Фукс Э. Иллюстрированная история нравов. Эпоха Ренессанса

ОГЛАВЛЕНИЕ

3. Любовь и брак

В этом любовно-брачном деле, о котором мы имеем превосходный этюд, написанный нынешним хранителем городской библиотеки в Нюрнберге Эмилем Рейке, напечатавшим и объяснившим эти документы, речь шла о том, что истец, Зигмунд Штромер, требовал выполнения брачного обещания, данного ему Варварой Лёффельгольц. Прежняя его возлюбленная потом, однако, раздумала и отрицала это обещание. Так возникло довольно продолжительное дело, в котором с обеих сторон были выдвинуты в широком объеме мнения компетентных лиц. Самое ядро спора для нас безразлично, зато тем важнее то, что во время этого процесса обстоятельно обсуждались и "пробные ночи", имевшие место между влюбленными. Именно в одну из таких ночей Варвара будто и дала обещание выйти замуж. Об этих ночах Рейке сообщает на основании документов: "Варвара должна была признаться, что она впускала истца по ночам в свою комнату, и, хотя она и утверждала, что он первоначально бывал у нее не более двух часов, ей было доказано, что она провела с ним по крайней мере шесть целых ночей. Обвиняемая не отрицала этого, но заявила, что ничего предосудительного в эти ночи не совершалось.
Павел Имгоф и его жена — близкие родственники Варвары, в квартире которых она принимала визиты Зигмунда Штромера, — спокойно входили в комнату по наивному обычаю времени, садились к ней на постель и спали в одной комнате с ней и с истцом. Один из молодых супругов, по-видимому, даже всегда присутствовал при ночных визитах Штромера в качестве блюстителя приличия. Этот вывод можно сделать из того, что Урсула Имгоф заявляла, что получила ключ от комнаты Варвары от нее самой. Впрочем, она их часто оставляла и одних".
Прибавим в виде пояснения, что все эти ночные интимные посещения происходили в доме Гольцшуера, в одном из самых знатных патрицианских домов в Нюрнберге. Мартин Гольцшуер был дядей сироты Варвары Лёффельгольц, а Павел Имгоф был его зятем, и в его доме молодые жили некоторое время. Прибавим далее, что в самом факте этих интимных ночей ни суд, ни компетентные лица не видели ничего предосудительного, и так как жалоба Зигмунда Штромера осталась без последствий, то они, стало быть, из этого не делали вывода, что Варвара Лёффельгольц имела намерение впоследствии выйти за него замуж.
Этот запротоколированный факт не оставляет никакого сомнения в том, что интересующий нас обычай был известен и весь-

224

ма распространен и среди бюргерства. Из актов процесса мы видим, что подробности его здесь те же, что и у крестьянства. Только вступление носило у бюргерства менее романтический характер, так как любовник приходил не через окно под крышей и не какими-нибудь другими опасными для жизни путями, а в худшем случае черным ходом.
И, однако, несмотря на совпадение этого обычая у крестьян и у бюргерства, все же существовало значительное различие, а именно в конечной цели и поэтому в самом существе дела.
Можно констатировать, что в разных местностях крестьяне устраивали своих достигших зрелости дочерей в возможно отдаленных комнатах. Отсюда следует, что здесь рано или поздно молодые люди в самом деле сходились, что они не обнаруживали никакой сдержанности, а удовлетворяли свою страсть с бешенством животных...
В среде бюргерства этот обычай носил по существу иной характер и осуществлялся на деле поэтому иначе. Хотя в нашем распоряжении лишь очень скудный материал, все же мы с некото-

225

рым основанием можем утверждать, что если девушка из этих кругов впускала к себе в комнату один или несколько раз симпатичного ей ухаживателя и даже в конце концов разрешала ему лечь с ней на одну постель, то это еще не значило, что молодые люди в самом деле сходились. Ибо каждое явление имеет свою собственную логику. А эта логика приводила к тому, что в бюргерской среде этот обычай был не более как примитивной и грубой формой флирта. Это доказывается не только целым рядом выражений, относящихся к этому обычаю, но и тем, что, как мы видим из процесса Варвары Лёффельгольц, при этих ночных свиданиях присутствовала на краю постели dame de garde (дежурная дама. — Ред.). Разумеется, этот ангел-хранитель буржуазного кодекса приличий был настолько благоразумен, что неоднократно оставлял комнату, очевидно, с той целью, чтобы дать больше простора интимным шуткам и забавам обоих флиртующих.
Это, конечно, не исключает того, что условие воздержания, которое влюбленная мещаночка ставила претенденту на ее руку — или на ее состояние! — порой и не соблюдалось. Неисполнение этого обещания было даже, вероятно, довольно обычным явлением, и даже в "лучших семействах" в конце концов не довольствовались нежными ласками или удовлетворением эротического любопытства и т. д., а требовали всего и позволяли все. Жаждущие любви люди, одаренные здоровыми чувствами, просто не в силах устоять перед сильным искушением при таких благоприятствующих ему обстоятельствах. Это одинаково приложимо к юноше и к девушке, и в этом отношении даже самые благовоспитанные мещанки не составляют исключения. Отсюда следует далее, что девушка, практиковавшая этот обычай, часто бывала менее довольна мужчиной, исполнившим данное обещание, чем мужчиной, не сдержавшим своего слова, но оправдывавшимся тем, что при виде таких прелестей даже самые честные намерения тают, как воск в огне.
Прибавим к этому еще то, что уже и тогда умели предотвращать последствия, о чем свидетельствуют сотни разных поговорок, бывших у всех на устах и сохранившихся в продолжение столетий. Но даже если в городе речь шла не о том, о чем в деревне, если здесь было лишь следствием то, что там считалось главной целью, то все же следовало бы наконец привыкнуть при оценке также и бюргерства в прошлом истолковывать такие понятия, как женское целомудрие, женская нравственность иначе, чем ныне принято, и иначе, чем это до сих пор делали романтики — апологеты прошлого, отчасти преднамеренно, отчасти по невежеству.
Если в бюргерстве "пробные ночи" были, по существу, не чем иным, как примитивной формой флирта, то у дворянства, где этот обычай также существовал, они служили не только флирту,

226

но, как и у крестьянства, средством взаимного испытания. В этом классе означенный обычай также восходит к очень древним временам, ибо вся рыцарская героическая легенда положительно изобилует подобными примерами. Мы находим их повсюду: в песне о Гудрун, в Парцифале, в легенде о Лоэнгрине, в песнях французских трубадуров и немецких миннезингеров, в испанских романсах — словом, везде. Все эти литературные данные говорят нам о том, что девушка охотно разделяет ложе богатыря, или о том, что она не менее охотно дает ему место на своем, чтобы после "испытания" согласиться на брак с ним.
В песне о Гудрун о помолвке короля карадинов с сестрой Гервига говорится: "Она сдалась не без колебаний, как обычно поступают девушки. Ему предложили ее любовь, и витязь молвил: "Она мне нравится, я постараюсь ей так служить, что меня найдут на ее

228

ложе". Рыцарь и девушка помолвились и с нетерпением ожидали пришествия ночи: тогда оба они испытали тайное блаженство".
"Испытание" Эльзы Брабантской в "Лоэнгрине" описывается следующим образом: "Когда Эльза Брабантская, эта прекрасная, целомудренная девушка, была ночью приведена к князю, которому она была люба, императрица сама сопровождала ее к постели. Комната была разукрашена коврами, кровать блистала красным золотом и богатыми шелками. Одеяла были затканы разными животными. На это ложе легла девушка, чтобы испытать сладость любви. Пришел и император, приказал прислуге покинуть комнату и простился с молодыми. Девушку раздели, и витязь прижал ее

229

к себе крепко и нежно. Больше я ничего не скажу, скажу только, что он нашел то, чего искал".
О таком добрачном половом общении между благородной дамой и рыцарем свидетельствуют также многочисленные народные песни. Как на пример мы укажем на заключительные стихи старонемецкой поэмы "Сокол", облекающие в самые простые слова самую интимную тему: "Он сел к ней на траву и сделал ей сладко-больно. Он искал любви и нашел ее. Сладкая любовь обоих связала".
Существование "испытания" в дворянской и княжеской среде доказывается не только изящной литературой, но и документальными данными. Так, император Фридрих III после помолвки с принцессой Леонорой Португальской получил от ее дяди, короля неаполитанского Альфонса, послание, в котором тот предлагал ему немедленно же подвергнуть племянницу "испытанию", потому что если оно состоится в Германии и если молодая дама не окажется во вкусе императора, то родне придется заплатить за ее дорогостоящую "обратную доставку". Вот соответствующее место этого письма: "Ты увезешь мою племянницу в Германию, и если она тебе не понравится, то ты ее пошлешь обратно или бросишь ее и женишься на другой, поэтому устрой брачную ночь уже здесь, чтобы, если она тебе понравится, ты мог бы ее взять с собою как приятный товар, а если нет, то оставить ее нам как обузу".
В нашем распоряжении имеется даже документальное указание на неудачное княжеское "испытание". Мы имеем в виду "испытание", устроенное в продолжение полугода графом Иоганном IV Габсбургским Герцлауде фон Раппольдштейн в 1378 г. В данном случае вина была его. "Испытание" окончилось безуспешно, так как, по заявлениям дамы, на которой должен был жениться граф Габсбургский, последний в продолжение шести месяцев не обнаружил своей мужественности. Этот отрицательный результат был оформлен, и бумага передана даме, очевидно, чтобы не уронить ее в глазах других возможных претендентов. Что девушка полгода находилась в самом щекотливом положении, не порочило ее чести по тогдашним княжеским представлениям; ее честь была бы запятнана только в том случае, если бы претенденту удалось достигнуть своей цели. Подобные документы, конечно, куда важнее описаний, встречающихся в героических сказаниях.
Из этих примеров ясно видно, какое принципиальное различие существовало между "пробной ночью" и официальным "разделением ложа"; видно, что первое в тех случаях, когда речь шла не только о государственных интересах, но и об индивидуальном наслаждении, всегда предшествовало второму, помолвке и бракосочетанию.

230

Нет ничего удивительного, что в этом отношении обычаи дворянской и княжеской среды совершенно совпадали с обычаями крестьянства. И там и здесь действовали аналогичные интересы. В среде дворянства и князей главная цель брака — потомство, обязанное сохранять наследство и род. Вот почему "испытание" сохранилось и до сих пор при княжеских дворах. Вся разница только в том, что теперь это "испытание" берет на себя наука. Консилиум врачей обсуждает, каковы виды на потомство и каковы гарантии, предлагаемые физическими данными жениха и невесты.
В конце Средних веков формы взаимного ухаживания носили у всех почти классов и во всех странах очень примитивный характер. То были не более чем так называемые первоначальные формы галантерейности. Другими словами, оба пола выражали друг другу свою симпатию не иначе как недвусмысленным путем грубых прикосновений. Не только глаза, но и руки имели полную свободу действия. Разумеется, крестьянин поступал откровеннее и грубее дворянина или бюргера, с другой стороны, немецкое дворянство вело себя более неуклюже, чем итальянское и испанское, но все это были количественные, а не качественные различия.

231

В старонемецком романе "Ruodlieb", изображающем вещи со свойственной Средним векам откровенностью, встречаются в своем роде классические места, характеризующие грубые приемы ухаживания крестьян. Укажем здесь лишь на следующую сцену. Отважно-дерзкий парень, названный автором "рыжим" за его огненно-красные волосы, заходит к немолодому уже крестьянину, женившемуся вторично, после смерти первой жены, на молоденькой, хорошенькой девке. При виде молодой пышногрудой крестьянки в страннике пробуждается желание ею обладать, и он придумывает соответствующий план. Желая усыпить ревность старика, он объявляет себя двоюродным братом его жены. Молодая крестьянка, которой крепкий парень пришелся чрезвычайно по вкусу, соглашается на эту мистификацию, и между ними завязывается беседа, в которой он намекает ей на свое желание, а она выражает согласие. Надо ждать ночи, когда старик заснет. Однако ничто не мешает получить и дать между тем несколько авансов. И молодые люди не мешкают. Не успел старик выйти на мгновение из комнаты, как они уже использовали момент. "Una manus mammas tractabat et altera gambas, quod celabat ea super expandendo, crusena"*. И так как это вполне во вкусе молодой крестьянки, то она распускает свое платье, так что "рыжий" даже в присутствии мужа может до известной степени продолжить свою любовную забаву.
Если в деревенских кругах, как видно из этого примера, ухаживание отличалось прямо грубостью, то бюргерство и дворянство были по меньшей мере неуклюжи и еще далеки от всякой утонченности. Обе стороны всегда прямо направлялись к "конечной цели". Флирт, конечно, был очень в ходу, его разрешали и им пользовались при всяком случае и во всяком месте, но без нужды им не ограничивались. Мужчина всегда пользовался случаем "взять плохо защищаемую крепость", как тогда выражались. Словом, обе стороны в принципе предпочитали кратчайший путь.
Более утонченные формы ухаживания и любви встречаются сначала и долго лишь среди куртизанок (как и в древности). Куртизанки знали, что в этом их главная притягательная сила в глазах мужчин. И они высмеивали дам, не доросших до их конкуренции. Римские куртизанки, например, издеваясь, говори-
"Одна его рука жала грудь, а другая — колени, а она, чтобы скрыть это, распустила нижнюю юбку" (лат.). Ред.

233

ли о благородных римлянках, что они, правда, всегда готовы отдаться, но не понимают даже утонченности, которую придает любви речь. "Chiavono come cani, ma sono quiete della bocca, come sassi"*.
Чем победоноснее развивалось денежное хозяйство, тем многочисленнее становился класс, имевший возможность жить исключительно для наслаждения, тем женщина в этих кругах становилась быстрее и заметнее предметом роскоши. Вместе с тем самое наслаждение, и прежде всего наслаждение в любви, получало все более утонченную форму. L'Art d'aimer (искусство любить. — Ред.) становилось в этих кругах высшей, важнейшей и популярнейшей наукой. "Порядочные" дамы стали понимать не только рафинированное действие циничных слов в любви, но и употреблять все бесчисленные прочие трюки, при помощи которых можно повысить любовное наслаждение. Законные жены, которые когда-то отдавались любви, как "бревна", стали превосходить самих куртизанок, как мы выше уже указали, так что, по словам современников, "было гораздо приятнее любить благородную даму" или "с благородной дамой вступить в турнир любви", чем с опытнейшими жрицами любви, "так как
"Говорят, как собаки, но молчат, словно камень держат во рту" (ит.).Ред.

234

первые отличаются большими достоинствами ума и воспитания, а в искусстве любви не уступают последним".
Своего апогея достигла утонченность вместе с победой абсолютизма, который не только провозгласил женщину орудием наслаждения, тайной царицей, но и прямо, открыто возвел ее на престол. В этих кругах превращение "бревна" в "мастерицу любви" шло особенно быстро. Брантом пишет по этому поводу: "Что касается наших хорошеньких француженок, то в прежние времена они все были очень неловки и отличались неуклюжей манерой любить. Однако за последние пятьдесят лет они научились у других наций стольким тонкостям и изысканностям, переняли у них такие ухищрения и обычаи, а может быть, и сами всему этому научились, что ныне превосходят в этом отношении все нации. Я слышал и от иностранцев, что в этом пункте они заслуживают преимущество. К тому же циничные слова звучат на французском языке гораздо приятнее, сладострастнее и гораздо более возбуждают, чем те же слова на других языках".
Нации, у которых учились француженки, были испанцы и итальянцы, а французы в свою очередь стали отныне учителями немцев.

235

Коснуться рукой груди хорошенькой женщины, притом при всех, было первым актом преклонения перед ней, и этот прием встречается постоянно во всех классах. Так делали при каждом удобном случае, и прежде всего в собраниях и при посещениях, в особенности же во время танца. Такой шутливый жест нисколько не предполагал более интимных отношений, наоборот, он сам часто становился началом более близкого знакомства. Отсюда следует, что такое поведение тогда не казалось предосудительным, а считалось вполне естественным. Поэтому и женщина -- если только была недурна — видела в этом не оскорбление, а лесть и комплимент, и притом вполне законные. И если она обладала красивой грудью, то она не очень и противилась этим жестам мужчины, а если и противилась, то больше для вида, или ради вящей пикантности, или прямо для того, чтобы дать возможность оценить ее прелести лучше, чем позволяла господствовавшая мода.
О распространенности и популярности этого метода свидетельствует процитированная выше рифмованная проповедь Мурнера. Из предыдущего видно, что Мурнер — хотя он и сатирик — вовсе не преувеличивал. Если мужчина позволял себе подобные комплименты действием, если женщина постоянно вызывала на это и находила в этом удовольствие, то это не что иное, как друг друга дополняющие и друг от друга неотделимые части и разные стороны одного и того же явления, а именно основной чувственно-животной тенденции века. Эта тенденция — та внешняя рамка, в пределах которой одна черта логически обусловливает другую: завоевание земной жизни обусловливает культ физического, культ тела обусловливает (по отношению к женщине) культ груди, культ груди — культ ее наготы, а этот последний — соот-

236

ветствующую ему форму признания мужчиной. А это соответствующее признание выражается р как можно более частом и откровенном заявлении, что телесная красота ценится выше всего. По духу времени мужчина не может выразить это настроение иначе, как подчеркивая при каждом удобном случае свое желание завладеть этими столь заманчиво выставленными сокровищами и смело и дерзко протягивая к ним руки. В рамку общей картины надо, естественно, включить и принципиальное снисхождение женщины к подобной предприимчивости мужчины, и, наконец, убеждение всех в невинности этого грубого комплимента.
Неудивительно после всего сказанного, что литература и искусство всех народов необычайно богаты примерами этой первоначальной формы галантерейности. Ограничимся лишь некоторыми примерами, так как та же тема затрагивается нами в других комбинациях то и дело на всем протяжении нашей работы. В "Spiel von Jungfrauen und Gesellen"* одна из девушек говорит: "Выслушайте теперь и меня. Из меня хотели сделать монашенку... Но по утрам я не люблю поститься и потому позволяю молодцам трогать меня. Я предпочитаю вино воде и потому не гожусь в монастырь".
В одной эпиграмме Клемана Маро говорится: "Прекрасная Катарина воспламенила мое сердце. Шаловливо опустил к руку за ее корсаж, пока не воспламенилась и она".
"Игра девиц и парней". Ред.

237

Особенно откровенны, разумеется, проповедники-моралисты, ополчавшиеся против безнравственности века. Гейлер из Кайзерсберга говорит в своей известной проповеди, представляющей переделку "NarrenschifT" ("Корабль дураков". — Ред.) Себастьяна Бранта: "Третий грех — любить касаться голого тела, т. е. хватать женщину и девушку за грудь. Некоторые люди думают, что если они разговаривают с женщиной, то непременно должны схватить их за грудь. Это большая нравственная разнузданность".
От Брантома мы узнаем из многочисленных приводимых им исторических примеров, что и высшие круги относились весьма неравнодушно к таким удовольствиям. Целую главу он посвящает теме "О касаниях в любви". Глава начинается словами: "Что касается касания, то надо признаться, что оно очень приятно, ибо завершение любви — наслаждение, а последнее невозможно без того, чтобы не касаться любимого предмета".
Разумеется, ограничивались не одной только грудью. Гриммельсгаузен рассказывает о своем герое Симплициссимусе, что он должен был ежедневно искать блох у жены полковника, так как ей было приятно, когда молодой парень касался ее груди и других частей тела. Брантом сообщает разные случаи Из придворного общества, когда дамы давали придворным кавалерам возможность касаться всего их тела и удостовериться таким образом в реальности их интимнейших прелестей. Английские придворные хронисты, например Гамильтон, говорят нам о таких же фактах из жизни английского двора и т. д.

238

В пластическом искусстве, в рисунках и картинах изображение грубого прикосновения мужчин к женской груди — один из излюбленнейших мотивов. Все протягивают руку к этим заманчивым плодам любви: юноша, мужчина, старик. Это первая победа юноши, ежедневная пища мужчины, последнее утешение старца. Влюбленный, все равно мужик или дворянин, обыкновенно опускает руку за корсаж возлюбленной и не может достаточно насладиться этой игрой. Он исследует упругость, пышность, величину, форму, красоту ее грудей. Если парень хочет обнять девушку, он одной рукой берет ее за грудь, другой за талию. Ландскнехт и мужик, сидящие в трактире, поступают так же. Каждая женская грудь, еще не отцветшая, пользуется таким почетом. В особенности голландские художники, великие и малые, любят изображать подобные сцены, и каждый создает их но нескольку, но и немцы, итальянцы и французы усердно воспроизводят подобные сюжеты.
Все эти картины доказывают яснее ясного, с какой любовью это делается. Художник хочет прославить одно из величайших удовольствий, которые только существуют, и не знает границ в этом прославлении. Это применимо даже к большинству морализующих сатирических изображений. Сообразно сильно развитой морализующей тенденции века многочисленные, можно даже сказать, большинство таких картин проникнуты нравственным наставлением. Сатирическая мораль эпохи говорит: не одна жен-

239

щина только потому позволяет прикасаться к ней, что таким образом легче всего может опустошить карманы мужчины. И сатира воспроизводит это явление в ряде простых, недвусмысленных картин. Между тем как влюбленный юноша занят пышным корсажем снисходительной партнерши, последняя украдкой вынимает деньги из его кармана. А если кошелек его туго набит, то девица ничего не имеет и против его еще более дерзких вольностей.
Когда с ней влюбленный старик, то женщина может даже и открыто опустошить его карманы, так как все равно платить за любовь он может уже только одной лишь монетой. Наслаждаясь красотой расцветающей девушки, забавляясь пышной прелестью

240

зрелой женщины, старик спокойно смотрит, как она вытаскивает деньги из его мешков и считает их на столе. Последнее положение — это часто и сатирическая форма изображения брака между стариком и молодой девушкой.
Как ни метка сатира этих листков и картин, нельзя не видеть, что они косвенно восхваляют те самые нравы, которые высмеивают. Изображая "блудного сына" в компании падших женщин, расстегивающим сразу двум из них корсаж, или старика, удовлетворяющим свою бессильную похоть созерцанием раскрытой пышной женской груди, художник вместе с тем изображает предмет, манящий к "грезу", с таким вдохновением и восторгом, что поступок как "блудного сына", так и старика становится самой естественной вещью. И тот и другой были бы дураками, если бы поступили иначе.
Другой обычной темой литературы и искусства служит тот и в жизни обычный факт, что вместе с деньгами исчезает и женская любовь. В старой немецкой народной песне говорится:

241

"Моя милая улетела, как пташка, на зеленую ветвь. Кто будет со мною коротать длинные зимние ночи? Моя милая заставляла меня сидеть рядом с собой и смотрела через мое плечо на мой кошелек. Пока в нем были деньги, она меня ценила, а когда они вышли, погасла и любовь. Моя милая написала мне письмо, в котором говорит, что любит другого и забыла меня. Что она меня забыла, не очень-то печалит меня. Пусть потеряно, что нельзя удержать. Мало ли на свете хорошеньких девушек".
В пластических изображениях мораль этой истории представлялась обыкновенно так, что мужчина, за которым недавно еще нежно ухаживали, бесцеремоннейшим образом выставляется на улицу и ему указывается путь-дорога.
Само собой понятно, что во всех странах снисходительные девицы и женщины, охотно позволяющие дерзкому молодцу всевозможные вольности, пользуются большим спросом, чем сдержанные, отказывающие ему в них. Не одна строго нравственная девушка заплатила за свою сдержанность тем, что любовник бросил ее, предпочитая ей другую, которая охотно отдает прелести своего тела во власть его рук за право хозяйничать в его кошельке. В стихотворной пьесе "Die Egon" выступает такая девушка, покинутая за свою скромность, и говорит: "У меня был жених, обещавший на мне жениться. Но прошло уже около четырнадцати недель, и он не хочет исполнить своего обещания. Другая отбила его у меня. Она позволяет ему трогать ее, а сама в это время занимается его кошельком. Хорошо это не кончится".
Было бы неосновательно думать, будто роль женщины в этом флирте была совершенно пассивная, будто она сводилась только к тому, что она не противилась. Женщина знала во все времена, что необходимо случаю подставить ножку, чтобы заручиться успехом. А этот маневр заключался в том, что женщина ловко создавала обстановку, которая провоцировала мужчину к весьма ею желанной, хотя и стыдливо отклоняемой активности. Одним из главных средств для достижения этой цели была мода, в которой женщина систематизирует то, что особенно действует на чувственность мужчины. Формы же диктовались моде основной тенденцией века.
Но женщина всегда шла в этом направлении так далеко, как только позволяла эпоха. Мы уже знаем, какие смелые средства и формы допускало в этом отношении Возрождение, какие возможности предоставляло оно взорам по отношению к женской груди. То были, естественно, не единственные средства, и так же естественно то, что остальные не уступали им по смелости и грубости: смелому декольтированию сверху вниз соответствовало не менее смелое систематическое декольтирование снизу вверх.

242

Женщина слишком хорошо знала гипнотизирующее воздействие своих ног и еще более — интимных прелестей, хотя бы зрелище длилось всего секунду, другими словами, она скоро угадала значение зрения в любви. И потому глазам мужчины предоставлялись широчайшие свободы. Декольтирование снизу вверх достигалось в эпоху Ренессанса главным образом путем танца или игр, главная прелесть и главная соль которых состояли часто в возможно большем оголении женщины. Ограничимся здесь этим простым указанием, так как танцу и играм будет посвящено детальное описание в главе об общественных развлечениях.
Здесь необходимо еще обосновать индивидуальную смелость, до которой нередко доходили женщины этой эпохи в использовании вышеуказанных средств воздействия. Хронисты разных стран сообщают нам, что женщина охотно сама старалась очутиться в щекотливом положении или охотно позволяла друзьям застигать ее в таком положении. В такой ситуации она оставалась часто очень долго, "чтобы убедиться, что мужчина удостоверился в ее прелестях и в ее красоте". Примеры можно найти в новеллах королевы Наваррской, у Брантома и почти у всех современных новеллистов. Брантом пишет: "Часто дамам доставляет удовольствие показываться нам без помех, так как они чувствуют себя безупречными и убеждены, что могут нас воспламенить". О многих благородных дамах французского двора сообщается далее, что они позволяли кавалерам исполнять при них обязанности камеристок. Так они особенно охотно разрешали им надевать себе чулки и башмаки, так как это, по словам одной французской рукописи XVI в., дает "влюбленным дамам самый удобный случай показать мужчинам, которые им нравятся, те прелести, которые иначе они не могли бы обнаружить". Далее в этой рукописи говорится: "Дамы исходят при этом еще из той мысли, что мужчина с темпераментом никогда не упустит такого случая, чтобы не позволить себе некоторые вольности". С другой стороны, эта ситуация позволяет им всегда помешать ему зайти в его галантных предприятиях дальше, чем "им позволяют их совесть и честь".
В другом современном сочинении говорится: "В наше время найдется немного дам, которые не оказали бы подобных знаков милости не только друзьям, но даже и чужим. Некоторые уступали это право ухаживателю уже по прошествии нескольких дней, ибо современные женщины говорят: "Глаза и руки друга еще не делают мужа рогоносцем". И потому они предоставляют рукам и глазам друзей величайшую свободу... Есть немало благородных дам, относительно которых многие придворные кавалеры могут похвастать, что имеют наглядное представление об их тайных прелестях, и, однако, эти дамы

243

считаются образцами нравственности и добродетели. И совершенно основательно. Ибо они не унижают тем своих мужей, а только усиливают зависть в других, которым позволено разве созерцать эти несравненные красоты, тогда как мужья могут ими во всякое время и сколько угодно наслаждаться".
Эта наиболее смелая форма эксгибиционизма, как гласит научный термин для определения этого вида похотливости, составляла, как видно, спорт, которым тогда увлекались и приличные дамы. Эта форма позволяла им, по крайней мере в воображении, праздновать оргии.
Подобные вольности разрешались кавалерам и незамужними девушками. И прежде всего, конечно, тем холостым кавалерам, которых хотели побудить сделать предложение. И метод этот венчался успехом.
"Не одна благоразумная дама сумела тем, что ловко позволяла претенденту на ее руку удостовериться в ее красоте, крепче приковать к себе, чем при помощи влюбленных взглядов и остроумнейших слов".
К тому же это было и безопасно, так как — говорили люди — "от взглядов еще не забеременела ни одна девушка". Напротив, если слава ее интимных прелестей переходила из уст в уста, то это в значительной степени повышало шансы дамы на счастье. О тех женщинах, которые отказывали в таких пустяках, хотя бы даже их об этом просили, всегда ходил слух, что им нужно скрывать тайные пороки, которые неминуемо вызовут отвращение в мужчинах, как только они о них узнают. Этот факт удостоверен и Брантомом в главе о "зрении в любви".
При таких условиях немудрено, если мужчина, настолько несообразительный, что упускал неиспользованным случай и не понимал, чего хочет женщина, протягивая ему галантно ногу или требуя от него услуг камеристки, подвергался жесточайшим насмешкам.
Таковы примитивные формы галантерейности. Надо сознаться, что грубая активность мужчин только соответствовала недвусмысленной форме, в которой женщина обращалась к нему.
В эпоху Ренессанса жизнь давала мужчине и женщине сотни возможностей проявления таких грубых форм взаимного ухаживания. Узость условий существования, совместное жительство на ограниченном пространстве, наконец, примитивные средства удовлетворения потребности в совместном общении — все это создавало, так сказать, почву для постоянного воздействия друг на друга. Ограничимся одним примером: путешествиями.

245

В эту эпоху путешествия были не очень в ходу, женщины же особенно редко путешествовали. Если же обстоятельства вынуждали к этому, то люди за все время путешествия были положительно прикованы друг к другу. Если путешествовала женщина, то, конечно, не только с мужем или братом, а также часто с другом или знакомым, потому что опасность дороги заставляла ее даже в случае недалекого путешествия заручиться защитником. Так как дороги были плохи, то повозки не годились для путешествия, к тому же такое путешествие обходилось дороже и совершалось не так быстро. Путешествовали поэтому обыкновенно верхом. Но и здесь сложность тогдашних путешествий вынуждала к упрощениям. Если путешествовала дама, то она садилась или спереди, или сзади своего спутника на того же коня. Знатные дамы отправлялись в таком виде и на охоту. Таким образом дама и ее спутник находились в продолжение целых часов в интимной близости. Мужчине к тому же часто приходилось поддерживать женщину там, где дорога пересекалась рытвинами или рвами. Так естественно, что желание водило часто рукой мужчины — и конечно, и женщины! — если только они были добрыми друзьями или сделались таковыми во время путешествия. Что в большинстве случаев так и бывало, вполне понятно и не нуждается собственно в подтверждении, хотя подобные подтверждения можно найти у всех хронистов.
Начиная с миннезингеров и кончая новеллистами, мы узнаем то и дело, что всадник порывисто прижимал к себе и нежно ласкал хорошенькую девушку из знати или здоровую крестьянку. Таково содержание очень грубого рассказа, записанного в XV в. Августом Тюнгером (речь идет о крестьянке и попе), аналогичный случай сообщает циммернская хроника, также возникшая в XV в., где речь идет уже о знатной даме, часто совершавшей недалекие путешествия специально с целью использовать их для флирта.
Аналогичными привилегиями часто пользовались гости и посетители. Считалось почти честью для себя, если желанный гость через короткое время вступал врукопашную с женой или взрослой дочерью. Когда гость пользовался особенным почетом, то хозяйка нередко спешила послать ему для времяпрепровождения хорошенькую дочку. А гость доставлял дому честь, если находил дочку хорошенькой и оказывал ей внимание, которое не ограничивалось непременно одними поцелуями, и, однако, это никому не казалось предосудительным. Еще к Средним векам относится обычай, о котором сообщают нам миннезингеры и хронисты: посылать на ночь знатному гостю красивую служанку или достигшую зрелости дочь, а порой эта роль выпадала и на долю

247

самой хозяйки. Этот обычай назывался "отдать жену по доверию". В своем "Gauchmatt" Мурнер упоминает об этом обычае как о существовавшем еще в XVI в. в Нидерландах: "В Нидерландах еще держится обычай, в силу которого хозяин, если у него есть дорогой гость, посылает к нему жену по доверию".
Как охотно исполняли женщины эту роль, когда речь шла о красивом госте, так как он наилучшим образом оправдывал "доверие" — конечно, не мужа, а жены, — видно из французской рыцарской поэмы, где жена должна отказаться от этой роли ради красивой служанки, так как ее муж еще не спит и, по-видимому, не поклонник этого обычая. Вот это место: "Графине было приятно иметь такого гостя. Она приказала изжарить для него жирного гуся и поставить в его комнате роскошную постель, на которой любо было растянуться. Отправляясь спать, графиня призвала самую красивую и благовоспитанную из своих служанок и сказала ей украдкой: "Дорогое дитя, пойди к нему и служи ему как подобает. Я сама бы охотно пошла, да не хочу этого сделать из стыдливости перед графом, моим господином, который еще не заснул".
Были, впрочем, и такие гости, которые оправдывали доброе доверие мужей, но их было не очень много. Гартман фон дер Aye говорит о наблюдениях, сделанных им в Германии: "Надо признаться, таких людей не очень-то много".
Насколько эпоха находила флирт действием естественным, видно, между прочим, очень наглядно из того, что его всячески поощряли. В Аугсберге, например, еще в середине XVII в. господствовал обычай давать жениху и невесте возможность беспрепятственно удовлетворять свои желания. Один хронист говорит: "Если жених посещал невесту, им отводили особый стол в углу комнаты и загораживали его испанскими ширмами так, чтобы они были одни".
Жениху и невесте даже разрешалось открыто обмениваться очень откровенными нежностями. Не надо было, однако, быть непременно женихом и невестой, чтобы пользоваться такими правами. Приведенный выше процесс Варвары Лёффельгольц служит тому убедительным доказательством. Прекрасная Варвара, правда, утверждала, что во время ночных визитов Штромера "ничего особенного" не происходило, но надо думать, что она хотела сказать, что не произошло только самого главного. Как в этом частном случае, так и вообще во время ночных посещений происходило весьма многое.
Таков должен быть вывод, если мы не хотим насиловать факты. Этот обычай служил как в городе, так и в деревне прежде всего первобытному флирту, удовлетворению обоюдного эротического любопытства и обмену грубоватыми нежностями. Необ-

248

ходимо еще раз это подчеркнуть. Смелые жесты были единственной беседой между молодыми людьми с того момента, как девушка впускала в свою каморку парня. Только ради этой цели приходил он, только этого ждала от него она и потому оба играли свою роль соответствующим образом: одни с большим темпераментом, другие с большей утонченностью, третьи с большей неловкостью. Но всегда происходило одно и то же. В этом общении не было ничего духовного, ничего душевного, царила одна животная чувственность.
Немецкое выражение "In Zucht und Ehren (no чести и приличию)" значило только, что взаимные нежности вращались в границах, считавшихся тогда допустимыми. Но эти границы были чрезвычайно растяжимы. А эпоха была крепко убеждена, что в юности мужчина и женщина имеют полное право на подобные удовольствия. И в них не находили поэтому ничего позорящего. Оспаривать внутреннюю логику таких интимных визитов может только историк с предвзятой точкой зрения, ибо это значит не более, как превратить поколение пышущих здоровьем людей произвольно в жалкую компанию хилых стариков, страдавших размягчением спинного мозга. Кто желает нащупать истинный пульс века, может умозаключить только так, как умозаключили мы.
Эти грубые формы взаимного флирта и ухаживания, несомненно, значительно облагородились в эпоху Ренессанса. По мере того как под влиянием новых экономических сил богаче становилась общая культура, одухотвореннее становилась и любовь, все более превращаясь в искусство. Она постепенно переставала быть простой стихийной силой, возвышаясь до уровня сознательного, оформленного переживания. Конечно, это имело место далеко не во всех классах, например крестьянство и мелкое дворянство пребывали по прежнему в состоянии животной грубости, но зато тем более это наблюдалось у буржуазии, развивавшейся вместе с торговлей. Это понятно. Именно эта часть бюргерства была носительницей нового содержания истории^, и она же присвоила главные плоды богатой жатвы, взращенной новыми экономическими силами.
Брак считался в XV и XVI вв. высшим состоянием. Быть холостым или старой девой считалось, напротив, пороком, и к таким людям относились как к заклейменным. Поэты и писатели без удержу прославляют брак. На всех языках, в самых разнообразных видах раздается гимн в честь его: "На брачном ложе спится мягче всего". Кто живет в браке, тому открыты в будущем небеса, остальным грозит ад.

249

Это постоянное громкое восхваление брачной жизни как высочайшей заслуги имеет свои довольно явственно выступающие наружу естественные причины. Последние, однако, коренятся в гораздо меньшей степени в тех моральных мотивах, которые

250

приводились в пользу брака, а скорее в настоятельных нуждах эпохи. Развившаяся индустрия нуждалась в людях, в рабочих руках, в покупателях. Абсолютная княжеская власть нуждалась в солдатах. Чем больше людей, тем лучше. С другой стороны, росту населения противодействовали сильнейшие преграды. Если в Средние века население не увеличивалось благодаря усилению могущества церкви — вместе с последним росло число монастырей и их обитателей, живших в принудительном безбрачии, — то теперь на сцену выступили еще более опасные факторы.
Вместе с новым хозяйственным порядком родились и его страшные спутники — чума, алкоголизм, сифилис. Распространявшаяся во все стороны торговля создавала условия, придававшие всем этим болезням эпидемический характер. Все эти болезни сокращали не только вообще население, но главным образом его мужскую половину, так как мужчины легче подвергались заболеванию — во время путешествий, посещения домов терпимости и т. д. — и им в первую голову пришлось расплачиваться за новый экономический порядок. Убыли мужского населения способствовали также учащавшиеся распри и походы. При таких условиях безбрачие становилось все более открытой социальной опасностью, каждый холостяк — прямым врагом общества.
Вот почему люди вдруг открыли моральные преимущества брака и усмотрели высшую его форму в возможно многодетном браке. Так как эта экономическая потребность совпадала с основной чувственной тенденцией века, то действительность совпала с этой важнейшей идеологией. Семьи с дюжиной детей были тогда не редкостью. От брака Виллибальда Пиркхеймера с Варварой Лёффельгольц произошло тринадцать детей, аугсбургский хронист Буркхарт Цинк, дважды женатый, имел восемнадцать детей, отец Альбрехта Дюрера столько же, у Антона Тухера было одиннадцать, папский секретарь Франческо Поджо оставил также восемнадцать признанных им детей, среди них четырнадцать незаконных. В некоторых и довольно многочисленных семьях число детей доходило и превышало цифру двадцать.
Если брак считался важнейшим учреждением в интересах сознательно направляемой эволюции, то в тех же интересах речь шла всегда только об одной специфической форме брака, а именно о патриархальной семье. Муж признавался неограниченным властителем. Этого требовала организация ремесленного производства, принуждавшая каждого подмастерья и каждого ученика "протянуть ноги под стол мастера", т. е. все участвовавшие в производстве были прикованы к дому мастера. Рядом с авторитетом в мастерской должен был стоять авторитет в семье. Прославляя брак, прославляли вместе с тем и все, что было в интересах безусловного господства в браке мужчины. "Муж да

251

будет утешением и господином жены", "муж да будет хозяином ее тела и состояния", "женщина да слушается советов мужа и поступает как женственная женщина по его воле". Даже его возможной грубости жена обязана противопоставить тем большую кротость.
"Если он кричит, она да молчит, если он молчит, она пусть с ним заговорит. Если он сердит, она да будет сдержанна, если он взбешен, она пусть будет тиха и т. д."
Кротость жены должна идти даже так далеко, чтобы стерпеть измену мужа. И даже когда это происходит у нее в доме, она должна молчать. Если муж ухаживает за молодой служанкой, то она обязана делать вид, будто ничего не замечает, "если же она уличит их, то она пусть прогонит эту похотливую дрянь, дабы предотвратить худшее несчастие". Вместе с тем она обязана наставить мужа добрым словом на путь истинный, ибо уже тогда во всем всегда была виновата "похотливая дрянь". И по-прежнему жена обязана видеть в муже своего господина.
Женщина, не желавшая подчиняться этим законам, казалась эпохе величайшей преступницей. Образу мышления Ренессанса вполне соответствовало право, предоставленное мужу, наказывать телесно жену, если она систематически не покорялась его власти. Уже Рейнмар фон Цветер советует мужу следующим образом поступить с упрямой женой: "Брось ласковость и возьми в руки дубину и испробуй ее на ее спине, и чем чаще, тем лучше, со всей силой, чтобы она признала в тебе своего господина и забыла бы свою злость".
Вот единственный способ "укрощения строптивой". В некоторых, в XVI в. очень распространенных, поговорках мужьям рекомендуются аналогичные и даже еще более драконовские меры наказания. Сами женщины находили такое обращение совершенно естественным — раб всегда ведь мыслит так, как его господин, пока в нем не проснется самосознание. Закон также повсюду предоставлял мужу права телесно наказывать жену.
Это порабощенное положение женщины в браке никогда, однако, не удерживало ее усматривать тем не менее в браке высшую цель жизни и стремиться к тому, чтобы в борьбе за мужчину — "в борьбе за штаны" — остаться победительницей. Это понятно. Законы природы — высшие законы. Однако общественная мораль разрешала женщине естественное и нормальное удовлетворение своих чувств только в пределах брака. С другой стороны, брак был тогда в гораздо еще большей степени, чем теперь, для женщины средством устроиться. Существовало еще очень мало женских профессий. Если присмотреться к современным документам, то мы увидим с неотвратимой убедительностью, что борьба женщины за мужчину велась тогда с таким

252

ожесточением, которое в истории больше не повторялось. Причины этого явления также коренятся в эпохе. Если вышеприведенные обстоятельства без того затрудняли для женщины шансы получить мужа, то их положение еще осложнялось рядом других фактов.
Городское ремесло, например, представляло только внешним образом однородный класс. Застывшие цеховые законы разбили мелкую буржуазию на ряд подразделений, строго разграниченных друг от друга особыми цеховыми интересами. Не всякое ремесло могло произвольно менять своего хозяина, т. е. продаваться другому, права его исполнения часто оставались в семье. Часто единственная дочь пекаря, портного, ювелира могла выйти замуж только за сына пекаря, портного или ювелира, если только не хотела рисковать потерей всей семейной собственности. Из-за таких и аналогичных постановлений женщина при выборе мужа была ограничена чрезвычайно узким кругом. Если присоединить к вышеприведенным факторам еще эти обстоятельства, то неудивительно, что борьба за мужчину велась тогда женщиной самым отчаянным образом, что постоянно при этом пускались в ход интрига и клевета. В многочисленных рисунках и картинах, изображающих "борьбу за штаны", возникших в эту эпоху, надо поэтому видеть не, так сказать, общеобязательную для всех времен сатирическую тенденцию, а скорее всего иллюстрацию характерного для той эпохи острого вопроса.
Естественным дополнением к женской "падкости к штанам" служат необычайные претензии мужчины. Мужчины знали, какой на них существует спрос. "Число их сокращается, а девушки все множатся", — гласит современная поговорка. Каждый может поэтому с гордостью сказать: "От меня зависит взять, какая мне понравится". А Гейлер из Кайзерсберга мог с полным правом заявить: "Теперь женщина должна обладать всеми качествами, если хочет найти мужа, а именно юностью, красотой, движимым и недвижимым".
Из выше очерченного взгляда на брак следует еще одно явление: подобно тому как общество присвоило мужу право телесно наказывать "строптивую" жену, так казнила она его самого, если он находился под башмаком у жены и особенно если дело заходило так далеко, что жена "переворачивала метлу другим концом" и сама била мужа. Подобная казнь выражалась во всех странах и местностях тем, что такой муж выставлялся на публичное посмеяние. Из числа разнообразных, в большинстве

255

случаев очень забавных обычаев приведем для характеристики лишь несколько примеров.
Статуты города Бланкенбурга, относящиеся к 1594 г., полагают следующую кару для супружеской четы — обыкновенно наказанию подвергалась жена в том случае, если она побила мужа.
"Если жена задаст мужу трепку или побьет его, то она должна подвергнуться смотря по обстоятельствам денежному или тюремному наказанию, а если она состоятельна, то она обязана дать одному из слуг городского совета сукно на платье. Так как необходимо наказать и мужа, который был такой бабой, что позволил жене ругать и бить его и не подал соответствующей жалобы, то он обязан доставить обоим слугам совета сукно на платье, а если он не в состоянии этого сделать, то должен подвергнуться наказанию тюрьмой или иным путем, а затем крыша его дома должна быть снята".
Это последнее наказание было особенно распространено и встречается в разных странах. В Гессене жена, побившая мужа, должна была прокатиться по местечку верхом на осле, лицом к хвосту. Высмеиванием мужа-бабы занимались сатирики в поэзии и искусстве. Остановимся на последних, так как только они сумели уловить самую сущность проблемы. Сводя ее к простейшей формуле, они обнаружили вместе с тем и последнюю ее тайну и подняли ее на подобающую ей высоту. Для характеристики "женского господства" живописцы-сатирики выбирали главным образом два мотива. Женщина, заставляющая плясать мужа под свою дудку, или дурак-мужчина, пляшущий под эту мелодию, — таков один мотив. Другой, еще более распространенный, заимствован из "Аристотеля и Филлиды": женщина едет верхом на спине мужчины, который, как настоящее покорное вьючное животное, водимое под уздцы, ползет на четвереньках под ее тяжестью, и часто над его головой грозно развевается бич.
Из других мотивов, также довольно частых, следует упомянуть мотив мужчины, помогающего женщине надеть панталоны, и мотив Юдифи. Все эти символические изображения просты и понятны. Но именно благодаря этой простоте, остроумию сатирика удается показать, какая сила в конце концов превращает мужчину в дурака, заставляет его танцевать под дудку женщины, порабощает даже умнейшего из всех, Аристотеля, так что тот покорно тащит на себе эту ношу весь долгий и трудный жизненный путь, — то чувственность, овладевающая мужчиной. На всех этих картинах художник изображает женщину исключи-

257

тельно как воплощение чувственности, предстает ли она перед нами обнаженной, как на большом рисунке по дереву Ганса Бальдунга Грина, или в костюме, как на превосходной гравюре Луки Лейденского.
Ирония его собственной судьбы обессиливает мужчину: то, что его делает божеством, вознося на небеса, исполнение его назначения делает его вместе с тем рабом его рабыни. Таков простой и вместе глубокий смысл большинства этих символических карикатур. Частая обработка этой темы в эпоху Ренессанса доказывает еще следующее. Во-первых, что эти листки хотят быть больше чем простыми карикатурами на комическую фигуру мужчины, находящегося под башмаком у женщины, что в лучших из них мы имеем перед собой сатирическую характеристику того средства, которым женщина вообще господствует над мужчиной, а во-вторых, что чувственность была господствующим принципом в жизни Возрождения.
Высшим законом брака во все времена была взаимная верность. Если эпоха Ренессанса ставила брак так высоко, то еще выше ставила она брак, построенный на взаимной верности супругов: "Одно тело, две души, один рот, одно сердце, взаимная верность и обоюдное целомудрие, здесь двое, там двое и все же соединены воедино постоянной верностью..."
Так пел уже миннезингер Рейнмар фон Цветер. Эпоха Ренессанса пела не менее восторженную хвалу супружеской верности в сотне самых разнообразных мелодий. "Нет лучшего рая, чем брак, где верность, как у себя дома". "Где верность, там рай на земле". Без верности невозможно супружеское счастье. Муж, уходящий от доброй жены к другой, сравнивается со свиньей, валяющейся в луже. Шперфогель пел: "Если муж уходит от доброй жены к другой, то он подобен свинье. Что может быть сквернее этого? Он оставляет чистый источник и ложится в грязную лужу".
Верная жена беспощадно отплачивает тому, кто хочет ее совратить с пути добродетели. Порой она как бы склоняется на его предложения, но только для того, чтобы указать ему на дверь таким недвусмысленным путем, что у него навсегда пропадет желание "пристать к честной женщине".
Если же романтики-апологеты прошлого видели в таких изречениях и примерах указание на общее состояние нравов, то они, конечно, ошибались. Они приписывали всему обществу то, что

259

было свойственно лишь известным классам, в экономических условиях которых коренилась подобная идеология. Этими классами были мелкая буржуазия, пролетариат и часть мелкого крестьянства.
Мы уже говорили об экономических причинах важности упорядоченного хозяйства для мелкой буржуазии и отсылаем читателя к этим страницам. Пролетариат находился в тех же условиях. К тому же его интересы были теснейшим образом связаны с интересами цехового ремесла, и благодаря малому тогда еще развитию в нем классового сознания он вращался всецело в идейном кругу мелкой буржуазии. Надо принять во внимание и то, что пролетариат наряду с мелким крестьянством испытывал на себе как раз отрицательные стороны великого экономического переворота, происходившего в жизни. Разложение феодального общественного уклада первоначально не только не принесло ему освобождение от злой доли, но даже страшно усилило его тяжелое положение. Бедность стала массовым явлением, а нищета отдельных лиц доходила до ужасных размеров. Ни один солнечный луч не улыбался пролетарию, из несчастного случая нужда превратилась в неотвратимую судьбу, тяготевшую над всей жизнью. Последствием этой нищеты стало то, что в пролетариате повсюду развилось безусловно аскетическое мировоззрение, а по-

260

следнее исключает свободное, а еще более — разнузданное половое общение, ибо оно предполагает всегда радостное пользование жизнью и жизнерадостное миросозерцание.
Если это верно относительно пролетарского брака вообще, то отсюда можно сделать ряд прочных умозаключений относительно коммунистических сект, развившихся тогда среди пролетариата. Так как последние были не чем иным. как результатом аскетического миросозерцания, сложившегося неизбежно среди пролетариата, то отсюда следует, что все заявления историков о пропаганде этими сектами и в особенности о практическом ими применении общности жен в смысле сладострастной разнузданности не более как бессмыслица. Это подтверждается мало-мальски серьезным историческим анализом. Ни у одной из этих сект нельзя открыть и малейших следов существования общности жен. Верно как раз противоположное: нигде адюльтер не карался так строго, как именно в многочисленных коммунистических сектах XV и XVI вв.
Обычной формой наказания было изгнание из общины, стало быть, самая тяжелая форма опалы. Такие же суровые воззрения царили и у мюнстерских анабаптистов, оклеветанных в продолжение столь многих столетий. Никогда в Мюнстере, пока там

261

господствовали анабаптисты, не царили разврат, половой коммунизм и т. д. Указ, которым городской совет начал свое правление, налагал за прелюбодеяние и соблазн девушек смертную казнь. В гаком же духе сурового запрета всякого внебрачного полового общения выдержаны и все прочие указы и апологии, которыми анабаптисты отвечали на возводимые на них обвинения. Единственное необычайное, что происходило в Мюнстере, состояло в приспособлении организации домашнего хозяйства к ненормальным условиям, царившим в осажденном городе, с которым враждовал целый мир.
Из-за убыли мужского населения на восемь или девять тысяч женщин приходилось только две тысячи мужчин. Существовало немало хозяйств, состоявших только из женщин, служанок и детей, лишенных мужской защиты. Это неизбежно приводило к разным осложнениям, тем более что среди мужчин было много холостых солдат. Соединение нескольких домашних хозяйств под покровительством одного мужчины, практиковавшееся осажденными в Мюнстере, не имело, стало быть, ничего общего с полигамией. То было не половое, а экономическое объединение. И не найдется ни одного серьезного доказательства, которое опровергло бы такое положение, зато тем больше есть данных в пользу царившей там суровейшей чистоты нравов.
Продолжавшееся столетие клеветническое изображение мюнстерских анабаптистов, как словесное, так и пластическое — еще ныне гравюру Виргилия Солиса, особенно цинично изображающую быт бань в эпоху Ренессанса, толкуют как изображение "бани анабаптистов" в виде орды, отдававшейся бесстыдным оргиям сладострастия, — объясняется, конечно, отнюдь не неведением. В особенности тогда все прекрасно знали, почему в это мощное пролетарское движение так бессовестно вкладывалось совсем иное содержание. Движение мюнстерских анабаптистов было самым грозным возмущением угнетенного народа этой эпохи против своих поработителей. А везде там, где народ вставал во весь свой героический рост, охранители "порядка", против которых он возмущался, забрасывали его грязью.
Если относительно мюнстерских анабаптистов можно доказать с документами в руках, что приписываемая им общность жен не более как порожденная классовой ненавистью преднамеренная клевета и фантазия, то относительно секты "адамитов", части таборитов, мы вынуждены опираться исключительно на внутреннюю логику этого движения, так как в нашем распоряжении нет современных документов, на основании которых мы могли бы утверждать что-нибудь положительное. Нам известно, что эта более суровая коммунистическая секта начала XV в. в самом деле требовала общности жен. Однако из самой сущности этой общности жен можно сделать какое угодно

262

заключение, но только не то, что она служила основанием для чувственных оргий. В своей истории Богемии современный этому движению историк и будущий папа Энеа Сильвио говорит об общности жен, практиковавшейся у этих сект, следующее: "У них господствовала общность жен, однако было запрещено сойтись с женщиной без согласия настоятеля Адама. Если же кого охватывало желание обладать женщиной, то он брал ее за руку и отправлялся к настоятелю и говорил ему: "К ней пылает любовью мой дух". Настоятель отвечал в таких случаях: "Идите. растите, множьтесь и заселяйте землю!"
Таким же антиэротическим духом было проникнуто их отношение к наготе, в котором позднейшие историки видели кульминационную точку их нравственной разнузданности. Фактически дело обстояло совсем иначе. Аскетическая секта адамитов стремилась вернуть человечество к первобытному адамову состоянию, так как видела в роскоши костюма исходную точку всякой греховности, а в наготе — состояние "безграничной невинности", к которому нужно стремиться. О том, насколько они применяли этот взгляд на практике, нам известно еще менее, чем об имевшей у них место общности жен.
Энеа Сильвио сообщает, что они ходили голыми, известно, кроме того, еще то, что они собирались голые в местах собрания. которые у них назывались "раем". Но известие это существует только как слух, а древнейшие изображения возникли лишь двумя столетиями позже и почерпнуты просто "из Шубины духа", к тому же "духа", стремившегося оклеветать эти коммунистические движения, ибо эти изображения являются иллюстрациями к описанию движения анабаптистов, именно такой полемической тенденцией. Если у нас nei никаких достоверных данных для того, чтобы утверждать, будго у этих пролетарских сект и движений XV и XVI вв. господствовала общность жен в эротическом смысле и царила чувственная разнузданность, если на самом деле эротические представления этих слоев народа своей монотонностью вполне отвечают мрачным условиям их существования, то с другой стороны мы имеем так же мало основания говорить об идеальной форме брака в этой среде. Брак носил здесь чисто физический характер, да и не мог быть ничем иным при тех экономических условиях, в которых существовал этот класс.
С общей распространенностью повышенной эротики связаны не только более частые добрачные сношения между полами, но исравнительно более частое уклонение от предписания супружеской верности. Это применимо и к тем классам, классовая идеология которых усматривала в супружеской неверности вели-

263

кое преступление. Дело в том, что приспособление старых общественных форм к новому способу производства было повсюду сопряжено с серьезными социальными потрясениями и в такие эпохи, как уже указано в первой главе, многие освобождаются от законов своей классовой идеологии, которые ощущаются ими теперь как тяжелая обуза.
Если у мелкой буржуазии подобные уклонения от ее идеологии были обусловлены не интересами и условиями мелкобуржуазного брака, то они тем чаще были следствием внутреннего, вечного противоречия между природой и условностью, находящегося в скрытом виде всегда в единобрачии, основанном на частной собственности. Прелюбодеяние сделалось и в этих слоях в эпоху Ренессанса положительно массовым явлением.
Этот факт, по-видимому, вполне вошел и в сознание эпохи. По-видимому, она отчетливо чувствовала, что брак — этот в ее глазах важнейший социальный институт — колеблется, ибо тема о супружеской неверности стала во всех странах главной проблемой общественной дискуссии. Этой темой неустанно занята мысль проповедников и сатириков. Чаще всего это делалось, естественно, отрицательным путем: восторженным гимнам в честь супружеской верности противополагалось столько же или, вернее, еще больше изображений и описаний супружеской

264

неверности. При этом явно обнаруживалось сознание, что прежняя идеология ощущалась повсеместно как раздражающая цепь.
Бесчисленное множество словесных изображений адюльтера звучали не только как осуждение, но и как прославление неверности. Здоровый инстинкт эпохи сказался при этом в том, что почти всегда прославляли неверную жену и очень редко неверного мужа и что более всего сочувствовали молодым женам, прикованным к старым или бессильным мужьям. С неподдельным восторгом описывается часто ловкость такой жены, которой под конец удается превзойти преграды, воздвигнутые ее ревнивым мужем, так что молодой человек, к которому она неравнодушна, достигает обоими ими желанной цели. Наиболее восхваляется такая жена, которая хитростью добивается того, что сам ревнивец муж приводит к ней любовника и своими продиктованными ревностью предосторожностями сам заботится о том, чтобы тот беспрепятственно приходил к жене, когда ему только заблагорассудится.
Большинство этих восторженных изображений хитрых жен, торжествующих над ревностью стареющего мужа, отличаются во всех странах изрядным цинизмом. Достаточно указать на новеллу-пословицу итальянца Корнацано "Умному достаточно

265

нескольких слов", рассказывающую, как молодая женщина заставляет мужа свести с ней слугу, который всячески ее избегает. Цинизм часто сквозит уже в заглавиях. Поджо озаглавил, например, один такой рассказ "De homine insulso, qui aestemavit duos cunnos in uxore"*. Под аналогичным заглавием эта тема обработана в анонимном немецком шванке.
Следует упомянуть еще о восхвалении другой женской черты. часто встречающемся в литературе эпохи. Подчеркивается хитрость, с которой жена мешает мужу выполнить задуманную им измену и пользуется ею в своих собственных целях. Узнав о свидании мужа со служанкой или дамой, за которой он ухаживает. жена incognito занимает ее место, ложась в ее постель, переставляя кровати и т. д. Так принимает она доказательства любви. предназначенные другой, причем муж убежден, что с ним именно другая, а не жена. Типичный пример подобного обмана - — новелла Морлини "О графе, который сам привел жене прелюбодея" и новелла Саккетти со следующим длинным заглавием "Мельник Фаринелло из Рьети влюбляется в монну Колладжу. Жена его узнает об этом, и ей удается войти в дом монны Колладжи и лечь в ее постель, а Фаринелло доверчиво ложится к ней и воображает, что имеет дело с монной Колладжен".
I Надо заметить, что подобное прославление неверной жены всегда содержит вместе с тем насмешку над мужем-рогоносцем. но не всякая насмешка над последним скрывает вместе с тем прославление неверной жены. Гораздо чаше обратные случаи, а именно желание унизить путем насмешки над рогоносцем-мужем и неверную жену. Такая комбинация совершенно в духе мужской логики. Пока мужчина господин женщины, неверная жена всегда совершает преступление по отношению ко всем мужчинам. Отсюда систематическое глумление над рогоносцем. Обманутый муж потому так беспощадно высмеивается, что позволил неверной жене хитростью лишить его главного права - права безусловного господина жены. Он позволил ей вторгнуться всвоиправасобственника.В обманном вторжении в его права за его спиной заключается в конечном счете его позор.
Если же связь его жены с другим человеком не представляет такого воровского вторжения в его права — если он, например, предоставляет ее гостю, - то эта связь и не ощущается им как позорящая и не признается им таковой. Тем же материальным
"О человеке безвкусном, что ценил в женщине два входа" (лат.). Ред.

266

основанием ооъясняется, почему честь жены не считается запятнанной, если ее муж сходится еще с другой женщиной. Только жена является собственностью мужа, муж же не собственность жены, и потому жена юридически и не может быть потерпевшей стороной.
По мнению современников, супружеская верность — редчайший цветок. Кто ищет этот цветок, может пройти целый день и не найти его. Она — таинственное растение "никогда", цветок-однодневка, который сажают в день свадьбы и который увядает уже на следующее утро. Напротив, растение "неверность" имеется в каждом саду, оно прекрасно всходит и цветет летом и зимой. "Ныне прелюбодеяние стало таким общим явлением, что ни закон, ни правосудие уже не имеют права его карать", — говорит Петрарка в одном из своих трактатов. Себастьян Брант восклицал; "Прелюбодеяние кажется теперь делом таким же простым, как поднять и бросить в воздух камень".
Обе стороны одинаково усердно обманывают друг друга, так что им не приходится укорять друг друга. Муж ночью по недоразумению попадает в каморку молодой пышногрудой служанки, в удобный час заявляется к хорошенькой соседке, супруг которой так давно уже отсутствует, или заходит в укромный "женский переулочек" у самой городской стены, где имеются недавно приехавшие из Италии "соловушки". А жена в свою очередь посвящает дома у себя какого-нибудь юнца в сладкие тайны любовной игры и учит его с достоинством сражаться в турнирах Венеры, или утешает опытной рукой горе покинутого молодца, позволяя ему забыть скудные ласки, которыми его дарила раньше чопорная девица, или, наконец, она исповедует свою тайную тоску похотливому попу, то и дело заглядывающему к ней, чтобы "вместе с ней помолиться на светский манер".
Далее, ни одна женщина не в безопасности от похотливых нападений мужчины; "когда мужчина встречается с чужой женой, он тотчас пристает к ней с циническими словами и жестами, чтобы заставить ее изменить мужу, и многие насильно берут то, что добром не могут получить". Нет больше женщин вроде Лукреции, убивающих себя, так как не в силах пережить совершенного над ними насилия, напротив, большинство женщин "тайно радуются, если мужчины обращаются к ним с бесстыдными словами, и считают для себя честью, если сумеют возбудить в соседях и друзьях вожделения". "Женщина гордится в душе, если мужчина не обращает внимания на ее противодействие, и так как он

268

обесчестил ее против воли, то она и не видит в этом никакого греха". Сатирики издеваются поэтому не без основания: "Теперь, о Лукреция, ни одна женщина, потерявшая честь, уж не убьет себя".
Раз муж и жена признаются друг другу в своих супружеских прегрешениях, то они квиты. Эта тема неоднократно затронута народными песнями, например в "Исповеди мельника и мельничихи", существующей во всех странах в разных вариантах. К сожалению, эта характерная поэма понятна только в целом и, однако, слишком велика, чтобы привести ее здесь. Соль всех этих "исповедей" в том, что муж обыкновенно довольно снисходительно прощает жену, тогда как жена и слышать ничего не хочет о том, чтобы простить его, так как, по ее мнению, у него не было никакого основания пойти к другой, ввиду того что она ему никогда ни в чем не отказывала. Жена поэтому нисколько не раскаивается в своем поступке и намерена и впредь украшать голову мужа дурацким колпаком.

270

Если апологеты часто на стороне жены, то, как уже сказано, еще чаще встречаются серьезные или сатирические обвинения неверной жены. Жена готова обмануть самого честного и верного мужа; в то время, когда муж обманет ее однажды, она надует его десять раз. "Похотливая женщина скорее найдет путь сойтись с любовником, чем мышь — дыру".
Ту же мысль иллюстрирует и пластическое искусство всех стран. В то самое мгновение, когда муж собирается уехать по делам в чужие страны и жена машет ему на прощание из окна рукой, сводня-служанка уже отворяет черный ход нетерпеливо ожидающему любовнику. Не меньшим нетерпением горит, впрочем, и неверная жена. Еще не исчезла вдали фигура уезжающего мужа, как она уже стоит перед празднично разукрашенным ложем с любовником, которому позволит все, чего он от нее потребует. Если же уехавший муж получит от друга, оставленного им в качестве блюстителя своей чести, известие, что жена его, несмотря на бдительный надзор, утешается с любовником,

271

то, прибавляет сатира, ему нечего удивляться, ибо опыт давно показал, что "легче каждое утро отправить в поле пастись саранчу, а вечером собрать ее домой так, чтобы ни одна не пропала, чем присмотреть за женщиной".
Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история