Хорос В.Г. Русская история в сравнительном освещении

ОГЛАВЛЕНИЕ

§ 10. Современная Россия в мировом сообществе

Трудности реформ в России. Однажды замечательный русский историк В. О. Ключевский сделал следующее обобщение: “Закон жизни отсталых государств среди опередивших: нужда реформ созревает раньше, чем народ созревает для реформы. Необходимость ускоренного движения вдогонку ведет к перениманию чужого наскоро”.
“Закон”, который сформулировал Ключевский, действительно характерен для стран так называемой запоздалой модернизации, к которым относится и Россия. “Ускоренное движение вдогонку” для них необходимо, поскольку обогнавшие их страны являются для них не только примером, но и угрозой. Однако внутренние предпосылки модернизации в обществах Периферии слабее, чем в странах Центра — как в широких слоях населения, так и в интеллектуальной элите. Ценности модернизации и ее институты еще не успели здесь прочно укрепиться. Исторические же сроки, отпущенные на модернизацию, очень коротки. А всякое форсированное развитие чревато различными дисбалансами и социальными конфликтами.
Что же требуется реформаторам для успеха в этих условиях? Во-первых, какой-то минимум поддержки в общественном мнении и структурах власти. Во-вторых, то, что можно назвать профессионализмом, — адекватное осознание целей реформ, возможностей и механизмов их осуществления, способность реалистически оценивать ближайшие и отдаленные последствия реформ для общества — как позитивные, так и негативные. Иначе говоря, требуется не просто некоторая сумма знаний или даже квалифицированное изучение опыта аналогичных реформ в других странах, но, главное, понимание того, как рецепты, взятые из иного опыта, могут быть применены в конкретных условиях собственной страны, в
169

контексте соответствующих национальных и культурных традиций.
Если деятельность реформаторов не находится на уровне этих требований, тогда “перенимание чужого” осуществляется и “наскоро”, и неэффективно. Оно не только не даст пользы обществу, но способно принести даже значительный вред. Именно это не раз случалось в процессе реформ в России.
Можно вспомнить, например, реформаторскую деятельность М. М. Сперанского в начале XIX века. Крупный государственный деятель, Сперанский задумал грандиозный план преобразований: отмену крепостного права, разделение властей, введение представительного правления, конституционное ограничение монархической власти. Но он фактически действовал в одиночку, надеясь лишь на поддержку царя Александра I, которая оказалась ненадежной. Не имея никакой серьезной социальной опоры, он очень скоро был отстранен от дел.
Другая причина неудачи Сперанского — непонятность его проектов для многих, слишком большой их контраст с реальной российской действительностью того времени. “Он взглянул на наше отечество, — писал Ключевский, — как на большую грифельную доску, на которой можно чертить какие угодно математически правильные государственные построения”. План был тщательно продуман, логичен, но неисполним. Будучи поклонником английской политической системы, Сперанский прямо переводил ее категории на русский язык. Но Россия не была Англией.
Выше уже говорилось о реформах 60-х годов прошлого века, которые имели для российской истории несравненно большее значение, нежели попытки Сперанского. Но и эти преобразования, в частности крестьянская реформа, как мы могли убедиться, были проведены с такими просчетами, которые осложнили процесс модернизации в стране.
Серьезные попытки политических реформ в России были предприняты очень поздно, в начале XX века. Они наглядно продемонстрировали недееспособность российской разновидности политического либерализма, представленного главным образом партией конституционных демократов. Социальная база кадетов была очень узкой. Слабыми были их связи с национальной буржуазией, земскими элементами, не говоря
170

уж о широких массах. Кадеты полагали, что достаточно выдвинуть “правильные” демократические лозунги (например, требование “ответственного министерства”), и демократические институты будут созданы. По свидетельству видного деятеля кадетской партии В. А. Маклакова, кадеты смотрели “на Россию как на tabula raza (чистая доска — лат.), на которой в известный момент будет почему-то, как-то и кем-то строиться новый строй по последним рецептам теории”. Упрек, сходный с приведенным выше замечанием Ключевского в адрес Сперанского.
Похожие слабости, хотя и в иной исторической ситуации, мы видим у реформаторов посткоммунистического периода после 1985 года.
Перестройка и после. С 1985 г. начинается период стремительных изменений, в которых преобладали дезинтегрирующие, разрушительные тенденции.
Сегодня уже вполне ясно, что у М. С. Горбачева и его ближайшего окружения ни в самом начале перестройки, ни в последующие годы не было разработанной стратегии реформ и продуманного плана действий, за исключением внешнеполитических ориентации на сокращение вооружений и достижение соответствующих договоренностей со странами Запада, что позволяло ослабить уже не переносимое более бремя расходов на военные нужды. Во внутреннем же плане горбачевское руководство в общем и целом поначалу стремилось лишь к “ремонту” Системы, не меняя ее сути. Предполагалось, что “ускорение” научно-технического развития, новый виток технологических новаций, укрепление “трудовой дисциплины”, а также внесение некоторых свобод в политическую жизнь — все это поможет быстро поправить дела.
Но даже эти довольно скромные начинания встретили сопротивление большей части правящего слоя, прежде всего в КПСС. Столкнувшись с этим, Горбачев был вынужден апеллировать к общественному мнению и поддержке снизу. Возникла так называемая гласность, последствия которой далеко вышли за ожидаемые рамки. Критика отдельных злоупотреблений быстро переросла в критику Системы как таковой, выявила чрезвычайно низкий уровень ее легитимности. Все это вкупе с неудачными и противоречивыми действиями самой власти (антиалкогольная кампания, пря
171

молинейная попытка бороться с “нетрудовыми доходами” и др.) заметно ускорило распад дряхлеющих социалистических структур.
Распад шел по нескольким направлениям. В политической сфере непоправимо разлаживалась машина КПСС, уступая дорогу оппозиционным силам. Выборы сначала в общесоюзный, а затем в республиканские парламенты вынесли наверх группу демократически настроенных депутатов. Отмена под давлением общественности известного шестого пункта конституции о политической гегемонии коммунистической партии привела к возникновению других партий. Началась эпоха политической демократии, во многом сходная с ситуацией после 1905 г.
Но, так же как и в те времена, нынешние демократические силы в России были мало дееспособны. Дело заключалось не только в том, что большинство мест в парламентах оказались заполненными представителями прежней номенклатуры и управленческих структур всех рангов. Суть в том, что в посткоммунистическом обществе еще не выделились определенные группы с четко осознанными социальными интересами. Избранные депутаты представляли лишь более или менее случайные пожелания избирателей, организованных по территориальному принципу. Соответственно мало связанными с массовой базой были возникшие политические партии, напоминавшие скорее кружки единомышленников (от нескольких сотен до нескольких десятков “реальных” членов). Наконец, период перестройки не только не принес в советское общество согласия относительно направленности реформ и характера будущей общественной системы, но, наоборот, существенно усугубил тенденции раскола. А без такого согласия политическая демократия есть лишь выполнение неких формальных процедур, нежели функций реального управления.
В течение семидесяти лет советской власти были полностью уничтожены даже те демократические традиции, которые существовали в России до 1917 г. Участие масс в политике в эпоху перестройки выразилось в основном в популистских по характеру митингах, при помощи которых демократия в России прокладывала себе дорогу к власти. Проявив поначалу довольно высокую активность в предвы
172

борных кампаниях, большинство россиян быстро убедилось, что ни у одного из пришедших деятелей и партийных лидеров нет четкой и продуманной программы, и стало охладевать к демократическим лозунгам. Сами же демократические политики не смогли наладить системы обратной связи, да и не особенно стремились к этому. Не удивительно, что демократические учреждения и организации быстро превратились просто в различные группы соперничающих “команд” и их лидеров, в отношениях между которыми сохранялись прежние стереотипы патронажа, диктата и прислуживания.
Демократия в России скорее играла роль тарана, разрушавшего или дезорганизующего прежние структуры власти, чем выполняла конструктивные функции. Да это и понятно: у большинства новых выдвиженцев не было никакого опыта управления, государственного мышления и ответственности. Решения, которые они принимали, зачастую были противоречивыми и некомпетентными. В результате почти все начинания пробуксовывали, а деструктивные тенденции, усиленные возникшим идеологическим вакуумом и стремительной девальвацией всех привычных ценностей, набирали силу.
В экономике, так же как в политической сфере, горбачевское руководство вело эклектический курс. Оно стремилось сохранить основные структуры управления хозяйственной системой и вместе с тем внести в нее какие-то отдельные улучшения. Но последние лишь ускоряли распад. Так, предоставление большей самостоятельности предприятиям без изменения отношений собственности и системы ценообразования привело к неоправданному вздуванию оплаты труда, “проеданию” производственных фондов и сокращению капиталовложений. Кроме того, предприятия стали отказываться от выпуска “невыгодной”, то есть дешевой продукции массового потребления, предпочитая выполнять план за счет наращивания стоимостного объема, зачастую искусственного, с технологической и экономической точки зрения неоправданного.
Разбалансировке хозяйственного механизма способствовало также поощрение так называемых кооперативов (с 1988 г.), фактически филиалов при госпредприятиях, но с гораздо большими правами в плане материального возна
173

граждения работников. Эти кооперативы (в большинстве случаев псевдокооперативы) превратились в мощный канал перекачки финансовых средств государственных предприятий на потребительский рынок. Результатом всех этих изменений стал рост инфляции, бегство от рубля и фактическая потеря контроля над народным хозяйством со стороны правительства.
Еще одним мощным детонатором распада стали национально-этнические конфликты. В их основе было естественное стремление республик освободиться от имперского диктата Центра. Но темпы и формы этого процесса оказались таковы, что была потеряна возможность необходимого переходного периода, упорядоченных и цивилизованных методов разрешения национальных противоречий, а также сохранения тех экономических и культурных связей, которые образовались в предшествующий исторический период. В немалой степени этому способствовала и национальная политика Центра, которая в горбачевский период была особенно двойственной и противоречивой. Либеральные тенденции сочетались в ней с имперскими устремлениями. Отсюда — неэффективность посреднических функций Москвы, которая проявилась в Карабахе, Грузии, Молдавии, Средней Азии и других регионах. Результатом были не только сепаратистские течения (в том числе в самой России), но и обострение межнациональной розни на окраинах. Нечего говорить, что межнациональные столкновения в большой степени усугубили хозяйственную дестабилизацию, разрыв некогда единого экономического пространства.
Путч в августе 1991 г. был последней попыткой спасти Систему. Он же одновременно продемонстрировал необратимость ее разложения. К власти пришли демократические силы во главе с президентом Б. Н. Ельциным, для которых ключевой задачей стало осуществление экономической реформы и выход из хозяйственного развала. Задачу эту они должны были решать уже в рамках одной лишь России, так как прямым последствием путча явилось окончательное разрушение СССР и образование ряда независимых национальных государств под хрупкой крышей СНГ.
С 1992 г. правительство перешло к форсированной трансформации всей национальной экономики в рыночном на
174

правлении. Был применен набор монетаристских мер, так называемой “шоковой терапии”, хорошо известной из практики многих стран, в том числе постсоциалистических (Польша). А именно: ограничение совокупного спроса с помощью удорожания кредита и урезания бюджетных расходов, либерализация контроля за ценами и внешнеторговой деятельностью, приватизация государственных предприятий. Предполагалось, что эти меры способны в достаточно короткий срок сбить инфляционную волну, обеспечить равновесие спроса и предложения и создать предпосылки для восстановления хозяйственного роста на рыночной основе.
Нельзя сказать, что данный курс не дал обществу какихлибо позитивных импульсов. Может быть, самым существенным сдвигом было преодоление трудного психологического рубежа “рынкобоязни”, когда на некоторых предприятиях и в различных слоях населения к предпринимательству и рыночным методам стали поневоле обращаться как к средству выживания. Однако негативные последствия реформ явно перевесили положительные. Одним из главных следствий ценовой либерализации стало быстрое сближение внутренних цен на сырье, материалы и энергоресурсы с мировыми. Это нанесло тяжелейший удар по основной массе традиционно низкоэффективных производств в обрабатывающей промышленности и сельском хозяйстве, которые при таком всплеске цен оказываются просто нежизнеспособными. Вместо желаемой реформаторами структурной перестройки в реальности чаще всего происходит разрушение крупных массивов хозяйства без заполнения возникающих пустот новыми структурами.
При этом правительство не осуществляло, да и не могло осуществлять свой монетаристский курс последовательно. Вопреки своим декларациям, оно все же вынуждено кредитовать многие предприятия, а также частично индексировать доходы населения. Но это привело к тому, что инфляционная спираль “цены — зарплата” раскручивалась без конца.
Социальные последствия российской “шоковой терапии” оказались весьма серьезными. По разным обследованиям и оценкам (точной статистики сейчас в России нет), примерно 10 - 12% населения по своим доходам относились к катего
175

рии сравнительно и очень богатых. Еще 12 — 14% могли быть отнесены к разряду более или менее “благополучных”. Зато остальные оказались в чрезвычайно сложной ситуации. За чертой официально признаваемого уровня бедности оказалось более половины жителей России.
По сравнению с коммунистическим периодом эти изменения весьма значительны. С одной стороны, несколько увеличился удельный вес верхних групп (и, возможно, уровень их благосостояния). Вместе с тем существенно возросла доля низших по доходу групп и разница их доходов по сравнению с верхними. В российском обществе явно растет социальная поляризация.
Возникает вопрос: каким образом молодые реформаторы, производившие впечатление людей квалифицированных и гораздо более образованных, чем предшествующие руководители, могли выдвинуть такую концепцию реформы, которая привела к столь очевидным неудачам? Ведь многое из того, что произошло, было не так уж сложно предвидеть заранее, зная те экономические структуры, которые сложились при социализме: вероятность монополистического поведения производителей в случае либерализации цен, возможность доминирования сырьевых отраслей и др. Наконец, можно было уже в ходе реформы произвести необходимые коррекции. Однако реформаторы предпочитали с удивительным упорством держаться за принятые схемы. Они объясняли кризисные явления тем, что им не дают последовательно проводить свою политику (хотя последовательный монетаризм в российских условиях привел бы к остановке чуть ли не половины национальной экономики и социальному коллапсу). Они доказывали, что экономическая политика государства должна состоять лишь в использовании финансовых рычагов, а структурная перестройка экономики будет осуществляться сама собой, через стихийные рыночные механизмы — между тем как опыт практически всех стран, успешно осуществивших переход к рынку (Тайвань, Южная Корея, Индонезия, Китай и др.), свидетельствует: государство, государственное регулирование везде играло чрезвычайно важную роль в формировании рыночных структур.
К сожалению, профессионализм постсоветских реформаторов оказался чисто внешним, книжным, не основанным на
176

знании той реальной действительности, с которой производились эксперименты. Опыта практического управления экономикой они не имели. Да и за их претензиями на научный подход скрывалась идеология, догматическая вера во всесилие рынка, так же как раньше доминировала идеологическая вера в плановую экономику.
Но было бы наивно объяснять негативные последствия реформы лишь интеллектуальными просчетами ее теоретиков. Фактически реформа направляется силами, преследующими вполне определенные интересы. Это прежде всего — значительная часть прежней номенклатуры. Еще в годы перестройки, почувствовав, что почва уходит из-под ног, она стала все чаще обращаться к новым, коммерческим формам деятельности. Некоторые ее группы (например, аппарат комсомола) были особенно активны на этом поприще, но не отставали от них и другие — партийные функционеры, государственные чиновники, хозяйственные руководители. Обладая опытом и огромными связями, они по-прежнему могли контролировать в свою пользу распределение материальных богатств и товарных потоков — но уже под прикрытием рыночных (или псевдорыночных) структур.
Для этих целей они нуждались в различных помощниках. Таковыми явились и представители “теневой экономики”, складывавшейся уже в брежневский период, и охотно пошедшая в бизнес молодежь (экономисты, финансовые работники, технические специалисты), и уголовные элементы, обеспечивавшие необходимое “силовое” прикрытие. Как грибы росли биржи, коммерческие банки, фирмы, кооперативы, ассоциации, фонды и другие коммерческие структуры, занимавшиеся в основном торгово-посреднической деятельностью. В союзе с теми или иными представителями госаппарата они поделили между собой обширную часть российского экономического пространства.
Наиболее значительное место в этой деятельности занимают импортно-экспортные операции, связанные с сырьем и потребительскими товарами элитного спроса, а также торговля некоторыми жизненно важными товарами массового потребления (продовольствие и т.п.). По некоторым оценкам, 75 — 80% совокупной прибыли, получаемой в российской экономике, приходится на торговые операции — по сравне
12 - Хорос В. Г. 177

нию с 65 — 80% прибыли, получаемой в сфере производства в развитых странах Запада. Осуществляя таким образом нечто вроде первоначального накопления, постсоветские бизнесмены одновременно скупают акции наиболее перспективных предприятий.
При этом новые хозяева экономики зачастую стремятся действовать как монополисты, подавляя конкурентов внеэкономическими способами. Конечно, среди этой массы пост-коммунистических бизнесменов есть и серьезные предприниматели, ориентированные на производство и получение нормальной прибыли по законам естественной конкуренции, снижения издержек производства, введения технических новшеств и т.п. Но и им приходится для обеспечения стартового капитала заниматься предварительной “куплей-продажей”, а также подчиняться уже установленным доминирующими кланами правилам игры.
В немалой степени эта новая элита, родившаяся в России, прямо выигрывает от ситуации экономического хаоса, нараставшего в период перестройки и после нее. Параллельно кризисным явлениям в экономике росла напряженность в политической сфере.
Таким образом, процесс обновления в России идет чрезвычайно трудно. Но в этом нет ничего удивительного. Тоталитаризм создает такие структуры и настолько обескровливает общество, что преодоление его последствий оказывается задачей чрезвычайной сложности. Об этом свидетельствует опыт послевоенной Германии и Японии, ряда бывших социалистических стран. А российский тоталитаризм существовал гораздо дольше других и был наиболее развитым.
Мировой опыт показывает также, что “красный” тоталитаризм поддается трансформации труднее, чем “черный”. Например, при фашистских режимах не ликвидировались полностью институт частной собственности и рыночные структуры. Кроме того, ликвидация тоталитарных структур в таких странах, как Германия, Италия, Япония, была облегчена присутствием оккупационной администрации и значительной экономической помощью стран-победителей. Эти условия отсутствуют в бывших социалистических государствах (за исключением Восточной Германии). Поэтому их переход к рыночной экономике и политической демократии предпола
178

гает, по-видимому, определенный переходный период, при котором экономические и политические изменения протекают более или менее постепенно и при активном контроле со стороны государственной власти.
Пример такого сравнительно успешного перехода дает Китай. Китайские реформы проводились в рамках так называемой двухсекторной экономики. Контролируя ключевые отрасли (сырье, тяжелую промышленность) и базовые цены, государство постепенно “отпускает” в рынок другие сектора (сельское хозяйство, легкую промышленность, производство товаров длительного пользования). При таком подходе рыночная перестройка народного хозяйства происходит более плавно, сбалансированно, без снижения жизненного уровня населения. Вместе с тем подобного рода экономический курс невозможен без сильной политической власти. Именно это условие было соблюдено в Китае, хотя коммунистический режим под руководством Дэн Сяопина из тоталитарного превратился в авторитарный. Так или иначе, успехи китайской реформы бесспорны. В течение уже полутора десятилетий ежегодный экономический рост составляет порядка 10 — 12%, причем прежде всего за счет расширения секторов, работающих на рынок.
Почему же в России не осуществилось нечто похожее на китайский вариант? Причин тут несколько. Маоизм в Китае существовал сравнительно недолго и не успел разрушить структуры китайского крестьянства. Когда китайские реформаторы во главе с Дэном вернулись к привычной для крестьянства многовековой практике семейной аренды, это принесло быстрый успех и дало толчок развитию рынка в стране. Далее, Китай располагал сильной диаспорой китайских бизнесменов в сопредельных странах (Гонконг, Сингапур и др.), которые сыграли немалую роль в финансировании китайской реформы и предоставлении ноу-хау. Наконец, главное, определенные традиции китайской политической культуры облегчили самотрансформацию коммунистической власти в Китае, складывание внутри национальной политической элиты реформистских сил.
Дело в том, что еще со времен Конфуция в китайской политической мысли была выработана формула “сильное государство — богатый народ”. Иначе говоря, политическая
12 179

мощь связывалась с благосостоянием подданных. Именно на этой формуле основывалась, например, концепция “государства народного благосостояния”, которая была реализована в послевоенном Тайване. Но и среди китайских коммунистов всегда была сильна линия так называемых прагматиков (Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, наконец, Дэн Сяопин). Таким образом, реформистские идеи в континентальном Китае обладали высокой степенью легитимности в силу укорененности их в национальной культурной традиции. В глазах прагматиков, да и многих китайцев “культурная революция” была как раз нарушением этой традиции, и потому, как только после смерти Мао прагматики получили шанс, они нашли поддержку в партии и в стране.
КПСС, в отличие от КПК, не смогла стать двигателем экономической реформы рыночного типа. Десятилетия репрессий, периодических “чисток” и номенклатурного исполнительства вытравили из правящего слоя прагматически ориентированных да и просто сколько-нибудь самостоятельно мыслящих людей. Робкие попытки реформ в период Хрущева и Брежнева были блокированы партийно-государственным аппаратом. Не случайно Горбачев и его немногие сторонники в верхнем эшелоне власти натолкнулись на непонимание в партийной среде.
В объективном плане задачи, стоящие перед реформами в России, вполне ясны. Они связаны прежде всего с завершением индустриальной стадии. Дело не только в структурных и технологических решениях — переброске ресурсов из военно-промышленного комплекса в гражданскую сферу, модернизации сельского хозяйства и пр., но в принципиальной перестройке “античеловеческой” экономики на интересы массового потребителя. На этой, и только на этой основе будет возможен последующий переход к постиндустриальной модели. Но вопрос в том, каким образом и какими силами будет завершена экономическая и политическая модернизация.
Россия в современном мире. Нынешний кризис постигает Россию в значительно изменившейся мировой конфигурации. Завершив в первые послевоенные десятилетия индустриальную фазу, регион Запада перешел на новый виток научнотехнической революции, в постиндустриальную фазу. Скачок
180

производительных сил на базе электроники, информатики и ресурсосберегающих технологий, расширение “третичного сектора”, грандиозный прогресс науки и образования, рост массового благосостояния и “среднего класса” — все это увеличило отрыв центра от бывших колониальных и зависимых территорий, освободившихся после второй мировой войны. Но и окружающие регионы не стояли на месте. В считанные десятилетия переместилась из полупериферии в центр Япония, стремительно перейдя от индустриальной к постиндустриальной стадии. В последовавших за ней восточноазиатских “драконах” эти стадии и вовсе практически оказались совмещены. В целом вместе с другими странами этого куста (Индонезией, Таиландом, континентальным Китаем и др.) мы видим сегодня подымающийся мощный Тихоокеанско-Азиатский регион, вырастающий во второй мировой центр. Другие страны запоздалой модернизации либо застряли в противоречиях несбалансированного индустриализма и попытках совместить его с тенденциями адаптации к изменившемуся мировому рынку (Латинская Америка), либо живут на эксплуатации сырьевых ресурсов (арабские страны), либо стагнируют на почве слаборазвитости (Африка).
Каково же место России в этом новом международном порядке? В какой точке на оси координат мировой эволюции мы сейчас находимся? Я думаю, примерно там же, где была Россия в начале нынешнего столетия и даже еще раньше, в эпоху Петра I — между Центром и Периферией. С той разницей, однако, что окружающая и внутренняя ситуация усложнилась: путь наверх стал еще более труден, а скольжение вниз, учитывая глубину нынешнего общественного кризиса и национально-государственного распада, вполне реально. Россия перед выбором: либо постепенная (а возможно, и весьма быстрая) трансформация в типичную развивающуюся страну, либо, после преодоления кризиса, движение по магистральному направлению мирового развития.
Как сложатся дела у бывшего “второго” мира и не станет ли он “третьим” зависит прежде всего от него самого. Но немало будет определять и позиция “первого” мира. Проявлявшаяся до сих пор сдержанность Запада в оказании помощи России вполне понятна. Невозможно оказывать се
181

рьезную помощь тем, кто еще толком не разобрался в собственном хозяйстве, или давать деньги под угрозу “конца света” в результате экономического развала в бывшем СССР (на что время от времени налегают наши политики и экономические эксперты). Кроме того, Запад попросту не располагает сегодня такими финансовыми средствами, чтобы осуществить в России нечто подобное плану Маршалла. С другой стороны, исходя из высказываний ряда западных политических деятелей, а также тактики, которой придерживаются влиятельные международные финансовые организации (Мировой банк, Международный валютный фонд), складывается впечатление, что Запад поддерживает первый, “монетаристский” вариант российских реформ, закрывая глаза на их серьезные негативные последствия. С точки зрения ближайших интересов стран первого эшелона это опять-таки логично. Россия превращается в сырьевой придаток развитого мира, устраняется как великая держава и конкурент на международной политической сцене. Достаточно показательна как пример такой политики попытка дискриминации интересов России в се торговом договоре по военным технологиям с Индией.
Такой подход не представляется дальновидным. Дело не только в том, что очередной срыв реформ в России лишает Запад потенциально чрезвычайно емкого рынка и возможностей плодотворной научно-технической и культурной кооперации. Ослабление России (тем более се распад) стало бы серьезным нарушением баланса сил как в евразийском регионе, так и во всем мире. Поэтому успешная экономическая и политическая модернизация в России в интересах не только се самой, но и других народов и государств.
“Русская идея” сегодня. Огромные трудности, которые испытывает сейчас русский народ, связаны с тем, что мы являемся свидетелями завершения большого исторического цикла отечественной истории, коммунистический период является в нем лишь этапом. И это чрезвычайно усложняет задачу реформ. Речь идет не просто о комплексе тех или иных экономических мер, политических изменений. Россия стоит перед необходимостью смены культурно-исторической парадигмы.
“Русская идея”, то есть понятие русских людей о роли их
182

страны во всемирной истории, в мировом сообществе, долгое время по сути была имперской идеей. Она выражалась в экспансии русского самодержавия, в претензиях русской православной церкви на обладание самой истинной верой, в мессианских чувствах русских революционеров, в лозунге мировой революции большевиков. Теперь эта идея умирает, если уже не умерла.
Что придет ей на смену? Нащупывание нового национального пути после завершения долгого исторического цикла — задача гигантской сложности. Она не разрешается указами политиков или программами ученых (хотя и те, и другие нужны), но усилиями всего общества, его согласием вокруг некоей культурно-духовной перспективы. Лишь на этой основе будет возможно и “затягивание поясов” в процессе экономической реформы, и политическое единство, и многое другое, необходимое в процессе модернизации.
Как ни парадоксально это звучит, но после нескольких веков существования империи и мессианского сознания Россия остро нуждается в нормальном, здоровом национализме. Имперский мессианизм был уродливой формой национализма, превращавшей россиян в заложников ложной идеи силового могущества, ими же созданного военно-промышленного комплекса. “Русская идея” должна быть переформулирована таким образом, чтобы русские люди, объединенные в своей принадлежности к русскому языку и русской культуре, наконец-то осознали бы себя как таковых, безотносительно к ореолу внешне ориентированного, милитаристского величия.
Я нарочно пользуюсь понятием национализма, а не патриотизма. Ибо сегодня патриотизма, то есть способности просто любить Россию “странною любовью”, любоваться березками и быть готовыми встать стеной против любого супостата (которого в обозримом будущем не предвидится), пожалуй, уже мало. Сегодня требуется чувство более деятельное и активное, ибо вопрос стоит, быть или не быть России. Сегодня необходимо пробудившееся всерьез национальное самолюбие: неужели мы хуже других, неужели нам уготовано идти по миру с протянутой рукой и вечно блуждать в поисках национальной идентичности?
Тем более что немало “других” тоже прошли через этот
183

этап. Достаточно указать хотя бы на Японию, дважды пережившую (перед революцией Мейдзи, а затем и результате военного поражения во второй мировой войне) позор национального унижения и осознание своей отсталости. За всем известным “японским чудом” стоит самолюбивое национальное чувство народа, решившего доказать западным “варварам”, что японский дух может освоить западную технику и пойти дальше. Мировой опыт свидетельствует: национальная гордость, национальное самолюбие создают то идейно-психологическое обеспечение, тот “кураж”, который стимулирует общественное развитие народов.
Как известно, национализм чреват двумя опасностями. Одна из них — перерастание национализма в ощущение своего превосходства над другими нациями, мессианство и агрессию — Россия уже исчерпала и даже ударилась сегодня в другую крайность — национального самоуничтожения. Другая опасность — изоляционизм и ксенофобия. Она нам, похоже, тоже не грозит — слишком тесно завязались связи России с мировым сообществом, так что не худо бы сдерживать обратный соблазн: чрезмерные надежды на помощь извне.
Нужда в пробуждении национального чувства диктуется и другим соображением, почерпнутым из мирового опыта. А именно: успешная модернизация, преодоление отсталости и добуржуазных пережитков возможны лишь на путях национальных традиций, синтеза их с современными ценностями. Так было в Японии, так происходит (вслед за ней) в других странах — Южной Корее, Тайване, континентальном Китае, Индии. Национализм важен поэтому и с точки зрения обращения к собственным культурным традициям, выявления в них того, что может вполне работать и сегодня, — религии, морали, принципов общежития. Раздающиеся сегодня со страниц печатных изданий призывы “стать Европой” поэтому представляются достаточно легкомысленными. России прежде всего надлежит быть Россией. И только осознав себя как социокультурное целое, она сможет в этом контексте воспринять любой полезный опыт других.
Простое подражание в межкультурных контактах не только невозможно — оно, если так можно выразиться, неинтересно, не может вдохновлять. Действует своеобразный
184

закон “повышения планки”: чтобы реализовать какую-то цель, надо поднять ее значимость. Например, индустриализация в прошлом веке во Франции стала не просто подражанием аналогичным процессам в Англии, но велась под лозунгами... социализма: организатор системы долгосрочного промышленного кредита во Франции банкир Исаак Перейра был учеником А. Сен-Симона. Знаменитый “гомстед-акт” в США после гражданской войны был ориентирован на создание общества социальной справедливости. По этой же причине у нас вряд ли станет вдохновляющим лозунг “нынешнее поколение советских людей будет жить при капитализме”. Не согреют людские сердца сияющие перспективы рынка, разделения властей, муниципальной собственности и т.п., хотя все это, бесспорно, нужно осваивать и вводить.
И здесь возникает вопрос о новом понимании “русской идеи”. Возможна ли она без имперства и мессианства? На какие цели сегодня должны ориентироваться русские люди? Какие элементы русской культуры составят прочный фундамент модернизации, полноправного вхождения России в мировую цивилизацию?
Прежде всего, “русская идея” не может объединять русских людей лишь по этническому признаку. У меня, например, по отцу предки из литовцев, поляков и русских-сибиряков, а по матери — из русских и поволжских немцев. И так почти каждый может сказать о себе. Россия всегда была и будет конгломератом этносов. Что соединяет их, кроме государственных уз? Я думаю, принадлежность к русскоязычной культуре. Убежден, что отказываться от этой органической объединяющей основы ни одному входящему в российское пространство этносу не резон, ибо для него русская культура образует естественный выход к культуре мировой.
Если говорить о столь болезненных сегодня для СНГ и самой России национальных проблемах, то их решение, на мой взгляд, в решающей степени связано с модернизацией, хотя бы с успешным ее началом. Разрешение национальных противоречий потребует от России мудрости, терпения и понимания того, что эти противоречия — неизбежное следствие имперского прошлого. Если другие этносы убе
185

дятся в том, что в сознании россиян с этим прошлым действительно покончено, если они увидят, что Россия всерьез занята созидательным процессом развития, то наши десятилетиями создававшиеся хозяйственные связи (и столетиями — культурные!) непременно скажутся и приведут от нынешнего СНГ к действительному Содружеству. И тогда вокруг России вновь “соберутся” окружающие народы и территории, но уже на иной, государственно-союзнической и цивилизационной основе. Во всяком случае на роль ядра Евразийского субцентра в современном мире по своим объективным возможностям Россия и сегодня “смотрится”. Пока “смотрится”...
Полиэтническая, “евразийская” природа России является, с одной стороны, залогом жизненности, сформировавшихся веками навыков к совместному проживанию. Но она же создаст определенные трудности с точки зрения модернизации, точнее, роли цивилизационно-культурного фактора в процессе модернизации. Дело не только в возможности межэтнических конфликтов, что особенно проявляется сегодня, но и в некоторой неопределенности, недостаточной сформированности цивилизационной основы, включающей различные элементы и ценности — западные и восточные. Как показывает исторический опыт, модернизация успешнее осуществляется в более или менее культурно однородных обществах (Европа, Япония, США и др.) и “буксует” в обществах цивилизационного симбиоза (например, в Латинской Америке).
Смешение западных и восточных элементов (без их полноценного синтеза) как раз отразилось в имперской модели, в мессианской устремленности “по всем азимутам”. Но русская культура отнюдь не исчерпывается имперскими и мессианскими мотивами. В ней столь же отчетливо представлены интерес и уважение к зарубежным народам, “соборность” (не в смысле “собирания” земель, а с точки зрения готовности понять других), умение признавать чужие достижения. Любая крупная культура многозначна, включает различные, порой даже полярные ценности. Проблема заключается в выборе и опоре на те ценности, которые могут быть приспособлены к условиям современности.
Большинство основных элементов русской культуры при
186

надлежит докапиталистической стадии. Буржуазные ценности еще не успели по-настоящему в ней утвердиться. Какие элементы национальной культуры могут способствовать обновлению “русской идеи”, ее переориентации на достойное обустройство российского общества и российской земли?
Я бы выделил некоторые из таких элементов. Во-первых, веками сложившийся коллективистский, “общинный” стереотип поведения русского человека. В принципе он свойствен всем цивилизациям и обществам на добуржуазной стадии, но в России имел свои особенности (тип поземельной общины, артельные формы промысла). Противопоказан ли традиционный коллективизм модернизации? Вовсе нет. Япония и некоторые другие страны Дальневосточного региона продемонстрировали великолепную приспособляемость добуржуазного корпоративизма, “группизма” к требованиям научно-технической революции.
Теперь о возможной роли религии в формировании обновленной национальной идентичности. Пока, несмотря на несомненно возросший интерес в обществе к вопросам веры, роль эта меньше, чем можно было бы ожидать. Сказывается громадный урон, нанесенный православной церкви в коммунистический период — эти раны быстро не залечить. Многое будет зависеть также от того, насколько будут развиваться в русском православии реформационные течения, способные выполнить функции, аналогичные европейскому протестантизму. Пока эти функции скорее выполняют внецерковные общины — староверчество и различные формы сектантства, которые, кстати, и в дореволюционную эпоху образовывали группы, экономически и социально более активные в плане модернизации.
Русская культура, особенно на массовом уровне, продемонстрировала довольно высокую степень отталкивания буржуазных ценностей — частной собственности, рационализма, индивидуализма и др. Но не надо забывать, что мы, пусть в извращенной форме, прошли индустриальный этап. В России были созданы серьезные научные и инженерные традиции. И сегодня центральная созидательная задача экономической реформы заключается прежде всего в использовании этого значительного потенциала на нужды человека.
Я не рискну сейчас выдвинуть некую обобщающую фор
187

мулу или объединяющую национальную задачу для русских людей, наподобие провозглашенной в свое время А. И. Солженицыным цели “освоения Северо-Востока”. Достаточно осознать неизбежность смены культурно-исторической парадигму нашей истории, а также то, что отечественная культура накопила такой потенциал, который таит в себе источник национального обновления. А там жизнь распорядится лучше нас. Может быть, самая серьезная проблема для нас сегодня — это пробиться к собственным культурным традициям, “собрать” их, творчески осмыслить. Последнее столетие российской истории с его катаклизмами, мировыми войнами, революциями и коммунистическими экспериментами привело к разрушению многих культурных традиций, массовой культурной обескорененности, люмпенизации русских людей. Только преодолев это, в полной мере оценив то, что уже было создано на национальной почве (и чего нам еще не хватает!), мы обретем твердую опору под ногами. И тогда национальное возрождение, модернизация, полноправное вхождение России в современный мир обозначится не только как необходимое, но и как возможное.