Хорос В.Г. Русская история в сравнительном освещении

ОГЛАВЛЕНИЕ

§7. Процесс социально-культурного обескоренения в России

“Сердитое нищенство”. Через двадцать лет после отмены крепостного права, в начале 80-х годов XIX в., в радикальном русском журнале “Отечественные записки” стали появляться очерки известного писателя Глеба Успенского о крестьянстве и крестьянском труде. Успенский по своим взглядам был близок к народникам. Наблюдая жизнь русской деревни, он искал в ней подтверждения народнических идей об общинной, коллективистской природе русского крестьянина. С любовью описывал Успенский “непрерывный труд” сельского жителя, как бы “вплетенный в химический процесс жизни”. И хотя писатель видел, что мир крестьянина очень узок (не стремится к образованию, не приемлет нововведений, привык подчиняться “господам”), он любовался своеобразной цельностью этого мира, “поэзией земледельческого труда”, в основе которой он усматривал “власть земли”, тягу и любовь к ней. “Оторвите крестьянина от земли, от тех забот, которые она налагает на него, от тех интересов, которыми она волнует крестьянина... — писал Успенский, — и нет этого народа, нет народного миросозерцания, нет тепла, которое идет от него. Остается один пустой аппарат пустого человеческого организма”.
Но как раз “отрыв” крестьянства от земли и происходил. В центре очерков Успенского — типичный средний крестьянин Иван Ермолаевич, ведущий натуральное (или полунатуральное) хозяйство. Таким крестьянам после реформы становилось все труднее и труднее. Их участки уменьшились, налоги и выкупные платежи были чрезмерно велики, а за их неуплату полагалось оскорбительное для человеческого достоинства телесное наказание. В поисках денег Иваны Ермолаевичи вынуждены были уходить в город на заработки, а также дешево продавать продукты своего труда. Этим пользовались местные ростовщики и перекупщики, а также жители
8-Хорос В.Г. 113

близлежащих к городу деревень. В погоне за легким заработком (скажем, снабжать продовольствием богатых людей в городе, организовывать им охоту на местных угодьях и т.д.) они не стеснялись грабить своего же брата крестьянина. Деньги любой ценой — этот принцип все более утверждался в русской деревне.
Иваны Ермолаевичи были не готовы к этой ситуации. Они не имели навыков торговли и предпринимательства. Да и сами условия, в которые они были поставлены после реформы, препятствовали превращению их в фермеров коммерческого типа. Крестьянский уклад жизни стремительно разрушался “под ударом рубля”. Средний скромный работящий крестьянин все более уступал место другим персонажам — либо примитивному эксплуататору-хищнику, либо (что было гораздо чаще) безземельному бедняку, поденщику, нищему.
Последнее обстоятельство особенно тревожило Успенского. Он утверждал: поскольку капитализм в России развивается не в интересах крестьянства, а за его счет, дальнейшее обеднение деревни неизбежно. В России будет расти “четвертое сословие” — сельский пролетариат. Иван Ермолаевич превратится в “злого мужика”, который устанет бороться с обстоятельствами, забросит свое хозяйство, будет пьянствовать и ненавидеть весь мир за то, что ему не оказалось в нем места. России угрожает, как метко выразился писатель, “сердитое нищенство”.
Успенский описывал процессы, типичные для периода запоздалой модернизации в отставшей по своему развитию стране. Характерным признаком этих процессов является диспропорциональность развития, отставание деревни от города, рассогласованность индустриализации и урбанизации, промышленного и аграрного секторов хозяйства. Россия была первой страной, где эти противоречия выступили столь наглядно и в массовом масштабе. К концу XIX в. пятая часть крестьянства оказалась безземельной. Примерно столько же (если не больше) крестьян были малоземельными. Обедневшие сельские жители подавались в город. Но далеко не вес из них могли найти там работу. Индустриализация и России происходила на такой стадии, когда промышленные предприятия были уже в достаточной степени механизированы и потому не могли поглотить весь трудовой контингент, освобож
114

дающийся из деревни. Мигранты перебивались случайными заработками, постепенно опускались, становились бродягами и нищими. Через пятнадцать — двадцать лет после появления очерков Успенского “сердитое нищенство” в России стало реальностью. Оно начало перекочевывать из деревни в город.
Тогда в русской литературе и журналистике появляется тема “босячества” как массового явления общественной жизни. Из этой литературы наиболее известны произведения Максима Горького. В молодости писатель сам вел бродячую жизнь и списывал “босяков” прямо с натуры. Его герои — это люди, заплутавшиеся в жизни, не получившие минимального образования, не имеющие постоянной профессии. Они переходят с места на место, часто меняют работу, просят милостыню или занимаются воровством. Единственная отрада в их жизни — пьянство. Они уже смирились с такой жизнью, привыкли к ней и даже гордятся своей “свободой”. Труд они презирают. “Ежели людей по работе ценить, тогда лошадь лучше всякого человека”, — говорит один из персонажей.
Для сознания этих людей характерна потеря нормальных жизненных ориентации. Они не видят смысла ни в своей жизни, ни в жизни других людей. В глубине души они чувствуют себя глубоко ущемленными. “Меня однажды обидели — и на всю жизнь сразу”, — признается другой горьковский герой. И от этого у них постепенно накапливается ненависть ко всему окружающему, жажда разрушения. Она прорывается, например, в таких пьяных речах: “...хочется мне отличиться на чем-нибудь... Раздробить бы всю землю в пыль или собрать шайку товарищей! Или вообще что-нибудь этакое, чтобы стать выше всех людей и плюнуть на них с высоты... И сказать им: “Ах вы, гады! Зачем живете? Как живете? Жулье вы лицемерное и больше ничего!” А потом вниз тормашками с высоты — и вдребезги!.. Противно все — города, деревни, люди разных калибров... Тьфу! Неужто же лучше этого и выдумать нельзя? Все друг на друга... так бы всех и передушил!”
Многие горьковские “босяки” были выходцами из крестьян. Но не только. Среди них встречаются и бывшие дворяне, и бывшие купцы, и рабочие, и интеллигенты. В пьесе Горького “На дне”, написанной в начале XX в., среда “поте
8 115

рянных людей” включает практически все слои населения тогдашней России.
Литература о “босячество” вызвала большой резонанс в общественном мнении. Наиболее значительным из откликов была статья писателя и философа Дмитрия Мережковского “Грядущий хам”. Мережковский указывал на причины появления “босячества” в России, связанные с процессом быстрого разрушения прежних общественных ценностей, прежде всего религиозных. Он подчеркивал, что деградация человека, превращение его в бродягу или нищего (“внешнее босячество”) начинается с “босячества внутреннего” — нигилизма, отрицания всего того, что служит нормами отношений людей в обществе.
Мережковский писал свою статью в период революции 1905г., когда городские и сельские низы оказались “горючим материалом” для самых различных конфликтов — вооруженных столкновений революционеров с властью, поджогов помещичьих имений, еврейских погромов, которые организовывались так называемым “Союзом русского народа” (или “черной сотней”). “О босяке никогда нельзя знать, — отмечал Мережковский, — да и он сам не знает сегодня, что с ним будет завтра и кем он окажется, случайным ли союзником русской интеллигенции или патриотическим героем черной сотни, избивающей эту же самую интеллигенцию”.
“Босячество” — это, конечно же, образный, условный термин. Общественный слой, о котором идет речь, можно назвать социально-культурным люмпенством. Для социолога люмпен — это прежде всего социальная категория: деклассированный элемент, бедняк, нищий и т.п. На мой взгляд, важно еще видеть люмпена как результат культурного “обескоренения” — выпадения из системы ценностей, существующих классовых, сословных или групповых структур, которые давали человеку не только фиксированный социальный статус, но и определенную культурную ориентацию. “Обескоренение” оказывается негативным процессом, ибо не сопровождается укоренением в новых структурах (буржуазного общества), в новой (современной) системе ценностей. “Обескоренение” и приводит к тому “внутреннему босячеству”, о котором писал Мережковский.
В принципе подобные кризисные явления, ломка обще
116

ственных институтов и ценностей в той или иной мере происходили во всех странах в период модернизации, даже в странах первого эшелона. Например, в Англии XVIII в. промышленный переворот встретил сопротивление некоторых социальных слоев — мелких арендаторов, батраков, фригольдеров и др. Достаточно вспомнить, например, движение луддитов. Но эти процессы в Англии и других европейских странах не имели серьезных последствий. Во-первых, потому, что бунт социальных низов был направлен на защиту прежних обычаев, традиций. Иначе говоря, те, кто протестовал против новой, современной культуры, не выпадали из культуры вообще. Во-вторых, капитализм в европейском регионе развивался достаточно успешно и сравнительно быстро смог ассимилировать недовольных в новые общественные структуры.
В странах запоздалого развития переходный период буржуазной модернизации сопровождается более серьезными общественными конфликтами. Люмпенские или маргинальные слои выпадают здесь “в осадок” гораздо более интенсивно. Один из видных политических деятелей в России начала XX в., лидер партии социалистов-революционеров Виктор Чернов писал о том, что в течение нескольких десятилетий своего существования русский капитализм создал не только и не столько кадры организованного пролетариата, сколько громадную “резервную армию труда, вырождающуюся в люмпен-пролетариат, в пестрый винегрет деклассированных элементов”.
Но отличие от европейских условий состояло не только в масштабах деклассирования. В пореформенной России происходило не просто столкновение традиционной и современной культур, но именно культурное “обескоренение”, то есть разрушение прежних ценностей без прочного утверждения новых ценностей и институтов.
Уже к началу XX в. люмпенские элементы в различных слоях населения составляли немалую долю. Но их удельный вес значительно увеличился в последующие два десятилетия — в период трех революций, мировой, а затем гражданской войны. Все эти события разрушали привычный уклад жизни, приводили к громадным потрясениям для общества — хозяйственным, политическим и моральным. Миллионы людей гибли на фронтах мировой войны или возвращались
117

искалеченными и духовно опустошенными. Механизм национальной экономики, и без того не имевшей большого запаса прочности, был серьезно подорван. Остро не хватало продовольствия и повседневных товаров. Закрывались предприятия, оставляя людей на произвол судьбы. В этой обстановке люди теряли нормальные жизненные ориентации, профессиональные навыки, элементарную этику поведения. Они переставали подчиняться какой-либо власти, нарушали законы, захватывали чужую собственность, легко впадали в агрессию и поддавались демагогической агитации.
На этом фоне и произошли революционные события 1917 г.
Известный русский писатель Иван Бунин вел в это время дневник, где оценивал события глазами очевидца. Его, как и многих других образованных людей в России, поразили тогда хаос, разгул насилия и моральное падение в обществе. Бунин сравнивал происходящее со Смутным временем три века назад и с горечью отмечал присущую издавна многим русским людям “охоту к разбойничьей вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч отбившихся, отвыкших от дому, от работы и всячески развращенных людей”. Это наблюдение подтверждало ту особенность русской истории, о которой мне уже приходилось говорить: периодические катастрофы общества, где по ряду причин не сложилась достаточно развитая традиционная культура. Какие-либо серьезные испытания или глубокие изменения для такого общества постоянно создают угрозу крупного срыва массового сознания. На этот раз срыв зашел особенно далеко.
Идеология двигается навстречу. В российской интеллигентской мысли постепенно складывается течение, которое прямо и сознательно идет навстречу “обескорененным” плебейским низам. Отсчет можно начать с Михаила Бакунина. Потомок аристократического дворянского рода, он порвал со своим классом и вел бродячую жизнь революционного агитатора. Он эмигрировал в Европу, принимал участие в революции 1848 г., затем был выдан царскому правительству, бежал из ссылки и в конце жизни стал одним из основателей I Интернационала и международного анархизма. Собственную страну он рассматривал как один из главных полигонов для своих революционных проектов, потому что, по его словам, в отличие от “филистерской”, “мещанской” Европы в России существовал “раз
118

бойный мир”, масса обездоленных людей, готовых к беспощадному бунту. “Бунтовской элемент” Бакунин усматривал не только в социальных низах, но и в образованной молодежи, три четверти которой “лишены всякого положения, всякой карьеры... Семинаристы, крестьянские и мещанские дети, дети мелких чиновников и разоренных дворян, ну да что говорить... вот наш генеральный штаб, вот материал, драгоценный для тайной организации”.
В русской интеллигенции действительно было много выходцев из малообеспеченных слоен, что сближало их с социальными низами. Их революционные настроения по многом питались чувством личной ущемленности, стремлением к мести, отрицанием всего и вся. Не случайно в 60-е годы в среде радикально мыслящей молодежи возникло течение нигилизма, то есть отвержения всех общепринятых ценностей. Герой романа Тургенева “Отцы и дети” Евгений Базаров говорил, что прежде чем создать новое, справедливое общество, надо сначала “место расчистить”. В этом смысле нигилисты вполне могли подписаться под основным принципом бакунинского анархизма: “страсть к разрушению есть творческая страсть”. Нигилизм в России был своеобразным, на интеллигентском уровне, проявлением культурной “обескорененности”.
Одним из наиболее видных последователей Бакунина в России стал недоучившийся студент Сергей Нечаев. Он организовал в Москве тайное общество “Народная расправа”, связался с революционной эмиграцией (Бакуниным, Огаревым), заручился их поддержкой, издавал на их средства нелегальные издания и переправлял их в Россию. Целью “Народной расправы” была организация восстания против царской власти, в котором главной ударной силой должны были стать социальные низы.
План этот остался лишь на бумаге — небольшая нечаевская организация была быстро обнаружена полицией и в 1871 г. предстала перед судом. На этом судебном процессе — первом открытом политическом процессе в России — стали известны методы деятельности Нечаева, которые поразили тогда многих современников. По материалам процесса знаменитый русский писатель Федор Достоевский написал роман “Бесы”.
Нечаев действовал исключительно безнравственными способами. Обманом, шантажом и угрозами он вербовал в свою
119

организацию членов, готовился выпускать фальшивые деньги, грабить банки для добывания средств “на дело революции”. Он вел себя как абсолютный диктатор, его организация строилась по принципу слепого подчинения. За несогласие со своими взглядами он и несколько его сообщников убили студента Иванова.
Такие методы революционной деятельности Нечаев обосновал в специальном документе под названием “Катехизис революционера”. В нем говорилось, что ради “освобождения народа, то есть чернорабочего люда”, надлежит “разрушить это поганое общество”. Для этого годятся любые средства — мистификация, насилие, подложные документы и т.д., причем даже товарищам по организации для возбуждения их энергии разрешалось “объяснять сущность дела в превратном виде”. Революционер объявлялся человеком “обреченным”, отдавшим всего себя на борьбу “с проклятым миром”. Он должен был разорвать всякую связь с законами этого мира, нравственностью, культурой и наукой, дабы усвоить “только одну науку — науку истребления и разрушения”.
Фигура Нечаева показательна как классический образец люмпен-интеллигентской идеологии, для которой характерны антиинтеллектуализм, безнравственность, жажда разрушения, ориентация на социальные низы. Близок к Нечаеву был другой теоретик революционного радикализма той эпохи — Петр Ткачев. Он доказывал необходимость насилия не только над эксплуататорами народа, но и над самим народом, но имя которого совершается революция. Ибо “единственно только силою” можно заставить темные массы “перестраивать спою жизнь сообразно... с идеалом наилучшего и наисправедливейшего общежития”.
Как же себе представляли люмпен-революционеры позитивный идеал “наилучшего и наисправедливейшего” общества? Вот нечаевская статья “Главные основы будущего общественного строя”. Тотчас же по низвержении эксплуататорской власти, говорится в ней, революционеры объявляют все общественной собственностью. Организуются общественные мастерские (артели), общественные столовые, общественные дома, общественные средства сообщения. Этот образ жизни практически обязателен для всех. Каждая артель выбирает “оценщика”, который регистрирует и регулирует производство
120

и потребление ее членов. Все определяет и распределяет единая власть — некий “Комитет”. Физическим трудом обязаны заниматься все, кроме управленческого аппарата, а также ученых и артистов. Но последние должны получить специальное разрешение от “Комитета” на свою деятельность. Дети воспитываются в особых трудовых школах. Основной принцип для всех: “производить для общества как можно больше и потреблять как можно меньше”.
Перед нами типичный продукт “казарменного коммунизма”, максимально уравнительского упрощения общественной жизни. Нечаев и ему подобные в России не были здесь первооткрывателями. Сходные идеи проповедовали раньше Томас Мор, Кампанелла, Виктор Консидеран и др. Конечно, “казарменный коммунизм” не исчерпывает всей истории социализма, но является ее характерной составной частью. Идеология данного типа имеет несомненную связь с массовым “обескорененным” сознанием, с люмпенской психологией. Идеи такого рода, как правило, возникают и имеют хождение в кризисные периоды исторической эволюции, когда в обществе происходят крупные изменения и катаклизмы, в результате которых появляются массы дезориентированных и деклассированных людей. На них и рассчитана “казарменная” идеология.
Нечаев и Ткачев принадлежали к домарксистскому поколению русских революционеров. Казалось бы, марксизм с его претензией на “научный социализм” должен был бы дистанцироваться от подобных идей. Действительно, Карл Маркс и Фридрих Энгельс выступили с критикой “казарменного коммунизма” Нечаева. Тем не менее марксистская идеология не была свободна от элементов уравнительства и “казарменности”. Известно, что молодой Маркс понимал пролетариат не как сферу организованного индустриального труда, но как продукт разложения общества, как страдающие социальные низы. Одно время Маркс был близок с Вильгельмом Вейтлингом, для которого социализм означал ликвидацию рынка, денег, общинно-цеховую организацию производства и военную дисциплину. И хотя позднее Маркс отмежевался от “казарменного коммунизма”, но некоторые сходные идеи в марксистской идеологии закрепились — негативное отношение к частной собственности, примат государства над обществом, культ “ра
121

бочего человека”, представителя физического труда, коммунизм как отрицание всей предшествующей истории и культуры и др.
Эти тенденции, которые в европейском марксизме были относительно приглушенными, получили значительно более широкое развитие у последователей Маркса в более отсталых странах. Это с полной очевидностью проявилось в России после 1917г.
Люмпенское сознание. Теперь попробуем воссоздать некоторый обобщенный образ ментальности человека, который оказывается отделенным от привычной ему окружающей жизненной среды, как бы выпадает из общества и культуры. Что происходит при этом с его сознанием?
У известного русского писателя первой половины XX в. Михаила Булгакова есть повесть “Собачье сердце”. В ее основу положен фантастический сюжет. Профессор Преображенский провел необычную операцию: он вживил гипофиз убитого в драке хулигана в организм бродячей собаки по кличке Шарик. В результате получается гибрид, человеко-пес с душой убитого хулигана, которому профессор дает фамилию Шариков. Гибрид начинает вести себя отвратительно: грубит профессору, пытается выселить его из квартиры, изнасиловать горничную. Одновременно он вступает в контакт с коммунистом, который учит его примитивному марксизму, и ученик очень быстро усваивает принцип “отнимать и делить”. Профессор в ужасе решает прервать жизнь Шарикова, восстанавливает в нем гипофиз животного и превращает его опять в добродушную бродячую собаку.
Такие, как Шариков, — это, конечно, крайний случай примитивизма и моральной деградации, тем более сгущенный художественным воображением писателя. Но в нем схвачены некоторые типические черты поведения человека, “освободившегося” от культуры. Что это реально означает? Для человека теряют значение основные ценности, нормы и стимулы поведения, регулирующие отношения людей в обществе. Он отвергает (или забывает) то, чему его учили в детстве родные или окружающие. Он теряет связи с ними, иногда сознательно отказывается от своих родных, от своего прошлого, не любит вспоминать об этом. Он становится человеком “ниоткуда”, идущим в “никуда”.

122

В таком человеке разлаживаются нормальные механизмы воспроизводства собственного существования — начиная от элементарной бытовой дисциплины и кончая мотивациями к труду. Он не любит работать, теряет профессиональные навыки, которые включают не только техническое умение, но и определенный кодекс чести (работать качественно, получать вознаграждение, соответствующее затраченным усилиям и результату). Он хочет получать, не отдавая. Реально он способен лишь на неквалифицированный или малоквалифицированный труд. Поэтому он либо халтурщик в работе, только изображающий деятельность; либо человек, работающий нерегулярно ради минимального заработка; либо того хуже — попрошайка, вор или грабитель.
Не работая, человек с психологией люмпена или маргинала остро ненавидит тех, кто нормально трудится и трудом создает свое благосостояние. У него патологическое неприятие всякой собственности. В его глазах любое богатство не должно принадлежать кому-либо, оно может быть только объектом дележа. Уравнительное распределение — вот что должно, по его мнению, быть правилом общественных отношений и социальной справедливости. И в таком подходе есть своеобразная логика. Тот, кто не в состоянии обеспечить себя, должен стремиться жить за счет других — неважно, каким путем это достигается.
Склонность к уравнительству у носителя “обескорененного” сознания проявляется не только в отношении материальных благ, но и ко всему — вкусам, стереотипам поведения, образу жизни. Маргинал не приемлет никакого разнообразия, отличающегося от его скудного и ограниченного существования. Он ненавидит любые проявления образованности и культуры. По своему развитию он находится где-то на уровне подростка, и этот инфантилизм сопровождает его всю жизнь. Он не имеет целей, не способен планировать и элементарно организовать свою жизнь, лишен чувства ответственности. Как ребенок, который ломает игрушки, если они ему не нравятся, человек с люмпенской психологией готов портить и разрушать все, что не укладывается в его восприятие — произведения искусства, красивые вещи, сложную технику, городские скверы и т.п.
Наша ментальность складывается во взаимодействии собственно сознания и сферы бессознательного. Сознание фор
123

мируется культурой. Это система определенных ценностей, предписаний и установок, в явной или неявной форме определяющих нашу деятельность. Подсознательное — это психические процессы, которые возникают и протекают как бы спонтанно, безотчетно (различные эмоции, аффекты, сновидения и пр.). У нормального человека сознание в целом контролирует сферу бессознательного. Зигмунд Фрейд сравнил сознание и подсознание с всадником и лошадью. Если всадник крепко сидит в седле, лошадь ему подчиняется. Если же лошадь перестает ощущать управление, она может сбросить всадника.
Вряд ли мы можем сегодня утверждать, что хорошо научились анализировать наше бессознательное, хотя этим занималось несколько поколений теоретиков и практикой психоанализа (3. Фрейд, К. Юнг, Э. Фромм и др.). Кстати сказать, психоаналитики не рассматривали специально случай культурной дезориентации и “обескорененности”. Во всяком случае, ясно, что в сфере бессознательного действуют различные инстинкты — половой инстинкт, инстинкт самосохранения, удовлетворения тех или иных потребностей, инстинкт (или соблазн) присвоения и др. Беспорядочное проявление инстинктов сдерживается и направляется сознанием, культурой. При ослаблении культурных регуляторов инстинкты выходят наружу. “Что нам ум! — говорит один из люмпенских персонажей романа замечательного русского писателя Андрея Платонова “Чевенгур”. — Мы хотим жить по желанию...”
Но если “желание” противоречит социокультурным порядкам, сложившимся в обществе, надо удовлетворить его силой. Культ силы — и в смысле применения ее, и в смысле подчинения ей — чрезвычайно характерен для люмпенского сознания. Наиболее наглядный пример иерархии отношений в среде маргиналов — атмосфера воровской шайки. Не случайно социологи и филологи отмечают, что в обществах, где налицо признаки культурного распада и появление значительного количества маргинальных элементов, происходит “люмпенизация языка”, насыщение его выражениями из уголовной среды.
Вместе с тем было бы упрощением считать, что ментальность люмпена или маргинала полностью “освобождается” от культуры. Культурные ценности или стереотипы поведения содержатся не только в сознании, но и в слое бессознательного, накапливаясь там в течение тысячелетий передачи культурного
124

опыта. Но все дело в том, что в психологии люмпена они не образуют определенной системы, беспорядочно перемешаны и потому не могут быть для него устойчивыми ориентирами D жизни. Поэтому в сознании и поведении люмпена могут сочетаться самые разные элементы. Отрицая религию и религиозные ценности, он вместе с тем склонен к самым фантастическим суевериям, вере в “чудеса”. Цинизм и презрение к окружающим могут уступить место крайнему фанатизму. Наряду с глубоким эгоизмом и индивидуализмом ему вполне присущи стадное чувство, готовность “быть, как все”. Ненавидя культуру и образованность, он в то же время не прочь нахвататься каких-то знаний и щеголять ими.
Один из классиков социологии, французский ученый Эмиль Дюркгейм ввел понятие “аномия” (от франц. anomie — беззаконность, безнормность). Данную категорию разрабатывали также американские социологи Т. Парсонс и Р. Мертон, английский ученый А. Хаурани. Аномия — это состояние “потерянного” сознания маргинальной личности, не вписывающейся в процесс смены культур в эпоху модернизации, перехода от традиционных отношений к современным. Маргинал, социально-культурный люмпен, живет как бы в двух или более мирах, не принадлежа ни к одному из них. Он принимает лишь внешние формы общественных порядков (если принимает их вообще), но не понимает их внутреннего смысла, не имеет собственной системы ценностей, в лучшем случае может лишь имитировать чужую, даже не имитировать правильно. Он лишен прочных культурных корней в окружающей среде — в своей деревне, в своем городе, в своем государстве, в своем этносе. Поэтому у него нет подлинной индивидуальности, чувства собственной личности. Он становится человеком толпы, легко подверженным различным внушениям и политическому манипулированию.
От “обескорененных” индивидов — к “обескорененному” обществу. К началу 20-х годов социально-культурный кризис в России достиг своего апогея. По подсчетам демографов, гражданская война и сопутствовавшие ей бедствия (эпидемии, эмиграция, еврейские погромы, голод 1921 г.) унесли 15—16 млн. человеческих жизней. В стране царили разброд и анархия, что приводило к стремительному росту деклассированных элементов. Но именно в этот период им открылся
125

небывалый исторический шанс: из того, кто был “никем”, стать “всем”. Политической силой, стимулировавшей этот процесс, явились коммунисты, большевики.
Большевики были единственной политической силой в России, которая не боялась ни социального хаоса, ни массового насилия со стороны деклассированных элементов. Более того, они сознательно использовали их как таран для разрушения “эксплуататорского общества”. Хотя официально русские коммунисты провозглашали своей главной социальной опорой рабочий класс, но фактически в глазах многих из них “пролетарий” (“бедный”, “обездоленный” и т.п.) был не так уж далек от люмпена. Да и идеология их хорошо соответствовала уравнительским потребностям маргиналов — “казарменный коммунизм”.
Эту модель общественного устройства большевики стали активно проводить в жизнь сразу же, как пришли к власти, — не только из-за ситуации чрезвычайного положения в период гражданской войны, но и потому, что это соответствовало их убеждениям. Правда, затем они были вынуждены отступить. Крестьянство было недовольно, что у них насильственно забирают хлеб, а у власти пока не хватало сил, чтобы подчинить их своей воле. Поэтому под нажимом Ленина была объявлена новая экономическая политика (НЭП), при которой был введен более умеренный “продналог”, дававший возможность крестьянам торговать частью своей продукции на рынке. Но прошло несколько лет, и НЭП был ликвидирован. Этот второй (и окончательный) переход к “казарменному коммунизму” был осуществлен Сталиным.
Сталин лучше других коммунистических лидеров понимал, на какой слой необходимо опираться власти, которая намеревается построить тоталитарный уравнительный социализм. Сам будучи типичным деклассированным человеком, он хорошо чувствовал психологию маргинала (хотя, естественно, не употреблял этого термина). Он знал, что “промежуточный”, культурно “обескорененный” человек подчиняется силе, способен к слепой вере, лишен нравственных принципов и потому может быть послушным и вместе с тем жестоким исполнителем, И он принимает меры, чтобы рекрутировать социальные низы в структуры власти.
После смерти Ленина был объявлен так называемый ле
126

нинский призыв в коммунистическую партию. Меньше чем через два года партийные ряды увеличиваются в пять раз. Какой контингент шел в партию, можно судить по такой статистике: даже среди делегатов XVI съезда ВКП(б) (1925г.) высшее образование имели лишь 5,1%, с низшим образованием было более 60%. Сталин сознательно стремился к тому, чтобы этот новый, люмпенский слой вытеснил более или менее образованную и реалистически мыслящую “старую гвардию”, связанную с Лениным. Уже к 1928 г. доля ленинских кадров в партии была менее 1%.
Маргиналов не надо было долго упрашивать примкнуть к власти — они сами рвались к ней. Она давала им ощущение своей значительности, сравнительно легкую и сытую жизнь, где надо было не работать, а командовать. И они шли — в партию, советы, профсоюзы, органы безопасности. Сельский люмпенский слой сыграл поистине решающую роль в осуществлении насильственной коллективизации крестьянства в конце 20-х — начале 30-х годов. Сейчас это стало вполне ясным, когда в эпоху перестройки и гласности появились исследования на данную тему, воспоминания очевидцев, а также произведения художественной литературы. Именно “сердитое нищенство” при поддержке репрессивного аппарата власти сумело опять закрепостить русскую деревню — на этот раз в пользу тоталитарного социалистического государства. Сельские низы имели в коллективизации свой собственный интерес — пользовались имуществом зажиточных крестьян, занимали их избы, становились начальниками над своими односельчанами.
Коллективизация не только поставила крестьян в зависимое положение, но и открыла дорогу массовому перемещению крестьян в города для нужд индустриализации. Индустриализация проводилась полувоенными методами. На “большие стройки” направлялись огромные массы людей, которые жили и работали в крайне тяжелых, походных условиях. Все это были громадные перетряски общества, выбивавшие людей из привычных условий существования, из их социокультурных корней. Достаточно сказать, что если к началу 30-х годов в деревне проживало более 80% населения (и еще 10% — в небольших городах, близких к деревенскому образу жизни), то через какие-нибудь 30 лет соотношение кардинально изменилось —
127

сельских жителей осталось лишь 40% против 60% городских, причем большинство последних жило в достаточно крупных городах.
К этому можно прибавить еще массовые репрессии в сталинский период, перемещение миллионов людей в концентрационные лагеря, дававшие государству практически даровую рабскую силу. Короче говоря, коммунизм в небывалых размерах расширил масштабы социально-культурного обескоренения в России. Создалось, по выражению американского историка М. Левина, “песчаноподобное общество” (“quicksand society”) — “целая нация становилась как бы деклассированной, одни опускались вниз, другие — наверх”.
Но люмпенизация общества достигалась не только макросоциальными перемещениями. Ту же цель преследовала культурная политика. Ее основная направленность состояла в уничтожении предшествующих культурных традиций — как национальных, так и мировых. Было предпринято жестокое наступление на религию. Отменялись религиозные праздники, священники арестовывались, церкви разрушались. В 1917г. в России было 78 тысяч только православных церквей (не считая католических церквей, синагог, мечетей). Через четверть века осталось меньше 100 церквей.
Нравственность заменялась теорией классовой борьбы. Хорошо и правильно было только то, что служило делу социализма и одобрялось властями. Аналогичным образом обстояло дело в интеллектуальной и научной сфере. Марксизм объявлялся Единственно Верным Учением. Все остальное рассматривалось либо как небольшие ступеньки на пути к вершине Абсолютной Истины, либо как безусловные ложь и заблуждение, уводящие в сторону и потому достойные лишь вычеркивания из человеческой памяти. Под этим флагом развертывались беспрерывные кампании против “буржуазных” течений в философии, исторической науке, лингвистике и др. Запрещались целые отрасли научного знания — генетика, кибернетика, социология, психоанализ. Накладывалось табу на многие творения мировой и национальной художественной литературы. Этот сознательный курс на культурную изоляцию был призван формировать “нового человека”, то есть действительно не связанного с общечеловеческими традициями.

128

Не менее энергично коммунистическая власть стремилась выбить почву из-под ног человека в семье. Сначала, в 20-х годах, была предпринята попытка разрушить семью через проповедь “свободной любви” и отрицания значения брака. Затем от этого отказались и провозгласили необходимость жесткого сохранения формальных семейных устоев — вплоть до затруднения развода и уголовного преследования за совершение аборта. Зато семья оказалась под бдительным контролем государства. Женам не только разрешалось, но и предписывалось доносить на мужей, детям — на отцов. Воспитание детей совершалось по большей части в государственных яслях и детских садах. Отдавать туда детей для многих семей было просто необходимостью: политика в области зарплаты была построена таким образом, что мужчина один не мог содержать семью и женщина также должна была работать.
Вообще, главное звено всех усилий режима по созданию общества “обескорененных” людей состояло в деиндивидуализации человека, привязывании его целиком и без остатка к государственной колеснице — экономически, политически и культурно. Создавалась система, в которой конкретная личность значила нечто, лишь будучи встроенной в ту или иную государственную ячейку. “Пиво выдается лишь членам профсоюза”, как гласил лозунг, который мы встречаем в книге популярных советских писателей сталинского времени Ильи Ильфа и Евгения Петрова. Другие писатели сравнивали советского человека с “винтиком” в механизме социалистического общества. Такой “винтик” не мог быть субъектом и творцом своей жизни по определению.
Но никакое общество не может строиться лишь на одних запретах и отрицании культурных традиций. Что же позитивного предложил коммунизм массовому человеку? Когда-то гениальный русский писатель Федор Достоевский в романс “Братья Карамазовы” создал образ Великого инквизитора — своего рода социалистического диктатора, который хочет привести людей к социальному благосостоянию ценой лишения их свободы. Великий инквизитор указывает три лозунга, которые увлекут за собой массы — Чудо, Тайна и Авторитет. Большевики отвергали Достоевского и не интересовались им. Однако в своей политике они действовали (конечно, сами того не ведая) вполне по указанному рецепту.

9 - Хорос В.Г. 129

“Чудо” состояло в сияющих перспективах построения принципиально нового общества. В коммунизме не только тот, кто был “никем”, должен был стать “всем”, но и из “ничего” изобреталось “все”. Это была широкомасштабная технократическая утопия. Предполагалось создать мир, в котором сложнейшие механизмы будут превосходить по своим функциям человеческий разум, а сами люди будут походить на хорошо отлаженные машины, действия которых будут всегда правильными и предсказуемыми. “Сплошная электрификация”, “тракторизация”, “химизация” и т.п. — эти лозунги сменяли один другой на протяжении всего коммунистического периода. Нельзя отрицать, что таким путем советской власти действительно удалось вовлечь значительные массы населения в процесс индустриализации, заразить их пафосом технического созидания. В одном из рассказов популярного советского писателя Василия Шукшина простой рабочий парень, подвыпив, кричит: “Верую! В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию! В космос и невесомость! Ибо это объективно!.. Верую!”. Для многих подобное чувство было вполне искренним.
Однако в технократической фантазии коммунизма было много характерного именно для маргинального, “обескорененного” сознания. Малограмотные и невежественные люди выдвигали несбыточные проекты, вроде того, который описан в романе Андрея Платонова “Ювенильное море”: некий инженер задумал приделать к коровам металлический кишечник, металлическое вымя и электромагнитные молочные железы, чтобы животные не болели и давали неограниченное количество молока. Иногда такие мечтания были вполне безобидными, служили людям своего рода компенсацией за безрадостную жизнь в бараках или общежитиях, наполненную каждодневным тяжелым трудом за мизерную зарплату. Но нередко бывало и по-другому. Различного рода проходимцы и сомнительные личности добивались, что власти одобряли их нелепые “открытия”, и общество оказывалось вынужденным тратить силы и средства на реализацию пустых затей. Таков был псевдоагроном Лысенко, который, пообещав невиданное повышение урожайности, на 20 лет захватил ведущие позиции в научных учреждениях, обслуживавших сельское хозяйство, одновременно оттеснив людей, занимавшихся подлинной нау
130

кой — генетикой. Таков был псевдоврач Ларионов, изобретший чуть ли не бессмертие, и ряд других.
“Тайна” обеспечивалась тем, что узкая группа коммунистических руководителей была отделена от остального населения, действовала практически бесконтрольно. Информация из партийных и государственных учреждений строго дозировалась. Засекречивались порой самые простые документы. Но именно эта атмосфера была рассчитана на маргинальную психологию рядового человека. Запуганный возможными репрессиями, неспособный трезво анализировать происходящее, готовый верить во что угодно, он принимал таинственность за значительность (“если молчат, значит, за этим что-то стоит”).
Наконец “авторитет” — прежде всего авторитет вождя, Сталина. Потребность в нем опять-таки была не случайной. Психологами подмечено, что неразвитый, инфантильный человек обладает сиротским комплексом, неосознанно нуждается в патронаже, в отце. Именно такую роль в сознании миллионов людей играл Сталин — Отец всего народа и всех народов.
Все это настойчиво внедрялось в массовое восприятие через хорошо организованную систему пропаганды — радио, кино, обучение в школе, на митингах, в печати. В советский период был выработан особый язык, в котором преобладали выражения из лексикона бюрократии, сокращенные слова, военные термины. Эта безличность, официальность также были призваны формировать “обескорененное” сознание. Изобретались даже идеологические имена: Вилен (В. И. Ленин), Нинель (“Ленин” наоборот), Ким (аббревиатура “Коммунистический союз молодежи”) и др.
Более подробно о советском периоде в истории России — в следующем разделе.