А. Значение Православия в жизни исторической судьбе России. Казань, 1898, с. 3 - 4.

[38] Suny R.G. The Revenge of the Past. Stanford, Calif., 1993, р. 2, 5.

[39] Федорченко С. Народ на войне. Книга 3. Гражданская война // Литературное наследство. М. : Наука, 1983, с. 23 - 28.

[40] Письмо Агапита Диакона императору Юстиниану. In: Ihor Sevcenko. Byzantium and the Slavs. Cambridge, Mass., Harvard ukrainian Research Institute, 1991, р. 535. (“Будучи в высочайшем достоинстве, о император, выше всех почитай возведшего тебя в это достоинство Бога: ибо Он, наподобие своего Небесного Царства, вручил тебе скипетр земного владения, дабы ты научил людей хранить правду и обуздывать произносящих на него хулы: повинуясь как его закону, так и подданными твоими управляя правосудно.”)

[41] Там же, с. 541.

[42] Прот. И. Мейендорф. Византия и Московская Русь, Paris: YMCA-PRESS, 1990, с. 128 - 129.

[43] Д. Оболенский. Связи между Византией и Русью в XI - XV вв. М.: Наука, 1970, с. 5.

[44] Цит по: Д. Оболенский. Связи между Византией и Русью в XI - XV вв., с. 6.

[45] Цит. по: Г.Г. Литаврин. Политическая теория в Византии с середины VII до начала XIII в. В кн.: З.Д. Удальцова, Г.Г. Литаврин (ред.) Культура Византии. М.: Наука, 1989, с. 80.

[46] Helene Ahrweiler. L'Empire Byzantin. In: Maurice Duverger (ed.) La Concept d'Empire. Paris: Presses Univ. des France, 1980, р. 135 - 136.

[47] Г.Г. Литаврин. Византийской общество и государство в X - XI вв. М., Наука, 1977, с. 178.

[48] Прот. И. Мейендорф. Византия и Московская Русь, с. 314.

[49] Цит. по: Г.Г. Литаврин. Политическая теория в Византии, с. 77.

[50] Г.Г. Литаврин. Политическая теория в Византии, с. 78.

[51] История дипломатия. Т. I. Москва: ОГИЗ, 1941, с. 98.

[52] Прохоров Г.М. Повесть о Митяе. Л., 1978.

[53] Прот. И. Мейендорф. Византия и Московская Русь.

[54] Dimitri Obolensky. Tradition et innovation dans les institutions et programmes politiques de l'Empire Byzantin. In: Dimitri Obolensky. The Byzantine Inheritance of Eastern Europe. L., Variorum Reprints, 1982, p. XVI, 3.

[55] Прот. И. Мейендорф. Византия и Московская Русь, с. 22.

[56] О.В. Зотов. Московская Русь: геополитика в “сердце земли”. (О ранней микромодели империи). В сб.: Панарин С.А. (ред.) Россия и Восток: проблемы взаимодействия. Ч. I., М.: Институт востоковедения РАН, 1993.

[57] Костенко Л. Средняя Азия и водворение в ней русской гражданственности. Спб., 1870, с. 353.

[58] Цит по: Граменицкий С.М. Очерк развития образования в Туркестанском крае. Ташкент, 1896, с. 3.