Наемники, террористы, шпионы, профессиональные убийцы

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ II. ТЕРРОРИСТЫ

ТАТЬЯНА ЛЕОНТЬЕВА

В "Воспоминаниях террориста" Борис Савинков со-|здал целый ряд
портретов членов боевой организации партии эсеров. Среди них - Татьяна
Леонтьева.
"Белокурая, стройная, с светлыми глазами, она по внешности напоминала
светскую барышню, какою она и была на самом деле. Она жаловалась мне на свое
тяжелое положение: ей приходилось встречаться и быть любезной с людьми,
которых она не только не уважала, но и считала своими врагами, - с важными
чиновниками и гвардейскими офицерами, в том числе с знаменитым впоследствии
усмирителем московского восстания, тогда еще полковником семеновского полка
Мином.
Леонтьева, однако, выдерживала свою роль, скрывая даже от родителей
свои революционные симпатии. Она появлялась на вечерах, ездила на балы и
вообще всем своим поведением старалась не выделяться из барышень ее круга.
Она рассчитывала таким путем приобрести необходимые нам знакомства. В
этой трудной роли она проявила много ума, находчивости и такта, и, слушая
ее, я не раз вспоминал о ней отзыв Каляева при первом его с ней знакомстве-.
"Эта девушка - настоящее золото".
Мы встретились с ней на улице и зашли в один из больших ресторанов на
Морской. Рассказав мне о своей жизни и о своих планах, она робко спросила,
как было устроено покушение на великого князя Сергея (генерал-губернатора
Москвы).
В нескольких словах я рассказал ей нашу московскую жизнь и самый день 4
февраля, не называя, однако, имени Каляева (террориста по кличке "Поэт",
совершившего убийство).
Когда я окончил, она, не подымая глаз, тихо спросила:
- Кто он?
Я промолчал.
- "Поэт"?
Я кивнул головой.
Она откинулась на спинку кресла - и вдруг, как Дора 4 февраля,
неожиданно зарыдала. Она мало знала Каляева и мало встречалась с ним, но и
эти короткие встречи дали ей возможность в полной мере оценить его.
В Леонтьевой было много той сосредоточенной силы воли, которою была так
богата Бриллиант. Обе они были одного и того же, "монашеского" типа. Но Дора
Бриллиант была печальнее и мрачнее; она не знала радости в жизни, смерть
казалась ей заслуженной и долгожданной наградой.
Леонтьева была моложе, радостнее и светлее. Она участвовала в терроре с
тем чувством, которое жило в Сазонове, - с радостным сознанием большой и
светлой жертвы. Я убежден, что, если бы ее судьба сложилась иначе, из нее
выработалась бы одна их тех редких женщин, имена которых остаются в истории
как символ активной женственной силы.
Мы высоко ценили Леонтьеву, но, не вида ее, не могли знать, насколько
она оправилась от своей болезни. Посоветовавшись с Азефом, я написал ей
письмо, в котором просил се пожить за границей, отдохнуть и поправиться. По
поводу этого письма произошло печальное недоразумение. Леонтьева поняла мое
письмо как отказ ей в работе, т.е. приписала мне то, что я не только не
думал, но и думать не мог. Леонтьева была всегда в моих глазах близким
товарищем, и для меня был вопрос только в одном: достаточно ли она отдохнула
после болезни.
Поняв мое письмо как отказ боевой организации, она примкнула к партии
социалистов-максималистов. В августе 1906 года в Швейцарии, в Интерлакене,
во время завтрака она выстрелила в старика, сидевшего за соседним столом.
Она стреляла в уверенности, что перед нею бывший министр внутренних дел
П.Н.Дурново. Произошла ошибка: старик оказался не Дурново, а французом по
фамилии Мюллер.
Покушение это не было личным делом Леонтьевой. Оно было организовано
максималистами, и ответственность за печальную ошибку не может ложиться на
нее целиком.
А в марте 1907 года Леонтьеву судили в Туне швейцарским судом и
приговорили к четырем годам Тюремного заключения".

МАКСИМИЛИАН ШВЕЙЦЕР

Швейцер под фамилией Артура Генри Мюр Мак-Куллоха погиб в ночь на 26
февраля 1905 года в гостинице "Бристоль" в Петербурге такой же смертью,
какой умер
Покотилов 31 марта 1904 года в Северной гостинице. Он заряжал бомбы для
покушения на великого князя Владимира Александровича.
Официальный документ так описывает смерть Швейцера: "В ночь на 26
февраля в С.-Петербурге, в меблированных комнатах "Бристоль", помещающихся в
доме номер 39-12, на углу Морской и Вознесенского проспекта, произошел
приблизительно часа в 4 утра взрыв в комнате номер 27. Силой взрыва в
означенном доме, по фасаду, обращенному к Иса-акиевскому скверу, во всех
четырех этажах выбиты стекла в 36 окнах. Прилегающая часть Вознесенского
проспекта (панель и часть мостовой) в беспорядке завалена досками, кусками
мебели разными вещами, выброшенными силой взрыва из разрушенных помещений.
Часть этих вещей перекинуло через всю ширину проспекта (37 шагов) в
Исаакиевский собор, в котором на протяжении 16 шагов повалило даже чугунную
решетку в трех пролетах.
Взрывом произведено более или менее значительное разрушение в
прилегающих к комнате 27 номерах 25, 26 и 24-ом, в коридоре, соединяющем эти
номера, а также в прилегающем к 27-ому ресторане Мишель. Заметное разрушение
произвел взрыв в меблированных комнатах в третьем этаже, расположенных над
комнатой номер 27, а также в комнатах, расположенных в первом этаже.
Номер 27 носил следы полного разрушения, состоял он из комнаты в 6
аршин 5 вершков вышины, с двумя окнами и дверью в коридор. Стены в этой
комнате оказались частью разрушенными, частью выпученными наружу.
Штукатурка потолка и карнизов растрескалась и местами обвалилась. 13
окнах все стекла и рамы выбиты и разрушены. Подоконник и часть рамы окна,
ближайшего к ресторану Мишеля, обуглены, как равно и обои в этом месте.
В амбразуре второго окна, на штукатурке откосов и в остатках рамы
имеются выбоины, а откос окна забрызган кровью.
Печка частью разрушена; Пол комнаты сплошь покрыт обломками деревянной
перегородки, отделявшей соседний номер, штукатурки и мебели.
Металлическая кровать с двумя матрацами, стоявшая у капитальной стены,
отделявшей ресгоран Мишель, в беспорядке и засыпана штукатуркой, на ней в
скомканном виде лежали две подушки, две простыни, два байковых одеяла, номер
газеты "Neue Freie Presse" от 24 февраля и книги на французском языке. У
капитальной стены, прилегающей к световому дворику, стояли комод и шкаф, от
которых после взрыва остались только обломки задних стен.
У капитальной стены, выходящей на Вознесенский проспект, стояли:
письменный стол, трюмо и этажерка, но от этих вещей не осталось даже следа.
У капитальной стены, в том месте, где находились комод и шкаф, на груде
обломков досок и мебели, в расстоянии одного аршина от стены, лежал
обезображенный труп мужчины.
Голова его, обращенная к окнам, откинута назад, так что открыта шея,
лицо обращено прямо к окнам. Туловище лежит спиной книзу. Грудная полость
совершенно открыта спереди, в правой ее половине ничего нет. Позвоночник в
грудной и отчасти в брюшной полости открыт. Из левой половины грудной
полоста видны оба легкие. В связи с головой сохранились части плечевого
пояса с прилегающими мышцами, а также руки без кистей и части предплечья.
Брюшная полость совершенно разорвана; сердце было не найдено среди
обломков мышц в области левого плечевого сустава.
Правая нога с частью таза лежит паралелльно туловищу, на ней имеются
остатки нижнего белья. Левая нога с частью тазовой кости лежит на
разрушенной стене, служившей перегородкой между 26 и 27 номерами.
Части пальцев и мягких частей тела были найденыв Исаа-киевском сквере.
В комнате номер 27 были найдены вещи, принадлежавшие погибшему от взрыва:
иностранный паспорт на имя великобританского подданного Артура Генри Мюр
Мак-Куллоха и различные предметы, составляющие, по-видимому, части
разорвавшегося снаряда. Эти последние были исследованы экспертом, который,
на основании результатов исследования, дал следующее заключение:
взорвавшийся снаряд был устроен так, что мог употребляться, как метательный
снаряд. Оболочка его была легкая, из жести, 0,3 мил., разрывной заряд
снаряда составлял магнезиальный динамит, приближающийся по силе к гремучему
студню, наиболее сильному из нитроглицериновых препаратов.
Взрыв произошел от взрывчатого вещества детонатора, помещенного в
детонаторской трубке снаряда, по-видимому, гремучей ртуги. Сам снаряд мог
быть значительных размеров для ручного снаряда и допускал наполнение зарядом
взрывчатого вещества в количестве 4-5 фунтов.
... Судя по расположению наиболее глубоких и обширных повреждений в
области передней поверхности туловища и на нижнем отделе верхних
конечностей, принимая во внимание расположение ожогов, следует полагать, что
в момент взрыва покойный был обращен ближе всего передней и нижней частью
туловища к снаряду, например, если он стоял у стола, на котором разорвался
снаряд.
Судя же по остаткам одежды на трупе, можно думать, что в момент взрыва
покойный был одет только в белье.
Взрыв, по-видимому, произошел у окна, и силою взрыва тело Мак-Куллоха
было брошено на противоположную капитальную стену и вверх, где имеются
обильные следы крови в виде мазков и брызг, отгуда, в силу тяжести, оно
упало на место, где было найдено. Смерть наступила моментально?"
Максимилиан Ильич Швейцер родился 2 октября 1881 года в Смоленске в
зажиточной купеческой семье. В 1889 году он поступил в смоленскую гимназию и
уже учеником седьмого класса принял участие в революционной работе.
По окончании курса гимназии он в 1897 году уехал в Москву, в
университет, где слушал лекции на естественном отделении
физико-математического факультета.
В 1899 году он был сослан по студенческому делу в Якутскую область, по
возвращении откуда отбывал надзор у родителей в Смоленске. В ссылке его
убеждения окончательно определились, и он тогда уже мечтал о поездке за
границу для изучения химии взрывчатых веществ. Тогда же он примкнул к партии
социалистов-революционеров.
В 1903 году он уехал за границу и вступил в боевую организацию, где и
работал до самой смерти.
Сохранилось характерное письмо его к матери из Сибири.
Родители его подали в 1902 году прошение о помиловании его. Он был,
конечно, против такого прошения и ответил на него официальным отказом от
всякого снисхождения, посланным им в департамент полиции.
Об отказе он и пишет в своем письме: "Мача, 14 сентября 1902 года".
Дорогая мама!
Сегодня получил твое письмо от 13 августа, и очень, очень мне было
больно читать его, больно было мне, во-первых, от того, что ты меня так
поняла, а во-вторых, и от того, что я доставляю тебе столько горя.
Напрасно ты думаешь, что я из-за холода позабыл тебя.
Наоборот, теперь я еще более почувствовал, как ты мне дорога.
Ни холода, ни многие годы не заставят меня позабыть тебя, но как бы я
тебя ни любил, как бы не был привязан к тебе, иначе я поступить не мог.
Я знал, что доставлю тебе своим поступком большое горе, и не недостаток
мужества, как ты пишешь, было то, что я не известил тебя прямо об этом, а
просто хотел, чтобы тебе сообщили это известие помягче.
Мне хотелось бы поговорить о наших Отношениях, дорогая мама. Ты и папа
меня горячо любите, хотите мне больше, чем кто-либо, добра. Я горячо люблю
вас и привязан, только не умею проявлять эту любовь так, как другие, я тоже
не хочу себе зла и желаю себе только хорошего.
Казалось бы, между нами не может быть никаких разногласий, но дело в
том, что добро-то мы понимаем различно. Вы выросли в одних условиях, я в
других.
Бы желаете мне хорошую жену, большое состояние, безмятежное семейное
счастье, положение в обществе. Что касается меня, то я чувствовал бы себя
несчастным от такой жизни. Я не мог бы прожить так и один год, и я добро
понимаю иначе, чем вы.
Вот почему между нами так часто проходят облака, вот почему мне так
часто приходится заставлять тебя страдать.
Мамочка, как ты не понимаешь, что то, что я делаю, доставляет мне
удовольствие. Это одно из условий счастья, и раз ты мне желаешь добра, ты не
должна горевать. Когда я послал прошение от 12 июля, у меня камень свалился
с сердца и я почувствовал сильное облегчение. И если бы, благодаря твоему
прошению о помиловании, меня вернули бы, в то время, как все мои товарищи
оставались бы здесь, я бы не мог смотреть в глаза ни одному честному
человеку и я почувствовал бы себя крайне несчастным. Не знаю, доставило ли
бы тебе, мама, такое мое положение удовлетворение.
Я не касаюсь здесь общих вопросов, побудивших меня подать это прошение.
Если, мама, я буду поступать во всем так, как ты лично хочешь, мне придется
ломать себя.
Будем же, мама, любить друг друга по-прежнему, и позволь мне, мама,
жить так, как я хочу.
Лишь при последнем условии я могу быть счастлив. И ведь этого ты
хочешь. Брось, мама, в сторону 3,5 года - срок небольшой, пролетит быстро. И
я вернусь к тебе таким же, как и раньше, только более старший и в разлуке
более оценивший твою любовь ко мне и тебе самой.
Этот же случай туг только крепче свяжет нас друг с другом.
До свидания, дорогая мама, целую тебя крепко. Твой горячо любящий тебя
М.Швейцер".

АФАНАСИЙ МАТЮШЕНКО -
БЫВШИЙ КОМАНДИР
БРОНЕНОСЦА "КНЯЗЬ ПОТЕМКИН-ТАВРИЧЕСКИЙ"

Борис Савинков вспоминал об Афанасии Матюшенко.
"В Женеве я познакомился с минно-машинным квартирмейстером Афанасием
Матюшенко, бывшим командиром революционного броненосца "Князь
Потемкин-Таврический".
Придя летом 1905 года с восставшим кораблем в румынский порт Констанцу
и убедившись, что его товарищи-матросы не будут выданы русским властям, он
поехал в Швейцарию, но не примкнул ни к одной из партий.
Впоследствии он определенно склонился в сторону анархизма. Гапон вел с
ним сложную интригу. Он хотел привлечь его в свой полумифический "Рабочий
Союз". На первых порах интрига эта имела успех.
Вскоре после моего приезда в Женеву Матюшенко зашел ко мне на дом. На
вид это был обыкновенный серый матрос, с обыкновенным серым скуластым лицом
и с простонародной речью.
Глядя на него, нельзя было поверить, что это он поднял восстание на
"Потемкине", застрелил собстенной рукой нескольких офицеров и сделал во
главе восставших матросов свой знаменитый поход в Черном море.
Придя ко мне, он с любовью заговорил о Гапоне:
- А батюшка-то вернулся.
- Вернулся?
- Да. Два месяца в Петербурге прожил, "Союз" устроил.
- Кто вам сказал?
- Да он и сказал.
Гапон сказал Матюшенко неправду. Я знал, что Гапон в Петербурге не был,
а, прожив в Финляндии дней десять, вернулся за границу, причем никакого
"Союза" не учредил, а ограничился свиданием с несколькими рабочими.
Я не сказал, однако, об этом Матюшенко. Он продолжал:
- Эсеры... Эсдеки... надоели мне эти споры, одно трепание языком. Да и
силы в вас настоящей нету. Вот у батюшки дела так дела...
- Какие же у него дела?
- А "Джон Крафтон"?
- Какой "Джон Крафтон"?
- Да корабль, что у Кеми взорвался.
- Ну?
- Так ведь батюшка его снарядил.
- Гапон?
- А то кто же? Он и водил, он и во время взрыва на корабле находился.
Едва-едва жив остался.
Гапон никакого отношения к экспедиции "Джона Крафтона" не имел.
Действительно, из денег, пожертвованных в Америке, часть должна была пойти
на гапоновский "Рабочий Союз", в виде оружия, но этим и ограничивалось
"участие" Гапона.
- Вы уверены в этом?
- Еще бы: сам батюшка говорил!
- Гапон говорил вам, что он был на корабле?
- Да, говорил: и я, говорит, в Ботническом море был. Едва спасся.
- Вы хорошо помните?
- Ну конечно.
Не оставалось сомнения, что Гапон не брезгует никакими средствами,
чтобы привлечь в свой "Союз" Матюшенко. Но я все-таки еще ничего не сказал
последнему. Насколько же скептически Матюшенко относился к революционным
партиям, видно из следующего его характерного письма к В.Г.С. из Бухареста:
"... Поймите, что вся полемика, которая ведется между партиями, страшно меня
возмутила. Я себе представить не могу, за что они грызутся, черт бы их
забрал. И рабочих ссорят между собой, и сами грызутся. Вы знаете мое
положение в Женеве, что я совершенно один. Все как будто любят и уважают, а
на самом деле видят во мне не товарища, а какую-то куклу, которая
механически танцевала и будет еще танцевать, когда ее заставят.
Иной говорит: вы мало читали Маркса, а другой говорит, нужно читать
Бебеля.
Для них непонятно, что каждый человек может мыслить так же сам, как и
Маркс. Сидя в Женеве, я бы окончательно погряз в этих ссорах. Там партии
ссорятся, чье дело на "Потемкине", а здесь люди сидят без работы и без
хлеба, и некому пособить.
Чудно: что сделали, то нужно, а кто сделал, те не нужны".
Он был, конечно, прав. За границей было много ненужных трений, и для
него, матроса, глубоко верящего в революцию, эмигрантские разговоры были
чужды и непонятны.
Гапон ловко пользовался этим настроением его. Несколько позже, когда
обнаружился обман Гапона, и Матюшенко, возмущенный, отдалился от него, я
как-то задал ему такой ВОПРОС:
- А скажите, Илья Петрович (так звали Матюшенко за границей), какое
вам дело до всяких этих споров?
- Да никакого, конечно.
- Так зачем вы слушаете их?
- А что же мне делать?
- Как что? Дело найдется.
Матюшенко исподлобья взглянул на меня:
- Какое дело?
- Террор, Илья Петрович.
- Террор? Террор - верно, настоящее дело. Это не языком трепать... Да
не для меня это.
- Почему? Он задумался.
- Массовый я человек, рабочий... Не могу я в одиночку. Что хотите, а
не могу.
Я, конечно, не убеждал его. Впоследствии он уехал в Америку, а еще
позже, летом 1907 года, был арестован в гор. Николаеве с бомбами. Его судили
военным судом и тогда же повесили."

МАРИЯ БЕНЕВСКАЯ

Еще один портрет из коллекции Савинкова - Мария Беневская.
"Мария Беневская, знакомая мне еще с детства, происходила из дворянской
семьи. Румяная, высокая, со светлыми волосами и смеющимися голубыми глазами,
она поражала своей жизнерадостностью и весельем. Но за этой беззаботной
внешностью скрывалась сосредоточенная и глубоко совестливая натура.
Именно ее, более чем кого-либо из нас, тревожил вопрос о моральном
оправдании террора. Верующая христианка, не расстававшаяся с Евангелием, она
каким-то неведомым и сложным путем пришла к утверждению насилия и к
необходимости логичного участия в терроре.
Ее взгляды были ярко окрашены ее религиозным сознанием, и ее личная
жизнь, отношение к товарищам по организации носили тот же характер
христианской незлобности и деятельной любви. В узком смысле террористической
практики она сделала очень мало, но в нашу жизнь она внесла струю светлой
радости, а для немногих - и мучительных моральных запросов.
Однажды в Гельсингфорсе я поставил ей обычный вопрос-.
- Почему вы идете в террор?
Она не сразу ответила мне. Я увидел, как ее голубые глаза стали
наполняться слезами. Она молча подошла к столу и открыла Евангелие.
- Почему я иду в террор? Вам неясно? "Иже бо аще хочет душу свою
спасти, погубит ю, а иже погубит душу свою мене ради, сей спасет ю".
Она помолчала еще.
- Вы понимаете, не жизнь погубит, а душу..."

(Савинков Б. Воспоминания террориста. М., 1991).

ВЫСТРЕЛЫ, КОТОРЫЕ РАЗВЯЗАЛИ ПЕРВУЮ МИРОВУЮ ВОЙНУ

Гаврило Принсип родился в 1895 году в сельской местности близ границы
Боснии и Далмации. Это был голубоглазый молодой человек с черными как смоль
волосами, весьма образованный для своего возраста.
Принсип был способным студентом, хорошо знал сербохорватскую
литературу, но голова юноши была забита множеством цитат из анархистских
прокламаций. Как и многие его сверстники, увлеченные революционной
деятельностью, Гаврило Принсип не употреблял алкоголя и не интересовался
девушками.
Всю свою энергию молодой патриот отдавал борьбе за свободу любимой
Боснии, за ее независимость от империи Габсбургов. Уверенный в том, что
действует во имя и на благо народа, убийца наследника австрийского престола
не предугадал, что его выстрелы отзовутся эхом Первой мировой войны.
В 1914 году Европа истыпывала политическую нестабильность, и наиболее
остро это проявлялось на Балканах. Босния, насильно присоединенная к некогда
могущественной Автро-Венгрии, требовала автономии, а соседняя Сербия изо
всех сил пыталась отстоять свою хрупкую независимость.
Десятилетиями императору Францу-Иосифу удавалось сохранять мнимое
благополучие в его огромной развивающейся империи, сталкивая лбами
соперничающие между собой регионы. Однако в 1914 году престарелому
императору было уже 84 года, и большая часть его полномочий была передана
наследному эрцгерцогу Францу Фердинанду.
Эрцгерцог считался генеральным инспектором вооруженных сил империи и
именно в этом качестве посетил столицу Боснии город Сараево - в 1914 году.
Путешествуя по Балканам, Франц Фердинанд не мог не ощущать враждебного
отношения к своей персоне со стороны местного населения и должен был
понимать рискованность такой поездки.
Ходили слухи о планируемом убийстве. О них узнал даже Иован Иованович,
сербский министр в Вене. Иованович предупредил эрцгерцога о грозившей ему
опасности, но гот отмахнулся, и 24 июня вместе со своей супругой, графиней
Софией, отправился на юг.
В Сараево группа молодых людей, задумавших убить эрцгерцога,
заканчивала последние приготовления. Лидером заговорщиков был 19-летний
студент Гаврило Принсип, его сообщниками - 18-летние Неделько Кабринович и
Триф-ко Грабец.
Еще весной 1914 года, когда все трое учились в Белграде, им стало
известно о предполагаемом приезде эрцгерцога в Сараево. Заговорщики обсудили
план убийства и с этой целью вступили в сербское тайное общество "Жизнь или
смерть", возглавляемое полковником Драгутином Димитри-евичем, известным как
полковник Апис.
Террористы снабдили их револьверами, боеприпасами, бомбами и
организовали безопасный переход через границу Сербии в Боснию. Принсипа и
его сообщников познакомили с другой террористической группой, куда входили
молодой преподаватель Данило Илич и студент Цветко Попович.
Эрцгерцог и его свита провели ночь на 28 июня 1914 года в отеле
"Босния" в Илидце, в полусотне километров юго-западнее Сараево. В
соответствии с программой высокий гость должен был присутствовать на приеме
в городской ратуше, а затем планировалась поездка по городу для осмотра его
достопримечательностей.
Утром вереница автомобилей медленно катила по набережной реки Милячка.
Толпы народа приветствовали высоких гостей, размахивая австрийскими флагами.
Один из зрителей, а это был Неделько Кабринович, попросил полицейского
показать автомобиль эрцгерцога. Не успел полицейский ответить, как увидел
летящую в автомобиль гранату.
Водитель успел нажать на педаль газа, граната отскочила от брезентового
верха кабины и разорвалась под колесами второго автомобиля.Кабринович
бросился в реку, но его вытащили и арестовали.
Эрцгерцог не придал особого значения этому инциденту и настоял на
продолжении намеченной программы. После обеда в городской ратуше вереница
автомобилей двинулась по набережной в обратном направлении.
Где-то на середине пути водитель переднего автомобиля сбился с пути и
повернул направо, на улицу Франца-Иосифа.
Кто-то из группы сопровождения приказал водителю затормозить. Кортеж на
малой скорости задним ходом попытался выбраться из пробки. Автомобиль
эрцгерцога остановился напротив гастрономического магазина "Мориц Шиллер
деликатессен", где как раз в этот момент случайно оказался Гаврило Принсип.
Террорист выхватил револьвер и дважды выстрелил в эрцгерцога.
Первая пуля поразила графиню Софию, вторая застряла в позвоночнике ее
мужа. Он еще успел повернуться к жене со словами: "София, София, не умирай.
Останься жить для наших детей..." Но через несколько минут оба скончались.
К суду было привлечено 25 человек, и среди них - Илич, Грабец и
Попович. Судебное заседание длилось неделю, после чего был объявлен
приговор. Илич, признанный руководителем заговорщиков, приговаривался к
смертной казни; Принсип, Кабринович и Грабец - . к двадцати годам каторжных
работ, Попович - к тридцатилетнему заключению.
Для большинства осужденных это означало медленную смерть.
Так и случилось. Кабринович и Грабец умерли от туберкулеза и недоедания
через два года. Принсип, который произвел смертельные выстрелы, дожил до
1918 года. И только Поповичу удалось отсидеть срок и выйти на свободу уже
пожилым человеком.

(Преступления века. Популярная Энциклопедия. Авт.-сост. А.Холл.Мн.:
"Интер-Дайджест", 1995).

ИЗ ТЕРРОРИСТОВ - В ЧЕКИСТЫ

Левые эсеры были единственной партией, с которой большевики разделили
после октябрьского переворота власть и создали правительственную коалицию.
Ленин отмечал "громадную преданность революции, обнаруженную целым рядом
членов этой партии, которые проявляли всегда очень много инициативы и
энергии".
К июню 1918 года в отношениях между партиями большевиков и левых эсеров
назрел кризис.
В мае 1918 года Советским правительством были приняты законы о
продовольственной диктатуре и комитетах бедноты.
Народному комиссариату продовольствия, который возглавлял АДЦюрюпа
предоставлялись чрезвычайные полномочия для закупки хлеба у крестьян.
Изъятием хлеба у крестьян занимались "продовольственные отряды", созданные
из городских рабочих.
В стране был голод. Большевики стремились справиться с
продовольственным кризисом за счет крестьян. Хлеб закупался по "твердым"
ценам. Непопулярные методы, использованные большевиками в деревне,
отозвались эхом крестьянских восстаний.
Сельские Советы были разогнаны, вместо них насаждались комбеды. Комбеды
стали опорными пунктами диктатуры пролетариата в деревне. Комитеты
крестьянской бедноты занимались учетом и распределением хлеба,
сельскохозяйственных орудий, отнятых совместно с продовольственными отрядами
у зажиточных крестьян.
Левые эсеры не поддерживали репрессивных мер, проводимых большевиками в
деревне. Левые эсеры выступали за гибкую политику цен на
сельскохозяйственные продукты. Влияние партии левых эсеров росло. Эта партия
могла бороться за голоса избирателей, оппонировать большевикам во ВЦИК и на
съездах Советов.
Выступая на пятом съезде Советов Ленин заявил: "Тысячу раз будет неправ
тот, тысячу раз ошибается тот, кто позволит себе хоть на минуту увлечься
чужими словами и сказать, что это борьба с крестьянством, как говорят иногда
неосторожные или невдумчивые из левых эсеров. Нет, это борьба с ничтожным
меньшинством деревенских кулаков".
Левые эсеры выступали против заключения мира с Германией.
Весной 1918 года в знак протеста против подписания Брестского мира
левые эсеры вышли из состава Советского правительства.
С целью срыва заключения сепаратного мира с Германией ЦК левых эсеров
вынес свое решение - смертный приговор немецкому послу графу Вильгельму
Мирбаху..
Убийца Мирбаха Блюмкин писал перед совершением террористического акта
письмо: "Я, прежде всего, противник сепаратного мира с Германией, и думаю,
мы должны сорвать этот постыдный для России мир каким бы то ни было
способом, вплоть до единоличного акта, на который я решился".
"6 июля около 3-х часов дня левые эсеры - сотрудники ВЧК - Блюмкин и
Андреев с документами, подписанными председателем ВЧК Дзержинским, проникли
в здание немецкого посольства и убили немецкого посла Мирбаха.
6 июля Блюмкин пошел к Лацису и взял у него дело Мирбаха - на время,
сделать несколько выписок Затем - в канцелярию, где секретарь привычно
выдала ему бланк комиссии. В своем кабинете Блюмкин сел на "ундервуд" и
отбил следующий текст: "Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с
контрреволюцией уполномочивает ее члена, Николая Андреева войти
непосредственно в переговоры с господином германским послом в России графом
Вильгельмом Мирбахом но делу, имеющему непосредственное отношение к самому
господину германскому послу"..
Подпись секретаря ВЧК Ксенофонтова подделал сам Блюмкин, подпись
Дзержинского - Прошьян, который исполнял в подготовке акции роль, так
сказать, технического директора. Печать к "мандату" приложил Вячеслав
Александрович, заместитель Дзержинского. Он же черкнул записку в гараж с
приказом предоставить в распоряжение Блюмки-на автомобиль: только после
этого Блюмкин сообщил ему о потаенном смысле этих приготовлений.
Сев в автомобиль, Блюмкин отправился к себе в гостиницу "Элит", где
переоделся, и двинулся к Прошьяну, проживавшему в первом доме Советов; у
Прошьяна его дожидался Андреев. Дать последние указания, вручить Блюмкину
бомбу и револьверы было делом нескольких минут.
... Около четырнадцати часов два молодых человека с одинаковыми
портфелями вышли из подъезда первого дома Советов и уселись в машину. Кроме
шофера, полагавшего, что предстоит обычное задание, в ней находился так и
оставшийся безымянным черноморский матрос из отряда Попова. Вооруженный
бомбой, он понимающе кивнул двум террористам. Блюмкин наклонился к шоферу и
твердым голосом приказал: "Вот вам кольт и патроны, езжайте тихо, у дома,
где остановимся, не прекращайте все время работы мотора; если услышите
выстрел, шум, будьте спокойны".
Привыкший ничему не удивляться, шофер молчаливо повиновался.
Машина, несущая смерть, тронулась.
Через 16 минут молодые люди стояли у двери посольства.
На знак вышел немец-швейцар. Блюмкин долго объяснялся с ним на плохом
немецком языке. Наконец, понял, что господа обедают.
Их усадили на диванчик и попросили подождать.
Вскоре к ним вышел советник посольства граф Бассевитц.
Ознакомившись с мандатами, он поклонился и ушел. Почти сейчас же вслед
за ним появились старший советник Рицлер и переводчик Мюллер.
- Вы от Дзержинского?
- Да.
- Пожалуйста.
Гостей провели в гостиную и усадили в кресла. Ссылаясь на текст
мандата, Блюмкин настаивал на личном свидании с графом Мирбахом. После
небольшой дискуссии доктор Рицлер направился на второй этаж - в кабинет
посла.
Разговор с графом Мирбахом длился не более 5 минут и до того момента,
пока доктор Рицлер не предложил прекратить переговоры с тем, чтобы дать
письменный ответ через заместителя наркоминдел Карахана.
Николай Андреев, до сих пор не принимавший участия в разговоре,
спросил: "Наверное, господа желают знать, какие меры будут приняты по делу
Роберта Мирбаха" (незадолго до этого арестованного родственника посла).
Очевидно, это был сигнал к открытию боевых действий, ибо тотчас Блюмкин со
словами: "Это я вам сейчас покажу" опустил руку в портфель, выхватил
револьвер и выстрелил сначала в Мирбаха, затем в Мюллера и Рицлера.
Далее показания участников и свидетелей драмы расходятся: Блюмкин. Они
упали. Я прошел в зал.
Мюллер. Мы были так поражены, что остались сидеть в креслах.
Блюмкин. В это время Мирбах встал, и, согнувшись направился в зал, за
мной. Подойдя к нему вплотную, Андреев на пороге, соединяющем комнаты,
бросил себе и ему под ноги бомбу.
Она не взорвалась.
Рицлер. Граф Мирбах вскочил, бросился в большой зал, куда за ним
последовал спутник делегата (Блюмкина), между тем как тот под прикрытием
мебели продолжал стрелять в нас, а потом кинулся за графом.
Блюмкин. Тогда Андреев толкнул Мирбаха в угол (тот упал) и стал
извлекать револьвер... Я поднял лежавшую бомбу и с сильным разбегом швырнул
ее. Теперь она взорвалась необычайно сильно. Меня швырнуло к окнам, которые
были вырваны взрывом.
Мюллер. Последовал взрыв первой бомбы, брошенной в зал со стороны
окон... Оглушительный грохот раздался в вследствие падения штукатурки стен и
осколков разгромленных оконных стекол.
Вероятно, отчасти вследствие давления воздуха, отчасти инстинктивно
доктор Рицлер и я бросились на пол. После нескольких секунд мы бросились в
зал, где граф Мирбах, обливаясь кровью из головной раны, лежал на полу, в
некотором отдалении от него лежала невзорвавшаяся бомба.
Блюмкин. Я увидел, что Андреев бросился в окно. Механически и
инстинктивно подчиняясь ему, его действию, я бросился за ним. Когда прыгнул,
сломал ногу. Андреев уже был на той стороне ограды, на улице садился в
автомобиль. Едва я стал карабкаться по ограде, как из окна начали стрелять.
Меня ранило в ногу, но все-таки я перелез через ограду, бросился на
панель и дополз до автомобиля.
Мюллер. Выбежавшие из дверей подъезда слуги крикнули страже стрелять,
по последняя стала стрелять слишком поздно и этим дала возможность скрыться
безнаказанно убийцам.
Б.Бажанов, бежавший на Запад секретарь Сталина, полагает (ссылаясь на
рассказ Биргера, двоюродного брата Блюмкина), что дело было вовсе не так:
"Когда Блюмкин бросил бомбу и с чрезвычайной поспешностью бросился в окно,
причем повис штанами на железной ограде в очень некомфортабельной позиции,
сопровождающий его матросик не спеша ухлопал Мирбаха, снял Блюмкина с
решетки, погрузил в грузовик и увез".

(Иванов А. Неизвестный Дзержинский. Мн., 1994).

Совершив террористический акт, эсеры скрылись в особняке в
Трехсвятательском переулке, у Покровских ворот, где размещался штаб одного
из отрядов ВЧК, которым командовал Попов.
Председатель ВЧК Дзержинский прибыл в отряд Попова, чтобы арестовать
террористов, но был сам арестован вместе с сопровождающими его чекистами.
Вслед за арестом председателя ВЧК эсеры арестовали председателя
Моссовета Смилдовича, захватили здание ВЧК на Лубянке Пи арестовали
находившихся там чекистов-большевиков. Сделать это было нетрудно - охрану
здания нес отряд чекистов-эсеров.
Из членов коллегии ВЧК удалось захватить только Лациса, все остальные
находились в Большом театре на Пятом съезде Советов.
Пока шел съезд, левые эсеры захватили Главный почтамт и разослали по
всей стране телеграммы о захвате власти, дали несколько орудийных выстрелов
по Кремлю и отправили делегацию на съезд.
Узнав об аресте Дзержинского, Ленин заявил, что если хоть один волос
упадет с его головы, то левые эсеры заплатят за это "тысячью своих голов".
Немедленно была арестована вся левоэсеровская фракция съезда вместе с ее
лидером - Марией Спиридоновой. В районах Москвы были мобилизованы
большевистские рабочие отряды.
Мятеж левых эсеров был ликвидирован 7 июля 1918 года.
Секретарь Сталина не зря обращался в своих мемуарах к личности
Блюмкина, ведь Блюмкин был именно тем человеком, которому было поручено
убить бежавшего Бажанова в Париже.
Бажанов мог бы насчитать множество случаев, когда его жизнь
подвергалась опасности, но о которых нельзя было с полной уверенностью
сказать, что они были подстроены ОГПУ. Наряду с этим, он насчитывал с
десяток настоящих покушений, например, попытку подстроить автомобильную
аварию или нападение какого-то испанского анархиста, вооруженного ножом.
Другие явные попытки разделаться с Бажановым были задуманы более тонко.
Так, на него однажды натравили темпераментного и ревнивого мужа некой
дамы, с которой Бажанов якобы находился в связи.
Дело по чистой случайности не кончилось убийством... Как-то Сталин
направлял во Францию одного из самых известных чекистов-убийц - Якова
Блюмкина. Любопытно, что Бажанов, еще, на одном из первых допросов
охарактеризовал этого человека как самого опасного террориста международного
масштаба. История Блюмкина, его возвышения и падения - наглядный пример,
характеризующий кровавую и предательскую сущность большевизма.
Карьера Блюмкина началась в 1917 году. Он сделался тогда членом партии
левых эсеров, слившейся вскоре с большевиками и показавшей себя во многом
даже более фанатичной, что они. Этот альянс с большевиками распался в 1918
году в связи с заключением Брест-Литовского мира. Левые эсеры осудили
Брест-Литовск как небывалое предательство дела революции и решили, что их
партии пришло время взять власть в свои руки, свергнув большевиков. Сигналом
к восстанию должно было стать убийство немецкого посла в Москве - графа
Мирбаха. Эта акция была поручена Блюм-кину.
Хотя фактически убийство совершал никому не известный матрос, убийцей
посла Мирбаха считается Яков Блюмкин, что и зафиксировано в "анналах
истории". Вначале этот подвиг не принес Блюмкину никаких лавров, скорее
напротив. Мятеж эсеров был подавлен. Блюмкина объявили вне закона, впрочем,
вскоре, спасая свою жизнь, он решил помириться с победителями-большевиками.
В Москве его провели через процедуру показного суда и вынесли за убийство
Мирбаха предельно мягкий приговор.
Осенью 1919 года Блюмкин снова был уже на свободе и действовал вдали от
Москвы - в северной части Персии, на этот раз в качестве советника при
коммунистическом бандите Качук-хане.
С 1923 года он опять становится исполнителем "особых заданий" -
террористом иностранного отдела ОГПУ. На первом этапе своей экзотической
карьеры Блюмкин изменил внешность, отрастив бороду и усы. Теперь ему было
поручено наладить подрывную деятельность ОГПУ на Среднем Востоке, с базой в
Палестине, Под новым псевдонимом - Моисей Гурфинкель - Блюмкин организовал
тут нелегальную штаб-квартиру под видом прачечной, открытой в Яффе. Отсюда
Блюмкина отозвали в Москву, чтобы послать командовать отрядом головорезов
ОГПУ в Закавказье: необходимо было срочно подавить восстание, вспыхнувшее в
Грузии.
После кровавой расправы с восстанием Блюмкин был с аналогичным заданием
переброшен в Монголию.
Именно этот профессиональный убийца и был послан во Францию, чтобы
ликвидировать, наконец, Бажанова. Это ему не удалось, но Сталин не признавал
подобных провалов, и, должно быть, в Кремле было доложено, что все в
порядке. Чтобы деморализовать подпольную оппозицию внутри странны и напугать
тех, кто мог бы последовать примеру Бажанова, чекисты распространили слух,
что Блюмкин покончил с Бажановым. Этот слух оказался очень живучим; даже
много лет спустя Солженицын в "Архипелаге ГУЛАГ" пишет о Блюмкине: "Его
держали, видимо, для ответственных мокрых дел. Как-то, на рубеже 30-х годов,
он ездил в Париж тайно убить Бажанова (сбежавшего сотрудника секретариата
Сталина) - и успешно сбросил того с поезда ночью". Инцидент с поездом
действительно имел место, но и это покушение на жизнь Бажанова провалилось.
Бажанов так никогда и не столкнулся лицом к лицу с Блюмкиным, но ему удалось
выяснить, что Блюмкин завербовал в Париже человека, лично заинтересованного
в ликвидации беглеца. Этим человеком был Максимов, благополучно доставленный
Бажановым на Запад и живший здесь под новым фальшивым именем. Теперь, пробыв
в Париже всего год или два,
Максимов снова начал служить ОГПУ. Он был, кстати, двоюродным братом
Блюмкина.
Бажанов ничуть не удивился, узнав о вероломстве Максимова. Он всегда
считал, что Максимов продажен, как почти все представители его профессии.
Приходилось учитывать и то обстоятельство, что, не обладая ни умом, ни
обаянием, ни писательскими или какими-нибудь иными способностями, Максимов
чувствовал себя с Париже одиноким и никому не нужным. А тут вдруг о нем
вспомнили, он снова понадобился родному ОГПУ и мог рассчитывать на прощение,
если окажется на высоте порученного задания.
Не приходится удивляться и тому, что, со своей стороны, Бажанов испытал
известное удовлетворение, узнав о печальном конце Якова Блюмкина, а затем
Максимова. Рассказом о судьбе этих двух гэпэушников мы и закончим наше
повествование о Бажанове.
20 января 1929 года главному сопернику Сталина Льву Троцкому, который
уже год как жил в ссылке в Алма-Ате, было приказано вместе с семьей покинуть
пределы Советского Союза.
Он направляется в Турцию. Турецкие власти предоставили в его
распоряжение захолустную виллу в Бююк-Ада, на Принцевых островах (в
Мраморном море), до которых можно было добраться только пароходом.
Но избавиться от влияния Троцкого было значительно труднее, чем удалить
его лично. Он продолжал оставаться центром притяжения для многих коммунистов
вплоть до самой смерти, последовавшей десятилетие спустя (и даже после
смерти). Из всех стран мира в Бююк-Ада прибывали люди с одной только целью -
повидаться с Троцким. Среди таких гостей оказался и Яков Блюмкин, который в
то время был руководителем агентуры ОГПУ в Стамбуле.
Напомним, что Блюмкин начал свою революционную карьеру как левый эсер и
какое-то время находился в оппозиции к большевикам. Возможно, в нем снова
вспыхнул давний политический идеализм, и ему по-прежнему, как в годы юности,
импонировал фанатик революции Троцкий. Может быть, была тут и какая-нибудь
иная причина, но, во всяком случае, Блюмкин согласился доставить Троцкому
секретное послание из Советской России, написанное сторонниками изгнанного
деятеля.
Летом 1929 года он вернулся в Москву. Его уже подозревали в симпатиях к
Троцкому, однако день массовой кровавой расправы с троцкистами еще на
наступил. Ветерана революции, да к тому же находящегося на блестящем счету в
ОГПУ, нельзя было арестовать просто так, на основании слухов. Его шеф Ягода
решил добыть необходимые доказательства. Зная слабость Блюмкина к
прекрасному полу, он предложил Лизе Горской, одной из самых неотразимых
женщин-агентов ОГПУ, вступить в связь с Блюмкиным и попытаться выведать у
него секретные данные.
Можно предположить, что Лиза "обслуживала" не только Блюмкина, но и их
общего шефа Ягоду. Как бы там ни было, Блюмкин не только откровенно
рассказал ей все подробности своего путешествия на Принцевы острова, но и
пытался завербовать ее в сторонники Троцкого. Так Ягода получил
подтверждение, которого ему недоставало. Где-то в конце августа или в начале
сентября 1929 года он нанес удар: в одно прекрасное утро оперативники ОГПУ
подъехали к московской квартире Блюмкина точно в тот момент, когда он вместе
с Лизой отъезжал из дома, направляясь на вокзал - выполнять очередное
служебное задание. Последо-
вала короткая погоня по московским улицам, выстрелы - и Блюмкин сдался.
Якову Блюмкину было всего тридцать лет. Бывшие коллеги расстреляли его
в подвале московской тюрьмы.

(Брук-Шеперд Гордон. Судьба советских перебежчиков. Иностранная
литература, N 6, 1990)