Олабарри И. "Новая" новая история: структура большой длительности

Источник: Ойкумена. Альманах сравнительных исследований политических институтов, социально-экономических систем и цивилизаций. Выпуск 2. -Харьков: Константа, 2004. -230 с

Публикуется с любезного разрешения издательства "Блэквелл" и редакции журнала "История и теория" по изданию Olabarri, "New" New History: a Long Duree Structure, " History and Theory, vol. 34, #1, 1995.
Игнасио Олабарри
"Новая" новая история: структура большой длительности.

"Cogito, ergo historicus novus sum" Карл-Георг Фабер.
"Make it new!"
Эзра Паунд.

Как правило, историки историографии уделяли больше внимания отличиям и новациям в подходах среди историков, нежели сходствам и преемственности.[1] Однако, Фернан Бродель рассматривал, например, постоянное использование линейной перспективы в живописи, начиная с эпохи Ренессанса и до начала двадцатого столетия, как очевидный пример структуры большой длительности в сфере культуры.[2] Существуют ли до сих пор среди сегодняшних историков, несмотря на все их разногласия и сомнения, какие-нибудь предпосылки и основания, которых придерживались их коллеги столетием, а то и двумя, ранее?

Вначале я попытаюсь продемонстрировать определенную философскую общность тех историографических течений, которые с 20-х по 70-е гг. были (или пытались быть) новаторскими. Представляется, что помимо школы "Анналов", своего рода "флагмана" nouvelle histoire, определение "новый" применимо по крайней мере к марксистской историографии, американской социальной истории, группе историков вокруг британского журнала "Паст энд Презент", а также к "билефельдской школе" в Германии. Поскольку "новые истории", как показал Георг Иггерс[3], порвали, с ранкеанской парадигмой, я хотел бы выяснить, существует ли преемственность между ними и немецким Historismus, который ранее, собственно, и установил историческую дисциплину в качестве науки с собственным предметом исследования.

С постмодернистской точки зрения, однако, все "новые истории" заключены в рамку модернистской историографии; при этом начиная с 70-х, возникли разнообразные типы истории, которые стали рассматриваться в качестве постмодернистских, и, следовательно - в корне отличных от "новых историй". Во второй части я хочу показать, что между модерным и постмодерным историческим мышлением,

[176]

между "новыми историями " и "новыми новыми историями" в значительной мере сохраняется преемственность.

I. Historismus сегодня.

Важнейшим вкладом Historismus является первое отчётливое выражение основных центральных идей историзма: люди могут быть поняты только посредством изучения исторического процесса, а не абстрактного разума. Это положение установило разрыв между Просвещением [Aufklarung] и Historismus, хотя между ними и существует определенная преемственность, на которую стали указывать в последнее время.

Историография Просвещения (как, например, работа La Popeliniere двухсотлетней давности) была современной, однако, донаучной. Только последующие основатели немецкой исторической школы - Ранке и другие историки - преобразовали историю в самостоятельную науку со своим специфическим предметом изучения - человечеством. Так как, по их мнению, только с помощью этой науки можно понять развитие человечества, то именно история, а не философия, должна была стать основной "наукой о человеке". Претендуя на такой новый статус, историческая наука укрепила свои позиции (которые она уже занимала с XVIII в. Германии и Шотландии), как в университетах так и в академических учреждениях. Применение "исторического метода" к познанию человеческой реальности не было ограничен рамками политической истории Ранке, или Kulturgeschichte Буркхардта: право, язык, фольклор, хозяйство под влиянием немецкого историзма также превращаются в особые научные дисциплины.[4]

Как указал Брук Томас, сложное происхождение термина "историцизм" в английском (как и во французском, итальянском или испанском) языке означает, что оно применимо ко всем типам исторического метода. Так, по словам Томаса, "для описания общего смысла этого термина лучше всего вспомнить утверждение Фредрика Джэймсона о том, что историцизм указывает 'на нашу связь с прошлым, и на нашу способность понимать памятники, артефакты и следы прошлого'."[5] Таким образом, "историцизм", широко определяемый Иггерсом как "установка того, кто стремится найти в истории подступы к человеческой реальности" - это одно. И совсем иное - немецкий Historismus, который характеризовал мышление немецкой исторической школы, и который был, фактически, первой формой историцизма.[6]

Иггерс убеждён, что рождение немецкого "историзма" в начале XIX века стало, в куновском смысле, подлинной "революцией в историографии". И напротив, течения начала XX столетия, которые были предтечами "новых историй", хотя и преодолели ранкеанскую парадигму, не смогли образовать вторую "историографическую революцию": они вылились не в одну, а в несколько парадигм. Больше того, я хочу подчеркнуть, что в основании "новых историй" лежали те же самые идеологические и интеллектуальные "ориентации", что и в основе первых историографических достижений XIX века: герменевтической, номологической и марксистской традиций.[7]

С другой стороны, если мы примем точку зрения Георга Иггерса и Леонарда Кригера, тогда историцизм в той или иной степени присущ также марксизму и
[177]

позитивизму, через которые он оказал существенное влияние на представителей школы "Анналов"; последние, в результате, убеждены, что история должна быть королевой наук о человеке. Билефельдская школа является анти-историцистской лишь в той мере, в которой она отвергает классический историзм, т.е. особую форму историцизма, принятую и развиваемую немецкой исторической школой в течение последних полутора столетий. Однако, как в случае американских теоретиков социальной науки, никто, собственно, особо и не настаивал на тезисе о наличии универсальной и неизменной человеческой природы - скорее присутствовало обратное. Одним словом, сциентизм и историцизм совсем не обязательно противоположны друг другу; скорее, они стремятся к переплетению, как у Маркса и Конта.

Как добавляет Томас, их взаимосвязь даже еще более сильная, ибо, говоря об "историцистской" историографии, мы подразумевали ни что иное, как "новые истории". Следуя за Блуменбергом, Томас пишет: "Современное понимание реальности связано с развитием историцизма, которое основывается на новом представлении о времени, отличном от античного и средневекового. Современное представление о времени предполагает, что "события ... происходят не только в истории, но и в течение истории, в которой темпоральность стала составляющей реальности ... Иными словами, историцизм, продукт современного воображения, считает, что история будет твориться всегда. Как следствие, история историцизма отмечена постоянными претензиями на утверждение новизны".[8]

Если историцизм - это продукт "современного" воображения, то "постмодернизм" означал следующий шаг в историцизации человеческой реальности, что является одним из важных элементов скорее преемственности, а не разрыва, между современностью и постсовременностью. Как писал Кригер, "если месть сладка, то историцисты [от историков и философов начала века до постструктуралистов Фуко, Лакана и Деррида] продолжают испытывать удовольствие от того , что совершают историки как для утверждения, так и для опровержения релятивизма, присущего историцистскому подходу".[9]

II. "Новые истории" двадцатого столетия.
2.1.Распространение понятия.

В конце прошлого, и начале нынешнего века было предложено множество новых исторических подходов. Немецкий историк Карл Лампрехт в своей полемике против Ранке и его последователей, для характеристики своих идей обычно употреблял слово "новые".[10] Так, одна из наиболее дискуссионных его статей 1896 г. называлась "Старые и новые направления в исторической науке". Рецензия на лампрехтовскую "Историю Германии" в журнале "Американ хисторикал ревью" за 1897-98 гг. была озаглавлена "Особенности новой истории".[11] Однако, в США это понятие было впервые использовано для обозначения конкретного историографического движения, когда Джеймс Робинсон опубликовал книгу с таким же названием в 1912 году.[12] Спустя полвека, и снова в США, возникли новые школы, столь знакомые нам сегодня: "Новая экономическая история", "Новая политическая история ", "Новая социальная история " и т.д.
[178]

Во Франции философ Анри Берр - один из "отцов-основателей" школы "Анналов", широко пользовался этим понятием на рубеже столетий. В одной из первых своих публикаций, короткой статье вышедшей в "Ля нувель ревю" в 1890, он писал о необходимости "новой истории", или "новой исторической науки". В 70-е годы некоторые историки третьего поколения школы "Анналов" снова начали широко использовать понятие "новой истории". В предисловии к сборнику Faire de l'histoire, опубликованному в 1974 г. под редакцией Жака Ле Гоффа и Пьера Нора, понятие "новой истории" вновь пускается в научный оборот. В 1978 году, под руководством Жака Ле Гоффа, Роже Шартье и Жака Ревеля, издаётся энциклопедия, озаглавленная La nouvelle histoire.[13] Сам Ле Гофф, тогда уже член редколлегии журнала "Анналы", в пространной статье предложил читателям объяснение развития и общих черт "новой истории". По мнению Ле Гоффа, хотя уже Вольтера, Шатобриана, Гизо, Мишле и Симиана можно рассматривать в качестве вдохновителей нового направления, однако собственно традиция "новой истории" начинается с основания в 1929 году Люсьеном Февром и Марком Блоком "Анналов экономической и социальной истории". И включение в его редколлегию Фернана Броделя в 1946 г., когда Блока уже не было в живых, знаменовало возрождение замысла.

Ле Гофф считает, что Маркс, наряду с Пиренном и Хейзингой сыграли важнейшую роль в становлении "новой истории". Для Ле Гоффа и многих других "новая история" включает в себя всё, что не является "традиционным", или исходящим от XIX века; иначе говоря, всё то, что позволило исторической науке продвинуться вперед в ХХ столетии. В 1977 году английский историк Лоуренс Стоун также попытался ввести определение "новой истории", хотя уже через два года он пересмотрел свой взгляд на эту проблему.[14]

"Новая история, новая социальная история, новая интеллектуальная история: особенно сомнительно употребления прилагательного "новая" по отношению к истории", - говорит Рассел Джэйкоби. "Лучше бы нам, - пишет Дональд Р. Келли, - восстановить старые академические отношения между "гигантами и карликами". Каждое поколение открывает для себя свои горизонты, заявляя об их "новизне", или, величая "пост"; однако, эти перспективы могут быть расширены, а притязания на новизну умерены, если опереться на знания предшественников (или пренебречь им)".[15]

2.2.Истоки "новых историй" двадцатого столетия.

Основными направлениями "новой истории", которые вызвали в течение последних 50 лет настоящую революцию в историографии, являются следующие: школа "Анналов"; неомарксистская историография, особенно в её французской, английской и польской версии; широкая неоднородная группа историков, связанная с английским журналом "Паст энд Презент"; американская "социальная научная" история и, наконец, немецкая Gessellschaftsgeschichte, часто именуемая Билефельдской школой.

Если указанную революцию в историографии можно датировать приблизительно 1945 годом (а в Германии 60-ми), то "новые истории" имели своих старших предшественников, которые, в свою очередь, восходили к ещё более ранним теоретическим прототипам. В таком случае, корни "нового способа" понимания истории
[179]

уходят в интеллектуальную традицию первой половины ХIX века, очерченную Иггерсом, и влияние которой остаётся внушительным по сей день, не взирая на те воздействия, которые, как мы увидим, оказала постмодернистская мысль.

В марксистской историографии все разнообразные и порой взаимопротиворечивые версии неомарксизма нашего столетия исходят из наследия Карла Маркса. Эрик Хобсбаум выделил минимальный набор положений, который является общим для всех течений в марксистской историографии: главной функцией исторического исследования является анализ процессов общественного производства; изучение способов производства должно определить доминирующую систему общественных отношений, причём систему иерархическую, внутренне конфликтную, и постоянно изменяющуюся.[16]

Английский журнал "Паст энд презент" представляет собой смесь идей его основателей - английских историков-марксистов, - и приверженцев школы "Анналов", таких как Лоуренс Стоун и Дж. Элиот. В такой комбинации нет ничего удивительного, т.к. она характерна и для самих "Анналов".[17]

Американская "социальная научная история" также имеет очевидный прецедент в программе, сформулированной Джеймсом Робинсоном в книге "Новая история", которая была осуществлена "прогрессистским" направлением американской историографии. Огромное влияние на американскую новую историю оказал прагматизм. И, хотя последний действительно был единственным оригинальным философским течением "Made in the USA", также справедливо можно утверждать, что огромное влияние на неё оказали и идейные предшественники прагматизма - английский эмпиризм и эволюционизм.18

Основатели Билефельдской школы Gessellschaftsgeschichte во многом также нашли теоретический фундамент для своей работы в немецкой традиции XIX века. И хотя Лампрехт и Брейзинг, в большой мере испытавшие влияние Вундта, Маркса, а также позитивистской и эволюционистской теории, и уступили в горячем "диспуте о методе" в конце XIX века, многие их идеи получили ощутимое развитие в США и Франции. Но ещё важнее то, что совместное влияние ранкеанского герменевтического историцизма и новых, на первый взгляд, неприемлемых идей соединения социологии и истории, сделало возможным развитие социально-исторических концепций таких выдающихся учёных как Отто Хинтце или Макса Вебера, которые, наряду с Карлом Марксом, является идейными отцами Билефельдской школы.[19]

Когда Февр и Блок учредили в 1929 г. "Анналы экономической и социальной истории", они предложили также свою оригинальную, хотя и несистематизированную, теорию истории [20]; теорию скорее неявную, до известной степени эклектичную, и не во всём разделяемую обоими основателями журнала. Однако, все-таки ее можно рассматривать в качестве определенной программы всей школы "Анналов", ибо из двух ее основных принципов выстраивалась вся дальнейшая система: это убеждение в том, что объекты исследования конструируются самими историками, а целью исторического описания должна быть "тотальная история", что означало необходимость прямого сотрудничества с другими гуманитарными и
[180]

социальными науками. Однако данная программа не была плодом объединённого гения двух французских коллег из Страсбургского университета после первой мировой войны. В действительности, у неё достаточно длинная родословная.

Первый принцип, согласно которому историки должны конструировать объекты своих исследований, является следствием того, что некоторые авторы - вроде немецкого исследователя Эксле, и итальянца Седронио, - называют "кантианским основанием" в мышлении основателей "Анналов"[21]. Те философы, которые оказали наибольшее влияние на их становление (Эмиль Дюркгейм, Анри Берр, и, возможно, Анри Бергсон), все принадлежали к школе ведущих французских неокантианцев последней четверти XIX в., школе Шарля Ренувье и Эмиля Бутру.

Что касается второго и более известного принципа школы "Анналов" (защиты histoire totale), то, как показали Жак Ревель и Роже Шартье, он был сформулирован в общих чертах задолго до формального рождения "Анналов" в статье Франсуа Симиана "Исторический метод и социальные науки", опубликованной в 1903 г. Симиан пытался показать идентичность предмета (социальных фактов) и метода, который должен позволить историкам построить свою работу сообразно труду социологов, экономистов и географов в рамках отдельной социальной науки, выстроенной по образцу предложенному социологией. Ревель и Шартье считают, что такой в принципе была и начальная программа "Анналов" 1929 года, но предложенная теперь уже историками, которые поставили в центр своего проекта не социологию, а историю.[22]

Но это только первый этап "интеллектуальной генеалогии", который я проследил подробнее в другом месте.[23] Во-первых, Симиан был непосредственным учеником Дюркгейма - главы французской позитивистской социологии, который, по выражению Саймона, "не только институционализировал социологию как полноправную академическую дисциплину, но и утвердил ее высший синтетический статус, прямиком восходящим к соответствующим положениям учения Конта".[24] Во-вторых, Анри Берр, чей журнал опубликовал статью Симиана, и который был первым покровителем и пожизненным союзником Февра и Блока, испытал воздействие обеих эволюционных теорий, неокантианства и витализма, а также рассматривал "исторический синтез" (первоначального предшественника тотальной истории) как "будущее философии".[25] В третьих, единственным профессиональным историком, кого Февр и Блок признавали своим учителем, был бельгиец Анри Пиренн, чьи работы, под влиянием Карла Лампрехта, также стремилась к связи прошлого и настоящего, развивали необходимость создания тотальной истории, а также подчеркивали важность социально-экономических и общественных проблем.[26]

В завершение беглого анализа историко-теоретических истоков школы "Анналов", хотел бы сказать следующее. Не смотря на то, что множество авторов - с большими или меньшими основаниями - усмотрели, среди многих прочих, влияние бергсоновского витализма, дильтеевской герменевтики, или даже веберовской теории, на формирование воззрений Февра и Блока, я убеждён, что совокупные свидетельства указывают на прежний вывод. Какие бы связи мы ни прослеживали, сколько отношений и их оттенков ни обнаруживали, мы приходим не только к кан-
[181]

тианской эпистемологии, но и к контовскому позитивизму и спенсеровскому эволюционизму (столь существенных у Дюркгейма и Берра), утверждавших, что не существует значительной разницы в способах познания природы и способах изучения человека именно потому, что между человечеством и природой нет существенного онтологического различия.[27]

2.3. Общие черты всех "новых историй".

Существует ли устойчивый набор положений, общих для всех "новых историй": школы "Анналов"; неомарксистской историографии, группы "Паст энд презент"; американской "социально-научной" истории и Билефельдской школы? Йорн Рюзен усматривает, по крайней мере, два таких положения. Во-первых, "эта историческая перспектива перемещает фокус внимания от событий, как определенного результата целеполагаемого действия людей, к тому, что обуславливает само это действие - к непредсказуемой констелляции факторов и их систематические взаимосвязи". Во-вторых, "использование теоретических построений как средства исторической интерпретации".[28] Конечно, за последние годы многими историками делались такие же оценки, хотя и различными способами. Особенного внимания заслуживают работы Бернарда Бейлина и Лоуренса Стоуна.[29] Но, насколько я знаю, только один специалист по истории исторической науки, Эрнст Брейсах, провёл сравнение между двумя различными вариантами "новых историй": американской "новой историей" первой половины столетия, и "nouvelle histoire" школы "Анналов".[30] Я, со своей стороны, изложу те основные элементы, которые, по моему убеждению, присущи всем "новым историям".

1. Все "новые истории" разделяют убеждение в том, что история - это наука в её строгом понимании, т.е. что она сходна с так называемыми социальными науками, всегда видевших образец в естествознании.

2. Все разновидности "новой истории" считают необходимым постоянное сотрудничество с другими социальными науками; отмечая разницу их теоретических перспектив, история и социальные науки, тем не менее, по их мнению, имеют одну общую цель, а именно изучение человеческих обществ.

3. Цель достижения всеобъемлющего исторического объяснения особенно характерна для школы "Анналов" и историков-марксистов; но эта цель присутствует и у представителей Билефельдской школы, чью "историю общества" нужно рассматривать как попытку постичь "тотальную" целостность истории. Те же самые цели обнаруживают неопозитивизм, функционализм и бихевиоризм, оказавшие существенное влияние на американскую "социально-научную" историю. Однако, в отличие от "Анналов" во Франции, в США никогда не было подобного институциализированного центра, что делало невозможной координацию усилий в поисках единства социальных наук, и в объяснении социального целого.[31]

4. Все "новые истории" интересуются главным образом явлениями коллективного характера, в то же время не исключая полностью творческую роль индивидов. Так, говоря об "Анналах", Хью Тревор-Ропер определил глубокую философию этого движения как "социальный детерминизм, но с отличительной чертой:
[182]

это социальный детерминизм, ограниченный и смягчённый признанием независимой человеческой витальности".[32]

5. Понятие "взаимовлияния" (Zusammenhang), используемое школой "Анналов", можно рассматривать как имеющее ту же философскую функцию, что и марксистское понимание базисно-надстроечных отношений, а также стремления объединить все факторы в единую "историю общества" Ганса Ульриха Велера и Юргена Кокки, основателей Билефельдской школы. В этом свете понятно обращение к структурализму всех "новых историй" в 60-70-е годы. Здесь также американская социально-научная история имеет менее определенный характер, если не в теории, то на практике[33]: с одной стороны, в силу крайне высокой степени специализации (и последующей разобщенности), а также, с другой стороны, отсутствия соответствующей организации, объединяющей тысячи социальных историков.

6. Поскольку во всех четырёх случаях история понимается как наука, то ее целью является получении если и не законов, то обобщающих утверждений с достаточно точным содержанием, позволяющих проводить аналогии через сравнение.[34]

7. Существенной чертой всех этих "новых историй" является диалектика настоящего и прошлого, с её способностью "предвидеть" будущее с помощью прогнозов и даже предсказаний. Всякое настоящее пишет своё прошлое, заглядывая в будущее .[35]

8. Все они допускают культурный и моральный, но не когнитивный релятивизм. Утверждение релятивизма является результатом историцистского понимания человечества как непрерывного потока самоизминений - в этом, как мы уже видели, "новые истории" разделяют основные идеи немецкого историзма.

9. С эпистемологической точки зрения, все новые истории являются посткантианскими, и в той или иной мере разделяют взгляд о том, что знание "конституирует" изучаемую действительность. В позитивизме и марксизме это можно четко увидеть, например, в учениях Огюста Конта, Карла Маркса, Дьёрдя Лукача, Луи Альтюссера, или лидеров Франкфуртской школы. Однако, это не верно для их популяризаторов. Уже первая марксистская "вульгата" от Фридриха Энгельса несёт на себе печать превращения в "реалистический" марксизм.

10. Наконец, все новые истории являются разновидностями модернистской историографии, в том смысле что они - или явно, или в силу лежащей в их основании философии - интерпретируют прошлое в соответствии с "идеологией освобождения" или понятием прогресса, двумя идеями, привнесёнными Просвещением. Это совершенно очевидная черта марксистской историографии, Билефельдской школы (на которую серьёзно повлияли теоретики Франкфуртской школы, особенно Юрген Хабермас), и американской "социальной научной истории". Все они пытаются предсказать то, что произойдет в будущем, или, как выражает эту идею Бенсон, пытаются "выработать всеобщие законы человеческого поведения, которые могут помочь людям определять альтернативные способы действия, доступные в определённых типах ситуаций, а также сделать рациональный выбор из альтернатив для достижения наилучших результатов"[199]. Это также в определенной степени характерно и для школы "Анналов". Как показал Брейсах,[36] даже если и сущест-
[183]

вует огромная разница между абсолютной и несколько простодушной верой американской "новой истории" начала века в прогресс человечества, и более осторожной позицией "Анналов", всё равно у Февра и Броделя - при всех их оговорках и активное теоретическое неприятие всякой телеологической истории - можно обнаружить различные утверждения, покоящиеся на идее прогресса.

Таким образом, достаточно очевидны как общие основания всех "новых историй", так и определенные различия между номологической и марксистской традицией. Однако, за исключением Билефельдской школы - и то только отчасти, - все "новые истории" в 20-х 70-е годы XX века фактически отказались от герменевтической традиции, и не в последнюю очередь, потому что именно она была опорой "старой" или "традиционной" истории.

III. "Новые новые истории".

Как мы только что убедились, все варианты "новой истории" не только не выходят за рамки модернистской историографии, но и, по-видимому, пребывают в кризисе. В то же время, как и во многих других сферах, в последние двадцать лет бурный рост переживает постмодернистская альтернатива в историографии.

Фернан Бродель на семинаре, устроенном в его честь в ноябре 1985г., за месяц до своей смерти, охарактеризовал свое творчество как "новая история". Но, характеризуя работы Ле Руа Лядюри и других членов своей школы, он уже говорил о "новой новой истории". Гертруда Химмельфарб, классическая представительница традиционной историографии, начала статью о "новой истории" с такого замечания: "Впервые столкнувшись с данным предметом, новой историей, я думала, что понимаю, о чём идёт речь. Сейчас у меня нет такой уверенности. Вариации новой истории расплодились столь быстро ... и вся дисциплина настолько вышла за пределы прежней новой истории, что напрашивается выражение новая новая история". Уже в 1979 годе Лоуренс Стоун обнаружил фундаментальные изменения в природе исторических исследований, обозначив новой старой историей первые результаты этих изменений.[37]

Можно ли сказать, что эти "новые новые истории", "новые старые истории", или "новейшие истории" являются историографическим выражением идей постмодернизма? Если это так, то что отличает их от предшествующих различных версий "новой истории"? Заключено ли это различие в общей тональности историографического описания, как считал в 1979 г. Стоун?

Чтобы разобраться в этом вопросе, я кратко обрисую постмодернистские идеи в истории философии в целом, а также проанализирую те признаки, которые присутствуют в исторических трудах, являющихся, или претендующих быть названными, постмодернистскими. Я также хочу подчеркнуть преемственность - по-моему, весьма ощутимую - между "новыми историями" и "новыми новыми историями", между модернистской историографией ХХ столетия и историографией постмодернистской, возникшей в последние двадцать лет.[38]

3.1. Постмодернистское мышление в контексте истории философии.
[184]

Философские истоки "новых историй" могут быть найдены в философии Нового времени, как, например, концепции картезианского "рационалистического поворота", освободительной идеологии Просвещения, кантианской критике познания, контовском позитивизме и его наследии XX в. - марксизме или структурализме.

Но интерпретация философии Нового времени, которая исходит из картезианского рационализма, и потому считает "иррационалистический (и антиметафизический) поворот" последних ста лет полным разрывом с развитием философской мысли от Декарта до Маркса - такая интерпретация упускает из виду то, что составляло важнейшую черту философии Нового времени начиная с самого Декарта: особое значение воли, или, иначе говоря, субъективности, противопоставляемой классической установке "изумления" перед миром.[39]

Уже в XVIII столетии субъективизм философии Нового времени различим в рационалистических структурах, которые теперь затрагивают самую суть того, что мы называем "человечеством" и "обществом". "Идеология освобождения" трактует человека так же - как процесс непрерывного творческого самосозидания , выражаемый фигурой Фауста. Но эта "освободительная" цель Просвещения невозможна без предварительного выполнения насущной задачи: критики всего сущего, как предпосылки полного освобождения.[40]

Банкротство классических рационалистических философских систем эпохи Нового времени подготовило почву для широкомасштабной атаки на Разум, который был замещён верховенством Воли. Философский инструментарий субъективизма, освободительного идеала и критики всего сущего стал иным, но важнейшие принципы современной философии (субъективизм, критицизм, эмансипация) сохранились, и были доведены до крайности Ницше и поздним Хайдеггером.[41]

Помимо отдельных попыток восстановить престиж разума и/или бытия, ведущие течения в философии ХХ столетия пытаются тем или иным образом продолжить освободительную критику разума, рационализма, Просвещения на основе волюнтаристско-субъективистской позиции. С помощью чистых, последовательных актов воли "абсолютный разум", или "диалектика производительных сил", замещаются сведением реальности и разума к языку (начиная с философии Людвига Витгенштейна и аналитической философии, до "лингвистического поворота" 70-х), и последующим сведением языка к универсуму знаков без объектов или значений, выходящих за пределы самого языка. Теперь мы находим, как в структурализме, так и постструктурализме, "полное растворение" субъекта в такой мере, что его исчезновение становятся очевидным. Оно исходит из радикальной субъективности, не допускающей удостоверяющих критериев извне, даже от какого-либо философа, связанного с этими течениями. Вполне закономерно, что постмодернистская критика современности имеет явно выраженную "освободительную" направленность. Как тонко заметил Дональд Келли, "с философской точки зрения, понятие "деконструкции" лучше всего истолковать как окончательную "децентрацию" человеческой природы: то, что сделал Коперник в астрономии, Дарвин в биологии, Фрейд в психологии, Деррида пытается осуществить, по его уверениям, в языке".[42]
[185]

Если всё обстоит именно так, нам остаётся согласиться с тем, что так называемая постструктуралистская, или постмодернистская мысль, отрекаясь от большей части выводов философии Нового времени, в тоже время не осмеливается оспорить её основополагающие принципы.

3.2. Кризис истории в эпоху постмодерна.

В блестящей статье, опубликованной в 1990 г., Карин МакХарди, говоря о "кризисе истории" (что стало сегодня общим местом среди американских историков), провела принципиальное разграничение между "дисциплинарным кризисом" и "когнитивным кризисом" в исторической науке. Первый кризис характерен в первую очередь для социальной, культурной и политической истории, его корни находятся прежде всего в изменившихся взаимоотношениях между историей и социальными науками. Второй же кризис затрагивает интеллектуальную историю, критическую теорию и философию, концентрируясь в месте пересечения истории и литературы, и в особенности на проблемах, поднятых новыми лингвистическими теориями, рассматривающими основания человеческого понимания.43

Хотя различение, сделанное МакХарди, представляется полезным, я собираюсь обсудить оба этих кризиса в их единстве, поскольку многие вызвавшие их факторы в обоих случаях совпадают, и, более того, зачастую можно встретить признаки того и другого кризиса у одного и того же автора, или в одной книге. На этот двойной кризис в историографии большое влияние оказали разновидности постструктуралистской и постмодернистской мысли, на которые, несомненно, оказывают влияния соображения нефилософского характера. Мне кажется, необходимо учесть в первую очередь следующие обстоятельства, которые являются необходимыми условиями данного кризиса, однако не достаточны для его полного объяснения:

1. Увеличение объёма, и, как следствие, всё большая специализация деятельности историков [44], что угрожает потерей связей между историками, работающими с различными эпохами, странами или "территориями".

2. Убеждение многих групп историков в том, что "дисциплинарный кризис" не стоит оценивать негативно. С точки зрения "философии различий" и признания "уникальности особенного", историкам не всегда удается четко объяснить почему, например, история женщин или афро-американцев должна быть включена во всеохватывающую "мировую историю" или "историю США".

3. Противоречивая практика различных направлений "новой истории", исповедующих междисциплинарный подход (наглядный пример тому - "Анналы"), неизбежно приводит, как это продемонстрировали в начале 70-х Франсуа Фюре и Пьер Леон [45], к смычке всех сфер истории с наиболее близкими социальными или гуманитарными науками (экономической истории - с экономикой, социальной истории - с социологией, политической истории - с политическими исследованиями, и т.д.). При этом барьеры между отдельными историческими субдисциплинами все более увеличиваются, а идеал "тотальной истории" все более отдаляется.

4. Кроме того, как проницательно заметили представители школы "Анналов" Бернар Лепети и Жак Ревель [46], все большему сомнению подвергаются прежние общие установки, объединявшие все социальные науки, и дававшие наде-
[186]

жду на возникновение единой общей социальной науки. На фоне сегодняшней неопределённости в отношении к будущему, все более широкое распространение получает убеждение в том, что попытки соединить изучение всех аспектов существования общества в рамках единой науки должны быть пересмотрены.

Эти сомнения происходят не столько из эмпирических и теоретических трудностей в создании "тотальной" истории [47], сколько из кризиса, поразившего все широкомасштабные и великие (по устоявшемуся мнению) научные концепции объяснения человеческого общества и окружающего мира; кризиса всех без исключения "измов" последних двух столетий. Этот кризис усугубляется невозможностью построения - в силу историцизма современного мышления - единой общепринятой философской концепции, способной поддержать идею универсализма и общей судьбы человечества.

5. Как следствие, все постмодернисты отказываются от универсалистского и "систематического" подхода к истории, выдвинутого эпохой Просвещения, и, более того, в принципе отвергают любые "метанарративы", к которым, по мнению Жан-Франсуа Лиотара, относятся все имплицитные философии истории, вращающиеся вокруг идей освобождения, прогресса и утопического переустройства общества, разделяемых большинством историков в последние два с половиной столетия.[48] Хорошее обсуждение этой установки можно найти в исследованиях Рейнхарда Козеллика, показавшего, что возникновение просвещенческого понятия "философии истории" в те же годы (между 1760 и 1780), когда начала совершать свои первые шаги коллективная история наций - не просто совпадение.[49] По словам Й. Рюзена, "История, этот идеал Просвещения, распадается на части в наших руках".[50]

6. Тенденция ко всё большей специализации, философии различий, и общий поворот к признанию культурной индивидуальности привели к тому, что, по утверждению Новика [51], донкихотская попытка создать большой исторический синтез становится практически неосуществимой:. А ведь необходимость синтеза до недавнего времени провозглашалась в качестве главной задачи сегодняшней историографии.[52] Отсутствие синтеза грозит разрушить и без того хрупкие отношения между профессиональными историками и образованной публикой.[53] Наконец, постструктуралистская мысль, в частности, идея деконструкции, лишают историю её внутренней согласованности, той связности внутренних отношений между событиями, которая принята научным сообществом в соответствии с прагматистской традицией. Отсутствие такой связанности и согласованности, по мнению Кригера, превращает историю в просто летопись или хронику.[54]

Лоуренс Стоун, как и многие другие, считает, что наибольшую угрозу для любого направления "новой истории" представляют ряд различных постструктуралистских течений, ставящих под сомнение не только различие между вымыслом и реальностью, но и факт существования любой внетекстуальной реальности. Даже столь разные авторы, как Лоуренс Стоун [55], Карин МакХарди [56] и Мартин Джей [57] практически единодушны, когда дело доходит до "идентификации" этих течений, к которым относят деконструктивизм Жака Деррида, герменевтику Ганса-Георга Гадамера, лите-
[187]

ратурные критику Стэнли Фиша и Тони Беннетта, антропологию Клиффорда Гиртца, а также "Новый историцизм" Стефена Гринблатта.

V. Модернистская и постмодернистская историографии: преемственность и изменения.

Кажется несомненным, что историография испытывает влияние "теории" вообще, и философии в частности. Равно очевидно и то, что историческая дисциплина имеет свои динамику развития, связанную с её собственным предметом изучения, с её специфической традицией как дисциплины, а также контекстом, в котором протекает её деятельность. Однако всегда существовал относительно долгий временной разрыв между периодом процветания некоторой теории, и её воздействием на историографическую практику. Кроме того, обращение историков к теории или философии в их повседневной работе всегда избирательно, т.к. лишь некоторые аспекты новой "теории" они считают полезными, или же хранят верность прежней теории.[58] Можно достаточно уверенно заключить, что мы имеем дело с постмодернистской историографией, или ее влиянием, в следующих случаях:

1. Когда фрагментация объекта изучения рассматривается не в качестве препятствия, а в качестве необходимого условия исторического исследования. Так, микроистория может быть одной из форм постмодернистской историографии.

2. Когда существование внетекстуальной реальности оказывается под вопросом, независимо от выбранного объяснения; и когда анализ различных форм опосредования между автором и предполагаемой реальностью является центром внимания историографической работы, а в особенности, когда язык представляет важнейшую из этих форм опосредования. Эти установки могут варьироваться от "умеренного историцизма"[59], обычно покоящегося на прагматистской теории "исследовательских сообществ", до крайнего историцизма, который подчас трудно отличить от когнитивного релятивизма.[60]

Исходя из нашего основного тезиса о том, что в современной историографии различимы определённые линии преемственности, рассмотрим некоторые основные черты исторических исследований, создаваемых сегодня.

4.1. Настоящее и будущее "тотальной" истории.

Во-первых, конец "метанарративов" не означает конец "тотальной истории", отчасти потому что тотальная история и всеобщая история - не синонимичные понятия. Действительно, основатели "Анналов" верили в возможность создания "всеобщей тотальной истории"; и они предприняли ряд попыток создания такого исторического синтеза. Но можно было не дождаться появление "Бувинского воскресенья" Дюби и "Монтайю" Ле Руа Лядюри [61], чтобы понять, что цель "тотальной истории" может быть достигнута в разном масштабе: местном или региональном [62], национальном или всеобщем.[63] В недавней статье Ревеля и Лепти, которая может рассматриваться в качестве нового "официального манифеста" "Анналов", авторы не отказываются от проекта тотальной истории, а скорее переформулируют его, подчеркивая уже не широту, а именно глубину анализа. Каков бы ни был уровень последнего, по их мнению, задача исторического исследования всегда состоит в постижении социального взаимо-
[188]

действия как целого, которое достигается отнюдь не через простое накопление фактического материала или добавление новых данных.[64]

Очевидно, что эта "вторая версия" тотальной истории заметно отличается от версии первоначальной, в том числе и потому, что идея исторического синтеза и универсальной истории вынесен за рамки проблематики микроистории. Однако, мне все-таки кажется, что общее концептуальное ядро "Анналов" все еще продолжает сохраняться, и это позволяет нам говорить о "тотальной истории".

4.2. История, язык и постструктуралистская мысль.

Одна из наиболее широко распространенных черт историографии последних двадцати лет - это интерес к анализу языка: письменного и устного, символов и жестов, языка репрезентации, языка источников, языка историков и даже языка молчания. "Лингвистический поворот" [65], или шире, изучение всех форм опосредования между историками и их предполагаемыми объектами исследований, затронуло все области "новой истории". "Лингвистический поворот" связан главным образом с постструктуралистской мыслью, в первую очередь с именами Мишеля Фуко и Жака Деррида. Однако, возможно, было обращено недостаточно внимания на определенный разрыв между собственно основными идеями Фуко, и некоторыми частными аспектами его теории, которые вошли в обиход историков, начиная с 70-х годов. Фуко, известный историкам, - это не тот Фуко, в центре мысли которого находится язык как единственная реальность, которая действительно существует. Это не Фуко, отвергающий существование мыслящего субъекта, и замещающий "histoire globale" анализом слов, которые однажды уже были произнесены, и благодаря этому продолжающих существовать среди нас до сих пор. Это и не тот самый Фуко, утверждающий, что человеческая личность - это философский концепт, порождённый Модерном менее двухсот лет назад и находящийся ныне в процессе своего исчерпания. Это и не Фуко, провозгласивший смерть идеи человеческого бытия, которая, по его мнению, была придумана трансцендентальной и экзистенциалистской философией.

Мне не удалось найти в сегодняшней историографии примеров, которые бы изображали историю как без субъекта, так и без целей; историю, лишённую антропологического измерения, в которой люди были бы только результатами воздействия формирующих их сетей взаимоотношений; историю, в которой структурные изменения заменили бы собственно ее участников. Историков интересует тот Фуко, который обнажает знание как основание власти и подвергает "археологической" деконструкции идеи и институты, угнетающие человечество. То есть, это прежде всего Фуко в своей модернистской, критической и освободительной ипостаси.66

Так же и французский философ-деконструктивист Жак Деррида - это не тот Деррида, который существует для американских историков. Не только из-за различия интеллектуальных интересов, отделяющих философов или теоретиков литературы от историков. Но также потому, что, когда Деррида, и французский постструктурализм вообще, были "пересажены" на почву американской культуры, модифицировался исходный фокус их теоретизирования, будучи приспособленным к совершенно иному интеллектуальному климату Соединённых Штатов. По словам Шина Бёрка, "смерть автора ... неот-
[189]

делима от мощной реакции во Франции на воскрешение картезианского cogito в феноменологии Гуссерля. Поэтому французский структурализм и постструктурализм можно адекватно понять только как особенно изощренную форму антифеноменологизма. Но ситуация в англо-американской традиции в течение 60-х не могла не быть заметно иной. В то время как Деррида, Фуко, Лакан и др. чувствовали исчерпанность феноменологических категорий, а Барт настаивал на необходимости покончить с традиционно мощной институциональной властью автора во французской науке и культуре, антисубъективизм находился на обочине англо-американских исследований в силу продолжительного господства "Новой литературной критики".[67]

У Деррида, как у Фуко и Барта, связь между современностью и постсовременностью в конце концов выявила, что "неизбежно и исподволь происходит возвращение автора в практике анти-авторской критики", что "постструктурализм в общем, должен, хотя бы на уровне теории," "вновь повернуться к автору", потому что "он не смог обойти субъективность на уровне анализа". Как правило, "переписав канонические тексты, критик-постструктуралист продолжает создавать собственные тексты",[68] что на постструктуралистском уровне означает последовательную "эволюцию от вдумчивого читателя к переписчику, и от него - опять к писателю"[69]. Как у Фуко и Деррида, так и у других влиятельных авторов последних двадцати лет, мы имеем дело с замысловатой комбинацией современности (идеологическая борьба за освобождение угнетенных мужчин и женщин) и постсовременности (непринятие метанарративов, интерес к роли языка, понимание любого видения мира как репрезентации).

В истории "лингвистический поворот" и постструктуралистская мысль первым делом затронули своим влиянием теорию истории и интеллектуальную историю. Теория истории, которая берет на вооружение постмодернизм [70], сразу сталкивается с проблемой определения границ этого понятия, которое используется в самых разных значениях, и противопоставляется другим понятиям (модернизм, современность), для которых, в свою очередь, также существует немало значений и интерпретаций. Недостаточно будет просто перечислить авторов, которые то ли по собственному, то ли по чужому мнению, могли бы быть описаны в качестве постмодернистских.

Важнейшим моментом является здесь новый интерес историков к "нарративу", ("повествованию"), слову, которое, как мы видели, впервые появилось в названии цитированной выше статьи Стоуна уже в 1979 г. Хотя мы должны заметить, что первым крупным исследованием этого вопроса была работа вполне "традиционного" историка Дж. Хекстера [71]. Ганс Келлнер различает тех историков, для которых "рассказ является единственным показателем нарративности" (например, Барт, Деррида, Фуко или Сико), и тех, кто считает нарративность "одним из способов мировосприятия, внутри которого рассказ-история выступает в качестве отдельного жанра" (Рикёр, Анкерсмит, Рюзен).[72] В настоящее время наблюдается серьезный интерес к нарратологии со стороны литературной критики, а также интерес к выяснению отличий моделей повествования в литературе и истории. Однако еще более важным является то, что сторонники "повествования" как метода написания истории перешли в последнее время в на-
[190]

ступление[73]. Развивая успех, некоторые из них претендуют на разработку некого нового варианта "исторического реализма", основанного на дискурсивной природе самой человеческой жизни [74].

В настоящее время полемика среди некоторых американских поклонников "новой интеллектуальной истории" еще более усилилась. Спор идет о том, существует ли внетекстуальная реальность или нет? Сохраняется ли различие между вымыслом и действительностью? Юджин Голоб пишет о "неограниченном релятивизме" Хейдена Уайта, а Питер Новик - о том, что позже назвали "риторическим релятивизмом" Уайта. Как уверяет нас Пол Лютцелер "в работах Хейдена Уайта эти границы [между литературой и историей] растворились"[75]. Но они не кажутся исчезнувшими, как не стоит забывать и жгучее стремление Уайта к "освобождению", отчетливо выраженному и в его тропологическом методе, и в интересе к социальной обусловленности работы автора. Следует помнить и парадокс, на который указали Эрмарт и Джэйкоби, - "формалистическое" мышлении и "позитивистский" язык такого постмодернистского автора, как Уайт [76].

В этой дискуссии часто упоминается и имя Доминика ЛаКапра, хотя он, по общему мнению, пытается сохранить определенные границы между литературой и историей. Но и в данном случае необходимо помнить о "модернистской" составляющей его интеллектуального подхода; не только из-за его позитивистского языка, но и благодаря основному объекту его интеллектуальной деятельности, тесно связанному с работами Деррида. По наблюдению Теуса, ЛаКапра заимствует у Деррида его "общий подход к производству и воспроизводству культурных смыслов, освободительскую, критическую позицию, демистифицирующую и опровергающую "конвенциональное" доминирование "единства и его аналогов"". По его мнению, "сходным образом, позиция Ла Капры имеет параллели с идеями Мегилла, для которого Деррида также выступает как освободитель от педантичных претензий эстетизма", и который также является одним из "новых интеллектуальных историков", чей "позитивистский" язык видится Джэйкоби столь парадоксальным [77].

В противоположность тому, что говорит о нём Замитто, Ганс Келлнер тоже не переходит черту, разделяющую вымысел и реальность. Как верный ученик Хейден Уайта, он видит задачу своей критической теории в освобождении и сопротивлении [78]. В одной из последних своих статей, Лайонел Госсман утверждает, что "совокупное влияние аналитической философии истории и деконструктивизма ... в сущности сводится к ставшему сегодня ортодоксией утверждению о том, что история - это лингвистический и риторический артефакт", и признаётся: "меня всё больше раздражает вольное и безответственное опошление того, что ранее было авангардистской позицией". Водораздел между вымыслом и реальностью почитается и Стефенном Банном, ценящим как "модернистских" мыслителей вроде Зигмунда Фрейда, так и постструктуралистов типа Ролана Барта [79]. Кроме того, я убеждён, что Лоуренс Стоун заблуждается, когда утверждает, что в работе Саймона Шамы "Полная определенность" [Dead Certainties] присутствует явное и нарочитое размывание разграничения фактов и вымысла [80].

"Новый историцизм", несмотря на утверждение многих исследователей, не есть шаг назад к литературной истории. Напротив, это движение - ещё одно прояв-
[191]

ление радикально историцистской установки постмодернистской историографии, отнюдь не отказывающейся и от своих теоретических притязаний. В действительности, как пишет Лютцелер, "в этом движении мы, в духе постмодернистской методологии, имеем дело с намеренно эклектичной амальгамой разнообразных подходов, уже доказавших свою жизнеспособность. Постмодернистский новый историцизм был бы самопротиворечив и непоследователен, будь он монолитным"[81].

В сфере социокультурной истории влияние "лингвистического поворота" и постструктурализма ощутимо меньше, нежели в интеллектуальной истории. Мы находим следы обоих направлений в работах по "культурной истории общества" Роже Шартье, на которого значительное влияние оказало творчество Фуко и труды таких социологов, как Пьер Бурдье и Норберт Элиас. Отсюда проистекает особое внимание Р. Шартье к анализу способов репрезентации действительности, а также учет всего многообразия форм взаимосвязи историка с объектом его исследования [82]. Идеи Деррида повлияли также на "женскую историю" Джоан Скотт, а также на некоторых других авторов. Однако, предупреждает нас Питер Бёрк, "если мы попытаемся более точно определить влияние деконструкции, постструктурализма и родственных течений, то окажется, что таких работ не очень то и много"[83].

"Лингвистический поворот", сам по себе имевший широкое, хотя и небесспорное влияние, затронул и другие области историографии, как например, "рабочую историю"[84]. Опять процитируем Бёрка: "небольшая группа историков (среди них Голо Манн и Карло Гинзбург), социологов и антропологов откликнулась на призыв Хейдена Уайта и начала экспериментирование с "креативным non-fiction", другими словами, повествовательными техниками, усвоенными у романистов или кинорежиссеров"[85]. Вот, почти и весь список, хотя следует не забывать, что - как мы убедимся в этом ниже - не деконструкция или постструктурализм, а главным образом герменевтика имела наибольшие последствия для постмодернистской историографии.

В любом случае, пока рано гадать как долго будет продолжаться эта тенденция, как далеко она зайдет в своем развитии и что будет итогом этого пути. Мы уже упоминали о временном разрыве между философией и историей. Сегодня очевидно, что наряду с развитием постмодернистской философии, одновременно закладывался и фундамент постмодернистской теории истории, и что постмодернистская историографическая практика заключает в себе как критический, так и экспериментальный опыт.

4.3. Микроистория, макроистория и постмодернизм.

Хотя то, что мы традиционно называем "синтезом", в микроистории осуществить невозможно, тем не менее, это направление не дотягивает до свойств "идеального типа" постмодернистской историографии. Хотя, конечно же, микроистория испытала воздействие "лингвистического поворота" и некоторых ключевых фигур постструктурализма, однако, в то же время, историки школы "Анналов", работающие в области микроистории, отвергают идею когнитивного релятивизма, и сохраняют уверенность в возможности, в известных пределах, познания реальности прошлого. Подобным образом, в работах по микроистории некоторых англо-американских
[192]

историков, специализирующихся в изучении культурной истории Европы Нового времени, также отвергается сведение истории лишь к языку и субъективности. Примером может служить ответ Натали Дэвис на жёсткую критику её работы "Возвращение Мартина Герра"[86]. Наконец, представители итальянской микроистории, следующие характерным методологическим нормам, связанным с деятельностью журнала Quaderni Storici, также настаивают, по словам Джованни Леви, на том, что "историческое исследование не является сугубо риторическим или эстетическим занятием", и специфический вклад этой школы в "новую историю" заключается как раз в отрицании "релятивизма, иррационализма и сведения работы историка к чисто риторической деятельности по истолкованию текстов, а не самих событий"[87].

Кроме того, следует помнить о том, что "макроистория" продолжала активно писаться в 80-е годы, и пишется сегодня. В нынешнее десятилетие расширилась практика сравнительной истории, которую Ле Гофф рассматривал единственно верным подходом ко всеобщей истории. В последние десять лет происходит активное возрождение исторической социологии, главные представители которой (Поланьи, Эйзенштадт, Бендикс, Андерсон, Валлерстайн, Бэррингтон Мур), как и используемые методы (в особенности сравнительный) достаточно хорошо представлены в недавнем сборнике под редакцией Теды Скочпол. Тем временем интенсивно развивалась и социологическая история, обсуждение которой предложено в книгах с такими красноречивыми заглавиями, как например, "Большие структуры, широкомасштабные процессы и гигантские сравнения" Чарльза Тилли, а также в коллективной работе под редакцией Оливера Зунтца, которая содержательно и теоретически родственна работе Скочпол [88].

Нельзя сказать, что мы являемся свидетелями сосуществования "микро-, и макроистории" в состоянии историографической "холодной войны". В одной из своих последних статей, Натали Дэвис продемонстрировала, что использование лингвинистической стратегии резко противопоставило между собой "классическую социальную историю" и "новейшую социальную историю", однако она допускает, что эти отличия были доведены да крайностей скорее из риторических соображений, при том, что в действительности между ними существует "множество точек пересечения". Дэвис заключает свой анализ отстаиванием насущной необходимости скорее не совмещения, а взаимодополнения обоих типов анализа, и призывает коллег обращаться к методам и объяснения, и повествования, которые наглядно выражают "взаимодействие и напряжение между большим и малым, социальным и культурным"[89]. Ясно, что перед нами новый тип современной историографии, отличный от классических вариантов "новой истории" тем, что она попыталась ответить на вызов как постструктуралистского "лингвистического поворота", так и символической антропологии Клиффорда Гиртца, выражавшей "интерпретативный поворот" 70-х.[90]

Таким образом, мы видим существенные различия между модернистской и постмодернистской историографией. Но существуют и весьма важные элементы преемственности: все разновидности постмодернистской историографии, как и все
[193]

предшествующие варианты "новой истории", ориентируются на междисциплинарность; и те, и другие стремятся к установлению взаимосвязи разноуровневых факторов, хотя и в разных масштабах и разными целями. Все они разделяют общий моральный и культурный релятивизм, но в историческом исследовании не приемлют релятивизм когнитивный, свойственный деконструктивизму и еще более, дезинтегративному текстуализму. Они все постоянно играют между прошлым и настоящим, между теорией и практикой, и их общим эпистемологическим полем, несомненно, является посткантианство. Самая замечательная черта этого непрерывного и длительного историографического тренда состоит в том, что обе его фазы до предела продвинули историцизацию бытия человека и общества, которая стала очевидной после превращения истории в самостоятельную дисциплину два столетия назад.[91] Воспользуемся ещё раз типологией Иггерса: если герменевтической традиции принадлежит гегемония в XIX столетии, которая затем, с возникновением "новой истории", перешла к марксистской и номологической традиции, то сейчас становится очевидным новое восстановление влияния герменевтической традиции в постмодернистской историографии.[92]

Не удивительно, что многие учёные, которые придерживаются самых разных взглядов, и обративших внимание на постсовременную мысль, пришли к общему заключению о том, что между модерном и постмодерном существует значительная преемственность. Среди самих постмодернистов, Лиотар прямо говорил о скрытом постмодернизме самой современности.[93] Выступая с марксистской позиции, Фредрик Джэймсон определил постмодернизм как новую "культурную логику позднего капитализма". В свою очередь, Ференц Фехер утверждает, что "постсовременность - это не отдельный исторический период, или эра, следующий за современностью как ее замещение, или отрицание. Это преобладающая тенденция поздней (или только достигшей зрелости) современности, заново критически переоценивающая свое прошлое"[94].

Описывая шеренгу тех, кто хотел бы преодолеть "парадоксы современности" и её принципов, будучи постсовременным, но не антисовременным, Александро Льяно заметил: "в культуре поздней современности наиболее важной является попытка продолжить модернизационный процесс, не замещая его важнейших оснований". Более того, он идет дальше и утверждает: "философами этого столетия, которые наиболее глубоко и последовательно размышляли и о современности, и о ее окончании, были, без всякого сомнения, Витгенштейн и Хайдеггер". После анализа последних, автор приступает к подробному обзору не только концепции Хабермаса, но и теории деконструкции, "поверхностных" рассуждений Ж. Ваттимо и П. Роватти, а также "вольных экскурсов в чистую власть" Фуко. По его мнению, эти авторы "снова и снова впадают в тавтологию, вращающуюся вокруг формулы quod erat demonstrandum ["что и требовалось доказать"]: если человеческое я полностью исчезло, то не существует ничего, кроме неотвратимой неизбежности такого исчезновения"[95].
[194]

Однако, утверждает Льяно, есть и не-модернистские установки, признаки некой "новой чувствительности"[96]. Как бы то ни было, разговоры о преемственности современности и постсовременности практически стали штампом.[97]

V. Заключение.

Из нашего поиска преемственностей, совмещённого с анализом расхождений и различий в историографии от Ранке до Шамы, можно заключить следующее. С одной стороны, историцизм присущ всем историческим школам последних двухсот лет, а постсовременность вырастает именно из модернистского типа мышления (начиная с Декарта и вплоть до Хабермаса, "последнего представителя Просвещения")[98]. Но, с другой стороны, очевидно, что нам сегодня не достаёт общего историографического проекта, который бы объединил значительное число историков из разных стран. Не существует одного "интерпретативного сообщества" историков, как нет фигур, подобных Ранке или Броделю, способных возглавить это сообщество. Как заключает Новик, в конце двадцатого столетия мы можем вторить словам Ветхого Завета: "нет царя в родном Отечестве"[99].

Чтобы действительно выйти за пределы современности, мы должны обладать метафизическим знанием о бытии и теорией познания, которые сделают доступным реальный мир, и послужат отправным пунктом для восстановления единого понимания человечества средствами философской антропологии.[100] Только таким путём можно организовать знание так, чтобы междисциплинарная деятельность не обернулась противоречивой по определению "междисциплинарной историей".[101] Это также единственный способ демаркации границ философского знания, разграничения наук гуманитарных и наук социальных, способный пролить свет на сходства и отличия их эпистемологического статуса, а также специфический предмет изучения каждой так, чтобы можно было бы избежать путаницы и дублирования.

Складывается впечатление, будто всё ещё только предстоит сделать, и адекватная форма для синтеза гуманитарного и социально-научного знания, не говоря уже об истории, пока еще не найдена. Тем не менее, история гуманитарных и социальных наук демонстрирует кумулятивный характер познания всех наук о человеке, не смотря на продолжительные периоды, когда исследовательский понятийный аппарат, методология и Weltanschauungen историков были откровенно ошибочными, или просто поверхностными. Как много лет назад сказал Э. Эванс-Причард, "теория может иметь эвристическую ценность, и не будучи истинной"[102].

Наиболее сложная задача, ожидающая нас в ближайшем будущем, состоит не в открытии новых сфер исследования, а в том, чтобы привести в порядок и заново осмыслить тот "компендиум различий", пополнение которого, по мнению Поля Вейна, и является целью исторической науки[103]. Сделать это можно, исходя из реалистической философской перспективы, о которой уже было сказано выше. Именно она, вместе с "переосмыслением и переоценкой" предшествующего исторического знания, поможет нам заново подойти к задаче создания всеобщей исто-
[195]

рии, идея которой, вопреки мнению Лиотара, уходит своими корнями отнюдь не в эпоху Просвещения (что ясно показал Момильяно), а есть, скорее, "сущностное проявление нашего двойного иудео-христианского и греческого наследия"[104]. Греки, евреи, христиане, а сегодня и множество людей самых разных цивилизаций, согласны в том, что существует некая общность между людьми всех культур и любых исторических периодов. Идея истории, рожденный эпохой Просвещения, является лишь одной из возможных моделей всеобщей истории, и ее специфические черты (секуляризированные метанарративы, идеология эмансипации, единое человечество в качестве главной движущей силы истории, вера в непрерывный прогресс) сегодня уже не могут удовлетворить нас. Могут и должны быть созданы другие модели всеобщей истории.

В наше время, ни люди западной культуры, ни люди незападных культур - которые во многих случаях объединяли свои космогонии и традиции устной истории с линейным и универсалистским мировидением западной культуры[105] - не могут обойтись без глобального объяснения прошлого, которое придает смысл настоящему, и прокладывает путь в будущее. Постмодернистская историография может послужить хорошим лекарством от чрезмерных или плохо усвоенных интеллектуальных амбиций, идущих от Гегеля, Конта и Маркса до Февра, Броделя, Велера, Бенсона и Вилара. Но если мы устраним, в привычной для постмодернистских теоретиков манере, любой смысл из эволюции нашего мира (или "миров") и нашего места в нём (в них), устраним историческое сознание и откажемся от результатов универсалистской традиции и опыта европейской культуры, то мы не сможем вдохнуть смысл в собственные труды, проще говоря, не сможем написать их.

Вопреки скептицизму постсовременности, по-прежнему верно звучат слова Леопольда фон Ранке и Марка Блока. Ранке - величайший историк девятнадцатого века - писал, что "конечной целью, пока ещё не достигнутой, всегда остаётся понимание и написание истории человечества"[106]. Блок, которого я считаю ведущим историком двадцатого столетия, говорит в "Апологии истории": "единственно подлинная история, возможная лишь при взаимопомощи - это всемирная история"[107].

Примечания

Я признателен профессорам К.-О. Карбонеллу, Д.Р. Келли, Ф. Анкерсмиту, Дж. Андрес-Галлего, Ф. Магике, Дж. Нубиоле, В. Санцу, Д. Иннерариту, и особенно проф. Й. Рюзену за множество ценных замечаний к наброску данной статьи. А без помощи Е. Стефенсон, А. Барэйбара и Ф.Дж. Капистегу, написание этой работы было бы просто невозможно.

1 Donald R. Kelly, Versions of History from Antiquity to the Enlightenment (New Haven, 1991). В этой антологии историографических текстов автор попытался продемонстрировать феномен "большой длительности" в исторической науке, особенно в развитии стилей исторических сочинений и используемом понятийном аппарате.

2 Проблему исследовал Пьер Франкастель: Pierre Francastel, Peinture et Societe (Lyon, 1951). Обсуждение см.: Ф. Бродель. История и общественные науки. Историческая длительность // Философия и методология истории. М., 1977, С. 124-126.

3 Кроме прочих его работ, особенно см.: G.G. Iggers, New Directions in European Historiography (London, 1985), 19-30.
[196]

4 G.G. Iggers, "Historicism (A Comment)," Storia della Storiografia 10 (1986), 133.

5 Brook Thomas, The Historicism and Other Old-Fashioned Topics (Princeton, 1991), 3-4; цитата Джэймсона взята из его статьи: Jameson, "Marxism and Historicism," New Literary History 11 (1979), 43. К истории термина, см.: G.G. Iggers, The German Conception of History: The National Tradition of Historical Thought from Herder to the Present, 2d ed. (Middletown, Conn., 1983), 295-298; W. Morris, Towards a New Historicism (Princeton, 1979), 3-13.

6 G.G. Iggers, "Historicism (A Comment)," 131-144. О различиях между "ранним историцизмом" Ранке, или "историзмом", и "зрелым историцизмом" см. глубокую статью: L. Krieger "Elements of Early Historicism: Experience, Theory and History in Ranke," History and Theory, Beiheft 14 (1975), 1-14.

7 G.G. Iggers, New Directions in European Historiography (London, 1985), 31-41.

8 Brook Thomas, The New Historicism and Other Old-Fashioned Topics (Princeton, 1991), 32. Наиболее полное изложение взглядов Ганса Блуменберга на этот предмет можно найти в следующей его работе: H. Blumenberg, The Legitimacy of the Modern Age, transl. R.M. Wallace (Cambridge, Mass., 1983).

9 L. Krieger, "Historicism's Revenge" (1980), in L. Krieger, Ideas and Events (Chicago, 1992), 193. См. также: L. Krieger, Time's Reasons: Philosophies of History Old and New (Chicago, 1989).

10 K. Weintraub, Visions of Culture: Guizot; Burkhardt; Lamprecht; Huizinga; Ortega-y-Gasset (Chicago, 1966), 163.

11 E.W. Dow, "Features of the New History: Apropos of Lampreht's "Deutsche Geschichte'," American Historical Review 3 (1897-98). Вскоре после того, в декабре 1900 г., президентское послание Эдварда Игглстона к членам Американской исторической ассоциации получило заголовок "Новая история": см.: E. Breisach, "Two New Histories: An Explanatory Comparison," in At the Nexus of Philosophy and History, ed. B.P. Dauenhauer (Athens-London, 1987), 138; E. Schulin, "German and American Historiography in the Nineteenth and Twentieth Centuries," in An Interrupted Past: German-speaking Refugee Historians in the United States after 1933, ed. H. Lehmann and J.J. Sheehan (Washington, D.C., 1991), 16 and 18.

12 J.H. Robinson, The New History: Essays Illustrating the Modern Historical Outlook (New York, 1912).

13 La nouvelle histoire, ed. J. Le Goff, J. Revel, and R. Chartier (Paris, 1978).

14 Lawrence Stone, "History and the Social Sciences in the Twentieth Century," in The Future of History, ed. C.F. Delzell (Nashville, 1977), 20-27. Стоун приводит цитаты (p. 15) из спецвыпусков The Times Literary Supplement за 7 апреля, 28 июля и 8 сентября 1966 года, посвящённые теме "Новые подходы в истории" в качестве свидетельства того, что "новая история" дебютировала в этот период в его стране.

15 R. Jacoby. "A New Intellectual History?," American Historical Review 97 (1992), 424; D.R. Kelley, "Horizons of Intellectual History: Retrospect, Circumspect, Prospect," Journal of the History of Ideas 48 (1987), 169.

16 E.J. Hobsbawm, "From the Social History to the History of Society," Daedalus 100 (1971), 20-45.

17 C. Hill, R.H. Hilton, and E.J. Hobsbawm, "Original and Early Years," Past and Present 100 (August, 1983), 3-14. Для выяснения взаимоотношений между школой "Анналов" и группой "Паст энд презент" очень показателен и важен факт, что следующая статья в этом юбилейном выпуске журнала написана Ле Гоффом, и посвящена большей частью отношениям британских историков со школой "Анналов": J. Le Goff, "Later Years", Past and Present 100 (August, 1983), 14-28.
[197]

18 См.: J.H. Robinson, The New History: Essays Illustrating the Modern Historical Outlook (New York, 1912); D. Gross, "The 'New History': A Note of Reappraisal," History and Theory 13 (1974), 53-58; R. Hofstadter, The Progressive Historians (New York, 1968); D. Ross, The Origins of American Social Science (New York, 1991); E. Breisach, American Progressive History: An Experiment in Modernization (Chicago, 1993). О связях между прагматизмом и "новой историей", и между последней и "новым историцизмом" см.: Brook Thomas, The New Historicism and Other Old-Fashioned Topics (Princeton, 1991).

19 См наиболее последнюю монографию о Лампрехте: R. Chickering, Karl Lamprecht: A German Academic Life (Atlantic Highlands, N.J., 1993). Подробности "спора о методе" в немецкой исторической науке см.: G.G. Iggers, The German Conception of History: The National Tradition of Historical Thought from Herder to the Present, 2d ed. (Middletown, Conn., 1983), 197-200; K. H. Metz, "Der Methodenstreit in der deutschen Geschichtswissenschaft (1891-1899): Bemerkungen zum sozialer Kontext wissenschaftlicher Auseindersetzungen," Storia della Storiografia 6 (1984), 3-20.

20 См.: M. Mastrogregori, Il genio dello storico: Le considerazioni sulla storia di Marc Bloch e Lucien Febvre e la tradizione metodologica francese (Rome, 1987), 24-28.

21 O. G. Oexle, "Marc Bloch et la critique de la raison historique," in Marc Bloch aujourd'hui: Histoire comparee et sciences sociales, ed. H. Atsma and A. Burguiere (Paris, 1990), 419-433; M. Cedronio, "Profilo delle 'Annales' attraverso le pagine delle 'Annales'," in M. Cedronio, F. Diaz, and C. Russo, Storiografia francese di ieri e di oggi (Naples, 1977), 18, 64-66.

22 J. Revel and R. Chartier, "Annales," in La nouvelle histoire, 30.

23 I. Olabarri, "La 'Nueva historia', una estructura de larga duracion," in New History, Nouvelle Histoire: Hacia una Nueva Historia, ed. J. Andres-Gallego (Madrid, 1993), 29-81. См. особенно с. 44-52.

24 W. M. Simon, European Positivism in the Nineteenth Century: An Essay in Intellectual History (Ithaca, 1963), 144-146.

Один из наиболее талантливых учеников Дюркгейма, С. Бугле, писал - по-моему, справедливо - что философия Дюркгейма была ничем иным как "философией Канта, дополненной философией Конта": "L'ouevre sociologique d'Emile Durkheim," Europe 23 (1930), 283.

25 M. Siegel, "Henri Berr's Revue de Synthese Historique," in History and Theory 9 (1970), 322-334, and "Henri Berr et la Revue de Synthese Historique," in Au berceau des Annales, ed. C.-O. Carbonell and G. Livet (Toulouse, 1983), 205-218. Программная же работа Берра - L'Avenir de la philosophie: esquisse d'une synthese des connaissances fondees sur l'histoire (Paris, 1899).

26 B. Lyon, Henri Pirenne: A Biographical and Intellectual Study (Ghent, 1974).

27 Разумеется, этим я не утверждаю, что социология Дюркгейма, идеи Берра, а также историография Лампрехта и Пиренна, а, следовательно, и "Анналов", могут непосредственно быть выведены из философии Конта или Спенсера. Мне просто хочется отметить, что историки испытывают не только влияние исторического контекста, в котором они живут, или особенностей современной им историографии; но также, в большей или меньшей степени, испытывают влияние как явно выраженных философских идей, так и внутреннего мировоззрения (Weltanschauungen) эпохи, и что это справедливо и для Люсьена Февра и Марка Блока, историков, всегда бывших открытыми (особенно Февр) для "теории".

28 J. Rusen, "Historical Enlightenment in the Light of Postmodernism: History in the Age of the 'New Unintelligibility'," History and Memory 1 (Spring-Summer, 1989), 116. Переиздание см.: Studies in Metahistory, ed. P. Duvenage (Pretoria, 1993), 226; "La historia, entre modernidad y postmodernidad," in New History, Nouvelle Histoire, 124; "'Moderne' und 'Postmoderne' als
[198]

Geschichtspunkte einer Geschichte der modernen Geschichtswissenschaft," in Geschichtsdiskurs: I. Grundlagen und Methoden der Historiographiegeschichte, ed. W. Kuttler, J. Rusen, and E. Schulin (Frankfurt am Main, 1993), 21.

29 B. Bailyn, "The Challenge of Modern Historiography," American Historical Review 87 (1992), 1-24; Lawrence Stone, "History and the Social Sciences in the Twentieth Century," in The Future of History, ed. C. F. Delzell (Nashville, 1977)

30 E. Breisach, "Two New Histories," 138-156.

31 Вследствие растущей разделённости "гуманитариев" и "обществоведов" среди американских историков, в 1974 году была образована The Social Science History Association, и с 76-го начался выпуск её официальный журнал Social Science History. Однако, спустя пятнадцать лет, несмотря на оптимизм Куссе, её влияние всё еще невелико. См.: J.M. Kousser, "The State of Social Science History in the Late 1980s," Historical Methods 22 (1989), 13-20; A. G. Bogue, "Systematic Revisionism and Generation of Ferment in American History," Journal of Contemporary History 21 (1986), 135-162; A. G. Bogue, "Great Expectations and Secular Depreciation: The First Ten Years of Social Science History Association," Social Science History 11 (1987), 329-342; A. R. Clausen and J. J. Wu, "Social Science History: Citation Record," Social Science History 12 (1988), 197-215. В 1990 г., прокомментировав полемику историков, состоявшуюся в предыдущем году в "Америкен хисторикал ревью", Дональд Маклоски предложил отказаться от ошибочного разделения на "научную" и "не-научную" историографию: Donald McCloskey, "Ancients and Moderns," Social Science History 14 (1990), 289-304.

32 H. R. Trevor-Roper, "Fernand Braudel, the Annales and the Mediterranean," Journal of Modern History 44 (1972), 469.

33 Lee Benson, Toward the Scientific Study of History: Selected Essays (Philadelphia, 1971). В этом отношении данный автор недвусмысленно замечает: история - это "социальная наука, изучающая поведение людей прошлого таким образом, чтобы содействовать всеобъемлющему изучению человеческого поведения как в прошлом, так и настоящем" (с. 1).

34 См.: D. Landes and C. Tilly, History as Social Science (Englewood Cliffs, N.J., 1971), 9.

35 В случае с "Анналами" это утверждение можно оспорить. Основателей журнала интересовали в первую очередь публикации по современным проблемам, что очевидно из подборки Annales d'histoire economique et sociale, но этот интерес практически исчезает в Annales E.S.C. О раннем этапе, см. B. Muller, "'Problemes contemporaines' et 'hommes d'action'. A l'origine des Annales. Une correspondence entre Lucien Febvre et Albert Thomas (1928-1930)," Vingtieme Siecle 35 (July-September 1992), 78-91.

36 См. Breisach, "Two New Histories," 148-155.

37 См. Une le(on d'histoire de Fernand Braudel (Paris, 1986), 162, 221-222; G. Himmelfarb, "Some Reflections on the New History," American Historical Review 94 (1989), 661; L. Stone, "The Revival of Narrative: Reflections on a New Old History," Past and Present 85 (November 1979), 1-24. In 1990 N. Z. Davis called it "newer history": See N. Z. Davis, "The Shapes of Social History," Storia della Storiografia 17 (1990), 28-34.

38 Многочисленные работы о постмодернистской историографии не проводят различий между постструктурализмом и постмодернизмом, и не пытаются исследовать их взаимосвязи; такая работа потребовала бы отдельного и обстоятельного разговора. Учитывая, что эти понятия употреблялись и употребляются во множестве смыслов, я для прояснения своей позиции счёл полезным присоединиться к утверждению Б. Тернера о том, что "можно быть пост-модернистом, не будучи анти-модернистом"; и что "если мы можем понимать пост-модернизм именно как после-, а не анти-модерн, то это расчищает почву для новых политических и социальных стратегий, которые учитывают различие, плюрализм и несоизмеримость различных
[199]

культур и ценностей": B. S. Turner, "Periodization and Politics in the Postmodern," in Theories of Modernity and Postmodernity, ed. B. S. Turner, (London, 1990), 11-12. Ещё один автор, ставящий даже более точный диагноз ситуации - это испанец Александро Льяно. См.: Alejandro Llano, The New Sensibility, transl. A. d'Entremont (Pamplona, 1991).

39 Вероятно, кого-то удивит заявление об особом значении воли в картезианской философии, но такой взгляд имеет ясные подкрепления в декартовских текстах, и был подробно исследован историками философии 2-й половины XX в.: см. F. Alquie, La decouverte metaphysique de l'homme chez Descartes (Paris, 1950); H. Gouhier, La pensee metaphysique de Descartes (Paris, 1962), 27-28; L. Polo, Evidencia y realidad en Descartes (Pamplona, 1963), 23-70; M. Gueroult, Descartes selon l'ordre des raisons (Paris, 1968), I, 324-328; N. Grimaldi, L'experience de la pensee dans la philosophie de Descartes (Paris, 1978), 194-246.

40 См. R. Spaemann, Zur Kritik der politischen Utopie (Stittgart, 1977).

41Cм. A. Megill, Prophets of Extrimity: Nietzsche, Heidegger, Foucault, Derrida (Berkeley, 1985).

42 Kelly, "Нorizons," 157.

43 K.J. MacHardy, "Crisis in History, or: Hermes Unbounded," Storia della Storiografia 17 (1990), 5-27, на 5-й.

44 Phillip Curtin приводит красноречивый пример: в середине 50-х, в США было менее дюжины специалистов по истории Африки, а 1980 - уже около 600. P.P. Curtin, "African History," in The Past Before Us: Contemporary Historical Writing in the United States, ed. M. Kammen (Ithaca, N.Y., 1980), 114-115.

45 F. Furet, "L'histoire quantitative et la construction du fait historique," Annales E.S.C. 26 (1971), 63-72, переиздана в F. Furet L'atelier de l'histoire (Paris, 1982); Pierre Leon, "Histoire economique et histoire sociale in France. Problemes et perspectives," in Melanges en l'honneur de Fernand Braudel (Toulouse, 1973), II, 303-315.

46 B. Lepetit and J. Revel, "L'experimentation contre l'arbitraire," Annales E.S.C. 47 (1992), 261-265. Указанная работа является ответом на упрёк, сделанный в адрес анналистов советским учёным Ю. Бессмертным в этом же номере журнала; они, по его мнению, отказались от идеала "глобальной истории". См. Y. Bessmertny, "Les Annales vues de Moscou," Annales E.S.C. 47 (1992), 245-259.

47 См. B. Bailyn, "Braudel's Geohistory-A Reconsideration," Journal of Economic History 11 (1951), 277-283; J.H. Hexter, "Fernand Braudel and the 'Monde Braudellien'...," Journal of Modern History 44 (1972), 480-539; H. Kellner "Disorderly Conduct: Braudel's Mediterranean Satire," History and Theory 18 (1979), 197-222.

48 J.-F. Lyotard, La condition postmoderne (Paris, 1979).

49 R. Koselleck, Vergangene Zukunft: Zur Semantik geschichtlicher Zeiten (Frankfurt am Main, 1979), см. особенно гл. 2 первого раздела, и гл. 2 второго.

50 J. Rusen, "La historia entre modernidad y postmodernidad," in New History, Nouvelle Histoire, 125.

51 P. Novick, That Noble Dream: The "Objectivity Question" and the American Historical Profession (Cambridge, Mass., 1987), 577-592.

52 См. B. Bailyn, "The Challenge of Modern Historiography"; T. K. Rabb, "Toward the Future: Coherence, Synthesis, and Quality in History," in The New History: The 1980s and Beyond, ed. T. K. Rabb and R. I. Rotberg (Princeton, 1982), 315-332; T. Bender, "Wholes and Parts: The Need for Synthesis in American History," Journal of American History 73 (1987), 120-136; M. Kammen, "Extending the Reach of American Cultural History," in his Selvages and Biases (Ithaca, 1987), 118-153; C. Meier, Il mondo della storia (Bologna, 1991), 13-44, и др. Од-
[200]

нако, сегодня встречается и оптимизм по поводу исторического синтеза: см. Peter Burke, "Overture: The New History, its Past and Future," in New Perspectives on Historical Writing, ed. P. Burke (Cambridge, Eng., 1991), 19; I. Olabarri, "Un punto de vista sobre la historia social y sus perspectivas," in Lucha de Clases o Conflicto de Intereses? (Pamplona, 1991), 91-101; A. Prost, "What Has Happened to French Social History?," Historical Journal 35 (1992), 671-679.

53 T.S. Hamerow, Reflections on History and Historians (Madison, Wisc., 1987).

54 L. Krieger, Time's Reasons; J. Appleby, L. Hunt, and M. Jacob, Telling the Truth about History (New York, 1994).

55 L. Stone, "History and Post-modernism," Past and Present 131 (May 1991), 217-218.

56 См. K.J. MacHardy, "Crisis in History, or: Hermes Unbounded," Storia della Storiografia 17 (1990), 12-26, где даётся критическое изложение герменевтических взглядов Г.-Г. Гадамера, и деконструктивизма Ж. Деррида.

57 М. Джей, включает в то, что он называет "дезинтегративным текстуализмом" "Герменевтику I" (это Гадамер, и, в крайней форме, Стэнли Фиш и Тони Беннетт), "Герменевтику II" (символическая антропология Клиффорда Гиртца, который в последнее время довёл свои основные принципы до крайности), и деконструктивизм Деррида: M. Jay, "The Textual Approach to Intellectual History," in Fact and Fiction: German History and Literature 1848-1924, ed. G. Brude-Firnau and K.J. MacHardy (Tubingen, 1990), 77-86. Стоун указывает на опасности "Нового историцизма" в "Note" из цитированного источника, см. сноску 55.

58 M. Kammen, "Vanitas and the Historian's Vocation," из его Selvages and Biases, 88; G.G. Iggers, "Historicism (A Comment)," Storia della Storiografia 10 (1986), 135-136. Такое же наблюдение мы находим в рецензии Б. Фэя на книгу Маникаса "История и философия социальных наук": написать историю о гуманитарных и социальных науках, значит всегда учитывать связь между метатеорией, теорией и практикой; см. History and Theory 27 (1988), 295; P.T. Manicas, A History and Philosophy of the Social Sciences (Oxford, 1987). О связи между метатеорией и теорией, см. B. Fay, Critical Social Science: Liberation and its Limits (Ithaca, 1987), 42-65.

59 T.L. Haskell "The Curious Persistence of Rights Talk in the 'Age of Interpretation'," Journal of American History 74 (1987). В этой статье Хаскелл обращает внимание на некоторые наиболее впечатляющие достижения морального конвенционализма и умеренного историцизма, работы Джона Роулза и Томаса Куна; однако он с некоторым удивлением указывает, что Аласдэйр Макинтайр, который столь упорно отстаивал схожую точку зрения (особенно роль "интеллектуальной традиции") в книге "После добродетели", отвергает права как "творения людей, конвенции, противостоящие естественным или метафизическим вещам" (Haskell, "The Curious Persistence," 1001). А не может ли быть так, что идея "интерпретирующего сообщества" или "исследовательского сообщества" составили только временную и непрочную защиту против радикального историцизма? Если "ни один историцист не может быть уверен в том, что все права вечны и универсальны", то как мы установим чёткое различие между "историцизмом, который отождествляет себя со взглядом, что все требования прав неубедительны", и "умеренным историцизмом"? (Haskell, "The Curious Persistence," 1011). Позиция Макинтайра изложена в его книге "После добродетели", а также статьях , вышедших до и после нее. См.: А. Макинтайр, После добродетели. М., 2000; A. MacIntyre "Epistemological Crises, Dramatic Narrative, and Philosophy of Science," Monist 60 (1977), 453-472; A. MacIntyre Three Rival Versions of Moral Enquiry (Notre Dame, 1990); A. MacIntyre "Are Philosophical Problems Insoluble? The Relevance of History and Systems," in Philosophical Imagination and Cultural Memory, ed P. Cook (Durham, N.C., 1993), 65-82.
[201]

60 Наивлиятельнейший сторонник такого взгляда среди североамериканских историков, конечно, Ричард Рорти. Изрядное число историков-теоретиков, например, Д. Холлинджер, который как и Хаскелл, испытал влияние неопрагматизма, считает Рорти "'философом историков" - так же как и Куна; с последним его сближает артикулирование и защита за пределами цеха историков основных принципов историцизма, с которыми обычно согласны все историки". См.: D. A. Hollinger In the American Province (Baltimore, 1985), 167. Однако Дж. Теус видит проблему в том, "что, хотя историки могут быть склонны к принятию радикально историцистских взглядов на истину и ценности в своей непосредственной профессиональной работе, тем не менее, они гораздо более осторожно воспринимают историцистское отрицание трансцендентального основания в качестве всеобщей философии, которая применима и к их собственной деятельности глашатаев исторической истины и воссоздателей смысла прошлого, а также к их повседневной практике как культурных существ, которым необходимы космические основания их этических убеждений". См.: J. Toews, "Intellectual History after the Linguistic Turn: The Autonomy of Meaning and the Irreducibility of Experience," American Historical Review 92 (1987), 903. Почти все наиболее известные американские коллеги Рорти, включая тех, кто как и он заинтересованы в возрождении прагматизма, критиковали его за то, что один из них - Хилари Патнэм - назвал вечным тяготением к "дурному релятивизму": см. H. Putnam Realism with a Human Face (Cambridge, Mass., 1990). См. также: Charles Taylor, "Philosophy and History," in Philosophy in History, ed. R. Rorty, J. B. Schneewind and Q. Skinner (Cambridge, Eng., 1984), 17-30; A. MacIntyre, "Philosophy and Its History," Analyse & Kritik 1 (October 1982), 101-115; R. J. Bernstein, The New Constellation (Cambridge, Mass., 1992).

61 G. Duby, Le dimanche de Bouvines, 27 juillet 1214 (Paris, 1973); E. Le Roy Ladurie, Montaillou, village occitan de 1294 a 1324 (Paris, 1975). Понятие "локальной истории" как разновидности "тотальной истории" обсуждалось в следующих статьях: L. Stone, "History and the Social Sciences in the Twentieth Century," in The Future of History, ed. C. F. Delzell (Nashville, 1977), 26; M. Aymard, "Histoire et comparaison," in Marc Bloch: Histoire comparee et sciences sociales, ed. H. Atsma and A. Burguiere (Paris, 1990), 274-275.

62 Таков был подход, выбранный молодыми Февром и Блоком в ту пору, когда они ещё были учениками А. Берра, и Броделя (а также Лабрусса) в 1950-60-е гг..

63 Вплоть до 1985 г., программа школы "Анналов" виделась Броделю во включении всех гуманитарных и социальных наук в историю в качестве вспомогательных дисциплин. Как представляли себе основатели "Анналов", это был единственный путь достижения цели - разработки тотальной истории. Бродель различал "глобальную историю" ["histoire globale"] и "всеобщую историю" ["histoire universelle"], при этом он признавал возможность (или даже необходимость) создания "глобальной всеобщей истории". Подобная история могла быть написана в виде сравнительной истории цивилизаций: Une le(on d'histoire de Fernand Braudel (Paris, 1986), 162-163, 221-222. Февр и Блок придерживались такого же взгляда, и фактически руководили, или планировали крупные работы - ныне хорошо известные - по всеобщей истории. Для своей последней большой работы Бродель выбрал традиционный объект исследования - национальную историю Франции.

64 Во всяком случае, все увеличивающееся различие между "тотальной историей" основателей школы "Анналов" и "микроисторическим" подходом к прошлому, как и появление указанных выше книг Дюби (1973) и Ле Руа Ладюри (1975) только недавно вызвало ответные попытки со стороны "Анналов" "вклинить" этот новый подход к истории в традицию "Анналов": см. особенно редакционные статьи: "Histoire et sciences sociales. Un tournant critique?," Annales E.S.C. 43 (1988), 291-293; "Tentons l'experience," Annales E.S.C. 44
[202]

(1989), 1317-1323; "Histoire, sciences sociales," Annales. Histoire, Sciences Sociales 49 (1994), 3-4. Казалось, что в период с конца 70-х до конца 80-х и теоретическое основание, и авторитет журнала пришли в упадок. В те годы "школа ' Анналов'", если таковая вообще существовала, едва сохраняла какую-либо идентичность. См.: F. Furet L'atelier de l'histoire (Paris, 1982). О "распаде анналовской парадигмы", который произошёл, как показал Фюре, на вершине её развития, см. также: L. Hunt, "French History in the Last Twenty Years: The Rise and Fall of the Annales Paradigm," Journal of Contemporary History 21 (1986), 209-224; а также дискуссионную статью Роше о ситуации в французской исторической науке: D. Roche, "Les historiens aujourd'hui: remarques pour une debat," Vingtieme Siecle 12 (October-December, 1986), 3-20. См. также материалы международного коллоквиума ""Школа Анналов" вчера и сегодня" (Москва, 3-6 октября 1989): Rivista di Storia della Storiografia Moderna 14 (1993), 137-231; Споры о главном. Дискуссия о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы "Анналов". М., 1993.

65 Ричард Рорти, первый использовавший это выражение, оценивает его итоги в ретроспективном эссе: R. Rorty, "Twenty-five Years After,' in The Linguistic Turn (Chicago, 1992), 371-374. На самом деле создание данного выражения принадлежит не собственно Рорти (как он пишет), а Густаву Бергманну. См.: G. Bergmann, Logic and Reality (Madison, Wisc., 1964), 177. За эту информацию я признателен проф. Д. Келли.

66 См. A. Megill, "The Reception of Foucault by Historians," Journal of the History of Ideas 48 (1987), 118-141; P. O'Brien, "Michel Foucault's History of Culture," in The New Cultural History, ed. L. Hunt (Berkeley, 1989), 25-46. В своей статье Ж. Нориель утверждает, что творчество Фуко отнюдь не способстврвало междисциплинарности: G. Noiriel, "Foucault and History: The Lessons of a Disillusion," Journal of Modern History 66 (1994), 547-568. О противоречиях мысли Фуко см. D. C. Hoy, "Foucault: Modern or Post-modern?," in After Foucault, ed. J. Arac (New Brunswick, N.J., 1988), 12-41.

67 S. Burke, The Death and Return of the Author: Criticism and Subjectivity in Barthes, Foucault and Derrida (Edinburgh, 1992), 163.

68 Ibid., 7.

69 Ibid., 159.

70 Ф. Анкерсмит и Й. Рюзен являются двумя наиболее успешными авторами, которые очень ясным и теоретически емким образом разрабатывают теорию истории с точки зрения "постмодернистского поворота", что не есть, однако, тем же, что и постсовременная теория истории. У Анкерсмита следует выделить следующие основные работы: F. R. Ankersmit, Narrative Logic: A Semantic Analysis of the Historian's Language (The Hague, 1983); F. R. Ankersmit, "The Dilemma of Contemporary Anglo-Saxon Philosophy of History," in Knowing and Telling History: The Anglo-Saxon Debate, ed. F. R. Ankersmit, in History and Theory, Beiheft 25 (1986), 1-27; F. R. Ankersmit, "Historiography and Postmodernism," History and Theory 28 (1989), 137-153 (включая последующую дискуссию между ним и П. Загориным в History and Theory 29 (1990), 263-296) а также: F. R. Ankersmit, The Reality Effect in the Writing of History (Amsterdam, 1989). У Рюзена следует отметить: J. Rusen, Grundzuge einer Historik, 3 vols. (Gottingen, 1983-1989); J. Rusen, Historische Orientierung (Cologne, 1994); J. Rusen, Studies in Metahistory, ed. P. Duvenage (Pretoria, 1993), а также статьи, цит. в сноске 28. Положения, выдвинутые в последней части статьи Аллана Меггила представляются мне поверхностными и необязательными: A. Megill, "Jorn Rusen's Theory of Historiography between Modernism and Rhetoric of Inquiry," History and Theory 33 (1994), 39-60.
[203]

71J. H. Hexter, "The Rhetoric of History," in International Encyclopaedia of Social Sciences, ed. D. L. Sills (New York, 1968), 368-394.

72H. Kellner, "Narrativity in History," в его Language and Historical Representation: Getting the Story Crooked (Madison, Wisc., 1989), 294-323.

73Кроме библиографии, указанной в сноске 70, см. Beiheft 26 (1987) в History and Theory, названный The Representation of Historical Events, а также: P. M. Lutzeler, "The Discussion of Narration in the Postmodern Context," in Fact and Fiction: German History and Literature 1848-1924, ed. G. Brude-Firnau and K. J. MacHardy (Tubingen, 1990), 57-67.

74D. Carr, Time, Narrative, and History (Bloomington, Ind., 1986).

75E. Golob, "The Irony of Nihilism," History and Theory, Beiheft 19 (1980), 65; P. Novick, That Noble Dream: The "Objectivity Question" and the American Historical Profession (Cambridge, Mass., 1987), 603; P. M. Lutzeler, "The Discussion of Narration in the Postmodern Context," in Fact and Fiction: German History and Literature 1848-1924, ed. G. Brude-Firnau and K. J. MacHardy (Tubingen, 1990), 59.

76M. Ermarth, "Mindful Matters: The Empire's New Codes and the Plight of Modern Intellectual European History," Journal of Modern History 57 (1985), 518; R. Jacoby. "A New Intellectual History?," American Historical Review 97 (1992), 412-413, 418, 423. Возражения Уайта Лютцелеру, cм.: H. White, "The Absurdist Moment in Contemporary Literary Theory," in Tropics of Discourse (Baltimore, 1978), 261-282. Однако, позицию Уайта по этой проблеме следует пересмотреть в свете двух монографических выпусков (24, 1993 и 25, 1994), посвящённых журналом Storia della Storiografia двадцатилетию публикации Metahistory.

77J. E. Toews, "Intellectual History," 899; R. Jacoby. "A New Intellectual History?," American Historical Review 97 (1992), 413-419.

78 Ср. статью Замитто и Келлнера: J.H. Zammito "Are We Being Theoretical Yet? The New Historicism, The New Philosophy of History, and 'Practicing Historians'," Journal of Modern History 65 (1993), 799; H. Kellner, Language and Historical Representation, 333.

79 L. Gossman, "The Rationality of History," in Between History and Literature (Cambridge, Mass., 1990), 289; S. Bann, "Analyzing the Discourse of History," in The Inventions of History (Manchester, Eng., 1990), 32-63.

80О точке зрения Стоуна, см. 2-е прим. в L. Stone, "History and Post-Modernism," Past and Present 35 (May 1992), 194-192. Гораздо более интересные и конкретные суждения высказал Страут: C. Strout, "Border Crossing: History, Fiction and Dead Certainties," History and Theory 31 (1992), 153-162. См. также мою обзорную работу в I. Ollabari, La Historia en el 92, ed. J. P. Fusi (Madrid, 1993), 85-89. При анализе работы Л. Хант Филлип Стюарт обратил внимание на существование очень интересных междисциплинарных проблем в пространстве между литературой и литературной историей. См.: Lynn Hunt, The Family Romance of the French Revolution (Berkeley, 1992), Phillip Stewart, "This Is Not a Book Review: On Historical Usese of Literature," Jouranal of Modern History 66 (1994), 521-538 (с ответом Хант на стр. 539-546).

81 P. M. Lutzeler, "The Discussion of Narration in the Postmodern Context," in Fact and Fiction: German History and Literature 1848-1924, ed. G. Brude-Firnau and K. J. MacHardy (Tubingen, 1990), 66. Из этого видно, что возможны любые комбинации подходов. См.: The New Historicism, ed. H.A. Veeser (New York, 1989), а также более поздние публикации. Из наиболее известных примеров, приведу только три: влияние М.Фуко и К. Гиртца на С. Гринблата; П. Андерсона и Д. ЛаКапра на Л. Мотроуза; В. Беньямина и Ж. Деррида на
[204]

Ф. Лентриккия. См. дополнительно: J.A. Winn "An Old Historian Looks at the New Historicism," Comparative Studies in Society and History, 35 (1993), 859-870.

82 См.: R. Chartier, "Le monde comme representation," Annales E.S.C. 44 (1989), 1505-1520. О Шартье см. также: L. Hunt, "Introduction: History, Culture, and Text," in The New Cultural History, ed. L. Hunt, 7-10, 13-14.

83 J. Scott, "Women's History", in New Perspectives on Historical Writing, ed. P. Burke, 42-66; P. Burke, History and Social Theory (Cambridge, Eng., 1992), 121.

84 W. H. Sewell, Jr., Work and Revolution in France: The Language of Labor from the Old Regime to 1848 (Cambridge, Eng., 1980); G. Stedman Jones, Languages of Class: Studies in English Working Class History, 1832-1982 (Cambridge, Eng., 1983); P. Joyce, Visions of the People: Industrial England and the Question of Class, 1840-1914 (Cambridge, Eng., 1991); J. Vernon, "Who's Afraid of the 'Linguistic Turn'? The Politics of Social History and its Discontents," Social History 19 (1994), 81-97.

85 P. Burke, History and Social Theory (Cambridge, Eng., 1992), 127.

86 См. N.Z. Davis, The Return of Martin Guerre (Cambridge, Mass., 1983); R. Finlay, "The Refashioning of Martin Guerre," American Historical Review 93 (1988), 573-571, на которую и последовал ответ Дэвис. См.: N.Z. Davis, "On the Lame," American Historical Review 93 (1988), 572-603), который я считаю чрезвычайно убедительным и показательным в использовании "metier d'historien".

87 G. Levi, "On Microhistory," in New Perspectives on Historical Writing, ed. P. Burke, 93-113, на стр. 94-95. Однако, это отрицание релятивизма и сведение задач историка к чисто риторической деятельности остаётся лишь чисто волюнтаристским действием со стороны группы "пост-марксистов", не имеющих иного теоретического выбора, кроме уже ими сделанного.

88 Vision and Method in Historical Sociology, ed. T. Skocpol (Cambridge, Eng., 1984); O. Zunz, Reliving the Past: The Worlds of Social History (Chapel Hill, N.C., 1985); C. Tilly, Big Structures, Large Processes, Huge Comparisons (New York, 1984). См. обсуждение вышеназванных книг в журнале "Сошиал сайенс хистори": Social Science History 11 (1987), 1-62. Кроме того, см.: J.A. Banks, "From Universal History to Historical Sociology," British Journal of Sociology 40 (1989), 521-543; D. Smith, The Rise of Historical Sociology (Cambridge, Eng., 1991).

89 N.Z. Davis, "The Shapes of Social History," Storia della Storiografia 17 (1990), 28-34. На стр. 29 она приводит свидетельства таких "пересечений" микро и макроистории и у других авторов: М. Блока, Ле Руа Лядюри, В. Севелла, Л. Хант и П. Салинза. Здесь же можно упомянуть и последнюю работу Л. Стоуна: L. Stone, Broken Lives: Separation and Divorce in England 1660-1857 (Oxford, Eng., 1993). Дополнительность микро-, и макро-анализов подчёркивается и Ж. Ревелем: J. Revel, "Microanalisi e costrizione del sociale," Quaderni Storici 86 (August 1994), 549-575. См. также: Louise Tilly, "Connections," American Historical Review 99(1994), 1-22.

90 P. Rabinow and W. P. Sullivan, "The Interpretive Turn: Emergence of an Approach," in Interpretive Social Science, ed. P. Rabinow and W. P. Sullivan (Berkeley, 1979), 1-21. О влиянии "интерпретативного поворота" на историков, см.: R. G. Walters, "Signs of the Times: Clifford Geertz and Historians," Social Research 47 (1980), 537-56; A. Biersack, "Local Knowledge, Local History: Geertz and Beyond," in The New Cultural History, ed. L. Hunt, 72-96.

91 См.: The Historical Turn in the Human Sciences, ed. T. McDonald (Ann Harbor, 1992), и эпиграф Ф. Джэймсона "Always Historicize!", цитируемый Д. Келли: D.R. Kelley, "Horizons of Intellectual History: Retrospect, Circumspect, Prospect," Journal of the History of Ideas 48 (1987), 168-169.
[205]

92О познавательном кризисе в исторической науке, см. выше о роли гадамеровской мысли (анализ МакХарди), и "дезинтегративного текстуализма" Гадамера, литературной критики, например, С. Фиша и Т. Беннета, и антропологов (К. Гиртц в анализе М. Джея).

93 J.-F. Lyotard, La condition postmoderne (Paris, 1979). "Модерность" мышления Лиотара хорошо видна в другой его работе: J.-F. Lyotard, The Differend: Phrases in Dispute, transl. G. Van Den Abbeele (Minneapolis, 1988). Кроме того, см. вдобавок Дж. Роуи, Д. Кэрролла, самого Лиотара, а также введение М. Постера в следуещей работе под редакцией последнего: Politics, Theory, and Contemporary Culture, ed. M. Poster (New York, 1993).

94 F. Jameson, Postmodernism, or, The Cultural Logic of Late Capitalism (Bloomington, Ind., 1986); F. Feher, "The Modern versus the Post-modern Political Conditions. Comparison and Contrast," in El giro postmoderno, ed. J. Rubio Carracedo (Malaga, 1993), 31.

95 Alejandro Llano, The New Sensibility, transl. A. d'Entremont (Pamplona, 1991)., 129-131, 136.

96 Двумя такими установками является отказ от современного антагонизма между человеком и природой, и преодоление разрыва научно-технического и гуманитарного дискурса. См. R. Spaemann, Das Naturlische und das Vernunftige (Munich, 1987); D. Innerarity, Dialectica de la Modernidad (Madrid, 1990); A. Llano, The New Sensibility, transl. A. d'Entremont (Pamplona, 1991). 106, 119-124, 143-233.

97См.: C. Jencks, "Post-Modern und Spat-Modern. Einige grundlegende Definitionen," in Moderne oder Postmoderne? Zur Signatur des gegenwartige Zeitalters, ed. P. Koslowski, R. Spaemann, and R. Low (Weinheim, 1986), 205-335; W. Welsch, Unsere postmoderne Moderne (Weinheim, 1988); P. M. Lutzeler, "The Discussion of Narration in the Postmodern Context," in Fact and Fiction: German History and Literature 1848-1924, ed. G. Brude-Firnau and K. J. MacHardy (Tubingen, 1990), 57-59; S. Rosen, The Ancients and the Moderns (New Haven, 1989); R.B. Pippin, Modernism as a Philosophical Problem (Oxford, 1991). Общую картину различных позиций, противостоящих и симпатизирующих постмодернизму, принимающих или отвергающих преемственность между модернизмом и постмодернизмом, см.: B. Smart, "Modernity, Postmodernity and the Present," in Theories of Modernity and Postmodernity, ed. B. S. Turner (London, 1990), 14-30.

98 См. введение Р. Бернстейна в сборнике под его редакцией: Habermas and Modernity, ed. R. J. Bernstein (Cambridge, Mass., 1988), 31. Кроме того, смотри статьи М. Джея "Хабермас и модернизм" и "Хабермас и постмодернизм" в его книге: M. Jay, Fin-de-Siecle Socialism and Other Essays (New York, 1988), 123-148.

99 P. Novick, That Noble Dream: The "Objectivity Question" and the American Historical Profession (Cambridge, Mass., 1987), chapter 16. См. обсуждение книги в "Америкэн хисторикл ревью" и выступления Дж. Хекстера, Л. Гордона, А. Мегилла и особенно Д. Холлинджера: American Historical Review 96 (1991), 675-698 (тут же и ответ Новика на стр. 699-708). Из них всех, только Аллан Мегилл является - как и положено всякому образцовому постмодернистскому историку - столь же пессимистично настроенным, как и Новик.

100 Философская антропология должна принимать во внимание и "антропологическую историю", (как её называет Ариес), и "историческую антропологию": возьмём, к примеру, две формы исторической антропологии, существующие сегодня в Германии - одна более связана с культурной антропологией, а другая уходит корнями в философскую антропологию; см. их детальную разработку в: Historische Anthropologie: Der Mensch in der Geschichte, ed. H. Sussmuth (Gottingen, 1984). Я согласен с К. Моразе в том, что антропология является "главной дисциплиной среди всех наук о человеке", и что "путь, ведущий к согласию по поводу общей антропологии - это путь исторической антропологии": C. Moraze, La Logique de
[206]

l'histoire (Paris, 1967), 28-29. См. также: J. Rusen, Rekonstruktion der Vergangenheit (Gottingen, 1986), 56-65.

101 В редакционной статье "Междисциплинарная история" первого выпуска журнала "Интердисциплинари хистори" подчеркивается, что многие "лучшие исторические работы последних двадцати пяти лет выбрали именно междисциплинарный подход"; однако развитие "междисциплинарного подхода", или "междисциплинарных исследований" в исторических исследованиях не может привести к созданию некой "междисциплинарной истории", т.е. широкой "междисциплинарной дисциплины", которая сама по себе есть, как сказано выше, contradictio in terminis. См.: "Interdisciplinary History," Journal of Interdisciplinary History 1 (Autumn 1970), 3-5. Действительно, изначально проблема была чисто формальной: в американской историографии, "междисциплинарная история" - согласно определению Г. Риттера - это "историческое научное исследование, использующее методы или идеи одной, или более чем одной неисторическиой дисциплины". См.: H. Ritter, Dictionary of Concepts in History, (New York, 1986), 238.

102 E.E. Evans-Pritchard, "Anhtropologia social: pasado y presente (1950)," in E.E. Evans-Pritchard, Ensayos de anthropologia social, transl. M. Riveira (Madrid, 1974), 12.

103 P. Veyne, L'inventaire des differences (Paris, 1976). Но, в отличие от Вейна, я убеждён в том, что временная ось - неотъемлемое свойство всякой исторической работы, т.к. я считаю, что предмет нашей дисциплины определяет "позитивное" изучение этого измерения, присущего человеческой природе, её историчности, и поэтому, определяет также описание и объяснение темпоральных изменений. См.: I. Olabarri, "En torno al objeto y caracter de la ciencia historica," Anuario Filosofico 17 (1984), 167-172.

104 A. Momigliano, "Two Types of Universal Histories: The Cases of E. A. Freeman and Max Weber," Journal of Modern History 58 (1986), 235.

105См., например:G. W. Trompf, "Macrohistory and Acculturation: Between Myth and History in Modern Melanesian Adjustments and Ancient Gnosticism," Comparative Studies in Society and History 31 (1989), 621-648, and L. Poyer, "History, Identity, and Christian Evangelism: The Sapwahfik Massacre," Ethnohistory 35 (1988), 213-233. На эту же тему см. две проницательные статьи: T. Asad, "Are There Histories of People Without Europe?," Comparative Studies in Society and History 29 (1987), 594-607, and M. Sahlins, "Goodbye to Tristes Tropes: Ethnography in the Context of Modern World History," Journal of Modern History 65 (1993), 1-25.

106L. von Ranke, "Fragment from the 1860s," in The Varieties of History, ed. F. Stern (New York, 1972), 61. Оригинальное название отрывка, взятого из 4-го тома его полного немецкоязычного собрания сочинений, называется "Die Notwendigkeit Universalgeschichtlicher Betrachtung". См.: L. Krieger, Ranke: The Meaning of History (Chicago, 1977), 288 and 382.

107 М. Блок. Апология истории, или Ремесло историка. М., 1986, С. 29.

(Перевод с англ. Славы Садовникова)
[207]

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история