Крылов К. Слово и дело государево!

источник: http://www.traditio.ru/

Москва, 10 Февраля 2000 г.

Книги имеют свою судьбу. Вечно кренящаяся то вправо, то влево от Генеральной Линии Пизанская башня советской литературы кренилась-кренилась, да так и рухнула вместе с линией, с которой у неё были сложные отношения, но без которой она существовать просто не могла. Тем не менее, проницательные читатели извлекли кое-что из-под обломков. Особенно повезло в этом отношении знаменитой дилогии о похождениях Остапа Бендера: запас прочности, заложенный в эти легкомысленные томики, оказался каким-то совершенно невероятным. Книжки пережили целый ряд катаклизмов, умудрившись при том нисколько не устареть морально. Впрочем, здесь нужно говорить скорее не о прочности, а о плавучести: река времён в своём теченьи смывала, как ей и полагается, царства, царей, диктаторов, генеральных секретарей, прорабов перестройки, президентов, почётных и непочётных академиков, а также множество классиков, как прижизненных, так и настоящих – а два томика-поплавка Ильфа и Петрова так и плывут себе на поверхности всего этого потока. И наши внуки, наверное, тоже узнают в свой черёд про вторую и третью стадии кражи гуся, про то, что бывает с нарушителями конвенции, про отсутствие Бога (это медицинский факт), а также, разумеется, про Великую Сермяжную Правду.

Нас, однако, среди всего богатства этих сценок, словечек, фразочек, сейчас интересует одна. Великий комбинатор, вымогая из Александра Ивановича Корейко известное количество деревянных, перед тем, как перейти непосредственно к шантажу “документиками”, произносит сакраментальное: “Уже не секрет, что вы меня не любите. Поэтому считайте серенаду законченной. Утихли балалайки, гусли и позолоченные арфы. Я пришёл к вам как юридическое лицо к юридическому лицу.”

Интересно здесь это самое “юридическое лицо”. С одной стороны, мы в курсе того, что в данной ситуации Остап “юридическим лицом” ни с какой стороны не является. Однако, мы очень хорошо понимаем, что именно имел в виду наш любимый литературный герой: слова-то, может, и неправильные, но интонация безошибочно верная: “не хочим по-хорошему? ладно, будем по-плохому”. Причём “по-плохому” – значит “официально”, то есть при участии государства, а точнее, “компетентных органов” [1]. Бендер, конечно, только угрожает обращением к таковым – но сама эта угроза сразу переводит конфликт в совершенно иную плоскость. “Всё, теперь без шуточек.” То есть общение перестаёт быть частным (хотя и конфликтным) и в дело вмешивают власти. Что в России вообще-то считается “западло”. Скажем, драться нехорошо, но “ментов позвать” – ещё хуже.

Вообще говоря, существует обширная область коммуникации между частными лицами, в которой принимает участие власть. В этой области существуют два явления, само существование которых обычно вызывает крайнее негодование. Это цензура и донос.

Если уж мы решились порассуждать на эти скользкие темы, то для начала определимся с понятиями. Будем называть актом цензуры ситуацию, когда власть не даёт нам сообщить другим людям (и обществу в целом) то, что мы хотим им сказать. Донос, в свою очередь – это ситуация, когда кто-то сообщает властям то, чего мы сами им сообщать отнюдь не собирались.

Несколько замечаний по поводу определений. С чисто логической точки зрения можно заметить, что они в некотором смысле симметричны. Во всех случаях имеются три участника отношений, одни и те же: мы сами, “другие”, а также “власть”. Отношения между ними примерно одни и те же, только в одном случае власть затыкает рот индивиду, имеющему (с точки зрения общества) право говорить, а в другом – поощряет говорить, несмотря на то, что это (опять же с точки зрения общества) нарушает чьи-то права. То есть донос и цензура “взаимодополнительны” (кстати, отнюдь не только формально).

Теперь о семантике. Слово “власть” не обязательно понимать исключительно как власть государственную: политику цензуры может проводить, скажем, руководство фирмы, а донести можно и школьной учительнице (раньше это называлось “наябедничать”). В последние же времена монополия государства на донос и цензуру вообще размылась донельзя. Тем не менее не следует заблуждаться: доносят всегда “власть имеющему”, пусть даже эта власть неофициальная (и даже если это власть “общественного мнения”).

Заметим далее, что в обоих случаях совершенно не важно, правдива ли сообщаемая информация или нет. Цензура остаётся цензурой, даже если цензурируется ложь, а донос – доносом, даже если доносят чистой воды правду: в обоих случаях используются совершенно одинаковые социальные механизмы. Однако, если отношения между обществом и государством нормальные, то и общество, и власть, одобряют и поощряют как правдивые доносы, так и цензурирование лжи и клеветы. Просто потому, что, по идее, в этом все заинтересованы.

Либеральные общества последовательно и осознанно поощряют именно такое поведение граждан. Современный западный обыватель, раздражённый, скажем, шумом из соседней квартиры, вряд ли пойдёт сам выяснять отношения с соседом, а сразу наябедничает домовладельцу. Увидев неправильно припаркованный автомобиль, он без колебаний вызовет полицию, и так далее.

В России, однако, подобная благостная картина отнюдь не наблюдается. Донос в России – это всегда дело позорное и гнусное. Любопытно, что ненависть к доносительству именно что всеобща, в то время как по вопросу о нужности и допустимости ограничений свободы слова существует некоторая разница, связанная с различием социальных слоёв. Люди “попроще”, как правило, чувствуют, что “нельзя же всё подряд печатать”, зато интеллигенция абсолютно нетерпима к любому проявлению цензуры. Последнее, впрочем, неудивительно. Нетерпимость к властному вмешательству связана либо с ситуацией недооценки прав и возможностей властей (по принципу “мы тут умные собрались, а начальники все сволочи” [3]), либо с переоценкой обществом себя и своих возможностей (“неча им в наши дела лезть, сами разберёмся”). Первое больше свойственно нашей местной “элите”, которая не столько уважает себя, сколько презирает всех остальных, особенно же всяческую власть, зависимость от которой при этом болезненно ощущает – отсюда и такое отношение ко всякой попытке властей ущемить язычишки. Что же касается отношения к доносительству, то это отдельная, весьма любопытная тема, на которой придётся остановиться поподробнее, поскольку этот вопрос тесно связан с такой глобальной проблемой, как модернизация.

нас будет интересовать случай “догоняющей модернизации”, то есть резких и насильственных перемен, вызванных необходимостью не отставать от враждебных, но более развитых обществ. Общество, вынужденное существовать в таких условиях, отличается от “эволюционно модернизирующегося” не столько тем, что в нём чего-то не хватает, сколько тем, что в нём есть много лишнего. Так, в обществе “нормально эволюционирующем” возникновение новых общественных институтов является следствием отмирания старых: нечто уходит, и на остающемся месте формируется нечто новое. В обществе ускоренной модернизации всё наоборот: “смерть старого” ничем не мотивирована, кроме необходимости “насаждение нового”. То есть речь идёт о насильственной смерти, об убийстве старых институтов. А поскольку они ещё вполне жизнеспособны и могут сопротивляться, получается ситуация, когда в столице государства вовсю идут дебаты в парламенте, но при этом никуда не деваются вожди племён, колдуны и прочий “первобытно-общинный строй”. Ситуация, когда одновременно сосуществуют и вожди, и депутаты, сама по себе причудлива. Самое же интересное происходит, когда недобитые, но отчаянно пытающиеся выжить традиционные институты начинают “прорастать” в новые: вожди выводят свои племена на “парламентские выборы” и становятся “нижней палатой”. Последствия могут быть самые странные.

В России же, с её “традиционно догоняющим” развитием, подобная ситуация существует уже давно. Поскольку же модернизация в своё время началась с насаждения нового административного аппарата, возникла ситуация двойного набора властных институтов: “традиционных” и “государственных”. В настоящее время “традиционные” институты самоуправления и самоорганизации единого народного тела разрушены, но воспоминания о них всё ещё слишком свежи. Народ всё ещё где-то подспудно ощущает себя спокойной инертной массой, которая живёт в себе и для себя, а начальство – как временное вредное явление, которое приходится просто терпеть наряду с дождями и заморозками. Всё, в чём заинтересовано такое общество – так это в том, чтобы “господа” не мешались в его внутренние дела. Донести – значит вымести сор из избы, то есть дать повод начальству в эти самые внутренние дела влезть. Что же касается цензуры, то в подобном конгломерате есть свои собственные мощные информационные каналы, тщательно оберегаемые от внимания “начальства”. Слыхать слыхали, а где слыхали, помнить не помним и ведать не ведаем. То ль на ярманке, а то ли мимохожие люди гутарили. Бабы говорят. Сорока-белобока на хвосте принесла. Соответственно, цензура в условиях информационного натурального хозяйства не страшна, потому что не актуальна. С кем областной начальник водку пьёт и какие безобразия безобразничает, мы всё равно знаем. А в книжках – ну да, правильные должны быть книжки. Без баловства чтоб. И начальство за этим проследить обязано. А мы о чём тут промеж собой гутарим – то ему знать необязательно.

Книжки, однако, обязаны быть правильными. Для традиционного общества весь массив доступной информации поделен на две части: надёжная “правда”, пусть и не всеобъемлющая (таковая тщательно фиксируется аккуратным письмом или книжным тиснением), - и сомнительные, недостоверые, зато изобильные “былицы и враки” (передающиеся “из уст в уста”). То есть, с одной стороны, “Писание”, а с другой – море разливанное “сказок”. При этом “сказки” тоже важны, и даже очень важны, потому что они содержат ценные сведения, но эти сведения сугубо ситуативны, частны, и к обнародованию годятся разве что в качестве поучительных exempla – а вообще-то это всё “разговоры глупые, бабьи” (в отличие от серьёзного “мужского” книжного Знания О Главном).

Поэтому какой-нибудь замшелый дед, искренне и громко возмущающийся тем, что “по телевизору голых баб показывают и порядки ругают”, с удовольствием под водочку побазарит с другими дедками “про баб” и про денёчки молодые, когда они на евонное мужское место липли как мухи. Он просто считает, что одно дело “разговоры под водочку”, а другое – “телевизор”. “По нему же серьёзные люди выступают, а тут, пымаешь, бабы голые”. (При этом, разумеется, когда разговор никакого пиетета к этим людям не наблюдается) То есть он не против голых баб, или разговоров о них, а против “беспорядка”, понимаемого как смешение иерархий.

Всё это, по идее, имеет отношение разве что к последним анклавам “традиционного общества”, и, как таковое, неактуально: “дедки” рано или поздно помрут, а глухие края и медвежьи углы преобразуются по мере распространения просвещения и коммерции. И архаика умрёт своей смертью. Горожане живут газетами и телесериалами, “в случае чего” вызывают милицию, а вскорости, глядишь, научатся подавать друг на друга в суд по каждой мелочи, и так далее… Однако, надежды эти тщетны. Потому что именно сейчас появились новые, куда более могущественные источники традиционной (точнее, псевдотрадиционной) морали.

Первыми с этим столкнулись американцы, когда в их городах завелись огромные “этнические диаспоры”, делающие вид, что они подчиняются городским порядкам, но внутри себя живущие по своим законам. Самым неприятным из этих законов было то, что итальянцы называли omerta – то есть то самое недопущение какого бы то ни было вмешательства властей в дела общины, даже если (и особенно если) дела эти были вполне себе уголовными (как в случае с той же самой итальянской мафией). Круговая порука против властей, наследие “догоняющей модернизации” итальянского Юга, неожиданно оказалась крайне эффективным институтом. При этом те же самые итальянцы умело пользовались демократическими институтами, когда им это было выгодно, и не жалели денег на дорогих адвокатов.

То же самое произошло в советской и постсоветской России, только роль местных “южных итальянцев” с блеском исполнили кавказцы. Но дело, разумеется, не только в них одних. Просто существует огромная масса “поселенцев”, не являющихся и не желающих являться частью того общества, среди которого они живут. Они хорошо умеют подкупать и шантажировать местную власть, а то и инфильтруются в неё сами – но при этом живут по своим законам, среди которых на первое место выдвигается омерта. Гоги изнасиловал русскую девочку (в оригинале “русскую шлюшку”, поскольку все “чужие” женщины по определению “шлюхи”). – Гоги найдут хорошего адвоката. Гоги сказал плохие слова про невесту Вано? – Гоги здесь больше не живёт (а то и не живёт совсем, если Вано – уважаемый человек). Но в любом случае “это наше дело”, “мы сами разберёмся”.

В то же время общества, стремящиеся к цивилизации, вырабатывают развитую культуру доноса, позволяющую использовать этот канал коммуникации с властями с пользой для общества и для властей. Как правило, речь идёт о достаточно сложных социальных практиках, предусматривающих систему поощрений за полезные доносы, санкции за дезинформацию, защиту доносчика от мести его жертв (в Соединённых Штатах “надводная часть” соотетствующей программы деликатно именуется “защитой свидетелей”). Впрочем, эта тема вообще крайне деликатна, поскольку подобные вещи нигде не проговариваются вслух до конца. Однако, можно с уверенностью сказать, что именно ознаменует наступление в России столь вожделенного всеми порядка. Он настанет, когда ворчливая старуха, недовольная шумом за стенкой, не пойдёт скандалить к соседям, а наберёт какой-нибудь нигде не печатающийся, но всем известный номер телефона. Через пять минут к дому подкатит неприметная легковушка со аппаратурой внутри и замерит уровень шума. И если бабка окажется права – к соседям заглянут трое вежливых “сотрудников” в штатском и сообщат о размере причитающегося с них штрафа за нарушение общественного спокойствия. Dixi.

--------------------------------------------------------------------------------

[1] Кстати сказать, само это выражение – “компетентные органы” - весьма интересно. Не только напрашивающимися сексуальными коннотациями, но и тем, насколько они в данном случае уместны. Всякие там “комитеты госбезопасности”, “особые управления”, “ведомства по охране конституции”, и прочие разнообразные “штази” подобны гениталиям в одном отношении: это “неназываемые части”, “срамные уды”. Тут, конечно, можно сослаться на специфическую стыдливость соввласти, которая вообще обожала эвфемизмы [2] – но и общераспространённый (в разных вариантах) термин “спецслужбы” имеет ровно ту же самую природу: это нечто такое, о существовании чего все знают, но разговаривать об этом в приличном обществе не следует.

[2] Чего стоит, например, какая-нибудь “высшая мера наказания”, странным образом окружающая смертную казнь своеобразным перверсивным ореолом “почести”, учитывая общую семантику слов “высшая” и “мера”. (Интересно, кстати, что могло бы означать выражение “Высшие меры приняты”?)

[3] Именно так, с чётко выраженной оппозицией “умный/сволочь”. В связи с этим возникает вопрос, что наша “умственная элита” понимает под “умом”. Получается примерно такая цепочка: “умный” = “знающий” = “понимающий то, чего не понимают другие” = “посвящённый” = “свой, принадлежащий к интеллигенции”. Соответственно, все остальные – это либо профаны, либо изменники. Другой вопрос, что удивляться тут нечему. Любое сообщество склонно понимать под “умом” не столько способность решать те или иные проблемы, сколько способность хорошо вписаться в это самое сообщество (и занять там заметное положение).