Бурышкин П. Москва купеческая

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА II

Если бы мне пришлось печатать эту главу отдельно, я бы прибавил еще один подзаголовок: «Очерк из истории русской культуры». Как видно будет ниже, нет ни одной культурной области, где бы представители московского купечества не внесли своего вклада. Для подтверждения справедливости моего утверждения я приведу свидетельство одного из признанных во всем мире деятеля в области театра — К. С. Алексеева-Станиславского:
«Я жил в такое время, — пишет он, — когда в области искусства, науки, эстетики, началось большое оживление. Как известно, в Москве этому немало способствовало тогдашнее молодое купечество, которое впервые вышло на арену русской жизни и, наряду со своими торгово-промышленными делами, вплотную заинтересовалось искусством.
Вот, например, Павел Михайлович Третьяков, создатель знаменитой галлереи, которую он пожертвовал городу Москве. С утра и до ночи работал он или в конторе, или на фабрике, а вечерами занимался в своей галлерее, или беседовал с молодыми художниками, в которых чуял талант. Через год-другой картины их попадали в галлерею, а они сами становились сначала просто известными, а потом знаменитыми. И с какой скромностью меценатствовал П. М. Третьяков...
Вот другой фабрикант, — К. Т. Солдатенков, посвятивший себя издательству тех книг, которые не могли рассчитывать на большой тираж, но были необходимы для науки, или вообще для культурно-образовательных целей. Его прекрасный дом в греческом стиле превратился в библиотеку. Окна этого дома никогда не блистали праздничными огнями, и только два огня кабинета долго за полночь светились в темноте тихим светом.
М. В. Сабашников, подобно Солдатенкову, тоже меценатствовал в области литературы и книги, и создал значительное в культурном отношении издательство.
Сергей Иванович Щукин собрал галлерею французских художников нового направления, куда бесплатно допускались все желающие знакомиться с живописью. Его брат, Петр Иванович Щукин, создал большой музей русских древностей.
Алексей Александрович Бахрушин учредил на свои средства единственный в России театральный музей, собрав в нем то, что относилось к русскому и частью к западно-европейскому театру.
А вот еще превосходная фигура одного из строителей русской культурной жизни, совершенно исключительная по таланту, разносторонности, энергии и широте размаха. Я говорю об известном меценате Савве Ивановиче Мамонтове, который был одновременно и певцом, и оперным артистом, и режиссером, и драматургом, и создателем русской частной оперы, и меценатом в живописи, вроде Третьякова, и строителем многих русских железно-дорожных линий.
Но о нем мне придется говорить подробно в свое время так же, как и о другом крупном меценате в области театра, — Савве Тимофеевиче Морозове, деятельность которого тесно слита с основанием Художественного театра». (К. С. Станиславский, «Моя жизнь в искусстве», Ленинград, «Академия», 1928.)
В этой очень верно схваченной картине имеется один, как говорится, «досадный» пропуск: Константин Сергеевич забыл упомянуть самого себя.
В родословии московского купечества была очень сложная иерархия и весьма своеобразное местничество. Были семьи, которые всеми считались на вершинах московского купечества; были другие, которые сами себя считали таковыми, с чем остальные не всегда были согласны; были такие, которые претендовали на первенство, благодаря своему богатству или большой доходности своих предприятий. Но опять мне приходится повторить: как это ни странно, в старой Москве богатство решающей роли не играло. Почти все семьи, которые надлежит поставить на первом месте в смысле их значения и влияния, были не из тех, которые славились бы своим богатством. Иногда это совпадало, но лишь в тех случаях, когда богатство служило источником для дел широкого благотворения, или создания музеев, клиник, или развития театральной деятельности.
Боборыкин ввел в обиход термин «купеческие династии». Он умел хорошо наблюдать действительность и обладал даром дать настоящую характеристику. На самом деле, такие династии существовали. Каждая семья жила более или менее замкнуто, окруженная своими друзьями и приближенными, людьми «разных званий», а не членами других равноценных династий, и в общем говоря, не считалась ни с кем и ни с чем. Было бы ошибкой считать это проявлением пресловутого самодурства: жизнь текла в домашнем кругу, никто не искал, чтоб о нем говорили газеты.
Это было лишь последним пережитком того патриархального уклада, в котором, в прежнее время проходила жизнь во всех почти слоях русского общества. В купечестве, может быть, этот уклад сохранился несколько дольше, но это никак нельзя принимать за признак какой-то «отсталости».
Весьма интересную попытку установить московскую торгово-промышленную табель о рангах дает В. П. Рябушинский.
«В московской неписанной купеческой иерархии, — говорит он, — на вершине уважения стоял промышленник-фабрикант; потом шел купец-торговец, а внизу стоял человек, который давал деньги в рост, учитывал векселя, заставлял работать капитал. Его не очень уважали, как бы дешевы его деньги ни были, и как бы приличен он сам ни был. Процентщик»...
Тут же автор отмечает, что и в Москве, и в России начался процесс захвата промышленности банками и, в связи с этим, появился антагонизм и между банкирами и промышленниками, так сказать, борьба за гегемонию.
Установляемая Рябушинским иерархия кажется мне совершенно правильной, с той лишь поправкой, что ее надо брать в определенных отрезках времени и места. Да еще можно сказать, что она верна не для одной России. Французский писатель Андрэ Моруа, сам происходящий из французской купеческой семьи, свидетельствует, что и во Франции наблюдается нечто подобное.
В московском купеческом родословии было два с половиной десятка семей, которые нужно поставить на самых верхах генеалогической лестницы. Повторяю, это вовсе не всегда были «гости», или «первостатейные купцы», или миллионеры. Это были те, которые занимали почетное положение в народно-хозяйственной жизни и помнили о своих ближних: помогали страждущим и неимущим и откликались на культурные и просветительные потребности. Все эти семьи можно разделить на несколько категорий.
На первом месте надо поставить пять семей, которые из рода в род сохранили значительное влияние, либо в промышленности, либо в торговле, постоянно участвовали в общественной — профессионально-торговой и городской деятельности, и своей жертвенностью, или созданием культурно-просветительных учреждений обессмертили свое имя. Это были: Морозовы, Бахрушины, Найденовы, Третьяковы и Щукины.
Во вторую группу нужно отнести семьи, которые также играли выдающуюся роль, но которые, к моменту революции, сошли с первого плана, либо отсутствием ярких представителей, что для этой группы особенно характерно, либо выходом из купеческого плана и переходом в дворянство. Это были семьи Прохоровых, Алексеевых, Шелапутиных, Куманиных, Солдатенковых, Якунчиковых.
Далее надо поставить семьи, в прошлом занимавшие самые первые места, но бывшие либо на ущербе, либо ушедшие в другие области общественной или культурной жизни. Таковыми были семьи Хлудовых, Мамонтовых, Боткиных, Мазуриных и Абрикосовых. Следующую группу составляют семьи, которые в последние годы были более известны общественной деятельностью их представителей, чем свой коммерческой активностью. Это Крестовниковы, Гучковы, Вишняковы, Рукавишниковы, Коноваловы. Наконец, семьи, из коих каждая являлась по своему примечательной: Рябушинские, Красилыциковы, Ушковы, Швецовы, Второвы и Тарасовы.
В заключение я приведу характеристику этой части московского купечества, какую дает ей В. В. Стасов в своей известной статье, посвященной П. М. Третьякову и его Галлерее. Упомянув о существова-
нии Кит Китыча и Гордея Торцова, он свидетельствует, что, в течение первой половины настоящего столетия, выросла иная еще порода людей купеческой семьи, с иными потребностями и иными стремлениями, людей, у которых, невзирая на богатство, всегда было мало охоты до пиров, до всякого жуирства и нелепого прожигания жизни, но у которых была, вместо того, великая потребность в жизни интеллектуальной, было влечение ко всему научному и художественному. И вот эти люди ищут себе постоянно товарищей и знакомых в среде интеллигентной, истинно образованной и талантливой, проводят много времени с писателями и художниками, интересуются созданиями литературы, науки и искусства. Одни из них накопляют в своем доме богатые собрания книг и рукописей, другие — не менее богатые коллекции картин и всяких художественных произведений. Одни сами становятся писателями, другие — людьми науки, третьи — художниками и музыкантами, четвертые заводят типографский станок и печатают целые библиотеки хороших книг, пятые создают публичные галлереи, куда открывают доступ всем желающим. И всегда, во всем, стоит у них на первом месте общественное благо, забота о пользе всему народу.
Эта деятельность лучшей части московского купечества в продолжение первой половины нашего столетия, такая светлая, такая благородная, такая изумительная, принадлежит важнейшим страницам истории русского народа, и рано или поздно заставит какого-нибудь интеллигентного человека сделаться ее историографом. Можно только удивиться, как до сих пор такого историографа у нас еще не нашлось.
Морозовы. С именем Морозовых связуется представление о влиянии и расцвете московской купеческой мощи. Эта семья, разделившаяся на несколько самостоятельных и ставших различными, ветвей, всегда сохраняла значительное влияние и в ходе московской промышленности, и в ряде благотворительных и культурных начинаний. Диапазон культурной деятельности был чрезвычайно велик. Он захватывал и «Русские ведомости», и философское московское общество, и Художественный театр, и музей французской живописи, и клиники на Девичьем Поле.
Морозовы были одной из немногих московских семей, где уже к началу девятнадцатого века насчитывалось пять поколений, одинаково активно принимавших участие и в промышленности, и в общественности. Были, конечно, проявления и упадка, но в общем эта семья сохраняла долго свое руководящее влияние.
Основателем Морозовской семьи был Савва Васильевич Морозов, начавший свою деятельность в начале XIX века, после московского пожара, когда сгорел ряд прежних московских фабрик. С этого времени, под влиянием благоприятного таможенного тарифа, начался подъем в хлопчатобумажной промышленности.
У Саввы Васильевича было пять сыновей: Тимофей, Елисей, Захар, Абрам и Иван. О судьбе последнего известно немного, а первые четыре явились сами, или через своих сыновей, создателями четырех главных Морозовских Мануфактур и родоначальниками четырех главных ветвей Морозовского рода. Тимофей был во главе Никольской мануфактуры; Елисей и его сын Викула — Мануфактуры Викулы Морозова; Захар — Богородской-Глуховской, а Абрам — Тверской. Все эти мануфактуры в дальнейшем жили своей отдельной жизнью, и никакого «Морозовского треста» не существовало.
Тимофей Саввич был основателем одной из первых Морозовских мануфактур, — Никольской, которая была первой русской хлопчатобумажной фабрикой, оборудованной конторой Л. И. Кноп. Акционерную форму она приняла сравнительно поздно, в 1873 году, и получила название: «Т-во Никольской мануфактуры Саввы Морозова, сын и Ко». Это была полная мануфактура, то есть покупавшая хлопок и продававшая готовый товар, зачастую из своих складов, непосредственно потребителям. Работали так называемый бельевой и одежный товар, и изделья ее славились по всей России, и за рубежом, — в Азии и на Востоке.
Тимофей Саввич тратил немало средств на разные культурные начинания, в частности на издательство, которое он осуществил с помощью своего зятя, профессора Г. Ф. Карпова.
Жена Тимофея Саввича, Мария Федоровна, после его смерти, была и главою фирмы и главою многочисленной семьи. Я ее хорошо помню, — мы были пайщиками Никольской мануфактуры. Это была женщина очень властная, с ясным умом, большим житейским тактом и самостоятельными взглядами. Подлинная глава семьи.
У Тимофея Саввича было два сына и три дочери, — Савва и Сергей Тимофеевичи, Анна, Юлия и Александра Тимофеевны. О Савве Тимофеевиче я скажу в дальнейшем отдельно. Сергей Тимофеевич дожил до глубокой старости и умер сравнительно недавно, в эмиграции. Он был женат на О. В. Кривошейной, сестре известного государственного деятеля. Сергею Тимофеевичу принадлежит честь создания в Москве Кустарного музея в Леонтьевском переулке. Он много содействовал развитию кустарного искусства.
Савва Тимофеевич был женат на бывшей работнице Никольской мануфактуры, где она, в свое время, была «присучалыцицей».
( Присучальщица — это работница на прядильной машине, задача которой состоит в том, чтобы следить, как бы не прервалась нить и, в случае разрыва нити пряжи» соединять.)
Сначала она вышла замуж за одного из фабрикантов из семьи Зиминых, овдовела, и потом на ней женился Савва Тимофеевич. Я ее помню уже не молодой, но еще очень интересной женщиной, весьма авторитетной и скорее надменной. Она была своего рода русским самородком, и кто не знал ее прошлого, никогда не сказал бы, что она стояла за фабричным станком. Мне доводилось с ней встречаться по городским благотворительным делам.
Помню один комитет, где она с большим искусством председательствовала. После смерти мужа она третий раз вышла замуж за бывшего московского градоначальника А. А. Рейнбота. Как известно, против него было возбуждено уголовное дело, что нанесло большой удар ее самолюбию. От брака с Саввой Тимофеевичем у нее было четверо детей: Мария и Елена, Тимофей и Савва Саввичи. Мария Саввишна была замужем за И. О. Курлюковым (из семьи «бриллиантщиков»), но скоро с ним разошлась; занималась благотворительностью, была очень добрая, но какая-то странная, видимо не совсем нормальная: любила выступать на благотворительных вечерах в балетных танцах. Коронным ее номером была «русская», поставленная ей, как многим другим московским любительницам, балериной Е. В. Гельцер, которая, исполняя ее, пользовалась огромным успехом. У Марии Саввишны это дело не ладилось, над ней добродушно подсмеивались и называли «Марья Саввишна, Вчерашна Давишна».( В семье Мамонтовых, где тоже были «Саввы», дочерей звали «Саввовна», а не «Саввишна)». Все это было уже после смерти ее отца.
Савва Тимофеевич в течение ряда лет был во главе Никольской мануфактуры и хорошо знал фабрично-заводское дело. Кроме того, он много занимался и промышленно-общественной деятельностью. Мне уже приходилось говорить о его выступлениях, как председателя Нижегородского Ярмарочного биржевого комитета. Там его очень ценили и любили. Мне пришлось вступить в состав этого комитета лет через пятнадцать после его ухода, но о нем всегда говорили и вспоминали.
Савва Тимофеевич был человек разносторонний и многим интересовался. Он сыграл большую роль в жизни Художественного театра. Вот как о нем вспоминает Станиславский:
«Несмотря на художественный успех театра, материальная сторона его шла неудовлетворительно. Дефицит рос с каждым месяцем. Приходилось собирать пайщиков дела для того, чтобы просить их повторять свои взносы. К сожалению, большинству это оказалось не по средствам...
... Но и на этот раз, добрая судьба позаботилась о нас, заблаговременно заготовив нам спасителя.
... Еще в первый год существования театра, на один из спектаклей «Федора», случайно заехал Савва Тимофеевич Морозов. Этому замечательному человеку суждено было сыграть в нашем театре важную и прекрасную роль мецената, умеющего не только приносить материальные жертвы, но и служить искусству со всей преданностью, без самолюбия, без ложной амбиции и личной выгоды. С. Т. Морозов просмотрел спектакль и решил, что нашему театру надо помочь. И вот теперь этому представился случай.
Неожиданно для всех он приехал на описываемое заседание и предложил пайщикам продать ему все паи. Соглашение состоялось и, с того времени, фактическими владельцами дела стали только три лица: С. Т. Морозов, Вл. Ив. Немирович-Данченко и я. Морозов финансировал театр и взял на себя всю хозяйственную часть.
Он вникал во все подробности дела и отдавал ему все свободное время... Савва Тимофеевич был трогателен своей бескорыстной преданноностью искусству и желанием посильно помогать общему делу»...
Не менее положительную характеристику дает хорошо его знавший Вл. Ив. Немирович-Данченко в своих воспоминаниях «Из прошлого Москвы»:
«Среди московских купеческих фамилий, — пишет он, — династия Морозовых была самая выдающаяся. Савва Тимофеевич был ее представителем. Большой энергии и большой воли. Не преувеличивал, говоря о себе: если кто станет на моей дороге, перейду и не сморгну. Держал себя чрезвычайно независимо... Знал вкус и цену простоте, которая дороже роскоши... Силу капитализма понимал в широком государственном масштабе».
В свое время в Москве очень много говорили об участии С. Т. Морозова в революционном движении, приведшем, в конце концов С. Т. к самоубийству. Немирович-Данченко дает по этому поводу любопытные подробности:
«Человеческая природа не выносит двух равносильных противоположных страстей. Купец не смеет увлекаться. Он должен быть верен своей стихии, стихии выдержки и расчета. Измена неминуемо поведет к трагическому конфликту, а Савва Морозов мог страстно увлекаться.
До влюбленности.
Не женщиной, — это у него большой роли не играло, а личностью, идеей, общественностью. Он с увлечением отдавался роли представителя московского купечества, придавая этой роли широкое общественное значение. Года два увлекался мною, потом Станиславским. Увлекаясь, отдавал свою сильную волю в полное распоряжение того, кем он был увлечен; когда говорил, то его быстрые глаза точно искали одобрения, сверкали беспощадностью, сознанием капиталистической мощи и влюбленным желанием угодить предмету его настоящего увлечения.
Кто бы поверил, что Савва Морозов с волнением проникался революционным значением Росмерсхольма...
Но самым громадным, всепоглощающим увлечением его был Максим Горький и, в дальнейшем, — революционное движение»...
На революционное движение он давал значительные суммы. Когда же в 1905 году разразилась первая революция и потом резкая реакция, — что-то произошло в его психике и он застрелился. Это случилось в Ницце.
Вдова привезла в Москву, для похорон, закрытый металлический гроб. Московские болтуны пустили слух, что в гробу был не Савва Морозов. Жадные до всего таинственного люди подхватили, и по Москве много-много лет ходила легенда, что Морозов жив и скрывается где-то в глубине России...
Легенда, действительно, по Москве ходила, но сомнений, что в Москву было перевезено и похоронено тело С. Т. Морозова, не было. Тело его из Ниццы привезла не вдова, а специально посланный его семьей его племянник Карпов. Он сам мне рассказывал, как выполнил эту миссию, и у него никаких сомнений не было.
Другая ветвь Морозовской семьи была «Викулычи». Им принадлежала другая мануфактура в том же местечке Никольском, под названием «Т-во Викулы Морозова сыновей».
Викула Елисеевич был сын Елисея Саввича и отец многочисленного семейства. Все они были старообрядцы, «беспоповцы», кажется, поморского согласия, очень твердые в старой вере. Все были с большими черными бородами, не курили и ели непременно своей собственной ложкой. Самый известный из них — Алексей Викулович, у которого была на редкость полная и прекрасно подобранная коллекция русского фарфора. В Москве эту коллекцию знали мало, так как владелец не очень любил ее показывать. Было у него и хорошее собрание русских портретов, но мне не пришлось его видеть.
Из братьев я знал еще Елисея Викуловича, который, как помнится, ничем особенно не отличался. Зато одна из сестер получила большую известность:
она была замужем за мебельным фабрикантом Шмидтом и мать известного революционера, покончившего с собой в московской тюрьме, после декабрьского восстания 1905 года.
Другая была замужем за крупным ткацким фабрикантом, В. А. Горбуновым, который был тоже «бес-поповец». Я помню, что на его похоронах церковная служба продолжалась более шести часов кряду.
Старообрядческой была и третья ветвь: Морозовых Богородско-Глуховских. Богородско-Глуховская мануфактура была одной из старейших русских акционерных компаний, основанная в 1855 году Иваном Захаровичем, внуком Саввы Васильевича. У него было два сына, Давыд и Арсений Ивановичи. Первого я не помню, он давно уже умер, а Арсения Ивановича помню хорошо. Он был одним из главных персонажей в старообрядчестве (рогожского согласия) и пользовался и среди них, и в промышленных кругах, весьма большим уважением. У него было два сына, Петр и Сергей Арсеньевичи, и дочь, Глафира Арсеньевна Расторгуева (ее муж был Николай Петрович, из семьи Расторгуевых — рыбников).
Оба брата, Арсений и Давыд Ивановичи, покровительствовали литературе, и некоторые журналы, — «Голос Москвы», «Русское дело» и «Русское обозрение» издавались, в значительной степени, на их средства.
У Давыда Ивановича было также два сына и дочь, — Николай и Иван Давыдовичи и Ольга Давыдовна, по мужу Царская. Николай Давыдович был женат на Елене Владимировне, урожденной Чибисовой и дочери Ольги Абрамовны из семьи «Тверских» Морозовых. Детей у них не было.
Николай Давыдович был одной из самых примечательных фигур на московском торгово-промышленном горизонте. Он долгое время стоял во главе дела, принадлежавшего их семье, и поставил Богородицко-Глуховскую мануфактуру на большую высоту. Это была одна из лучших, по своему техническому оборудованию, фабрик во всей Европе. Работала она, как и все фабрики Морозовых, бельевой и одежный товар, и некоторые «артикулы» пользовались большой и заслуженной славой.
Н.Д. долго жил в Англии, хорошо знал английскую хлопчатобумажную промышленность и даже состоял членом английских профессиональных организаций. Н. Д. принимал участье и в работе Биржевого комитета, хотя и не любил занимать официально какие-либо должности. Но он был своего рода душою дела, к голосу его прислушивались и с мнением его считались. Он вел суровую борьбу против отдельных попыток всякого рода злоупотреблений и бесчестностей в торгово-промышленном обиходе: неплатежей, невыполнения обязательств по контрактам, нарушения данного слова и пр. В этих случаях он был беспощаден к правонарушителю и своей горячностью и страстностью всегда умел заставить большинство следовать за ним.
Он был моим соседом по имению: он купил- у Белосельских-Белозерских их подмосковное имение, где построил прекрасный дом в стиле английского замка. Имение это было в десяти верстах от нашего, и мы часто ездили в Москву одним и тем же поездом. С этого началось наше знакомство, перешедшее потом в дружбу. В дальнейшем, на Бирже, мы много вместе работали.
Брат его, Иван Давыдович, занимался сначала больше общественной деятельностью, и мы тоже с ним немало встречались. Он был и гласным Думы, и почетным мировым судьей, и принимал участие в городских благотворительных комитетах, например, по Вербному базару и Дню белой ромашки. Женат он был первым браком на Ксении Александровне Найденовой. Они были радушными и хлебосольными хозяевами и я не раз у них бывал. Обычно играли мы у них в карты, в любимую когда-то в Москве игру, — преферанс. Постоянная партия была: братья Н. Д. и И. Д. Морозовы, И. М. Любимов и я. Играли, надо сказать, очень крупно.
Последней ветвью Морозовской «династии» были «Абрамовичи», или «Тверские». Родоначальником этой группы был Абрам Саввич, основатель Тверской мануфактуры, женатый на Дарье Давыдовне Широковой, родная сестра которой, Пелагея Давыдовна, была замужем за Герасимом Ивановичем Хлудовым. Его сын, Абрам Абрамович, был женат на Варваре Алексеевне Хлудовой, дочери Алексея Ивановича Хлудова, т. е., иначе говоря, на своей двоюродной племяннице. У них было три сына: Арсений, Михаил и Иван Абрамовичи.
У другого сына Абрама Саввича, Давыда Абрамовича, был сын, Николай Давыдович, ничем себя не проявивший и умерший сравнительно рано, и три дочери: Серафима Давыдовна Красильщикова, Маргарита Давыдовна Карпова и Антонида Давыдовна Алексеева. О Серафиме Давыдовне мне придется говорить в связи с семьей Красилыциковых.
В этой ветви морозовского семейства особенно известными были женщины, — не урожденные Морозовы, а морозовские жены. Варвара Алексеевна урожденная Хлудова, и Маргарита Кирилловна урожденная Мамонтова, сыграли, обе, огромную роль не только в московской, но и в общерусской культурной жизни. Варвару Алексеевну Боборыкин описал в своем Китай-Городе. Но оригинал был гораздо примечательнее копии. Верно у Боборыкина лишь то, что ее деятельность широко развернулась после смерти ее первого мужа, А. А. Морозова. Вторым ее мужем был профессор В. М. Соболевский, руководитель газеты «Русские ведомости».
По каким-то завещательным затруднениям она не могла выйти за него замуж официально, и ее дети от Соболевского, Глеб и Наталья, носили фамилию Морозовых. Глеб Васильевич был женат на Марине Александровне Найденовой. Варвара Алексеевна была — «классический тип прогрессивной Московской благотворительницы». Не было начинаний, на которые она не откликалась бы. Но в ее активности была особая черта, являвшаяся, конечно, следствием ее близости к «Русским ведомостям», и в этом вопросе она представляла некоторое исключение среди других деятелей из московского купечества. Одним из ее главных созданий были так называемые Пречистенские курсы для рабочих, которые действительно были таковыми и, с течением времени, стали значительным центром для просвещения московских рабочих масс. Моя сестра, Надежда Афанасьевна, почти со времени их возникновения, была одной из деятельных сотрудниц В. А. в этом деле, в связи с чем и я, соприкасаясь с этим начинанием, был в общении с Варварой Алексеевной и сохраняю благоговейную память о ее бескорыстной и энергичной работе.
Беспристрастия ради, я приведу один отзыв, который дает о ней Вл. Немирович-Данченко в своей книге «Из прошлого»:
«Это была очень либеральная благотворительница. Тип в своем роде замечательный. Красивая женщина, богатая фабрикантша, держала себя скромно, нигде не щеголяла своими деньгами, была близка с профессором, главным редактором популярнейшей в России газеты, может быть даже строила всю свою жизнь во вкусе благородного сдержанного тона этой газеты. Поддержка женских курсов, студенчества, библиотек, — здесь всегда можно было встретить имя Варвары Алексеевны Морозовой. Казалось бы, кому же и откликнуться на наши театральные мечты, как не ей. И я, и Алексеев, были с ней, конечно, знакомы и раньше. Уверен, что обоих нас она знала с хорошей стороны.
Когда мы робко, точно конфузясь своих идей, докладывали ей о наших планах, в ее глазах был почтительно-внимательный холод, так что весь наш пыл быстро замерзал, и все хорошие слова застывали на языке. Мы чувствовали, что чем сильнее мы ее убеждаем, тем меньше она нам верит, тем больше мы становимся похожими на людей, которые пришли вовлечь богатую женщину в невыгодную сделку. Она с холодной, любезной улыбкой, отказала»...
Сын Варвары Алексеевны, Михаил Абрамович, был известен в Москве под именем «Джентльмен». Этим именем он был обязан тому, что с него, как говорится, списал героя своей известной пьесы того же наименования А. И. Сумбатов-Южин. Эта пьеса очень хорошо шла в Московском Малом Театре, и в начале девятисотых годов, и в новой постановке, незадолго перед войной 1914 года.
Вся Москва ее пересмотрела и о герое много говорили, хотя, в сущности говоря, сам по себе он этого, может быть, и не заслуживал. Был он человек образованный, не без дарований, даже писал (под псевдонимом М. Юрьев), но больше всего знали его в Москве, помимо Сумбатовской пьесы, еще по сказочному даже для Москвы, карточному проигрышу: в одну ночь в Английском клубе, он проиграл известному табачному фабриканту и балетоману, M. H. Бостанжогло, более миллиона рублей.
--> Жена [Author:LDN] его, Маргарита Кирилловна, была также очень известна в Москве, но совсем в иной области. В ее доме, при ее содействии и участии, устраивались религиозно-философские собрания, и устраивались они московскими философами, начиная с кн. Сергея Николаевича Трубецкого. Мне удалось, по протекции, раза два или три присутствовать на этих чрезвычайно интересных собраниях, являвшихся одной из значительных достопримечательностей. Протекцией моей был Семен Владимирович Лурье, принадлежавший к промышленному миру, но исключительно грамотный в вопросах, как экономики, так и философии. Он был очень близок к делу устройства этих собраний.
М. К. Морозова тоже была выведена в театральной пьесе — в «Цели жизни» В. Немировича-Данченко, — в каррикатурном, но не слишком злом виде. О ней и о собраниях в ее доме не мало писал в своих воспоминаниях за последнее время Степун. К его мемуарам мне еще придется вернуться: у меня впечатление, что автор «Николая Переслегина» не очень хорошо знал Москву.
Семьей Морозовых было создано много благотворительных учреждений, в частности университетские клиники. Самым значительным был институт для лечения раковых опухолей, при Московском университете. Про эту клинику Рябушинский говорит, что она представляла собой целый город. Далее были университетские психиатрические клиники, детская больница имени В. Е. Морозова, Городской родильный дом имени С. Т. Морозова, богадельня имени Д. А. Морозова. В. А.
Морозовой было устроено ее имени начальное ремесленное училище, и С. Т. Морозовым — упомянутый мною уже музей кустарных изделий. Наконец, Морозовыми был сооружен прядильно-ткацкий корпус при Московском Техническом училище и организована соответствующая кафедра по текстильному делу.
Бахрушины (Сведения о семье Бахрушиных любезно сообщил мне М. Д. Бахрушин). происходят из купцов города Зарайска Рязанской губернии, где род их можно проследить по писцовым книгам до 1722 года, но семейные предания идут дальше, утверждая, что род их был известен уже с половины XVII века. По профессии они были «прасолы», т. е. гоняли гуртом скот из Приволжья в большие города.
Скот иногда дох по дороге, шкуры сдирались, их везли в город и продавали кожевенным заводам; потом это положило начало своему собственному делу.
Алексей Федорович Бахрушин (1800-1848) перебрался в Москву из Зарайска в тридцатых годах прошлого столетия. В Московское купечество он занесен с 1835 года. Семья переезжала на телегах, со всем скарбом. Младшего сына, Александра, будущего почетного гражданина города Москвы, везли в бельевой корзине.
В Москве Алексей Федорович основал кожевенный завод и готовил лайку для перчаток. По своему времени, он был новатором: учил младшего сына французскому языку, первый в Москве поставил кирпичную трубу на заводе и обрил себе бороду, что тогда для купца считалось зазорным.
На трубу многие посматривали, качая головой: «Пролетит он в эту самую трубу». Вроде этого и случилось: когда он вскоре умер, наследники раздумывали, принимать ли наследство, — так много было долгов.
Про бороду говорили, что однажды, выпивши, А. Ф. поспорил с другими купцами на 100 рублей, что сбреет себе бороду. Тут же позвал цирюльника: «Сбрей мне бороду». — «Не могу, ваше степенство, когда протрезвитесь, ею меня побьете.» — «Давай ножницы». И он сам себе отрезал бороду, и тогда цирюльник побрил его.
После смерти Алексея Федоровича его вдова, Наталия Ивановна, продолжала дело с тремя сыновьями, — Петром, Александром и Василием Алексеевичами. Дело пошло успешно. Кроме кожевенного завода, появилась и суконная фабрика.
Разбогатели Бахрушины главным образом во время Русско-турецкой войны. В то время уже существовало паевой товарищество «Алексей Бахрушин и Сыновья». Жили братья очень патриархально. Старший, Петр Алексеевич, правил всем домом, всей семьей, и братьями, и взрослыми, женатыми сыновьями, как диктатор. Своим братьям, которые были значительно его моложе, он говорил «ты», «Саша», «Вася», но они обращались к нему: «Вы, батюшка-братец Петр Алексеевич». До прихода его в столовую никто не мог сесть. Потом младшая дочь читала молитву «Очи всех на Тя, Господи...», и начинался обед, после которого все подходили к его руке и к руке его жены. Жили долгое время общим хозяйством, материал на одежду покупали штуками, для всех. Долго и касса была общая. В конце года выводилась общая наличность.
Петр Алексеевич умер в 1894 году. Он был женат на Екатерине Ивановне Митрофановой и имел 18 человек детей, из коих 9 умерли в раннем возрасте. Из остальных было четыре сына: Дмитрий, Алексей, Николай и Константин Петровичи, — и пять дочерей. У всех сыновей были многочисленные семьи.
Александр Алексеевич, женатый на Елене Михайловне Постниковой, был отцом известного городского деятеля Владимира Александровича, коллекционеров Сергея и Алексея Александровичей, и дедом профессора Сергея Владимировича.
Владимир Александрович был женат на Елизавете Сергеевне Перловой, а Алексей Александрович на Вере Васильевне Носовой.
У Бахрушиных в крови было два свойства: коллекционерство и благотворительность.
Из коллекционеров были известны Алексей Петрович и Алексей Александрович. Первый собирал русскую старину и, главным образом, книги. Его коллекция, в свое время, была подробно описана. По духовному завещанию, библиотеку он оставил Румянцевскому Музею, а фарфор и старинные вещи — Историческому, где были две залы его имени. Про него говорили, что он страшно скуп, так как «ходит кажное воскресение на Сухаревку и торгуется, как еврей». Но всякий коллекционер знает, что самое приятное — это самому разыскать подлинно ценную вещь, о достоинствах коей другие не подозревали.
О Театральном музее Алексея Александровича слишком хорошо известно, чтобы на нем останавливаться. Это единственное в мире богатейшее собрание всего, что имело какое-либо отношение к театру. Видно было, с какой любовью оно долгие годы собиралось. А. А. был большим любителем театра, долгое время председательствовал в Театральном обществе и был весьма популярен в театральных кругах.
Он был человек очень интересный и несколько взбалмошенный. Когда он был в духе и сам показывал свои коллекции, было чрезвычайно поучительно. Об его музее и о нем самом упоминается в Большой Советской Энциклопедии.
Коллекционерствовал и брат его, Сергей Александрович. Это был большой оригинал. Вставал он обычно в три часа пополудни и ехал в амбар, где состоял кассиром суконного склада. Приезжал он, когда уже запирали. Был большим поклонником балета и балерин. В балете его всегда можно было встретить. Собирал он гравюры, табакерки и картины. В частности у него было большое количество картин Врубеля. Женат он не был.
Бахрушиных в Москве иногда называли «профессиональными благотворителями». И было за что. В их семье был обычай: по окончании каждого года, если он был, в финансовом смысле, благоприятен, отделять ту или иную сумму на дела благотворения. Еще при жизни старших представителей семьи были выстроены и содержались за их счет: Бахрушинская городская больница, Дом бесплатных квартир, приют и колония для беспризорных, Ремесленное училище для мальчиков, Дом для престарелых артистов. В Зарайске была богадельня имени Бахрушиных.
И по Москве, и по Зарайску они были почетными гражданами города, — честь весьма редкая. Во время моего пребывания во Городской думе было всего два почетных гражданина города Москвы: Д. А. Бахрушин и кн. В. М. Голицын, бывший городской голова.
Могли легко получить дворянство, — сами не хотели. Только Алексей Александрович, за переделку Музея Академии Наук, получил генеральский чин.
Я очень хорошо знал многих членов семьи Бахрушиных, и старшего поколения, и моих современников. С Алексеем Александровичем мы много работали по благотворительным делам, в частности на знаменитых Московских Вербных базарах, в Дворянском собрании. С Константином Петровичем постоянно встречался за преферансом. Это был один из самых толстых людей в Москве и приятный собеседник. Один из немногих, который говорил мне «Паша» и «ты», — а я ему, конечно, «Вы, Константин Петрович». У них ежегодно, в день Сретенья, 2-го февраля, устраивался большой бал: это был день его рождения. Все вообще Бахрушины жили сравнительно замкнуто, и это являлось исключением.
С его семьей мы были вообще ближе знакомы: две его дочери были за двумя Михайловыми, а посему в некотором свойстве с моей сестрой, Ольгой Афанасьевной; младшие же, Нина и Петр Константиновичи Бахрушины, бывали у нас в доме. Бывал также и милейший Михаил Дмитриевич, тогда только еще начинавший свою деловую карьеру.
Но больше всего приходилось встречаться с профессором Сергеем Владимировичем. И по городу Москве, и по Союзу городов мы работали вместе, и об этом общении я сохраняю самые светлые воспоминания. Это был один из самых культурных и обаятельных людей, которых мне доводилось видеть. Он был очень одаренный человек, очень хорошо рисовал. Обычно на каком-нибудь заседании и всегда на собраниях «Комитета прогрессивной группы гласных», которые происходили зачастую в моей столовой, за чаем, он рисовал каррикатуру на какую-либо жгучую тему, которую обсуждали. Это всегда было очень метко, забавно и хорошо сделано.
Свои воспоминания о Бахрушиных я закончу своего рода посторонним свидетельством, — выдержкой из одной статьи «Нового времени»:
«Одной из самых крупных и богатых фирм в Москве считается торговый дом братьев Бахрушиных. У них кожевенное дело и суконное. Владельцы молодые еще люди, с высшим образованием, известные благотворители, жертвующие сотни тысяч. Дело свое они ведут, хотя и на новых началах, т. е. пользуясь последними словами науки, но по старинным московским обычаям. Их, например, конторы и приемные заставляют многого желать»...
Найденовы происходили из мастеровых фабрики купцов Колосовых. Они были уроженцы села Батыева, Суздальского уезда, принадлежавшего шелковым фабрикантам Колосовым. В 1765 году были переселены в Москву. Родоначальником семьи считается красильный мастер Егор Иванович. Сын его, Александр Егорович, уже начал сам торговать. Во время французского нашествия он уже был торговцем и другом известного Верещагина. Потом перешел к производству и устроил небольшую фабрику, работавшую шали.
Был он женат на Татьяне Никитишне Дерягиной. У него было три сына: Виктор, Николай и- Александр Александровичи и дочери — Мария Александровна Ремизова, Ольга Александровна Капустина, Анна Александровна Бахрушина.
Самым выдающимся представителем семьи Найденовых был, вне сомнения, Николай Александрович. В течение долгих лет он занимал одно из самых первых мест в московской общественности и работал в разных направлениях. В течение 25 с лишним лет он был председателем Московского Биржевого комитета, который в ту пору — конец прошлого столетия — был единственной промышленной организацией московского района.
Громадный рост текстильной, в особенности хлопчатобумажной индустрии, имевший место в те годы, в значительной степени был облегчен деятельностью Биржевого Комитета, и в этом отношении заслуги его председателя были значительны и несомненны. Именно в период возглавления им московской торгово-промышленной общественности у Биржевого комитета создался тот престиж, который внешне выявлялся в том, что новоназначенный руководитель финансового ведомства долгом своим почитал приезжать в Москву и представляться московскому купечеству.
Помимо Биржи, Н. А. уделял не мало внимания и работе в Московском Купеческом обществе. Но здесь, »по преимуществу, он работал в другой области. Вместе со своим другом, известным русским историком И. Е. Забелиным, он взял инициативу собрать и напечатать архивные документы, которые могли бы служить источником для истории московского купечества, а именно — ревизские, окладные, переписные книги, общественные приговоры и пр.
Найденовская инициатива встретила живой отклик среди выборных купеческого общества: в девяностых годах было издано 9 томов, заключающих данные десяти ревизий (первая — в 20-ых годах 18-го века, при Петре Великом, десятая — при Александре II, в 1857 году). Кроме того, вышло несколько дополнительных томов, содержащих переписные книги XVII века, окладную книгу 1798 года и другие документы.
Данными, извлеченными из этого огромного труда, я пользуюсь в своем изложении.
Изданием Материалов для истории московского купечества не исчерпывается забота Найденова об опубликовании исторических документов. Им лично уже были собраны, переведены и напечатаны многочисленные извлечения из описаний «Московии», содержащиеся в различных трудах иностранцев, приезжавших туда в XVI-XVIII веках. Главным образом, были напечатаны карты, планы и гравюры, которые мало кому были известны. Все это составило 4 или 5 сборников.
Но самым примечательным памятником, оставленным Н. А., было издание посвященное московским церквам. В ту же примерно эпоху, по его инициативе и на его средства были сняты фотографии, большого альбомного размера, всех московских церквей (сорока сороков). Подлинник — фотографии -- составлял шесть больших альбомов. С подлинника были перепечатки, с литографиями и коротким текстом.
В моей коллекции были все найденовские издания, хотя они были напечатаны в очень небольшом количестве экземпляров, — иногда менее 25-ти: по моей просьбе, мне подобрал их сын Н. А., Александр Николаевич. Все эти издания, вместе взятые, представляли необычайно ценный материал по истории города Москвы. Не думаю, чтобы в каком-либо другом городе мира были собрания такой же ценности исторических документов, трудами одного человека, и не профессионального историка, а любителя, желавшего послужить родной стране и родному городу.
Городу Н. А. служил и своим участием в городском общественном управлении, где был одним из активных гласных. Характерно было, в особенности для того времени, — то, что он старался найти среди культурных элементов купечества, лиц подходящих для участия в городской думе. Покойный Л. Л. Катуар впоследствии так много поработавший для города Москвы, рассказывал мне, что это был именно Н. А. Найденов, который убедил его войти в состав гласных Московской думы. И Л. Л. подчеркивал, что его убедил тот аргумент, который приводился Найденовым: если городовое положение, с его высоким избирательным цензом, возлагает на купеческое сословие, где все почти были домовладельцами, ответственность за руководство городским хозяйством, то прямой долг всех грамотных представителей этого сословия принять действенное участие в руководстве хозяйственной жизнью своего города. «А ведь наш город это — Москва, первопрестольная столица», прибавил Найденов. И Л. Л. Катуар свидетельствовал мне, что он был далеко не единственный, кого привлек к городской жизни неутомимый Н. А.
Вот как описывает Н. А. Найденова В. П. Рябушинский, хорошо его знавший: указав, что фигура Н. А. очень показательна для купеческой Москвы последней трети XIX века, он продолжает:
«Значение и авторитет Н. А. в ней, т.е. в Москве, были тогда очень велики. Маленький, живой огненный, — таким он живет у меня в памяти; не таков казенный тип московского купца, а кто мог быть им более, чем Н. А. Так всё в Москве: напишешь какое-нибудь правило, а потом самым характерным явлением — исключение. Как в грамматике. Н. А. делал свое купеческое ремесло, и хорошо делал, но главное его занятие было общественное служение...
Жило в нем большое московское купеческое самосознание, но без классового эгоизма. Выросло оно на почве любви к родному городу, к его истории, традициям, быту. Очень поучительно читать у Забелина, как молодой гласный Московской думы отстаивал ассигновки на издание материалов для истории Москвы.
Что-то общее чувствуется в мелком канцеляристе Забелине, будущем докторе русской истории, и в купеческом сыне Найденове, будущем главе московского купечества. (В. П. Рябушинский, «Купечество Московское и День Русского Ребенка», Сан Франциско Калифорния, 1951.)
Мне довелось еще встречаться с Н. А., но немного. Видел я его два-три раза. Воспоминание о нем такое же, как у Рябушинского. Думается мне, что слово «огненный» тут вполне уместно.
Но я очень хорошо знал семью Александра Александровича, о которой уже упоминал. С А. А., который принимал большое участие в промышленной и банковской жизни, мы встречались в правлениях разных предприятий, в частности в Северном страховом обществе, где он был директором Правления.
Александра Герасимовна Найденова одна из самых крупных московских домовладелиц, была также одной из самых больших благотворительниц. Яузское попечительство о бедных так и называлось «Найденовским». Она была большим знатоком русского фарфора и дом ее на Покровском бульваре был как бы маленьким музеем. Я не раз бывал в этом доме, где принимали с легендарным Найденовским гостеприимством.
Старший сын, — Александр Александрович младший, — был членом Совета Московского Купеческого банка и Московского Биржевого общества. Младший, Георгий Александрович, благополучно здравствует, проживает в Париже. Нас с ним связывает более чем пятидесятилетняя дружба.
Третьяковы происходили из старого, но не богатого купеческого рода. Елисей Мартынович Третьяков, прадед Павла и Сергея Михайловичей, из купцов города Малого Ярославца, прибыл в Москву в 1774 году, семидесятилетним стариком, с женой Василисой Трифоновной, урожденной Бычковой, и двумя сыновьями, Захаром и Осипом. В Малоярославце купеческий род Третьяковых существовал еще с 1646 года.
В 1800 году Захар Елисеевич, оставшись вдовцом с малолетними детьми, снова женился в 1801 году; от второй жены, Авдотьи Васильевны, родился сын Михаил. В 1831 году Михаил Захарович женился на Александре Даниловне Борисовой. Он скончался в 1850 году, 49-ти лет от роду. У него были дети: старший сын Павел Михайлович, родившийся в 1832 году, Сергей Михайлович (1834), Елизавета Михайловна (1835), Софья Михайловна (1839) и Надежда Михайловна. Павел Михайлович был женат на Вере Николаевне Мамонтовой, Сергей Михайлович — на Елизавете Сергеевне Мазуриной. Елизавета Михайловна была замужем за Владимиром Дмитриевичем Коншиным, Софья Михайловна — за Александром Степановичем Каминским. Надежда Михайловна — за Яковом Федоровичем Гартунгом.
Все дети получили полное домашнее образование. Учителя ходили на дом, и Михаил Захарович сам следил за обучением детей.
История рода Третьяковых в сущности сводится к жизнеописанию двух братьев, Павла и Сергея Михайловичей. Не часто бывает, чтобы имена двух братьев являлись так тесно друг с другом связанными. При жизни их объединяли подлинная родственная любовь и дружба. В вечности они живут, как создатели Галлереи имени братьев Павла и Сергея Третьяковых.
Оба брата продолжали отцовское дело, сначала торговое, потом промышленное. Им принадлежала известнейшая Новая Костромская мануфактура льняных изделий. Они были льнянщики, а лен в России всегда почитался коренным русским товаром. Славянофильствующие экономисты, вроде Кокорева, всегда восхваляли лен и противопоставляли его иноземному «американскому» хлопку.
Торговые и промышленные дела Третьяковых шли очень успешно, но все-таки эта семья никогда не считалась одной из самых богатых; упоминая об этом, подчеркиваю, что при создании своей знаменитой Галлереи Павел Михайлович тратил огромные, в особенности по тому времени, — деньги, может быть, несколько в ущерб благосостоянию своей собственной семьи.
Оба брата усердно занимались своими промышленными делами, но это не мешало им уделять не мало времени и иной деятельности: оба они широко занимались благотворительностью, в частности ими было создано весьма ценное в Москве Арнольдо-Третьяковское училище для глухонемых. Было и другое: Сергей Михайлович много работал по городскому самоуправлению, был городским головой. Павел Михайлович целиком отдал себя собиранию картин. Оба брата были коллекционерами, но Сергей Михайлович собирал, как любитель; Павел Михайлович видел в этом своего рода миссию, возложенную на него Провидением.
О Третьяковской Галлерее существует целая литература. Недавно в Советской России была опубликована книга, составленная его дочерью, Александрой Павловной Боткиной «Павел Михайлович Третьяков в жизни и искусстве».
Нет, поэтому, думается мне, оснований подробно здесь на этом останавливаться. Я приведу лишь, для полноты характеристики, несколько строк, обрисовывающих то, как он сам понимал свою миссию: в своем заявлении в Московскую городскую думу о передаче Москве его галлереи и галлереи его покойного брата он писал, что делает это, «желая способствовать устройству в дорогом мне городе полезных учреждений, содействовать процветанию искусства в России и, вместе с тем, сохранить на вечное время собранную мною коллекцию».
Эта же последняя мысль нашла отражение в его приписке к духовному завещанию, сделанной незадолго до его смерти. Давая иное назначение завещанному капиталу на приобретение новых картин, он говорит: «Нахожу не полезным и не желательным для дела, чтобы Художественная Галлерея пополнялась художественными предметами после моей смерти, так как собрание и так уже очень велико и еще может увеличиться, почему для обозрения может сделаться утомительным, да и характер собрания может изменится, то я по сему соображению»... и т.д...
Нужно сказать, что эта приписка, о юридическом значении коей юристы немало спорили, осталась не выполненной, и Галлерея стала менять свой характер еще-до революции, когда во главе ее стоял И. Грабарь.
Передачу Галлереи городу П. М. хотел произвести возможно более тихо, без всякого шума, не желая быть в центре общего внимания и объектом благодарности. Ему это не удалось, и он очень был недоволен. Его особенно огорчил собранный в Москве съезд художников, на который он не пошел, и статья В. В. Стасова в «Русской старине». Эта статья появилась в декабрьской книжке 1893 года и произвела большое впечатление. В ней впервые было обрисовано то значение, которое имело Третьяковское собирательство картин для развития русского искусства и, в частности, живописи. Вот как характеризует Стасов Третьякова, как собирателя:
«С гидом и картой в руках, ревностно и тщательно, пересмотрел он почти все европейские музеи, переезжая из одной большой столицы в другую, из одного маленького итальянского, голландского и немецкого городка в другой. И он сделался настоящим, глубоким и тонким знатоком живописи. И все-таки он не терял главную цель из виду, он не переставал заботиться всего более о русской школе.
От этого его картинная галлерея так мало похожа на другие русские наши галлереи. Она не есть случайное собрание картин, она есть результат знания, соображений, строгого взвешивания и, всего более, глубокой любви к своему дорогому делу. Крамской писал ему в 1874 году: «Меня очень занимает, во все время знакомства с вами, один вопрос: каким это образом мог образоваться в вас такой истинный любитель искусства. Я очень хорошо знаю, что любить разумом очень трудно».
От брака с В. Н. Мамонтовой у П. М. было шесть человек детей, — два сына и четыре дочери. Один из сыновей, Иван, умер восьмилетним мальчиком. Другой, Михаил, пережил отца, но был болен душевной болезнью. Из дочерей две, — Александра и Мария, — были замужем за двумя братьями Боткиными, Сергеем и Александром Сергеевичами. Сергей Сергеевич был доктором медицины, в дальнейшем — лейб-медик, как и его отец Сергей Петрович. Вера Павловна была женой известного музыканта А. И. Зилоти, а Любовь Павловна вышла за художника Н. И. Гриценко.
У Сергея Михайловича от первого брака (с Елиз. Серг. Мазуриной) был сын Николай Сергеевич, скончавшийся сравнительно рано; других сыновей у С. М. не было. Николай Сергеевич был женат на Александре Густавовне Дункер, сестре инженера К. Г. Дункера.
У них было два сына и три дочери. Старший сын, известный общественный деятель, Сергей Николаевич Третьяков, женат на Н. С. Мамонтовой. Об его общественной деятельности в России мне придется говорить в дальнейшем.
Последняя, причисляемая мною к самому «цвету» московского купечества, была семья Щукиных. Она отличалась от других тем, что ее представители получили известность не только в России и не за свои деяния в России, — Третьяковскую Галлерею знают во всем мире, — но Щукины внесли крупный вклад в западно-европейскую культуру.
Родоначальник этой замечательной семьи Петр Щукин происходил из купечества города Боровска Калужской губернии. Он переселился в Москву во второй половине 18-го века и стал торговать. Род Щукиных упоминается в московских писцовых книгах с 1787 года.
Его сын, Василий Петрович, продолжал его дело. Он скончался в 1836 году, 80-ти лет от роду; надо думать, что он не родился в Москве, а пришел в нее вместе со своим отцом из Боровска.
Сын его, Иван Васильевич, был подлинным основателем «Щукинской династии». При нем их фирма и его семья заняли то первенствующее место в торгово-промышленной Москве, которое они с той поры неукоснительно занимали.
И. В. Щукина подробно описал в своих воспоминаниях его сын Петр Иванович. Из них я позаимствую лишь несколько строк, добавив, что И. В. был, несомненно, один из самых — не побоюсь сказать — гениальных русских торгово-промышленных деятелей. Его престиж и влияние в Москве были чрезвычайно велики. И вовсе не из-за его богатства. В Москве тогда было много богатых людей, может быть, даже богаче Щукиных, но которые далеко не пользовались тем почетом, который приходился на долю Щукиных. Щукинская фирма была одной из самых уважаемых в Москве.
Вот как говорит Петр Иванович в своих воспоминаниях про своего отца:
«Отец вел очень деятельную жизнь. Как человек уже пожилой, он ложился спать рано и вставал тоже рано; в театрах отец обыкновенно не досиживал до конца представления, и в ложах Московского Большого Театра, где имеется комнатка с диваном, обыкновенно засыпал во время итальянской оперы, несмотря на то, что очень ее любил. По утрам из всей нашей семьи вставал раньше всех отец. Перед тем, как спуститься в столовую, пить кофей в халате и туфлях, отец вызывал к себе повара Егора...
Отец любил красное вино и был большим его знатоком. Шампанское он не переносил. Сладкое варенье еще посыпал сахаром...
Отец был сильный брюнет, но с годами волосы на голове и борода стали у него седеть, только одни брови, которые были у него чрезвычайно густые, оставались черными. У отца были такие выразительные глаза, что от одного его взгляда дети моментально переставали реветь; взгляд отца действовал и на взрослых; говорил он всегда очень громко, все равно было ли это дома, в гостях, или на улице.
Даже заграницей говорил на улице так громко, что прохожие оборачивались; речь у него была ясная и выразительная. Вот два его характерных выражения: об одном мужчине, у которого было много волос на голове, отец сказал, что «У него волос на три добрых драки». Об одном горьком пьянице отец выразился так: «Пьет запоем, да еще каждый день пьян».
Ив. Вас. был женат на старшей дочери П. К. Боткина, и это делало его родней многих именитых купеческих фамилий того времени. У него было шесть сыновей и, кажется, пять дочерей. Все сыновья, — Петр, Сергей, Николай, Владимир, Дмитрий и Иван Ивановичи, принимали участие в Щукинской фирме, но многие из нее впоследствии вышли, по тем или иным обстоятельствам. Из дочерей, кажется, ни одна не была замужем за представителем купеческой фамилии.
Из сыновей Ив. Вас. самыми известными были Петр, Сергей и Иван Ивановичи.
Петр Иванович, автор воспоминаний, столь ценных для купеческой Москвы, был одним из самых известных в Москве коллекционеров русской старины. Он отличался от других тем, что не только собирал, но и популяризировал собранные им сокровища. Им было составлено подробное описание его музея, а самые интересные документы из его коллекции он полностью перепечатывал в издаваемом им «Щукинском Сборнике». Вышло 10 томов этого сборника и, кроме того, три тома бумаг, относящихся к отечественной войне 1812 года.
Его коллекции были переданы в Исторический музей в Москве; за это его также сделали «генералом». Я очень хорошо его помню: не раз он показывал мне свой музей. Он любил ходить в форменной шинели ведомства народного просвещения, с синими отворотами. Напоминал видом почтенного директора какой-нибудь гимназии.
Сергей Иванович занимает совершенно исключительное место среди русских — и московских — самородков-коллекционеров. Собирал он картины современной французской живописи. Можно сказать, что вся французская живопись начала текущего столетия, Гогэн, Ван Гог, Матисс, часть и их предшественников, — Ренуар, Сезанн, Монэ, Дега, находятся в Москве — и у Щукина и, в меньшей степени, у Ив. Абр. Морозова.
В Щукинской коллекции замечательно то, что С. И. показал картины того или иного мастера в то время, когда он не был признан, когда над ним смеялись, и никто не считал его гением. Покупал он картины за грош, и не по своей скаредности и не по желанию прижать или притеснить художника, но потому, что картины его не продавались, и цены на них не было.
Но как бы то ни было, Щукинское собрание стало изумительным по своей ценности музеем новой французской живописи, которому не было равного ни в Европе, ни в самой Франции. Когда в 1917 году, после февральской революции, в Москву приезжали два французских депутата социалиста, — Мариюс Мутэ и Марсель Кашэн, то я — в то время товарищ городского головы — был назначен сопровождать этих именитых гостей. Я помню, что один из них, кажется, Мутэ, попросил меня устроить им возможность ознакомиться со Щукинской и Морозовской коллекциями. И. А. Морозов наотрез отказал, сказав, что картины упакованы, так как он собирается увозить их из Москвы.
А С. И. Щукин не только согласился, но сам подробно свои галлереи показал. Я помню, что Мутэ мне сказал после осмотра: «Вот видите, наша буржуазия все эти сокровища пропустила, и ее не трогают, а ваша их собрала, и вас преследуют».
С. И. обладал, несомненно, исключительным даром распознавать подлинные художественные ценности и видел их еще тогда, когда окружающие их не замечали. Это и дало ему возможность создать свое изумительное собрание, что и сотворило ему всеевропейскую славу. Он сам мне рассказывал, что когда уже в беженстве он обосновался в Париже, то крупнейший торговец картинами просил его «начать кого-нибудь собирать».
Он предлагал ему дать безвозмездно большое количество картин того или иного художника, с тем, что они смогут официально заявить, что картины этого художника собирает Щукин. Он заверил С. И., что в этом деле нет никакого элемента «благотворительности», и что они не проиграют, а заработают. С. И. на это не пошел, но сказал, что если бы он мог собирать, то собирал бы Рауля Дюфи.
Есть и другой пример отношения С. И. к своему «собирательству», к тому, как он смотрел на творимое им дело. В конце 20-ых годов, в связи с попыткой советского правительства реализировать заграницей русские художественные ценности, начались процессы о собственности на эти предметы искусства. Много говорили о процессе, начатом госпожей Палей, урожденной Карпович, морганатической женой вел. кн. Павла Александровича. Говорили также и о том, что С. И. Щукин собирается судебным порядком вызволить свои коллекции. Я помню, что когда я спросил С. И., верно ли это, он очень взволновался. Он всегда заикался, тут стал еще больше заикаться и сказал мне:
— Вы знаете, П. А., я собирал не только и не столько для себя, а для своей страны и своего народа. Что бы на нашей земле ни было, мои коллекции должны оставаться там.
С. И. был годом старше моего отца, и у нас, следовательно, была большая разница лет: он был старше меня на 36 лет, но, несмотря на это, нас связывала — не боюсь это сказать — глубокая и искренняя дружба.
Сергей Иванович очень много путешествовал, был в Египте, странствовал по пустыне, организовав для этого особый караван; он мне говорил, что это было одно из самых сильных и приятных воспоминаний его жизни.
Он был женат два раза: на Лидии Григорьевне Кореневой и на Надежде Афанасьевне, по первому браку Конюс. От первого брака у него было три сына, — Иван, Григорий и Сергей, и дочь Екатерина. Два сына, Григорий и Сергей, трагически покончили с собой в молодом возрасте. От второго брака — дочь, Ирина.
Иван Сергеевич, которого я также очень хорошо знаю, окончил филологический факультет, был учеником профессора Ключевского. По инициативе И. С., Сергей Иванович выстроил Психологический институт при Московском Университете. В эмиграции И. С. переменил специальность: он блестяще защитил диссертацию на степень доктора Сорбонны по истории восточных искусств — Персии и Индии — и, будучи французским гражданином, работает и до сих пор, если не ошибаюсь, в области археологических раскопок где-то в восточных странах.
Говоря о Щукинской семье, нужно вспомнить еще младшего брата Сергея Ивановича — Ивана Ивановича. Он не участвовал в Торговом доме, был выделен и проживал в Париже, на авеню Ваграм. Он собирал русские книги, главным образом, по истории русской философии и истории русской религиозной мысли. Был близок с русской эмиграцией первых лет текущего столетия, в частности с M. M. Ковалевским, и когда существовала Высшая школа социальных наук, — читал там лекции. Как многие из Щукиных, он был человек очень одаренный и интересный. У него постоянно собирались его друзья из русских интеллигентов Парижа. В конце его жизни его материальное положение пришло в расстройство и, на почве материальных затруднений, он наложил на себя руки. Его библиотека была приобретена Школой восточных языков и является наилучшим русским книгохранилищем Парижа.
В Москве было несколько семейств носивших фамилию Прохоровых. Некоторые были родственниками, но были и однофамильцы. Сейчас я буду говорить о тех Прохоровых, которым принадлежала знаменитая Трехгорная Мануфактура.
(Ниже приводятся сведения, частью заимствованные из юбилейного издания Прохоровской Трехгорной Мануфактуры в Москве (1799-1899), любезно предоставленные мне М. А. Прохоровой.)
Монастырский крестьянин Троице-Сергиевского посада Иван Прохорович Прохоров служил при Московском Митрополите и в половине XVIII века переселил всю свою семью в Москву. По освобождении монастырских крестьян от крепостной зависимости, Иван Прохорович приписался в мещане Дмитриевской слободы в Москве.
Единственный его сын, Василий Иванович, служивший приказчиком у одного старообрядца, занимавшегося пивоварением, после 1771 года завел собственное дело, — он устроил в Хамовниках небольшую пивоварню. Но он был человеком благочестивым и богобоязненным: занятие пивоварением не соответствовало его убеждениям и он решил искать другого производства. Судьба свела его с Ф. А. Розановым, работавшим на ситценабивочной фабрике и знавшим набивочное производство.
Молодой Прохоров и молодой Розанов решили объединиться и начать свое собственное ситцепечатное дело, что им и удалось в 1799 году. Так возникла Трехгорная Мануфактура.
Дело пошло успешно. Первоначально фабрика занималась лишь набивкой чужого товара, — миткаль доставляли крупные московские торговцы; в Москве своего склада не было, велась небольшая торговля в Скопине и Зарайске. В 1803 году, у князей Хованских была приобретена земля, где была создана Мануфактура.
Прохоров и Розанов были «шурья», то есть женаты на родных сестрах, но их «компания» продолжалась не долго. В 1813 году компаньоны разделились.
В. И. Прохоров продолжал дело при помощи своих сыновей, Тимофея, Ивана, Константина и Якова. Тимофей Васильевич сам был хороший колорист, и под его руководством производство достигло совершенства. Фабрика стала работать свой товар и постепенно круг производства расширялся. Были созданы свои ткацкая и прядильная фабрики, то есть мануфактура стала полной. Были открыты и собственные склады по всей России, в Сибири и Средней Азии.
В дальнейшем был организован Торговый Дом Братья К. и Я. Прохоровы, но впоследствии Константин Васильевич из Дома вышел. Он был женат на Прасковье Герасимовне Хлудовой и является родоначальником другой ветви Прохоровых (Морская Мануфактура). Фабрика на Трех Горах осталась в руках у сыновей Якова Васильевича, Алексея и Ивана. Яков Васильевич скончался в 1858 году.
Иван Яковлевич оказался достойным продолжателем дела своих предков. При нем оно стало расширяться и крепнуть. Фабрика была переоборудована и стала одной из лучших текстильных фабрик в России. В 1899 году, торговый дом был преобразован в паевое товарищество Прохоровской Трехгорной мануфактуры.
У Ивана Яковлевича было два сына, — Сергей и Николай Ивановичи.
Сергей Иванович умер совсем молодым — 42-х лет, в 1899 году, но он успел не мало поработать на пользу фабрики. Николай Иванович со всей семьей был Высочайшим указом возведен в дворянство в сентябре 1912 года. Умер он в 1915 году.
Семья Прохоровых приобрела в дальнейшем еще две мануфактуры, — Покровскую и Ярцевскую. В семьях и Сергея Ивановича, и Николая Ивановича было много детей, и сыновей, и дочерей. Из мужского поколения никого в живых не осталось. Всех Прохоровых с молодых лет подготовляли к участию в своих делах, — время им этого не позволило.
В. П. Рябушинский справедливо заметил: «Родовые фабрики были для нас то же самое, что родовые замки для средневековых рыцарей». В отношении Прохоровых это в особенности верно. Прохоровская семья, в лице ее мужчин, прежде всего жила своим делом. Выражение «Прохоровский ситец» было указанием не только на фабричную марку, а на творчество семьи и ее представителей.
Поэтому Прохоровы мало проявили себя в общественной деятельности. Эта культурная и даровитая семья не дала ни городского головы, ни председателя Биржевого комитета. Даже гласным думы, кажется, никто не был. Все время и все внимание уходили на фабрику. Зато на фабрике было сделано все, что можно: больница существовала с 70-ых годов, — раньше была приемным покоем; амбулатория, родильный приют, богадельня; школа была устроена в 1816 году; ряд ремесленных училищ для подготовки квалифицированных рабочих, ряд библиотек, свой театр и т. д.
В деле благотворительности Прохоровы действовали, так сказать, «частным порядком», всегда отзывались в годы испытаний. Во время японской войны в Омске был устроен большой лазарет и питательный пункт. Им с успехом заведывала ан. Ал. Прохорова, бывшая там и представительницей Красного Креста. Во время голода 1892 года, Ек. Ив. Беклемишева, урожденная Прохорова, открыла в Черниговском уезде столовую для голодающих и больницу для тифозных. Истратила она на это большие средства, и заразилась от своих больных сыпным тифом. Она была очень талантливая скульпторша: ее вещи были во всех музеях и многих частных коллекциях. Ее талант перешел к ее дочери, Клеоп. Вл. Беклемишевой, одной из самых талантливых и любимых скульпторш в эмиграции.
Наконец, можно упомянуть, что сын другой сестры, Ал. Ал. Алехин, был шахматным чемпионом мира.
С семьей Прохоровых тесно переплетается родственными узами семья Алексеевых, — одна из самых старых московских купеческих фамилий. Происходят они из крестьян сельца Добродеева Ярославской губернии, принадлежавшего Наталье Никифоровне Ивановой. Предок их, Алексей Петрович (1724-1775), был женат на дочери конюха графа П. Б. Шереметьева. Он переселился в Москву и значится в списках московского купечества с 1746 года. У него было два сына, — Семен и Василий. В 1795 году он торговал в Серебряном ряду. У Семена Владимировича было три сына: Владимир, Петр и Василий Семеновичи. От них и пошли различные ветви этой многочисленной семьи.
Семья Алексеевых была весьма известна по своим заслугам и в промышленной, и в общественной областях, и в сфере искусства. Имя Константина Сергеевича Алексеева-Станиславского известно всему миру.
В промышленной области Алексеевская фирма товарищества «Владимир Алексеев» работала по хлопку и шерсти. У них были хлопкоочистительные заводы и шерстомойни. Было и огромное овцеводство и коневодство. Им принадлежит заслуга перенесения мери-носовского овцеводства из Донской области в Сибирь. Частично им принадлежала и золотоканительная фабрика, — позднее кабельный завод, где директором был Станиславский.
Промышленные дела Алексеевых сохранил в потомстве Владимир Семенович. Откуда и название фирмы. Главным ее руководителем был внук основателя, Владимир Сергеевич, брат Станиславского, сам человек чрезвычайно талантливый и большой знаток искусства.
Он принимал участие в спектаклях Алексеевского кружка, из которого вышел Художественный Театр. Был музыкант, режиссер, ставил оперы в театре Зимина.
Брат его, Борис Сергеевич, играл в Обществе Искусства и Литературы.
Из сестер, — Мария Сергеевна Оленина-Лонг — певица. Анна Сергеевна Штекер выступала на сцене Художественного театра под фамилией Алеева. Зинаида Сергеевна Соколова также была артисткой.
О К. С. Станиславском, думается мне, говорить не приходится: о нем существует целая литература. Он сам оставил записки «Моя жизнь в искусстве», где говорит и о своем детстве.
В общественной деятельности Алексеевы дали Москве двух городских голов: Александра Васильевича (1840-41) и Николая Александровича (1881-1893). Последний был энергичным деятелем, сильно двинувшим вперед городское хозяйство. О нем в Москве ходила легенда, пользовавшаяся большой популярностью, потому что в ее основе был подлинный эпизод: к нему пришел один богатый купец и сказал: «Поклонись мне при всех в ноги, и я дам миллион на больницу». Кругом стояли люди, и Алексеев, ни слова не говоря, в ноги поклонился. Больница была выстроена.
Он был убит на своем посту каким-то душевнобольным. Его очень оплакивали. О нем сохранился рассказ, что он именно накануне смерти в ноги поклонился.
Александр Семенович Алексеев был профессором и деканом юридического факультета Московского университета. Мои студенческие годы проходили во время его деканства. Я сохранил о нем память, как о просвещенном и приятном человеке, пользовавшимся общей любовью и большим уважением.
Сын его, Григорий Александрович, был ближайшим помощником князя Львова по Земскому Союзу.
Семья Куманиных является одной из старейших московских купеческих семей; с течением времени, почти все ее члены перешли в дворянство. Она занимает первое место в московском купеческом родословии по числу ее членов, возглавлявших Московское городское общественное управление.
Родоначальником московской ветви Куманиных является Алексей Куманин, переяславский купец. Жена его, Марфа Андреевна, умерла в 1789 году. В том же году, ее сыновья, Алексей, Василий и Иван Алексеевичи, переселились в Москву, где стали московскими «Кошельской слободы» купцами.
Алексей Алексеевич стал «первостатейным купцом, коммерции советником, кавалером ордена Св. Владимира IV степени (что тогда давало дворянство), бургомистром Московского магистрата (1792-1795) и Московским городским главой» (1811-1813, то есть во время Отечественной войны).
Сын его, Константин Алексеевич, был также городским головой (1824-1827); с 1830 года также получил дворянство. Его брат, Валентин Алексеевич, потомственный дворянин, занимался общественной деятельностью: был членом Московской мануфактуры и Коммерческих советов, директором попечительства о тюрьмах и т. д.
Сын Ивана Алексеевича, Петр Иванович, потомственный почетный гражданин, был также московским городским головой (1852-1855). Он был учредителем богадельни, носящей его имя и находящейся в Москве на Калужской улице. Дочь Константина Алексеевича, Наталья Константиновна, была замужем за Кириллом Афанасьевичем Кукиным, потомственным почетным гражданином, который также был Московским городским головой (1852-1855).
Алексей Константинович, потомственный дворянин, работал в деле коммерческого образования.
Николай Гордианович, сын Гордиана Ивановича, брата Петра Ивановича, потомственный почетный гражданин, был казначеем городской распорядительной думы и выборным купеческого сословия. На его средства основана Петро-Николаевская богадельня.
Сын Александра Константиновича, Валентин Александрович, потомственный дворянин, служил дежурным чиновником в Румянцевском музее и имел чин коллежского регистратора. Владел банкирской конторой. Был большим любителем театра и сам выступал в труппе Лентовского.
Его брат, Федор Александрович, также потомственный дворянин, служил в Московском губернском акцизном управлении, а затем посвятил себя литературной деятельности. Издавал ряд журналов: «Артист», «Театрал», «Театральная библиотека», «Читатель» и др.
Третий брат, Александр Александрович, служил в Московском Главном архиве министерства иностранных дел.
Шелапутины происходят из Покровских купцов. Переселились в Москву в конце XVIII столетия и в 1792 году торговали в «светочном» ряду.
Внуки родоначальника, Прокофий и Антип Дмитриевичи, были очень богатыми людьми и имели звание коммерции советников. Прокофий Дмитриевич в 1811-1813 году исполнял обязанности Московского городского головы. За свое пожертвование «минерального кабинета в пользу Московской Медико-хирургической академии» получил диплом на дворянское достоинство и был награжден орденом. Сын его, Дмитрий Прокофьевич, уже не состоял в купечестве.
Внук Антипа Дмитриевича, Павел Григорьевич, соорудил Гинекологический институт при Московском университете и построил гимназию имени Григория Шелапутина. Им же было создано ремесленное училище имени Анатолия Шелапутина.
Солдатенковы происходят из крестьян деревни Прокуниной, Коломенского уезда Московской губернии. Родоначальник их, Егор Васильевич, значится в Московском купечестве с 1797 года. Но известной эта семья стала лишь в половине XIX века, благодаря Кузьме Терентьевичу, внуку родоначальника.
О К. Т. Солдатенкове очень много говорит в своих воспоминаниях П. И. Щукин и приводит немало подробностей, характеризующих этого замечательного человека и современную ему эпоху и среду, в коей он вращался. Эту среду нельзя, в строгом смысле слова, назвать «купеческой» преимущественно. Там были представители интеллигенции. Были, конечно, и купцы, начиная с семьи Щукиных. С Иваном Васильевичем его связывала тесная дружба в течение более, чем пятидесяти лет.
В былое время К. Т. торговал бумажной пряжей, но также занимался дисконтом. Впоследствии стал крупным пайщиком ряда мануфактур, банков и страховых обществ.
К. Т. снимал лавку в старом Гостином дворе, состоявшую из двух комнат, верхней и нижней. В верхней К. Т. обыкновенно занимался чтением газет, а в нижней Ив. Ил. Барышев, его конторщик и управляющий, стоял или сидел за конторкой и, если не было дела, то писал фельетоны для «Московского листка» под псевдонимом Мясницкий. Псевдоним этот был взят потому, что Барышев жил в доме Солдатенкова, на Мясницкой улице. В этом доме, где жил и сам К. Т., было несколько богато отделанных комнат, имелось много хороших картин русских художников, большая библиотека и молельня.
В последней служил сам Козьма Терентьевич, вместе со своим дальним родственником, торговцем церковными старопечатными книгами, Сергеем Михайловичем Большаковым, для чего оба надевали кафтаны особого покроя... Как пишет П. И. Щукин, «Солдатенков был старообрядец по Рогожскому кладбищу, что не мешало ему жить с француженкой, Клемансой Карловной Дюпюи. Клеманса Карловна очень плохо знала по-русски, а Козьма Терентьевич, кроме русского, не говорил ни на одном языке».
У К. Т. Солдатенкова была большая библиотека и ценное собрание картин, которые он завещал Московскому Румянцевскому Музею. Но самым главным вкладом его в русскую культуру была его издательская деятельность. Его ближайшим сотрудником в этой области был известный в Москве городской деятель, Митрофан Павлович Щепкин, отец Дмитрия Митрофановича, ближайшего, в свою очередь, сотрудника князя Г. Е. Львова по Земскому союзу и Временному Правительству. Под руководством М. П. Щепкина было издано много выпусков, посвященных классикам экономической науки, для чего были сделаны специальные переводы. Эта серия издания, носившая название «Щепкинской библиотеки», была ценнейшим пособием для студентов, но уже в мое время — начало этого столетия — многие книжки стали библиографической редкостью.
К. Т. оставил много средств на дела благотворительности, в частности, для постройки городской больницы.
Коллекция картин К. Т. Солдатенкова является одной из самых ранних по времени ее составления, и самых замечательных по превосходному и долгому существованию.
Собирать картины он стал еще с конца сороковых годов, но решающим моментом была его поездка в Италию в 1872 году, где он сошелся, через братьев Боткиных, с знаменитым художником А. А. Ивановым и попросил его «руководства» для основания русской картинной галлереи. В дальнейшем К. Т, просил Иванова покупать для него, что тот заметит хорошего, у русских художников. «Мое желание, — писал он, — собрать галлерею только русских художников».
Иванов охотно это поручение принял и постепенно у Солдатенкова собралась огромная коллекция, где было не мало самых прекрасных образцов русской живописи, как например, эскиз картины «Явление Христа народу» А. А. Иванова.
К. Т. Солдатенкову принадлежало весьма живописное подмосковное имение Кунцево. Он там всегда проживал летом; там же было немало дач, сдававшихся на лето. Жила там семья Щукиных, а по соседству находилась дача бар. Кнопа. У К. Т. постоянно кто-нибудь гостил, а иные приезжали обедать из Москвы, благо это было недалеко. Приезжал туда И. С. Аксаков, историк И. Е. Забелин, М. П. Щукин, А. А. Козлов, в ту пору генерал-лейтенант и почетный опекун, художник Лагорио, врачи Кетчер и Пикулин и др. Бывал всегда и кто-либо из Щукиных. Хозяин принимал радушно, но без излишней роскоши. На одном таком обеде Н. И. Щукин сказал: «Угостили бы вы нас, Козьма Терентьевич, спаржей», — на что К. Т. возразил:
«Спаржа, батенька, кусается: пять рублей фунт».
Я воспроизвел этот эпизод для того, чтобы показать, что пресловутое, легендарное московское хлебосольство состояло не в роскоши застольной трапезы. Оно выражалось в умении хозяина составить программу обеда и в способности создать приятную для приглашенных обстановку. Незадолго до последней войны, в некоторых домах московских снобов, на больших приемах, когда ужин готовил либо «Эрмитаж», либо «Прага», завели обычай давать карточку. Ужинавший мог заказать, что угодно. Старые любители покушать строго осуждали это нововведение. «Если ты меня зовешь и хочешь приветствовать, — говорили они, — то избавь меня от заботы думать, чего бы вкусного я бы съел. А в трактир я и сам могу пойти, — денег хватит».
Якунчиковы были также одной из московских купеческих фамилий, которая довольно скоро отстала от торгово-промышленной деятельности и ушла в дворянство. Их имя было известно с первой четверти прошлого столетия, но почетное место в рядах московского купечества они заняли несколько позднее, благодаря Василию Ивановичу Якунчикову.
В одном из писем В. А. Кокорева к В. И. Якунчикову содержится любопытная характеристика молодого Якунчикова. Вот, что писал автор «Русских провалов» :
«Ваше любезное письмо перенесло мои мысли к воспоминаниям о событиях бывших в 1846 году, в котором я в первый раз имел удовольствие познакомиться с Вами на откупных торгах в Ярославле. Как сейчас представляю себе красивого юношу, с шапкой кудреватых волос на голове, с розовыми щеками и созерцательным взглядом на окружающее. Потом этот юноша уехал надолго в Англию, восприял там только то, что пригодно для России, и возвратился домой, нисколько не утратив русских чувств и русского направления. Этот юноша, — Вы, продолжающий свое коммерческое поприще с достоинством и честью для родины. Много с тех пор протекло воды. Вы шли стопой благоразумной осмотрительности, а я без всякой сдержанности давал волю своим фантазиям».
Якунчиковым принадлежала Воскресенская мануфактура в местечке Норе Фоминской, Верейского уезда, Московской губернии. Эту фабрику они продали Т-ву Эмиль Циндель, уйдя таким образом от активной деятельности.
Василий Иванович был женат на Зинаиде Николаевне Мамонтовой, дочери Николая Федоровича и сестре Веры Николаевны Третьяковой, жены известного создателя картинной галлереи.
У Якунчиковых женская половина семьи была не менее известна, чем мужская. Зинаида Николаевна была одной из наиболее красивых и интересных в Москве хозяек дома. Еще большей известностью пользовалась ее невестка и племянница, Мария Федоровна.
В 1881 году, во время сильного голода, она организовала столовые в Тамбовской губернии; ей пришла мысль раздавать бабам работы и скупать их старинные местные вышивки. Дело это впоследствии приняло обширные размеры и стало известно в Европе. Это было сделано по образцу Абрамцевского кустарного дела, о котором я буду еще говорить. М. Ф. Якунчикова была племянницей Саввы Ивановича Мамонтова. Впоследствии, в 1908 году, М. Ф. взяла на себя управление Абрамцевской столярной мастерской и кустарным складом в Москве.
Одна из дочерей В. И., Мария Васильевна, по мужу Вебер, была сама художница, а ее сестра, Наталья Васильевна, была женой известного художника В. Д. Поленова.
Хлудовы происходили из экономических крестьян деревни Акатовой, Высоцкой волости, Егорьевского уезда, Рязанской губернии. Имя их упоминается уже в 1824 году.
Родоначальником этой семьи был Иван Иванович Хлудов, человек чрезвычайно энергичный и предприимчивый, каковым свойством, впрочем, отличались жители этого района, известные под именем «Гуслицов» или «Гусляков», по имени речки Гуслянки, протекающей через город Егорьевск и впадающей в Москва-реку.
Иван Иванович переселился в Москву вскоре после французского нашествия и начал там торговать. Жил он в своем доме, на Швивой Горке, где и родились все его дети. В 1836 году приобретен был свой амбар в Старом Гостином Дворе, за № 93. Скончался Иван Иванович во второй половине тридцатых годов.
После его смерти сыновья его продолжали отцовское дело под фирмой Торговый дом С., Н., Д., А. и Г. Ивана Хлудова Сыновья. Братья решили создать свое собственное фабричное производство.
По постановлению Егорьевской городской думы, было решено сдать в аренду крестьянам Хлудовым заречную часть городской земли, всего около 20-ти десятин, под постройку фабрики. Решение было принято потому, что это была низменная часть реки, болото с бугром и никуда не пригодная земля. Впоследствии эта земля была приобретена в собственность, благодаря хлопотам старшего брата, Савелия Ивановича. В дальнейшем была прикуплена земля соседних крестьян деревни Русанцево, и вся площадь земли под фабрикой была около 36-ти десятин.
Механическая фабрика была открыта в 1845 году, 8-го ноября. Паевое Товарищество Егорьевской мануфактуры было создано в 1874 году.
По-видимому, создание фабрики представляло собою дело рискованное, потому что приглашало одного из местных тузов, Степана Галактионовича Князева, «но они не пошли».
Старший сын Ивана Ивановича, Савелий Иванович, был холостяк, ходил в цилиндре и был приятелем Л. И. Кнопа. Они вместе пивали «из бочек»; в погребке Бодега, на Лубянке, в доме Бауэр... Кноп потом говорил: «Немец русского перепил, а тот и умер...»
Второй сын, Назар Иванович, был женат и имел сына Николая. Дочь последнего, Надежда Николаевна, была замужем сначала за Абрикосовым, а потом за известным чешским политическим деятелем К. П. Крамаржем.
Хлудов Алексей Иванович, третий сын основателя Хлудовского дела, родился в 1818 и скончался в 1882 году. По отзывам людей, близко его знавших, это был «человек неподкупной честности, прямой, правдивый, трудолюбивый, отличавшийся силой ума и верностью взглядов». Одаренный большими природными способностями и развивавший их вполне самостоятельно, так как в молодости не получил почти никакого образования, Алексей Иванович, вместе со своим братом Герасимом Ивановичем, успешно руководил Хлудовским предприятием, работавшим в области хлопковой торговли и хлопчатобумажной промышленности. Принимал он участие и в других промышленных делах, в частности был одним из основателей Кноповской Кренгольмской Мануфактуры.
Ал. Ив. известен также, как коллекционер древних русских рукописей и старопечатных книг, коих он составил богатейшее собрание, включившее в себя вещи большой ценности, как например, «Просветитель» Иосифа Волоцкого, сочинения Максима Грека, творения Иоанна Дамаскина в переводе кн. А. И. Курбского с собственноручными его заметками, и многие другие. Общее число рукописей достигало 430-ти а старопечатных книг до 624-х.
После его смерти собрание рукописей поступило согласно его желанию, в Никольский Единоверческий Монастырь в Москве.
Ал. Ив. уделял очень много времени и общественной деятельности. Он был членом коммерческого суда, почетным членом совета Коммерческого училища; с установлением в 1859 году должности председателя Московского Биржевого комитета, был первым избран в это звание, каковое сохранил до 1865 года, а в 1862 году был выбран председателем московских отделений департамента торговли и мануфактуры. Имея звание Мануфактур-Советника и орден Владимира 3-ей степени, в год коронации Александра II (1856), он был старшиной московского купеческого сословия.
Герасим Иванович родился в 1822 году и скончался в 1885 году.
Вот любопытная характеристика Г. И. Хлудова, которую я нашел в «Историческом вестнике» за 1893 г., в статье Д. И. Покровского «Очерки Москвы» :
«Дом свой Герасим Иванович вел на самую утонченную ногу, да и сам смахивал на англичанина. У него не раз пировали министры финансов и иные тузы финансовой администрации. Сад при его доме, сползавший к самой Яузе, был отделан на образцовый английский манер и заключал в себе не только оранжереи, но и птичий двор, и даже зверинец. Прожил Гер. Ив. более полжизни в этом доме безмятежно и благополучно, преумножая богатство, возвышая свою коммерческую репутацию, и сюда же был привезен бездыханным, от подъезда купеческого клуба, куда шел прямо из страхового общества, с миллионами только что полученной за сгоревшую Яузовскую фабрику премии.
Замечательно, что и брат его, Алексей Иванович, умер такою же почти смертью, едучи на извозчике из гостей, и попал домой мертвым, не прямо, а сначала побывав в Тверской части»,
Подобно своему брату Алексею Ивановичу, Герасим Иванович был коллекционером. Он собирал картины и преимущественно русской школы. Его галлерея начала составляться с начала 50-ых годов. Он положил ей основание, купив у юноши Перова, только что выступившего со своим могучим талантом, — его «Приезд станового на следствие» — в 1851 году и «Первый чин дьячковского сына» — в 1858 году. В течение 60-ых годов к ним присоединилось несколько других хороших картин: «Разборчивая невеста» Федотова, «Вирсавия» Брюллова (эскиз), «Вдовушка» Капкова, пейзажи Айвазовского и Боголюбова, «Таверна» и «Рыночек» Риццони. Коллекция эта более не существует: после смерти Г. И. Хлудова она была разделена между его наследниками.
У Алексея Ивановича было четыре сына. Из них Иван Алексеевич был одним из самых выдающихся представителей своей семьи. Он родился в 1839 году и скончался в 1868 году, всего 29 лет от роду. Он получил образование в С. Петербургском Петропавловском училище и, после его окончания, был отправлен в Бремен, на службу, в контору, имевшую обширные торговые сношения со всеми странами света, а через два года отправился в Англию, где основательно изучил хлопковый рынок. В 1860 году был в Северо-Американских Соединенных Штатах, изучил на месте производство хлопка и завел для Торг. Дома бр. Хлудовых торговые сношения с Америкой, но в самом начале от этого получились убытки, так как в это время в Америке была гражданская война, и купленный хлопок был конфискован и частью сожжен.
Тогда Торговый дом Хлудовых открыл в Ливерпуле свою контору.
Впоследствии, когда началась хлопковая торговля со Средней Азией, Иван Алексеевич отправился туда для изучения дела на месте и установил торговые сношения. Но в Самарканде он заболел и скоропостижно умер.
У Алексея Ивановича было три дочери: Ольга Алексеевна Панина, Варвара Алексеевна Морозова и Татьяна Алексеевна Мамонтова. Две последних занимали видное место в московской купеческой иерархии, и в смысле жертвенности, и по своей поддержке культурных начинаний.
Хлудовы наряду с Бахрушиными занимали видное место в деле устройства благотворительных учреждений. Ими были созданы:
Богадельня имени Герасима Ивановича Хлудова, Палаты для неизлечимо больных женщин, Бесплатные квартиры имени П. Д. Хлудовой, Бесплатные квартиры имени Г. И. Хлудова, Бесплатные квартиры имени Конст. и Ел. Прохоровых, Ремесленная школа,
Детская больница имени М. А. Хлудова — являлась Университетской клиникой по детским болезням.
Упоминавшееся ранее собрание старинных рукописей А. И. Хлудова составило особую Хлудовскую библиотеку рукописей и старопечатных книг при Никольском монастыре.
Семья Боткиных, несомненно, одна из самых замечательных русских семей, которая дала ряд выдающихся людей на самых разнообразных поприщах. Некоторые ее представители до революции оставались промышленниками и торговцами, но другие целиком ушли в науку, в искусство, в дипломатию и достигли не только всероссийской, но и европейской известности. Боткинскую семью очень верно характеризует биограф одного из самых выдающихся ее представителей, знаменитого клинициста, лейб-медика Сергея Петровича.
«С. П. Боткин происходил из чистокровной великорусской семьи, без малейшей примеси иноземной крови и тем самым служит блестящим доказательством, что если к даровитости славянского племени присоединяют обширные и солидные познания, вместе с любовью к настойчивому труду, то племя это способно выставлять самых передовых деятелей в области общеевропейской науки и мысли». (С. П. Боткин, его жизнь и переписка». Биографический очерк д-ра Белоголового, СПБ 1892.)
Боткины происходят из Торопецких посадских людей. Их род можно проследить по документам в непрерывной связи до половины XVII века. Первым перешел в Москву Дмитрий Кононович, повидимому в 1791 году. Потом его брат, Петр Кононович (1781-1853), основатель известной чайной фирмы. Этот деятельный и далеко не заурядный человек быстро достиг в Москве сначала зажиточного, а потом и богатого положения. Он был женат два раза и от обоих браков имел многочисленное потомство. После него осталось в живых 9 сыновей и 5 дочерей.
Боткин был один из пионеров чайного дела в России, и в этой области заслуги его велики. Дело это, чисто семейное, акционировано было лишь в 1893 году, когда было организовано Т-во чайной торговли Петра Боткина Сыновья. Их сахарный завод, — Т-во Ново-Таволжинский свекло-сахарный завод Боткина, — был акционирован в 1890 году.
Старший из сыновей П. К. Боткина, Василий Петрович, являет собою характерный пример подлинных русских самородков. Трудно объяснить себе, как мог этот московский купеческий сын, предназначавшийся для торговли за прилавком в амбаре своего отца, не прошедший через ту, или иную высшую школу, так образовать и развить себя, что, не достигнув еще тридцатилетнего возраста, сделался одним из деятельных членов того небольшого кружка передовых мыслителей и литераторов начала сороковых годов, к которому принадлежали и Белинский, и Грановский, и Герцен, и Степанов, и Огарев. В этой блестящей плеяде он пользовался репутацией одного из лучших знатоков и истолкователей Гегеля, увлекавшего в то время эти молодые умы, искавшие света.
Помимо его гегелианства, он славился, как знаток классической литературы по всем отраслям искусств. Особенно характерны были его отношения с Белинским. Вот что писал о В. П. Боткине «Неистовый Виссарион» в своем письме:
«Меня радует, что я первый понял этого человека. Его бесконечная доброта, его тихое упоение, с каким он в разговоре называет того, к кому обращается, его ясное гармоническое расположение души во всякое время, его всегдашняя готовность к восприятию впечатлений искусства, его совершенное самозабвение, отрешение от своего я, даже не производят во мне досады на самого себя; я забываюсь, смотря на него... Меня особенно восхищает в нем то, что он столько же честный, сколько и благородный человек... Гармония внешней жизни человека с его внутренней жизнью есть идеал жизни, и только в Василии нашел я осуществление этого идеала»...
Надо сказать, что для Белинского В. П. Боткин был не только другом, но и помощником. Он лучше его знал языки, читал в подлиннике Гегеля, занимался современной немецкой философией и давал ему материал, в котором Белинский нуждался.
Не менее характерно и свидетельство поэта Шеншина-Фета, который был женат на его сестре. Вот что пишет он в своих воспоминаниях:
«Во время оно я часто бывал у Василия Петровича во флигеле, но ни разу не бывал в большом Боткинском доме. Будучи на этот раз в духе, Василий Петрович объяснил мне, что, согласно завещанию их покойного отца, он состоит одним из четырех членов Боткинской фирмы и, таким образом, одним из хозяев дома. Покойный П. К. Боткин оставил после смерти своей дела в порядке и далеко не огромный капитал... Безобидно для всех членов семьи, из числа девяти сыновей, он назначил членами фирмы только четырех: двух от первого и двух от второго брака...
Василий Петрович пригласил меня в тот же день к семейному обеду. Изо всех членов фирмы наиболее очевидными представителями дома являлись меньшой брат Петр со своей женой... Даже самый ненаблюдательный человек не мог бы не заметить того влияния, которое Василий Петрович незримо производил на всех окружающих. Заметно было, насколько все покорялись его нравственному авторитету, настолько же старались избежать резких его замечаний, на которые он так же мало скупился в кругу родных, как и в кругу друзей. Кроме того, все только весьма недавно испытали его педагогическое влияние, так как, влияя в свою очередь и на покойного отца, Василий Петрович младших братьев провел через университет, а сестрам нанимал на собственный счет учителей по предметам, знание которых считал необходимым»...
К его характеристике В. П. Боткина можно еще добавить, что он сам не мало писал. Его сочинения составляют три тома. Особенным успехом пользовались его воспоминания о путешествии — а он объездил почти всю Европу — в частности его- «Письма об Испании».
Что касается жизни и деятельности одного из самых знаменитых, а вернее — самого знаменитого русского клинициста, Сергея Петровича Боткина, слишком хорошо известны, чтобы мне нужно было долго на них останавливаться. Сергей Петрович был гордостью русской науки. И как врач, и как человек, он пользовался огромным уважением. Напомню только, что он окончил медицинский факультет Московского университета, был на Крымской войне и заграницей; потом поселился в Петербурге, где получил кафедру в Военно-медицинской академии и где прошла, вся его научная и врачебная деятельность. С. П. очень любил музыку, сам был прекрасный музыкант и с большим талантом играл на виолончели.
Как многие из Боткиных, он был общителен, и его дом, где гости бывали по субботам, являлся большим культурным центром. Его сын, дипломат, П. С. Боткин, в своих воспоминаниях «Картины дипломатической жизни», вышедших в 1930 г. в Париже, — описал свою молодость и жизнь в отцовском доме, где постоянно бывали и проф. Менделеев, и проф. Герьэ, и Салтыков-Щедрин, и Антон Рубинштейн, и И. Ф. Горбунов.
Про Боткиных можно сказать, как и про Бахрушиных, что коллекционерство было у них в крови. Почти каждый из братьев что-нибудь собирал. Но самым известным в этой области был Михаил Петрович, — художник, академик и тайный советник. Жил он в Петербурге, на Васильевском Острове, в своем собственном доме, где и помещалось его драгоценнейшее собрание. М. П. в течение примерно пятидесяти лет собирал старинные художественные вещи. Он подолгу живал заграницей, в частности в Италии, где и приобрел немало сокровищ. Древний мир был у него прекрасно представлен расписными вазами, терракотовыми статуэтками, масками, светильниками. Была у него коллекция итальянских майолик XV, XVI и XVII веков, художественная резьба по дереву эпохи итальянского Возрождения, работы из слоновой кости, большое собрание русской финифти и многое, многое другое.
Из картин у него было много этюдов художника А. А. Иванова, жизнеописание которого он и издал.
Сам он писал картины преимущественно религиозного содержания.
Коллекционером был и Дмитрий Петрович. Он был женат на Софии Сергеевне Мазуриной и жил в своем доме на Покровке. Там же помещалась и его прекрасная коллекция картин иностранных художников, собранная им в течение многих лет. К сожалению, после его смерти эта коллекция не сохранилась в целом виде: частью была распродана, частью распределена между наследниками. Он был близким другом П. М. Третьякова и помогал ему в его собирательстве, участвуя даже в покупке некоторых картин, но сам произведений русских художников не приобретал.
Д. П. был чрезвычайно радушным хозяином и умел принимать своих друзей. Его воскресные обеды славились на всю Москву. Вообще вся семья его славилась своим гостеприимством.
В собирательстве и в составлении коллекций в семье Боткиных была одна особенность, которую нельзя обойти молчанием: все симпатии и стремления были космополитичны и общеевропейски и не заключали в себе ничего народнического, никакого стремления к отечественному. Все картины, собираемые и Василием Петровичем, и Дмитрием Петровичем Боткиными, бывали всегда иностранные, так что даже при распродаже этюдов и картин Александра Иванова, после его смерти, В. П. Боткин купил только итальянский пейзаж — «Понтийские болота» и копию Иванова, карандашом, с Сикстинской Мадонны Рафаэля.
Д. П. Боткин имел в своей галлерее только такие картины, которые носили характер вполне иностранный. Превосходная художественная коллекция М. П. Боткина, за исключением картин и этюдов Александра Иванова, имела характер «древний». Все художественные статьи В. П. Боткина посвящены прославлению великих созданий искусства греческого, римского, средневекового, времени Возрождения, и стремились к изучению какого угодно искусства, только не русского. В своей статье, помещенной в «Современнике» за 1855 г., об академической выставке 1855 года В. П. Боткин говорит:
«Хранить чистоту вкуса, чистоту классических преданий, хранить святыни правды и естественности в искусстве, — вот в чем заслуга нашей Академии и благотворность ее влияния на русскую школу живописи... Идеалы искусства, в своем высшем развитии, всегда переходят за черты, разделяющие национальности и становятся общими идеалами духа человеческого, но для этого необходимо, чтобы первоначально идеалы эти самостоятельно вырабатывались на национальной почве, прошли весь трудный и сложный процесс очищения от всего частного и из народного возвысились до общечеловеческого».
В этом отношении, в этом своеобразном западничестве Боткинская семья занимает особое место среди других московских фамилий, где, в то время, уклон в сторону национального был особенно силен.
Говоря о семье Боткиных, нельзя не сказать несколько слов и об одном из сравнительно младших ее представителей, но получившим почетную и заслуженную известность: это лейб-медик Евгений Сергеевич Боткин, один из сыновей С. П.
Во время русско-японской войны он был в действующей армии. Вскоре после ее окончания он был назначен лейб-медиком царской семьи и проживал с семьею в Царском Селе. Там оставался он при ней до революции и был в числе тех лиц царской свиты, которые не оставили царскую семью после февральского переворота. Он последовал за нею в Тобольскую ссылку и был расстрелян в Екатеринбурге, оставаясь до конца дней своих верным своему долгу.
С семьей Боткиных имеет много общего и семья Мамонтовых, которая также была весьма многочисленна, и также, в лице своих, и мужских, и женских представителей, — дала много людей, получивших большую известность. Мамонтовы так же, как и Боткины, прославились на самых разнообразных поприщах: и в области промышленной и, пожалуй, в особенности в области искусства.
Мамонтовская семья была очень велика, и представители второго поколения уже не были так богаты, как их родители, а в третьем раздробление средств пошло еще далее. Происхождением их богатств был откупщицкий промысел, что сблизило их с небезызвестным Кокоревым. Поэтому, при появлении их в Москве, они сразу вошли в богатую купеческую среду («Темное царство» Островского).
Род Мамонтовых ведет свое начало от Ивана Мамонтова, о котором известно лишь то, что он родился в 1730 году и что у него был сын Федор Иванович (1760). Видимо это он занимался откупным промыслом и составил себе хорошее состояние, так что сыновья его были уже богатыми людьми. Видимо также, что занимался он и широкой благотворительностью: памятник на его могиле в Звенигороде был поставлен благодарными жителями, за услуги, оказанные им в 1812 году.
У него было три сына, — Иван, Михаил и Николай. Михаил, видимо, не был женат, во всяком случае потомства не оставил. Два других брата были родоначальниками двух ветвей почтенной и многочисленной Мамонтовской семьи.
Вот что пишет о появлении Мамонтовых в Москве одна из внучек родоначальников этой семьи А. Н. Боткина в своей книге «П. М. Третьяков»:
«Братья Иван и Николай Федоровичи Мамонтовы приехали в Москву богатыми людьми. Николай Федорович купил большой и красивый дом с обширным садом на Разгуляе. К этому времени у него была большая семья. Между 1829 и 1840 годами родилось шесть сыновей, В 1843 и 1844 годах — две дочери, Зинаида и Вера. Для родителей и для братьев эти две девочки были постоянным предметом заботы и нежности. И хотя после них было еще четверо детей, эти две остались всеобщими любимицами... Между собой они были дружны и неразлучны. Их даже называли не Зина и Вера, а «Зина-Вера», соединяя их в одно. Характеры их, особенно впоследствии, оказались разными, как и их жизни: Зинаидой восхищались, Веру любили».
Мамонтовская молодежь — дети Ивана Федоровича и Николая Федоровича, были хорошо образованы и разнообразно одарены. Больше всего во многих из них было природной музыкальности. Зинаида и Вера превосходно играли на фортепьяно. Особенно же музыкальны были Виктор Иванович и Савва Иванович, что сыграло большую роль в жизни и того, и другого.
Оба брата, и Николай, и Иван Федоровичи, были, как сказано, близки с Кокоревым, а через него стали в добрых отношениях и с известным русским историком М. П. Погодиным, который не раз упоминает о них в своем дневнике. И Кокорев, и Погодин часто виделись с Мамонтовыми и постоянно у них обедали. А через Погодина Мамонтовым открывался ход и в редакцию «Москвитянина» и вообще ко всему литературному и ученому миру Москвы.
Погодин был знаком и с другими Мамонтовыми. Он упоминает Михаила Федоровича и Федора Ивановича. Последний, по его поручению, виделся с известным чешским ученым, Шафариком, о чем и писал Погодину:
«Найдя Шафарика дома, передал ему в кабинет Ваше письмо, книги, чай и пр... Шафарик принял меня очень благосклонно, спросил как выговаривается моя фамилия и спрашивал, от чего она происходит и когда я не смог ему на это хорошенько ответить, то обещал мне сделать филологическое исследование, и на другой день дал мне, в знак памяти, записочку, писанную его рукою, где он выводил мою фамилию от святого Мамонта».
Из всех Мамонтовых самой выдающейся фигурой был Савва Иванович. В народно-хозяйственной жизни он был известен, как строитель Ярославской, потом Северной дороги, но больше его знали, как человека, самыми разными путями связанного с искусством. Сам он обладал разнообразными талантами: был певцом — учился пению в Италии, — был скульптором, был режиссером, был автором драматических произведений. Но самое в нем главное то, что он являлся всегда тем центром, вокруг которого группировались все, кому дороги были артистические искания. И сам он много искал, и много находил; не малую роль сыграл он в «отыскании» Шаляпина. Как сказал В. М. Васнецов, «в нем была какая-то электрическая струя, зажигающая энергию окружающих. Бог дал ему особый дар возбуждать творчество других».
Савва Иванович родился в 1841 году и скончался в 1918, уже после революции.
К. С. Алексеев-Станиславский был другом Саввы Ивановича с самого детства. Он дает верную ему характеристику в своей книге «Моя жизнь в искусстве»:
«Я обещался, — пишет он, — сказать несколько слов об этом замечательном человеке, прославившимся не только в области искусства, но и в области общественной деятельности. Это он, Мамонтов, провел железную дорогу на Север, в Архангельск и Мурман, для выхода к океану, и на юг, к Донецким угольным копям, для соединения их с угольным центром, хотя в то время, когда он начинал это важное культурное дело, над ним смеялись и называли его аферистом и авантюристом. И вот он же, Мамонтов, меценатствуя в области оперы и давая артистам ценные указания по вопросам грима, жеста, костюма и даже пения, вообще по вопросам создания сценического образа, дал могучий толчок культуре русского оперного дела: выдвинул Шаляпина, сделал, при его посредстве, популярным Мусоргского, забракованного многими знатоками, создал в своем театре огромный успех опере Римского-Корсакова «Садко» и содействовал этим пробуждению его творческой энергии и созданию «Царской Невесты» и «Салтана», написанных для Мамонтовской Оперы и впервые здесь исполнявшихся.
Здесь же, в его театре, где он показал нам ряд прекрасных оперных постановок своей режиссерской работы, мы впервые увидали, вместо прежних ремесленных декораций, ряд замечательных созданий кисти Поленова, Васнецова, Серова, Коровина, которые, вместе с Репиным, Антокольским и другими лучшими русскими художниками, почти выросли и, можно сказать, прожили жизнь в доме и семье Мамонтовых. Наконец, кто знает, может быть, без него и великий Врубель не смог бы пробиться вверх, к славе. Ведь его картины были забракованы на Нижегородской всероссийской выставке и энергичное заступничество Мамонтова не склонило жюри к более сочувственной оценке. Тогда Савва Иванович, на собственные средства, выстроил целый павильон для Врубеля и выставил в нем его произведения. После этого художник обратил на себя внимание, был многими признан и впоследствии стал знаменитостью.
Дом Мамонтовых находился на Садовой, недалеко от Красных ворот и от нас. Он являлся приютом для молодых талантливых художников, скульпторов, артистов, музыкантов, певцов, танцоров. Мамонтов интересовался всеми искусствами и понимал их. Раз или два раза в год в его доме устраивался спектакль для детей, а иногда и для взрослых. Чаще всего шли пьесы собственного создания. Их писал сам хозяин или его сын»...
О своем отце немало говорит и Всеволод Саввич Мамонтов в своей книжке «Воспоминания о русских художниках». К характеристике Станиславского он прибавляет, что всем, что делал Савва Иванович, тайно руководило искусство. И в Мурманске, и в Архангельске, и в оживлении Севера, было много жажды красивого, и в его философии и религии сквозило искусство, и в важном, таком страшном, толстом портфеле пряталось искусство.
С именем Саввы Ивановича и жены его, Елизаветы Григорьевны, урожденной Сапожковой, тесно связано одно из замечательных начинаний в области русского народного искусства: знаменитое «Абрамцево». Это имение, расположенное в 12-ти верстах от Троице-Сергиевской Лавры, на берегу живописной речки Воры, было куплено Мамонтовым в 1870 году у Соф. Серг. Аксаковой, последней представительницы семьи автора «Детские годы Багрова внука». Это была Аксаковская подмосковная усадьба. В новых руках она возродилась и скоро стала одним из самых культурных уголков России.
Об Абрамцеве много написано и я не имею возможности останавливаться на нем подробно. Напоминаю только, что там был создан ряд мастерских и школ, которые дали мощный толчок развитию русского кустарного дела и популяризации всякого рода кустарных изделий.
У гостеприимных хозяев Абрамцева собирался весь цвет русского искусства; музыканты, певцы и особенно художники, — Репин, Васнецов, Серов, Антокольский и др.
«Направление старших, — пишет Н. В. Поленова в своих воспоминаниях «Абрамцево», — не могло не отразиться и на молодом поколении, — на детях Мамонтовых и их товарищах. Под влиянием Абрамцева воспитывались художественно будущие деятели на разных поприщах искусства, — оттуда вышли Андрей и Сергей Мамонтовы, их друг детства Серов, Мария Васильевна Якунчикова-Вебер и, наконец, Мария Федоровна Якунчикова, урожденная Мамонтова, племянница Саввы Ивановича, явившаяся преемницей в начатом Елизаветой Григорьевной деле художественного направления кустарных работ крестьян».
Абрамцевым особенно занималась Елиз. Григ. Мамонтова, которой долгое время помогала художница Ел. Дм. Поленова. Но и сам хозяин немало вложил своего в эти начинания. Его, как скульптора, интересовала керамика, и он завел гончарную мастерскую, где наряду с другими художниками, сам лепил.
В конце прошлого столетия, С. И. Мамонтову пришлось пережить тяжелое испытание и глубокую , внутреннюю драму: в постройке и эксплоатации Ярославской железной дороги были обнаружены злоупот- ребления и растраты, и Мамонтову, как и его коллегам по правлению, пришлось сесть на скамью подсудимых.
Злоупотребления, несомненно, были, но, с другой стороны, вся эта «Мамонтовская панама», как тогда говорили, была одним из эпизодов борьбы казенного и частного железнодорожного хозяйства. Чтобы осуществить выкуп дороги, министерство финансов, скупавшее акции через Петербургский Международный банк, старалось сделать ответственным лишь Мамонтова за весь ход дела. В Москве общественые симпатии были на стороне Саввы Ивановича и его считали жертвой. Оправдательный приговор был встречен бурными апплодисментами, но все-таки это дело разорило этого выдающегося человека.
Семья Абрикосовых в представлении жителей Москвы была связана с конфетным производством. Абрикосовские конфеты, особенно Абрикосовская пастила, яблочная и рябиновая, пользовались за- служенной славой. Но заслуги этой семьи перед родным городом и родной землей шли гораздо дальше. Эта семья, как и другие московские купеческие семьи, дала немало представителей, получивших почетную известность на разных поприщах и даже в разных странах.
Абрикосовы происходят из крестьян села Троицкого Чембарского уезда Пензенской губернии, которое принадлежало Анне Петровне Балашевой. Фамилию свою они получили в 1814 году.
Родоначальником был Алексей Иванович Абрикосов, организовавший конфетные фабрики в Москве и Симферополе. Паевое Товарищество А. И. Абрикосова Сыновей было создано в 1880 году. В начале текущего столетия фирма переживала финансовые затруднения. На первое место в Москве вышли фабрики Эйнем и Сиу.
Абрикосовская семья была очень велика и, как это бывало обычно в больших купеческих семьях Москвы, многие члены семьи второго или третьего поколения ушли или в науку, или в либеральные профессии.
Алексей Иванович был известный доктор и, в частности, врач Городского родильного дома имени А. А. Абрикосовой.
Борис Иванович был присяжный поверенный.
Дмитрий Иванович — дипломат. Я помню его Секретарем посольства в Токио, в 1920 году.
С семьей Абрикосовых связано имя одного из крупнейших государственных деятелей Западной Европы, именно К. П. Крамаржа, известного чешского политика. Его жена, Надежда Николаевна, в первом браке была Абрикосова. Вот как рассказывает об этом браке Немирович-Данченко в своих воспоминаниях «Из прошлого»:
«Пришел к нам и Крамарж, представитель национального объединения чехов; даже нарочно приехал для этого из Вены... В антракте он ходил на сцену, к актерам, к Станиславскому, приветливый, улыбающийся...
Он был с женой. Я встретился с ним однажды давно в Москве, у нее же в салоне, когда она еще была Абрикосова. Она была урожденная Хлудова, из рода крупнейших миллионеров Хлудовых, замужем за фабрикантом Абрикосовым. Как она сама, так и ее муж, принадлежали к той категории московских купцов, которые тянулись к наукам, искусству и политике, отправлялись учиться заграницу, в Лондон, говорили по-французски и по-английски. От диких кутежей их отцов и дедов, с разбиванием зеркал в ресторанах, не осталось и следа.
Абрикосов, кондитерский фабрикант, участвовал в создании журнала философии и психологии, а у его красивой жены был свой салон. Здесь можно было встретить избранных писателей, артистов, ученых. В ее полуосвещенной гостиной раздавался смех Влад. Соловьева, тогдашнего кумира философских кружков, — смех замечательный какой-то особой стеклянностью, и который мне казался всегда искусственным; в углу дивана можно было видеть этого характерного красавца с длинными волосами и длинной бородой, — сколько русских актеров пользовались его фотографией, когда им надо было играть обаятельного ученого.
И вот однажды в этом салоне появился блестящий молодой политический деятель из Праги.
... В моей памяти никогда не удерживались подробности романтических историй, о которых шумели в Москве. Поэтому не могу удовлетворить любопытных читательниц рассказом о том, как брат-славянин увлек красивую хозяйку московского салона, как она вышла за него замуж и как променяла Москву на «Златую Прагу»...
Надежда Николаевна несомненно сыграла большую роль в «русофильстве» своего мужа. Чехи даже считали, что для него Россия стала второй родиной. Крамарж часто приезжал в Россию и обычно лето проводил в Крыму.
Семья Абрикосовых имеет еще одну особенность: это, насколько я знаю, чуть ли не единственная московская купеческая семья, некоторые представители которой ушли в католичество. Об этом даже в Москве было сравнительно мало известно, почему я и привожу одно из недавно появившихся сообщений из книги К. Н. Николаева «Восточный обряд»:
«В Москве организатором русского католичества являлась Анна Абрикосова, из известного богатого купеческого дома. После окончания гимназии в Москве она училась в Оксфордском университете и в Англии перешла в католичество. Замуж вышла она за своего дальнего родственника, Владимира Абрикосова, который затем тоже перешел в католичество. Анна Абрикосова была женщиной образованной, знала иностранные языки, имела интерес к богословским предметам, была женщиной властной и в то же время экзальтированной.
Богатый и открытый дом Абрикосовых стал местом католической пропаганды в сердце православной Москвы. Бывало много православного народа из кругов высшего московского общества, бывали и люди бедные, студенты, курсистки. Повидимому, многие даже толком не знали, какую пропаганду ведет Абрикосова.
Абрикосова часто ездила заграницу и дважды была принята Пием X, который, вероятно, с любопытством смотрел на эту представительницу богатой православной Московии, — третьего Рима. Заграницей она вступила в третий орден Св. Доминика, и Анна стала Екатериной, отдав себя под покровительство Екатерины Сиенской.
Жизнь Абрикосовой в Москве изменилась. Свой дом она обратила в подобие монастыря. Собралось несколько молодых русских девушек, — до десяти. Абрикосова и монахини принадлежали к латинскому обряду, к приходу католической церкви Петра и Павла. Так продолжалось до 1917 года.
После революции католический Митрополит Шептицкий положил начало правильной организации католиков восточного обряда и посвятил Владимира Абрикосова. Екатерина тоже перешла в восточный обряд. Екатерина отдала всю себя монашеской деятельности и пользовалась общим уважением.»
В 1922 году, Владимир Абрикосов был выслан заграницу. Католический монастырь в Москве существовал до 1923 года. Екатерина была арестована, сослана сначала в Тобольск, потом переведена в Ярославскую тюрьму, где заболела раком. Она проявила большое смирение; в тюрьме и ссылке оказывала возможную помощь окружающим. Умерла она в Москве в 1936 году, пятидесяти лет от роду.
О. Владимир Абрикосов указывается, как свидетельствующий о переходе Владимира Соловьева в католичество. Этот вопрос, в свое время, очень интересовал всех, знавших Соловьева. Интересовался им и о. Владимир, собравший ряд данных, которые как бы разрешают эту загадку в положительном смысле.
Гучковы происходят из дворовых людей надворной советницы Белавиной, помещицы Калужской губернии, Малоярославецкого уезда. Родоначальником их был Федор Алексеевич Гучков, переселившийся в Москву в конце XVIII века и устроивший в Преображенском, под Москвой, шерстяную фабрику. Он был старообрядец и за это, в конце своей жизни, в сороковых годах, был сослан в Петрозаводск, а фабрика перешла к его двум сыновьям, Ефиму и Ивану Федоровичам, которые некоторое время продолжали дело вместе, но потом разделились, и фирма стала называться Ефим Федорович Гучков, по имени того, к кому перешла фабрика. Ефим Федорович скончался в 1859 году, и три его сына, Иван, Николай и Федор, продолжали дело под фирмою Ефима Гучкова Сыновья. В 1896 году Гучковы фабрику закрыли, но торговое дело продолжали. В 1911 оно совсем прекратилось.
Из всех представителей этой семьи самыми известными были несомненно Александр и Николай Ивановичи. О деятельности Александра Ивановича, и как члена и председателя Государственной Думы, и как председателя Военно-промышленного комитета, и как военного министра правительства кн. Львова, и о его роли в отречении Государя, слишком хорошо известно. Своим участием в русско-японской войне и особенно поездкой к бурам, воевавшим против англичан, он как бы вошел в легенду. Я здесь отмечу одно: несмотря на то, что он происходил из подлинного московского купечества, его не считали совсем своим человеком, а «политиком».
У него были подлинные торгово-промышленные цензы, например, он был директором правления страхового общества «Россия», но московское купечество он не представлял, хотя одно время был на выборах членом Государственного Совета. И основанная им, и им же руководимая партия октябристов тоже не считалась «торгово-промышленной».
Николай Иванович также не был чисто промышленным деятелем. Он оставался в торгово-промышленной жизни, участвуя в Боткинских предприятиях — чайном и сахарном, — состоял в Северном страховом обществе и Частном Коммерческом банке, но его, можно сказать, основная, создавшая ему заслуженную известность деятельность была в городском управлении, где он долго был гласным и семь лет городским головою (1905-1912). Он очень много сделал для своего родного города; при нем городское хозяйство стало на тот широкий путь, который сделал Московское городское управление первым во всей России.
После выборов 1912 года в Московской думе, расколовшейся на две половины, было небольшое прогрессивное большинство, которое вело, в своей голове, князя Львова. Николай Иванович не был забаллотирован, но он получил меньше шаров, чем его соперник, и свою кандидатуру снял, и опять продолжал свою работу, как гласный.
Во время войны он был назначен председателем Хлопчатобумажного комитета.
Род Крестовниковых также является одним из самых старых. В писцовых книгах Костромской губернии еще во второй половине XVII века упоминается крестьянин под кличкой «Крестовник», каковая, видимо, произошла от того, что он постоянно принимал участие в «крестных ходах». Его сыновья сохранили это же прозвище, и только позднее появилась полная фамилия.
Впоследствии часть семьи переселилась в Москву и другие города. Так, по преданию семьи Крестовниковых, во время осады Оренбурга Пугачевым, в 1773-1774 годах, поставщиком на гарнизон был Гаврило Крестовников. От этого Гаврилы Крестовникова, в семейство Григория Александровича, председателя Московского Биржевого комитета, по наследству перешла икона, перед которой, по семейному преданию, прабабушка Григория Александровича молилась, когда Пугачев шел брать приступом Оренбург.
В Москве Крестовниковы появляются в начале XIX века. По материалам для истории Московского купечества, собранным П. А. Найденовым, они состоят в московском купечестве с 1826 года, и перечислились из города Переславля Залесского, Владимирской губернии. Но, видимо, они были в Москве и ранее, так как в библиотеке Московского Биржевого комитета сохранились письма одного из Крестовниковых, повествующего о своих приключениях в Москве, занятой французами, в 1812 году, и о том, как он оттуда с трудом выбрался. Сохранились также и балансы их предприятий (от 1817 года), где они участвовали с какими-то другими компаньонами. Но с конца 20-ых годов, они начинают действовать самостоятельно.
У Константина Косьмича Крестовникова, умершего совсем молодым около 1830 года, было семь сыновей, из которых только у старшего, Александра Константиновича, и у Владимира Константиновича были дети. Остальные умерли бездетными. Все братья первоначально участвовали в общих торговых и промышленных делах, но главное руководство было в руках Александра Константиновича.
В 1847 году братья Крестовниковы построили в сельце Поляна, Московской губернии, при станции Лобная, Савельевской железной дороги, прядильную фабрику, перейдя, таким образом, из группы торгов-
цев в промышленники. В 1853 году они же построили в Казани стеариново-мыловаренный завод. Впоследствии этот завод сделался и глицериновым, и химическим. Этим заводом, до глубокой старости, управлял Иосиф Константинович, который обладал большими знаниями по химии и, проживая в Париже, был близок с такими химиками, как St. Cair Deville и Payen. Этот завод был в России первым по своей специальности и, после октябрьского переворота, стал государственным заводом по обработке жир-веществ № 1.
Для характеристики одного из Крестовниковых старшего поколения я приведу интервью по поводу таможенной войны с Германией, которое появилось в газете «Новое время», в 1893 г. Вот как смотрят на дела В. и К. Крестовниковы, представители фабрично-торгового товарищества Бр. Крестовниковых; фирма имеет некоторые отношения с Германией, отправляя туда глицерин и, хотя на теперешней войне не теряет пока, не выгадывает, но готова и на потери, лишь бы выйти с честью из нынешнего положения.
«Иначе нельзя, — говорил воодушевленно седой старик Крестовников, — без потерь невозможно. Потерпим, если нужно. Но чтобы из этого толк вышел, а не один только разговор. Надо характер выдержать. Достаточно раз мы подставляли наши затылки. Довольно. Пора и за свой ум взяться. Ведь вот вы небось читали, что не успели мы объявить наши повышенные тарифы, как в Познани, если не ошибаюсь, уже некоторые фабрики закрылись. Значит уже и кранкен. (больной) И существовали, значит, они исключительно на наш счет, как чужеядные грибки и полипы, следовательно, польза нам уже есть от этой войны. Есть польза и от одного сознания, что им без нас никак нельзя, а нам без них можно. Только мы попри держались, и уже плохо: фабрики прекратили свое действие.
Ведь это замечательный факт. И невольно вспомнится тут и Петр Великий, и его дубина. Задал бы он этому покупающему познанские чемоданы, — разве мы не можем обойтись без познанских фабрик. Зачем же мы содержим за свой счет эту ораву. Нет, непременно, во что бы то ни стало, нужно выдержать характер, понести жертвы, но выйти, наконец, на свою дорогу. Что за опека. Да и зачем нам они. Мы и без ихних чемоданчиков и саквояжиков как-нибудь извернемся, а вот как они без нашего хлебушки будут обходиться, — вот это мы посмотрим. Хлеб ведь для близира покупается. Без хлеба обойтись трудновато. Некоторым образом можно с голоду умереть.»
В 1847 году Александр Константинович женился на Софии Юрьевне Милиотти и в 1885 году у нее родился сын Григорий. Будущий председатель московского Биржевого комитета окончил Московский университет по естественному отделению физико-математического факультета и, совместно с профессором В. В. Мордвиновым, опубликовал ряд работ по органической химии и в журнале Русского физико-химического общества, и в Берлинском Химическом обществе.
Проработав около года, после окончания университета, на Казанском заводе своей семьи, он поступил на службу в управление Московской-Купеческой, тогда еще частной, железной дороги. В начале 90-ых годов дорога была выкуплена казной, и Г. А., представляя интересы прежнего общества, вошел в соприкосновение с крупными петербургскими деятелями, как Н. А. Вышнеградский, С. Ю. Витте, Поссьер и др.
В начале 90-х годов Г. А. вернулся в Т-во Братьев Крестовниковых, где занял место председателя правления. К этому времени братья его отца уже достигли старости и уходили на покой. Г. А. пришлось активнейшим образом взяться за руководство сложными и разносторонними делами их фирмы.
Ему приходилось каждый год ездить в Сибирь для организации там скупки бараньего сала. Эти поездки, по санному пути, на лошадях — Сибирской дороги тогда еще не было — дали ему возможность хорошо познакомиться с российской действительностью того времени и, в частности, с крестьянским хозяйством, и убедиться, насколько плохо обстояло дело с крестьянским скотоводством. Он стал противником общины и считал, что переход к хуторскому хозяйству может способствовать подъему благосостояния в деревне.
По инициативе Г. А. было создано Товарищество Московского механического завода, первого в России (по времени) по изготовлению ткацких станков. Это свое начинание Г. А. считал одним из самых важных из осуществленных им.
Примерно в это время начинается и его работа в Биржевом комитете, при Н. А. Найденове. В 1896 году, во время всероссийской выставки в Нижнем Новгороде, он несет трудную обязанность председателя комиссии экспертов; участвует активно в происходящем там торгово-промышленном съезде.
Г. А. Крестовников был, несомненно, одним из самых выдающихся общественно-промышленных деятелей, которых знала дореволюционная Россия, и это тем более примечательно, что его активная работа на командных постах продолжалась сравнительно недолго: около десяти лет; она сводилась (с 1906 по 1915 год) всего к двум моментам: председательству в Московском Биржевом комитете и участию в Государственном Совете по выборам от торговли и промышленности. Правда, раньше он недолго был членом Московской городской думы, участвовал в Биржевом комитете, при Н. А. Найденове, но его яркая, волевая и авторитетная фигура выявилась тогда, когда он занял пост председателя Биржевого комитета. Он не ставил, кстати сказать, свою кандидатуру, он выдвигал популярное в Москве имя С. И. Четверикова, но последний сам настаивал на необходимости выбрать Крестовникова, и биржа пошла за ним.
Для нового председателя задача была не легкая. Во-первых, у всех на памяти была деятельность его предшественника, двадцать пять с лишним лет сохранявшего свое звание; во-вторых, время было исключительно трудное, — Россия только что пережила первую революцию, и определить позицию торгово-промышленного класса, установить вехи, по которым ему надлежало двигаться, — было делом весьма и весьма нелегким.
Мне уже пришлось говорить, что в эту пору Москва как бы выпустила из своих рук «лидерство», не сумев, или не желая явиться центром всероссийских организаций промышленности и торговли, — то, что в скором будущем осуществил Совет Съездов. Здесь я только добавлю, что ударение нужно делать на слове «не желая», так как и Крестовников, и те, на кого он опирался, — а это было громадное большинство тех, кто был связан с биржей, — вовсе не стремились тогда подставлять, вместо московской организации, всероссийскую.
Г. А. Крестовников отлично разбирался в вопросах общегосударственного значения; доказательством тому служат его речи в Государственном Совете, где он был одним из ораторов, которых слушали, но в порядке организационном, он отстаивал самостоятельность — можно бы сказать «самостийность» — Биржевого комитета в Москве. Это ему Московская биржа обязана тем, что ее Комитет, до самых дней революции остался «сам по себе», — одной из самых влиятельных промышленных группировок в России.
Я не знаю, любил ли Г. А. Петербург, но для меня несомненно, что он, как и многие другие московские жители, недолюбливал петербургское чиновничество и, в особенности, чиновников от промышленности. Это ярко сказывалось на его отношениях, а за ним 184
шел и весь Биржевой комитет, с Советом Съездов.
Конечно, официально Комитет входил в состав петербургских группировок; представители Москвы бывали на съездах, где их принимали с почетом, и всегда сажали на председательские места. Г. А. бывал и председателем съезда, или председательствующим на самых больших собраниях, а все-таки чувствовалось, что Крестовников не только «отражает» московские настроения, но и сам способствует этому противоположению одной столицы другой. И эта нарочито московская позиция Крестовникова весьма способствовала усилению и его авторитета, и его популярности. Редко кто начинал с ним спор в собрании биржевых выборных. Да надо и прибавить, что к своим председательским обязанностям Г. А. относился с необычайной добросовестностью и всегда полностью знал те вопросы, которые будут обсуждаться, и мог дать все справки.
В его манере нести торгово-промышленное представительство была еще одна особенность, которая тоже немало способствовала усилению его авторитета. Я не очень знаю, интересовался ли он политикой, как таковою, но в нем не было и признаков «партийности». Он не боялся окружать себя, даже брать себе ближайшими помощниками своих политических противников. С П. П. Рябушкиным, который смотрел на многие вещи совсем иначе, чем Г. А., они довольно долго вместе дружно работали, находя общий язык по вопросам профессиональным, или с точки зрения общих интересов промышленности.
В его фигуре было спокойствие, — я бы сказал величавость. Не помню, чтобы он когда-нибудь кричал, суетился, или «кипятился». Он не был оратор адвокатского склада, но когда он говорил, у него всегда было что сказать, и потому его внимательно слушали.
Примерно с 1900 года Г. А. состоял председателем совета Московского Купеческого банка. Банковской организации тогда в России еще не было, а когда она возникла, она была в Петербурге. Купеческий банк был самым крупным финансовым учреждением, и остальные банки группировались вокруг него, образовав, не формально, как бы банковский комитет. Это придавало должности председателя Совета как бы общественный характер и было впоследствии важным дополнением к роли Г. А., как председателя Биржевого комитета.
Г. А. был женат на дочери Тимофея Саввича Морозова, Юлии Тимофеевне. Это усиливало его связь с московским хлопчатобумажным миром, который считал его своим.
Дети Григория Александровича и Сергея Владимировича продолжали жизнь семьи в ее старых традициях.
Семья Коноваловых была Костромского происхождения. Начало их промышленной карьеры описал Мельников-Печерский, о чем я уже говорил, напомнив, что именно писал автор «В лесах» и «На горах». Александр Иванович был четвертым поколением основателя дела. Отца его, Ивана Александровича я знал хорошо. Звали его «Петр Великий», и он, действительно, был внешне похож на великого преобразователя России. Но на этом сходство и кончалось. Иван Александрович, был известен своими легендарными кутежами и пристрастием к прекрасному полу. Не знаю, каким образом, но в начале столетия его как-то отстранили от дела, сослали в Харьков и дали соответствующую пенсию.
Коноваловским делом стал управлять Александр Иванович, — Коноваловская мануфактура Т-во Ивана Коновалова с сыном, работала бельевой и одежный товар. Фабрика считалась немного устаревшей и, по сравнению со своим прошлым, в некотором упадке. Но дело считалось и было богатым.
Александр Иванович был первым браком женат на Второвой, сестре известного Николая Александровича. Они скоро разошлись. Вторым браком Александр Иванович женился на француженке, которая, если не ошибаюсь, была гувернанткой у Кокоревых. От первого брака у него был сын, Сергей Александрович, ныне профессор одного из английских университетов.
Александр Иванович был отличный музыкант — виртуоз — в Париже даже давал концерты. Был он учеником одной из самых больших русских знаменитостей.
Вторая половина общественной деятельности Александра Ивановича прошла на моих глазах, и далее мне придется много о ней говорить. Но в Биржевом комитете я его уже не застал, а был он заместителем председателя.
Фамилия Вишняковых была купеческого происхождения, но я уже не помню никого из них купцами. Родом они из Кашинских купцов. Древнейший представитель этого рода встречается в архивных документах 1636 года. В Москву перешел (в 1762 году) Михаил Иванович Вишняков.
Внук его, Николай Петрович, составил историю своей семьи и издал — не для продажи — под заглавием «Сведения о купеческом роде Вишняковых собранные Н. Вишняковым». Участие их в торгово-промышленной жизни сохранялось лишь в совладении золото-канительной фабрикой В. Алексеев, П. Вишняков и А. Шамшин.
Был ли этот П. Вишняков отцом Николая Петровича — не знаю, но не думаю, так как Товарищество это существовало с 1893 года, а Николая Петровича я помню перед войной, уже глубоким стариком. Он был долголетним членом городской думы и постоянно состоял председателем комиссии «О пользах и нуждах общественных».
Он был очень образованный человек и после революции, уже совсем в преклонных годах, жил тем, что преподавал испанский язык.
Самым известным представителем этой семьи был Алексей Семенович, много потрудившийся по делу распространения коммерческого образования. Он был председателем правления Московского Купеческого общества Взаимного кредита, каковое являлось одним из самых крупных банков в Москве. Был в большой дружбе с моим отцом и называл его «Афоня». Был в свое время долго гласным городской думы и в прежние времена был лидером левого крыла. Он организовал Общество распространения коммерческого образования, и это общество вполне оправдало и свою цель, и свое наименование.
Были созданы сначала бухгалтерские курсы, потом коммерческое училище для мальчиков и для девочек и, наконец, Коммерческий институт. Этот институт я окончил, и вспоминаю о нем с большим удовольствием.
При институте был ряд лабораторий и других вспомогательных учреждений. Все это было сооружено на собранные средства, в чем Алексей Семенович был весьма искусен; институтом он очень интересовался, был председателем попечительского Совета, бывал там каждый вечер и любил принимать студентов, но делал это с большим тактом, так как они хорошо уживались с директором института, профессором П. И. Новгородцевым. Все аудитории, классы и иные помещения были выстроены «имени такого-то», т. е. или самого жертвователя или в его честь. Очень много было помещений «имени А. С. Вишнякова». Кстати скажу, что четыре класса и аудитории были имени моего отца и нашего Товарищества.
К концу своих дней, Алексей Семенович заболел какой-то странной, неизличимой болезнью и отошел от дел. У него было два сына, Петр и Семен. Петр Алексеевич заменил отца во многих общественных обязанностях. Мне много пришлось с ним работать вместе, и по городу, и по союзу городов. Он был деятельный человек, но далеко не так блестящ, как его отец.
Семью Рукавишниковых, строго говоря, нельзя причислять к московским купеческим династиям. Они родом из Нижнего Новгорода, где их фамилия пользовалась большим и заслуженным уважением. Но одна их ветвь была в Москве, и главнейший ее представитель, Константин Васильевич Рукавишников, был одним из самых крупных общественных деятелей конца прошлого века. В течение ряда лет он был Московским городским головою и немало поработал на пользу города. Он вступил в должность после убийства Н. А. Алексеева, когда опасались новых волнений и новых покушений. Товарищем городского головы при Рукавишникове был Н. П. Щепкин, будущий член Государственной Думы от города Москвы.
К. В. Рукавишников был крупным благотворителем. Им самим и его семьею был создан ряд учреждений, в частности — Рукавишниковский приют для малолетних и ремесленная школа.
Семья Рукавишниковых тоже описана в литературе: из ее среды вышел «декадентский» поэт и писатель Иван Рукавишников. И он в весьма мрачных красках рисует свою семейную хронику, главным образом Нижегородскую, озаглавив ее «Проклятый род». Надо, однако, сказать, что этого поэта не очень принимали всерьез и над стихами его немало потешались. У него было одно стихотворение, где он исповедывал свою литературную веру, и которое начиналось словами: «Я поэт летучей мыши». На эту «исповедь» известный пародист А. А. Измайлов написал подражание, имевшее больший успех, чем оригинал, и которое начиналось так: «Я поэт великой чуши».
Семья Рябушинских заняла значительное место в промышленной и финансовой жизни со второй половины прошлого столетия, а в общественной — значительно позднее, — с начала текущего. Фамилия их происходит от названия Рябушинской слободы Калужского наместничества, откуда они родом. В Московском купечестве они значатся с 1824 года. Состояние составил Павел Михайлович Рябушинский, занимавшийся финансовыми операциями и имевший хлопчатобумажную фабрику. Впоследствии появился банкирский дом
Бр. Рябушинских преобразованный в дальнейшем в Московский банк. Фабрика с 1887 года приобрела акционерную форму Т-ва П. М. Рябушинский с сыновьями; появился ряд новых предприятий в писчебумажной «лесной» промышленности. Незадолго до войны 1914 года Рябушинские приобрели Локаловскую льняную манифактуру и начали усиленно работать в области льняного дела.
П. М. Рябушинский был женат на Александре Степановне Овсянниковой, дочери петербургского миллионера, известного своим процессом, про который русские юристы говорили, что он являлся необычайно ярким свидетельством неподкупности русского суда.
Павел Михайлович Рябушинский умер в декабре 1889 года. Во главе стал старший сын, Павел Павлович. Вначале он занимался только банковскими и промышленными делами своей семьи, но затем, — примерно с 1905 года, — принялся за общественную деятельность и сразу занял в ней выдающееся место. Впоследствии он был председателем Московского Биржевого комитета, членом Государственного Совета по выборам от промышленности, председателем Общества хлопчатобумажной промышленности, председателем Всероссийского союза промышленности и торговли, и видным старообрядческим деятелем. Им была создана газета «Утро России», считавшаяся органом прогрессивного Московского купечества, а сам он был сравнительно левых настроений и не боялся их высказывать.
Говорил он не плохо, но свои речи чрезвычайно тщательно подготовлял, — никогда не говорил экспромтом. Одной из его любимых тем было осознание купечеством своей роли в хозяйственной жизни и необходимость для купцов оставаться купцами, а не переходить в дворянство. Говорил он прямо то, что думал, иногда нарочито заострял вопрос и не старался приспособляться к настроениям своего собеседника. Когда, во время войны, по инициативе кн. Львова и Астрова, Земский и Городской союзы решили послать делегацию к Государю, в составе шести человек, — по три от каждого из союзов, — то Городской союз, наряду с М. В. Челноковым и Н. И. Астровым, выбрал П. П. Рябушинского и не выбрал А. И. Гучкова, который также был кандидатом; помню, как многие из участников Городского съезда, где происходили выборы, говорили: Рябушинский Царю правду скажет.
(Как известно, эта делегация не была принята Государем)
Не боялся он и ответственности и не хотел перекладывать ее на других. Помню, как однажды, в «Утре России», в руководстве которым я, с 1911 года, принимал немалое участие, возник вопрос о напечатании статьи фактического ее редактора против весьма непопулярного министра внутренних дел Н. А. Маклакова.
Маклаков, как известно, был назначен министром после убийства Столыпина, будучи Черниговским губернатором, с которым Царская семья, при поездке в Киев в сентябре 1911 года, познакомилась. Н. А. Маклаков был талантливый рассказчик и отлично подражал животным. Коронным его номером был «прыжок влюбленной пантеры»; под этим заглавием и должна была появиться статья в газете. Помню, что голоса разделились: некоторые боялись, что газету закроют, а номинальный редактор очень пострадает. Павел Павлович, настаивавший на напечатании статьи, заявил, что ответственность берет на себя и готов подвергнуться возможным карам. Статья была напечатана, и газета подверглась суровой репрессии.
Моя общественная работа, и на бирже и, частью, в политике (Московская группа партии прогрессистов) прошла в близком соприкосновении с Павлом Павловичем, и в дальнейшем мне придется немало о нем говорить. Скажу сейчас только, что его общественная работа была омрачена его тяжелой болезнью — туберкулезом, который начался у него во время войны.
Жил он на Пречистенском Бульваре, в, доме, который раньше принадлежал Сергею Михайловичу Третьякову, бывшему городскому голове и одному из создателей галлереи. Дом был большой, не слишком парадный и со вкусом обставленный. Он памятен мне не но большим приемам, которые бывали сравнительно редко, а по бесконечному количеству заседаний, там происходивших. Особенно помню нашумевшие когда-то «экономические беседы» объединений науки и промышленности. Правда, науки были представлены не очень многочисленно, но «промышленности» было много, хотя приглашали с разбором, главным образом тех, кто мог принять участие в беседе. Председательствовал на этих собраниях, с большим блеском, профессор С. А. Котляровский.
Владимир Павлович был в правлении Московского банка и много занимался общественной деятельностью, участвуя в тех же учреждениях и сообществах, где был его старший брат. Но сверх того, он был гласным Московской городской думы, но городскими делами занимался сравнительно мало; очень интересовался «Утром России», где мы с ним довольно часто встречались. Вообще приходилось много иметь с ним дела. Меня всегда поражала в нем одна особенность, — пожалуй характерная черта всей семьи Рябушинских, — это внутренняя семейная дисциплина. Не только в делах банковских и торговых, но и в общественных, каждому было отведено свое место по установленному рангу, и на первом месте был старший брат, с которым другие, в частности Владимир Павлович, считались и, в известном смысле, подчинялись ему.
Степан Павлович заведывал торговой частью фирмы, но больше был известен, как собиратель икон. Он имел одну из лучших в России коллекций и был в этом деле большим авторитетом. Иконами вообще многие из братьев интересовались, что, в конце концов, выдвинулось уже в эмиграции, в создание общества «Икона», которым долгое время руководил инициатор его, Владимир Павлович, увековечивший свое имя этим делом. О-во «Икона» весьма много сделало для популяризации зарубежом и русской иконы, и русской иконописи.
Михаил Павлович также принимал участие в руководстве Московским банком, но его знали в Москве по другому поводу: во-первых он купил (и жил в нем), дом на Спиридоновке, который раньше принадлежал Савве Тимофеевичу Морозову. Это был нелепо парадный дом. Во-вторых, М. П. был известен, как муж одной из самых признанных Московских красавиц.
Татьяна Фоминишна была дочерью капельдинера Большого театра, Примакова, окончила балетное училище и танцевала в кордебалете Большого театра. Потом вышла замуж за отставного полковника Комарова, с ним развелась и вышла за Рябушинского. Несмотря на не очень большое образование, она была одной из самых остроумных дам в Москве.
Николай Павлович был художник, эстет, издатель «Золотого руна», владелец нашумевшей в Москве дачи, находившейся в Петровском Парке и называвшейся «Черный Лебедь». Эта вилла славилась оригинальностью меблировки, а устраивавшиеся в ней приемы — своеобразной экзотикой. «Николашу», как его называли в Москве, всерьез не принимали, но он оказался хитрее своих братьев, так как все состояние прожил еще на Родине и от революции не пострадал. У него был вкус и знание, и он занимался одно время антикварным делом.
Дмитрий Павлович — известный ученый, профессор, член корреспондент Французской Академии Наук. Работал он в области аэродинамики. У него в имении, ст. Кучино Нижегородской дороги, была устроена первая по времени аэродинамическая лаборатория.
Семья Красильщиковых в Москве была известна сравнительно мало. Они держались особняком, мало где, в других домах купеческих династий, бывали и, за исключением Серафимы Давыдовны, не были родней старых московских фамилий. Мне эта семья была хорошо известна, так как мой отец сделал в их предприятии свою деловую карьеру. Им принадлежала большая фабрика в селе Родниках.
Работали они одежный товар, который славился своим черным цветом, не линявшем при стирке. Товар их нарасхват раскупался на рынке, и дела их процветали. (Их товар принадлежал к числу таких товаров, которые характеризовались прозвищем «Черный хлеб», т. е. всем нужными. Противоположностью были те товары, которые звались «чугунная шляпа», которые было «трудно спихнуть».)
Их годовой доход исчислялся в миллионах рублей; все три семьи принадлежали к числу самых богатых в Москве. Фирма их называлась Товарищество Анны Красильщиковой с Сыновьями.
К началу текущего столетия Анны Михайловны уже не было в живых. Были три брата: Петр, Федор и Николай Михайловичи. В семье был еще четвертый брат, Иван, не знаю почему, но к делам фабрики он не имел отношения.
В Москве их звали «американцами». В те времена так характеризовали людей с правилами «светского» этикета и обхождения.
В историю русской жизни эта семья должна войти не только в виду той огромной роли, которую играла их фабрика в хлопчатобумажной промышленности: было и другое для того основание, о котором мало кто знает.
Один из братьев, Николай Михайлович, обладал прекрасным, исключительным по силе тенором. Мне удалось слышать более или менее все знаменитости итальянской оперы. Хорошо помню Мазини, Таманьо, Ансельми, позднее — Карузо.
С Фигнером и Собиновым был хорошо знаком лично. Может быть, мало кто мне поверит, но я утверждаю, что такого голоса, как у Красильщикова, ни по красоте, ни по силе, не было даже у Карузо. Николай Михайлович долго учился в Италии и постиг в совершенстве все требования итальянской школы. Когда он кончил свое музыкальное образование, — если не ошибаюсь, в конце девяностых годов, — то самые знаменитые импрессарио предлагали ему какие угодно контракты, для гастролей по всему миру.
Он никогда не соглашался. Причин было две: во-первых, как говорится, несметное богатство делало для него неинтересной материальную сторону этого дела, но было и нечто худшее: у него был «трак» и он не мог петь публично. Ряд попыток, им предпринятых, кончились для него неудачно.
Николай Михайлович был в приятельских отношениях с моим отцом. Он и его жена бывали у нас; бывали и мы у них, в доме на Моховой (бывшей Базановке), где они жили последнее время. Он часто пел, но никогда не в той комнате, где сидели слушатели: он уходил в соседнюю, часто темную, если дело было вечером, — и пел оттуда, и я скажу, что никогда после я не слышал ничего подобного; в особенности было хорошо, когда он пел из итальянской оперы. Он был убежденный «итальянец». У него был необычайный авторитет в московских оперных кругах. Многим, начиная с Неждановой и Собинова, он давал уроки и наставления, всегда, конечно, бесплатно. Собинов мне говорил, что никакие советы не были для него так ценны, так полезны, как именно советы Николая Михайловича.
Я помню один, поразивший меня, случай. Это было в Кисловодске, в 1917 году. Мы жили вместе в пансионе и однажды пошли вместе же в оперу. Шел Риголетто, и герцога пел Д. А. Смирнов, артист Московского Большого театра, — тоже один из его учеников. Мы сидели в первом ряду, рядом со сценой. Смирнов все время смотрел на своего учителя, который всячески ему помогал, жестом и иногда даже голосом. Смирнов пел, как никогда и имел огромный успех.
Мне иногда за рубежом приходилось вспоминать H. M. Красильщикова. Я чувствовал, что не всегда доверяют моей памяти. Но раз я нашел свидетеля, — светлейшего князя П. П. Волконского, бывшего русского дипломата при Ватикане, который хорошо знал Николая Михайловича и даже ему аккомпанировал. У него о Николае Михайловиче приблизительно такие же, как у меня, воспоминания.
Семья Ушковых появилась в московском купечестве сравнительно недавно, всего с 1850 года. Происходят они из крестьян помещика Демидова. Ушковых было два брата: Петр и Константин Константиновичи. Им принадлежало крупное предприятие химического производства, с тремя заводами. Петр Константинович умер давно. Его дочь, Лидия Петровна, была замужем за Николаем Константиновичем Прохоровым.
Константин Константинович умер после революции. Первым браком он был женат на Кузнецовой, из фирмы Губкина-Кузнецова, — одного из самых крупных предприятий чайной торговли. Он был очень богат, интересовался театром и вообще искусством, и считался большим меценатом.
О меценатстве К. К. Ушкова говорит в своих воспоминаниях Немирович-Данченко:
«Среди директоров фирмы, — пишет он, — был богатый купец Ушков. В кабинете — подлинный Рембрандт, в зале пол обложен перламутровой инкрустацией... Сам Ушков являл из себя великолепное соединение простодушия, хитрости и тщеславия... У меня был с ним эпизод: на своей крошечной сцене я давно отказался от декораций и заменил их так называемыми сукнами. Сукна эти очень потрепались, я несколько раз обращался к администрации школы, но мне отказывали, за неимением средств. Однажды я поймал удобную психологическую минуту и говорю Ушкову:
«Ну что вам стоит пожертвовать какие-нибудь пятьсот рублей. Вот великая княгиня зачастила ходить к нам, а на сцене какое-то тряпье»... — «Хорошо, — говорит Ушков, — пятьсот, говоришь (в вескую минуту он любил с собеседником переходить на ты). — Я тебе эти пятьсот дам, но смотри, скажи обязательно великой княгине, что это я пожертвовал... — Вот он-то и записался первым пайщиком в размере четырех тысяч рублей. Впоследствии он не раз просил подчеркивать, что он был первым...»
Дочь К. К. была женой знаменитого дирижера, С. А. Кусевицкого. Последний начал свою музыкальную карьеру в Москве, как виртуоз на контрабасе. Нужно сказать, что играл он на этом, мало подходящем »для сольных выступлений инструменте с необычайным искусством; лишь впоследствии он перешел к своему подлинному призванию — дирижерской палочке. Когда он устроил ряд концертов в помещении театра Незлобина, это явилось для Москвы откровением. Несомненно, брак с Ушковой помог ему преодолеть препятствия, обычные при начале всякой карьеры.
Семью Второвых, или точнее говоря, Николая Александровича Второва, нельзя причислить к Московскому купечеству. Но все-таки о нем следует сказать несколько слов, так как главная его деятельность прошла в Москве, и он приобщился к ее купечеству.
Второвы были сибирские купцы и оптом торговали мануфактурой почти по всей Сибири. «Начало» их было довольно «трудным», — Сибирь без железной дороги была так далеко от Москвы, — но, как говорит Рябушинский, их дело стало «известной, после потрясений сильно окрепшей, оптовой фирмой». Впоследствии их дело, акционированное в 1900 году, имело самый крупный основной капитал в этой области:
10 миллионов. Впрочем, Щукинское дело в то время имело форму торгового дома и его капитал опубликован не был.
Об Александре Федоровиче, отце Н. А., пишет в своих воспоминаниях П. И. Щукин, говоря, что он пользовался большой популярностью на Нижегородской ярмарке. А. Ф. умер в 1911 году. После смерти отца Николай Александрович развел в Москве чрезвычайно энергичную деятельность и, хотя принадлежавшее ему торговое дело продолжало существовать и успешно работать, он сам ушел в промышленность и банковское дело. Мне уже приходилось указывать, что он объединил, в отношении сбыта, три крупнейшие московские ситценабивочные фабрики, — Альберта Гюбнера, Даниловскую и Коншинскую.
Позднее он приобрел Московский Промышленный банк, бывшую банкирскую контору И. В. Юнкер и Ко. С помощью этого банка он стал приобретать ряд предприятий, в частности в цементной и химической промышленности. Его банк был также связан с шерстяной и суконной промышленностью и с изготовлением предметов военного снабжения. Он был одним из первых по привлечению к сотрудничеству видных чиновников (А. Я. Чемберс) и людей науки (проф. В. Б. Ельяшевич).
Незадолго до революции он построил в Спасо-Песковском переулке весьма парадный дом, где потом находилось американское посольство. Этот дом был верно описан некоторыми американскими дипломатами.
Н. А. Второв был загадочно убит в мае 1918 года. Его похороны, с разрешения советской власти, были последним собранием буржуазии. Рабочие несли венок с надписью: «Великому организатору промышленности».
Н. А. Второв является одним из немногих, в сущности говоря, почти единственным, — о котором говорят, и не мало, советские авторы.
Большая Советская Энциклопедия говорит о нем, что это был один из видных представителей финансового капитализма в России. В годы, предшествовавшие первой мировой войне, — читаем мы далее, — стали образовываться, на основе сращивания с банками, многочисленные группы в московской текстильной промышленности. Заправилы этих групп, особенно в годы войны, ряд крупных предприятий других отраслей и выступили учредителями многих предприятий военной промышленности. В составе русской финансовой олигархии образовалась особая группа — московская — крупного монополистического финансового капитала.
После Рябушинских, Второв наиболее видная фигура среди национальной финансовой олигархии. До 1900 года А. Ф. и Н. А. Второвы (отец и сын) были только владельцами крупного предприятия (в Сибири, по торговле текстилем). В 1901-1914 они стали главными владельцами крупных московских текстильных предприятий. Создав свою самостоятельную финансовую базу, Второв развернул строительство военных заводов, во много раз умножив свои капиталы за счет сверх прибылей.
Особое внимание Второвым, отцу и сыну, уделяет составитель недавно вышедшей Истории народного хозяйства СССР, — П. И. Лященко. Но его изложение, несмотря на то, что он мог использовать «фамильные архивы предприятий» и специальные, исторические, иногда очень ценные и подробные монографии, не только чрезвычайно тенденциозно, но и совершенно неточно.
Второва советский историк рисует, как одного из главных деятелей дореволюционной промышленности, который осуществил, вместе с Рябушинским, перестройку русского народного хозяйства. Из эпохи «промышленного капитала» Россия перешла в следующую стадию, «эпоху финансового капитала», и это было сделано руками Второва и Рябушинского (Какого? Их было восемь братьев).
Нет сомнения, что рост значения финансового, иначе говоря, банковского, капитала, в промышленности начал сказываться в России во время Первой мировой войны и особенно во время февральской революции. Но в Москве он проявился лишь в слабой степени и, во всяком случае, ни Н. А. Второв, ни братья Рябушинские не действовали в этом направлении. Действительность была противоположна тому, что пишет Лященко. Эпохой финансового капитала нужно назвать такое положение, когда промышленные предприятия захвачены банками, для которых они — я уже об этом говорил — интересны с точки зрения биржевой ценности их акций. Руководство деятельностью фабрик идет не под знаком производства, а под углом их финансовой мощи, укрепленной выпущенными ими процентными бумагами, — акциями и облигациями.
И по отношению к Второву, и к братьям Рябушинским дело обстояло совсем иначе. И та, и другая группа имела свои банковские предприятия — Промышленный банк (ранее Банкирская контора И. В. Юнкер и Ко) у Второва, и Московский банк у Рябушинских. Но это были финансовые учреждения, которые обслуживали принадлежавшие этим группам промышленные предприятия, — фабрики и заводы. В. П. Рябушинский писал об этом в своих воспоминаниях, и это самое глубокое и существенное, что им написано. И в этом было отличие Москвы от Петербурга, где действительно этот процесс утверждения финансового капитала начал в полной мере сказываться.
Такою же, впоследствии приписанной к московскому купечеству, была и семья Тарасовых. И на них сказалась тяга в Москву, то стремление, которое заставляло именитых купцов и Сибири, и Украины, и Волги, и Кавказа, достигнув имущественного благополучия, переселяться в первопрестольную столицу.
Тарасов был оптовым мануфактурным торговцем. В Армавире и в Екатеринодаре у них были склады, а в Армавире ватная фабрика. К началу текущего столетия они были уже богатыми людьми; их дело, Т-во Мануфактура братьев Тарасовых, было основано в 1899 году, с основным капиталом в 4 миллиона. Разбогатели они, повидимому, быстро. П. И. Щукин, на авторитет коего я не мало ссылался, очень характерно говорит об их материальных успехах:
«В начале братья Тарасовы, — пишет он, — жили весьма скромно; ездили по железной дороге в третьем классе, возили с собой мешки с сухарями из черного хлеба, которым питались дорогой, носили зимой потертые бараньи шубы, но потом они разбогатели, и мы увидели их в собольих шубах с бобровыми воротниками»...
Из братьев Тарасовых, — так называлась их фирма, — в Москве проживали трое: Александр, Гавриил и Михаил Афанасьевичи. В Москве у них торгового склада не было, но, конечно, Москва была центром их закупок. Из следующего поколения был Гавриил Гавриилович, которому принадлежал дом, вновь выстроенный по старым рисункам в стиле итальянского Возрождения и представлявший копию какого-то дворца в Италии. Дом этот сразу стал одной из московских достопримечательностей. Проживал там также и Аслан Александрович, который, насколько я помню, был представителем в Москве торгового их дела. Мне приходилось с ним немало встречаться: он входил в состав Совета возглавляемых мною Обществ оптовых товариществ мануфактуры и о нашей совместной работе я сохранил самые добрые воспоминания. Жена его, Лидия Васильевна, урожденная Абессаломова, была одной из городских дам-патронесс.
Одной из самых интересных фигур этой незаурядной, семьи был рано ушедший из жизни Николай Лазаревич Тарасов. Он очень любил искусство, театр, был близок художникам. Хорошую характеристику дает ему Немирович-Данченко:
«Трудно встретить более законченный тип изящного, привлекательного, в меру скромного и в меру дерзкого дэнди. Вовсе не подделывается под героев Оскара Уайльда, но заставляет вспомнить о них. Вообще, не подделывается ни под какой «тип»: прост, искренен, мягок, даже нежен, но смел; ко всему, на каждом шагу подходит со вкусом, точно пуще всего боится вульгарности».
Далее Немирович рассказывает, как Тарасов, через Балиева, помог Художественному театру благополучно закончить поездку, внеся тридцать тысяч рублей, с какой деликатностью это было сделано, и заканчивает:
«Около тридцати лет прошло со времени этого свиданья... Тарасов давно расстался со своей жизнью блуждающих огней... Художественный Театр перешел через все стадии революции, уже кует новый репертуар и новую жизнь, и для него теперь эти два фланирующих богатых москвича — классовые враги, и все-таки вспоминается то чувство бодрости и жизнерадостности»...
Примерно также вспоминает о нем и Станиславский, говоря о знаменитых «капустниках» в Художественном театре:
«Большую роль в выступлениях Н. Ф. Балиева играл скрывавшийся за кулисами Н. Л. Тарасов, автор многих чрезвычайно талантливых шуток и номеров, один из пайщиков, позднее член дирекции театра, незаменимый наш друг, выручивший нас крупной суммой в трудную минуту наших гастролей в Германии... Среди шуток и забав артистов на капустнике выделялись некоторые номера, которые намекали на совсем новые для России шутки, каррикатуры, сатиры, гротески. За это дело взялись Н. Ф. Балиев и талантливый Н. Л. Тарасов. Сначала они основали в доме Перцова, у Храма Спасителя, нечто вроде клуба Художественного театра... Впоследствии образовался театр «Летучая Мышь»...
Я не случайно привожу эти авторитетные свидетельства об этом рано ушедшем из жизни человеке. Мне хочется подчеркнуть, что в Тарасовской семье были люди, которые по-настоящему знали и любили театр.
Эта семья тоже описана в литературе, на этот раз во французской. Один из ее отпрысков, французский писатель Анри Труайя, написал длинный роман, даже целую трилогию, где много говорит о своей семье. Первая часть описывает жизнь семьи «Дановых», в конце прошлого века и в начале текущего. Я не достаточно хорошо знаю прошлое Тарасовской семьи, и не мне судить, сколь фотографически точно обрисованы отдельные этапы этого прошлого, могу только пожалеть, что при больших ее заслугах и перед русской торговлей и промышленностью, и перед русским театром, она преподнесена в таком мало привлекательном виде. Казалось бы, она заслуживала лучшего.
Но в этом романе есть одна деталь очень существенная, которую нельзя обойти молчанием: французский писатель Труайя описывает с большими подробностями оргию, которая была устроена одним из главных героев его повествования. На этой оргии имело место то, что на старом, образном, русском языке называлось «свальный грех». Мужскую половину действующих лиц представляет герой романа и его приятели, а женскую — некие «легкие актрисы». Позволительно спросить автора, о каких актрисах идет речь? Императорской сцены? Художественного театра? Большой оперы или балета? Частной оперы Зимина?
Откуда он взял, что в Московском театральном мире было что-либо, похожее на подобные нравы. Как справедливо говорит Рябушинский, театр — это московская специальность. Все москвичи более или менее театралы. Жизнь театра тесно переплетается с общемосковской жизнью, и дворянской, и купеческой, и интеллигентской. Мало было семейств, у кого кто-нибудь бы да не был на сцене. И ни о каких «легких актрисах» никто никогда не слышал. Можно только с горечью пожалеть, что лауреат Гонкуровской премии, внося элемент «нездоровой клубнички» в свое повествование, взял на себя смелость бросить тень на московский театр.
К длинному списку московских купеческих династий нужно прибавить два имени прошедших через московское купечество и оставивших в нем яркий след. Хотя купеческой семьи они и не создали, но их собственная деятельность, продолжавшаяся довольно долго, дает им право быть включенными в славную московскую плеяду.
Это два замечательных русских самородка, вышедших из самой гущи народной, которые не только для самих себя достигли большого материального благополучия, и высоких мест в чиновной и сословной иерархии, но, несомненно, оказали и великие услуги всему русскому народному хозяйству, идя при этом, не старыми проторенными путями, а изыскивая новые, часто даже в буквальном смысле слова: когда шла речь о железнодорожном строительстве. Нет почти ни одной отрасли хозяйственной жизни, где бы не сказались их творчество и энергия. Эти два самородка — Кокорев и Губонин.
Василий Александрович Кокорев был сын Солигалического купца средней руки, торговавшего солью. Мать его была женщина редких качеств, и всю свою жизнь Кокорев внимательно слушал ее советы. Семья была старообрядческая, принадлежала к беспоповскому поморскому согласию, и Василий Александрович до конца дней своих остался верен верованию отцов. Получил он весьма малое образование, нигде не учился, кроме как у старообрядческих начетчиков, никакой школы не кончил. Рано начал он заниматься торговой деятельностью и на ней приобрел необходимую в жизни опытность. Отсутствие книжных знаний пополнил чтением и вошел в ряд людей глубокой культуры; был хорошим оратором, красочно и остроумно — со словечками — выражал свои мысли; обладал литературным талантом и оставил ряд трудов, из которых самый значительный носит название «Русская Правда».
Материальное благополучие Кокорева началось тогда, когда он стал заниматься откупами. В 1893 году он сделался поверенным одного из откупщиков и начал свою карьеру на этом пути с представления «записки» о необходимых реформах в откупном деле. В этом проекте Кокорев желал «придать торговле вином увлекательное направление в рассуждении цивилизации» и выдвигал мысль об откупном коммиссионерстве. Питейный доход в то время составлял, примерно, 45% государственного бюджета, почему всякая мысль упорядочения откупного дела приветствовалась финансовой администрацией.
Кокорев стал сам действовать как откупщик-коммиссионер; дела у него пошли весьма успешно, он быстро составил огромное состояние и занял одно из первых мест среди откупщиков. С. И. Мамонтов в своих воспоминаниях называет его «откупщицким царем».
Ставши богатым человеком, Кокорев дал полный простор и своей энергии, и своей творческой инициативе. Он был одним из пионеров русской нефтяной промышленности, создав еще в 1857 году, в Сураха-нах, завод для извлечения из нефти осветительного масла, и Закавказское торговое товарищество, а впоследствии — Бакинское нефтяное общество. Он организует Волжско-Камский банк, сразу занявший видное место в русском финансовом мире; утверждает Северное страховое общество; строит в Москве знаменитое Кокоревское подворье, где имеется и гостиница, и торговые склады, — сооружение, которое стоило 21 миллиона, — цифра рекордная по тому времени; наконец, участвует в создании русского Общества пароходства и торговли.
Помимо своей деятельности в области народного хозяйства, Кокорев немало работал и в области общественной. Высшей точкой его общественной карьеры был год после Крымской войны. По совету Кокорева, во время Крымской войны откупа были сданы на новое четырехлетие без торгов, и это было временем наибольшего его значения. По окончании войны он обратил на себя внимание торжественной встречей организованной черноморским морякам приехавшим в Москву. Представители московского купечества в ноги кланялись защитникам Севастополя, а откуп разрешил героям три дня пить безданно и беспошлинно.
Кокорев вообще славился устройством банкетов и разного рода чествований. Это он стал во главе лиц, оказавших в Москве гомерическое по размеру гостеприимство американскому посольству Фокса.
Общее оживление и пробуждение общественного мнения после Крымской войны встретили в нем горячего сторонника. Над его либерализмом подсмеивались и в шутку называли его «русским Лафитом».
Поэт Н. Ф. Щербина находил, что на Кокорева нет и рифмы на русском языке, чтобы достойно воспеть его деяния. Но когда в первые годы царствования Александра II началось движение в пользу освобождения крестьян, — как это ни странно теперь, эту реформу нужно было пропагандировать, — он занял в ряду защитников отмены крепостного права одно из первых мест. На обеде в Английском клубе (1857) он произнес речь, напугавшую московского генерал-губернатора. Кроме того, издал ряд брошюр, в частности «Миллиард в тумане». Эта кличка так и осталась за ним в Москве.
Кокорев был также собирателем картин и начал покупать произведения и русских, и иностранных художников еще в начале 50-ых годов. В 1861 году открытая им галлерея в особо для нее выстроенном здании заключала в себе свыше 500 картин, из коих половина русской школы. Одного Брюллова было 42 картины; Айвазовского — 23. Были и произведения старинных русских живописцев: Левицкого, Боровиковского, Угрюмова, Матвеева, Кипренского и других.
Галлерея Кокорева просуществовала, однако, недолго: менее десяти лет. После его банкротства, она была распродана в розницу. Часть купил П. М. Третьяков для своей галлереи, часть купил Александр III, тогда еще наследник престола. Лучшие иностранные картины были приобретены Дмитрием Петровичем Боткиным.
Главное литературное произведение Кокорева носит название «Русские провалы». Оно было напечатано незадолго до смерти автора и представляет своеобразное сочетание воспоминаний и ожесточенной критики разных правительственных мероприятий. Вот как автор характеризует свою задачу:
«Пора государственной мысли перестать блуждать вне своей земли, пора прекратить поиски экономических основ за пределами отечества и засорять насильными пересадками на родную почву; пора, давно пора возвратиться домой и познать в своих людях свою силу».
Кокорев преисполнен самого глубокого пессимизма и видит будущее в черных красках:
«Печалование о расстройстве русских финансов, — пишет он, — объемлет в настоящее время все сословия; все чувствуют, как в наших карманах тают денежные средства и как неуклонно мы приближаемся к самому мрачному времени нужд и лишений».
Как известно, его мрачные предсказания не оправдались и ничего особо страшного не произошло. Русские финансы, после реформы, связанной с эпохой С. Ю. Витте, стали на новый, более здоровый путь и успешно выдержали ряд таких испытаний, как русско-японская война. Вообще, все рассуждения Кокорева в области экономики носят характер славянофильствующей полемики и лишены серьезного и глубокого анализа действительности. Теперь не может не вызвать улыбки его попытка считать «провалами» привоз хлопка в Россию, или привоз чая морским путем, или, наконец, взаимоотношение между серебром и ассигнациями. К моменту опубликования своих писаний Кокорев уже не был в расцвете славы. Его мемуары не помогли ему вернуть былое влияние.
Как многие другие русские самородки, Кокорев не сумел удержаться на том высоком уровне, куда сумел себя вознести. Все его благополучие было связано теснейшим образом с откупами. Когда откупное дело стало сходить на нет, его дела пошатнулись и он увидел их запутанными.
Он расплатился с казной, отдав за полцены свое Московское подворье; продал свою коллекцию картин, свой дом. Совсем он не разорился, но прежних возможностей у него уже не было. Он войдет в историю как человек «большого калибра» и «игры ума». Его в шутку всегда называли кандидатом в министры финансов. В те времена ему это не было возможно, но и без этого не только в истории Московского купечества, но и в русской истории вообще он останется яркой фигурой человека, который хорошо знал нужды России и ее народный характер, угадывал ее потребности и подчас находил нужное решение.
К московскому промышленному, скорее финансовому миру принадлежал и Губонин, известный железнодорожный строитель, построивший ряд новых линий, выполнивший много частных подрядов и сделавший себе огромное состояние, исчислявшееся, в период его расцвета, в десятках миллионов рублей.
Петр Ионович Губонин родился в крепостной крестьянской семье, в деревне Борисовой, Коломенского уезда Московской губернии, в 1828 году. Деревня эта принадлежала помещику Бибикову. Отец Губонина был каменщик, и у него самого, с молодых лет, было около Подольска небольшое заводское предприятие для тески камней. С молодых же лет он стал заниматься и подрядами по каменным работам. В дальнейшем, вместе с инженером Садовским, он получил подряд на постройку каменных мостов Московско-Курской жел. дороги. Подряд был удачно выполнен и, когда началась в России железнодорожная горячка в половине 60-ых годов, он — временами один, временами в компании — построил немало новых дорог. Так им были выстроены: Орловско-Витебская дорога, Грязе-Царицынская, Лозово-Севастопольская, Уральская, Горнозаводская, Балтийская и другие.
Ставши богатым человеком, он принял участие в создании многих новых предприятий и банковских (Волжско-Камский банк), и страховых (Северное страховое общество), и общества «Нефть», и других. Купил он также в Крыму известное имение Гурзуф, завел там обширное виноделие и стремился сделать из него европейский курорт.
Губонин был тесно связан деловыми отношениями с Кокоревым, иногда даже они вместе получали концессии. Во многих кокоревских начинаниях, например, в Волжско-Камском банке, Губонин участвовал. Кокорева и Губонина связывает еще и в известном смысле общая судьба: оба нажили большие деньги и оба их потеряли. Губонин не прошел через банкротство, как Кокорев, но от былых миллионов не осталось и следа.
Губонин принимал также участие в постройке и создании культурных очагов. Так, в значительной степени на его средства было выстроено Коммиссаровское Техническое училище в Москве, которое долгое время готовило техников, очень ценившихся в московской промышленности.
Принимал Губонин ближайшее участие и в постройке в Москве Храма Христа Спасителя. Выйдя из крепостных крестьян, он прошел через купечество и вышел в дворянство. Он имел чин тайного советника и получил потомственное дворянство особым Высочайшим указом. Дворянство было ему дано «в воздаяние пожертвований с 1870-1872 года, на устройство и обеспечение бывшей в сем году политехнической выставки в Москве и во внимание к стремлению его своими трудами и достоянием содействовать общественной пользе».
Позднее дворянское достоинство было распространено и на детей его.
Но Губонин не захотел быть «мещанином во дворянстве», в чине тайного советника он ходил в картузе и сапогах бутылками и надевал звезду на долгополый сюртук.
У него было два сына: Сергей и Николай Петровичи. У них уже не было связи с московским купечеством. Один из его внуков был убит во время русско-японской войны на «Варяге».
Теперь мне хотелось бы дать несколько пояснений к административному устройству Москвы в XVII и XVIII веке.
Вот как обстояло это дело.
Та часть населения Москвы, из которой, в XVIII веке, образовались сословия купеческое, мещанское и ремесленное, в XVII веке представляла одно сословие — посадских людей, делившихся на Сотни (целые сотни, полусотни и слободы). Лица, принадлежавшие к сотням гостиным и суконным, пользовались преимуществами.
Эти сотни пополнялись лучшими людьми из других сотен и слобод, и из других городов. Принадлежавших к Гостиной сотне, за особые отличия, жаловали в звание гостей. Получая особые права, каждая сотня и слобода имела особое управление, со старостой и сотским во главе. В XVIII веке московское тягловое население делилось на четыре сотни (Гостиная, Новгородская, Дмитровская и Сретенская), три полусотни (Устьинская, Кожевницкая и Мясницкая) и двадцать шесть слобод: Кадашевская, Крымские Лужники, Казенно-Огородная, Напрудная, Большие Лужники, Котельная, Девичьи Лужники, Алексеевская, Конюшенная, Садовая Набережная, Панкратьевская, Голувенная, Семеновская, Басманная, Барашская, Мещанская, Гончарная, Кузнецкая, Красносельская, Большая Садовая, Тачанная, Сыромятная, Екатерининская, Хамовниковская и Бронная.
В начале XIX века уже остается только одна Сотня — Гостиная, но и она с 1815 года превращается в слободу. Первоначально принадлежность к слободе обозначала и местожительство, но с течением времени это утратилось, и такая принадлежность имела только административное значение.
Из перечисленных названий видно, что почти все они сохранились в наименованиях улиц.
Другое замечание касается генеалогии: дворянские семьи, род коих был известен до 1600 года, заносились в шестую, самую почетную книгу дворянства той или иной губернии. Многие купеческие «династии» ведут свое начало с 1646 года, видимо в тот год была перепись, так как он не раз повторяется. Следовательно, до «шестой книги» нехватает менее полувека. Но нужно иметь в виду, что купеческие семьи занимались «торговлей и промыслом», а дворянские — землевладением. При неблагоприятных условиях легче было сохранить убыточную землю, чем убыточную торговлю. Поэтому многие старые семьи сошли со сцены или совсем утратили свое былое значение. А это придает купеческому родословию менее устойчивый и менее традиционный характер.
Из московского купечества вышел ряд лиц, получивших известность и прославившихся на самых разнообразных поприщах.
Михаил Наумович Плавильщиков, записанный в Московское купечество уже в 1725 году, был прадедом известного актера и литератора, Петра Алексеевича Плавильщикова (1760-1812) и его брата, Василия Алексеевича, книгопродавца и библиографа.
Прибывший в 1780 году в Московское купечество, нежинский грек Гавриил Юрьевич Венецианов был отцом родоначальника русской бытовой живописи Алексея Гаврииловича (1780-1847).
В 1810 году прибыл в Москву Алексей Иванович Кони, «из иностранцев прусской нации»; это был отец водевилиста Федора Алексеевича и дед знаменитого юриста и государственного деятеля Анатолия Федоровича.
В 1824 году переписались в Москву из курского купечества известные литературные деятели братья Николай и Ксенофонт Полевые.
В 1834 году записались в Московское купечество житомирские купеческие сыновья Абрам и Григорий Романовичи Рубинштейны. Последний был отцом знаменитых музыкальных деятелей Николая и Антона Григорьевичей.
В 1840 году прибыл в Московское купечество мещанин Иван Михайлович Лукьянов, отец сенатора Сергея Ивановича, бывшего товарища министра народного просвещения и члена Государственного Совета.
В 1848 году из Калужского купечества перечислился в Москву Иван Софронович Кирпичников, отец профессора русской словесности Александра Ивановича.
Во время переписи 1857 года в Московском купечестве числилась Екатерина Степановна Плевако, прибывшая в 1855 году из мещан города Троицка, Оренбургской губернии, с сыновьями Дормедонтом и Федором Никифоровичем. Последний был знаменитым московским адвокатом и членом Государственной Думы.
К этой группе лиц, прославившихся не на «коммерческом поприще», относится и поэт В. Я. Брюсов. Вот что пишет о его происхождении Вл. Ф. Ходасевич, в статье «Брюсов» («Современные записки»):
«Дед Брюсовых, по имени Кузьма, родом из крепостных, хорошо расторговался в Москве.
Был он владелец довольно крупной торговли. Товар был заморский: пробки. От него дело перешло к сыну Авиве, а затем к внукам Авиво-вым... Уж не знаю почему, дело Кузьмы Брюсова перешло к одному Авиве. Почему Кузьме вздумалось в завещании обделить второго сына, Якова Кузьмича? Думаю, что Яков Кузьмич в чем-нибудь провинился перед отцом. Был он вольнодумец, лошадник, фантазер, побывал в Париже и даже писал стихи. Совершал к тому же усердные возлияния в честь Бахуса. Я знавал его уже вполне пожилым человеком, с вихрастой седой головой, в поношенном сюртуке. Он был женат на Матрене Александровне Бакулиной, женщине очень доброй, чудаковатой, мастерице плести кружева и играть в преферанс... Валерий Яковлевич подписывал порою статьи псевдонимом В. Бакулин.
Не завещав Якову Кузьмичу торгового предприятия, Кузьма Брюсов обошел его и в той части завещания, которая касалась небольшого дома, стоявшего на Цветном бульваре против цирка Соломонского. Дом этот перешел непосредственно к внукам завещателя, Валерию и Александру Яковлевичам. Там и жила вся семья Брюсовых, вплоть до осени 1914 года».
Брюсов, несомненно, является живым опровержением марксистской теории о том, что «буржуазное происхождение накладывает свой отпечаток на жизнь, и творчество не выходит из купечества». Несомненно, Валерий Яковлевич был подлинным купеческим сыном. В доме у них — об этом свидетельствует и Ходасевич — был своего рода «купеческий уклад» жизни, но в самом Брюсове (пишу это и по собственным воспоминаниям) ничего «купеческого» не осталось, и то невероятное самомнение, которым отличался автор «Огненного Ангела», нельзя относить за счет купеческого самодурства. Тогда и всю его экзотическую лирику пришлось бы считать проявлением купеческого мракобесия.
Наоборот, и Брюсов, и Ремизов наглядно свидетельствуют — и своей жизнью, и своим творчеством, — какую малую печать накладывала на своих детищ купеческая среда. Достаточно вспомнить стихи Брюсова:
Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа, и дьявола
Равно прославлю я.
Как далеки они от той среды, откуда вышел их автор!
Есть в русской литературе недавнего времени одно имя, которое многие «выходцы» из купеческой среды произносят с гордостью, памятуя, что этот писатель также сын московской купеческой семьи. Имя это — И. С. Шмелев.
Автор «Человека из ресторана» и «Няни из Москвы» происходит из среднего московского купечества. Это не та среда, о которой мне приходилось говорить на предшествующих страницах. Она не строила клиник, не создавала Научного института или Народного университета, не была связана с созданием Художественного театра или Третьяковской Галлереи, но она, в ее деловой рабочей массе, обеспечивала хозяйственную жизнь Москвы, заведывала распределением всего потребного для нужд первопрестольной столицы.
И. С. Шмелев в своих автобиографических воспоминаниях дал яркую и живую картину этой, характерной для Москвы, среды и в этом большая его перед Москвой заслуга.
Скажу теперь о своей собственной семье, главным образом, о своем отце, который, несомненно, был подлинным русским самородком. Начав свою жизненную карьеру, в буквальном смысле, «без ничего», он своим упорным трудом и дарованием создал огромное дело и достиг большого материального благополучия. Учившись, как говорили в старину, «на медные деньги», он впоследствии, путем чтения и самообразования, стал действительно культурным человеком, хорошо знал Гегеля и Шопенгауэра и занял почетное положение и в московской торгово-промышленной среде, и в московской общественности.
Всюду, где ему приходилось действовать, его ценили и уважали. Когда он скончался, сравнительно молодым — ему было 59 лет, — и мне удалось занять, и в делах, и в общественной работе, его место, — мне очень помогало то, что я был «сын Афанасия Васильевича».
Отец мой родился в бедной крестьянской семье крепостных господ Базилевских, в селе Павлинове, Дорогобужского уезда Смоленской губернии, 15 января 1853 года, — сто лет тому назад. У него был брат и две сестры, но все они умерли в раннем возрасте, умер вскоре и отец его, Василий Ерофеич. Мать его, Наталья Дмитриевна, вышла вскоре вторично замуж, за Прокопия Яковлевича Суровцева, который в том же селе, у помещиков, служил садовником. Отца моего, когда ему было 10-11 лет, его двоюродный брат Иван Афанасьевич Розанов в буквальном смысле слова привел в Москву и отдал в Мещанское училище. Шли они за обозом, направлявшимся в Москву, и отец, у которого воспоминания об этом путешествии остались на всю жизнь, потом рассказывал мне, что, идя за обозом, на ходу можно спать.
О Мещанском училище я уже говорил. Оно готовило торговых служащих. Таковая карьера и была предназначена моему отцу. Он учился очень хорошо, окончил училище первым и без труда поступил на место: сначала служил в деле Ушковых, но примерно через год перешел в фирму Красилыциковых (о них я говорил ранее) и стал доверенным по торговой части. Прослужил он в этом деле около двенадцати лет и дослужился до должности главного доверенного, после чего от Красилыциковых ушел и открыл в Москве свое собственное дело. Это было в 1882 году.
Служа у Красилыциковых, он часто вынужден был ездить в Харьков, на украинские ярмарки. Там у Красилыциковых был покупатель, Федор Иванович Ширяев. Отец мой был с ним хорошо знаком, бывал у него в доме и в том же 1882 году женился на его дочери Ольге Федоровне. По тогдашним обычаям, «приданого» почти не было, и свое дело отец основал на свои собственные сбережения.
Дед мой — и крестный отец — умер восьмидесяти с лишним лет от роду, в 1893 году, когда мне было шесть лет, но я очень хорошо помню его. Каждый год мы ездили в Харьков к нему «гостить». Я ясно помню, что он очень любил вспоминать прошлое. Помню один из его рассказов, как он, еще мальчиком, в своем родном селе Курской губернии, Щигровского уезда, ходил смотреть, как из Таганрога везли гроб Александра I, и что в толпе упорно говорили, что гроб везут пустой, и что Император не умер.
На своего деда я очень похож лицом и манерами. Оставил он мне в наследство и свою привычку курить сигары, а мой отец никогда ничего не курил.
После смерти Федора Ивановича его единственной наследницей была моя мать, но последние годы дед мой уже почти не занимался делами, и торговля его, как говорили, «дышала на ладан». В дальнейшем, однако, в твердых руках моего отца харьковское дело не только выправилось, но и пришло в цветущее состояние и впоследствии, когда было организовано паевое товарищество, стало главным его составным элементом.
Московское дело также развивалось успешно и заняло солидное место на московском рынке, уступая, конечно, первенство фирмам Щукиных и Грибовых, а позднее — Понизовских.
Но дело считалось солидным и пользовалось неограниченным кредитом, причем наша фирма не выдавала векселей. Московским отделением руководил сам отец, входя во все мелочи и зная дело во всех деталях. В Харьков же постоянно наезжал, главным образом во время украинских ярмарок. Харьковским отделением руководил Иван Спи-ридонович Коломиец, еще помощник моего деда. Впоследствии были открыты отделения в Нижегородской ярмарке, в Полтаве, в Нижнем Новгороде и в Воронеже. В 1904 году было создано Товарищество мануфактурным товаром А. В. Бурышкин (моя мать не пожелала включать своего имени, как бы следовало), где всё было объединено. Общий оборот был 15-18 миллионов.
Как я говорил, свадьба моих родителей имела место в 1862 году. 13-го апреля;, 1883 года родилась моя старшая сестра, Александра Афанасьевна. Отец мой счел благоприятным указанием, что первый его ребенок родился именно 13-го числа. Он был по-своему весьма суеверен и начинал все свои дела, в частности торговые, 13-го числа.
В июне 1885 года родилась вторая моя сестра, Надежда Афанасьевна и, наконец, 9-го февраля 1887 года появился я на свет Божий. Жили мы сначала на Остоженке, во 2-ом Ильинском переулке, в доме, где был огромный сад, но сам дом был сравнительно небольшой. В 1896 году, 13-го декабря, мы переехали в большой, довольно парадный дом в Антипьевском переулке, на Волхонке, против музея Александра III, во время нашего переезда еще не существовавшего. В этом доме прошло наше счастливое детство и молодость. Из него уходили мы, обзаведясь семьями. В этом доме, в 1912 году, скончался мой отец.
С 1892 года лето мы проводили в нашем подмосковном имении Поварове, по Николаевской железной дороге, в 46-ти верстах от Москвы. Оно ни по постройкам (дом строил мой отец), ни по природным условиям, не представляло ничего замечательного, но все мы очень любили деревенскую жизнь и жили там подолгу: летом пять месяцев, зимой, на Рождество, на месяц уезжали туда на «зимний спорт». Что же касается моего отца, то он очень много времени проводил в имении. Он был страстный охотник и хороший стрелок, и постоянно был в Поварове, охотясь на зайцев и лисицу, или ездил на «тягу» или на «ток». Впоследствии он меньше ездил к нам в имение, но очень часто бывал на охотах, устраиваемых Охотничьим обществом Александра II.
В имении было небольшое хозяйство, которое, в сущности говоря, обслуживало нашу семью. Но всего было вдоволь. Особое внимание обращалось на молочные продукты, и была у нас замечательная фруктовая оранжерея, где был ряд деревьев, купленных в соседнем имении Трубецких, Лыткине, когда они распродавались после краха. Я редко когда после ел такие персики или большие белые сливы. Они были в Москве известны, и не раз магазин Елисеева просил нас «продать» корзину слив или дюжину персиков для какого-нибудь особого торжества.
Всем домом, всем хозяйством заведывала моя мать, Ольга Федоровна. Когда я говорю о своем «счастливом детстве», я знаю, что именно ей мы обязаны тем, что детство и юность наши были счастливыми. Сколько я себя помню, всегда она жила своим домом и своей семьей. Она очень редко выезжала, — разве только в театр, в итальянскую оперу, но дома она, не покладая рук, работала, руководя всеми мелочами повседневной жизни. В особенности вспоминаю ее заботы во время чьей-нибудь болезни. Она сама всегда за всеми ухаживала — и всех выхаживала, — так как одна из моих сестер в детстве была очень болезненной.
Свои заботы о детях она сохраняла до конца дней своих: когда уже все мы жили своими семьями, она почти каждый день бывала у нас и помогала устанавливать порядок. Она пережила моего отца только на три года, и ее светлая память живет во всех нас... Не знаю, где теперь ее портрет, написанный Н. К. Бодаревским.
Совсем иного уклада человеком был мой отец, память коего также чту благоговейно. Это был небольшого роста, коренастый, крепкий человек, необычайной внутренней силы, на первый взгляд суровый и даже необщительный. Я редко и после видел кого-либо, кто мог, как он, одним своим появлением вселять такой сильный страх и в подчиненных, и в родственников.
Его многие боялись, хотя он никогда не бранился и редко возвышал голос, но и крепко за него держались, так как знали, что он «не выдаст», поможет в беде, — и советом и в особенности всяким иным способом, и что его не нужно просить, а он и сам позаботится. Я не. помню, чтобы кто-нибудь пришел к нему за помощью и ушел бы, не получив ничего.
Отец мой умер от опухоли мозга, после операции, которую делал знаменитый берлинский профессор Краузе. В то время головная хирургия была еще в зачатке, и его спасти не удалось. Опухоль у него получилась от того, что он упал навзничь в Киссингене, где лечился. Он сидел за столом в ресторане. Мимо проходила дама и уронила платок. Он вскочил его поднять, поскользнулся и упал. Это оказалось роковым.
По своему завещанию, мой отец назначил денежные выдачи всем своим служащим, включая в это число и всех тех, кто служил в нашем торговом деле. «Включая сюда и всех служащих в учрежденном мною Товариществе А. В. Бурышкин», — было сказано в завещании. Выдачи исчислялись согласно числу лет службы, и отдельные выплаты были довольно высоки.
Все же вместе эти выплаты выразились в очень больших цифрах и для того, чтобы не трогать деньги из дела, хотя бы путем займа, нам пришлось продать некоторые из наших имений.
Завещание моего отца не было «единственным в своем роде», но такие примеры бывали, по правде сказать, редко, и потому об этом деле довольно много говорили. Надо сказать, что провести всю эту операцию было совсем не легко.
Все трое детей, мы сначала учились дома. У нас была русская учительница, Наталья Васильевна Федорова, долгое время верный член нашей семьи. Мы были отлично подготовлены и потом всегда хорошо учились, — сестры в известной в Москве Арсеньевской гимназии, я — в Катковском лицее. Перед поступлением в лицей я недолго был в Московской 10-ой гимназии, на Якиманке.
О своих лицейских годах я уже говорил. По окончании лицея я поступил на юридический факультет университета, затем в Коммерческий институт и, наконец, в археологический. Всюду учение шло успешно и я всерьез подумывал о научной карьере. Возможно, что это и осуществилось бы, если бы не началась война 1914 года, и я не ушел бы, с головой, в красно-крестную работу в городском управлении и в Союзе городов.
У моего отца была весьма своеобразная манера меня воспитывать: я пользовался абсолютной свободой с очень молодого возраста и всегда имел много «карманных» денег. Все это делалось под молчаливым условием, что я буду хорошо учиться, не попаду в какую-нибудь «неподходящую историю» с полицейским участком, что мое времяпрепровождение не скажется на моем здоровье и что я всегда буду во-время там, где быть должен. В студенческие времена я иногда очень поздно возвращался домой, но если вовремя шел в университет, откуда, во второй половине дня, отправлялся в амбар, то был волен поступать, как мне нравилось. Больше всего этой свободой я пользовался, чтобы бывать в театре или в концертах, куда меня сначала «возили», а потом позволили ездить самому.
Помню, как, будучи студентом, я раз чуть не попал «за городом» в неприятную историю, о которой в Москве стало известно. Дело обошлось благополучно, но я все-таки ждал, что мне «намылят голову». Отец лишь посмотрел на меня, покачал .головой и сказал: «Неужели тебе это интересно?» — Это было хуже «разноса».
Я еще скажу два слова об общем укладе нашей жизни, чтобы дать представление о том, как жили «средней руки» купеческие семьи в Москве, так сказать, последние пережитки «темного царства». Уклад нашей жизни был очень простой, лишенный каких бы то ни было внешних проявлений богатства. В доме не было мужской прислуги, ели не на золоте и не на серебре. Был самый обыкновенный сервиз от Кузнецова, но дом наш был «край, где всё обильем дышит». Мне до сих пор кажется, что нигде я не ел с таким удовольствием, как у нас дома, а главное летом и особенно весною — в Поварове.
Все были очень заняты. Вставали рано, но не в одно и то же время, и уходили по своим делам, вернее — по своим школам. Мои обе сестры были «курсистки»: Шура — педагогичка, Надя — сначала естественница, а затем медичка, на курсах Герье.
Вся семья собиралась за обеденным столом часов около семи вечера. Эти встречи носили своего рода ритуальный характер, так как обычно все были на месте и не любили, чтобы кто-либо отсутствовал. За обедом всегда был кто-нибудь из близких нашей семье, чаще всего подруги сестер и некоторые из родственников, вернее — родственниц. Всегда ждали отца, который приезжал из «амбара», но этим соприкосновение с «темным царством» и оканчивалось.
Обед был обильный, но вина почти не подавали, а о крепких напитках и помину не было. За обедом говорили большей частью о театре. Все были, как часто было в Москве, страстные театралы. Говорили о музыке (сестры учились у Д. С. Шора), о литературе. О политике — сравнительно меньше: настроения были все-таки немного разные: одна из сестер была с сильно народническим уклоном и предпочитала не спорить. После обеда расходились. Кто-нибудь, большей частью я, — отправлялся в театр. Раньше, когда были детьми, собирались еще за вечерним чаем. Отец тогда любил читать вслух книги исторического содержания, вроде «Старой Москвы». Потом это бывало лишь летом, в имении.
Первые две трети своей жизни отец мой занимался лишь своим делом и почти не принимал участия в общественной жизни. После пятидесяти лет он начал ею усердно заниматься и хотел вообще от дел отойти, передав их мне, что в сущности, он и сделал, как только я окончил университет. Он стал подолгу летом жить заграницей. Почти совсем не зная иностранных языков, он отлично умел устраиваться, — жил сначала на курортах, Киссингене или Виши, потом ездил на какой-нибудь музыкальный фестиваль, особенно любил ездить в Байройт. Раньше, когда я еще не был женат, я обычно сопровождал его, как он говорил, — в качестве переводчика. Благодаря этому, я ознакомился почти со всей Европой, от скандинавских стран до Италии. Путешествовать он умел очень хорошо.
Мой отец не был, в тесном смысле слова, коллекционером, но картины «покупал», и в большом доме, в Антипьевском, были неплохие вещи русских художников. После его смерти картины разделились нами троими. Дань коллекционерству отдал и я, но не успел начатого дела довести до конца. Я говорил о нашем доме, как о довольно парадном, добавлю, что он не был удобен для жилья: парадные комнаты были хороши, а жилые значительно хуже. По преданию, в нашем доме (он принадлежал какой-то ветви князей Оболенских) бывал Грибоедов.
В доме была большая лестница. Ею, будто бы, вдохновился Грибоедов для четвертого акта «Горя от ума». Как бы то ни было, но когда Художественный театр начал постановку «Горе от ума», к нам в дом не раз приезжала из театра большая комиссия, сняла ряд фотографий и сделала зарисовки. Эта лестница и была воспроизведена на сцене, но нужно сказать, что наш дом был не единственный, о котором сохранилась такая легенда, и отовсюду Художественный театр что-то позаимствовал.
Дом в Антипьевском, как я уже говорил, не был удобен для жизни, вернее говоря, не соответствовал требованиям современной техники. Его нужно было либо перестраивать, либо определить на какую-нибудь иную надобность. Так отец и решил, завещав его городу Москве, для устройства в нем либо музея, либо библиотеки его имени, а в пожизненное пользование — моей матери. Нужно сказать, что мать моя в этом доме одна прожила недолго и переехала в мой дом, в смежную со мною квартиру. Вскоре началась война, и в нашем доме был устроен лазарет, где старшим врачом стала моя сестра.
Возвращаясь к дому, должен сказать, что у меня в отношении его был определенный план. Моя дань коллекционерству заключалась в том, что я собирал с ранего времени «Россику» и, в особенности, все, что касалось Москвы. С течением времени коллекция стала очень большой. Мне помогал — и в деле покупки, и в приведении ее в порядок — И. Э. Грабарь. Были необычайно ценные вещи, которые я приобрел с известным собранием Аргутинского-Долгорукого. Свою коллекцию я и собирался передать городу, для организации музея имени моего отца.
Ныне эта коллекция, как я знаю, составляет основу Музея старой Москвы.
Как не было нами создано «музея», так и не было благотворительных учреждений, носивших наше имя. Были, как я говорил, аудитории и лаборатории в Коммерческом институте. Это отнюдь не значит, что благотворительность была чужда нашей семье. В конторе нашей фирмы был особый «стол», этими делами только и занимавшийся.
Но делалось все это без всякого шума, даже я, при жизни моего отца, многого не знал. Как человек, сам вышедший из народа, благодаря учению, отец мой, главным образом, имел большое количество стипендиантов, причем таковыми бывали люди, впоследствии достигавшие известности. Помогал он и престарелым и в особенности откликался на всякого рода несчастья, — «на погорелое место». Во время моих скитаний по России, после революции, мне постоянно приходилось сталкиваться с людьми, сохранившими по отношению к нему благодарную память.
Приведу один пример, довольно характерный для того времени: при нашем имении Поварово отец выстроил и школу, приют для престарелых и фельдшерский пункт. Когда моя сестра кончала медицинские курсы, он предложил ей выстроить в деревне Поварове больницу, которой она должна была бы заняться. Сестра моя, кстати, была очень рада такой мысли и начала подготовку. Но отец, как и все мы, считал, что больницу надо строить или в самой деревне или поблизости, и предложил крестьянам — а деревня была одной из самых богатых в нашем Звенигородском уезде — отвести небольшой клочок земли. Собрался сход и отказал. «Афанасий Васильевич хочет больницу устроить «для спасения своей души», — пусть и землю жертвует».
Небезинтересно сопоставить этот приговор с тем, как характеризуют «заботу о душе» современные советские историки. Вот что, на пример, пишет Лященко в «Истории народного хозяйства СССР»:
«Богатство растрачивалось на самые дикие некультурные выходки. Откупщик Кокорев купил у разорившегося князя дом и поставил около него на улице серебряные фонари, а дворецким сделал обедневшего севастопольского генерала. Один из владельцев фабрики Малютин прокутил в Париже за один год свыше миллиона рублей и довел фабрику до разорения.
«Заботы о душе» заставляли именитое купечество, при жизни, или после смерти, передавать миллионные состояния на благотворительность: на построение церквей, больниц, богаделен. Едва ли найдется другой город с таким числом «благотворительных» учреждений купечества: Хлудовская, Бахрушинская, Морозовская, Солдатенковская больницы. Тарасовская, Медведевская, Ер-маковская богадельни. Елисеевский ночлежный дом, дешевые квартиры Солодовниковых и другие»...
Вскоре отец умер. Мы продолжали его деятельность в этом направлении, но началась война и, вместо больницы, мы создали госпиталь.
Теперь несколько слов о семьях второго поколения, то есть о моих сестрах и о моей собственной. Я женился рано, еще будучи студентом университета. Жена моя, Анна Николаевна, урожденная Орчанова, из судейской семьи Орчановых. Правда, ее мать, Варвара Павловна, была из семьи шерстяных фабрикантов Кавериных, и в первом браке была Чижова. Мой тесть, Николай Александрович, был одним из примеров русского суда, неподкупного и неподдающегося влиянию. Он всю жизнь провел в Москве, как следователь, и, после почти сорокалетней службы был сразу назначен в Московскую Судебную палату.
Когда бывший московский градоначальник Рейнбот был отдан под суд, следствие должен был производить член Палаты. Естественно, предложили это моему тестю, причем приехавший из Петербурга эмиссар сказал, что ему своевременно укажут, какие должны быть выводы. «Выводы будут те, которые укажет следователь», — ответил мой тесть. Конечно, дело было поручено другому, и тестя «обошли звездой».
Жена моя, Анна Николаевна, была очень красивая и одаренная женщина. Хорошо читала стихи и танцевала; всегда устраивала благотворительные концерты; хорошо одевалась, — первая привезла в Москву изделия Пуаре и надевала их к некоторому смущению тех, к кому мы ездили в гости.
Есть ее портрет, написанный художником Н. П. Ульяновым. Грабарь взял его в Третьяковскую Галлерею, но в нынешнем каталоге его нет. Что с ним сделалось и где он находится — не знаю. Жена моя скончалась в 1940 году.
У нас двое детей, проживающих теперь в Париже. Сын мой был участником французского подполья в годы немецкой оккупации Франции.
Старшая моя сестра, Александра Афанасьевна, была замужем за инженером Сергеем Александровичем Лузиным.
Другая моя сестра, Надежда Афанасьевна, женщина-врач, очень хороший хирург, была известна с несколько иной точки зрения. Еще гимназисткой, она бывала в теософском кружке Христофоровой, которая была близка к Е. П. Блаватской, даже, кажется, состояла с ней в родстве. Потом, вместе с рядом других лиц, в частности с Андреем Белым, она перешла к Рудольфу Штейнеру и стала антропософкой. Она вышла замуж за моего университетского товарища Бориса Павловича Григорьева, который тоже был штейнерианцем. Они постоянно ездили к Штейнеру, в особенности, когда он читал свои циклы лекций.
Григорьев был назначен главным «гарантом» русской антропософской группы. В квартире моей сестры происходили их собрания, где читались лекции и бывали собеседования. Все это, в некоторой степени, описано Андреем Белым. Первая версия Гетсенума, еще в Мюнхене, была выстроена за счет моей сестры, точнее говоря, за счет нашей фирмы. Мы, другие члены семьи, иногда приглашались на торжественные собрания, где порою встречались с такими людьми, как о. Сергий Булгаков, тогда еще не бывший священником, о. Павел Флоренский.
В заключение приведу анекдот про моего отца,, который сравнительно недавно мне довелось слышать. Вот в какой версии его мне рассказывали: приходят однажды к моему отцу из комитета помощи бедным студентам и предлагают билеты на спектакль в пользу комитета. Предлагают самый дорогой билет — в сто рублей. Отец будто бы отказался,, сказав, что дорого. Ему предложили за двадцать пять, за десять рублей, — отец все говорил, что дорого, и взял за два рубля, и при этом прибавил: «О студентах вы не беспокойтесь, я утром им чек на двадцать пять тысяч послал, а в театре я и постоять могу».
Первоначально мне показалось, что это сплошная выдумка, так это не было похоже на моего отца. По тону рассказа, герой представляется персонажем в долгополом сюртуке, сапогах бутылками и посещающим театры вроде одного из героев рассказов И. Ф. Горбунова. На самом деле отец мой одевался либо заграницей, либо у Деллоса, который был совсем неплохой портной в Москве. В театре всегда, в особенности когда бывал один, сидел в первом ряду.
Но отыскивая возможный источник этой «легенды», я вспомнил один эпизод, который, как я думаю, и был подлинной подкладкой выше приведенного рассказа. Дело происходило так: в 1907-08 году, в семье моего зятя, в Лузинской семье, — появился молодой художник, очень талантливый, которому предсказывали большое будущее.
К сожалению, у него было плохое здоровье — начинался туберкулез. Сказали, что ему нужно ехать в Крым, и решили: так как у него самого денег не было, собрать ему необходимую сумму. Остановились на мысли устроить лотерею, разыграть одну из его картин. Выпустили 30 билетов по 25 рублей, — сумма, для того времени немалая, — и распределили их между знакомыми. Один билет был назначен и моему отцу. Организацию розыгрыша взяла на себя С. М. Б... на, недавно ушедшая от своего мужа и жившая в гражданском браке с доктором Леонидом Лузиным.
Времена были тогда другие, нравы строгие, и в доме ее бывали не все, даже не все родственники. Розыгрыш лотереи был хорошим предлогом для устройства «вечера». Вечер был устроен на славу, принимать она умела и, казалось, что все будет очень удачно. Розыгрыш должен был состояться за ужином, но вдруг оказалось, что один билет не взят и не оплочен — билет моего отца. Тогда одна из приятельниц хозяйки, Е. И. В ... на, дама очень красивая и интересная, с большой иронией обратилась к моему отцу и сказала: «Что же, Афанасий Васильевич, четвертного жалко». — «Четвертного мне не жалко, — спокойно отвечал мой отец, — получите, пожалуйста.
Жалко, пожалуй, что для того, чтобы собрать небольшую сумму, устраивается такой дорогой вечер, лучше бы деньги художнику дали. А впрочем, о нем не беспокойтесь: сегодня он был у меня в конторе. Валентин Анатольевич нашел, что ему, действительно, пожить в Крыму нужно. Послезавтра он поедет. Пока отправляем его на год, а там дальше
посмотрим. А то, что вы собрали, тоже годится: семья у них очень бедная».
Художник прожил в Крыму около полутора лет, совсем поправился и умер сравнительно недавно, в эмиграции, где он составил себе крупное имя в специальной области. До конца дней своих, он с волнением вспоминал Афанасия Васильевича.