Аграновский В. Ради единого слова

ОГЛАВЛЕНИЕ

ИСКУССТВО БЕСЕДЫ

Принципиальные полжения. Всегда можно встретить журналистов. которые
идут к собеседнику главным образом за фактом, цифрой, результатом. Типичная
картина - человек с блокнотом, задающий вопросы: "На сколько процентов вы
перевыполнили план второго квартала? А третьего? Кто вам оказывал помощь? А
кто мешал? Ваши обязательства на будущее?" и т.д. Не уловив духа времени, не
оценив современных задач публицистики, не почувствовав качественно новых
возможностей своих и читательских, иные журналисты все еще наполняют
блокноты цифрами и результатами.
Кто говорит, что это плохо или не нужно? Речь о том, что этого мало и
недостаточно. Обилие фактов и цифр в статьях создает лишь видимость
публицистичности, но истинная публицистичность заложена, мне кажется, в том,
чтобы вести читателя путем наших размышлений по поводу фактов и цифр.
Мы не только летописцы своего времени, не только регистраторы событий.
Нам отведена более сложная и почетная роль - помощников партии в деле
формирования общественного мнения. Нам дана возможность активно вторгаться в
действительность. И коли это так, то задачам, перед нами поставленным,
должна соответствовать и методология нашей работы. Встречаясь с
собеседником, журналист должен знать, что спросить, потому что собеседнику
есть что ответить. Истинный газетчик обязан идти к собеседнику, во-первых, с
мыслью, и, во-вторых, за мыслью.
Таково, мне кажется, наше первое принципиальное положение.
Провозгласив его, мы тут же должны признать, что для выполнения задачи
на высоком профессиональном уровне, для обеспечения нормального сбора
материала нам необходимо четко представлять себе, каким образом, с помощью
какой системы вопросов мы надеемся получить в блокнот мысли собеседника -
следовательно, располагать набором методов, средств и приемов, облегчающих
людям возможность думать и говорить. Детальный разбор этих методов и приемов
нам еще предстоит, а пока скажу главное: только та, полагаю, беседа
плодотворна, которая основана как минимум на интересе к ней собеседника.
И это второе принципиальное положение.
Действительно, если мы, журналисты, можем позволить себе вопрос по
обязанности, то ответ получим только при добровольном желании собеседника. А
чем, кроме как интересом к беседе, это желание вызывается? Пробудить его -
наша профессиональная задача. И для того чтобы успешно ее решить, сами
журналисты как личности должны быть прежде всего интересны своим
собеседникам.
Таково, по-моему, третье принципиальное положение.
Журналисту надо немало знать, во многом разбираться, всегда быть "в
курсе", аккумулировать уйму различных сведений, уметь ими пользоваться,
обладать подвижным мышлением, сообразительностью - все эти качества, некогда
провозглашенные абстрактно, выходят сейчас на вполне осязаемую "прямую".
Как и актеры, журналисты за одну свою жизнь проживают множество чужих
жизней, потому что о чем только им не приходится писать! Одно это
обстоятельство дарит им завидное отличие от других профессий, которое легко
становится преимуществом. Для любого инженера, врача, физика, плотника,
космонавта и зверолова мы, журналисты, - люди "со стороны", люди "свежие",
но никогда при этом не "чужие". Как ни экзотична какая-нибудь профессия. а
журналистика кажется еще более экзотичной хотя бы потому, что мы "и с
угольщиками, и с королями", как говорил В. Шекспир.
Как же не использовать в работе этот "природный интерес" к
журналистике, который только и остается подтвердить нашим действительным, а
не мнимым содержанием, нашей реальной, а не мифической способностью быть
нужными, полезными людям. Мы еще блокнота не вынули, еще рта не раскрыли,
вопроса не задали, а к нам уже есть неподдельный интерес собеседника! Не
погасить его, поддержать - вот, собственно, и "вся задача".
Это четвертое принципиальное положение.
Перехожу к последнему - пятому. Кто не заметил, что людям свойственно
исповедоваться - откровенно говорить о жизни? Это естественное человеческое
желание можно реализовать в разговорах с родственниками, друзьями или
знакомыми, но далеко не всегда получается "исповедь", потому что жизнь
устроена сложно и не способствует прояснению истинных отношений даже между
самыми близкими людьми, живущими под одной крышей. Носит человек в душе
любовь или ненависть и может всю жизнь проносить, никогда не выявив их, не
облегчив себе душу.
Говорить с человеком "со стороны" порой легче: в психологическом и
социальном смысле он как бы отстранен от исповедующегося, он вроде и не
чужой, но и не свой, ему скажешь - как отдашь, однако при этом не потеряешь.
Не то, что родственник, говоря с которым надо думать, что отдавать, а что
придерживать и как бы его не обидеть, не осложнить ему и себе существование,
не перегрузить лишними заботами - короче, множество привходящих мотивов
мешают откровенному разговору. И совершенно чужой сосед в купе поезда
дальнего следования - это тоже "другое". С ним откровенничать одно
удовольствие, но выйдет он ночью на маленькой станции, растворится во тьме,
и вся твоя исповедь пропала, и горе ненадолго облегчено, и радость не
поровну разделена. А человек так устроен, что ему мало высказаться - он
хочет быть услышанным, хочет доброго участия, совета, помощи, сочувствия.
Многие журналисты могут припомнить "исповеди", ими услышанные.
Припомнив, они непременно скажут, что откровенные разговоры получались
только в тех случаях, когда люди им верили, ни секунды не сомневаясь в их
высокой человеческой порядочности, в доброте их намерений, в их способности
доверять и доверяться. Стало быть, чтобы помочь людям реализовать
естественную потребность в откровенном разговоре, журналист должен быть
человеком в высоком смысле этого слова.
И это, я полагаю, последнее, пятое принципиальное положение.
Технология. Рецептов, как говорить с людьми, нет. Есть только опыт, но
на чужом опыте строиться - как на земле, взятой в аренду. И тем не менее,
призвав читателя к осторожности, изложу свои приемы работы.
Кому-то из великих принадлежит мысль: человеку дано всего два года,
чтобы научиться говорить, и целая жизнь, чтобы научиться слушать. Не правда
ли, это вроде про нас? Хоть бери и пиши на журналистском знамени: истинный
критерий профессионализма! Мол, если ты постиг наисложнейшее умение слушать
- ты состоялся как журналист, не постиг - учись, когда-нибудь постигнешь и
состоишься. Так вот я с большим сомнением отношусь к этому критерию. Потому
что жизнь меня убедила: нет более верного способа разбудить интерес человека
к беседе, чем собственная разговорчивость. Еще мой отец, надеясь на то, что
Анатолий будет журналистом, говорил: "Идешь на первое интервью, не давай
собеседнику рта раскрыть! Во второй вечер уже можешь не только говорить, но
и слушать, и вот тогда разговор выйдет", Действительно, позже я убедился: в
тех случаях, когда я первым заговаривал и первым раскрывался, я мог
рассчитывать на взаимность собеседника. Когда же прибегал к нелегкому умению
слушать, беседа не клеилась.
О чем же говорить нам, журналистам, при первой встрече? Думается, если
коротко, то о жизни. Важно начать, и начать естественно, ни в коем случае не
подыгрывая собеседнику, не примеривая к нему свое настроение, не боясь
опростоволоситься, не следя за выражением его глаз, - говорить только о том,
что действительно волнует, смешит, тревожит, что занимает наш мозг в данный
конкретный момент. Можно начать с жалобы на нелегкую журналистскую жизнь, с
того, что надоело мотаться по командировкам, если и вправду надоело; или
начать с города, в котором живет собеседник, со своих впечатлений о нем; или
пофилософствовать о погоде, которая определенно взбесилась, потому что зимой
поливает нас дождем, а летом вдруг посыпает снегом; или припомнить последнюю
работу в кино В. М. Шукшина; с рыбной ловли на мормышку; с разницы между
"Жигулями" и "Москвичом-412" - одним словом, с чего угодно, но вовсе не для
того, чтобы поразить собеседника энциклопедичностью своих знаний. а для
того, чтобы раскрыть ему себя, свое состояние, свое отношение к жизни, свою
мысль, действительно гвоздем сидящую в голове. В конце концов можно начать
даже с объяснения своей корреспондентской задачи. не скрывая при этом
сомнений, если они есть, в возможности ее выполнить.
Это не должен быть монолог, его необходимо переводить в беседу, но не
торопясь, без насилия над собеседником. Пусть он с недоумением смотрит на
журналиста и даже выскажется вслух: мол, извините, но вы действительно
корреспондент? Почему же тогда не спрашиваете?! "А нынче, - надо ответить, -
все наоборот. Нынче больной приходит к врачу и сам рассказывает, чем он
болен и как надо лечиться". "Вот это точно!" - обрадованно поддержит
собеседник, и только с этого мгновения, быть может, и возникнет долгожданный
контакт, почувствовав который журналист наконец переведет дух.
В беседе должны принимать участие не манекены, а нормальные люди,
журналисту надо уметь проявлять в себе "человеческое". Разумеется, он может
позволить себе "разговорчивость" лишь при условии психологической
раскованности, при убежденности в том, что интеллектуально по крайней мере
равен собеседнику. Однако всегда ли есть такая уверенность? А ну, как мы
беседуем с академиком? Или просто с заведомо умным человеком, например со
старым, умудренным опытом рабочим, который видит нас насквозь? И как быть с
перепадом знаний. как правило, реально ощутимым, когда журналист встречается
и говорит с представителями различных профессий? Нам никогда не стать
физиками, беседуя с академиком Г. Н. Флеровым, не постигнуть всех тонкостей
кладки кирпича, говоря с Н. С. Злобиным, то есть решительно невозможно "на
равных" полемизировать почти с любым собеседником, что, кстати сказать,
естественно. Однако как же избавить себя и собеседника от ощущения
неловкости, которое непременно возникает в процессе разговора? Как сохранить
достоинство, если в глазах героя ты по знаниям его "ремесла" профан?
В 1964 г. я напросился в командировку к физикам Дубны: группа академика
Флерова открыла 104-й элемент таблицы Менделеева. Помню, когда я приехал и
явился в приемную Г. Н. Флерова, там уже была дюжина корреспондентов. Стоя в
живой очереди, я с ужасом наблюдал, что происходит. Журналисты входили в
кабинет академика, получали от него уже отпечатанный текст, написанный
научным обозревателем ТАСС, и ровно через пять минут возвращались назад. Не
скажу. чтобы уж очень довольные, но и не сильно опечаленные.
"Что делать?" - мучительно думал я, все ближе продвигаясь к дверям. -
Как привлечь внимание академика, чтобы получить для газеты хоть несколько
"лишних" слов? Очередь неумолимо двигалась, и вот передо мной распахнулась
дверь. Я вошел. Г. Н. Флеров сидел за письменным столом и довольно мило
улыбался. Стопкой лежали отпечатанные на гектографе тассовские тексты, я их
сразу заметил. "Присядьте", - сказал Флеров. Я представился. Сел. "Мне
нравится ваша газета. Если вас интересуют подробности открытия, прошу!" - и
академик протянул мне сообщение ТАСС. "Простите, а сколько человек в группе
авторов*" - спросил я сдавленным голосом. "Там написано", - ответил Г. Н.
Флеров.
И все! Я мог со спокойной совестью ретироваться. В школе мои знания по
физике выше "тройки" не котировались. Между мною и академиком лежала
пропасть. Однако выход, как известно, надо искать на дне отчаяния! И я
сказал: "Только один вопрос, Георгий Николаевич! - Академик кивнул. -
Скажите, почему вы атом рисуете кружочком. а не ромбиком или запятой?" - и
показал на доску, висящую за спиной Г. Н. Флерова, а он тоже посмотрел на
доску, испещренную формулами, потом на меня, и на лице его появилась
снисходительная улыбка врача-психиатра, имеющего дело с необратимо больным
человеком. Он сказал: "Почему кружочком? А так удобней, вот почему! Берешь и
прямо так и пишешь - кружочек!" - Позвольте, - сказал я, - но запятую легче
рисовать!" - Вы думаете? - заметил Г. Н. Флеров и на листочке бумаги
нарисовал сначала кружочек, а потом запятую. - Пожалуй, - согласился он. - В
таком случае по аналогии, вероятно, с планетарной системой..." В его голосе
уже не было ни снисходительности, ни даже уверенности. Он определенно
задумался! "Помните, - сказал он, - как у Брюсова? И может, эти электроны -
миры, где пять материков... Хотя. конечно, аналогия с планетарной системой
не вполне корректна, поскольку атом не круглый. скорее всего
эллипсообразный, но даже этого никто не знает. Хм! Почему же мы рисуем его
кружочком?" Он встал, прошелся по кабинету и нажал кнопку звонка. Вошла
секретарша. "Попросите ко мне Оганесяна, Друина и Лобанова, - сказал Г. Н.
Флеров. - И еще Перелыгина!"
Через несколько минут его соавторы по открытию явились. Академик хитро
поглядел на них, а потом сказал мне: "А ну-ка повторите им свой вопрос!" Я
повторил. "Товарищи, - сказал я, - почему вы атом рисуете кружочком, а не
ромбиком, крестиком или параллелепипедом?" И у них сначала появилось на лице
нечто похожее на улыбку врача-психиатра, однако минут через десять они уже
яростно спорили, забыв обо мне. Им было интересно!
Вечером, приглашенный Г. Н. Флеровым, я сидел у него дома в коттедже,
потом побывал в лаборатории, излазил весь циклотрон, перезнакомился с
девятью авторами открытия, задержался в Дубне на целый месяц и написал в
итоге не информацию в газету и даже не статью, а документальную повесть.
С тех пор, защищаясь от "знающих" собеседников, пользуюсь самым
безотказным оружием: открыто признаю свое незнание. Это кажется мне
достойнее и полезнее, чем скрывать невежество. А если мое признание удается
сделать в форме, вызывающей интерес собеседника или по крайней мере его
улыбку, я могу считать себя победителем.
Представим себе, журналисту некто говорит во время беседы: "Эх, хорошо
бы вам, товарищ корреспондент, зайти в наш ОКС! Вы бы наверняка убедились,
что...", и журналист не перебивает, не спрашивает, что такое ОКС, а строчит
в своем блокноте, полагая, что потом как-нибудь выяснит, сейчас вроде был
неловко обнажать незнание. А собеседник между тем уже перечисляет недостатки
этого загадочного ОКСа, принципы его работы и собственные предложения. как
его перестроить. Увы, журналист полностью отключен от плодотворной беседы,
он автомат, механически записывающий каждое слово говорящего. Всего лишь
секундное малодушие помешало ему узнать, что ОКС - это отдел капитального
строительства. Сколько дельных вопросов умерло, не родившись, сколько
толковых ответов и мыслей прошло мимо блокнота, сколько умного содержания
выпало из разговора! Когда все это наверстывать?
Нет, я не боюсь заявить собеседнику даже в том случае, если что-то и
понимаю в предмете разговора: "Прошу вас, считайте меня первоклашкой".
Потому что, если мне будет предельно ясно объяснено существо дела, я с
большим успехом смогу рассказать о нем читателю.
Ю. Тынянов, выступая однажды перед учеными и журналистами, собравшимися
в одной аудитории, говорил о том, что если ученых что-то и тянет к
журналистам, так это скорее всего дилетантизм последних. "Во всем, Фелица, я
невежда, но на меня весь свет похож..." - напомнил Тынянов знаменитую строку
Державина.
Мы, журналисты, действительно чаще дилетанты, чем знатоки, и по
сравнению с нашими собеседниками воистину невежды. Но на нас действительно
"весь свет похож"! Чего же стесняться? Тем более что именно мы, и никто,
кроме нас, и вряд ли кто лучше нас способен рассказать "всему свету" о
богатствах, лежащих в закромах замечательных собеседников. Стало быть,
негоже нам скрывать свое незнание, уж коли мы претендуем на роль посредников
между людьми знающими и "всем светом". Нам расскажут - мы расскажем, мы
поймем - и все поймут!
И все же искусство беседы - дело до такой степени индивидуальное, что
давать излишне категорический совет очень опасно, тем более в журналистике,
особенно богатой на самые различные ситуации.
Так, например, возможны случаи, при которых как раз необходимо
"притворство знанием", точнее говоря. журналисту следует сделать вид, что он
уже информирован, хотя на самом деле - нет. "Вы конечно, слышали о нашей
неприятности с кронштейнами?" - сказал мне между прочим собеседник. когда я
собирал материал на "Красном Сормове". Я был бы любителем, а не
профессионалом, если бы сделал большие глаза и ответил: "Первый раз слышу!"
Тогда бы я действительно услышал об этой неприятности в первый и последний
раз, потому что собеседник немедленно прикусил бы язык. Но я спокойно
подтвердил: "Конечно, конечно..." - и даже изобразил на лице элементы
сочувствия. Хотя язык собеседника полностью не развязался, но и не был
прикушен. А позже, имея весьма скудное представление о неприятностях с
кронштейнами, сидя в другом кабинете и беседуя с другим человеком. я мог
легко и ненавязчиво оперировать небольшими своими знаниями, надеясь на то.
что они обогатятся. "По всей вероятности, - сказал я, - получилось то же,
что и с этими злополучными кронштейнами?" Тут уж новый собеседник не скрыл
удивления: "Вы уже информированы?! На второй день пребывания?! Откуда?!" -
"На то мы и журналисты", - улыбнулся я. "Надо же! - сказал собеседник. - У
нас комиссия неделю работала, да так и уехала, ничего не узнав про
кронштейны. И слава богу, потому что неприятность, как вы знаете, грошевая,
а протокол - принципиальный..." Блокнот трещал от записей.
Следовательно, с одной стороны, не надо, думается, скрывать незнание, а
с другой - полезно делать вид, что знаешь больше того, что рассказал
собеседник. Вполне диалектично, потому что главный вывод оттого и называется
"главным", что лежит за пределами конкретных ситуаций: надо проявлять
гибкость ума!
Разговор с каждым без исключения собеседником я продумываю заранее и
также заранее в блокноте, на отдельном листочке, под номерами и в логической
последовательности выписываю сведения, которые намерен и надеюсь получить в
процессе беседы. Положим:

Такие-то биографические данные.
Мнение о таком-то человеке.
Подробный рассказ об эпизоде, происшедшем тогда-то.
Размышления о таком-то явлении в местном масштабе и вообще.
Предложения, позитивная программа и т. д.

Затем придумываю и, придумав, тоже записываю конкретные вопросы, с
помощью которых надеюсь получить сведения.
Разумеется, для этого мне нужно заранее представлять собеседника и
знать его возможности. Знаком ли он с человеком, который меня интересует?
Был ли свидетелем нужного мне эпизода? Способен ли размышлять о явлении? Не
бессмысленно ли говорить с ним о позитивной программе? Наконец, какой он по
натуре: горячий, спокойный, умный, веселый, злой, благодушный. самолюбивый,
воспитанный? - от всего этого зависит качество и характер вопросов, которые
я должен ему задать.
Значит, еще до беседы надо проделать какую-то работу, дабы "проявить"
будущего собеседника. Не могу не вспомнить в связи с этим одного человека,
которого без преувеличения знали все московские журналисты, - М. Розова. Я
познакомился с ним двадцать лет назад, когда работал в журнале "Юный
техник", главным редактором которого был В. Н. Болховитинов; и если М. Розов
в ту пору уже добрался до нас, стало быть. вся газетная и журнальная
иерархия Москвы была им пройдена. Так вот, он был слесарем, ходил с авоськой
в руках, набитой бумагами, и носил с собой идею "рембригад". "Десять услуг
за одну!" - был его лозунг, который он решительным образом пропагандировал и
пробивал. При жэках, говорил Розов, должны быть созданы на общественных
началах бригады из жильцов, представителей разных профессий: стекольщиков,
полотеров, сантехников, плотников, электромонтеров и прочих умельцев. Семье
плотника нужно натереть пол? - пожалуйста, полотер к их услугам. Вставить
стекло? - стекольщик. исправить унитаз? - сантехник и т. д. Но если кому-то
понадобится плотник, он тоже обязан сделать "услугу". И получается десять
услуг за одну! Такова примерно идея Розова. но я рассказал о ремонтных
бригадах попутно, главное же - метод, с помощью которого идея
пропагандировалась. Сам М. Розов назвал его "методом отбора кадров", но
открыл это название много позже, лет через десять, когда уже стал совершенно
седым, забросил слесарничество, надел белую рубашку с галстуком, заменил
авоську на большой желтый портфель из свиной кожи и профессионально занялся
пропагандой своих "рембригад".
Что же это за метод? Явившись в "Юный техник", Розов не пошел сразу к
главному редактору. а постучался ко мне, рядовому литсотруднику. Просидев со
мной два или три часа, не пожалев ни времени, ни доводов, ни эмоций, он
полностью убедил меня в верности идеи, а абсолютной жизненной необходимости
"рембригад", без которых я уже не представлял себе дальнейшего
существования. Затем он взял меня за руку и сказал: "Теперь веди к своему
непосредственному начальнику". Моими "непосредственным" был И. Лаговский,
заведующий отделом "Юного техника", и мы пошли к нему. Розов чувствовал себя
спокойно и уверенно, потому что знал: сейчас Лаговский его выслушает, потом
спросит мое мнение, а я уже полностью принадлежу Розову. Через полчаса мы
уже втроем - Розов, Лаговский и я - сидели в кабинете у заместителя главного
редактора М. В. Хвастунова. В каких-то десять минут мы "отобрали" Хвастунова
у Болховитинова, и, когда пришли к главному редактору, он был "без войска".
По какой далекой аналогии я вспомнил "метод отбора кадров", говоря о
том, что надо собирать сведения о людях, с которыми мы намерены беседовать,
не знаю. Во всяком случае с кем бы я ни разговаривал, стоит мне вспомнить М.
Розова, как я начинаю интересоваться людьми, которых знает мой собеседник.
но с которыми мне только предстоит встретиться. "Вы упомянули, - говорю я. -
Петрова. Это который играет на кларнете?" - Что вы! - мягко отвечает
собеседник. - Он, как женился, сразу бросил". - "Чего так?" - Да жена его в
клубе работает, они там и познакомились, и характер у нее - ох, ревнивый!
Однажды из-за кларнета у них история вышла..." - только успей открыть
заслонку: водопад сведений! И в блокнот рядом с фамилией Петрова, с которым
еще предстоит разговор, ложатся данные, дающие возможность построить беседу
с ним в верном ключе.
Ну а если человек является для разговора сам, без приглашения? Или
когда беседа возникает спонтанно и нет сведений? Даже в этих случаях я не
тороплюсь. Задаю для начала несколько ознакомительных вопросов: где
работает, к чему имеет отношение, кого из уже знакомых мне людей знает,
какого мнения о последнем нашумевшем событии в городе - короче говоря,
стараюсь немного отодвинуть суть дела, по которому мы встретились. А иногда,
извинившись, делаю паузу на пять - десять минут, чтобы сосредоточиться,
сбросить с себя посторонние мысли и подумать о содержании предстоящего
разговора.
У собеседника, мне кажется, всегда должно быть ощущение, что журналист
не бродит в потемках, а точно знает, что ему нужно. Это ощущение
обеспечивает успех.
Вопросы я стараюсь ставить так, чтобы они не были лобовыми. Потому что
вопрос "в лоб" не требует от собеседника размышлений, и к тому же отвечать
на него не интересно. Положим. нужны некоторые биографические данные:
- Будьте любезны. расскажите свою биографию.
- Я родился 14 октября 1940 г. в селе Березовка, Ярцевского района.
Школу окончил в 1956 г. Затем поступил...
Скучно, никаких мыслей, собеседник поглядывает на часы. и этот взгляд
не ускользает от внимания журналиста.
Другой вариант того же вопроса:
- Вспомните добрых людей, которые вам попадались в жизни, а потом и
тех, кого лучше бы не вспоминать.
Тут уж собеседник вздохнет, и закурит, и сделает долгую паузу, и, я
убежден, начнет говорить, и все необходимые журналисту биографические
сведения окажутся в его рассказе:
- Был дед у нас в деревне, до самой смерти в лаптях проходил, хотя
вокруг уже на каблуках топали, но он из принципа: мол, город городом, а
деревня чтоб чистая была, незагрязненная. Так вот однажды - а я ведь не
городской. всего двенадцать лет как из села уехал, - случилось мне вернуться
в мою Березовку, в мой Ярцевский район, и около сельпо встречаю того деда...
Все, что относится к биографии человека, я никогда не собираю "от
рождения". Только, условно говоря, "рваным методом". А потом, если возникает
надобность, всегда можно соединить.
- Вам приходилось кого-либо спасать?
- Спасал ли кто-нибудь вас и от чего?
- Если вам снятся сны, какие преимущественно? Или по крайней мере
несколько раз повторявшиеся? А почему?
Ответ на любой из этих вопросов непременно потянет за собой сумму
биографических данных.
Еще пример не "лобового" вопроса собеседнику. Положим, надо получить
сведения о профессиональных заботах человека. Можно спросить:
- Расскажите, пожалуйста, как вы работаете.
- Да ничего работаю, - в девяносто девяти случаях из ста ответит
собеседник. - Нормально. План на сто три даю, с качеством - не жалуются,
заработок - сто восемьдесят без вычетов.
И все. Ни одной живой детали, ни мысли, ни чувства. И что дальше делать
журналисту - неизвестно, хоть заново повторяй вопрос. Но можно и так:
- Давайте вместе сосчитаем, сколько шагов вы делаете за день работы?
- А зачем?
- Да, говорят, чем больше шагов мы делаем, тем лучше сердце работает!
Одним словом, считаем. И здесь будет все: куда шаги, зачем, и хорошо ли
это, плохо ли, и как отражается на плане, и не горит ли из-за шагов
качество, и стоит ли количество шагов увеличивать или сокращать, и как
зависит от них зарплата - вся картина профессиональной деятельности
собеседника налицо, а журналист уже не может его остановить.
Еще пример. Положим, мне нужно подсчитать бюджет собеседника, выяснить
его материальное положение. Так и можно задать вопрос: "Расскажите,
пожалуйста, о своем материальном положении". Кто попробует из читателей
мысленно ответить на него, тот поймет, как сворачивает скулы от нашей
журналистской прямолинейности.
В очерке "Студент"35 я обнажил прием, которым, кстати, пользуюсь
довольно часто: "В двадцать пять конвертов я мысленно вложил по десять тысяч
рублей новенькими купюрами, роздал конверты двадцати пяти студентам, словно
я Крез, и сказал: "Тратьте!" Игра игрой. но лишь двоим удалось разделаться
со всей суммой целиком, и то потому. что они догадались купить "Волги",
хотя, мне кажется, студенту больше подходит мотоцикл. Остальные моты и
транжиры, не использовав и половины денег, подняли руки вверх".
Вот как распорядился десятью тысячами мой главный герой, студент
четвертого курса радиофизфака Горьковского университета Лебедев: "Ни секунды
не медля он сказал: "Во-первых, я всем объявлю, что у меня есть шальные
деньги!" Это значит, весь курс получит приглашение на банкет в ресторан.
Затем Лебедев купил бы матери стиральную машину с центрифугой, отцу - "что
он пожелает", сделал бы подарки родственникам, а себе - книги. Потом поехал
бы в какую-нибудь страну, например во Францию, взяв с собой некую студентку
третьего курса. "Это обошлось бы в два раза дороже", - заметил я. "В три", -
спокойно поправил Лебедев, не дрогнув ни единым мускулом".
Добавлю от себя, чтобы особенно много не цитировать, что по ходу дела,
тратя мифические деньги, мой герой полностью и безо всякого принуждения
"раскрыл" свой гардероб. Это дало мне возможность написать потом в очерке,
что, прожив в Горьком около месяца, я видел Лебедева в одном и том же
костюме, в котором он ходил на занятия. валялся на кровати, если не замечала
мать, и пошел бы в ресторан на банкет. Что у него еще было одно пальто цвета
маренго, по поводу которого все та же "парижская" студентка сказала, что оно
"ужасное", пара свитеров и, наконец, ботинки сорок пятого размера, про
которые, очевидно, и поется в студенческой песне: "Мне до самой смерти
хватит пары башмаков".
Главное, что дал этот прием, - вывод, который я мог сделать с
предельной четкостью, суммируя все "траты": мои студенты - народ не
меркантильный, но в то же время с явно заниженными потребностями. Я уж не
говорю о том, что кроме гардероба и Лебедев, и его товарищи раскрывали
передо мной свои характеры. свое отношение к "презренному металлу", свои
жизненные планы и надежды. Множество живых человеческих деталей и
подробностей, узнанных мной в процессе игры, нашли потом отражение в очерке.
потому и называю я вопросы типа только что продемонстрированного
"вопросами-кладами".
Такими же "кладами" можно считать вопросы ситуационные в отличие от
статичных. Собственно говоря, игра с десятью тысячами рублей - типичный
ситуационный вопрос: он ставит собеседника в положение, которое заставляет
действовать, что-то предпринимать, забыв при этом, что сидишь в кабинете за
столом перед журналистом, который пишет в блокноте.
- Скажите, если бы вас уволили с работы, что бы вы делали?
Первая реакция - буквальная: "Как это - уволили? За что? Когда? И кто?"
Дело свое собеседник знает, претензий к нему нет, на работу не опаздывает,
скандалит редко и не без повода - недавно, например, поругался с таким-то
из-за того-то, но наверху вроде бы разобрались, выводов не сделали... "Ах,
абстрактно? Ну если абстрактно, другой вопрос. Уволили бы, памятник бы им
поставил!" Потому что истинное призвание собеседника совсем не то, чем он
занимается, а сцена! Да-да, вот уже восемь лет играет в самодеятельном
оркестре народных инструментов на кларнете. Ушел бы наконец в профессионалы,
и на душе было бы легче, и денег побольше...
- Если бы вам подарили лошадь?
- Лошадь?! А что, остроумно. Только где ее разместить? Квартира хоть и
большая. но на пятом этаже и без лифта, да к тому же, говорят, лошадь вниз
по лестнице ходить не умеет. Пришлось бы передарить тестю, он продал бы
"Москвич", купил бричку и возил пассажиров от вокзала до рынка, у него эта
черточка имеется, он клубнику разводит на продажу, недавно собаку отвез на
дачу - сторожить...
- Если бы вам дали Государственную премию?
- А дали бы... она сколько, пять или десять?.. Взял бы! Чего скрывать?
Поехал бы в командировку. как всегда, толкачом. и тут же тебе - номер в
гостинице. Лауреат! А то приедешь, и первые три ночи спи в холле, на
раскладушке. Последний раз даже в здание не пустили, а вымотался до предела.
Поручение было ответственное: план горел, поставка задерживалась, и директор
сказал, что если не "толкнуть", предприятие останется без тринадцатой...
- Если бы вас заставляли бросить жену?
Хоровод мыслей у собеседника: а почему, собственно, ее надо бросать,
кто может заставить? И поток сведений: когда и как познакомились, как
замечательно живут, кому бы пришла идея их рассорить, по какой причине...
Живая жизнь! Попробуйте получить ее в журналистский блокнот, задавая
статичные вопросы типа: "Ваше отношение к работе? Чем занимаются ваши
родственники? Как у вас обстоит с честолюбием? Как относится жена к вашей
профессии?"... Многие из этих вопросов, переведи их в статичный план, даже в
голову не придут журналисту!
Я очень часто задаю собеседникам ситуационные вопросы. Вместо
"лобового": "Скажите, какой у вас вкус?" - и сам бы не стал отвечать на
подобный вопрос, будь он мне задан! - спрашиваю: "Что бы вы подарили
такому-то в день его рождения? А такому-то? Вместо: "Ваше отношение к
вещам?" - говорю: "Скажите, если, не дай бог, случится у вас дома пожар и
можно будет вынести только три вещи, что бы вы вынесли?" Собеседнику, как
правило, даже интересно задуматься над тем, о чем он прежде никогда не
думал. Он сам себя познает!
В пору, когда я работал над очерком "Остановите Малахова!", у меня
состоялся с главным героем, отбывающим наказание в колонии, такой разговор
(цитирую по публикации):

" - Представь себе, - сказал я, - что ты маг-волшебник и тебе дается
право совершить три любых чуда. Настройся, соберись с мыслями - и твори!
- А зачем?
- То есть как "зачем"? Неужто тебе не интересно помечтать?
- Дак ведь все равно не исполнится.
- А вдруг?
Андрей задумался. Я с любопытством ждал, пытаясь угадать диапазон его
желаний: вероятно, от немедленного освобождения из колонии до всеобщего мира
на земле?
- Тэ-э-эк, - сказал Андрей. - Три чуда, говорите? Любых? - Я сделал
царский жест, означающий: чего душе угодно. Его глаза немного ожили, потом в
них появилось нечто плотоядное, и он потер руки. - Значит, так.
Перво-наперво я хочу полное государственное обеспечение до конца жизни: чтоб
квартира, чтоб деньги, дача, машина - чтоб все!
- Работать при том?
- Вы что?!
Я выглядел, наверное, большим чудаком, но не унимался:
- Тогда, может, учиться?
- Чему? Как тратить деньги? Ну, вы и скажете...
- Понял. Переходи ко второму чуду.
- Второе... - Он сделал интригующую паузу. - Пусть будет долговечье!
- Прекрасно. Кому, если не секрет?
- Как кому? Разве другим тоже можно? - Я пожал плечами, боясь спугнуть
его бушующий эгоизм: мол, ты волшебник, тебе и решать. И Андрей решил: -
Тогда еще бабе Ане: живи, сколько хочешь!
- А матери с отцом? - спросил я, но он не услышал вопроса.
- Над третьим чудом, - сказал Андрей, - буду думать. А то еще прогадаю.
- Я спрашиваю, отцу бы с матерью дал долговечье?
Он вновь "не услышал", и мне стало грустно: Малаховы получили то, что
сами вложили в сына.
- Третьим чудом будет - встретить хорошую девушку!
- Ну, вот и прогадал, - сказал я. - И так встретишь.
- Ой ли? - произнес Андрей с далеко не юношескими интонациями в голосе.
- Разве отец мать "встретил"? А баба Аня тоже, по-вашему, "встретила"?
Алкоголика-то? Не, тут без чуда не обойтись, уж я-то знаю!.."36

Вероятно, нет нужды подробно расшифровывать нашу беседу. И без того
ясно: оказавшись в положении "мага-вошебника", Андрей ухитрился вложить в
три "чуда" и яростный эгоизм, и трезвый расчет, и психологию потребителя, и
горький жизненный опыт, основанный на примере старших, и даже отплатил
векселя, предъявленные ему в свое время родителями. К моменту нашей встречи
он уже год сидел в колонии. Я думал, что новая жизнь успела хоть "разбавить"
его старые представления, чуть изменить прежние взгляды, - но нет,
заложенное еще в семье оказалось крепким и устойчивым.
Но более всего меня поразил вывод, с предельной отчетливостью
вытекающий из второго "чуда" Андрея: Малаховы воспитали в своем доме чужого
для себя ребенка, не пожелавшего им не то чтобы вечной, но даже долгой
жизни. А казалось бы, "маг-волшебник", "три чуда" - игра!

"...Девять солдат науки, девять авторов, девять непохожих друг на друга
человек; я говорил с каждым из них и каждого просил дать характеристику
восьми остальным. Получилось, как в шахматном соревновании по круговой
системе: каждый "сыграл" со всеми по одной партии. Я чувствовал, что все они
испытывали при этом какую-то неловкость, но убедился в предельной
справедливости и даже беспощадности их оценок. Они уважали друг друга, если
не сказать больше, но больше я говорить не буду, потому что они не терпят
сентиментальности. Если кто-то и отмечал в ком-то недостаток, то по сумме
восьми характеристик этот недостаток либо смягчался, либо даже переходил в
достоинство. "Упрям как осел", - сказал категорически один. "Упрям и
упорен", - сказал другой. "Усидчив", - сказал третий. "Настойчив", - сказал
четвертый. "Напорист", - сказал пятый. "Потянет любую работу", - сказал
шестой. "С железным характером, - сказал седьмой. И последний закончил: "Ему
можно доверить все!" Гамма красок, спектр оттенков..."37

Это кусочек из документальной повести "Взятие сто четвертого",
посвященной физикам Дубны. Метод, условно называемый мной "шахматным
турниром", хорош, когда собираешь материал о микроколлективах: заводской
бригаде, экипаже самолета, соавторах открытия. театральной труппе, учебном
классе и т. д. Короткие характеристики, взаимно розданные членами
коллектива, дают мне, во-первых, те самые предварительные сведения о людях,
с которыми впоследствии я веду разговоры, и, во-вторых, сами по себе
довольно часто используются в очерке при описании отношений внутри
коллектива.
Но к краткой характеристике, так сказать, "назывной", я прибегаю только
в "шахматных турнирах". Во всех прочих случаях добиваюсь расшифровки.
Положим, мой Лебедев, характеризуя другого студента, сказал: "Он очень
независимый, для него не существует авторитетов". - "Докажите!" - немедленно
предложил я. "А как доказать?" - "Очень просто: начните свою характеристику
со слова "однажды". Ведь если я напишу в очерке "независимый", читатель мне
не поверит!" Лебедев, помню, задумался. "Ну, хорошо. Однажды он опоздал на
лекцию и вошел в зал, когда триста человек уже писали, а лектор вещал. И
тогда он, громко топая подкованными ботинками, прошествовал на свое место.
Годится?"
Слово "однажды" воспринимается мной как ключ к кладовой, где лежат
прекрасные жизненные детали, лучшие доказательства любых характеристик.
Не могу исключить из техники разговора и вопрос-"провокацию" - по типу
"украденной" работниками чешского телевидения вагонетки с людьми. Готовясь к
вопросу. беру лист бумаги, незаметно от собеседника пишу несколько слов,
затем переворачиваю написанное текстом вниз и говорю, не моргнув глазом:
"Скажите, это правда, что вы скряга?" Нет предела возмущению собеседника: "Я
скряга?! Да кто вам сказал такую глупость! Зайдите ко мне домой, посмотрите,
как я живу: у меня один костюм, а у детей - по три! Транзистор? - Есть! Жене
и дочери по батнику? - Мне не жалко! В театр? - Только в партер! Зарплата? -
В серванте, который не запирается! В заначке, вы не поверите, оставляю
пятерку! На работе скидываемся - никогда не считаю. Это, наверное, Сарычев
вам сказал, так я с ним из принципиальных соображений в компанию не вхожу:
он форменный алкоголик! Но чтоб я хоть раз кому на подарок или в долг не
дал... Вот Сарычеву - не дам!.."
Когда собеседник исчерпан, я прошу его перевернуть лист бумаги и
прочитать, что там написано: "Уважаемый имя-рек, не обижайтесь, никто мне о
вас плохо не говорил, это всего лишь журналистский прием". - "Ну даете! -
может сказать собеседник. - Выходит, у каждой профессии свои хитрости?"
И вообще спор как метод беседы. по-моему, чрезвычайно плодотворен. Я
никогда не тороплюсь согласиться с собеседником, даже если всей душой на его
стороне. Он злится, негодует, поражается моему непониманию, растолковывает,
приводит все новые и новые доказательства, нервничает - ничего: и ему, и мне
надо потерпеть во имя общего дела. В конечном итоге все инциденты
оказываются исчерпанными к обоюдному удовольствию
Верить или не верить собеседнику? Как определить, говорит ли он правду
или вводит нас в заблуждение? Здесь, очевидно, многое зависит от нашей
интуиции, от суммы сведений, которыми мы располагаем о собеседнике, от его
внешнего вида и манеры говорить, от степени его независимости - набор
данных, влияющих на уровень нашего доверия, вряд ли исчерпаем. Но
принципиальное решение вопроса, мне кажется, не в этом перечне. Позволю себе
рассказать историю, случившуюся однажды со мной и послужившую хорошим
уроком.
Я работал тогда адвокатом и на первом же самостоятельном деле изрядно
обжегся. Мне пришлось выступать в защиту восемнадцатилетней девушки, которую
обвиняли в "покупке заведомо краденого" по статье 164 части II тогдашнего
Уголовного кодекса. Как ее защищать я по молодости лет и совершеннейшей
неопытности не представлял, поскольку вина моей подзащитной казалась явной:
во дворе собственного дома она купила у мальчишек за четверть цены дамскую
шубу. Коллеги говорили, что на суде мне надо "пять минут поплакать в
жилетку", то есть "бить" на молодость подзащитной, на то, что преступление
совершено ею в первый раз, и т. д. И вот в таком состоянии я поехал в тюрьму
говорить с несчастной. Начал с откровенного вопроса: "Вы знали, что шуба
краденая?" - "Клянусь вам, - ответила девушка, - я скорее умерла бы. чем
купила, если бы знала!" От адвокатов у подзащитных не должно быть секретов.
я это знал, но понять, что может случиться иначе, мне суждено было позже.
Я тщательно готовился к слушанию дела: изучил материалы, придумал и
продумал четкую линию защиты, выстроил под нее систему доказательств, а свою
речь написал заранее. Я был готов к суду, как молодой летчик - к первому
самостоятельному полету, врач - к первой в жизни операции, музыкант - к
первому сольному концерту. то есть был собран, взволнован, не очень уверен в
себе, но абсолютно уверен в невиновности подзащитной.
Дальнейшее могло бы показаться читателю оригинальным вымыслом, если бы
не друзья, коллеги и родственники, которые пришли слушать мою первую
защитительную речь и на глазах у которых все случилось. Процесс сначала
складывался удачно: я цепко допрашивал свидетелей, со скептической улыбкой
слушал "убийственные" вопросы прокурора, нивелировал их своими
контрвопросами, а потом мы говорили речи. У меня не было нужды заглядывать в
конспект, я ораторствовал почти экспромтом и, как мне казалось, умно, горячо
и, самое главное, убедительно. Закончил так: "Однажды в Голландии судили
хлебопека за то, что он убил свою жену. Его признали виновным, приговорили к
смерти, но после его казни выяснилось, что жена преспокойно живет в соседнем
городе. С тех пор во всех судах Голландии учредили специальную должность
"напоминателя". Когда судьи вставали, чтобы уйти в совещательную комнату,
"напоминатель" громко произносил им вслед: "Помните о хлебопеке!" Я тоже
говорю вам, товарищи судьи: "Помните о хлебопеке!" Мой голос, вероятно,
звенел чистым, искренним звоном: "Помните о хлебопеке! Помните о том, что
эта девушка невиновна!" И я сел под гробовое молчание потрясенного, как мне
думалось, зала.
И тут послышался громкий плач. Рыдала моя подзащитная. К своему
несчастью и к моему немалому изумлению она оказалась единственной из всех
присутствующих, которая по достоинству оценила мою речь и глубоко ее
прочувствовала. И потому, рыдая, сквозь слезы воскликнула: "Я знала, знала,
знала, что шуба краденая!"
Ей дали год лишения свободы. а я с тех пор очень боюсь быть
убедительным в ущерб тем, кого защищаю. Кроме того, я понял, что
единственный способ оградить себя от всяческих недоразумений - это исходить
только из того, что подтверждается объективно. Как говорил один мудрый,
опытный адвокат, "выслушай все стороны, взвесь обстоятельства, а потом еще
раз их взвесь и приди к выводу, что нужно вновь выслушать все стороны". Этот
принцип, на мой взгляд, полезно было бы взять на вооружение журналистам.
Чем пользоваться газетчику: блокнотом, диктофоном или памятью? Дело,
думаю, сугубо индивидуальное. Я, например, пользуюсь блокнотом. Не доверяю
своей памяти. Пишу сразу, параллельно рассказу собеседника, не стесняясь,
иногда даже не поднимая на него глаз, если некогда. Способ, конечно,
несовершенный, сковывающий собеседника. Но потом к нему привыкают. Я
заметил: даже входят в ритм. Пишешь - собеседник говорит, прервался - и тут
же он умолкает. В тех случаях, когда конкретный кусок рассказа мне не нужен,
а сбивать собеседника с ритма вроде не удобно, я не перестаю писать в
блокноте, но заполняю его описанием внешнего вида рассказчика, манерой
говорить и прочим, что, кстати сказать, мы часто забываем фиксировать, а
потом с великими трудностями восстанавливаем по памяти, если не теряем.
В блокнот есть возможность писать самое важное и самое главное. Можно
сразу, по ходу записи, сортировать материал, производить первичную
обработку. Память тоже это делает, но все же, согласитесь, с большими
потерями. А диктофон в этом смысле туп. Но я против диктофона еще и потому,
что он пугает, сковывает, настораживает собеседника больше, чем блокнот. От
наших записей в крайнем случае собеседник всегда может "отпереться", а вот
попробуй от пленки! Кроме того, журналист, пользующийся диктофоном,
напоминает художника, рисующего натуру с цветных фотографий. Ведь пленка все
равно нуждается в прослушивании и переписке, с нее очерки не сочиняют.
Впрочем, кулик всегда хвалит свое болото, а как его хвалить, не ругая
соседние? Диктофон - современное вооружение современного журналиста, против
научно-технического прогресса не пойдешь, каковы бы ни были твои симпатии.
Допускаю ситуацию, когда записывать невозможно: в пути, на ходу, на
морозе. Делаю тогда в блокноте символические пометки типа закорючек. которые
помогают впоследствии вспомнить и записать необходимое. Наконец, и
собеседник далеко не всегда разрешает пользоваться авторучкой: как только
вытащишь, мгновенно замолкает. В таких случаях я прибегаю к "уводу в
сторону" и к "ложным записям" - методам, известным в журналистике и многими
применяемым. Как правило, это бывает во время бесед с негативными героями.
Что значит "увод в сторону"? Положим. дело происходит на ферме,
потенциальный герой - председатель колхоза. Идет разговор, блокнот и
авторучка спрятаны. Собеседник достаточно откровенен, руки у журналиста
"чешутся". Дошли и в беседе, и в реальности до станка. где находится
корова-рекордистка. Вот тут-то и пришло время "уводить в сторону".
- Сколько она дает литров? А в прошлом году сколько давала? А сколько
даст в будущем? Как ее зовут? Какова жирность молока? Спокойный у нее
характер? - Короче говоря, уйма фактологических вопросов. И наконец: "Вы не
возражаете, если я запишу?"
Собеседник, естественно, "не возражает", какие у него, собственно,
основания противиться записи элементарных сведений, и журналист вынимает
блокнот. Время от времени подбрасывая все новые вопросы фактологического
характера, он преспокойно записывает и то, что несколько минут назад не внес
в блокнот из-за решительного протеста собеседника.
Аналогичным образом можно "уводить в сторону" и начальника цеха
("Простите, на каком принципе действует этот станок?"), и тренера по
гимнастике ("Какова технология переворота назад с доворотом на девяносто
градусов?") и судью ("Объясните, пожалуйста, что такое дееспособность и
презумпция невиновности?") и т. д.
Скажу в заключение, что, конечно, сколько журналистов. столько и
методов работы. Однако я убедился: все молодые и начинающие газетчики
работают в основном по-разному, а старые и опытные - одинаково, с небольшими
отклонениями. Полагаю, это естественно: жизнь надиктовывает самый
рациональный путь, и все мы рано или поздно на него выходим. Жаль только,
если очень поздно.

ОБРАБОТКА МАТЕРИАЛА

Научный подход. Ну вот, кажется, все позади. Концепция, представим
себе, подтвердилась. Запас мыслей не только не уменьшился, но и пополнился.
На дне чемодана лежат блокноты с записями бесед. Журналист бросил последний
взгляд на суетливый перрон, поплывший мимо вагона. Командировка окончена.
Вот тут бы и родиться первому вздоху облегчения. Тут бы и наступить покою,
явиться бы маленькому удовлетворению от проделанной нелегкой работы. Увы,
все наоборот: именно сейчас журналист почему-то взволнован, его начинают
обуревать сомнения и неуверенность. Он ощущает сумбур в голове и, как
человек, меняющий не груз, а только руку, его несущую, тяжко вздыхает.
Прошу простить повторение элементарной мысли о том, что сбор материала
не начинает нашу работу и не венчает ее. Это всего лишь один из этапов
журналистской деятельности, за которым следует очередной, и вовсе не
механический, а тоже творческий этап обработки материала, что, к сожалению,
далеко не все хорошо понимают.
Итак, нам нет передышки. Вернувшись домой, мы не сваливаем привезенный
материал в стол в надежде на то, что он отлежится там, "успокоится" и только
тогда пойдет в дело, - нет, без малейшего промедления мы продолжаем работу
над ним. Прежде всего необходимо осмыслить и обработать материал. Что это
значит? Это значит отобрать и систематизировать факты, цифры, собственные
впечатления. Это значит подумать о композиции, сюжете, монтаже.
Не могу представить себе современного публициста, способного
перешагнуть этот наиважнейший этап, умеющего сразу приступить к письму, да
еще с желанием создать не "шедевр с поземкой". "...Словам надлежит
подчиняться и идти следом за мыслями, а не наоборот..."38 - еще в XVI в.
писал Монтень. Если мы действительно хотим воздействовать на современного
читателя, то должны вести его путем наших размышлений, для чего как минимум
выстраивать факты логической последовательности, отражающей ход наших
мыслей. Иными словами, думать надо! "В литературе, - говорил А. М. Горький,
- идет та же самая работа, что и в науке"39. Освобождение от этой работы я
совершенно серьезно ассоциирую с освобождением от журналистики.
Для нас, мне кажется, так же важен монтаж, как он важен в кино и на
телевидении.
Для нас так же важна композиция, как она важна для художников и
композиторов.
Для нас так же важен сюжет, как он важен для беллетристов. Потому что
сюжет - это не просто совокупность событий. но и средство познания
действительности. способ раскрытия проблемы, раскрытия через действие, через
сопоставление фактов и цифр, авторских впечатлений и ощущений, через
противоречия между фактами, через анализ поступков героев - примерно так
писал В. Шкловский в "Заметках о прозе русских классиков"40. Мы вполне можем
принять эти положения "на себя", поскольку современная художественная
документалистика живет по одним законам с поэзией, изобразительным
искусством. кинематографией, беллетристикой, драматургией.
Л. Гинзбург, говоря о достоинствах нынешней документальной прозы,
вспомнил "Третий рейх" К. Гейслера - книгу, как он сказал, целиком
составленную из одних цитат, но выстроенных в соответствии с идейной
концепцией автора, а потому воздействующей на читателя именно так, а не
эдак41. Кто-нибудь сомневается еще в том, что сам отбор фактов уже есть
позиция автора, что с помощью сюжета выражается мысль, суть проблемы,
авторская направленность? Сомневается ли кто-нибудь в том, что авторская
концепция, словно каркас здания, должна заполняться фактами-квартирами,
внутреннюю планировка которых чрезвычайно важна?
"Искусство и гений (одаренность) заключается в том, чтобы найти все в
самом своем сюжете и ничего не искать вне своего сюжета"42 - этими словами
Вольтера я закончу доказательство того, что отбор и систематизация
материала, приводящие к выстраиванию сюжета, внутри которого и следует
искать все, и нам, журналистам, необходимы.
Система. Ну а практически как это делать? Я бы сказал: как угодно, лишь
бы делать! Одни журналисты отбирают и систематизируют факты в уме, мысленно
строят сюжеты. монтируют события, рисуют композицию. Так или иначе, а тратят
на это время, отнюдь не считая его потерянным. Во-первых, потому что это не
месяцы и не недели, а чаще всего часы. Во-вторых, потому, что отбор и
систематизация материала органически переливаются в процесс написания,
являясь по сути его началом, ничего не крадут у этого процесса, только дарят
ему, и дарят щедро. Наконец, в-третьих, успех публикации, по-моему, куда
чаще предопределяется обработкой материала, нежели слепым и случайным
"попаданием" в цель, которую публикация предусматривает.
Другие журналисты, не доверяя собственной памяти, проводят эту работу
письменно. Я отношусь к ним. Мой метод трудно кому-либо рекомендовать: он
изнурителен и дотошен, и все же расскажу о нем для иллюстрации.
Прежде всего, вернувшись из командировки, я сажусь за машинку и
решительным образом перепечатываю блокноты. Во время этого делаю первую
отбраковку материала. Больше в блокноты не заглядываю. Стало быть, то, что
осталось, неперепечатанным, погибает. Абсолютно уверен: шелуха. Однако я
жаден, и многое из шелухи все же просачивается. "Все эти мелочи в высокой
степени важны, - предупреждал в свое время А. М. Горький, - но надо суметь
тщательно отобрать наиболее характерные"43. Я не умею. Правда, впереди еще
один фильтр, так что есть надежда.
Механически ли перепечатываю блокноты? Нет, это был бы сизифов труд.
Одновременно с отбором фактов осуществляю их систематизацию.
Возьму для примера поездку в Калининград, где я собирал материал для
очерка о работе универмага. Исписал три или четыре блокнота, точно не помню,
дело было шесть лет назад, и блокноты не сохранились. Зато остался
перепечатанный материал, который я называю "разработкой". Она содержит 69
страниц на машинке через один интервал. Факт, событие или эпизод,
зафиксированный мной в блокноте, перепечатан с подзаголовком - своеобразной
смысловой рубрикой. Всего их семнадцать. пять "личных", посвященных главной
героине, молодой продавщице Галине Филимончик: "Черты биографии",
"Материальное положение", "Мечты", "Характер", "Личная жизнь, интересы".
Остальные двенадцать рубрик "общие", например: "Смысл работы продавщиц",
"Психология", "Искусство торговать", "Фонд директора" и т. д. В разработке
под одной рубрикой может скопиться в итоге три, пять, десять фактов или
эпизодов, которые все вместе дают представление, например, о психологии
продавщиц, или характере главной героини, или об условиях работы и отдыха
девушек из универмага. Процитирую несколько кусочков из разработки, в
точности скопировав манеру и внешний вид систематизации:
Психология. На мой вопрос, пошли бы девушки-продавщицы работать
официантками, ответ был не то чтобы отрицательный - мол, все профессии
хороши, но: "Вы знаете, как они считают?! Сорок и сорок - рупь сорок, рупь
сорок и сорок - два сорок. Пиво пил? Пил. Бутылки бил? - Бил. Гони семь
двадцать!"
Характер. Плакать Галина не любит: подушка, сказала, у меня сухая. Но
горько бывает, и в таких случаях она не раскрывается, как другие, не
призывает людей в свидетели, не ищет сочувствия, а, наоборот, замыкается,
становится похожей на тот цветок, который от холода собирает лепестки и
"скукочивается", как она выразилась.
Взаимоотношения. Продавщиц много, более ста пятидесяти человек, да еще
текучка - в год шестьдесят новеньких. Всех не запомнишь. Во всяком случае по
фамилиям. Девушки называют друг друга по именам, а для уточнения еще
прибавляют отдел. Это звучит примерно так: "Да это Оля сказала, Мужская
обувь!" Отдел добавляется даже не через тире и не в скобках, а рядом, до
слуха доносится: "Таня Головные уборы", "Вера Стеклянная посуда", как у Ф.
Купера - Соколиный Глаз.
Черты биографии. Когда вспоминает Галина Сморгонь, перед глазами ее -
домик родительский с небольшим садом, в котором цветут яблони (белый налив и
ранет, антоновка почему-то в Сморгони не приживается), груши (знаменитая
бэра, твердая и коричневая), поросенок в сарае да куры. Домик этот
расположен не на окраине, а в самом центре города, у парка, и мимо него по
улице проходит раз в полчаса автобус без номера, потому что зачем ему номер,
если и без того все знают, что идет он от вокзала до больницы.
Искусство торговать. Знание товара - великая вещь! И при этом знание
моды и покупателей. Придет, к примеру, на базу "грамотная" продавщица, и ей
там "всучивают" белые женские замшевые туфли сорокового и даже сорок первого
размера. Брать или не брать? Конечно, брать! Их за милую душу раскупят
мальчишки-пижоны, только им для облегчения эту обувь надо поставить в
мужской отдел.
Условия работы. "Жесткая у нас дисциплина, - сказала Валя Пташкина из
парфюмерии. - Все восемь часов на ногах, даже сесть нельзя, когда нет
покупателей, да и не на что садиться. А часовых в армии и то через каждые
два часа сменяют..."
Искусство торговать. Обычно так: покупатель попросил - ему продали, не
попросил - не продали. Разве это "мастерство"? Сделать план на дефиците и
дурак сможет! К сожалению, учеба продавщиц идет под лозунгом: чего нельзя
или не нужно делать. Нельзя ругаться с покупателем, нельзя излишне красить
глаза и т. д. А что нужно, чтобы стать мастером дела? Увы, неизвестно. Хоть
бы кто рассказал девушкам, что улыбка - не цель, а средство продать товар!
Взаимоотношения. Спрашиваю Тамару Хлопчатобумажные ткани, каково ее
мнение о подругах-продавщицах. Отвечает через паузу удивительно точными
словами: "Каждая себя стоит".
Искусство торговать. Я так и спросил старшего мастера производственного
обучения Тамару Ивановну Дидечко: "Откройте мне Тамара Ивановна, хоть один
настоящий секрет торговли, который бы я не знал, поскольку я покупатель, а
не продавец. Задумалась. Покачала головой. "Вроде бы, - сказал, - таких
секретов нет". А жаль! Ведь в каждой профессии есть свои профессиональные
секреты! У шоферов их - тыщи, у каменщиков - сотник, у парикмахеров -
десятки, даже у писателей есть секреты мастерства"! А тут - торговля. можно
сказать, искусство: они должны быть знатоками человеческих (покупательских)
душ, психологами ораторами, воспитателями... Увы, Тамара Ивановна призналась
мне, что тонкостей девочкам "не дает", а больше нажимает на "общие места":
будьте культурными, будьте внимательными, отвечайте на вопросы. не грубите
не сорите. Короче, наука торговли складывается из суммы заклинаний, а вот
как их осуществить - неизвестно. Парадокс!
Но будет. Я открыл разработку на середине и прямо подряд процитировал
эти куски. Из них в очерк, напечатанный в "Комсомольской правде" вошло, быть
может, строк десять - двадцать, но не в этом дело: перепечатка блокнота -
первая обработка материала. Главное, что эти кусочки, словно готовые
кирпичики, только и ждут мгновения, чтобы их поставили на свое место в
очерке. Разумеется, они еще сырые, но в роли полуфабриката вполне приемлемы.
Кроме того, разработка дает возможность "увидеть" весь материал,
представить себе его основательность. Проглядев, положим, насквозь все
эпизоды под рубрикой "Черты биографии" или все "Психологии", то есть
мысленно сведя отдельные смысловые и тематические кусочки в единый большой
кусок, я получаю возможность определить и "взвесить" направления будущего
очерка, подсобрать доказательства какой-то мысли, а потом подумать, нужны
или нет самостоятельные главки. Была концепция, под которую я собирал
материал, и что же? Концепция устояла? Теперь вижу: да.
Волнение улеглось. Сумбур прошел. Как рыба в воде, я купаюсь в
материале, прекрасно его зная. Я почти готов писать. "Почти", потому что
факты и сведения еще не уложены в той логической последовательности, которая
укрепляет авторскую позицию. В конце концов можно было бы принести в газету
разработку и положить на стол редакторам. Что бы они сказали, прочитав? -
"Материал есть, но он не организован". Как часто говорят нам в редакции эти
слова, даже когда мы приносим "готовые" очерки"! И как они роняют наш
авторитет! Чем, собственно, такие очерки отличаются от разработок? Да ничем!
Материал есть, но, увы, "не уложен". И мы начинаем "укладывать", по
два-три-четыре журналиста - сдать очерк "с первого предъявления". Разве это
невозможно? Для этого, думаю, необходимо еще одно действо: организация
материала по предварительно составленному плану.
Я понимаю, так трудно творческому человеку смириться с так называемой
холодной обработкой материала, предусматривающей составление плана будущего
очерка. Тем более что иные из нас, еще учась в средней школе, привыкли к
другому порядку: сначала писали сочинение, а потом по готовому тексту
кое-как "лепили" план. Однако подобное отношение к журналистской работе, мне
кажется, ошибочно, потому что облегчает возможность не думать, не
размышлять, не подчинять себя, а вместе с собой и читателя логике.
План - это веревочка, протянутая от замысла к воплощению. Держась за
нее, мы никуда не сбиваемся, шагаем уверенно к цели и ведем за собой
читателя самой короткой дорогой к тому, во имя чего пишем материал. А. М.
Горький говорил, имея в виду именно очерк: "...надо поставить себе
определенные рамки, нужно иметь какой-то чертеж, ясно представлять себе
форму того, что хочешь сделать"44. Как же иначе можно сдавать материал "с
первого предъявления"?
Но я прервусь, потому что чувствую: еще чуть-чуть - и в моем голосе
появятся угрожающие нотки, мол, без составления плана не видать журналисту
того, сего, пятого и десятого, - и это было бы несправедливо. Многие
газетчики прекрасно работают без "холодной обработки", работают легко и
просто, а достигают даже большего, чем "плановики". Вот бы, кстати, хорошо и
им поделиться своим опытом, чтобы молодые журналисты, примерив оба костюма,
взяли вноску тот, что по плечу и по характеру! Я нашел у Горького такое
признание: "Плана никогда не делаю, план создается сам собою в процессе
работы, его вырабатывают сами герои. Нахожу, что действующим лицам нельзя
подсказывать, как они должны вести себя"45. Однако Горькому принадлежат и
такие слова: "В общих чертах план, конечно, есть, я только не пишу его на
бумаге"46. Так или иначе, но окончательный вывод просится сам собой:
журналист может работать и по плану, и без него, но только не насилуя
собственную индивидуальность. Однако надо попробовать! Право же, не зря
Гораций утверждал: "Когда суть дела обдумана заранее, слова приходят сами
собой"47.
На том и покончим с обработкой материала.

ПРОЦЕСС ПИСЬМА

Проблема первого абзаца. Представим себе: руки у журналиста уже
чешутся, чернила кипят, бумага "стонет" от нетерпения, материал в истоме -
можно писать! Однако начну с откровенного признания: ненавижу письменный
стол! Для меня истинная мука сесть за него и взять в руки перо. От мысли,
что рано или поздно придется это сделать, содрогаюсь, как от удара током.
Какое счастье, что существует этап обработки материала: до письма еще вроде
бы далеко, и можно заставить себя разобраться в блокнотах. Всего лишь
почитать. Кое-что перепечатать. Чуть-чуть подумать. Самую малость...
Именно на этот период и приходится "раскачка". Постепенно втягиваясь,
через час, через сутки или двое погружаешься в работу. и уже ничто не может
оторвать тебя от некогда ненавистного письменного стола. Материал - как на
ладони. План - крепкая веревочка к цели. Можно "строчить"!
И вот тут-то возникает пресловутая проблема первого абзаца. Танталовы
муки! Уж очень редки случаи, когда первый абзац дается без боя, без трепки
нервов, без сомнений и поисков, легко и естественно. Сколько
иронически-грустных советов приходится выслушивать журналистам по этому
поводу: "Что может быть проще: начинай сразу со второго абзаца!" "Пиши
первый, потом второй, а первый спокойно вычеркивай!" и т. д. Помню, когда я
был на военных сборах в авиационной школе и в один прекрасный день, как и
мои товарищи, "вручил" свою жизнь кусочку мануфактуры, то есть парашюту, сам
инструктор серьезно сказал нам, уже готовым к прыжку и стоящим у самолета:
"Главное, без волнений. Если не откроется основной парашют, открывайте
запасной. Не откроется запасной, тоже не беда: придете на склад, и вам
обменяют оба".
Первый абзац довольно часто не "открывается".
Тому. полагаю, несколько причин, и прежде всего психологическая. Дело в
том, что у иных молодых журналистов (как, впрочем, и у некоторых, уже
вкусивших успех на газетном поприще) нередко возникает страх: а вдруг
читатель, пробежав глазами первые строки очерка, отложит газету в сторону?
Видите ли, скучно ему покажется! Это значит - провал?! Не-е-ет, надо как-то
заставить его читать дальше! Взять за "живое"! Чем-нибудь ошарашить!
И начинаются мучительные поиски интригующего начала - мучительные,
потому что они, как правило, совершенно не органичны теме очерка. Например:
"Над городом уже спускались сумерки, когда вдруг странная тень мелькнула в
свете уличного фонаря. Чей-то голос позвал: "Тонька, это ты?" И сердце
Антонины сжалось от дурного предчувствия..." Написав такое, молодой
журналист обычно ставит жгучее многоточие (за которым подчас скрывается не
мысль, а безмыслие) и впадает в уныние: ах, плохо, ах, глупо, и все равно
редактор сократит, и что-то надо взамен придумывать! А все потому, что
героиня очерка "Тонька" - заводской рационализатор, передовая женщина, и
торопится она домой после заседания БРИЗа, где принималось ее очередное
рацпредложение, а дурное предчувствие у нее оттого, что муж опять будет
ревновать к изобретателю Клейменову.
Еще пример: "Что вы наделали! - воскликнул Мохов, схватившись двумя
руками за голову. - Теперь меня задавят!" И он, нетвердо ступая, пошел
прочь..." Расшифровываю: Мохов - прораб, а "наделала" на его участке
передовая бригада, выполнив норму на 140%, и теперь Мохова "задавят",
увеличив производственный план очередного квартала.
И еще пример, последний: "Нет, просто не укладывается в голове, не могу
поверить, что такое возможно, да еще в наше время, мне кажется, это сон,
какое-то кошмарное наваждение, но это так, это случилось, от этого не
уйти..." Что случилось?! Что не укладывается в голове журналиста? Что
кажется ему кошмарным наваждением, да еще "в наше время"?! Муж оставил жену
с ребенком и подал в суд на раздел жилплощади. Ни больше ни меньше.
Я мог бы бесконечно долго цитировать "жутко" интригующие начала
банальнейших по своей сути очерков, но довольно - тенденция обнажена.
Однако опытные и в некотором роде маститые журналисты, тоже
переболевшие в молодости "потрясными началами", спокойно отказываются от них
и при этом пользуются неизменным успехом у читателя. Они давно уже поняли,
что, во-первых, современный читатель если и "клюет" на интригу. то очень
скоро ее раскусывает, и тогда нет предела его раздражению. Они знают, кроме
того, что многие читают газетные материалы не с первого абзаца, а с подписи
и, если видят знакомую, уже зарекомендовавшую себя фамилию журналиста,
прочитывают все.
Наконец, в-третьих, опытные литераторы убедились, что все же есть нечто
способное мгновенно возбудить читательский интерес, - это свежая,
оригинальная или острая мысль, органически соответствующая теме
повествования, и информация, дающая повод для размышлений. Вот первые строки
нескольких произведений:

"Человечество не хочет жить без великих людей: в ту неделю, когда умер
Микеланджело, родился Галилео Галилей (Я. Голованов. Этюды об ученых. М.,
1970, с. 41);
"Наверное, не все мы представляем себе, что значит сейчас быть хорошим
инженером. Чтобы договориться о таком, на первый взгляд элементарном
определении, нужно кое-что еще выяснить. Прежде всего, какова роль инженера
в нашем обществе?" (А. Смирнов-Черкезов. Связь вещей. М., 1970);
"Настоящий летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что только
может летать, и с некоторым трудом на том, что, вообще-то говоря, летать не
может". Это изречение, давно ставшее в авиации классическим, принадлежит
летчику-испытателю Сергею Александровичу Корзинщикову" (М. Галлай. Третье
измерение. М., 1973, с. 9);
"...Древняя матросская поговорка: "Плавать по морю необходимо..."
Некогда море для человека было бесконечным, безбрежным, неясным и потому
постоянно манящим: а что там дальше, за горизонтом? В далекие времена, когда
никто еще не знал, что Земля - это шар, была отлита строка человеческой
мудрости. полностью поговорка пишется так: "Плавать по морю необходимо, жить
не так уж необходимо". Глубина мысли состоит в том, что люди всегда дороже
жизни ценили познание окружающего мира" (В. Песков. - "Комсомольская
правда", 7 марта 1974 г.);
"Людей какой профессии больше всего на свете? Молва гласит: врачей. А
вот статистика всех времен буквально вопиет против этого утверждения" (И.
Зюзюкин. - "Комсомольская правда", 3 марта 1968 г.).

Обратите внимание, слова-то какие "скучные": "человечество", "роль
инженера", "познание окружающего мира", "статистика", "утверждение"... Но не
боятся авторы, не прибегают к мнимо спасительным "вдруг" и "однажды ночью" -
спокойно и неторопливо развивают свои мысли, уверенные в том, что читателю
не будет скучно и он дойдет до конца.
Хватит примеров. "У кого тощее тело, - писал Монтень, - тот напяливает
на себя много одежек; у кого скудная мысль, тот раздувает ее словами"48.
Даже известные литераторы, уже имеющие в качестве визитной карточки имя, и
то, думаю, сомневаются в том, что читатель навсегда ими завоеван. Имя не
индульгенция на вечную и прочную читательскую любовь. Один безмысленный
очерк, да еще с нелепым интригующим началом, потом второй, третий - и
рассерженный читатель сделает переоценку ценностей. Пожизненно присваивается
только худая слава, добрую надо постоянно подтверждать. Чем? Мыслью, а не
интригующим началом, только мыслью!
Но вот, представим себе, что журналисты откажутся от борьбы за престиж,
не будут завлекать читателя пустыми интригами, станут заботиться о
содержании материалов, о наполнении их мыслями и информацией - что тогда?
Проблема первого абзаца перестанет существовать? Нет, думаю, не перестанет.
Потому что мы мучились, мучаемся и всегда будем мучиться в поисках верной
тональности, которая как раз и зависит от первого абзаца. Любой очерк
пишется в едином ключе, он не терпит случайной, неоправданной, заранее не
продуманной смены температур, он всегда однороден по стилю, по манере, по
тональности. Она-то и закладывается на весь материал первым абзацем, этим
черенком, который дает жизнь всему дереву. В первом абзаце, словно в живой
клетке, если рассматривать ее относительно всего организма, должен
содержаться код, в котором были бы заложены главные свойства всего
произведения.
Конечно, это дается нелегко, но с мучениями достойными, оправданными,
не чета которым поиск "вдруг" и "однажды ночью". Здесь трудности совершенно
другого рода: они обусловлены заботой об убедительности материала, об его
доходчивости, о более сильном воздействии на читателя. Констатацию
трудностей можно найти у многих литераторов, я нашел, к примеру, у А. М.
Горького: "Труднее всего - начало, именно первая фраза. Она, как в музыке,
дает тон всему произведению, и обыкновенно ее ищешь весьма долго"49. А вот о
том, как сократить время поиска, - ни слова. Вероятно, журналист должен сам
почувствовать, какого звучания требует тема. Со стороны можно только
сказать: угадал или не угадал.
Приведу несколько примеров из собственной практики. Мне и самому
интересно посмотреть на себя с точки зрения моих возможностей искать
тональность: никогда прежде об этом не думал.
Под рубриками "Социальный портрет" и "Человек среди людей" в
"Комсомольской правде" некогда публиковались очерки-исследования -
спокойные, в большей степени рассудочные, нежели эмоциональные,
долженствующие с первых же строк вызывать у читателя задумчивое настроение.
Задумчивое? Ну что ж, посмотрим...

Очерк "Семья Поляновых": "Начну с того, что каждая семья, конечно,
лучше других понимает, какой ей сор выносить из избы, а какой нет. Дело это
тонкое, чужой человек в нем не разберется. будь он хоть семи пядей во лбу.
Правда, иногда мы живем так. что соседи знают о нас больше, чем мы сами. Но
одно дело - соседи, другое - читатель. Вот и ломай голову, как писать о
Поляновых?"
Очерк "Студент": "Студент - состояние временное. Я тоже был студентом.
Однако, ринувшись в вузовскую тематику, вдруг почувствовал смущение.
Оказывается, современные студенты совсем не те, с которыми, я учился
каких-нибудь пятнадцать лет назад. Стало быть, опираться на собственный опыт
нельзя. Это - с одной стороны. С другой - я неожиданно убедился, что многие
нынешние вузовские проблемы, как две капли воды похожи на "наши".

Для контраста - очерк "Синяя борода" из Чебоксар" с таким началом:
"Руки за спину, уважаемый читатель: я буду знакомить вас с подлецом".
И еще одна тональность - в очерке "Обелиск". Повествование ведется от
имени грустного человека, оставшегося в живых и вечно преданного памяти
погибших товарищей:

"Он любил чай и сам ходил по воду с брезентовым ведром. Однажды,
возвращаясь, он лез через бруствер, и осколок попал ему в грудь. Уже
мертвый, он так медленно сползал на дно траншеи, что мы успели принять
ведро, не пролив ни одной капли. Могилу мы вырыли шагах в тридцати от
дороги, чуть ближе к Неве, на пологом склоне холма. Воткнули кол, чернильным
карандашом написали имя, отчество и фамилию и еще "Батя" - так звали его в
нашей батарее. Он был старше нас, даже старше капитана Белоусова, и мы
считали его стариком. А сегодня я и сам понимаю, что сорок пять еще не
возраст. Потом мы вскипятили воду, выпили его чай и снялись с места. В тот
день нас бросили в прорыв. Это было осенью сорок третьего года, а когда
через двадцать лет я вернулся в эти места, тоже была осень".

Удивительное дело, но я ловлю себя на том, что, представляя кусочки из
собственных очерков, даже в этих представлениях невольно ищу тональность,
которая могла бы соответствующим образом окрасить читательское восприятие
цитат. Как я это делаю, объяснить не могу, и достигаю ли эффекта - не знаю.
Композитор тоже оказался бы в затруднении, если бы его спросили, почему в
начале сочинения за нотой "ре" он ставит "ля", а не "соль-диез". По всей
вероятности, творческий процесс не всегда легко объясним, он часто
базируется на интуиции, на предчувствии, на угадывании, зависимых от
индивидуальности автора. Поиск тональности, вероятно, и есть та составная
творческого процесса, которую ни рецензировать, ни объяснить невозможно.
Допускаю, что некоторые журналисты - возможно, и я тоже - тяготеют к
какой-то определенной тональности. Что это? Черта характера? Стилевая
особенность? "Почерк", раз и навсегда выработанный, по которому мы различаем
авторов, говорим об их индивидуальности, их "лице"? Различать-то, различаем,
но дело, мне кажется, в том, что индивидуальность журналиста проявляется
прежде всего в умении найти "свою" тему, в своеобразии авторского подхода к
ней. Аналитический подход, рациональный, исследовательский или
эмоциональный, ощущенческий, несколько облегченный, но зато яркий - вот что
диктует определенную тональность, вот что вырабатывает стиль автора, делает
его самим собой.
Но я твердо уверен: при любых подходах к решению тем нам категорически
нельзя пользоваться формальными приемами, создавая "нужную" тональность.
Количеством восклицательных знаков еще никто не смог компенсировать
внутренней холодности, никому еще не удалось многоточием прикрыть свою
безмысленность. Синтаксис дается журналисту в помощь, а не в качестве
главного оружия.
Итак, к чему мы пришли? К тому, что мучительные поиски первой фразы
мнимы, если носят престижный характер, если основаны на грубом недоверии к
читателю, и истинны, если связаны с желанием найти верную тональность
произведения с тем, чтобы выйти на самую короткую и прямую дорогу к чувствам
читателей. вызвать их эмоции, воздействовать не только на их разум.
Здесь я оговорюсь: проблема первого абзаца не самая важная в написании
материала. Я начал с нее потому, что она хронологически первая. Сел
журналист за стол. Взял ручку. Над чем задумался? Над первой фразой.
Но, как известно, "в начале было слово..."
Проблема языка. Журналисты - не мимы, газета - не сцена, читатель - не
зритель: кому это не понятно?
Слово - наше оружие!
Мы очень разные люди, даже нет смысла доказывать это обстоятельство. Но
слова, которыми мы пользуемся, - это, как ни крутите, все те же "семь нот",
не нами придуманных и, кстати, выверенных веками. Они вполне обеспечивают и
полифонию звучания (доказательством чему служат многочисленные произведения
классиков журналистики), и, к сожалению, какофонию тоже. "По отношению к
очень многим нашим писателям, - говорит Горький, - нужно сказать, что с
русским языком они обращаются варварски и знают его плохо"50. Уж в чем, в
чем, а в этом вопросе мы, журналисты, писателей на первое место не выпустим.
Между тем широта и неоднородность читательской аудитории накладывают
полный запрет как на серость изобразительных средств, так и на вычурность
языка: нас читает не избранная публика, а миллионы "газетных тонн
глотателей". "Писать крепкими, тугими словами, - говорил Горький в беседе с
молодыми очеркистами, - рассказать так, чтобы все было просто, ясно, - вот к
чему нужно стремиться"51.
Но как стремиться? Где находить "тугие" слова? У кого учиться простоте
и ясности изложения? Попытаюсь ответить на эти вопросы, хотя должен заранее
предупредить: ничего нового мне сказать не удастся, я всегда лишь напомню
старые истины.
Прежде всего, убежден, надо читать классиков, и читать профессионально.
Это значит: не просто следить за развитием сюжета, но и замечать, как авторы
оперируют словом, за счет чего достигают большей выразительности, как строят
повествование, когда и где роняют свои знаменитые бутылочные осколки,
поразительно озаряющие всю картину.
Авиационные конструкторы, как известно, прежде чем построить
собственный самолет, до винтика разбирают чужой, предпочитая наслаждаться не
столько красотой свободного полета машины, сколько линиями на чертеже.
"Вы окажете самому себе хорошую услугу, - писал Горький одному молодому
литератору, - если поймете, что решающую роль в работе играет не всегда
материал, но всегда - мастер. Из березового полена можно сделать топорище и
можно художественно вырезать прекрасную фигуру человека"52.
Прекрасно "вырезали" такие выдающиеся стилисты, истинные мастера слова,
как Бунин, Лесков, Чехов, Мопассан. У них есть чему поучиться журналисту.
Мягкости языка - у Чехова, и еще его умению писать короткими фразами, без
вводных предложений. Речевому языку, языку "говора" - у Лескова, сделав
настольной книгой его "Очарованного странника". Бунин, по мнению Горького,
"очень удобен для очерка сухой точностью своего языка": его рассказы
написаны так, будто он "делает рисунки пером"53. Филигранность,
отточенность, ювелирная выверенность языка Мопассана общеизвестны. К
сожалению иные из нас, сверхпоглощенные содержанием его произведений, этого
не замечают. Надо иметь определенное мужество, чтобы, ограничивая себя в
чисто читательском удовольствии, профессионально относиться к творчеству
великих мастеров.
Язык народа - клад для литератора. Но у каждого ли из нас
кладоискательское чутье? Есть ли вкус к поиску? Умеем ли мы ходить "в
народ"? Часто ли пользуемся мудростью предков, заглядывая в книги и словари?
Как родниковая вода отличается от той, что течет из-под крана, так и
литературный язык не похож на разговорный: он без "местных примесей", без
натурализмов, без искусственных добавок в виде жаргона, лишен случайного,
временного, фонетически искаженного. Беречь его чистоту, хранить от
загрязнения такими словами, как "буза", "шамать", "мура", "волынка", - наша
святая обязанность. Это - с одной стороны. С другой - не следует, мне
кажется, забывать, что первоисточником литературного языка все же является
разговорный. Он постоянно рождает новые слова и понятия, особенно бурно - в
эпоху социальных революций и научно-технического прогресса. Воздвигать
непроницаемые и вечные барьеры между языковыми стилями было бы неправильно,
да и невозможно: прорыв таких слов, как "комиссар", "паек", "карточная
система", "космонавт", "мероприятие", неизбежен.
Если невозможны барьеры, то, стало быть, параллельно процессу
обогащения языка идет процесс его засорения. Что требуется от нас,
журналистов, не без активной помощи которых осуществляются оба процесса?
Прежде всего разборчивость и сдержанность в употреблении уже существующих
слов и понятий. Мы должны способствовать только обогащению и решительно
препятствовать засорению родного языка. Но и "зеленая улица" словам, которые
прошли через мощные очистительные сооружения времени!
Кроме того, нельзя забывать, что словотворчество продолжается и мы,
газетчики, ближе других находимся к возможности реально творить. "Стиляга",
"звездная болезнь", "эхо войны" и другие понятия, рожденные "Комсомольской
правдой", "обтекатели", так своевременно пущенные с легкой руки "Известий",
- все это, быть может, и льстит авторам, но и ко многому их обязывает - в
том смысле, что "родить" новое понятие куда проще, нежели потом "изъять" его
из обращения, когда вдруг выяснится, что оно лишено социальной глубины,
поверхностно-ярлыковое, неточное по смыслу, искажающее не только язык, но и
нравственные представления общества. "Речь, пекущаяся об истине, - писал
Сенека, - должна быть простой и безыскусственной"54. Стало быть, прежде чем
давать новым словам газетную жизнь, надо тщательно измерить их глубину,
взвесить последствия как социальные, так и нравственные и наконец, учесть их
фонетическое звучание и степень художественности. Какое емкое,
многопластовое, точное, яркое представление дает слово "комиссар", и сколько
сомнений возникает, когда читаешь или слышишь "волосатик"!
Однажды в "Комсомольской правде" решался на совещании вопрос, не
присвоить ли читателям, пишущим в газету, имя "читкоры" по аналогии с
"рабкорами" и "селькорами": читатели-корреспонденты? Думается, дали бы имя -
привилось, уж очень хлестко звучит: читкор! Но после бурных дебатов все же
воздержались, сохранили старое "читатель", главное достоинство которого в
том и состоит, что оно - старое.
Что еще делает журналистов мастерами, способными к "художественному
вырезанию"? Я думаю, умение сохранять индивидуальность своих героев.
"Искусство начинается там, - писал Горький, - где читатель, забывая об
авторе, видит и слышит людей, которых автор показывает ему"55.
При элементарной и, казалось бы, кристальной ясности этого требования
иные из нас, к сожалению, куда чаще пренебрегают им, нежели пользуются. Не о
том сейчас речь, что говорят наши герои на газетных страницах, а о том, как
говорят! Нет, не бедным или богатым языком, образным или примитивным - не
своим, а нашим, вот в чем беда! Как-то Е. Шевелева, тогда еще молодой
литератор, обратилась к Горькому с вопросом, как быть, если вода кажется ей
стальной, а ее герою - жемчужной, написать, как он думает или как она?
Горький разъяснил: "Вы обязаны смотреть его глазами... Если вы начините его
своими собственными взглядами, то получится не герой, а вы"56. Просто? Проще
некуда. Неужели Е. Шевелева заранее не понимала, что ей ответит писатель?
Понимала. Однако соблазн заменить чужое восприятие своим, авторским, был
настолько велик. что, наверное, еще теплилась надежда: а вдруг Горький
"разрешит"? Вдруг скажет: "Ваша "стальная" вода точнее и лучше "жемчужной",
а потому - пишите, дозволено!" Так нет: "Вы обязаны смотреть его глазами..."
При этом Горький напомнил о Достоевском, герои которого говорили "напряженно
и всегда от себя". И еще добавил, что автор "портит свой материал, когда,
насилуя социальную природу своих героев, заставляет их говорить чужими
словами..."57.
Вот тут-то, по-моему, и пробивает час разговорного языка, тут-то и
находит он свое применение в литературе, в том числе и в журналистике! Мужик
у Л. Н. Толстого в "Плодах просвещения" произносит: "двистительно". И
Толстой, "поймав" это слово, сохраняет его, не "подстругивает", поскольку
оно важно ему для речевой характеристики персонажа. А мог бы заменить
"двистительно" на "действительно"? Конечно. Но что осталось бы от мужика?
Практически совет Горького молодым литераторам выглядит так: "...в
высшей степени полезно... записывать слова, которые наиболее поражают своей
легкостью, изящностью, необыкновенной гибкостью..."58. Этот совет самым
непосредственным образом касается и журналистов.
Далеко не все советы даются "наперед", они не менее ценны, если
подтверждают правильность того, что мы уже делаем. Очень многие журналисты.
вернувшись из командировки, с удовольствием перечитывают, а потом применяют
в материалах слова и обороты своих героев, записанные в блокноте.
Я тоже делал попытки записывать и применять в очерках речевые
особенности героев в надежде, что они обогатят образ. Положим, очерк
"Шофер": жену Марию Никаноровну мой герой называл "бабулей", она, по его
выражению, иногда "жалилась" начальству; дочь Нину звал "пацанкой", а сына -
"пацаном"; про машину с грузом он говорил, что на улице "за глаза" никогда
ее не ставит; пассажиров окрестил "негосударственным грузом"; говоря о том,
что шоферов сейчас очень много, выразился так: "С количеством вышла у нас
неустойка, стали мы друг к другу хладнокровней"; на вопрос, как относится к
начальству, ответил: "Не в полной мере любви"; поработать за маленькие
деньги для моего героя - значит "съездить и справить удовольствие"; машину
свою он знает, "как собственную руку: когда в ней что болит и когда пора
стричь ногти"; в заднем мосту приспособил цилиндрическую пару и сказал через
"е" "Модерн!"; об отношении шоферов к деньгам сказал: "Мы народ простой:
скупиться не скупимся, но и кидать не кидаем"; сравнивая газетную информацию
с той, которая идет от знаменитых шоферских разговоров на дорогах, заметил,
что "разговоры разговорами, а у печатного слова своя цена". А вот несколько
оборотов, принадлежащих его жене, Марии Никаноровне: "одно плохо, что дети
не промежду нас с Мишей, а все со мной да со мной"; "Овощи - это его сухота,
как-никак, а он с машиной!"; "В наших расходах Миша меня никогда не
учитывает, в нем этого нет".
Не знаю, хорошо ли, плохо ли услышал я своих героев, умело передал их
язык или скверно, но стремление было.
Кстати, техника применения "живой речи" у нас, журналистов, тем более у
публицистов, несколько иная, нежели у прозаиков. Мы относительно реже
пользуемся прямой речью, начиная с тире и щедрого абзаца, - и места жалко,
и, кажется, вроде бы теряем в публицистичности. Чаще мы вводим чужие речевые
обороты в собственный авторский текст, взяв их в кавычки и как бы
иллюстрируя факт существования героя, его манеру выражать свои мысли. Я,
например, пытаюсь делать это так:

"Шоферу, как никому другому, тяжело садиться за парту. По дороге в
гараж полетел баллон - и пропущен урок в школе, приходится краснеть перед
учителем, который, конечно, "тебя не ругает, а упрекает, а для взрослого
человека упрек - что для пацана порка".

Даже не упомянут герой в этом отрывке, не "введен" в текст, лишь
кавычками отмечена его фраза, но у читателя, надеюсь, нет сомнений в том,
кому она принадлежит. Разумеется, и в публицистике возможна прямая речь, и
не забыли мы, как ставить тире перед абзацем, но я говорю о дополнительной
возможности сохранять речевую характерность героев, экономя при этом дорогую
газетную площадь.
Независимо от того, как обстоят дела с работой над языком у современных
литераторов, слова А. М. Горького и сегодня звучат для нас нелишним
предупреждением: "С языком вообще происходит то же самое, что с нашими
костюмами . Мы не так одеваемся, как должны одеваться. Нужно одеваться ярче.
К чему эти серые и черные пиджаки?"59
Я понимаю эти слова не как призыв к "серебряному звону", к лакировке
действительности, а как заботу о сочности, образности, силе языка. Мол, не
обязательно пой тенором, дорогой товарищ газетчик, можешь петь басом, то
есть бичевать недостатки, ругаться, спорить, но только ругань твоя не должна
быть серой, иначе ее не заметят.
Итак, умение одеваться в "яркие пиджаки" - вот что, полагаю, нам нужно,
чтобы стать мастерами журналистики.
И еще: умение избегать штампа. Что греха таить, мы слишком часто
оказываемся в плену "газетизма" - за примером, как говорится, ходить
недалеко: сама эта фраза содержит два штампа, с поразительной готовностью
сидящих на кончике языка и срывающихся так легко и непринужденно, что нужно
усилие не для того, чтобы ими воспользоваться, а для того. чтобы их
избежать. Замечу попутно, что говорить о штампах очень рискованно, поскольку
приходится особенно тщательно следить за собственным языком.
Вот наиболее часто встречающиеся "газетизмы": "а воз и ныне там"; "Петр
кивает на Ивана..."; "доколе с этим будут мириться?"; "ответ не заставил
себя ждать"; уже упомянутые мною "что греха таить", "за примерами далеко
ходить не приходится", "труженики полей", "работники прилавка", "разведчики
недр", "люди в белых халатах", "флагман индустрии", "черное золото" и т. д.
- несть им числа, и даже "несть им числа" - тоже штамп.
Кроме лексических штампов есть еще и такие: если взгляды - то
внимательные, которые бросают; если речи - то пламенные; поцелуи - звонкие;
походки - мужественные; звуки - манящие; то, что в сознании, - проносится;
на стуле - примостился; страстью - обуреваем и т. д. до бесконечности. Чехов
однажды перечислил то. что чаще всего встречается в романах и повестях:
"Граф, графиня со следами когда-то бывшей красоты, сосед-барон,
литератор-либерал, обеднявший дворянин, музыкант-иностранец, тупоумные
лакеи, няни, гувернантки... Бесчисленное множество междометий и попыток
употребить кстати техническое словцо"60. У каждого времени, по-видимому.
свои отштампованные герои и ситуации, и вот уже на смену графу пришел
дед-колхозник с милыми чудачествами, шеф-консерватор, противостоящий
молодому инженеру-прогрессисту, рассеянный академик, говорящий "э-э-э,
батенька", и т. д.
Впрочем, кое-что и осталось от прошлого: как были сто лет назад
"бирюзовые и бриллиантовые глаза, золотые и серебряные волосы, коралловые
губы, золотое солнце, серебряная луна, яхонтовое море, бирюзовое небо и т.
д"61, перечисленные Л. Н. Толстым в числе литературных штампов, так и
сегодня существуют, украшая собой наисовременнейшие произведения.
В чем дело? Каков механизм рождения штампа? А. Серафимович сказал. что
все это заезжено, "избито это и тысячу раз повторялось"62. Но как же не
повторяться: если море синее, его ведь не назовешь оранжевым, и если луна
серебряная, она была такой тысячу лет назад и будет столько же, если не
больше! Между тем получается, что все, написавшие "море синее", -
штамповщики.? Вряд ли.
Потому что повторяемость - всего лишь внешний признак штампа. А должен
быть какой-то внутренний. Штамп - не эстафетная палочка, передаваемая от
одного журналиста другому. И не дорогая реликвия, которая бережно хранится в
литературной семье. Другое дело, если бы штампы рождались сознательно, если
бы имелся каталог наиболее употребимых литературными бабушками и дедушками
понятий, эпитетов, образов и сравнений, а внуки терпеливо переписывали бы их
в свои творения. И то я сказал бы, что истинные ценности хранить не грешно,
а эстафетную палочку передавать в иных случаях даже полезно.
Беда, мне кажется, в другом.
Штамп - это прежде всего стереотип мышления, свойство, присущее людям
малоспособным, малокультурным и малознающим, спасительное средство, по
крайней мере для тех, кто не умеет или не желает думать, кто берет готовое.
"Домашняя птица? - Курица! Фрукт? - Яблоко! Великий поэт? - Пушкин! Море? -
Синее! Луна? - Серебряная!" Все правильно, но все готово. Замечено с первого
взгляда, а иногда и вычитано, отпечатано в голове с чужой матрицы. Не
переварено. Не прошло через мозг и чувства автора. То, что луна не только
серебряная, но и молодая, увидят не все, а вот что ее "без спутника и
выпускать рискованно", увидел один В. Маяковский. И Днепр, конечно, чуден
при тихой погоде - допускаю, кто-то отметит это обстоятельство, но вот то,
что "не зашелохнет, не прогремит", оказалось по силам только Н. В. Гоголю.
Стало быть, повторяемость, я думаю, не главный критерий штампа, это всего
лишь следствие, причиной которого является стереотип мышления, точнее
сказать, бездумность и бесчувственность.
Кроме того, штамп - это неспособность к воображению.
По очень точному определению К. С. Станиславского, штамп - попытка
сказать о том, чего не чувствуешь. Думается, можно добавить: или не знаешь,
или не видел, или натурально не вообразил. Обращаясь к актерам,
Станиславский часто восклицал: "Не верю!", поскольку актер штамповал образ.
А когда Горькому попался на глаза рассказ молодого автора, где была фраза:
"Звук рвущегося кровяного комка мяса", он спросил" Вы слышали такой звук?" У
того же автора "сочный тенор вибрировал, как парус", и Горький категорически
заметил: "Не натурально". "Омнибусы орут, - написал молодой П. Сажин, - как
заблудившиеся мастодонты", что, с моей точки зрения, звучит красиво,
оригинально и по крайней мере свидетельствует о воображении автора. Только,
увы, о формальном воображении, не основанном хоть на каких-то
приблизительных данных, и потому, вероятно, Горький спросил автора: "Где вы
слышали, как орут мастодонты?"
Отсюда, от этой вычурности, еще меньше, чем полшага, до штампа. Пушкин
писал: "Должно бы сказать: рано поутру - а они пишут: Едва первые лучи
восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба - ах, как это все
ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее"63.
Беда штампов еще в том, что они, даже при внешней своей красивости и
"складности", не рождают у читателя никаких ощущений, никаких ассоциаций.
никаких мыслей. Это писание невидимыми чернилами. Это песня не только без
слов, но и без музыки. Штампы никогда не воспринимаются умом, они всего лишь
внешний знак, рассчитанный на стереотипную реакцию.
Подводя итог разговору о языке, надо бы пропеть гимн жесткой
требовательности журналиста к слову, к тем "семи нотам", из которых он
слагает свое произведение.
Широко известны слова Л. Н. Толстого, что искусство писать хорошо для
человека чувствительного и умного состоит не в том, чтобы знать, что писать,
но в том, чтобы знать, чего не нужно писать.
Диалог. Кто возразит против того, что специфика газетной полосы создает
для журналистов дополнительные трудности? В самом деле: на относительно
малом пространстве им нужно добиться максимальной убедительности. Сама жизнь
заставляет их "густо писать", и не зря многие ведущие журналисты занимаются
тренажем - сочиняют стихи, отнюдь не предназначенные для публикации, а всего
лишь приучающие к экономии слов.
Но, к сожалению, достоверно и убедительно изложив ситуацию, мы очень
часто разрушаем все, что создали, каким-нибудь одним-единственным диалогом.
Очень обидно!
Неживые, к сожалению, мы пишем иногда диалоги. Сконструированные
искусственно, основанные на "лобовом" принципе. "Который час?" - спрашиваем
мы героя, и он отвечает: "Половина второго". Две строки в газете. Отдать
места больше вроде бы жалко. Но если максимально приблизить диалог к истинно
разговорному, если уйти от вынужденного лаконизма, надо бы написать так:

- Который час? - спросил я Имярек.
- Вы разве торопитесь? - сказал он.
- Да нет, - смутился я, - всего лишь проголодался.
- Половина второго.

Пять строк, но - правда. Читатель верит, что был этот разговор, что
автор смутился, а герой едва не обиделся. И это, по-моему, чрезвычайно
важно, потому что, работая над диалогом, мы не должны забывать: не только
смысл произносимых слов рождает у читателя ощущение достоверности
происходящего, но и психология говорящих, их настроение. Иногда мы позволяем
себе или героям говорить без перебивки целые предложения или абзацы,
совершенно не учитывая характер собеседника. А ну как наш герой вспыльчив и
невыдержан, и мы об этом уже сказали и тут же заставляем его выслушивать
чью-то длиннющую тираду со спокойствием каменного сфинкса, вразрез с уже
данной характеристикой.
Да, очень жаль тратить газетную площадь на "живой" диалог, но лучше, с
моей точки зрения, тогда совсем за него не браться. Вот диалог, взятый из
одного очерка, опубликованного несколько лет назад в "Комсомольской правде":

"Она жила в Минске, училась на первом курсе пединститута, а тут -
призыв на целину. "Перехожу на заочное. И - еду! Решение окончательное,
отмене не подлежит". Дом уже казался далеким прошлым. А впереди - "цветные
мечты". Катя излагала Андрею Мурашову, рослому парню из-под Воронежа,
свесившему голову с верхних нар:
- Мне представляется. что это будет за город. Точнее, агрогород, где
городские удобства сплетутся с прелестью природы. Белые дома среди зелени,
озеро в центре... А вокруг поля. Все пшеница, пшеница... Желтая. И разрезана
она на квадраты лесными полосами.
Мурашов хотел сказать: "Картина с плаката". Но не решался обидеть
соседку и соглашался:
- Будет, конечно, город.
- И будет там школа с большим окнами. Я закончу институт и начну учить
в ней детей.
- Так пацанов-то нету, - усмехнулся Мурашов.
- Сейчас нет, но со временем будут.
Она так и уснула, девчушка в брючках и пестреньких носках. Прикрыв
ресницы, Мурашов смотрел на нее и тоже думал, как оно все будет..."

Диалог этот, возможно, нужный. его служебная задача нам ясна: едут люди
на целину. мечтают о будущем, как-то представляют его себе, а потом
очеркист, вероятно, либо подтвердит реальность этих представлений. либо
опровергнет. Но как искусственно сконструирован разговор! Он происходит в
поезде? Молодые люди лежат на полках? Наверное, шепчутся. чтобы не разбудить
окружающих? И сам факт этот может что-то добавить к беседе, как-то окрасить
ее задушевностью, доверительностью, но где все это? Почему никто из соседей
не скажет раздраженно: "Погромче не можете?" И почему Мурашов "про себя"
думает, что представления девушки - "картинка с плаката", почему он
стесняется сказать это вслух? А потому "стесняется", что его реплика обязана
потянуть за собой то ли согласие собеседницы, то ли возражение, и на них
нужно место в газете, а места - нет. Зато автор очерка, прекрасно ощущая
картинность и плакатность девушкиной мечты, с помощью размышлений Мурашова
дает понять читателю, что и он не дурак, и он заметил банальность, - однако
дальше этого не пошел. И дело тут не в способностях автора, а, вероятно, в
технологии работы, если журналист "услышал" речь героев, запомнил ее или
записал в блокнот, ему нет нужды потом искусственно конструировать диалог.
Впрочем, все же лучше записывать, нежели запоминать: по памяти
восстановленные диалоги всегда теряют достоверность в сравнении с
"натуральными".
Теперь вот о чем. Довольно часто, интригуя читателя, мы начинаем
повествование с прямой речи. Например:

" - Нет-нет, не спрашивайте, все равно не отвечу!
Он долгим взглядом посмотрел за окно, на низкие облака, проплывающие
вдали.
Я проследил его взгляд и тихо произнес:
- Мне трудно настаивать, но войдите и вы в мое положение...
Он неожиданно хитро улыбнулся..."

На первый взгляд, нормально, не правда ли? Но в том-то и беда, что
диалог сам по себе безличен, пригоден для всего на свете, драматургия его
липовая, рассчитана на простачка. И в результате ничего не понятно: кто кого
спрашивает? Почему один не хочет отвечать другому? Почему у задающего вопрос
какое-то "положение", в которое надо "входить"? И что там за окном, кроме
облаков - город или поле, или овраг, или семнадцатый век?
Известно, что некоторые крупные литераторы давно забраковали
диалог-разговор, поставленный в начало повествования. считая его невыгодным,
поскольку он не действует на воображение читателя. "...Всегда лучше начать
картиной - описанием места, времени, фигур, сразу ввести читателя в
определенную обстановку"64, - советовал А. М. Горький. А если все же
начинать диалогом, то таким, который способен дать какую-то информацию,
приковать к себе внимание читателя необычностью или мыслью. Попробуем, имея
это в виду, несколько изменить процитированный выше диалог:

" - Нет-нет, не спрашивайте, мы напрасно теряем время!
- Что значит "напрасно"? - сказал я. - Одно и то же время нельзя
потерять дважды.
- Как, впрочем, дважды приобрести, - добавил он, хитро улыбнувшись.
Кажется, намечался контакт..."

Это тоже далеко от совершенства, но все же, мне кажется, лучше. Потому
что есть пусть крохотная, но мысль. хотя многие наши сомнения, адресованные
первому варианту, находят себе место и здесь. А хотелось бы ясности,
простоты.
Существует еще и другая крайность: иногда мы пытаемся сразу, первой же
фразой ввести читателя в "обстановку", уже без всяких интриг:

" - Привет! - громко воскликнул Мартын Иванович Коломеец, заместитель
начальника отдела технического контроля управления газификации Н-ского
городского Совета, входя в кабинет Анатолия Георгиевича Спирина, своего
бывшего однокурсника по институту, а ныне председателя горисполкома, и
бросая папку с документами в пустое кресло..."

Хоть стой, как говорится, хоть падай в это самое кресло!
Последний абзац. Итак, имея тему и концепцию, собрав и обработав
материал, составив план и продумав сюжет, обезопасив себя от штампов,
преодолев сопротивление первого абзаца и найдя верный тон повествования и т.
д. и т. п., - теперь-то мы с легкостью волшебной напишем материал. написали!
А чем его закончить? Тоже проблема.
В практической работе я. например, никогда специально не задумываюсь
над концом повествования, никогда искусственно его не "вырабатываю". Все
получается как-то само собой. естественно: либо безжалостно отсекаю все
лишнее, либо спокойно дописываю недостающее, чувствуя при этом, что ни
перелета, ни недолета нет.
Интуиция? Шестое чувство? Вероятно, нашей "кибернетической машиной"
является обыкновенное чувство меры, помогающее в какой-то момент творчества
из "писателя" превращаться в "читателя". Тогда внутренний голос приказывает:
"Стоп!" - или говорит: "Еще!", и приходится подчиняться.
Вот несколько концовок моих очерков, просто любопытно посмотреть на
себя со стороны - есть ли у меня чувство меры?

"Педагогическая проза": "Школа на подъеме. А дети - это глина,
фантастическим образом обладающая талантом самоваяния. Если ты их них ничего
не вылепишь, они сами из себя начнут лепить. Но что?"

(Замечу попутно, что "самоваяние" - не очень-то удачное слово, я,
кажется, зря его применил.)

"Взятие 104-го": "И родилась у них великолепная идея..."
"Студент": "За Лебедевым закроется дверь вуза, но перед ним откроются
ворота в мир".
"Поляновы": "На этом я поставил бы точку. если бы не вопрос, на который
мне необходимо ответить: как я познакомился с моими героями? Прямо скажу -
случайно. но разве это меняет положение? Среднеарифметических данных,
позволяющих найти "соответствующую семью", нет и быть не может. Однако,
делая свой выбор, я исходил из того, что даже случайно избранная мною семья
Поляновых содержит характерные черты, присущие многим семьям, и дает повод
для серьезных размышлений".

Наконец,

"Обелиск": "Как вы думаете, они там, в земле, чувствуют, что мы их
сейчас вспоминаем? Мне кажется, я бы чувствовал. И это не мистика. Это то,
во что мы, живые, просто обязаны верить. Пока мы живы. Иначе - какой был
смысл?"

Далеко не уверен, что все эти концовки вполне удачны. Кроме того, их
просто трудно воспринимать отдельно от всего материала. Однако они дают
возможность предположить, что конец повествования не одна нота, а смысловой
аккорд, нужный. быть может, для того, чтобы отзвук произведения, когда
читатель уже отложил газету или книгу, еще звучал в нем, догонял его разум,
будил чувства.
Интересно, а как заканчивает свои произведения классик отечественной
журналистики М. Кольцов? Беру с книжной полки его томик:

"Летом в Америке хорошо": "...американский покойник, знаменитый
Франклин, не вице-президент, и даже не президент, говорил:
- Для того, чтобы мне быть послом, нужно, по закону, обладать
имуществом не менее тридцати долларов. У меня осел ценою в тридцать
долларов. Вот я и стал послом. Но осел умирает. И я не могу быть больше
послом. Кто же из нас посол: я или мой осел?"
"Стачка в тумане": "Нам кажется, что история плетется черепашьим шагом.
А ведь она несется все быстрее, еле успевая забирать воду на остановках.
Избалованные пассажиры!"
"Молчи, грусть, молчи!": " - Брось, Ваня, эту неаполитанскую муру! Ведь
ты же комсомолец. Давай лучше что-нибудь веселенькое, российское.
И мы тихонько под рокот машины начали российское:
- Аванти, пополо, де ля рикоса - бандьера росса, бандьера росса!"

Да, несомненно, аккорд, содержащий в себе главную, основную мысль
повествования, которую очень важно не просто донести до читателя, но и
оставить с ним на какое-то время. Если графически изобразить смысловую и
эмоциональную потенцию произведения, взлет ее происходит, по-видимому, не
только в момент сюжетной кульминации, но и в самом конце, когда все сюжетные
впадины и пики пройдены, но еще нужно добиться кульминации читательского
восприятия.
Не знаю, в какой мере эти рассуждения будут полезны читателю, но лично
я искренне жалею, что прежде никогда не думал о концовках, наивно полагаясь
на интуицию. (Кстати, заканчивая раздел, посвященный последнему абзацу, я
попытался взять аккорд, на этот раз рассчитывая на кульминацию читательского
восприятия не интуитивно, а совершенно сознательно.)

ПОД ЗАНАВЕС

И вот мы, кажется, на финишной прямой. Прежде чем разорвать ленточку,
окинем мысленным взором пройденную дистанцию.
Мы говорили о мастерстве журналиста, предварительно заострив внимание
на том, что мастерство - категория надстроечная, а базой является наше
мировоззрение, наша гражданская позиция, наша социальная активность, наша
партийность. Каждой строчкой, опубликованной в газете, журналист выражает
мнение и мысли народа, его волю. При этом суждения газетчика, его взгляды и
предложения вливаются в русло политических решений и дел, общих для всей
страны. Мы работаем для людей и во имя людей, помогая им своими очерками и
статьями формировать политическое сознание. Стало быть, сугубо
профессиональный разговор о мастерстве журналиста возможен лишь при условии,
если в основе его лежит четкость и кристальная ясность наших идейных
позиций. общественная значимость каждого факта, использованного в наших
произведениях.
Мы заметили, что "поют" в журналистике только способные люди, имеющие к
ней призвание. Однако если исходить из утверждения А. М. Горького, что
"талант развивается из чувства любви к делу, возможно даже, что талант - в
сущности его - и есть только любовь к делу, к процессу работы"65, следует
признать, что достаточно любить газетное дело, чтобы стать журналистом.
Конечно, я не затронул и половины того, что составляет суть
журналистской работы. Потому что, преодолев сопротивление первого абзаца,
написав материал и поставив последнюю точку. мы еще не имеем права
останавливаться, а продолжаем работать до тех пор, пока не доведем материал
до газетной полосы, пока не получим читательские отклики и не сделаем обзор
писем, пока не вызовем реакцию официальных лиц. пока не добьемся принятия
мер.
У газетчика много забот, которые, мне кажется. лучше классифицировать
не по признаку "приятные", "малоприятные" и "совсем неприятны", а по
признаку: "необходимые" и "ненужные". Вот краткий и далеко не полный
перечень внутригазетных мероприятий, участие в которых, я бы сказал,
обязательно для сотрудника "Комсомольской правды": "летучка", планерка,
"топтушка" (короткое, проводимое на ногах совещание по текущему номеру), час
письма, производственное совещание, творческие "самовары", "круглые столы",
теоретические "жернова", читательские конференции, совещания по
перспективному планированию номеров и т. д. Если к этому добавить заказ
авторских материалов, редактирование их, участие в различного рода плановых
и спонтанных заседаниях, организованных секретариатом, дежурства в качестве
"свежей головы" и по отделам, разработку газетных акций и прочее,
окончательно станет ясно: дел у журналистов много, причем помимо их основной
обязанности - писать. И это, кажется мне, естественно: отказавшись от
перечисленных дел, мы как бы обрываем пуповину, связывающую нас с газетой. и
очень скоро снижаем свой творческий тонус.
Газета - сложное и, я бы сказал, очень странное образование. С одной
стороны, обыкновенное учреждение, с твердым распорядком дня, со штатным
расписанием, с начальниками и подчиненными, с субординацией в отношениях, с
дисциплиной труда и графиком выпуска продукции. С другой стороны, газета
ничего общего не имеет с "конторой" ни по духу своему, ни по сути
человеческих отношений в коллективе, ни по стилю работы. ни по сумме
обязанностей каждого.
На газетной полосе могут соседствовать материалы. написанные рядовым
литсотрудником и членом редколлегии, однако оцениваются они по одному
критерию. То ли нормирован рабочий день у журналиста, то ли не нормирован -
затрудняются сказать даже сотрудники отдела кадров. Во всех редакциях чуть
ли не самой актуальной является проблема: как привязать сотрудника к
редакционному столу, обеспечив ему при этом максимальную беспривязность?
Всеобщая забота о создании и сохранении творческой атмосферы в коллективе -
вот что объединяет людей. Ответственность за публикуемое слово так велика, а
взаимная подстраховка столь необходима, что между журналистами совершенно
исключены казенные отношения, как правило, безраздельно господствует дух
взаимного доверия, стало быть, уважения. симпатии, доброго товарищества.
Этот дух, угодно нам или не угодно, должен сочетаться и уживаться с
претензиями каждого журналиста на звание "личность". Творческим людям иногда
свойственны честолюбие, мнительность, самомнение, повышенная возбудимость,
болезненное самолюбие - качества, которые в одних условиях могут обернуться
на пользу общему делу, а в других - и во вред. Учитывая эти обстоятельства,
необходимо, я полагаю, особенно бережно относиться друг к другу, проявлять
взаимное терпение, подбирать слова и оценки исходя из индивидуальных черт
характера, щадить самолюбие, сглаживать, а не раздувать конфликты, но при
этом не терять принципиальности, объективности и человечности.
Впрочем, сидя за письменным столом и размышляя обо всем этом, очень
легко провозглашать нормы и правила, куда труднее их придерживаться.
Позволю себе в заключение изложить некоторые наблюдения. касающиеся
практики газетного дела, точнее говоря, некоторых тонкостей нашего бытия,
внутригазетных отношений.
Поделюсь некоторыми постулатами, которые я выработал сам для себя за
долгие годы газетной работы, - а вдруг они, отнюдь не безусловные, все же
помогут молодым журналистам отладить собственные творческие принципы.
Итак:

Получив с машинки написанный материал, внимательнейшим образом
вычитайте его, исправьте грамматические ошибки, расставьте пропущенные знаки
препинания, а грязные места перепечатайте и подклейте. Ибо восприятие
материала и отношение к нему со стороны редактора будут на десять, двадцать,
а иногда и на пятьдесят процентов зависеть от внешнего вида статьи и чисто
формальной грамотности. Не сделаете этого, и крохотное сомнение вырастет у
редактора в большое, досада перерастет в неприязнь, прохождение материала
окажется затрудненным. Это с одной стороны.
С другой стороны. если вам суждено быть редактором и читать чужие
материалы. определяя их судьбу, как бы плохо ни был выправлен текст, как бы
грязно ни выглядели страницы, я призываю вас к сдержанности, чтобы ваше
маленькое сомнение не выросло в большое, чтобы досада по мелочам не вылилась
в неприязнь к целому. Постарайтесь судить по сути, а не по форме! Но автору
статьи не забудьте указать на его небрежность.

Когда вы написали материал и сомневаетесь в его качестве, выслушайте
мнение первого читателя, независимо от того, кто им будет - машинистка,
коллега или первый официальный редактор, и помните: чудес почти не бывает!
Как скажет первый читатель, так, словно по цепной реакции, скажут, не
сговариваясь, и все остальные, за очень редким исключением. Поэтому не
испытывайте судьбу, не лезьте на рожон, а сразу же переделывайте материал,
чтобы дать его после переделки другому "первому читателю".

Читая коллег, помните слова А. С. Пушкина о том, что судить
произведение следует по его собственным законам. То есть хвалите или ругайте
не за то, чего нет в материале, а вам кажется, что должно быть, а за то, что
в нем есть.

Будьте щедрыми на похвалу, но и будьте откровенными в критике. Любая
критика в адрес товарища должна быть доброжелательной, искренней и ни в коем
случае не личностной. Если вы чувствуете, что не сможете так критиковать,
лучше вообще не делайте этого. Недоброжелательная критика бесполезна.
Если по каким-то причинам вы не желаете публично критиковать слабую
работу коллеги, щадя, положим, его больное самолюбие, то и не надо.

Однажды опубликовавший, не мните себя состоявшимся журналистом. Не
забывайте слова А. М. Горького: "Если человек печатается", это еще не
значит, что он должен печататься"66.

С другой стороны, как бы ни были вы известны читателю, вы живете как
газетчик до тех пор, пока публикуетесь. Только последняя, сегодняшняя
публикация - визитная карточка журналиста. Долгие перерывы опасны, они
лишают уверенности, тупят перо и снижают уважение в коллективе. Ничто не
способно компенсировать ваше молчание, даже бурная организаторская
деятельность на глазах коллег, даже частые выступления на внутригазетных
совещаниях. Только печатное слово может восстановить уважение коллектива.

Редактируя материал, старайтесь не допускать вкусовой правки. Только
смысловую! И никогда не правьте самовольно. Пригласите автора, растолкуйте
ему свое мнение, постарайтесь его убедить, - мысленно поменяйтесь с ним
местами, и тогда вы в полной мере ощутите его состояние. Не забывайте, что
над вкусовой правкой, когда вы меняете "увидел" на "заметил", в газете
смеются. А самовольщиков не любят.

Никогда не унижайте авторов, переписывая за них материал. Все замечания
журналисты должны вносить сами. И не пишите на полях различные "ох!", "ну и
ну", "еще чего!" и так далее. Это унижает автора, он невольно перестает
уважать вас, как вы не уважали тех, кто писал на полях вашей рукописи: "Да
ну?" и "А ты кто такой?"

Никогда не приобретайте амплуа "бойкого" журналиста с "бойким" пером, -
таких в газете не жалуют. Помните слова А. М. Горького: "В понятие
"бойкость" вместе с быстротой соображения и поступков всегда включается
легкомысленное, поверхностное, непродуманное отношение к людям, к различным
явлениям жизни". И дальше у него же: "Молодым литераторам нашим вообще
свойственны "бойкость" и торопливость на пути к славе, этим и объясняется
крайняя небрежность их работы"67
Пожалуйста, не торопитесь к славе, а то в спешке легко разминуться с
нею!

Учитесь газетному мышлению: придумывайте "подачу" материала, выдвигайте
идеи, делайте предложения, стремитесь войти в "мозговой трест" редакции -
пожалуй, одно из самых почетных амплуа в газете. При этом не забывайте, что,
выдвинув идею, вы и будете назначены ее исполнителем. Инициатива всегда была
"наказуема" исполнением, так что будьте осторожны!

Никогда никому из коллег не отказывайте в совете и помощи. Легко и без
жалости отдавайте свои мысли, "перлы" и перо другим. Помните: истинный
талант - щедр!

Не бойтесь писать от первого лица. Хотя "я" в материале и ограничивает
поле вашего зрения, сужает его, зато "работает" на убедительность, создает
эффект присутствия", дает возможность высказать собственные мысли и повышает
за них ответственность.
Можно писать и от третьего лица, но уж "мы" сегодня - совершеннейший
анахронизм.

Пишите только то, что не противоречит вашим убеждениям и принципам, и
никогда не забывайте, что вы писали прежде. Смена позиции без убедительного
объяснения причин самоубийственна и для журналиста, и для газеты, которую он
представляет.

Читатель феноменально зорок. Он непременно заметит и фактическую
ошибку. и орфографическую, и прочитает между строк, и домыслит за вас то,
что не имелось в виду. Читатель доброжелателен, зол, спокоен, вспыльчив,
вдумчив, рассеян, благороден, злопамятен, щедр, мелочен и прочее, и прочее,
- а журналист один! Но оставайтесь самим собой! Не раздваивайтесь, не
растраивайтесь - уважение к самому себе и есть уважение к читателю.

Внимательно просматривайте почту, если хотите быть в курсе событий.
Какую бы должность в газете вы ни занимали, считайте себя работником отдела
писем в первую очередь.

По первым откликам вы можете смело судить о характере всей почты,
которая придет на вашу публикацию: в массе своей читатель однороден. Однако
в переписке с ним решительно избегайте стереотипа. Хоть несколько слов, но
напишите от себя. Это важно не столько для читателя, который не всегда
разберется, где "трафаретка", а где личное письмо журналиста, сколько для
вас: непосредственный контакт рождает ощущение реальной поддержки, в которой
вы часто нуждаетесь.

Смело и решительно корчуйте из нашей действительности все, что еще
мешает нам жить, не миритесь с бюрократизмом, подлостью, предательством,
равнодушием во всех их проявлениях.

Учитесь всю свою жизнь и учитесь всему! В этой тотальной учебе вам
принесут пользу товарищи по газете, коллеги по другим изданиям - их
замечания, устные выступления, заметки и книги. Но, овладев с их помощью
секретами мастерства, приемами и методами работы, вы не закрепите все это
навечно за собой, если останетесь "теоретиком".
Профессия журналиста такова, что каждое новое редакционное задание,
каким бы опытом вы ни обладали, начинается с нуля. Ну и что? С нуля, так с
нуля! Важно начать, и реальная жизнь подскажет вам много больше и ценнее
того, что вы услышите от других.

***

...Осмысливая в этой книге свой собственный журналистский опыт, я,
кажется, понял, как должен был сам работать и каким должен был быть.

СНОСКИ НА ЦИТИРУЕМЫЕ ИСТОЧНИКИ

ДЕЛО, КОТОРЫМ МЫ ЗАНИМАЕМСЯ

Стендаль. Собр. соч. в 15-ти томах, т. 7. М., 1959, с. 286.
"Вопросы литературы", 1966, No 9, с. 21.
Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 13. М., 1949, с. 55.
В. Шкловский. Заметки о прозе русских классиков. М., 1953, с. 12.
"Вопросы литературы", 1966, No 9, с. 29.
См. "Комсомольская правда", 17 ноября 1968 г.
Цит. по: "Вопросы литературы", 1966, No 9, с. 5.
М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 25. М., 1953, с. 86.
См. М. Горький. Литературно-критические статьи. М., 1937, с. 587 - 589.
Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. II. М, 1949, с. 277.
Аристотель. Поэтика. М., 1957, с. 67.
А. Д. Аграновский. Очерки разных лет. М., 1960, с. 107 - 108.
"Журналист", 1967, No 4, с. 15, 16.
Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 54, М., 1952, с. 74.
Е. Богат. Чувства и вещи. М., 1975, с. 73.
Там же, с. 70.
Там же.
Ю. Олеша. Повести и рассказы. М., 1965, с. 502.
Цит. по: "Вопросы литературы", 1966, No 9, с. 47.

ЗАМЫСЕЛ, ФАКТ, ТЕМА

Энциклопедический словарь в 2-х томах, т. 2. М., 1964, с. 491.
М. Горький. Литературно-критические статьи, с. 588.
См. "Известия", 17 ноября 1928 г.
М. Монтень. Опыты, кн. I. М.-Л., 1958, с. 189.
См. А. И. Верховская. Письма в редакцию и читатель. М., 1972, с. 30 -
40.

СОЗДАНИЕ КОНЦЕПЦИИ

См. В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т. I. М.,
1955, с. XXIV.
В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т. II. М.,
1955, с. 282.

ПЕРЕД ДОРОГОЙ

В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 30, с. 351.
"Комсомольская правда", 3 марта 1967г.
В. Г. Белинский. Полн. собр. соч. в 10-ти томах., т. V. М., 1955, с. 59
- 60.
А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. V. М., 1964, с. 191.
Б. П. Пастернак. Стихи. М., 1966, с. 253.

СБОР МАТЕРИАЛА

См. "Комсомольская правда", 23 - 29 июня 1974 г.
М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 30. М., 1956, с. 308.
См. В. Шкловский. Заметки о прозе русских классиков, с. 8.

ИСКУССТВО БЕСЕДЫ

См. "Юность", 1967, No 12.
В. Аграновский. Остановите Малахова! М., 1976, с. 63.
В. Аграновский. Взятие сто четвертого. М., 1967, с. 15.

ОБРАБОТКА МАТЕРИАЛА

М. Монтень. Опыты, кн. I, с. 218.
М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 26. М., 1953, с. 65.
См. В. Шкловский. Заметки о прозе русских классиков, с. 13.
См. "Вопросы литературы", 1966, No 9, с. 22.
Цит. по: В. Шкловский. Заметки о прозе русских классиков, с. 11.
М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 27. М., 1953, с. 226.
М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 26, с. 59.
Там же, с. 224.
Там же, с. 88.
Цит. по: М. Монтень. Опыты, кн. I, с. 523.

ПРОЦЕСС ПИСЬМА

М. Монтень. Опыты, кн. I, с. 200.
М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 26, с. 225.
Там же, с. 87.
Там же, с. 59 - 60.
М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 25, с. 258.
М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 26, с. 68.
Цит. по: М. Монтень. Опыты, кн. I, с. 524.
М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 25, с. 148.
М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 26, с. 67.
Там же, с. 68.
Там же, с. 89.
Там же, с. 62.
А. П. Чехов. Полн. собр. соч., т. 1. М., 1944, с. 60, 61.
"Л. Н. Толстой о литературе". М., 1955, с. 8.
А. Серафимович. Собр. соч. в 7-ми томах, т. 7. М., 1960, с. 392.
А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. VII. М., 1964, с. 15.
М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 25, с. 117.

ПОД ЗАНАВЕС

М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 25, с. 126.
М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 26, с. 61.
М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 27, с. 156, 160.