Леонтьев К. Византизм и славянство

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава XI. Сравнение Европы с древними государствами

Здание европейской культуры было гораздо обширнее и богаче всех предыдущих
цивилизаций.
В жизни европейской было больше разнообразия, больше лиризма, больше
сознательности, больше разума и больше страсти, чем в жизни других, прежде
погибших исторических миров. Количество первоклассных архитектурных памятников,
знаменитых людей, священников, монахов, воинов, правителей, художников, поэтов
было больше, войны громаднее, философия глубже, богаче, религия беспримерно
пламеннее (например, эллино-римской), аристократия резче римской, монархия в
отдельных государствах определеннее (наследственнее) римской; вообще самые
принципы, которые легли в основание европейской государственности, были гораздо
многосложнее древних.
Чтобы потрясти такое сложное по плану (см. об этом предмете у Гизо в "Истории
цивилизации") и величественное, небывалое здание, нужны были и более сильные
средства, чем в древности. Древние государства упрощались почти нечаянно,
эмпирически, так сказать.
Европейские государства упрощаются самосознательно, рационально, систематически.
Древние государства не проповедовали сознательно религии прогресса; они
эмансипировали лица, классы и народы от старых уз цветущего периода и отчасти
вопреки себе, вопреки своему идеалу, который в принципе был вообще
консервативен[36].
Европа, чтобы растерзать скорее свою благородную исполинскую грудь, поверила в
прогресс демократический, не только как во временный переход к новой
исторической метемпсихозе, не только как в ступень к новому неравенству, новой
организации, новому спасительному деспотизму формы, нет! -- она поверила в
демократизацию, в смешение, в уравнение, как в идеал самого государства!
Она приняла жар изнурительной лихорадки за прорезывание младенческих зубов, за
государственное возрождение из собственных недр своих, без помощи чуждого
притока! Древность поэтому не может представить той картины систематического,
рационального смешения, того, так сказать, научно предпринятого вторичного
упрощения, какое представляют нам государства Европы с XVIII века.
У древности это движение менее ясно, менее резко, менее окончено; но можно
убедиться, что и во всех древних государствах вторичное упрощение картины --
ослабление, подвижность власти, расшатывание каст, и поэтому неорганическое
отношение людей, племен, религий, более однообразное противу прежнего устройство
областей предшествовали падению и гибели.
В некоторых случаях прошедшее служит примером и объяснением настоящему; в других
настоящее своей ясностью и резкостью раскрывает нам глаза на что-либо более
смутное и темное в прошедшем.
Сущность явления та же; сила, выразительность его могла быть разная, при разных
условиях времени и места.
Припомним кратко, как кончали свою жизнь различные государства древности.
Отдельное Афинское государство было погублено демагогами. Это до того уже
известно, что ученику гимназии, который не знал бы о роли Клеона, о
консервативном или реакционном духе комедии Аристофана, о напрасных попытках
спартанцев, Крития, 30 тиранов, Пизандра и др. восстановить аристократическое
правление в анархическом городе, такому Ученику поставили бы на испытании
единицу.
Устройство Афин, уже со времен Солона не слишком аристократическое, после
Перикла приняло вполне эгалитарный и либеральный характер.
Что касается до Спарты, она шла другим путем, была беднее и крепче духом, но и с
ней случилось под конец то же, что с нынешней Пруссией: государство бедное,
более суровое и более аристократическое победило другое государство более
торговое, более богатое и более демократическое, но немедленно же заразилось
всеми его недостатками.
Спарта под конец своего существования изменила только одну существенную черту
своего быта: она освободилась от стеснительной формы своего аристократического
сословного коммунизма, по которому все члены неравных горизонтальных слоев были
внутри этих слоев равны между собою.
В ней стало больше политического равенства, но меньше экономического.
Около 400--350 гг. до Р. X. общественные имущества были объявлены частными (как и
в других местах), и всякий стал волен располагать ими, как хотел, всякий получил
равное право богатеть и беднеть по воле.
Организация Спарты, дорийская форма, испортилась и стала приближаться постепенно
к тому общему среднему типу, к которому стремилась тогда Эллада бессознательно.
Реакция царей Агиса и Клеомена в пользу Ликурговых законов так же мало удалась,
как и реакция афинских олигархов.
Что касается до общей истории эллинского падения, то самое лучшее привести здесь
несколько слов из руководства Ве-бера. Для таких широких вопросов хорошие
учебники самая верная опора. В них обыкновенно допускается лишь то, что признано
всеми, всей наукой:
"Мы видели, -- говорит Вебер, -- что греческий гений уничтожил и разбил
мало-помалу строгие формы и узкие пределы восточной (я бы сказал не восточной, а
просто первоначальной) организации, распространил личную свободу и равенство
прав для всех граждан до крайних пределов и, наконец, в своей борьбе против
всякого ограничения личной свободы, чем бы то ни было, традициями и нравами,
законом или условиями, потерялся во всеобщей нестройности и непрочности". Далее
я не выписываю (см. "Всеобщая история" Вебера, заключение греческого мира,
последние страницы).
Я привел отрывок из общепринятого немецкого руководства.
Но можно найти почти то же в сочинении Гервинуса "История XIX века".
Гервинус начинает свою книгу с того, что находит большое сходство между
последними временами павшей Эллады и современностью торжествующей Европы.
И Гервинус верит в будущее: "Исторические размышления избавили меня от пламенных
ожиданий, волнующих других, и тем предохранили от многих заблуждений, но вместе
с тем эти размышления никогда не отказывали мне в утешении и поддержке". Таковы
слова знаменитого ученого. Он не говорит, однако, на какие именно утешения он
рассчитывает, на всеобщее благо, хотя бы купленное ценою падения современных
государств, или на долгую государственную жизнь современной демократии? А
различить это было бы очень важно. Вернее, что он думает о последнем.
Гервинус находит и в истории эллинизма, и в современности следующие сходные
явления:
"Везде, -- говорит он, -- мы замечаем правильный прогресс свободы духовной и
гражданской, которая сначала принадлежит только нескольким личностям, потом
распространяется на большее число их и, наконец, достается многим. Но потом,
когда государство совершит свой жизненный путь, мы снова видим, что от высшей
точки этой восходящей лестницы развития (я бы сказал разлития!) начинается
обратное движение просвещения[37], свободы и власти, которые от многих переходят
к немногим и, наконец, к нескольким".
"В Элладе воцарилась перед падением тирания; в Европе теперь (говорит он в
издании 1852 г.) абсолютизм". Видимо, он находился под впечатлением воцарения
Наполеона III и реакции в Германии.
Но последствия доказали, что Наполеон III еще больше демократизировал Францию, а
монархическая реакция Германии, рядом антитез политических, привела эту страну
точно так же к современному ее смесительному процессу.
К тому же я не вижу, чтобы тирания единоличная была в Элладе везде в эпоху
падения. Главные два представителя эллинизма, Афины и Спарта, пали в
республиканской форме.
Если же считать и монархический македонский период за продолжение эллинской
государственности (хотя это будет не совсем строго), то надо будет заключить вот
что: абсолютизм, на почве уже вторично смешанной и уравненной, конечно, есть
единственный якорь спасения; но действительность его не слишком прочна без
притока нового дисциплинирующего разнообразия.
Греко-македонские монархии простояли очень недолго. Наполеон III пал, и будущее
объединенной и смешанной Германии, по аналогии, должно быть сомнительным, по
крайней мере.
Ясно, что и Гервинус не свободен от религии "des grands principes de 89".
Причины падения древнего Египта так же хорошо известны, как и причины падения
эллинских государств, хотя и в более общих чертах, с менее осязательными
подробностями.
И здесь мы увидим то же, что и везде. В цветущем периоде сложность и единство,
сословность, деспотизм формы; потом еще большее, но мгновенное увеличение
разнообразия посредством небывалого дотоле допущения иностранцев (греков и
финикиян при Псамметихе и Нехао; 200 000 емкое выселились при виде такого
прогресса), возрастание богатства, торговли и промышленности, поэтому большая
подвижность классов и всей жизни, потом незаметное сразу уравнение, смешение,
слитие и... наконец, почти всегда неожиданное, внезапное падение (Нехао-Лессепс,
Камбиз и т. д.).
Говорить ли о Риме?
Его постепенная демократизация слишком известна.
Смешивался и уравнивался он не раз. Первый раз патриции смешались, уравнялись
постепенно с плебеями в маленьком, первоначальном Риме. Это придало Риму, как
всегда бывает, мгновенную силу, и он воспользовался этой силой для завоеваний в
Италии. При этих завоеваниях наставшее внутреннее уравнительное упрощение
восполнилось новым разнообразием как быта присоединяемых областей, так и
неравномерными правами, даруемыми им.
Потом почти вся Италия смешалась, сравнялась в правах и, вероятно, в духе и
быте. Начались завоевания на юге и западе, на севере и востоке весьма
разнообразных племен и государств.
Все простые аристократические реакции Кориоланов, Сулл, Помпеев, Брутов и здесь
не удались надолго, хотя, конечно, и сделали свою долю пользы в смысле
какой-нибудь еще не понятной нам пондерации реальных сил общества.
Цезарь и Август еще более демократизировали государство: они были вынуждены
ходом развития сделать это, и осуждать их за это нельзя.
Время от Пунических войн приблизительно до Антонинов включительно есть время
цветущей сложности Рима. Упрощаясь в одном, развязывая себе руки, он еще более
разнообразился, вырастая до тех пор, пока силы, сменивающие и упрощающие все
существующее, не взяли и в нем верх над силами осложняющими и объединяющими, над
силами организующими. Каракалла (в III веке по Р. X.) уравнял права всех
граждан, рожденных не от рабов, по всей империи.
При Диоклетиане (который был сам сын раба) мы стоим уже у ворот Византии. Не
находя около себя сословных начал, он ввел сложное чиновничество (вероятно, по
образцам древневосточным, персо-халдейским; ибо все возвращается, хотя и
несколько в новом виде). После него Константин принял христианство. Вместо
политеистического, муниципально-аристократического, конституционного, так
сказать, Рима явилась христианская, бюрократическая, но все-таки муниципальная,
кесарская Византия.
Старая эллино-римская муниципальность, старый римский кесаризм, новое
христианство и новое чиновничество на образец азиатский -- вот с чем Византия
начала свою 1000-ле-нюю новую жизнь.
Как государство Византия провела, однако, всю жизнь лишь в оборонительном
положении. Как цивилизация, как религиозная культура она царила долго повсюду и
приобретала целые новые миры, Россию и других славян.
Как государство Византия была немолода. Она жила вторую жизнь -- доживала жизнь
Рима.
Она была молода и сильна религией. И разнообразие ее было именно на религиозной
почве. Замечательно, что к X веку были почти уничтожены или усмирены все ереси,
придававшие столько жизни и движения византийскому миру.
Торжество простого консерватизма оказалось для государства так же вредно, как и
слишком смесительный прогресс. Весь Запад отложился от Церкви, и православные
(уравненные) болгары Симеона оказались опаснее болгар-язычников Крума. Империя
едва-едва справилась с ними. Церковь, приостанавливаясь, была права для себя;
она выработала главные черты догмата, обряда и канона, предоставляя подробности
разнообразию времени и места.
Нравственная жизнь Церкви не ослабела. Святые отшельники продолжали на Востоке
действовать своим возбуждающим примером на паству; были и мученики; в дальней
России Православие росло под византийским влиянием. Ему предстоял еще
бесконечный путь. Но под этой осмысленно приостановившейся философией Церкви
продолжало скуднее прежнего существовать слишком подвижное, смешанное в частях
своих государство. Права были до того уравнены, что простые мясники, торговцы,
воины всяких племен могли становиться не только сановниками, но даже
императорами.
С IX--X века зрелище Византии становится все проще, see суше, все однообразнее в
своей подвижности. Это процесс какого-то одичания, вроде упрощения разнообразных
садовых яблок, которые постепенно все становятся одинаково дикими и простыми,
если их перестать прививать. Этот род вторичного упрощения, падения,
господствовал также в Италии после блестящей эпохи Возрождения; в Испании он
настал после Филиппа II; он грозил бы, вероятно, и Франции после Людовика XV,
если бы не произошла вспышка 89-го года, заменившая принижение застоя порывистым
смешением прогресса, тихую сухотку -- восторженной холерой демократии и всеобщего
блага! Необходимы новые элементы, но элементы, почерпнутые из сил своего только
народа или близкого нам племени, страдающего, подобно нам, простотою или
смешением, мало полезны; они, конечно, предотвращают падение на несколько
времени и дают всегда период шумной славы, но не надолго. Упрощающий прогресс
есть уже не одичание упрощающего одностороннего охранения, а последнее
плодоношение и быстрое гниение. Блеска много, прочности никакой. Примеры Франции
времен республики и 1-й империи, Италии 59--60-х годов и, вероятно (для меня,
сознаюсь, и несомненно даже), Германии завтрашнего дня -- на глазах.
Раз упростившись политически и сословие, неизбежным ходом дел, государству
остается одно: или разлагаться, или сближаться с новыми чуждыми, несхожими
элементами, -- присоединять, завоевывать новые страны, носящие в себе условия
дисциплины, и не спешить <с> глубоким внутренним единением всего, не становиться
слишком однообразным, простым по плану или узору.
Что скажет нам, наконец, великая Персия Кира и возрожденная держава Сассанидов?
Разумеется, несмотря на все усилия науки, несмотря на клинообразные надписи и на
многие другие археологические открытия последнего времени, подробности
персидской истории менее для нас осязательны, чем подробности истории эллинов,
римлян и византийцев, дошедшие до нас в стольких письменных документах. Однако
индуктивно, исходя из других примеров, мы можем и в этом государстве
предполагать движения, сходные с нынешним в общих чертах.
Начало до Кира: простота бытовая, простая религия огня, простые феодальные
вожди. Однообразие зеленых яблок.
Потом завоевание мидийских и халдейских стран.
Присоединение Лидии, греков, египтян, евреев, чрезвычайная пестрота и могучее
царское единство.
Можно себе без особенного труда и ошибки вообразить, как велико должно быть
разнообразие быта, религии, языков, разнородность прав и привилегий в этой
обширной империи после Камбиза и до Дария Кодомана. Все объединялось в лице
великого царя, который был олицетворением Бога на земле. Сатрапы, управлявшие
довольно независимо разнообразными областями, были, вероятно, большею частью,
сначала иранского, феодального происхождения. Но двор царя для объединения
должен был, конечно, опираться не на одних природных феодалов-иранцев, а для
равновесия и на разные другие, более смешанные, демократизированные,
протестующие силы других народностей. Двор великого царя, бывший центром
сложного цветения, должен был стать постепенно и исходной точкой постепенного
смешения и сравнительного уравнения людей, племен, религий. Мы видели, что
всякого рода люди проникали ко двору: халдеи, греки, евреи. История еврея
Мардохея и македонянина Амана одна уже доказывает это.
Демократическое расстройство империи, однако, было, вероятно, еще неглубоко в
эпоху Дария Кодомана и Александра Великого.
Несмотря на кажущуюся победу греко-македонян, победила, в сущности, Персия. Ибо
после смерти Александра о Греции, собственно, об Элладе республиканской и помина
уже нет; а македонские царства все кончили свою жизнь через 2 или 3 столетия,
все погибли под ударами Рима еще до Р. X. К тому же видно по всему, что греки
повлияли гораздо меньше на персов, чем персы на них и на учеников их -- римлян.
До столкновения с персами греки были своеобразнее, чем стали после этого
соприкосновения, и государственный дух персидского царизма влиял не только на
них, но гораздо позднее и на римлян, и еще более на переработанных Востоком
византийцев.
Греко-македонская государственность немедленно после смерти Александра была
отодвинута к северным и западным окраинам Персии, и вскоре после этого мы видим
в восточной части прежней империи свежий приток парфян, снова простых, снова
феодальных, воинственных и, может быть, родственных по племени древним иранцам.
Рим не может вполне победить их.
Под их влиянием воздвигается новое царство огнепоклонников, с той же религией, с
теми же (вероятно, в главных чертах) государственными принципами, и проживает до
XII века до Р. X.
В этом веке древнее государство гибнет от руки мусульман, и самая религия
Зороастра исчезает почти вовсе из истории. Не знаю, существуют ли подробные
ученые труды о царстве Сассанидов. Мне они не известны. Но, продолжая надеяться
на аналогию, я думаю, что те смешивающие причины, которые действовали при
последних Ахеменидах, могли в империи возобновленной (и потому уже все-таки не
юной) действовать еще глубже.
Может быть, и к тому сложному чиновничеству, которое, говорят иные, послужило
отчасти образцом византийскому, Цари Сассаниды должны были прибегнуть уже как к
подспорью парфянского феодализма. А сложное подвижное чиновничество, разумеется,
при всех остальных равных условиях, есть средство дисциплины для низших классов
(и для сталкивающихся интересов вообще) менее прочное, чем соединение и взаимное
равновесие родовой аристократии и чтимой всеми монархии.
Граф Гобино в своей книге "Histoire des Perses"[38] утверждает, что Царство
Сассанидов именно и создано было разноплеменной демократией, низвергнувшей
военный феодализм парфян.
Из всего сказанного, мне кажется, позволительно заключить следующее:
1. Что мы можем находить значительную разницу в степени упрощения и смешения
элементов в последние годы жизни у разных государств, но у всех найдем этот
процесс, сходный в общем характере с современным эгалитарным и либеральным
прогрессом Европы.
2.Что культуры государственные, сменявшие друг друга, были все шире и шире,
сложнее и сложнее: шире и по духу, и по месту, сложнее по содержанию; персидская
была шире и сложнее халдейской, лидийской и египетской, на развалинах коих она
воздвиглась; греко-македонская на короткое время еще шире; римская покрыла собою
и претворила в себе все предыдущее; европейская развилась несравненно
пространнее, глубже, сложнее всех прежних государственных систем.
Полумеры не могли ее расстроить: для ее смешения, упрощения, потребовалось более
героическое средство, выдумали демократический прогресс -- les grands principes
de 89 и т. п.
Вместо того чтобы понять прогресс так, как его выдумала сама природа вещей, в
виде хода от простейшего к сложнейшему, большинство образованных людей нашего
времени предпочли быть алхимиками, отыскивающими философский камень
всеблаженства земного, астрологами, вычисляющими мечтательные детские гороскопы
для будущего всех людей, бесплодно и прозаично уравненных.
В самом же деле Запад, сознательно упрощаясь, систематически смешиваясь,
бессознательно подчинился космическому закону разложения.