Керам К. Боги, гробницы и ученые

ОГЛАВЛЕНИЕ

КНИГА СТУПЕНЕЙ

Глава 32. ДОРОГА К КОЛОДЦУ

Над джунглями взошла полная луна. В сопровождении одного только
проводника по созданному некогда майя Новому царству, которое после
появления здесь испанцев тоже успело прийти в упадок, ехал американский
исследователь Эдвард Герберт Томпсон. С того времени, как майя покинули свои
города и отправились на север, прошло полторы тысячи лет. Томпсон искал
Чичен-Ицу - город, который был якобы самым большим и самым красивым, самым
могущественным и прекрасным из всех городов майя. И люди и кони были
утомлены: им пришлось преодолеть немало препятствий. Томпсон свесил от
усталости голову на грудь; при каждом толчке его швыряло из стороны в
сторону. Внезапно проводник окликнул его. Он вздрогнул, поднял голову - и
увидел сказочный мир.
Над темными вершинами деревьев был виден высокий крутой холм, а на его
вершине стоял залитый холодным серебряным светом луны храм. В ночном
безмолвии возвышался он над кронами деревьев, словно Парфенон некоего
индейского Акрополя. Чем ближе Томпсон к нему подъезжал, тем храм, казалось,
становился все больше. Наконец проводник индеец спрыгнул с коня, расседлал
его и принялся стелить одеяла, готовясь ко сну.
Томпсон, словно завороженный, не мог отвести от храма глаз; он сошел с
коня и пошел вперед. Крутая лестница, заросшая травой и кустарником, кое-где
разрушенная, вела от подножия холма к храму. Томпсон был знаком по рисункам
с египетскими пирамидами и представлял себе их назначение. Но эта пирамида,
сооруженная индейцами-майя, не была гробницей, как сооружения Гизэ. Внешне
она напоминала зиккураты, но еще более, чем вавилонские башни, она казалась
лишь помостом, каменным основанием для гигантской лестницы, которая вела все
выше и выше - к богу, к солнцу, к луне.
Томпсон начал взбираться по этой лестнице. Его внимание привлекли
богатые скульптурные украшения, рельефы. Поднявшись наверх, почти на
тридцать метров над джунглями, он осмотрелся кругом и тогда увидел одно,
другое, третье... по меньшей мере дюжину разбросанных в джунглях, еле
заметных за деревьями и кустами сооружений; их присутствие выдавали лишь
блики лунного света. Это и была Чичен-Ица. Созданная, вероятно, в начале
переселения как далекий форт, она превратилась затем в блистательную
столицу, в центр Нового царства.
В последующие дни Томпсон еще не раз возвращался к этому месту.
"Однажды утром я стоял на крыше храма, как раз в тот момент, когда первые
лучи солнца окрасили в розовый цвет далекий горизонт. Утренняя тишина
казалась таинственной. Ночные шумы умолкли, а утренние еще не родились. Небо
и земля, казалось, чего-то ожидали, затаив дыхание. Затем, сияя и пылая,
выкатилось большое круглое солнце, и в тот же миг все кругом запело,
зашумело, защебетало. Птицы в ветвях и насекомые на земле затянули общее "Те
Deum". Сама природа научила первобытного человека поклоняться солнцу, и еще
до сих пор человек в глубине сердца следует этому древнему почитанию".
Томпсон стоял как зачарованный; джунгли исчезли - перед ним лежали
широкие просторы; он видел приближающиеся шествия, слышал музыку; из
роскошных дворцов доносился гул веселья, в храмах шло богослужение. Он
пытался разглядеть что-то там вдали, в глубине, и вдруг взгляд его
остановился: если до этого момента Томпсон был весь во власти волшебства, то
теперь пелена фантазии и видений прошлого внезапно исчезла. Исследователь
вдруг понял, в чем была его задача, ибо там, впереди, вилась едва заметная в
предутренней дымке тропинка, которая, вероятно, вела к Священному колодцу -
самой жгучей тайне Чичен-Ицы.

Этой последней части нашей книги, которая посвящена археологическим
открытиям в Мексике и Юкатане, пока не хватало одного: человека того же
склада, как Шлиман, Лэйярд, Питри. В то же время, если не считать первой
поездки Джонса Л. Стефенса, ей не хватало сочетания исследования и
приключений, научных успехов и кладоискательства, не хватало того
романтического звучания, которое родится лишь тогда, когда заступ, воткнутый
в землю из страсти к науке, внезапно натыкается на золото.
Эдвард Герберт Томпсон был Шлиманом Юкатана: он отправился в Чичен-Ицу,
поверив одной книге, к которой никто не относился всерьез, и оказался прав,
так же как некогда Шлиман, уверовавший в "Илиаду" и "Одиссею". В свое время
Лэйярд отправился навстречу своему первому открытию в шестьюдесятью фунтами
в кармане и всего лишь с одним проводником; таким же бедняком отправился в
джунгли и Томпсон. А когда он столкнулся с трудностями, перед которыми
капитулировал бы любой другой человек, он проявил упорство и настойчивость,
достойные Питри.
Мы, кажется, уже упоминали о том, что в свое время, когда весь мир
взбудоражили первые открытия Стефенса, была выдвинута гипотеза, будто майя
являются потомками того исчезнувшего народа, который населял затонувшую
Атлантиду.
Первой работой Томпсона, в ту пору еще начинающего археолога, была
опубликованная им в 1879 году в одном из научно-популярных журналов статья,
в которой он защищал эту рискованную концепцию. Но интерес к этой узкой
проблеме - проблеме происхождения майя - был оттеснен в его сознании на
задний план, когда в 1885 году он, самый молодой, двадцатипятилетний консул
США (который же по счету консул в роли археолога!), отправился на Юкатан. Он
получил здесь возможность заняться не столько теориями, сколько
исследованиями самих памятников; однако теперь уже он не искал доказательств
той гипотезы, которую однажды пытался защищать. Его вела здесь та же вера,
что вела в свое время Шлимана, не сомневавшегося в правоте Гомера, - вера в
слова Диэго де Ланды. В книге епископа он впервые прочитал о "сеноте",
Священном колодце Чичен-Ицы. Во время засухи, утверждал де Ланда,
основываясь на древних сообщениях, по широкой улице, ведущей к колодцу,
двигалась процессия жрецов, а за ними - толпы народа; они вели с собой
жертвы, которые должны были умиротворить бога дождя: юных девушек. После
торжественной церемонии этих девушек бросали в колодец, такой глубокий, что
никогда ни одна из жертв не выплывала на поверхность.
В песнях почти всех народов путь девушки к колодцу всегда связан с
радостным утверждением жизни. Путь юной девушки майя к Священному колодцу
был всегда дорогой в небытие. Они шли по этому пути в самых лучших своих
одеждах и украшениях; потом раздавался приглушенный крик - и они исчезали в
затянутой тиной воде.
Что еще сообщал Диэго де Ланда? Он писал о том, что у майя был обычай
бросать в колодец вслед за жертвами богатые дары - утварь, украшения,
золото: "Если в эту страну попадало золото, большую его часть должен был
получить этот колодец". В отличие от всех остальных ученых, которые видели
здесь лишь романтические красоты древнего предания, Эдвард Томпсон понял эти
слова буквально - он поверил Диэго де Ланде и готов был доказать, что вера
его вполне обоснованна. Поэтому, когда он увидел с вершины пирамиды
тропинку, он предположил, что она ведет к колодцу; в то же время он не
подозревал, с какими трудностями ему здесь предстоит столкнуться.
К тому времени, когда много лет спустя Томпсон вновь очутился возле
колодца, он был уже знатоком джунглей, исследовавшим весь Юкатан с севера до
юга, вполне подготовленным к раскрытию тайны, но в те первые мгновения он
был действительно очень похож на Шлимана. Его окружали великолепные
сооружения, которые ожидали своих исследователей, их изучение -
увлекательнейшая задача для любого археолога; он же обратился к колодцу, к
темной дыре, наполненной илом, камнями и скопившейся за многие столетия
грязью. Если даже сообщение Диэго де Ланда соответствовало фактам, были ли
хоть какие-нибудь шансы разыскать в этой илистой, заросшей тиной дыре
остатки тех украшений, которые жрецы швыряли вслед за своими жертвами? Каким
образом вообще следовало проводить исследование этого колодца? Ответ
Томпсона звучал авантюристично: "Нырять!"
Возвратившись в связи с одним научным конгрессом в США, он принялся
направо и налево занимать деньги. Ему охотно ссужали их, хотя все, кому он
рассказывал о своих планах, принимали его за сумасшедшего. "Никто, -
говорили ему, - не может рассчитывать остаться невредимым, опустившись на
дно этого колодца. Если уж ты решил покончить с собой, то почему бы тебе не
выбрать другой, более подходящий способ?"
Но Томпсон уже давно взвесил все "за" и "против", и его ничто не могло
поколебать.
"Следующим моим шагом явилась поездка в Бостон, где я занялся изучением
техники водолазного дела. Моим учителем был капитан Эфраим Никкерсон из Лонг
Уорфа, который еще за двадцать лет до этого ушел в отставку. Под его умелым
и терпеливым руководством я в течение короткого срока превратился во вполне
сносного, но отнюдь не первоклассного, как я смог в этом вскоре убедиться,
водолаза. Затем я позаботился о приобретении подходящего для моих целей
землечерпального снаряда с лебедкой, полиспастом и рычагом длиной тридцать
футов. Все это было запаковано в ящики и подготовлено в отправке".
Вскоре Томпсон вновь очутился возле колодца. Наибольшее расстояние от
одного края колодца до другого равнялось примерно шестидесяти метрам. С
помощью лота он установил, что ил находится примерно на глубине 25 метров. А
затем он стал бросать в колодец специально изготовленные деревянные чурбаки,
которым была придана форма человеческой фигуры, стараясь проделывать это так
же, как, по его предположениям, это делали в свое время жрецы, когда бросали
в колодец девушек - невест отвратительного бога. Цель эсперимента была
простой: он хотел максимально точно определить место своих поисков. После
этого он пустил в ход землечерпалку.
"Я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь мог себе представить то напряжение,
которое я испытал, когда стальной ковш землечерпалки... ринулся вперед, на
какую-то долю секунды неподвижно повис над серединой колодца, а затем
скользнул вниз и исчез в спокойной воде. Прошло две-три минуты - надо же
было дать стальным зубьям вгрызться в грунт, - а затем рабочие склонились
над лебедкой, и под их темной, коричневой кожей, словно ртуть, заиграли
мускулы;
стальной кабель натянулся как струна под тяжестью поднимаемой кверху
ноши.
Вода, спокойная до этого, словно зеркало из красного обсидиана, начал
клокотать и кипеть, - ковш медленно, но неуклонно поднимался к краю колодца,
и между его стиснутыми в мертвой хватке зубьями стекали прозрачные капли.
Повернувшись вокруг рычага, он выложил на покрытую досками платформу свою
ношу - темно-коричневую массу из гнилых деревьев, прелой листвы, поломанных
ветвей и т. п. Потом он отпрянул назад и вновь замер. Один раз ковш притащил
в своих стальных зубах ствол дерева, который на вид сохранился так хорошо,
будто его только вчера свалило бурей в колодец - было это в субботу, а в
понедельник на том месте, где он лежал, можно было увидеть лишь несколько
волокон и темное пятно, похожее на пятно от древнего уксуса, - все, что от
него осталось. В другой раз ковш принес скелет ягуара и кости серны - немое
свидетельство разыгравшейся здесь трагедии джунглей".
День за днем происходило одно и то же: ковш возвращался назад,
наполненный грязью и илом, камнями и ветвями, среди которых иногда
встречались и кости того или иного животного. Гонимые жаждой, эти животные,
вероятно, во время засухи пытались добраться до воды, запах которой
доносился до них, и находили здесь свою гибель. Припекало солнце, из колодца
несло сыростью; запах прелости поднимался также над кучами ила, которые все
выше и выше громоздились у края колодца.
"Так продолжалось день за днем. Неужели, - спрашивал я себя, - я ввел в
расходы всех своих приятелей, выдержал все нападки, перенес все насмешки
лишь для того, чтобы доказать то, с чем давно примирились многие, а именно:
все эти предания не более чем старые сказки?"
Однако настал день, когда в руках Томпсона, ворошившего очередную
партию поднятого со дна ила, очутились два странных желтовато-белых комочка
смолы. Он понюхал их и даже попробовал на вкус. Затем, руководствуясь
счастливой мыслью, внезапно пришедшей ему в голову, Томпсон поднес один из
комочков к огню... вокруг распространился дурманящий запах. Теперь все стало
ясно:
он выудил благовония, душистую смолу, которую майя жгли во время своих
жертвоприношений.
Означала ли эта находка, что он на верном пути? С одной стороны, горы
ила и грязи, с другой - два маленьких кусочка душистой смолы. Для человека
иного склада это не явилось бы доказательством, но для Томпсона это было
больше, чем доказательство: эта находка окрылила его фантазию. "В эту ночь я
впервые после многих недель спал крепким и глубоким сном".
Оказалось, что правда была на его стороне: теперь на свет появлялась
одна находка за другой, причем те самые, которых он ожидал: орудия и
украшения, вазы и наконечники копий, ножи из обсидиана и чаши из нефрита. А
затем он нашел и первый скелет девушки.
Диэго де Ланда был прав.
Но, прежде чем Томпсон перешел к "самой проклятой части этого
проклятого предприятия", он случайно обнаружил рациональное зерно еще одного
древнего предания. Епископ де Ланда указал ему путь к колодцу. Дон Диэго
Сармиенто де Фигероа, в 1579 году алькальд Вальядолида, поведал о жертвенных
обрядах, происходивших у этого колодца. Вот его сообщение, которое
первоначально показалось Томпсону темным и непонятным:
"Знать и сановники этой страны имели обычай после шестидесятидневного
поста и воздержания приходить на рассвете к колодцу и бросать в его темные
воды индейских женщин, которыми они владели. Одновременно они говорили этим
женщинам, что те должны испросить для своего господина благоприятный,
отвечающий его пожеланиям год. Женщин бросали несвязанными, и они падали в
воду с большим шумом. Вплоть до вечера были слышны крики тех, кто был еще в
состоянии кричать. Тогда им спускали веревки и вытаскивали из колодца чуть
ли не полумертвыми. Вокруг них разводили костры, их окуривали душистыми
смолами. Придя в себя, они рассказывали, что внизу много их соплеменников,
мужчин и женщин, и что они их там принимали. Но если они пытались приподнять
голову, чтобы как следует разглядеть своих соплеменников, то получали
тяжелые удары по голове. Когда они опускали голову вниз, они видели под
водой вершины и пропасти, и люди из колодца отвечали на их вопросы о том,
какой год будет у их господина - хороший или плохой".
Это на первый взгляд напоминающее сказку сообщение заставило Томпсона,
который все еще стремился найти рациональное историческое зерно этих
свидетельств, немало поломать голову. Однажды он сидел в плоскодонке,
которая впоследствии была использована для подводных работ, а в тот момент
тихо скользила по водной глади.
футах в шестидесяти ниже того места, где был установлен кран, он
остановился возле нависшей стены. И вот тут-то случайно взглянув поверх
лодки, он увидел нечто такое, что заставило его вздрогнуть. "Это был ключ к
рассказу о женщинах-посланницах из старого предания",
"Вода в "Колодце жертв" мутна и темна; время от времени она меняет свою
окраску от коричневой до бледно-зеленой и даже до ярко-красной, об этом я
еще буду говорить. Она настолько мутна, что, словно зеркало, отбрасывает
свет, не преломляя его. Глядя с кормы плоскодонки на воду, я видел "вершины
и пропасти" - это были отражения вершин и изгибов скалы, нависшей над моей
головой. Женщины, приходя в себя, говорили, что внизу много их
соплеменников... и что они отвечали на их вопросы. Когда я продолжил путь,
наблюдая за вершинами и пропастями, я увидел внизу многих моих
соплеменников, и они тоже отвечали на вопросы. Это были мои рабочие,
склонившиеся над краем колодца, чтобы взглянуть на плоскодонку. При этом они
тихо беседовали, и звуки их голосов, отразившись от водной поверхности,
возвращались ввысь: слов разобрать было невозможно. Этот эпизод объяснил мне
старое предание.
Местные жители, кроме того, уже давно утверждали, что вода Священного
колодца временами превращается в кровь. Мы убедились, что зеленая окраска,
которую временами принимает вода, появляется вследствие воздействия
мельчайших низших растений, буквально микроскопических размеров. Ее обычная
бурая окраска - результат воздействия гниющих листьев, а некоторые
ярко-красные семена и цветы время от времени придают воде кровавый оттенок.
Я упоминаю об этом открытии, чтобы показать, почему я верю, что все
аутентичные предания основаны на фактах и что при достаточно близком
ознакомлении с фактами они всегда могут быть разъяснены".
Впрочем, самая тяжелая часть работы была еще впереди. Лишь теперь
Томпсону было суждено добиться таких результатов, такого успеха, который
затмил всю его предыдущую работу. Когда ковш стал приходить все менее и
менее полным, а потом и вовсе лишь с двумя-тремя камнями, Томпсон понял, что
наступило время самому, собственными руками обшарить все щели и трещины на
дне, исследовать те места, куда не могли проникнуть стальные зубья
землечерпалки. Предоставим, однако, слово этому необычному археологу:
"Николай, водолаз-грек, с которым я заранее обо всем договорился,
прибыл с Багамских островов, где он занимался собиранием губок.
Он привез с собой ассистента, тоже грека, и мы начали готовиться к
подводным исследованиям.
Прежде всего мы погрузили в лодку - теперь это уже был не плот, а
крепкий понтон - воздушные насосы; оба грека превратились в наставников: они
показали специально отобранным мной матросам, как следует обращаться с
насосами, от которых теперь зависела наша жизнь, и обучили их сигналам.
Когда водолазы убедились в том, что люди хорошо подготовлены, мы начали
готовиться к погружению. Мы опустили ковш нашей землечерпалки на понтон,
облачились в водолазные доспехи из водонепроницаемой материи, надели круглые
водолазные шлемы - тяжелые, медные, с круглыми стеклянными
глазами-иллюминаторами, с клапанами для воздуха над ушами, и обулись в
брезентовые сапоги с тяжелыми коваными подошвами. Захватив переговорную
трубку, мешок с запасом воздуха и старательно привязав спасательный трос, я
проковылял с помощью ассистента к короткой широкой лестнице, которая вела
под воду. Пока я стоял на первой ступеньке, ко мне один за другим подошли
все члены экипажа, мои верные туземцы. Со строгим выражением лица трясли они
мне руку, а затем отходили назад, на свои места, ожидая сигнала. Нетрудно
было угадать их мысли: они прощались со мной, не рассчитывая более увидеть
меня в этом мире. Я отпустил поручни и свинцом пошел ко дну, оставляя за
собой цепочку серебристых пузырьков. Не успел я опуститься и на десять
футов, как вода превратилась из желтой в зеленую, а потом сделалась
темно-пурпурной. Затем я очутился в кромешной тьме. Из-за усилившегося
давления воздуха у меня сильно болели уши. Я сделал глотательное движение и
открыл клапаны для воздуха: в ушах раздался шорох - нечто вроде "фт, фт", и
боль прекратилась. Мне пришлось повторить это несколько раз, прежде чем я
достиг дна. И еще одно странное чувство пришлось мне испытать во время
спуска. Казалось, я быстро теряю в весе, и, когда наконец под моими ногами
очутился плоский конец большого каменного обелиска, некогда стоявшего на
разрушенном ныне памятнике возле колодца, мне почудилось, будто я совсем
лишился веса. Я совершенно не чувствовал тяжести своего костюма, ощущение
было такое, словно у меня за плечами был привязан рыбий пузырь.
Совершенно особое чувство охватило меня, когда я осознал, что я -
первое живое существо, которое не только проникло сюда, но и рассчитывало
вернуться назад целым и невредимым. Потом ко мне спустился Николай, и мы
взяли друг друга за руки.
Я прихватил с собой подводный прожектор и подводный телефон. Впрочем, и
то и другое я в следующие погружения оставлял наверху. Прожектор был
рассчитан на светлую, в худшем случае лишь слегка мутную воду, а та среда, в
которой нам пришлось работать, не была ни водой, ни илом, скорее это было
какое-то смешение обеих этих субстанций, взбаламученных землечерпалкой. Это
была плотная масса, похожая на гущу, отстой или смесь, и сквозь нее не
проходил ни один луч света. Поэтому нам пришлось работать в абсолютной
темноте. Впрочем, вскоре это нам почти перестало мешать: мы освоились, и
осязательные нервы наших пальцев, казалось, не только различали вещи на
ощупь, но даже помогали узнавать их окраску. От подводного телефона польза
тоже была небольшая. Поддерживать связь с помощью переговорной трубки и
спасательного троса было проще и быстрее.
И еще одно поразило меня - мне об этом никогда не приходилось слышать
от других водолазов: мы с Николаем убедились, что можем и на той глубине, на
которой мы работали, - от шестидесяти до восьмидесяти футов, - усевшись нос
к носу, спокойно переговариваться, во всяком случае, вполне понимать друг
друга. Наши голоса звучали приглушенно и безжизненно, словно они доносились
откуда-то издалека, но я все же был в состоянии давать ему необходимые
указания и довольно ясно слышать его ответы.
Удивительная потеря веса под водой послужила, пока я к ней не привык,
причиной многих комических происшествий. Для того чтобы перейти на дне с
места на место, мне нужно было только встать и оттолкнуться ногой от
скалистого дна: я тотчас, словно ракета, вздымался ввысь, величественно
проплывая сквозь кашеобразную субстанцию, нередко, впрочем, на несколько
футов далее намеченной цели.
Грубо говоря, колодец представляет собой овал в 187 футов в
поперечнике. Расстояние до уровня воды 67-80 футов. Это определить было
несложно, гораздо труднее было сказать, где кончалась вода и где начинался
ил: никакой границы между ними не существовало. По моему мнению, общая
глубина воды и ила составляла 65 футов. Слой грязи и ила, достаточно плотный
для того, чтобы выдерживать ветки, сучки и довольно большие корни деревьев,
имел толщину 30 футов. Там и сям в иле торчали, словно изюминки в пудинге,
скалы и камни самой различной формы и величины. Нетрудно себе представить,
каково было нам в темноте обшарить в этих волнах грязи трещины и расселины
известкового дна в поисках тех предметов, которые не могла захватить
землечерпалка. К тому же на нас время от времени сваливались в кромешной
тьме каменные глыбы, которые подмывало водой. И все-таки дело обстояло
совсем не так плохо, как это может показаться на первый взгляд. Это верно,
что тяжелые глыбы падали нам чуть ли не на голову, когда им
заблагорассудится, и что мы не могли ни увидеть их, ни воспрепятствовать их
падению, однако до тех пор, пока наши переговорные трубки, воздушные мешки,
спасательные веревки и мы сами находились на приличном расстоянии от стены,
мы были в относительной безопасности. При падении каменных глыб давление
воды настигало нас до того, как успевала обрушиться сама глыба, и, даже если
мы не успевали отодвинуться, вода под давлением падающей глыбы отбрасывала
нас, словно огромная мягкая подушка, в сторону, нередко головой вниз и
ногами вверх. Так мы балансировали и дрожали, словно яичный белок в стакане
воды, до тех пор, пока волнение не прекращалось и мы снова не оказывались в
состоянии встать на ноги. Если бы мы в эти моменты стояли, прислонившись к
стене, нас, словно гигантскими ножницами, разрезало бы пополам, и еще две
жертвы были бы принесены богу дождя.
Нынешние жители этого района считают, что в темных глубинах Священного
колодца водятся большие змеи и всякие чудовища. Покоится ли эта вера на
смутных воспоминаниях о бытовавшем в свое время культе змей или на чем-то
другом, действительно виденном теми или иными туземцами, - об этом можно
только догадываться. Я видел в воде больших змей и ящериц, свалившихся в
колодец, вероятно, во время охоты друг за другом и не сумевших из него
выбраться, но нигде в этом пруду мы не видели никаких следов особенно
крупных рептилий или чудовищ.
Я не попал в объятия к рептилиям, но одно происшествие заслуживает
того, чтобы о нем рассказать. Мы оба, грек и я, рылись в узкой щели на самом
дне, которая была так богата находками, что мы забыли об обычных мерах
предосторожности. Внезапно я почувствовал, как что-то тяжелое мягкими
обволакивающими движениями прижимает меня ко дну. Что-то гладкое и скользкое
неудержимо вдавливало меня в ил. Кровь буквально застыла у меня в жилах.
Потом я почувствовал, что грек подоспел ко мне на помощь. Соединенными
усилиями нам удалось освободиться от этой напасти. Это был гнилой ствол
дерева, который при погружении в воду угодил прямо на меня, распростертого
на дне колодца.
Однажды я сидел на дне, ощупывая интересную находку - литой
металлический колокольчик, - и так увлекся этим занятием, что позабыл
открыть воздушный клапан. Потом я положил находку в карман и встал, чтобы
переменить положение, но тут меня внезапно потащило наверх, словно воздушный
шар. Это было смешно, но одновременно и опасно, ибо на этих глубинах кровь,
словно шампанское, вся в пузырьках газа; подниматься со дна надо медленно,
чтобы дать возможность крови приспособиться, в противном случае водолазу
угрожает тяжелая болезнь и даже смерть в жестоких мучениях. К счастью, у
меня хватило присутствия духа быстро открыть клапаны еще до того, как я
успел подняться на поверхность, и тем самым избежать жестокой кары. Но я еще
и сегодня страдаю из-за своей неосторожности - у меня повреждены барабанные
перепонки и сильно поражен слух.
Даже после того, как я открыл клапаны и стал подниматься все медленнее
и медленнее, я продолжал кувыркаться и, еще не придя в себя от потрясения,
стукнулся головой о днище понтона. Лишь тогда я понял, что произошло. При
мысли о том, как, должно быть, перепугались мои парни, когда они услышали,
как я стукнулся о дно понтона, я рассмеялся, выкарабкался из-под понтона и
протянул руку к палубе. Вслед за этим показался мой шлем, я почувствовал,
как две руки обвились вокруг моей шеи и чьи-то взволнованные глаза впились в
мои, спрятанные за иллюминаторами шлема. Когда с меня сняли водолазный
костюм и я, сидя на стуле, постепенно приходил в себя, потягивая горячий
кофе и греясь на солнышке, юный грек рассказал мне, как все это произошло.
"Парни, - сказал он, - буквально позеленели от страха, когда они
услышали удар о днище, возвещавший наше неожиданное прибытие. Когда я им
объяснил, что это такое, они печально покачали головами и один из них,
верный старый Хуан Мис, сказал: "Это бессмысленно, эль амо (хозяин) умер.
Его проглотил и отрыгнул бог-змея. Мы его уже никогда больше не увидим". И
глаза его наполнились слезами; но когда ваш шлем появился на поверхности и
он увидел вас сквозь стекла, он поднял обе руки над головой и сказал, полный
благодарности: "Слава богу, он еще жив и даже смеется"".
Что касается результатов наших ныряний и работы нашей землечерпалки, то
первым и самым главным из них является следующий: мы сумели доказать, что
предание о Священном колодце во всех важнейших его положениях подтверждается
фактами. Кроме того, мы нашли большое число фигурок из нефрита, золота и
меди, нашли кусочки копала, душистой смолы, множество остатков скелетов,
несколько копий для метания с добротно выделанными наконечниками из кремния,
кальцита и обсидиана, пару остатков старых тканей. Все это представляло
значительную ценность для археологии. Среди находок были предметы чуть ли не
из чистого золота, литые, кованые и выгравированные. Но большинство так
называемых золотых предметов было изготовлено из сплавов с большим
содержанием меди, чем золота. Главную ценность им придают выгравированные
или литые символические знаки. Большинство находок представляло собой лишь
фрагменты. Вероятнее всего, речь вообще идет о приношениях по обету, которые
жрецы, согласно соответствующему обряду, прежде чем бросить в колодец,
разбивали и разламывали. При этом, однако, линии разлома никогда не
затрагивали головы или лица изображенных на золотых дисках или высеченных из
нефрита фигурок.
Есть основания предполагать, что нефритовые подвески, золотые диски и
другие орнаментированные украшения из металла или камня считались, после
того как их разбивали, как бы убитыми. Известно, что древние цивилизованные
расы Америки, так же как и еще более древние их предшественники в Северной
Азии, были убеждены, что в нефрите и других освященных предметах есть жизнь.
Эти украшения разбивали, разламывали, одним словом, убивали для того, чтобы
их дух служил украшением тому, кто его посылал, и тогда его дух, появившись
наконец перед Хунаб-Ку, верховным божеством на небе, будет соответствующим
образом украшен".
Когда первые сообщения Томпсона о его находках в Священном колодце
стали достоянием общественности, заволновался весь мир. Слишком уж
необычными были обстоятельства находки, слишком богатым клад, извлеченный из
заросшего илом колодца. Это меньше всего относится к материальной ценности
клада.
"Сами по себе эти золотые украшения, которые с таким трудом и с такими
затратами удалось извлечь из Священного колодца, - говорит Томпсон, - не
представляют особой ценности в денежном выражении. Но ценность всех вещей
относительна. Историк пытается проникнуть в прошлое, побуждаемый теми же
соображениями, что и исследователь земных недр... Можно предположить, что на
поверхности многих этих предметов запечатлены выраженные в символах идеи и
представления, которые ведут через тьму времен к прародине этого народа, в
страну за морями. Над доказательством этого стоит, пожалуй, потрудиться всю
жизнь".
Тем не менее золотой клад, найденный в Чичен-Ице, превзошли по ценности
лишь сокровища Тутанхамона. Но золото фараона находилось возле мумии,
которая в величественном спокойствии лежала в гробнице. А золото сенота
лежало возле останков девушек: жертвы свирепого бога и бесчеловечных жрецов,
они с душераздирающими воплями прыгали в небытие. Удалось ли кому-нибудь из
них увлечь за собой и жреца - среди многочисленных черепов девушек был
найден один-единственный череп, принадлежавший пожилому мужчине. Жрецу? Но
кто может ответить на этот вопрос?
Эдвард Томпсон скончался в 1935 году. У него не было оснований жалеть о
прожитом, хотя, как он сам выражался, он растратил на службе исследования
майя всю свою "субстанцию". В течение тех двадцати четырех лет, что он был
консулом на Юкатане, и почти пятидесятилетней деятельности археолога он
редко сиживал в конторе.
Он путешествовал по джунглям, жил среди индейцев и вместе с индейцами в
буквальном смысле этого слова; он ел их пищу, спал в их хижинах, говорил на
их языке. Вследствие заражения крови у него была парализована нога; на
память о Священном колодце он получил расстройство слуха, но он ни в чем не
раскаивался. Его труды несут на себе отпечаток порой чрезмерного энтузиазма;
в своих первых сообщениях и выводах он иногда заходил слишком далеко. Когда
он нашел в одной пирамиде несколько гробниц, а затем под основанием пирамиды
в скале обнаружил главную гробницу, он вообразил, что ему удалось найти
место покоя Кукулькана, легендарного первоучителя народа майя; а когда он
нашел драгоценные украшения из нефрита, который добывается в районах, далеко
отстоящих от Юкатана, он, несмотря на то что был уже опытным исследователем,
вновь вернулся к своей юнощеской теории об Атлантиде. Но разве подобный
энтузиазм является излишним? Разве воодушевление не в состоянии сломить
сковывающий скептицизм? В последнее время на Юкатане, в Чиапасе и Гватемале
было произведено немало раскопок, В конце концов на службу науке встала
авиация. Полковник Чарльз Линдберг, который первым перелетел через
Атлантику, впервые увидел с высоты птичьего полета страну, которая была
древней уже тогда, когда Кортес открыл Новый Свет. В 1930 году П. К.
Мадейро-младший и Дж. А. Мэсон летали над джунглями Центральной Америки; они
сфотографировали с воздуха и нанесли на карту неизвестные до этого древние
поселения майя.
В последние годы, в частности в 1947 году, одна экспедиция отправилась
в Бонампак в Чиапасе. Она сумела как будто добавить к богатым находкам
прошлого вполне достойную новую находку. Научное руководство экспедицией
взял на себя Институт Карнеги в Вашингтоне. (Этому институту вместе с
Институтом Смитсона в Вашингтоне принадлежат, пожалуй, наибольшие заслуги в
деле исследования истории майя. Последний осуществляет свои исследования на
проценты от одного учреждения, которые англичанин Джеймс Смитсон около ста
лет назад предоставил для научных целей в распоряжение Соединенных Штатов.)
Руководителем экспедиции был Джайлз Гревилл Хили; в короткий срок эта
экспедиция нашла одиннадцать богатых храмов Древнего царства, относящихся к
временам, непосредственно предшествовавшим переселению. Она нашла три
великолепные стелы. Одна из этих стел - вторая по величине из всех до сих
пор найденных. Эта стела имеет примерно шесть метров в высоту и покрыта
скульптурными изображениями. Но самым поразительным из всего найденного Хили
в джунглях были настенные росписи. С помощью технических средств удалось
восстановить некогда блестящие краски - красную, желтую, охру, зеленую и
голубую, - а также изображения воинов, правителей, жрецов в торжественных
облачениях. Аналогичные рисунки до этого были найдены только в Чичен-Ице, в
Храме воинов.
Но главные археологические изыскания производились в Чичен-Ице, в
последней столице майя. Сегодня перед наблюдателем развертывается совершенно
ясная картина, более ясная, чем та, которую в памятную лунную ночь увидел
Томпсон. Руины освобождены от джунглей, остатки зданий видны со всех сторон,
а там, где в свое время приходилось прорубать дорогу при помощи мачете,
курсируют автобусы с туристами; они видят Храм воинов с его колоннами и
лестницей, ведущей к пирамиде, они видят так называемую Обсерваторию -
круглое строение, окна которого прорублены таким образом, что из каждого
видна какая-то определенная звезда; они осматривают большие площади для
древней игры в мяч, из которых самая большая имеет сто шестьдесят метров в
длину и сорок в ширину, - на этих площадках золотая молодежь майя играла в
игру, похожую на баскетбол. Они, наконец, останавливаются перед Эль Кастильо
- самой большой из пирамид Чичен-Ицы. Девять уступов имеет она, и на вершине
ее расположен храм бога Кукулькана - Пернатой змеи.
Вид всех этих ужасных изображений отвратительных змеиных голов, рож
богов, шествий ягуаров действует устрашающе. Пожелав проникнуть в тайны
орнаментов и иероглифов, можно узнать, что здесь нет буквально ни одного
знака, ни одного рисунка, ни одной скульптуры, которые не были бы связаны с
астрономическими выкладками. Два креста на надбровных дугах головы змеи,
коготь ягуара в ухе бога Кукулькана, форма ворот, число "бусинок росы",
форма повторяющихся лестничных мотивов - все это выражает время и числа.
Нигде числа и время не были выражены таким причудливым образом. Но если вы
захотите обнаружить здесь хоть какие-нибудь следы жизни, вы увидите, что в
великолепном царстве рисунков майя, в орнаментике этого народа,
возделывавшего маис, народа, жившего среди пышной и разнообразной
растительности, очень редко встречаются изображения растений - лишь немногие
из огромного количества цветов и ни один из восьмисот видов кактусов.
Недавно в одном орнаменте разглядели цветок Bombaxs aqualicum'a - дерева,
растущего наполовину в воде. Если это даже действительно не ошибка, общее
положение все равно не меняется: в искусстве майя отсутствуют растительные
мотивы. Даже обелиски, колонны, стелы, которые почти во всех странах
являются символическим изображением тянущегося ввысь дерева, у майя
изображают тела змей, извивающихся гадин.
Две такие змеевидные колонны стоят перед Храмом воинов. Головы с
роговидным отростком прижаты к земле, пасти широко открыты, туловища подняты
кверху вместе с хвостами, некогда эти хвосты поддерживали крышу храма. И,
глядя на эти колонны, на Храм воинов, на многие другие сооружения в
Чичен-Ице, ученые все больше и больше приходят к убеждению, что эти
сооружения и постройки отличаются от однотипных строений в Копане, Паленке,
Пьедрас Неграс и Вашактуне значительно больше, чем обычные памятники
архитектуры Нового и Древнего царств. Ученые занялись определением этого
стиля; они проверяли и сравнивали - здесь линию, там орнамент, здесь маску
божества, там знак, и в конце концов они сказали: "Здесь работали чужие
руки, здесь чувствуется чужое влияние и чужие знания".
Откуда же взялись эти чужие мысли, чужие идеи? Кто их принес? Ученые
обратили свой взор к Мексике, но не к царству ацтеков (которое было намного
моложе, чем царство майя), а к сооружениям, которые были старыми еще в те
времена, когда ацтеки вторглись в страну.
Неужели не было никаких сообщений, которые помогли бы разобраться в
этом удивительном факте, суть которого сводилась к тому, что мощная
цивилизация майя поддалась чужому влиянию? Неужели никто не мог в этом
вопросе сыграть ту роль, которую в ряде других вопросов истории майя сыграл
Диэго де Ланда? Неужели больше ни у кого нельзя было найти хотя бы намека на
таинственный народ великих архитекторов?
Человек, в сообщениях которого можно было найти немало сведений по
этому вопросу, был давно известен, но его слова не принимали всерьез. Этот
удивительный человек был ацтекским вождем, и его звали Иштлилшочитль.