Гиро П. Частная и общественная жизнь римлян

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава XI. РЕСПУБЛИКАНСКИЙ СТРОЙ

8. Власть диктатора

В 324 году до Р. X. была война с самнитами. Луций Папирий Курсор, самый знаменитый полководец тех времен, был назначен диктатором, а его помощником, начальником конницы, был Квинт Фабий Максим Руллиан. Во время войны диктатору пришлось возвратиться в Рим, чтобы повторить гадания (ауспиции), которые перед отъездом ему не удалось как следует произвести. При этом он заявил начальнику конницы, чтобы тот, во время его отсутствия, ни за что

398

не вступал в бой. Между тем как раз в это время представился необыкновенно удобный случай дать сражение самнитам, и Квинт Фабий одержал над ними полную победу. Диктатор, узнав в Риме об этом событии, которому все были очень рады, открыто выразил свою печаль и негодование. Он немедленно прервал заседание сената и быстро вышел из него; повторяя, что Квинт Фабий ниспроверг не самнитские легионы, а диктаторскую власть и военную дисциплину, и что его следует строго наказать за пренебрежение приказом. Разгневанный, с угрозами на устах, отправился он в лагерь...

Тотчас по прибытии, диктатор созвал все войско. Водворилось молчание, и глашатай вызвал Квинта Фабия. Когда он приблизился к трибуналу, диктатор обратился к нему с такими словами: «Позволь тебя спросить, Квинт Фабий, когда нет ничего выше диктаторской власти, когда ей повинуются и консулы, преемники царей, и преторы, избранные под теми же ауспициями, как и консулы, — как ты думаешь, должен ли повиноваться диктатору начальник конницы или нет? Затем скажи: раз я знал, что отправился из дому при неясных предзнаменованиях, следовало ли мне нарушить религиозный обычай, поставив государство в опасное положение, или же повторить ауспиции, чтобы действовать согласно воле богов? Потом, разве начальник конницы может считать себя несвязанным теми религиозными обычаями, которые помешали диктатору вести дело?.. Отвечай на эти вопросы, а о другом, ни о чем ни полслова. Ликтор, приблизься!»

Отвечать на все эти вопросы отдельно было Фабию трудно; поэтому он стал жаловаться, что обвинитель его и судья — одно и то же лицо, кричал, что скорее расстанется с жизнью, чем со славой своего подвига, оправдывался, и тем еще больше себя обвинял. Папирий разгневался еще более и приказал снять одежду с начальника конницы и принести розги и топоры. Фабий заклинает солдат помочь ему, а ликторы уже рвут на нем одежду. Наконец, ему удается убежать к солдатам, стоявшим в задних рядах и уже начинавшим волноваться. Все собрание оглашается криками: слышатся то просьбы, то угрозы. Те, которые стояли ближе к трибуналу, на виду у диктатора и могли быть замечены, — просили, чтобы он пощадил начальника конницы и не осуждал вместе с ним и все войско. А стоявшие в задних рядах громко негодовали на жестокость диктатора... Тщетно пытался глашатай водворить молчание; за шумом и криками нельзя было расслышать ни слов диктатора, ни его подручных. Наконец, наступила ночь, и волнение стихло. Начальнику конницы было приказано на следующий день снова явиться к ответу.

Ночью Фабию удалось убежать из лагеря в Рим. По почину его отца, Марка Фабия, который уже три раза был консулом и диктатором, был созван сенат, и Фабий стал жаловаться перед сенаторами на обиды и насилия со стороны диктатора. Вдруг снаружи слышится

399

шум, ликторы разгоняют толпу; является диктатор, который, как оказалось, лишь только узнал о бегстве Фабия, немедленно последовал за ним. Пререкания опять возобновились; наконец Папирий приказал арестовать Фабия. Несмотря на просьбы всего сената и самых влиятельных граждан, жестокий диктатор стоял на своем. Тогда Фабий-отец сказал: «На тебя не действуют ни влияние сената, ни моя старость, которую ты хочешь оставить без поддержки, ни доблесть и знатность начальника конницы, которого ты сам назначил, ни мои просьбы, которые часто смягчали врага и умилостивляли гневных богов; в таком случае мне остается одно: я обращаюсь к народным трибунам и призываю тебя к народному суду. Ты не считаешься с мнением войска, не подчиняешься решению сената, — так пусть тебя судит народ, который, конечно, имеет болыпую силу и власть, чем твоя диктатура. Посмотрим, осмелишься ли ты не признать того суда, которому подчинился даже царь Тулл Гостилий».

Из сената все отправляются в народное собрание. Диктатор идет почти один, а начальник конницы поднимается на трибуну в сопровождении целой толпы знатных... Сначала слышится только неясный шум спорящих голосов, наконец негодующий голос старика Фабия покрывает все крики. Он нападает на жестокость и гордость Папирия; говорит, что и сам был диктатором в Риме, но никогда никого не оскорблял, ни центуриона, ни солдата, ни даже простого плебея. Папирий хочет одерживать победы над римскими военачальниками, вместо того чтобы побеждать врагов. «Какая разница, — говорил он, — между скромностью предков и этой гордостью и жестокостью новых людей... Теперь диктатор угрожает розгами римскому командиру, одержавшему победу. Что же тогда пришлось бы потерпеть моему сыну, если бы он потерял свое войско, если бы он был разбит и обращен в бегство...» Заклиная богов и людей, Фабий обнимал сына и лил горькие слезы. На его стороне был и сенат, и расположение народа, и поддержка трибунов, и воспоминание об отсутствующем войске, а противник ссылался на безусловное верховенство государственной власти, на военную дисциплину, на диктаторскую власть, которой надо подчиняться так же, как велению богов, на то, что Манлий ради общественной пользы пожертвовал даже и сыном. «Я буду настаивать на своем решении, — говорил он, — и не смягчу наказания тому, кто сразился, вопреки моему приказу и нарушив религиозный обычай. Не в моей власти сделать так, чтобы авторитет диктатора оставался всегда неизменным, но я, Луций Папирий, его не уменьшу, и я желаю только, чтобы трибу некая власть, неприкосновенная сама, не наносила ущерба верховной власти римского государства...» Трибуны были смущены, испуганы даже больше, чем тот, для кого у них просили поддержки. Наконец все собрание стало умолять и заклинать диктатора, чтобы он простил начальнику конницы его вину, и трибуны, присоединившись к этим мольбам,

400

настойчиво просят диктатора, чтобы он извинил Фабия ввиду его молодости: вдобавок Фабий и так уж довольно наказан. Наконец и сам Фабий, и его отец, забыв о споре, падают на колени и молят диктатора смягчить свой гнев. «Хорошо, — говорит диктатор, — военная дисциплина, верховенство государственной власти, которые чуть было не исчезли совсем, теперь наконец победили. Квинт Фабий не освобождается от обвинения в том, что он сразился вопреки приказу диктатора, но, осужденный за эту вину, он получает помилование, не по праву, а благодаря просьбам римского народа и трибунов. Итак, живи, Квинт Фабий, и радуйся не победе, по поводу которой ты раньше так ликовал, а общему заступничеству за тебя всего государства. Живи, хотя ты отважился на такой проступок, которого тебе не простил бы и твой отец, если бы он был на месте Луция Папирия. С тобой мы помиримся, как ты захочешь, а римскому народу, которому ты обязан жизнью, ты всего лучше выразишь свою благодарность, если этот день послужит тебе уроком в том, что и в военное, и в мирное время надо подчиняться законным властям!» Фабий был освобожден, но лишен должности начальника конницы.

(Тит Ливий, VII, 30—35).