Егер О. Всемирная история (том 3. Новая история)

ОГЛАВЛЕНИЕ

КНИГА ПЕРВАЯ. РЕФОРМАЦИЯ В ГЕРМАНИИ 1517-1555

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Общее положение Германии в 1517 г. Индульгенции. Первые шаги Лютера. Избрание императора. Первый сейм при Карле V, в Вормсе. Лютер на сейме и Вормсский эдикт. 1517 - 1521.

Положение Европы около 1500 г.

Представителем высшего светского сана в христианском мире, римским императором с 1493 года был Максимилиан I. В результате долгой и упорной борьбы древний графский род Габсбургов приобрел себе право на обладание этим титулом. Границы Германской империи на северо-западе захватывали территорию современных Нидерландов, на юго-западе достигали берегов Роны, на юге в состав империи входили современная Швейцария и часть Верхней Италии до самого Арно. На севере владения Германии доходили только до Эйдера, а на востоке - немного переходили за Одер. По объему занимаемой площади в квадратных милях и по количеству населения эта держава (если не принимать во внимание обширного Московского государства) была самой большой в Европе, но что касается политического строя и государственного устройства, то между Германской империей и другими великими европейскими державами существовала весьма ощутимая разница.

Германия

В течение XV века в Европе повсеместно наблюдалось усиление монархической власти - сосредоточение государственной мощи в руках одного верховного правителя. Повсюду: в Испании, при Фердинанде Арагонском и Изабелле Кастильской, во Франции, при Карле VII и Людовике XI, в Англии, при Генрихе VII королевская власть стала преобладать над многообразной властью средневековой аристократии. Та же естественная тенденция к сосредоточению государственной власти в одних руках имела место и в Германии. Однако в силу особых местных условий, это привело не к единению, а скорее к завершению территориальных междоусобиц, окончательно упрочив наиболее могущественных вассалов императора в положении владетельных князей. В результате образовались не один центр, как в других государствах Европы, а несколько центров, не одно царство, а несколько владений. Подобных княжеских владений было великое множество, и притом разной величины: курфюршества, герцогства, княжества, графства, баронства, духовные и светские образования, из которых духовным принадлежала почти треть от общего количества земель. Помимо этого множества разнообразных владений образовались также в весьма значительном количестве так называемые "вольные города", которые представляли собой своего рода государства или полугосударства в государстве. Все эти территориальные образования составляли, так сказать, верхний слой в политической системе Германии. Такое положение было уже, конечно, существенным шагом вперед по сравнению с близким к анархии положением германского общества в средние века; но все же до окончательного благоустройства германское общество дожить не успело, так как по-прежнему часто вспыхивали междоусобные войны, дворянство было готово в любую минуту встать на путь разбойничьего рыцарства. Обозы с товарами еще не могли в полной безопасности двигаться от города к городу, даже отдельные путники нередко становились жертвами грабителей. Недаром Гёц фон Берлихинген, оставивший нам описание своей жизни, изобилующей такими приключениями, сравнивает этих дорожных грабителей с волками, и, в этом именно смысле, называет волков их "добрыми товарищами".

Князья и города

Князья, и в особенности города, энергично старались противодействовать такому положению вещей. Беда грозила тому человеку благородного происхождения, который нанес какой-либо ущерб их согражданину и затем попался в их руки: чаще всего ему приходилось проститься с жизнью. Города империи, бюргерства и дворы владетельных князей - вот собственно те центры, в которых не прекращалось постоянное движение прогресса. Уже прямым имперским или, иначе сказать, городским патриотизмом веет от стихотворения Ганса Закса, которое этот поэт-сапожник посвящает описанию своего родного города, Нюрнберга, перечисляя все его достопримечательности, с гордым сознанием его значения и собственного достоинства. Он сравнивает этот город Римской империи с садом, который расцвел под кровом крыльев черного орла, украшенного с левой стороны красными и белыми розами; он не нарадуется на имперский замок, на бесчисленные городские дома с их крышами, крытыми черепицей и аспидом, на гладко вымощенные улицы, на 116 его фонтанов, 12 водопроводов, на 11 каменных мостов, 10 рынков, 13 бань, 8 церквей; упоминает о том, что городское население во всех странах имеет обращение:

"народ в труде усердный, богатый и очень влиятельный,

сметливый, ловкий, оборотливый" -

умелый во всякой работе - в печатаньи, в живописи, в резьбе, в финифтяном деле, в литье, в плотничестве, в зодчестве -

"во всех ремеслах без числа,

как их создала рука людей".

Ганс Закс. Гравюра работы Иоста Аммана, 1576 г.

Городской совет включает в себя 8 граждан, избранных из всех сословий, и правит городом правильно, соблюдая добрые нравы и полицейские по рядки. Одно право существует для всех, для высших и низших граждан, для господ и для слуг. При этом город очень хорошо охраняется: он окружен двойной стеной, окопан глубоким рвом, на стенах его 183 башни и много всевозможных снарядов, пищальников и стражи, а огнестрельным орудиям несть числа; пороху, денег, и всякого военного запаса в нем также хранится немало. Но высшей охраной служат городу те люди, которые держат в руках своих "Нюренбергскую правду":

"их охрана, их печать и грамота

никогда не терпели никакого ущерба,

а где на них и бывали жалобы на сейме,

там они всюду умели доказать свою правду".

Городская жизнь в Германии в первой половине XVI века.

В левой части картины изображены торговец со счетной машиной и писец, рядом - резчик по дереву. Справа - органист с помощником, управляющим мехами. В центре картины изображены врач и астролог, левее - мастерская живописца, ему подмастерье растирает краски. На дальнем плане - лавки с товарами, ближайшая, по-видимому, лавка золотых дел мастера.

Гравюра на дереве работы Ганса Зебальда Бегама, из серии картин, на которых под 12 знаками зодиака изображен быт различных сословий и цехов.

Крестьянское сословие

Однако в описываемое время состояние крестьянского сословия было далеко не так благополучно, как состояние горожан-ремесленников. По словам их современника, в конце XV и в начале XVI века среди народных масс замечается брожение, которое нередко прорывается в форме различных заговоров и восстаний. Так было в 1493 году в Эльзасе. "Мы те крестьяне, что наказывают благородных", - говорили там участники крестьянского восстания, отличительным признаком которых был башмак с оборами, в виде полусапожка (он и впоследствии являлся символом этого народного движения). В 1502 году подобные восстания вспыхнули и в других местах. Участники этих восстаний действовали с большой уверенностью в надежде на то, что все "их братья-мужики", во всей империи, отнесутся к ним с сочувствием и окажут им помощь в повсеместном установлении "Божьей правды" в пределах империи. И надо признаться, что действительно, в течение XV столетия, положение крестьянского сословия в Германии значительно ухудшилось. Возможность переселения избытка сельского населения давно уже исчерпалась, так как в Германии со времен последних Гогенштауфенов не было более свободных земель, не было и первобытных лесов, а с конца XIV века закончилась и колонизация славянских земель. Это привело к возникновению так называемого "крестьянского пролетариата", а положение всего сословия в целом становилось все более и более тягостным. Таким образом становятся вполне понятны с одной стороны, жалобы на то, что простолюдин "очень угнетен" и находится в таком положении, которого долго выносить нельзя [Это признавалось и в кругу лиц, стоявших на вершине власти], и с другой стороны - всеобщее стремление к реформам, прорывавшееся всюду благодаря успехам просвещения. И как часто бывает вообще накануне больших исторических переворотов, недовольство настоящим стало одинаково распространено во всех классах и слоях общества. Более того, это настроение все больше и больше занимало сердца и души людей еще и потому, что никто не мог себе представить, каким образом и при помощи чего должна была произойти ожидаемая реформа. Этому большому политическому плану, включавшему в себя так много жизненных элементов, недоставало самого главного - государственного органа для проведения необходимых реформ: то есть единоличной высшей власти, которая бы равно проявлялась во всех сферах управления страной.

Трое крестьян начала XVI века. Гравюра работы Альбрехта Дюрера

Императорская власть. Дом Габсбургов

Все попытки создать из пестрого разнообразия владений единое царство с единой централизованной властью окончились неудачей, и императоры, дабы не оказаться бессильными перед лицом своих вассалов, были вынуждены озаботиться приобретением личных, наследственных, богатых владений.

По крайней мере Максимилиан I имел полное основание быть довольным своей политикой именно в этом смысле. Ему удалось сконцентрировать в руках представителей Габсбурского рода огромные по своим масштабам владения. Он был женат на Марии, наследнице больших бургундских владений, включавшие в себя богатые Нидерланды, Люксембург и даже Франш-Контэ. Эти обширные владения были связаны с еще более обширными притязаниями. Сын Максимилиана и Марии, Филипп, женившись на Иоанне, дочери Фердинанда и Изабеллы, получил за ней в приданое Арагон и Кастилию со всеми подвластными им странами: Сицилией, Сардинией, Неаполем. Более того, для дома Габсбургов постепенно завоевывались страны по ту сторону Атлантического океана, острова и материки, которые с 1492 года начинали выступать на историческую арену. Если бы стареющему императору пришлось умереть именно в это время, то он оставил бы в наследство своим юным внукам (Карлу и Фердинанду), сыновьям Филиппа и Иоанны, не больше и не меньше как 15 корон, так как владел пятнадцатью отдельными землями на Востоке и Западе, на Юге и на Севере.

Идеи политической реформы

В противоположность все возрастающему могуществу царствующего дома, так уже можно было называть дом Габсбургов, во всех сословиях государства значительно обострилось недоверие к власти и достаточно определилось понятие так называемой "германской свободы". Эти помыслы проявились в виде сознательной тенденции не к ограничению значения императора, как главы государства, а к ограниченно сферы применения и проявления его власти. Такая политическая тенденция имела под собой не только узко направленные корыстные интересы. Преобразование правительства в том смысле, как оно произошло во Франции, было противно духу германского народа. При этом, конечно, все прекрасно понимали, что постоянно возрастающее количество отдельных владений и владетельных князей, представляло собой реальную опасность целостности империи. Много говорили о германском единстве; изредка всплывали и такие проекты реформ, аналоги которых мы наблюдали в XIX и XX столетиях. Так, например, некий Николай Хус (публицист, происходящий из духовного сословия) предлагал для общего блага отделить духовную власть от светской, установить повсюду общие германские имперские высшие суды, установить ежегодные, "правильно" собираемые сеймы во Франкфурте-на-Майне, содержать постоянное имперское войско на средства, собираемые в виде государственных податей и т. д. В этот период не раз собирались различные сеймы, на которых тщетно пытались выработать наиболее положительную модель государственного устройства. Один из таких сеймов был собран в 1512 году в Кёльне, другой - в 1517 году в Майнце. Но эти сеймы также не привели ни к чему. Максимилиан не допускал ни малейшего ограничения своей власти, сословия также не соглашались на уступки в своих притязаниях, и каждый жестко настаивал на своем. Отовсюду слышались одни только жалобы, разговоры шли о том, что крестьянство еще недавно проявило свой "яростный дух злобы", в виде восстания против тиранства Конрада, герцога Вюртембергского, о том, что всюду сказывается недовольство, что закон бездействует, что и на море и на суше пути небезопасны. "Одним словом, - так передает нам современник и участник этих обоих собраний свои впечатления, - кругом только жалобы да насилия, и очень приходится о том подумать, что всему этому не предвидится никакого исхода".

Церковные дела

Однако не эти причины стали той побудительной силой, приведшей к тому важному и спасительному перевороту, который мы привыкли разуметь под названием "реформации", а кризис в области религии и сфере деятельности ее служителей. В эту сторону и был направлен в итоге весь поток общественного недовольства, а путь выхода этого недовольства был указан человеком, который был весьма далек от всей этой мирской суеты.

Выше уже говорилось, что под ту почву, на которой утвердилась и возросла средневековая Западная Церковь, пытались подкапываться уже многие, но никто еще не дерзал касаться ее главных основ. Эти основы еще оставались непоколебленными: великая и страшная тайна "пресуществления", безбрачие духовенства, придававшее ему столь исключительное положение в обществе, построение догматов, хитросплетенное богословской наукой Запада, которая на протяжении пятнадцати веков выработала свои положения, из которых многие представляли собой значительные отступления от основных евангельских истин, - всего этого еще не касался критический анализ.

Влияние религии и духовенства ощущалось во всех проявлениях жизни: частной и общественной. Общественное положение каждого священника, каждого монаха было выдающимся и даже внушительным, а положение, занимаемое главой духовенства, папой, в глазах толпы (и даже большинства образованных и развитых людей) по недосягаемому величию почти равняло его с божеством. В трактатах того времени высказывалось уважение к особе папы в самых вычурных выражениях, в самых нелепых крайностях. После несчастной истории с Яном Гусом, не могло быть и речи ни о каком протесте, ни о какой апелляции к собору. Даже и сама Церковь, та, которую некогда называли "общей матерью всех верующих", в устах современника тех лет писателя-паписта, являлась не более, чем "прирожденной рабыней святейшего папы".

Самому же папе, вероятно, после пережитых папством в XV веке бурных соборов, положение должно было представляться весьма утешительным. Народ продолжал усердно молиться по своим старым молитвенникам; искусство и наука двигались по путям, предписанным Церковью; владетельные князья ревностно собирали всякие реликвии. Курфюрст Фридрих Саксонский, например, набрал их около 5000, а сколько их хранилось в сундуках церквей Магдебургской епархии - этого, пожалуй, не знал никто, но говорили, что с их помощью можно было получить отпущение грехов на многие тысячи лет. Одно только "братство 11 000 дев", к которому принадлежал и сам курфюрст, обладало капиталом в 6455 месс, 3550 сорокоустов, 260 000 молитв Господних, 200 000 "Тебе Бога хвалим", 1600 "Слава в Вышних Богу", - и этот громадный доход богатого братства предназначался на поощрение душеспасительной деятельности братии.

Поверхностному наблюдателю могло даже показаться, что новое искусство и наука, которая именно в это время горячо принялась за изучение древних классиков, идут рука об руку с установившимися уже религиозными верованиями, к вящему прославлению Церкви. Это был период, когда мощные основы Церкви еще оставались непоколебленными, а счастливчикам из числа исследователей и завоевателей удалось перенести знамя Церкви за море, в Новый Свет, который именно в это время (1513 г.) все уже признали как большой материк, еще неведомый европейцам.

Географические открытия. Гуманизм в науке

Собственно говоря, открытие новых материков в действительности не представляло собой ничего такого, что могло бы внушить опасение и Церкви. Значение этих открытий для духовной жизни Европы вначале было весьма малозаметным, хотя, конечно, весьма знаменательным явлением было то, что одновременно перед взорами современного общества открывались два новых мира: новый мир духовный, внутренний, и новый мир внешний. Гораздо более значительны были те опасности, которые скрывала в своем лоне "новая" наука. Вновь пробудившаяся страсть к изучению классической древности, так называемый "гуманизм", вызвал в Италии сильный подъем духа. После падения Константинополя в 1453 году Италия была наводнена греческими беглецами, искавшими здесь убежища для себя, для своих знаний и для своих рукописных сокровищ. Стали учреждаться академии, основываться школы, стали выходить в свет новые издания древних классиков, а тот свободный, светлый, деятельный дух жизни, которым были проникнуты эти книги, конечно, быстро овладел умами людей.

Масса новых идей вторглась в мысленный мир многих тысяч людей, - так родилась "светская" наука, не имевшая ничего общего с той, которая была исключительным достоянием духовного сословия. Местами, преимущественно в Италии, эти усиленные заняты классицизмом привели как бы к новому язычеству и к весьма легкомысленному миросозерцанию, но в других странах, и в особенности в Германии, они возбудили дух серьезного исследования, который уже не мог успокоиться и вскоре оказался не совсем удобным для сторонников старого мировоззрения.

Оппозиция

Вскоре выяснилось, что Церкви уже не представляется более возможности с прежним спокойствием пользоваться своим достоянием: повсеместно стало высказываться недовольство теми вымогательствами денег, которые производились повсюду от имени Церкви. Князья жаловались на конкуренцию духовных судов с их, светскими, города - на поборы монастырей, расположенных в городском округе или в области, крестьяне - на непрерывное приращение духовных имений. В общем, все имели повод жаловаться на многие существовавшие церковные положения: на пренебрежительное отношение к проповеднической деятельности, к пастве, на безнравственный образ жизни многих духовных лиц. Многие даже не скрывали своего недовольства и высказывали его в весьма резкой форме латинской сатиры, в которой не затруднялись придавать корыстолюбию духовенства и монашества самые нелестные эпитеты. И действительно, в то время, когда император и все другие сословия торговались и спорили из-за каждого гроша, громадные суммы ежегодно, без малейшей затраты труда, поступали в Рим. Обвинения такого характера обратились наконец в постоянный параграф при политических сношениях, непрерывно по разным направлениям скакали государственные гонцы с подобными жалобами, которые император Максимилиан в 1510 году приказал еще раз собрать воедино. Стало очевидно, что этим жалобам не будет конца. Широко распространившаяся к тому времени оппозиция находила себе поддержку и выражение в объемистых произведениях печати, в литературе, которая в подобные периоды призвана играть особенно важную роль.

"Epistolae obscurorum virorum"

Обычно, в этом именно смысле указывают на заслуги троих выдающихся деятелей: Иоганна Гейлера фон Кейзерсберга, Эразма Роттердамского и Ульриха фон Гуттена. Первый из них (он был проповедником в Страсбургском соборе, умер в 1510 году) держался в своих проповедях сатирического направления и был юмористом оппозиции - заметим, кстати, одним из многих, ибо едва ли какая-нибудь эпоха литературы была настолько же богата сатирой, как конец XV и первая половина XVI века. По отношению к тем злоупотреблениям, которые общество не могло вывести, оно старалось утешить себя шуткой, сатирой, карикатурами. И даже те, которые были этой сатирой задеты за живое, вероятно, громче всех смеялись над такой забавной шуткой. К этой популярной литературе можно в некотором смысле причислить и наиболее резкую из всех политических сатир того времени, так называемые "Письма темных людей" ("Epistolae obscurorum virorum"), хотя они и были писаны по-латыни (1516 г.). Латынь, на которой эти "темные люди" друга с другом переписывались, не требовала никакого возвышенного разумения, и те положения, в которых они выставляли себя перед читателями, были достаточно ясны. Главным автором этих писем был некто Crotus Rubianus (Иоганн Иегер из Тюрингии); но в них принимал участие и Ульрих фон Гуттен, не столько сильный в сатире, сколько в патетической речи, влагаемой ему в уста правдивым негодованием. Ульрих в ту пору оказывал влияние главным образом на рыцарские кружки; но все противники старого, схоластического обскурантизма, стремились к одной цели и работали рука об руку.

Гейлер фон Кейзерсберг

Эразм Роттердамский

Языком нового времени и новой науки изящнее всех владел Дезидерий Эразм (род. в Роттердаме в 1415 или 1467 г.), который, несмотря на самые неблагоприятные внешние обстоятельства, благодаря своему литературному таланту, вскоре сделался европейской знаменитостью. Это был небольшой человечек, белокурый, колченогий, рожденный быть ученым; для него ничто не могло быть выше науки, т. е. спокойного исследования истины. Ему обязаны мы первым критическим изданием греческого текста Священного Писания Нового Завета. И он также обладал сильным сатирическим талантом, а условия духовной жизни и веяния того времени были таковы, что мудрено было бы не писать сатиры человеку его склада. Особенно удачно было его произведение, изданное в 1508 году, под заглавием "Похвала глупости" ("Encomium moriae"), которое выдержало 27 изданий и разошлось по белу свету во множестве переводов.

Портрет-медальон Эразма Роттердамского

В этой книге он отдает предпочтение наивной глупости и здравому взгляду на жизнь перед ограниченным самообольщением и умничанием, а затем заставляет дурачество обозревать различные сословия и области жизни, причем, конечно, порядком достается и богословам, и монахам, и епископам, и кардиналам, и папам. Эразм был самым блестящим представителем оппозиционной литературы, что не мешало ему пользоваться благорасположением высших слоев общества, так как они тогда (как всегда и везде) проявляли себя горячими сторонниками оппозиции, конечно, лишь до тех пор, пока это не было опасно. Его глубокие сведения, высокие связи, в которые он успел вступить во время своих путешествий, его изящная латынь и обширная ученость - все привлекало к нему общее уважение, а так как его сатира и порицания не особенно были резки и даже подавали надежду на то, что всякого рода злоупотребления не трудно будет устранить, Эразм своими сочинениями привлек на сторону прогресса не только множество благомыслящих, но и несколько боязливых умов, которых легко могло бы запугать более сильное и более радикальное порицание старых начал.

Процесс Рейхлина

В это время внимание всего общества привлек прогресс, при котором обскуранты и либералы как бы мерялись силами. Средневековая система воззрений имела своих наиболее мрачных представителей в доминиканском конвенте в Кёльне. Эти монахи нашли себе, совершенно во вкусе времени, подходящие предметы для своих инквизиционных вожделений в преследовании евреев: они ходатайствовали у императора, чтобы он приказал евреям выдать им талмуд и позволил бы им поступать с евреями, как с еретиками. Императорские советники обратились тогда к лучшему знатоку этого дела в то время - к составителю первой еврейской грамматики (1506 г.), к Иоганну Рейхлину. Рейхлин (род. в 1455 г.) пользовался уже в это время громкой известностью, как юрист и ученый гуманист. Он уже успел, кроме вышеупомянутой еврейской грамматики, составить латинский словарь и греческую грамматику, потому и слыл за первейшего знатока и почитателя гомеровской поэзии, знакомство с которой было тогда далеко не так просто, как ныне. Его приговор оказался в пользу еврейских книг, изучению которых он был столь многим обязан. Тогда вся злоба кёльнской коллегии, в которой видную роль играл крещеный еврей Иоганн Пфеферкорн, обратилась на дерзновенного представителя новейшей науки. Доминиканцы составили целый инквизиционный суд (1513 г. )и отправили воззвания к своим сторонникам в Эрфуртский, Майнцский и Лёвенский университеты. Однако всюду общественное мнение, даже мнение высокопоставленных духовных лиц, оказалось не на стороне доминиканцев; под председательством епископа Шпейерского собрался суд, который и наложил на обвинителей Рейхлина "вечное молчание", да еще присудил им уплату судебных издержек (1514 г.), а когда те обратились с жалобами в Рим, то и там не добились успеха: из Рима последовало приказание - замять дело.

Подобного рода препирательства, конечно, затрагивали и волновали руководящие круги, но нимало не проникали в глубь народной жизни. Затронуть и расшевелить массу предначертано было такому деятелю, который сам вышел из народа, вырос среди противоположных течений своего времени и был одарен такими способностями, которые давали ему возможность подняться на голову выше своего времени и среднего уровня своих современников. Глубоко проникнутый предрассудками своего времени, он сумел их сам в себе преодолеть и был как бы самой судьбою избран служить орудием для борьбы во имя решения весьма мудреной задачи. Первым поприщем начавшегося нового движения, вызванного этим деятелем, был один из германских университетов.

Мартин Лютер

Этот университет был младшим среди тех учебных заведений, которые вызывались к жизни постоянно возраставшим влечением к образованию. В 1502 году курфюрст Фридрих Саксонский основал его в Виттенберге на Эльбе. При учреждении университета особенное влияние было оказано двумя деятелями либеральной партии, доктором Мартином Поллихом (одновременно медиком, юристом и богословом) и викарием августинского ордена Иоанном Штаупицом; последний в 1508 году ввел в университет молодого монаха из Эрфуртской августинской конгрегации, некоего Мартина Лютера, о котором он имел весьма высокое мнение. Лютер был сын тюринского бергмана (род. 10 ноября 1483 г. в Эйслебене), и ему было в ту пору 25 лет. Все детство свое Лютер провел в семье, постоянно занятой работой и заботами о хлебе насущном. Он рос окруженный сестрами-подростками, при строгой домашней выдержке, а воспитывался под гнетом варварской дисциплины, господствовавшей в средней школе маленького городка. Жизнь улыбнулась ему несколько приветливее в Эйзенахе, где у него были родственники. Там он и был помещен в школу, после краткого пребывания в Магдебурге.

Счастливая случайность привела его в дом весьма почтенной семьи Котта. В 1501 году он поступил в Эрфуртский университет, который тогда пользовался громкой известностью. Отец Лютера тем временем успел добиться весьма хорошего положения и очень желал, чтобы сын его, оказавшийся весьма способным юношей, занялся юридическими науками; однако Лютер, совершенно неожиданно, избрал иное поприще: в 1506 году, по влечению, которое он долго в себе старался побороть, он по ступил в местный августинский монастырь.

Здесь пережил он многое, чего обыкновенные люди не могут себе даже и представить... Ревностно принявшись за науку, посвящая ей все свое время, он иногда целые ночи проводил без сна, стараясь выполнять все предписания монастырского устава, исполнение которых было замедлено или запущено его научными занятиями. Однажды случилось так, что дверь его кельи пришлось даже взломать, и его нашли в ней распростертым на полу без сознания от крайнего истощения сил. Строго соблюдая все обязанности, возложенные на него орденом, он в то же время овладел в совершенстве всем запасом современного школьного богословия, но не мог найти в нем удовлетворения своей духовной жажды. Он переживал тяжкую внутреннюю борьбу, но не уклонялся от влияния добрых и разумных людей, как, например, вышеупомянутого Штаупица, который был другом его отца.

Ознакомившись (уже довольно поздно) с сочинениями блаженного Августина и в совершенстве изучив Библию, он весьма медленно и постепенно выработал себе, наконец, более спокойное, более свободное и более сообразное с духом евангельского учения религиозное воззрение. Отец присутствовал на первой мессе сына, примирившись, наконец, с его монашеством. На кафедру вступил он впервые в Виттенберге, где сначала как магистр читал лекции об Аристотеле, а затем в 1509 году возведен был в бакалавры богословия. Покровитель его Штаупиц предсказывал ему большую будущность. "У этого брата нашего взгляд на все глубокий, и можно ожидать от него дивных измышлений, - так высказывался он о Лютере. - Он в Церковь внесет большие преобразования и всех наших ученых богословов с толку собьет, - говаривал он не раз".

Временно Лютер был в Эрфурте и учителем, а затем, по возвращении в Виттенберг, по поручению своего ордена, в 1511 году, предпринял вместе с одним из августинских монахов паломничество в Рим. При виде священного города, он пал наземь и воскликнул: "Привет тебе, священный Рим!", а затем с усердием выполнил все то, что странствовавшие в Рим богомольцы почитали своей обязанностью - даже на коленях вполз вверх по так называемой лестнице Пилата (Scala Santa) в Латеране. Само собой разумеется, что из своего четырехнедельного пребывания в Риме он вынес еще и многие другие впечатления. Не укрылось от его прозорливого взгляда и то, что в этом центре христианского мира господствовали самые ужасные пороки, существовали самые крупные злоупотребления. Обогащенный новыми знаниями, новыми впечатлениями и новым опытом, он вернулся в свой монастырь в Виттенберге и в 1512 году, возведенный в ученую степень доктора богословия, вновь принялся за свою академическую деятельность.

На своих лекциях он разбирал псалтирь, объяснял послания к римлянам, к галатам и в то же время проповедовал и в монастырской церкви, и в городской приходской. Проповеди его привлекали всеобщее внимание. Он уже и тогда в такой степени владел языком религиозного мышления, как ни один немецкий проповедник ни до него, ни после. В его проповеди сказывалось удивительное равновесие светлого ума, велико лепной научной подготовки, ясного практического взгляда на жизнь, смелой, образной фантазии, несколько даже склонной к мистицизму. Отрекшись от ветхого церковнического схоластицизма и глубоко усвоив сущность и простоту евангельского учения, он в то же время демонстрировал в своих проповедях свежесть и подвижность исследователя, докопавшегося до истины. Хотя в ту пору он уже вполне уяснил себе главную основу учения о спасении, и по творениям блаженного Августина, и по Св. Писанию, но все же еще не мог вполне отрешиться и от авторитета Церкви в ее тогдашнем составе и строе.

И вдруг, помимо его собственной воли и сознания, он занялся деятельностью, которая привела к весьма серьезным и важным историческим последствиям.

Индульгенции

Дело в том, что с 1516 года в приэльбских городах стали появляться распространители и продавцы папских индульгенций. Учение Западной Церкви, на котором основывалась раздача и продажа этих "отпустительных" грамот, было довольно искусно и ловко придумано: паписты опирались на то, что Христос и святые совершили гораздо больше добрых дел, нежели требовалось для спасения их душ или для достижения блаженства. Из этого-то избытка будто бы образовалось сокровище излишнего, преизобильного блага - и этим благом располагает Церковь на пользу верующих. Из этого пресловутого "Сокровища Церкви" (Thesaurus Ecclesiae) папа и извлек то право избавления грешников от тягчайших видов покаяния, которые даже после его сердечных сокрушений, после устного сознания и после отпущения его грехов священником, все же налагались на кающегося. Если же верующий по мере сил способствовал доброму и великому церковному делу, то наложенное на него тягчайшее покаяние могло быть изменено на более легкое, или даже вовсе отменено. То, что подобное воззрение неизбежно должно было породить впоследствии ряд грубейших злоупотреблений - не подлежало ни малейшему сомнению, как ни старались потом благороднейшие представители Западной Церкви выставлять только лучшие стороны этого учения.

Это учение, постепенно развиваясь и видоизменяясь под влиянием условий практической жизни, привело в конце концов к чудовищным крайностям: "Thesaurus Ecclesiae" обращен был в доходную статью, а сами индульгенции - в косвенный налог, к которому все чаще и чаще стали прибегать (1500, 1501, 1504, 1509 гг.). На этот раз деньги были нужны именно на постройку церкви Св. Петра, которую задумали папа Юлий II (1503-1513 гг.) и Лев X (1513-1521 гг.), из рода Медичисов. Всем было объявлено, что всякий, кто окажет помощь этому богоугодному делу, должен при помощи папской индульгенции получить не только отпущение грехов, но даже избавление от чистилища, как для себя лично, так и для своих близких, так как, по новейшим церковным воззрениям, власть папы простиралась уже и на эту область плача и скорби.

Продажа индульгенций

Конечно, для получения этой великой папской индульгенции требовалось предварительное раскаяние и исповедь в грехах своих, и даже ставилось непременным условием получение ее, но, в сущности, люди не слишком добросовестные пытались получить ее и без всех подобных предварительных действий. Продажа индульгенции была просто финансовым предприятием, так на него и смотрело высшее духовенство. Курфюрст Альбрехт Бранденбургский занял даже 30 000 гульденов у одного из аугсбургских торговых домов, чтобы взять на откуп из 50% валового дохода распространение индульгенций по Германии. Один из его агентов, доминиканец Иоганн Тецель, осенью 1517 года явился в Ютербон и собрал около себя большую толпу народа. Так как он умел отлично рекламировать и предлагать всем и каждому свои индульгенции, то и торговал ими довольно бойко. Сопровождаемый большой свитой духовных и светских лиц, он вступил в местную церковь, где и водрузил большой красный крест с терновым венцом и отверстиями от гвоздей, который по всюду возил с собою. Вокруг креста были поставлены церковные знамена с изображенным на них папским гербом. Под самим крестом находился окованный железом ларец, а рядом с ним, с одной стороны - кафедра, а с другой стороны - стол для счетчиков, а также все необходимые канцелярские принадлежности, корзины для денег, отпустительные грамоты. Доминиканец не постыдился восхвалять свой товар и распространялся в самых вычурных выражениях о могущественной власти своего доверителя - папы. Среди покупателей тецелевских индульгенций, толкавшихся около его стола, нашлись и виттенбергцы из лютеровой паствы.

"Примерно в это же время,- как гласит один современный тем событиям рассказ,- курфюрсту Фридриху Саксонскому приснился в его Швейницком замке диковинный сон. Привиделось ему, будто бы монах Мартин Лютер начертал несколько слов на Виттенбергской замковой часовне, да так резко и четко, что курфюрст мог их разобрать из Швейница. А то перо, которым монах писал, стало расти, расти, доросло до самого Рима, коснулось папской тиары, и та заколебалась на голове у папы - тут курфюрст задумал было протянуть руку, чтобы за то перо ухватиться... и проснулся".

95 Тезисов

В канун праздника Всех Святых, 31 октября 1517 года, когда добрые люди шли из церкви, они уже могли воочию прочесть знаменитые 95 тезисов богослова Мартина Лютера, которые начинались многознаменательными словами "так как наш Господь и Учитель Иисус Христос говорит: покайтесь, то Он, очевидно, тем самым, выражает желание, чтобы вся жизнь верующих на земле была постоянным и непрестанным покаянием". В общем же тезисы эти не были чрезмерно смелыми, написаны были по-латыни, и языком не особенно резким. Они тщательно устанавливали различие между "истинным значением папского отпущения грехов" и произволом "проповедника, продающего индульгенции". Именно это различие оказывается не всегда строго выдержанным. Более того, тезисы оспаривают права папы по распределению "Сокровища Церкви", так как истинным сокровищем Церкви является всесвятое Евангелие Слова и Милости Божией. В тезисах указывается на то, что всякая раздача каких бы то ни было индульгенций, без предшествующего ей покаяния, противна христианскому учению, ибо папское отпущение грехов имеет значение не само по себе, а лишь настолько, насколько оно возвещает о великой милости Божией.

Это деяние Лютера вовсе не представилось церковным властям чем-нибудь необычайным; они весьма естественно предположили, что все это дело закончится перебранкой между двумя монахами: августинцем Лютером и доминиканцем Тецелем. На многих, однако, тезисы произвели более глубокое впечатление. О Лютере пошли толки, что "он наделает дела", что "он и есть тот человек, которого все давно ждали", - и все радовались тому, что на немецкой земле выискался, наконец, такой смелый человек, который решился противостоять широко распространившейся неправде.

В начале, действительно, дело приняло вид простого богословского состязания: Тецель поднял на ноги своих сторонников, и тотчас же появилось несколько опровержений на тезисы Лютера, на которые Лютер не замедлил ответить. Однако эта литературная война ученых богословов способствовала тому, что вопрос, поднятый Лютером, не утих, а еще более привлек к себе внимание. Злые языки противников Лютера, которые укоряли его в еретичестве, достойном смертной казни, толковали о "богемском яде", намекали на учение Гуса, - возбудили еще больше интереса к этому частному религиозному вопросу, а тезисы Лютера, напечатанные еще в 1517 году вместе с его проповедью об отпущении грехов, быстро разошлись в продаже и получили широкое распространение.

Сам же Лютер еще вовсе не сознавал значения своего шага, преимущественно занятый расследованием научной сути возникшего спора, его богословским обоснованием. Да и в самом Риме, где властвовал тогда либеральный папа Лев X, весь этот эпизод первоначально не произвел особенно сильного впечатления и только уже спустя некоторое время, ради того, чтобы не поощрять опасное свободомыслие, больше ради соблюдения приличий, тем ради серьезной полемики, один из служащих при папе, Сильвестр Маззолини-да-Приерио, выпустил в свет довольно плохое опровержение лютеровых тезисов. Затем, в связи с тем, что полемика вокруг них не утихала, решили послать на аугсбургский сейм кардинала Фому Био Гаэтана, отличного знатока схоластических творений Фомы Аквинского, и ему поручили искоренение новой ереси.

Лютер и Гаэтан. 1518 г.

Гаэтану эта задача казалась весьма несложной. Однако он встретил и со стороны императора Максимилиана (для его политических планов оппозиция Лютера приходилась как нельзя более кстати), и со стороны курфюрста Фридриха Саксонского весьма сдержанный прием, а потому и решился, вместо того, чтобы настаивать на призыве Лютера в Рим к ответу, пригласить его к себе в Аугсбург. Лютер, еще и не помышлявший об отречении от римско-католической Церкви, явился на зов и, как подобает монаху, пал ниц перед папским легатом. Может быть, человек почестнее и поискуснее Гаэтана побудил бы Лютера к некоторой уступчивости. Но когда он очутился лицом к лицу с итальянцем и увидел, что тот высокомерно и с легкомысленной насмешкой относится к святыне, за которую сам Лютер готов был умереть - тогда Лютер преобразился...

Папский легат думал встретить в нем человека, который будет весьма признателен за то, что его выпутывают из этого неловкого положения, а потому и предложили ему изменить некоторые его положения и прямо пояснил, что тут дело идет только о том, чтобы подписать под ними шесть букв: revoco (отрекаюсь)... И как же он был изумлен и разгневан, когда, вместо этого, Лютер стал подтверждать свои положения цитатами из Св. Писания и Отцов Церкви. На убеждения Лютера потребовались три аудиенции: "Ну, нет, с этой бестией так легко не поладишь! Он проницателен и голова работает у него исправно!" - вот какое впечатление вынес кардинал из своей беседы с Лютером. Последняя аудиенция, при упорстве, которое Лютер обнаружил, окончилась весьма неприязненно, и Лютер предпочел тайком уехать из Аугсбурга и 31 октября 1518 года вернулся в Виттенберг.

Папа Лев X с кардиналами Джулио Медичи и Лодовико Росси. Гравюра с картины кисти Рафаэля

Лютер и Мильтиц

Так как нельзя было побудить курфюрста ни к какому шагу, направленному против Лютера, потому что он ни за что не хотел лишить свой университет такого талантливого преподавателя, то римская курия избрала иной, более мягкий путь для воздействия. Вместо ожидаемой грозной папской буллы с отлучением от Церкви, явился из Рима папский комиссар Карл фон Мильтиц, саксонский подданный, который сначала обрушился с гневными укорами на неискусного продавца индульгенций, Тецеля, а затем вступил в Альтенбурге в формальные переговоры с Лютером, очень ловко давая ему понять, что от него требуют только одного: молчания, пока молчат его противники. "Пусть, мол, это дело так, само собою, и затихнет", - уговаривал Мильтиц. И действительно, наступил некоторый перерыв в полемике; Лютер опять возвратился к своему преподаванию, а римская курия, по-видимому, готова была даже и еще мягче отнестись к нему, когда дело вдруг приняло такой оборот, что для всех стала ясна полнейшая невозможность его замять и потушить. На этот раз виновником этого нового оборота в церковной распре был уже не задор самого Лютера, а неуклюжая услужливость одного из его противников, доктора Иоганна Эка фон Ингольштад.

Лейпцигский диспут. 1519 г.

Этому человеку вздумалось поднять старый спор о благодати и свободной воле человека по поводу своих препирательств по этому вопросу с одним из виттенбергских преподавателей, Андреем Бодейштейном фон Карлштадт, а чтобы придать больше значения этому спору и показать на нем свою богословскую ученость и диалектическую ловкость в полном блеске, тщеславный ученый задумал диспут этот произвести в Лейпциге публично, да еще попросить Лютера (с которым до этого времени он был в самых дружеских отношениях) присутствовать при этом споре в качестве посредника.

В числе спорных вопросов, о которых предстояло диспутировать, он выставил и некоторые положения, которые отстаивал не Бодейштейн, а скорее Лютер, и среди них был один очень важный - о главенстве папы: он заранее радовался представлявшейся ему возможности поразить виттенбергского ученого в Лейпциге, в стенах славного университета и, так сказать, перед лицом всей Германии. Эта жалкая суетность побудила его совершить величайшую глупость: затеять в большом академическом собрании публичный диспут по столь щекотливому вопросу, как "пределы папской власти", в такой период, когда умы и без того были в религиозном смысле напряжены и возбуждены, и когда каждая искра способна была произвести пожар. Этот диспут происходил 27 июня 1519 года в Плейсенском замке, так как в городе не нашлось ни одного зала, достаточно обширного, чтобы вместить всю массу желавших присутствовать на диспуте.

Карлштад и Эк начали диспут, и последний, весьма способный, ловкий в диалектике, обладавший прекрасной памятью и сильным голосом, показал себя в полном блеске. Но диспут приобрел значение только тогда, когда в него вступил Лютер. Возможно, что писатели-паписты, оставившие нам отчеты об этом диспуте, вполне правы, когда говорят, что Эк оказался сильнее Лютера в споре: не следует забывать, что он заботился только о внешней форме диспута, а Лютер доискивался истины, да притом в таких академических публичных прениях очень часто верх одерживает не тот, кто более прав, а тот, кто более силен в диалектике. Важнее всего в диспуте было то, что Лютер был вынужден высказать свои убеждения с полной ясностью. Продолжая затеянный спор (5 июля), обе стороны, при разборе вопроса о главенстве папы, должны были коснуться и Констанцского собора, и Эк при этом не преминул указать Лютеру на некоторые положения Иоганна Гусса - положения, вполне совпадавшие с положениями Лютера, и притом осужденные и отвергнутые собором. Вопрос был критический, и ответ на него ожидался всеми с величайшим напряжением: Лютер должен был категорически ответить, признает ли он авторитет соборов, который был высшим в существующей Церкви, или нет? Лютер не замедлил ответить: среди положений Иоганна Гусса, преданных собором проклятию, некоторые были вполне согласны с основами христианства и с Евангелием. "Достопочтенный отец, - ответил на это Эк Лютеру, - если вы полагаете, что и собор духовенства может ошибаться, то вы для меня не более, чем язычник и мытарь".

Папская булла. 1520 г.

И действительно, у Лютера, после его искреннего признания, остался только один положительный авторитет - Св. Писание, в которое он все более и более углублялся, с которым он вполне сживался, и из которого этот талантливый и глубоко образованный человек способен был извлечь действительные основы религиозного сознания, а не сухую систему догматических положений. Пришлось при этом обратиться к настоящей науке, изучающей источники и на них основывающей свои выводы; были также учтены греческий и еврейский основные тексты Св. Писания. Здесь помощником Лютера явился еще совсем молодой человек [Меланхтону был всего 21 год, когда он вступил на кафедру греческого языка профессором по рекомендации Рейхлина, как один из лучших его учеников. Он присутствовал при лейпцигском диспуте и сделался с той поры горячим сторонником Лютера. Меланхтон - ученое прозвище, данное ему согласно обычаю времени, было лишь переводом его немецкой фамилии: Schwarzerd (т. е. черная земля)], профессор Виттенберского университета, Филипп Меланхтон: от него-то и почерпнул Лютер то важное сведение, что, собственно говоря, греческое выражение метаноя, заключающее в себе понятие о "покаянии", об "очищении нравственности", скорее может обозначать изменение воззрения, или сердечный переворот. Филипп Меланхтон весьма кстати явился помощником Лютера не только потому, что студенты теперь стали осаждать Виттенбергский университет - в три года число их удвоилось (в 1517 г. - 232, в 1520 г. - 579), но и потому, что теперь, после лейпцигского диспута, религиозные вопросы разом оживились вновь и основы религии явились предметом всестороннего и серьезного изучения. "Слово Божие есть меч,- писал около этого времени Лютер одному из своих друзей, - а меч никак не обратить в перо".

Филипп Меланхтон. Гравюра на меди работы Альбрехта Дюрера, 1526 г.

Тем временем и в Риме настроение изменилось: там поняли, что больше медлить нельзя. В ходе четырех заседаний папской консистории была выработана булла Exsurge Domine (15 июня 1520 г.), и в ней были указаны 41 положение, извлеченные из сочинений Лютера, причем ему предложено было в течение 60 дней отречься от его заблуждений, в то же самое время ему предписывалось немедленно отказаться и от преподавания, и от проповедничества, в противном же случае, он, как упорный еретик и "ветвь иссохшая отсечен будет от древа Церкви". Эк, его противник по лейпцигскому диспуту, незадолго перед тем возведенный в звание папского протонотария, в сопровождении двоих папских нунциев, привез эту буллу в Германию. В различных городах - в Мейсене, Бранденбурге, Мерзебурге - булла была выставлена в публичных местах для всеобщего ознакомления. Нунции хвастливо разглагольствовали о праве папы смещать королей и императоров, и решались утверждать, что папа сумеет расправиться и с тем курфюрстом Саксонским, который покровительствует ереси, и в этой похвальбе была некоторая доля правды, так как папа действительно пользовался большим значением в Германии, при посредстве территорий, находившихся во власти духовенства. Однако посланцы папы ошиблись: всюду, куда они ни приходили, они видели, что масса населения стоит на стороне Лютера; даже в самом Лейпциге Эк должен был укрыться от студентов; и сами епископы не очень-то спешили оказать поддержку Эку, ибо их чувство собственного достоинства, как самостоятельных и полноправных сановников Церкви было оскорблено неловким вмешательством Эка.

Реформаторские сочинения Лютера. 1520 г.

Теперь уже Лютеру самому приходилось решать, поведет ли он далее то движение, которое началось со времени обнародования им его тезисов. Не было недостатка в доброжелателях, которые ему советовали удовольствоваться тем волнением, которое он произвел и которое, по всей вероятности, должно было привести к устранению хотя бы грубейших злоупотреблений. Но он уже сам был увлечен водоворотом общего движения, вызванного его сочинениями. То, что открылось перед ним, как одна из истин христианской веры, уже успело войти в плоть и кровь его, и побудило забыть обо всех предосторожностях, обо всех расчетах: надо было во что бы то ни стало продолжать ту борьбу, в которой уже стал принимать живое участие и народ, и довести эту борьбу до конца. Незадолго перед тем, в июне, появилось его обращение "К христианской знати немецкой нации", и в нем уже веет гораздо более решительным духом, нежели в его тезисах. Эта брошюра содержит в себе уже не только самые резкие нападки против какой бы то ни было светской власти папы, но даже указывает совсем иные, новые основы для всего строя Церкви. Он обращает внимание верующих на то, что "не всякому подобает быть священником, епископом или папой" и напоминает при этом: "из апостольских показаний явствует, что в христианстве следовало бы быть такому порядку, чтобы в каждом городе община граждан избирала из своей среды ученого и благочестивого гражданина, поручала бы ему обязанность священника, доставляя ему при этом необходимое содержание и предоставляя на его полную волю - вступать в брак или оставаться безбрачным". Так резко и смело противопоставил он общим воззрениям, установившимся в Западной Церкви, древнехристианское воззрение, по которому все истинные христиане имели одинаковое право на священство, и это воззрение положил в основу нового строя христианской общины. Основную тенденцию брошюры, значение которой он сознавал вполне ясно и твердо, он уже и в самом начале выразил резко и определенно: "Время молчания миновало,- говорил он,- настала пора высказаться. И вот мы, сообразно нашему усмотрению, собрали и сопоставили здесь некоторые статьи, касающиеся улучшения в положении всех нас, христиан, - если только Богу угодно будет оказать помощь Церкви при посредстве входящих в состав ее мирян". И вот совершалось на глазах у всех то, что благомыслящие люди еще за сто лет ранее предсказывали или чего они опасались: миряне, весь народ призывался или сам готовился приложить руку к преобразованию Церкви, добиваясь возвращения того права, которое было у него отнято еще со времен Константина. В октябре за этой брошюрой последовала другая - "О вавилонском пленении Церкви", в которой учение о таинствах излагалось на основании Св. Писания и прямо вразрез с догматическим учением Западной Церкви; затем появился еще целый ряд публикаций, догматического и полемического характера: - двадцать отдельных статей в одном только 1520 году, и между ними важнейшая, в высшей степени назидательная "О свободе христианина", заключающая в себе целый трактат о сущности христианской жизни. Когда, после всего этого, папская булла стала известна в Виттенберге, то он в ответ на нее обнародовал в ноябре новое воззвание к общему собору всех верующих, и в нем уже прямо обращался к папе, личность которого до этого времени он постоянно отделял от всей своей полемики: в этом же воззвании он обращается к папе в таких выражениях, какие доселе являлись только в папских отлучительных грамотах, и прямо называет его "упорным, заблудшим, заклятым еретиком и отщепенцем".

Сожжение папской буллы. 1520 г.

Последний шаг в этом направлении был совершен Лютером 10 декабря 1520 года. В этот день, в 9 часов утра, целая процессия магистров и студентов двинулась к Эльстерским воротам, где был воздвигнут костер, а на него возложены сочинения Эка и книги канонического права. Когда костер был зажжен, Лютер подошел к нему и произнес по-латыни: "Так как ты Святаго Божияго ["Святый Боже" - есть никто иной, как Христос. См. Еванг. Марка, I, 24] заставил скорбеть, то да заставит и тебя скорбеть и да пожрет тебя вечное пламя", - и с этими словами швырнул в огонь последнюю папскую буллу и папские постановления.

Смерть Максимилиана I. 1519 г.

Само собою разумеется, что подобное деяние было мыслимо только там, где сильное брожение охватило уже умы, и что, как продукт подобного брожения, это деяние должно было еще сильнее возбудить это брожение и распространить. И вот религиозное движение, как ему вполне и свойственно, увлекло в свой круг действий и все остальные человеческие силы и ощущения. Как раз в это смутное время, 12 января 1519 года, умер император Максимилиан I, всеми весьма искренне оплакиваемый, тем более, что религиозное движение, охватившее народ, вступило в период несомненного кризиса, при котором отсутствие опытной руки правителя было для всех весьма чувствительно.

Трое могущественных монархов явились соискателями императорской короны: эрцгерцог Карл, король Испанский, Франциск I, король Французский, Генрих VIII, король Английский. Последний вскоре отказался от своих притязаний, отчасти потому, что, при его положении, корона Римской империи не имела для него важного значения и притом он опасался тех громадных издержек, которые вызывались подобным соискательством. Двое же остальных кандидатов, Карл и Франциск, уже не на одном этом поприще были соперниками. Короли Французские, конечно, не могли смотреть хладнокровно на возрастающее могущество потомков Бургундских герцогов, некогда бывших вассалами французской короны. Мужская линия Бургундского дома вымерла, но бургундская мощь перешла к Габсбургам, которые, по своему положению, становились все более и более грозными для Франции. На Юге этому дому принадлежала Испания, на севере от Франции - Нидерланды, и с восточной стороны их же владения охватывали Францию; и в Италии также Габсбурги взяли верх над французами, и хотя после долгой борьбы после мира в Нойоне (1516 г.) неприязненные действия и прекратились, но интересы и цели стремлений с обеих сторон остались те же, и эти-то интересы главным образом и побуждали Франциска I добиваться императорской короны. Вопрос об избрании одного из двоих кандидатов долго обсуждался в Германии на все лады и был решен в пользу Карла V, могущество которого могло служить для Европы надежным оплотом против грозного нашествия турок, уже всех приводившего в неописуемый ужас.

По долгу исторической справедливости следует заметить, что немалую и весьма существенную поддержку этим доводам оказали и те весьма обильные денежные средства, которые аугсбургский банкирский дом Фугеров предоставил в распоряжение Габсбургов. После некоторых колебаний, на съезде курфюрстов (в июне 1519 г.) во Франкфурте-на-Майне, вопрос был решен окончательно. 28 июня 1519 года, по старинному обычаю, под звон набатного колокола, семеро великих избирателей германского народа, одетые в свои красные мантии, собрались в маленькой часовне Варфоломеевской церкви; когда они из часовни вышли, ими единогласно был провозглашен эрцгерцог Карл I, король испанский, императором римским, под именем Карла V (1519-1556 гг.).

Карл V. Условия избрания

Нельзя однако же сказать, чтобы курфюрсты слепо предались на сторону могущественного монарха. Несколько дней спустя после избрания его, они составили особую капитуляцию избрания, которою значительно ограничили его власть; условия капитуляции были следующие: замещение всех государственных должностей немцами, равноправное употребление латинского и немецкого языков при всех государственных переговорах и совещаниях; собрания государственных чинов могут происходить исключительно на германской почве; ни один государственный акт не может быть составлен иначе, как при участии курфюрстов; император не имеет права ввести в Германию чужеземное войско без разрешения государственных сословий, и никого из среды их не может привлечь к суду вне пределов Германии. Вслед за тем новый император, которому только что минуло 20 лет, был коронован в Аахене.

Карл V. Гравюра на дереве (1521 г.), по рисунку Альбрехта Дюрера

Вормсский сейм. 1521 г.

Первый сейм, назначенный им, происходил в начале 1521 года в Вормсе. Тут все видели его - этого бледного юношу, с выражением лица серьезным, вдумчивым, почти меланхолическим; все классы общества ожидали от него для Германии всего доброго: сам Лютер называл его "благородною, молодою кровью", хотя Карл V, собственно говоря, никогда не был в настоящем смысле слова "молод" и был всегда чересчур расчетливым политиком, чтобы быть "благородным".

Мирские дела сейма

Сейм вначале занялся внутренними германскими, чисто мирскими делами; и прежде всего обращено было внимание на установление надлежащего государственного управления, так как можно было предвидеть, что император очень часто будет отлучаться из Германии, а может быть даже и постоянно пребывать вне ее. Затем на обсуждение сейма поступил вопрос о герцогстве Вюртембергском, которое сторонники императора пытались из коронного владения обратить во владение австрийское. Вопрос был решен согласно желанию сейма и "самое правление императорского величества в государстве" (так наименовано оно было на сейме) было предоставлено курфюрстам совместно с восстановленным вновь "коронным судом". В ответ на это, сейм, в угоду императору, согласился предоставить в его распоряжение войско, состоящее из 4000 рыцарей и 20 000 пехотинцев, для похода в Италию, где война именно около этого времени возобновилась и Франциск I занял Милан.

Лютер перед лицом сейма

Для императора и его ближайших сановников в этих соотношениях важную роль играл религиозный вопрос, истинное значение и несомненная важность которого едва ли были ими поняты надлежащим образом. Максимилиан, по указанию близких ему людей, обратил внимание на Лютера: по его мнению, этого монаха следовало тщательно приберечь, потому что он еще может оказаться пригодным, подобно очень многим, и он тоже испытывал нечто вроде злобной радости по поводу того, что эта монашеская распря навязалась на руки римской курии, с которою он сам не ладил. В том же духе писал и новому императору один из его послов (12 мая 1520 г.): "Вашему величеству следовало бы побывать в Германии и некоему Мартину Лютеру оказать некоторую милость, так как он своими проповедями внушает Римскому двору большие опасения". Следовательно, в круг замыслов императорской политики входило до некоторой степени противопоставление монаха Лютера папе, который был враждебно настроен против замыслов императора на Италию, притом же и один из параграфов избирательной капитуляции настаивал на необходимости устранения церковных злоупотреблений, и даже духовник императора побуждал его серьезно подумать о некоторых преобразованиях во внутреннем строе Церкви. Да сверх того, религиозное движение в Германии уже приняло такие размеры и в такой степени усилилось, что с ним приходилось, волей-неволей, считаться уже с чисто правительственной точки зрения. Монах Лютер был уже силою... После долгого колебания, император решился призвать его на сейм. Весьма легко может быть, что и государственные чины, и сам император охотно согласились бы на некоторую реформу (по отношению к церковным злоупотреблениям даже и весьма радикальную) в Церкви, и что Лютер, - будь в нем хоть немного политического такта и догматических способностей, - вероятно, добился бы высокого положения и важной роли в этой реформе, если бы показал некоторую уступчивость, осторожность и уклончивость в выражениях.

Но в том-то и дело, что Лютер был далек от всяких политических соображений и расчетов, в которых ему могла быть предназначена роль. Его дух следовал совсем иным путем, на котором он ничего иного не искал, кроме религиозной истины, - той "правды Божией", которая всегда и везде составляла и составляет важнейшее в жизни большинства людей. Он решился явиться на зов императора, ибо, по внутреннему своему убеждению, считал своей обязанностью где бы то ни было подтвердить то, что представлялось ему "евангельскою истиною". Он двинулся в путь, всюду встречая прибитые к столбам на площадях папские декреты, направленные против него. Его приверженцы были очень встревожены этой поездкой Лютера на сейм, и не далее, как на последней станции перед Вормсом, один из советников курфюрста Фридриха предостерегал его, предлагая ему воротиться, так как легко может быть, что его ожидает участь Иоганна Гусса. На это он отвечал мужественно: "Я все же пойду на сейм, хотя бы против меня выступило столько же чертей, сколько черепиц на крыше!". 16 апреля утром Лютер въехал в Вормс, в открытой повозке с двумя провожатыми; впереди повозки ехал императорский герольд, позади гарцевал конный эскорт - и с любопытством, и с участием смотрела на него быстро собиравшаяся толпа.

Уже на следующий вечер он был введен в собрание государственных чинов сейма, заседавшего в одном из залов епископского дворца. Зрелище было величественное: присутствовал сам император, его брат Фердинанд, 6 имперских курфюрстов, 28 герцогов, 30 прелатов, много князей, графов, выборных от городов. Когда после долгого ожидания, Лютер был допущен на собрание, то Иоганн Эк, оффициал архиепископа Трирского, спросил его, признает ли он своими те книги, которые разложены были на скамьи и коих заглавия были громогласно прочтены, и отрекается ли он от них или упорствует в тех мнениях и взглядах, которые там изложены. По-видимому, его хотели поймать врасплох, или сам Лютер этого опасался. Пораженный необычайностью того положения, в ко тором он находился, Лютер просил дать ему время на размышление, и, конечно, ввиду важности того решения, которое ему предстояло произнести, он был совершенно прав. Время на размышление ему было дано с некоторым порицанием. Узнав об этом, весь народ пришел в волнение; иные думали, что если он попросил времени на размышление, то уж конечно отречется от своих убеждений; другие опасались, как бы в самом сейме из-за него не произошло раздора. Что тут дело шло о решении очень опасного вопроса, это чувствовал каждый, и сам Лютер прежде всех; тем более опасного, что, в сущности, несмотря на ободрения с разных сторон, он все же видел себя совершенно одиноким. Правда, между государственными чинами, собравшимися на сейме, господствовало такое настроение, что с ним предполагали поступить снисходительно, если его нападки не пойдут далее церковных злоупотреблений; но зато никто из них не собирался отступить от веры отцов; а число тех, которые уже вполне ясно и отчетливо понимали к чему клонится дело, было еще весьма ограниченно.

Наступил многознаменательный день, имеющий несомненное историческое значение. В четверг, 18 апреля, под вечер, - факелы уже были зажжены в зале собрания сейма, - Лютер вторично явился пред лицом государственных чинов. Оффициал повторил свой вопрос предшествующего дня. На этот раз монах Лютер держал себя увереннее, мужественнее и свободнее, голос его звучал ясно: в длинной, строго обдуманной речи он подразделил свои сочинения на три отдела: на излагающие христианское учение, на сочинения, направленные против римской курии, и на чисто политические, ни по одному из этих отделов он не находил возможности отречься по совести от изложенных в них воззрений. Речь, которую он вслед затем произнес по-немецки, была весьма серьезна по содержанию, в ней он напомнил о словах Спасителя: "Я пришел не для того, чтобы принести с собой мир, а меч", - и стал доказывать, что спокойствие не может быть восстановлено, если начато будет с осуждения слова Божия.

Изображение Лютера в 38-летнем возрасте в одежде августинского ордена. Гравюра работы Луки Карпаха, 1521 г.

Оффициал, который относился к Лютеру с большим достоинством и придерживался приемов высшего общества, признал приведенное Лютером деление его сочинений правильным, может быть, надеясь этим самым облегчить ему отречение от его идеи по частям. Затем он указал ему весьма настойчиво на авторитет Констанцского собора. "Собор может ошибаться", - ответил ему Лютер и стал приводить доказательства. Опять последовала речь и новое возражение, но, конечно, ни место, ни время не давали возможности вести правильный диспут, и оффициал потребовал вполне определенного и ясного ответа на свой первоначальный вопрос. Лютер ответил: "Так как ваше императорское величество и ваша милость желаете получить прямой ответ, то я без всяких изворотов и ухищрений отвечу так: пусть я буду опровергнут свидетельствами Св. Писания и ясными доводами, ибо я не верю ни в папу, ни в соборы, так как нам известно, что они часто заблуждались и даже сами себе противоречили, я же связан теми изречениями Св. Писания, которые мною извлечены и приведены в моих сочинениях, и совесть моя не дозволяет мне поступить против глагола Божия, - и так я не могу и не хочу ни от чего отречься, ибо неправильными и весьма опасными считаю всякие действия против совести". Латинский ответ свой он повторил и по-немецки. Он чувствовал, что произошло нечто чрезвычайно важное, и то же ощущение охватило все собрание. "На том стою я, - воскликнул он в заключение, - и не могу действовать иначе, и молю Бога, да поможет мне. Аминь".

Вскоре после его ответа император поднялся с места. Собрание стало расходиться; среди большого волнения, при свистках и насмешках испанцев, Лютер удалился из залы.

Впечатление, произведенное Лютером

Впечатление, произведенное речами Лютера на то пестрое сборище, которое присутствовало на сейме, было, конечно, весьма разнородно. Молодой император выразился о нем с пренебрежением: "Ну, этот не совратит меня в свою ересь". Однако же и у него, во время прений, сорвалось с языка невольно "Монах говорил бесстрашно и смело". Религиозная сторона вопроса ему, полуиспанцу, оказалась совершенно недоступной, да к тому же оказалось, что он был и не вполне свободен в решении этого вопроса: между ним и папой уже был в это время заключен договор, по которому он обязывался противодействовать в Германии распространению ересей, а папа - не оказывать поддержки французам в Италии. Испанцы, присутствовавшие на сейме, были возмущены заявлениями Лютера и показали полнейшее презрение к немцу-еретику. Итальянцам также этот новый ересиарх показался чудовищем. Даже и менее пристрастные из них сознавались, что Лютер обманул их ожидания. Но земляки Лютера были очень довольны его способом действий, и многие из князей посетили его в той гостинице, где он остановился, например, молодой ландграф Филипп Гессенский. Полководцы императора, например, Георг Фрундсберг, любовались тем мужеством, с которым монах выдержал тяжкую словесную битву, действительно требовавшую более мужества, нежели иное сражение. Нельзя не сознаться, что действительно нужно было иметь много настойчивости и веры в себя, чтобы дерзнуть так поступить, как поступил Лютер, пред лицом представителей высшей власти высказавший так искренно и так определенно свои внутренние убеждения, выработанные путем долгой и тяжкой борьбы.

Вормсский эдикт

Никакие дальнейшие попытки отклонить Лютера от его убеждений не удались; он остался при своем. 26 апреля он выехал из Вормса. Уже день спустя, после окончательного допроса Лютера, император обратился к государственным чинам с письменным запросом, а вскоре после того, когда еще члены сейма не успели разъехаться, по настоянию папского легата, издан был так называемый Вормсский эдикт, которым Лютер был поставлен "вне закона", и над ним произнесен был приговор об изгнании его из пределов Империи. Изгнанию подвергался и тот, кто бы стал ему оказывать покровительство, кто бы стал читать и далее распространять его книги, осужденные на сожжение; тем же эдиктом воспрещалось печатание всяких богословских сочинений без разрешения ближайшего епископа; воспрещались и "всякие споры и разговоры о лютеровских сочинениях, и каждый нарушитель этого воспрещения подлежал обвинению в оскорблении величества". Но сам Лютер в это время был уже в безопасности. Курфюрст Саксонский, его прямой господин и повелитель, уже позаботился о нем, укрыв его на время и от друзей, и от врагов. На обратном пути, в окрестностях Готы, на его повозку вдруг напали какие-то неведомые люди: как бы насильно высадили они Лютера (который был об этом насилии предупрежден) из повозки и окольными дорогами препроводили в Вартбург, замок курфюрста, близ Эйзенаха. Кроме немногих, посвященных в эту тайну, очень долго никто не знал, что сталось с Лютером.

Фридрих Мудрый, курфюрст Саксонский. Гравюра на меди работы Альбрехта Дюрера.

Подписи внизу: "Христу посвященное". - Ниже: "Этот муж с величайшей преданностью способствовал распространению Слова Божия; поэтому воистину достоин он вечной славы в потомстве". - "Для господина Фридриха, герцога Саксонского, священной Римской Империи эрцмаршала и курфюрста, исполнена Альбрехтом Дюрером из Нюрнберга." - Затем следует неизвестный девиз, изображенный буквами: В. М. F. V. V. - и в самом низу римскими цифрами "1524".

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история