Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность

ОГЛАВЛЕНИЕ

1. ИСТОРИЯ И РАЗЛИЧНЫЕ ПОНЯТИЯ ВРЕМЕНИ

Любой исторический труд расчленяет истекшее историческое время и выбирает свои хронологические параметры в соответствии с более или менее осознанными тенденциями и предпочтениями. Традиционная история обращает свое внимание на короткие промежутки исторического времени, на индивида, на событие. Мы уже давно привыкли к ее стремительному драматическому рассказу, произносимому на коротком дыхании,
Новая экономическая и социальная история на первый план в своих исследованиях выдвигает проблему циклического изменения, его длительности: она заворожена фантомом, но вместе с тем и реальностью циклического подъема и падения цен. Таким образом, сегодня наряду с повествованием (или "речитативом") традиционной истории возникает речитатив, свидетельствующий об экономической конъюнктуре, рассекающей прошлое на большие промежутки времени: десятилетия, двадцатилетия, пятидесятилетия.
Наряду с этим вторым видом речитатива утвердилась история еще более длительных временных единиц. Оперируя уже столетиями, она оказывается историей большой, даже очень большой длительности. Безотносительно к тому, удачна или неудачна подобная формула, я привык считать ее прямой противоположностью "истории событий" (термин, впервые после Поля Лакомба употребленный Франсуа Симианом). Но формулы здесь несущественны; важно другое - мы должны рассматривать и тот и другой вид истории, оба полюса времени - и мгновение, и большую длительность.
Последние термины не притязают на абсолютную точность. Но столь же многозначно и понятие "события". Я бы ограничил его значение тем, что происходит в сжатые промежутки времени. Событие - это взрыв, "звонкая новость", как говорили в шестнадцатом столетии. Его угар заполняет все, но он кратковременен и пламя его едва заметно.
Вне всякого сомнения, философы скажут, что такое понимание "события" лишает это понятие значительной части его содержания. Конечно, событие обладает целым рядом значений и связей. Иногда оно свидетельствует об очень глубоких движениях, и с помощью надуманной игры в "причины" и "следствия", игры, излюбленной историками прошлого, может быть связано со временем, далеко выходящим за пределы его собственной длительности. Растяжимое до бесконечности, оно легко или с некоторыми трудностями увязывается, со всей цепью событий, с предшествующими фактами и кажется нам неотделимым от них. С помощью этой игры в связи Бенедетто Кроче мог утверждать, что в любом событии в зародыше воплощается вся история, весь человек; что мы, основываясь на данном событии, по желанию можем восстанавливать их, при условии присоединения к этому фрагменту истории того, что первоначально в нем не содержалось, и будем знать, таким образом, какие другие события, совместимы или несовместимы с ним. Именно эту умную и опасную игру предлагает Жан-Поль Сартр в своих последних работах (J.-P. Sartre Questions de methode. Les Temps Modernes, 1957, № 139, 140).
Итак, ради ясности мы будем говорить не о времени, измеряемом событиями, а о времени, измеряемом короткими хронологическими единицами. Масштаб времени, задаваемый этим термином, соразмерен с индивидом, с ритмом его повседневной жизни, с вашими иллюзиями, деятельностью вашего сознания. Время, определяемое им, - его время хроникера, время журналиста. Заметим, что газетные хроники или журналы наряду с большими событиями, называемыми историческими, описывают незначительные события повседневной жизни; пожар, железнодорожную катастрофу, цены;: на зерно, преступление, театральную премьеру, наводнение. Каждый понимает, что явления небольшой длительности встречаются во всех формах и сферах жизни: экономике, социальных отношениях, литературе, институтах, религии и даже географии (порыв ветра, буря). Встречаются они и в политике.
На первый взгляд прошлое - это масса мелких фактов, одни из которых поражают вас, другие же, напротив, постоянно повторяясь, почтя не, привлекают вашего внимания. Это те факты, которые исследует сегодня микросоциология и социометрия (существует также и микроистория). Но эта масса фактов не охватывает всей реальности, всех переплетений истории, через которые пробирается научное мышление. Наука об обществе испытывает ужас перед массой незначительных событий. И не без основания: кратковременность - наиболее капризная, наиболее обманчивая из всех форм деятельности.
Поэтому у некоторых историков складывается настороженное отношение к традиционной истории, так называемой истории событий. Иногда ее неоправданно отождествляют с политической историей. Политическая же история не обязана ограничивать себя событиями, быть историей кратковременных событий. Между тем остается фактом, что за последнее столетие эта история, почти всегда бывшая политической, то есть сконцентрированной на драме "великих событий", разрабатывалась в кратковременном хронологическом масштабе. Наша характеристика политической истории опускает только искусственные схемы, почти всегда лишенные подлинной историчности, которыми она разбавляла либо свои повествования ("Европа в 1500 г.", "Мир в 1800 г.", "Германия на пороге реформы"…), либо исторические объяснения, применяемые к значительным отрезкам исторического времени. По-видимому, это была дань, уплаченная наукой прогрессу в области средств и строгих методов научного познания. Выявление массы документов породило среди историков взгляд, согласно которому проблема исторической истины полностью сводится к проблеме документальной подлинности. "Достаточно - писал еще вчера Луи Альфан, - отдаться, так сказать, в "распоряжение документов" читая их один за другим и "том виде, как они дошли до нас, для того чтобы цепь событий восстановилась почти автоматически" (Louis Halphen. Introduction a l'Histoire. Paris, 1946, p. 50). Этот идеал "историй из первых рук" привел в конце девятнадцатого века. К выработке хроник нового стиля, которые в своих претензиях на максимальную точность шаг за шагом воспроизводят ход событий по дипломатической переписке или парламентским дебатам. Историки XVIII и начала XIX столетий были, напротив, весьма внимательны к долговременным историческим перспективам, которые только благодаря целому ряду великих умов, таких, как, Мишле. Ранке, Якоб Буркхардт, Фюстель, были вновь "открыты" в XIX вене. Если учесть, что преодоление кратковременных масштабов исторического исследования тем более ценно, что" оно крайне редко, то легко понять выдающуюся роль истории социальных институтов, религий, цивилизаций и авангардную роль истории античного мира, связанную с необходимостью использования значительных масштабов времени ври анализе археологических источников. Только они и спасли честь нашей профессии.
***
Недавний, разрыв с традиционными формами историографии XIX века не означает полного отказа от исследований кратковременных событий. Как мы знаем, он пошел на пользу социально-экономической истории, но политическая история, мало выиграла от этого. Он привел к революции, обновлению идей, неизбежно сопровождаемому методологическим изменениями и смещением центра, интересов, к введению количественной истории, которая, конечно, еще не сказала своего последнего слова.
Но главным образом разрыв с традиционными формами привел к изменению масштабов исторического времени. Один день, один год мог казаться, вполне достаточным масштабом политическому историку вчерашнего дня, который рассматривал время как, простую сумму дней. Но кривая цен, демографическая прогрессия, снижение заработной платы, изменения банковского процента, изучение производства, (являющееся скорее мечтой, чем фактом), точный анализ товарного обращения - все это требует значительно более длительных масштабов времени.
Появился новый способ исторического повествования, "речитатив" экономической конъюнктуры, цикла или, положим, "интерцикла", предлагающий нам воспользоваться в качестве временных единиц десятилетиями, двадцатилетиями или в крайнем случае пятидесятилетиями классического цикла Кондратьева. Например, если отвлечься от поверхностных и кратковременных явлений, то цены в Европе росли с 1791 по 1817 г., а с 1817 по 1852 г. они падали. Это двойное и медленное движение роста и падения цен образует некоторый "сверхцикл", вначале характерный для Европы, а затем и для всего мира. Конечно, эти хронологические масштабы не имеют абсолютного значения. Для других показателей, таких, например, как рост экономики и прибылей или рост национального продукта, Франсуа Перру (См. F. Perroux. Theorie generale du progres economique. Cahiers de l'I.S.E.A., 1957) предлагает нам иные, может быть, даже более ценные масштабы времени. Но эти дискуссии в процессе исследований несущественней Историк сегодня, безусловно, располагает новым историческим временем. Он может писать историю, расчленяя ее в соответствии с новыми вехами. Например, Эрнест Лабрусс и его ученики приступили к обширному исследованию социальной истории под общим лозунгом внедрения в нее количественного метода. Я не думаю, что выдам их секрет, если скажу, что она с необходимостью подводит их к определению социальной конъюнктуры (даже структуры). И у нас нет никаких оснований предполагать, что темп развития этой конъюнктуры будет тем же что и темп развития коньюктуры экономической. Но за этими двумя великими персонажами истории, экономической и социальной конъюнктурами, нельзя выпускать ив веду и других действующих лиц исторической сцены. Наука, технология, политические институты, методы познания, Цивилизации (используя принятый термин) - все это также обладает своим ритмом жизни и развития, и новая история социальных конъюнктур только тогда достигает своей цели, когда она охватит их полностью.
Всей своей логикой новый тип исторического повествования, охватывающий все новые области истории, подводят нас к понятию исторической долговременности. Но существует целый ряд причин, препятствующих "внедрению этого подхода к истории, я на наших глазах происходит возвращение к кратковременным хронологическим масштабам. Может быть, это происходит потому, что представляется более необходимым (или более насущным) создать некоторый синтез "циклической" истории и истории традиционной, чем идти вперёд, в неизвестное; Иначе говоря, закрепить завоеванные позиции. Первая великолепная книга Эрнеста Лабрусса, вышедшая в 1933 году (E. Labrousse. Esquisse du mouvement des prix et des revenus en France au XVIIIe siecle, v. 2. Paris, 1933), исследована общее движение под во Франции XVIII века, то есть на протяжении целого столетия. В 1948 г. в самой значительной книге, появившейся во французской историографии а" последние двадцать пять лет, тот же Эрнест Лабрусс был вынужден ограничиться менее длительным промежутком времени, когда в глубокой депрессии 1774-1791 годов он усмотрел один из основных источников французской революции одну из причин ее динамизма. И тем не менее в вей он еще затрагивает вопросе экономических циклов больших хронологических масштабов. В докладе же "Как возникают революции?", сделанном на Парижском международном конгрессе" 1948 году, он пытается соединить патетику экономической ветеран относительно небольших по длительности промежутков времени (новый стиль) с патетикой политической истории (очень старый стиль), патетикой революционных идей. Итак, мы снова "увязли" в кратковременности. Безусловно, все это вполне закономерно, но как это симптоматично! Историк свободен при постановке исторической драмы. Как он может отказаться от драматизма кратковременности, от лучших приемов очень старого ремесла?
***
Над циклами и "сверхциклами" существует еще и то, что экономисты называют, хотя и не всегда изучают, столетней тенденцией ("секулярный тренд"). Но она пока интересует лишь немногих экономистов, и их рассуждения о структурных: кризисах, не прошедшие исторической проверки, выглядят лишь гипотезами и не проникают в прошлое глубже 1929, самое большее - 1870 годов (Разработку данного вопроса см.: Rene Clemens. Prolegomenes d'une theorie de la structure economique. Paris, Domat Montchrestien, 1952; см. также: Joahann Akerman. Cycle et structure. - "Revue economique, 1952, № 1). Эти экскурсы, однако, представляют собой добротное введение в историю событий большой длительности. Они - первый ключ к этой истории.
Вторым, даже более полезным ключом, является термин "структура". Он господствует во всех проблемах, связанных с исторической долговременностью. Под "структурой" исследователи социальных явлений донимают организацию, порядок, систему достаточно устойчивых отношений между социальной реальностью и массами. И для историков структура - это ансамбль, архитектура социальных явлений, но прежде всего она - историческая реальность, устойчивая и медленно изменяющаяся во времени. Некоторые долговременные структуры становятся устойчивым элементом жизни целого ряда поколений. Иные структуры менее устойчивы. Но все они являются и опорой, и препятствием исторического движения. Так, определяя границы действия и опыта человека, они оказываются препятствиями ("огибающими" в математической терминологии). А как трудно преодолеть некоторые географические и биологические условия, некоторые пределы роста производительности труда и даже духовные факторы, ограничивающие свободу действия! (Узость духовного кругозора также может быть долгосрочной тюрьмой!)
Самый яркий пример тому - это все-таки географический детерминизм. Человек - пленник своего времени, климата, растительного и животного мира, культуры, равновесия между ним и средой, создаваемого в течение столетий, равновесия, которого он не может нарушить, не рискуя многое потерять. Посмотрите на сезонные перегоны овец в горы, характерные для жизни горцев, на постоянство некоторых экономических форм деятельности жителей приморских районов, связанное с биологическими особенностями побережья, взгляните на устойчивость местоположения городов, на постоянство путей сообщения и торговли, на удивительную прочность географических рамок цивилизации.
С тем же самым постоянством и устойчивостью мы сталкиваемся и в области культуры. Великолепная книга Эрнста Роберта Курциуса (Ernst Robert Curtius. Europaishe Literatur und lateiniches Mittelater. Berne, 1948, французский перевод: La Litterature europeenne et le moyen age latin. Paris, 1956), которая наконец появилась во французском переводе, представляет собой исследование системы культуры, которая продолжила в видоизмененных формах латинскую цивилизацию Поздней империи, основанную в сбою очередь на больших культурных традициях. Курциус показывает, что вплоть до XIII и XIV веков, вплоть до возникновения национальных литератур, цивилизация, основанная интеллектуальной элитой, жила теми же самыми темами, теми же самыми сравнениями, теми же самыми общими местами и штампами. Аналогичное по своей направленности исследование Люсьена Февра "Рабле я проблема свободомыслия XVI столетия" (L. Febvre. La probleme de l'incroyance au XVI-e siecle. La religion de Rabelais. Paris, 1942; 2, ed. 1946) посвящено проблеме анализа норм и приемов французской мысли эпохи Рабле, той совокупности идей, которые задолго до Рабле и длительное время впоследствии определяли искусство жить, мыслить и верить, заведомо ограничивая интеллектуальные порывы более свободных умов. Столь же новаторской является и тема, рассматриваемая в книге Альфонса Дюпрона (A. Dupront. Le Mythe des Croisades. Essai de sociologie religion. 1959), составляющей одно из последних достижений французской историографии. В ней анализируется судьба идеи крестового похода уже после XIV столетия, то есть значительно позже "подлинных" крестовых походов. Дюпрон показывает, что эта идея жила постоянно, бесконечно повторялась, проникала в самые разные общества, миры, психологии и нашла свое последнее отражение у человека XIX столетия. Книга Пьера Франкастеля (P. Francastel. Peinture et Societe. Naissance et destruction d'un espase plastique, de la Renaissance au cubisme. Lyon, 1951) "Живопись и общество", написанная на материале смежной области, выявляет постоянство живописного "геометрического" пространства, которое оставалось неизменным с начала флорентийского Ренессанса вплоть до кубизма и интеллектуальной живописи начала нашего столетия. Истории науки также известны естественнонаучные картины мира, которые при всех своих очевидных теоретических недостатках сохранялись в течение длительного времени. Аристотелевская картина мира, почти не встречая сопротивления, господствовала вплоть до Галилея, Декарта и Ньютона. Она уступила место геометризованной вселенной, которая в свою очередь значительно позднее была сметена эйнштейновской революцией (Можно назвать и другие примеры. Я бы мог сослаться на ряд важных работ того же направления. См.: Otto Bruner. Historische Zeitschrift, Bd. 177, № 3 о социальной истории Европы. R. Bultmann. Idem, Bd. 176, № 1 - о гуманизме; Georges Lefebvre, Annales historiques de la Revolution francaise, 1949, № 114 и F. Hartung. Historische Zeitschrift, Bd. 180, № 1 - о просвещенном абсолютизме).
С трудностью выявления исторически долговременных структур мы сталкиваемся, как это ни парадоксально, только в той области" где исторические исследования, добились неоспоримых успехов, а именно в области экономики. Циклы, "сверхциклы", структурные кризиса искажают непрерывность, постоянство экономических систем, или, как иногда говорят, экономических цивилизаций (Rene Courtin. La civilisation economique de Bresil. Paris, Libraire de Medicis, 1941), то есть устойчивых привычек мысли и действия, установившихся рамок деятельности, часто сохраняющихся вопреки всем правилам логики. Так, для истории Европы характерна экономическая система, которая может быть описана с помощью нескольких положений и правил, довольно четких по своему содержанию. Эта система существовала приблизительно с ХIV по XVIII век, или, скажем точнее, до 1750 года. В течение нескольких веков экономическая деятельность обусловливалась демографически неустойчивыми популяциями, как об этом говорит снижение численности населения во Франции в 1350-1450 гг. и в 1830-1730 гг. (В Испании снижение численности населения наблюдается в конце X века). В эти века основными путями торговой были морские пути. Быстрое развитие экономики наблюдалось только в прибрежной полосе. Исключения (ярмарки Шампани, уже находившиеся в состоянии упадка к началу этого периода, или Лейпцигская ярмарка в ХVIII даже только подтверждают это правило. Первостепенную роль в этой системе играли торговцы. В большом ходу были драгоценные металлы, золото, серебро и даже медь, колебания стоимости которых совершенно не амортизировались вплоть до значительного распространения кредита в конце XVI века. Часто повторялись сельскохозяйственные кризисы. Неустойчивы были и сами основы экономической жизни. Совершенно диспропорциональна на первые взгляд роль одного или двух великих внешних торговых путей: левантийского с XII по XVI в. и колониального в XVIII веке.
Таким образом, я напомнил некоторые черты экономической жизни Западной Европы, черты торгового капитализма, обладавшие большой исторической длительностью. Несмотря на все изменения, которые, бесспорно, имели место в течение этих четырех или пяти веков, мы можем констатировать, что экономическая жизнь обнаруживала определенное единство вплоть до потрясений XVIII века к индустриальной революции, последствия которых мы ощущаем и сегодня.
Итак, в сопоставлении с другим формами исторического времени та форма, которую мы называем "большой длительностью", оказывается чем-то довольно сложным. Ввести ее в нашу науку очень непросто. Здесь меньше всего речь идет о простом расширении предмета исследования или области наших интересов. Да и само введение новых временных параметров отнюдь не сулит одни лишь блага. Оно влечет за собой готовность историка изменить весь стиль и установки, направленность мышления, готовность принять новую концепцию социального. Это значило бы привыкнуть ко времени, текущему медленно, настолько медленно, что оно показалось бы почти неподвижным. Только тогда мы сможем вырваться из плена событий, чтобы снова вернуться к ним и посмотреть на них другими главами, задать им другие вопросы. Во всяком случае, историю, в целом можно понять только при сопоставлении ее с этим необозримым пространством медленной истории. Только так можно выявить действительный фундамент исторических событий. И тогда все этажи общей истории, все множество ее этажей, все взрывы исторического времени предстанут перед нами вырастающими из этой полунеподвижной глубины, центра притяжения, вокруг которого вращается все.
***
Все, что было сказано мною, не притязает на определение история как науки. Мы даем здесь только одно из множества ее возможных определений. Блаженны и очень наивны те, кто думает, что после всех пронесшихся над нами гроз мы нашли истинные принципы и ясные определения, основали истинную Школу. В действительности все общественные науки изменяются не только в силу собственного движения каждой из них, но и всей их совокупности. История - не исключение в этом отношений. Между Шарлем Ланглуа и Шарлем Сеньобосом, с одной стороны, и Марком Блоком - с другой, лежит громадное расстояние, но в после Марка Блока колесо история не перестало вращаться. Для меня история - это сумма всех возможных историй, всех подходов и точек зрения - прошлых, настоящих и будущих.
Я считаю ошибочным только одно: выбрать одну из этих историй, а всеми остальными пренебречь. Историки совершали и будут совершать эту ошибку. Очень нелегко переубедить историков и особенно представителей общественных наук, упорно желающих понимать под историей то, чем она была вчера. Потребуется немало времени и терпения, чтобы убедить их признать все те изменения и новшества, которые скрывает сегодня очень старый термин "история". А между тем новая историческая "наука" уже существует, непрерывно совершенствуясь и видоизменяясь. Она возникла во Франции в 1900 году вместе с Revue de Synthese historique или с Аnnales (если отправляться от 1929 г.). Историк нового типа внимательно следит за всеми науками о человеке. Именно это и делает границы истории такими расплывчатыми, а интересы историка такими широкими. Итак, не устанавливайте между историком и ученым-обществоведом тех барьеров и различий, которые была оправданы в прошлом. Все науки о человеке, включая историю, взаимосвязаны. Они говорят, или по крайней мере могут говорить, на одном языке. Чтобы понять мир независимо от того, будь то в 1558 году или же в благословенном 1958 году, мы должны определить иерархию действующих в нем сил, течений, конкретных движений и затем уже связать их в единое целое. В каждый момент исторического исследования необходимо разграничивать долговременные движения и краткосрочные импульсы; движения, возникшие недавно, и движения, идущие из глубины исторического времени. Мир 1558 года, столь зловещий на часах французской истории, не родился на рубеже этого безрадостного года, как и, снова в масштабе французского времени, очередной тяжелый год для Франции не начался в, новогоднюю ночь 1958 года. Любая "современность" включает в себя различные движения, различные ритмы: "сегодня" началось одновременно вчера, позавчера "некогда".

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история