Аграновский В. Ради единого слова

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПЕРЕД ДОРОГОЙ

Мешающие детали. С мыслями в голове действительно не страшно
отправляться в путь. Есть возможность заранее выработать тактику и стратеги
ю сбора материала, вести поиск не разбросанно, а четко, целеустремленно, без
суеты; обеспечить логику будущего повествования; наконец, попросту
сэкономить время в командировке, действуя не по наитию, которое бывает
обманчивым, а по плану, позволяющему тщательно и спокойно собрать "урожай"
до последней крупинки. Короче говоря, выигрыш налицо.
А есть ли проигрыш? В свое время, говоря о создании концепции, я как бы
разделил ее на две части, одну назвав "предварительной" и отведя ей место до
сбора материала, а другую - "окончательной", подправленной жизнью. Зачем
нужна первая? Чтобы планировать сбор материала. Зачем нужна вторая? Чтобы
стать конкретной, объективной и правдивой моделью будущего произведения.
Так говорил я, уступая потенциальным противникам создания концепции до
сбора материала. Но вот наконец пришло время задать вопрос: если обе
концепции полностью совпадут, то есть материал, собранный журналистом,
подтвердит "предварительную" настолько, что она превратится в
"окончательную", будет ли это показателем высокого уровня журналистской
работы? Да, будет: жизнь подтвердила то, что журналист предвидел, - в этом и
заключается, наверное, истинное мастерство. Ну, а если "половинки" не
совпадут? Если собранный материал "предварительную" не просто подправит, а
полностью опровергнет "окончательной", подправленной жизнью. Зачем нужна
первая? Чтобы планировать сбор материала. Зачем нужна вторая? Чтобы стать
конкретной, объективной и правдивой моделью будущего произведения.
Так говорил я, уступая потенциальным противникам создания концепции до
сбора материала. Но вот наконец пришло время задать вопрос: если обе
концепции полностью совпадут, то есть материал, собранный журналистом,
подтвердит "предварительную" настолько, что она превратится в
"окончательную", будет ли это показателем высокого уровня журналистской
работы? Да, будет: жизнь подтвердила то, что журналист предвидел, - в этом и
заключается, наверное, истинное мастерство. Ну, а если "половинки" не
совпадут? Если собранный материал не просто подправит, а полностью
опровергнет "предварительную" концепцию? Вероятно, это будет показателем
низкого уровня журналистской работы. Вот почему я против деления на
"предварительную" и "окончательную" концепции: даже из педагогических
соображений не стоит закладывать в методику журналистской работы возможность
низкого уровня.
Однако это вовсе не значит, что концепция в принципе "неисправима".
Собирая материал, газетчик может столкнуться с фактами, которые "не лезут" в
его концепцию, мешают ей, портят ее стройность и отлаженность, нарушают ее
внутреннюю логику. Отказаться от них, не принимать их во внимание и всеми
силами охранять первозданность своей концепции - значит, мне кажется,
проиграть, перечеркнуть все выигрыши, полученные от предварительных
размышлений.
Нет, я не сторонник того, чтобы сдаваться в плен собственной концепции,
превратив ее в нечто, сделанное из нержавеющей стали. Концепция - понятие
резиновое. Она должна вмещать в себя любой материал, мешающий и не мешающий,
должна вмещать в себя жизнь, становясь от этого только богаче, правдивее и
убедительнее. "...Необходимо брать не отдельные факты, - писал В. И. Ленин,
- а всю совокупность относящихся к рассматриваемому вопросу фактов, без
единого исключения. ибо иначе неизбежно возникнет подозрение, и вполне
законное подозрение, в том, что факты выбраны или подобраны произвольно, что
вместо объективной связи и взаимозависимости исторических явлений в их целом
преподносится "субъективная" стряпня для оправдания, может быть, грязного
дела"28.
Так давайте присядем перед дорогой и поговорим подробнее о "мешающих
деталях" (термин А. Аграновского). Сделать это надо сейчас, не откладывая,
иначе, полагаю, будет поздно. Когда доберемся до технологии сбора материала,
нам уже не придется делить факты на "лезущие" и "не лезущие" в концепцию,
поскольку способы получения и тех и других едины.
Обращусь к примеру. Несколько лет назад в "Комсомольской правде"
родилась рубрика "Социальный портрет". Она основывалась на физиологических
очерках и очерках нравов, созданных в свое время Г. Успенским, В. Короленко,
И. Буниным, но добавляла данные социологии. Чего мы хотели? Добиться
максимума достоверности и убедительности и на базе реальных героев
нарисовать синтетические образы-портреты современников.
Задача была не из легких. Сегодня вижу, что дело не вполне удалось и
рубрику "Социальный портрет" следует называть, скорее, "Квазисоциальный",
хотя в то время очерки товарищей по перу и мой очерк о шофере,
опубликованные газетой. вызвали повышенный интерес у читателей.
благожелательность критики и почти восторженный прием у коллег. Но речь не
об этом.
Мне пришлось основательно готовиться к командировке. Создавая
концепцию, перечитал немало специальной литературы, побеседовал с разными
людьми и познакомился с данными социологических исследований. В частности, у
меня вышло, что современный шофер-профессионал (не любитель) представляет
собой мужчину в возрасте 30 лет, имеющего семилетнее образование, II
шоферский класс, пятилетний стаж вождения машины, наезд не менее 30 тысяч
километров, заработок 130 рублей в месяц (цифры приведены по данным на 1965
г., ныне они, естественно, изменились) и т. д. Подход, таким образом, был
среднестатистический, а к результату надо было стремиться индивидуальному,
не лишенному типизации, - ничего себе задачка!
Приехав в Саратов (а почему не в Смоленск? Но если бы в Смоленск, не
миновать вопроса: а почему не в Саратов?), я обосновался с работником ГАИ у
моста через Волгу, по которому шел нескончаемый поток грузовых машин, и стал
ловить своего высчитанного героя. конечно, мы образовали пробку, и не одну,
нам пришлось выслушивать массовые "благодарности" шоферов, но в конце концов
герой был найден, причем максимально приближенный к заданному. Михаил
Федорович Пирогов (один из 4,5 миллиона мужчин-шоферов; между прочим
женщин-шоферов тогда было всего 24 тысячи), 35 лет от роду, водитель
бензовоза, имел семилетку за плечами I водительский класс, 19 лет шоферского
стажа, 35 тыс. наезженных километров, 130 рублей месячного заработка и т. д.
Разумеется, никакой живой человек не может уместиться в
"среднестатистическом", и у меня были с моим героем существенные потери.
Увы, ничего не поделаешь! Но уж совпадения на фоне потерь были особенно
ценными, их следовало беречь, как зеницу ока, для будущего очерка.
Так вот какая история приключилась с одним из ценных совпадений - со
130-рублевым заработком. Однажды я пришел к Пироговым, чтобы заняться
арифметикой... Впрочем, процитирую для большей точности очерк:
"В воскресенье сижу дома у Пироговых в комнате, в которой почему-то
преобладает красный цвет. Стол накрыт красной бархатной скатертью, такое же
покрывало на телевизоре "Рубин", три красных ковра над тремя кроватями, и
даже на дочери красного цвета платье, и Витька щеголяет в ярко-бордовом
костюме.
Мы рассчитываем бюджет семьи. Михаил Федорович дает исходные данные:
его заработок - 130 рублей в месяц, жены - 60, итого 190; на руки - 170, в
год - 2040. С чего начнем? С еды? Нет. Пирогов предлагает иную систему
подсчета. "Давайте, - говорит он, - прикинем все траты за минувший год, а
что останется - и есть еда". Я догадываюсь, что, вероятно, так они и живут,
в основном экономя, если уж приходится экономить, на пище. Именно поэтому
есть в доме и швейная машина, и холодильник, и телевизор, и радиоприемник, и
ковры на стенах.
Итак, что было куплено Пироговыми в 1966 году?
На "Рубин" мы кладем 150 рублей. хотя он стоит больше, но взят в
рассрочку. Один ковер - 90 рублей. Пальто жене и костюм хозяину - 150
рублей. Одежда детям - 60 рублей. Четыре новых стула - 24 рубля. Какие еще
были траты? 140 рублей за Витькин детсад, затем годовая квартплата - 130
рублей (сюда входит газ, электричество, отопление - живут Пироговы хотя и в
одной комнате, но "со всеми удобствами"). Потом вспоминаем, что дочь Нина
ходит в музыкальную школу, учится на скрипке, - это еще 140 рублей. На
культурные расходы - кино и клубы - Пирогов отпускает 100 рублей в год.
Затем, после некоторых пререканий с женой Марией Никаноровной, он добавляет
к этой сумме еще 156 рублей - по три рубля каждое воскресенье на пол-литра.
(Она всплескивает руками, увидев цифру "156", да и сам Пирогов такой не
ожидал.) В итоге мы получаем общую сумму расходов в 1140 рублей. На питание
остается 900 рублей. В месяц - 75. В сутки - 2 рубля 50 копеек. На семью,
состоящую из четырех человек?!
- Неудобно получилось, - соглашается Пирогов и вдруг неожиданно
предлагает: - Знаете что, давайте вычеркнем ковер и пол-литра! Это даст нам
250 лишних рублей..."

Ну вот, мы на пороге "мешающей" детали, сейчас она "вылезет" и испортит
мне среднестатистическую картину. уведет в сторону от типизации, и я потеряю
столь дорогое мне совпадение. И если так будет дальше, от моего социального
портрета останется банальный очерк нравов. Как быть, что делать?
Цитирую дальше:

"Вычеркивать я решительно отказываюсь, но в душе у меня зарождается
некоторое подозрение. Пока хозяйка хлопочет с обедом (я был случайным
гостем, но между тем мы ели щи с мясом, а на второе жаркое), я с
пристрастием допрашиваю Михаила Федоровича, нет ли у него или у его жены
дополнительных приработков. Ни по виду самого Пирогова, ни по виду его
красивой и дородной жены, ни тем более ребятишек никак не подумаешь, что они
ограничивают себя в пище. С другой стороны, Мария Никаноровна сказала, что
картошку и овощи они закупают на год вперед в деревне, у них во дворе
погреб: "Как-никак, а мы с машиной!" Но все же есть приработки или их нет?
- Ладно, не для печати, - говорит Пирогов железной рукой кладя вето на
мою дальнейшую писанину в блокноте. Мой средний заработок не 130 рублей в
месяц, а 170.
"Что же вы мне голову морочите!" - чуть было не воскликнул я.
Действительно, на следующий день мне дали в автоколонне официальную справку
о заработке шоферов и против фамилии Пирогов М. Ф. стояла цифра "174". Он не
смутился. "Вы с меня, - сказал он, - хотите писать лицо всех шоферов страны.
Но все ли так зарабатывают? Мне прибедняться нечего, я живу открыто, и семья
питается так, что перед соседями по квартире не стыдно. Но ест ь ребята,
которые получают меньше. так вот, - закончил он решительным тоном, - или
берите другого шофера, или вычеркивайте ковер с водкой!" Теперь я приведу
официальные данные. Из 97 шоферов, работающих в одном отряде с Пироговым,
заработки распределяются следующим образом: до 150 рублей в месяц получают
44 человека (из них только 6 водителей - меньше 100 рублей), а более 150 -
53 человека (из них 19 получают свыше 200 рублей в месяц). Таким образом,
если действительно не прибедняться, можно сказать: деньги у шоферов есть."

Спрашивается, в чем дело? Почему такое противоречие со
среднестатическими 130 рублями? А фокус, оказывается, в том, что... Цитирую:

"Однажды Михаил Федорович сказал жене: "Буду приходить домой вовремя,
буду меньше получать. Выбирай!" Ответа не последовало. С тех пор Пирогов в
середине каждого месяца прикидывал: какой будет заработок? Если меньше того,
на который рассчитывал, он задерживался на работе дольше, делал лишние
рейсы, или брал прицеп, или просил включить его в график на воскресенье.
Фактически он сидел за двумя, а то и за тремя баранками. Считайте:
собственно машина - раз, прицеп - два и полторы-две смены в сутки - три. Это
очень трудно..."29

Еще бы! Мне стало понятно, почему Пирогову некогда учиться, почему у
него нередки скандалы с Марией Никаноровной, почему он так ревностно следит
за техническим состоянием машины, своей кормилицы, и отчаянно ругает
легкомысленного сменщика, действительно зарабатывающего пресловутые 130
рублей в месяц, и почему хитрит с начальством, а начальство - с ним, ведь
сверхурочные законом запрещены. но обе стороны, будучи "счастливыми",
сверхурочных часов "не замечали" и т. д.
Сделаем вывод. Хорошо ли, что очеркист не испугался "мешающей детали",
не отсек ее и не выбросил вместе с ковром и поллитровкой, хотя она и грозила
спутать одну из запрограммированных мыслей? Да, хорошо. А мысль, не бог
весть какая, была: поскольку шоферы зарабатывают мало, их безусловную любовь
к профессии надо объяснять вовсе не меркантильными соображениями, а тем, что
машина дает ощущение физической свободы, относительную самостоятельность,
скорость передвижения. общение с дорогой, смену впечатлений. Так что же?
"Мешающая деталь" поломала эту маленькую составную общей концепции,
разрушила ее? Ничуть. Скорее, подтвердила, укрепила и даже углубила.
Зарабатывая не 130, а 170 - 200 рублей в месяц, шоферы тратили столько сил и
трудились с такой нагрузкой, что давно бы бросили шоферское дело, если бы
держались только за деньги. Стало быть, не отвергнув "мешающей детали", мы с
ее помощью проникли в суть профессии поглубже, узнали много скрытых
подробностей, окунулись в густой человеческий быт.
Убежден, верную концепцию никакие "мешающие детали" не в силах
поколебать, и потому не нужно от них отказываться. Более того, если
концепция верна, никакие детали не могут ей быть "мешающими". Ну, а если
реальная действительность все же ломает предварительное представление, то
грош ему цена, такому предвидению, туда ему и дорога. Как говорил Шерлок
Холмс: "Побочные обстоятельства бывают иногда так же красноречивы, как муха
в молоке". В нашем журналистском деле очень важно определить: где "молоко",
а где "красноречивая муха", и ни при каких случаях, жертвуя молоком, не
выбрасывать вместе с ним "красноречивых мух".
Нет, нельзя обманывать читателя, нельзя вводить его в заблуждение. Чем
быть предвзятыми, лучше быть послевзятыми. В. Г. Белинский в свое время
писал: "Часто путешественники вредят себе и своим книгам дурною замашкою
видеть в той или другой стране не то, что в ней есть, но то, что они
заранее, еще у себя дома, решились в ней видеть, вследствие односторонних
убеждений, закоренелых предрассудков или каких-нибудь внешних целей и
корыстных расчетов. Нет ничего хуже кривых и косых взглядов; нет ничего
несноснее искаженных фактов. А факты можно искажать и не выдумывая лжи...
стоит только обратить внимание преимущественно на те факты, которые
подтверждают заранее составленное мнение, закрывая глаза на те, которые
противоречат этому мнению"30.
Итак, квинтэссенция: в тему, полагаю, нельзя врываться, в нее надо
входить медленно и размышляя, в итоге должна создаваться концепция -
мыслительная модель будущего произведения, свободная от предвзятости;
предвзятость - плен для журналиста, концепция - его свобода; если концепция
верна, для нее не существует "мешающих деталей", если ошибочна - все детали
для нее "мешающие". Право же, не скажешь лучше А. С. Пушкина:

Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне -
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал.31

Переведем на наш профессиональный язык: тема, впервые явившаяся
журналисту, не мешает и не должна мешать его свободному роману, даль
которого газетчик хоть и различает, но пока еще не ясно. Однако да
здравствует главное - концепция - тот самый магический кристалл, с помощью
которого и через который можно разглядеть любые дали документального
повествования!
Прошу заметить: разговор о концепциях, предвзятости и "мешающих
деталях" ведется отнюдь не ради красного словца. Он обнажает метод работы
современного советского газетчика и суть выраженную в партийной
объективности, освобожденной от предвзятости, этой родной сестры
конъюнктурщины, но не освобожденной от трезвого, реалистичного и
принципиального подхода к явлениям действительности.
Угол зрения. Мы много говорили о том, как выходить на тему, откуда ее
брать, но пока еще не касались наиважнейшего вопроса, без ответа на который
нечего и думать о сборе материала: какая имеется в виду тема? Любая ли? Ну
понятно - актуальная, ведь мы газетчики. Понятно - значительная по
проблематике, на то мы и публицисты, а публицистика по мелководью не
плавает. Понятно - острая и как минимум имеющая свежий поворот.
А вот достаточно ли всем понятно, что тема, избираемая журналистом,
должна быть максимально приближена к его личности, соответствовать его
знаниям, находиться в кругу его интересов и симпатий? Впрочем, что означает
"должна"? Быть может, это вовсе не обязательно? Тем более что опытные
журналисты, хорошо владеющие техникой, умеют "прикрывать" и свою антипатию к
теме, и даже отсутствие собственных знаний по конкретной проблеме.
Иными словами: я "за" или "против" многотемья; "за" или "против" узкой
специализации? Что дает, с моей точки зрения, большую эффективность: широта
тематического охвата, но при выраженном дилетантизме журналиста, или узость
тематики, но сопряженная с истинной глубиной?
Спор этот старый, хотя, казалось бы, чего тут ломать копья? Идеально
было бы при широте охвата да обеспечивать рекордную глубину. Однако как
достичь такого идеала? Вот тут-то и проходит водораздел между спорщиками:
одни считают, что ближайший путь к идеалу лежит через узкую специализацию,
другие отдают предпочтение широкой дороге многотемья.
Моя позиция сложнее, постараюсь со временем ее изложить, но одно для
меня бесспорно: в основе любого творчества должны лежать фундаментальные
знания. Мгновенной озаренности, как и гениального наития, хватает ненадолго,
а чтобы целую жизнь прожить, да еще журналистскую, из сплошной суеты
состоящую, из бесконечных заданий сотканную, из миллиарда строк сложенную, -
какая уж тут озаренность! Работать надо из года в год, изо дня в день, из
часа в час! Теперь-то могу, наконец. заявить в полный голос, что, ратуя за
создание концепции, я ратовал прежде всего за фундаментальность знаний
журналиста, как раз и выраженных в этих концепциях, за информированность, за
основательность жизненного и социального опыта. В конце концов поставим
вопрос и так: что первично в нашем деле - личностные качества, которые
позволяют заниматься журналистикой, или занятия журналистикой, которые дают
возможность накопить необходимые качества? У меня нет сомнений: только
личность, непременно личность, она первична! Нельзя построить второй этаж,
пропустив первый.
Прерву на этом повествование, отложив на время тезис о необходимости
фундаментальных знаний, и обращусь к опыту известных журналистов
"Комсомольской правды", ныне работающих, попробую разобраться, "кто" из них
"кто".
Василий Песков. Наверное, я посчитал бы его узким специалистом "по
природе", если бы публикации на эту тему не имели такого нравственного
воздействия на читателя. Кроме того, я не знал бы тогда, "к чему" отнести
знаменитую серию публицистических материалов Пескова (написанных совместно с
Б. Стрельниковым) "По Америке" и его яркие репортажи о полетах в космос, и
острейшую статью, посвященную хозяйственной проблеме - развитию рыбного
промысла в стране, и автобиографический очерк "Я помню...", повествующий о
военных годах. Можно долго перечислять темы, которых коснулся в своем
творчестве "узкий специалист" В, Песков, демонстрируя разнообразие.
В таком случае, быть может, избрать критерием качество публикаций? Но
кто возьмет на себя роль оценщика? Читатель" Хорошо. И вот, представим себе,
"Окна в природу", наиболее популярные у читателя, выходят на первое место,
что вроде бы позволяет нам отнести автора к числу "узких специалистов". Но,
во-первых, никто читательского опроса по сему поводу не проводил, это всего
лишь наше "допущение". Во-вторых, известно, что популярность журналиста
иногда объясняют не столько качеством, сколько количеством его выступлений в
газете. Если так, то "Окна в природу", публикуемые со строгой
периодичностью, "забьют" прочие материалы Пескова, оттеснят качество, как
критерий на второй план и надежность нашего вывода об "узости" журналиста
будет ничтожной. Так, спрашивается, "узкий" или "широкий" специалист В.
Песков? Ответ уже на кончике языка, но не будем торопить себя с выводами.
Ярослав Голованов. Я бы сделал науку его "узкой профессией", тем более
что и по должности он - научный обозреватель "Комсомольской правды". Но куда
девать в таком случае знаменитую публицистическую статью Голованова
"Халтура"? И громкое, филигранно отточенное выступление, связанное с именем
фигуриста Горшкова? И публицистический очерк о председателе колхоза? И
"открытое письмо" министру путей сообщения, в котором поднимаются вопросы
сервиса на железной дороге? Однако не могу отрицать и того, что наука -
"конек" Я. Голованова, что в ней он как рыба в воде.
Иван Зюзюкин. Я бы считал его "узким специалистом" по школьному
воспитанию, по школам вообще и педагогам в частности - тому многочисленные
подтверждения в виде очерков, опубликованных, например, под рубрикой: "Люди,
я расту!". Но что делать с материалом "Стратонавты", который, кстати
сказать, логичнее "отдать" Голованову? И с прекрасной документальной
повестью "На минном поле", опубликованной несколько лет назад в
"Комсомольской правде"?
Инна Руденко. "Жена", "Женщины", "Просто правда", "Он и она" - тут уж,
казалось бы, нет никаких сомнений: "специалист" по так называемой
морально-нравственной теме. И вдруг - но вдруг ли? - философский материал о
преподавании литературы в школе, "экономический очерк" о строителе Злобине и
его методах, очерк об актере, исполнявшем роль Павки Корчагина в
телевизионном фильме, - как говорится, не счесть алмазов!
Я нарочно начал с тех журналистов, кто даже в редакции имеет амплуа
"узких специалистов", но если мы так просто их "развенчали", что говорить о
Геннадии Бочарове, о Капитолине Кожевниковой, о Николае Боднаруке, о Татьяне
Агафоновой, о Лидии Графовой, о Викторе Липатове, которые в "узких" никогда
не ходили и "всеядность" которых просто поразительна" Да и я, грешным делом,
ухитрился выступать в газете на темы моральные, нравственные, хозяйственные,
связанные с воспитанием, научные, исторические, экономические, социальные,
имеющие отношение к преступности - какой страшный разброс! Плохо ли это?
Хорошо? И о чем свидетельствует?
Не отрицаю: есть в журналистике и "однотемники". В "Известиях",
например, Юрий Фофанов, который специализировался по юридической тематике, в
"Советском спорте" - Станислав Токарев, в "Комсомольской правде" - Анатолий
Иващенко (сельская). Порывшись в памяти, можно добавить еще несколько
фамилий. Но не следует обольщаться: даже "чистые однотемники" лишь до тех
пор могут называться "чистыми", пока не заняты человековедением, пока не
раскрывают проблемы через людей и их отношения, пока не воздействуют на
эмоции и чувства читателей. Спортивные репортажи Павла Михалева в
"Комсомольской правде" несли нравственный заряд, который не снился авторам
иных очерков на морально-нравственные темы, а сегодня, с легкостью волшебной
перейдя со спортивных рельсов на международные, этот журналист прекрасно
пишет о политике, закладывая в свои репортажи и статьи все тот же
нравственный запал. "Чистый деревенщик" Георгий Радов был публицистом
высокого ранга, демонстрирующим очень широкие интересы. Кажется, при шла
пора подводить итог.
Что характерно для творчества перечисленных выше журналистов? Как ни
парадоксально прозвучит мое утверждение, но - "узкая специализация" каждого!
Хотим мы или не хотим, а Песков все же "специалист по природе", Голованов -
"по науке", Зюзюкин - "по школе", а я, например, - "по преступности" и т. д.
Но "узкая специализация" не мешает браться за самые разные темы, больше
того - помогает" Почему? Потому что и Песков, и Голованов, и Зюзюкин, и
Михалев, и все остальные, обладая фундаментальными знаниями в какой-то одной
области, не замкнулись в ней, во-первых, и получили угол зрения на прочие
темы, во-вторых. О чем бы ни писал Песков, в его материалах "сидит" забота
обо всем живом и неживом, что нас окружает, мы постоянно чувствуем этот
рефрен, он звучит у Пескова, как припев в песне. Какой бы темы ни касался
Голованов, он подходит к ней как научный обозреватель - не только по
методологии, но и по сути. Потому что сумма знаний журналиста - это его
точка отсчета, это плацдарм, с которого он ведет наступление на самые разные
темы, это фундамент под здание, которое он строит.
Разве мы против такой "специализации"? Думаю, против той, что
заковывает журналиста в латы одной темы, являясь одновременно и фундаментом,
и зданием да еще без окон и дверей. без доступа свежего воздуха. Потому что
газетчик рано или поздно, но начинает задыхаться, у него появляется, как
говорят врачи, резистентность - привыкаемость к лекарству, а в данном случае
- к теме, он перестает чувствовать ее, начинает повторяться, переходит на
штамп и в подходе, и в исполнении, скучнеет и даже тупеет, теряет
способность рождать новые мысли, приводить новые доводы и резоны, короче
говоря, вырабатывается.
В самом деле, если журналист написал достойный материал, способный
разбудить общественную мысль, значит, он снабдил его достаточно убедительным
набором доводов. А где взять новые доводы, если, не повторяясь, писать на ту
же тему через неделю или месяц? Психологически мы так устроены, что, однажды
выступив серьезно, исчерпываем себя на весьма солидный срок. Читатель, как
правило, этого не понимает и, откликаясь на наше выступление, забрасывает
нас новыми и новыми фактами, шлет и шлет "аналогичные случаи", и все это
впустую, напрасно, совершенно бесперспективно - по крайней мере в нашем
исполнении. Как же не посочувствовать бедным "однотемникам", которые не
день, не месяц и не год трудятся на отработанном пару! Мысли на деревьях не
растут, вот и приходится бесконечно повторяться и цитировать себя, тиражируя
прежние выступления.
А писать-то как раз надо, по-моему, так. чтобы повторение исключалось!
Если журналист чувствует, что вслед за одним материалом он тут же готов
сесть за второй на ту же тему, это значит, что он в первом не выложился, не
исчерпал себя - и пусть не обманывается: его выступление было слабое. Один
известный поэт, рассказывают, вошел однажды в бильярдную Дома литераторов,
взял кий и гордо произнес прежде, чем ударить по шару: "Написал о любви.
Закрыл тему!" Мы, журналисты, как бы иронически ни относились к словам
поэта. должны тоже стремиться к созданию таких материалов, которые
"закрывали" бы тему. По крайней мере для нас самих. По крайней мете на
какой-то срок.
Нет, я не могу быть против "специализации", но я бы умер от тоски,
приговори меня кто к пожизненной теме! Людям, занимающимся умственным
трудом, не зря рекомендуют для отдыха труд физический. Спортсмены чередуют
ритм тренировочного бега, чтобы не потерять интерес к тренировке. даже не
знаю, какие еще требуются аналоги в доказательство того, что журналист
должен менять тематику своих выступлений. Вспомним хотя бы о том, что свежий
взгляд на незнакомую проблему обеспечивает взрыв идей: в большинстве своем
они, возможно, и пустые, но после просеивания вдруг остается какая-то
"мыслишка", которая может стоить десяти традиционных, родившихся в головах
специалистов. Разумеется, я не призываю к невежеству, якобы облегчающему
открытия, а говорю лишь о том, что фундаментальные знания журналиста в
какой-то одной области дают ключ к своеобразному пониманию проблем,
связанных с другими областями. так, врачи, работающие над трансплантацией
внутренних органов, приглашают для консультации и даже соавторства не
коллег, а инженеров, ничего не смыслящих в медицине, но зато разбирающихся в
устройстве насоса, в котором в свою очередь ничего не понимают врачи,
знающие устройство сердца. Иными словами: "узкая специализация" необходима
журналисту не для того, чтобы стать "однотемником", а для того, полагаю,
чтобы с ее помощью, как с помощью бура, проникать в глубины новых тем, имея
при этом свой собственный "угол зрения".
В этом смысле печально я гляжу на выпускников журналистских отделений и
факультетов. Сколько лишних трудностей им придется преодолеть в сравнении с
теми, кто приходит в журналистику, имея диплом врача, педагога, инженера,
физика, юриста и т. д.! А еще лучше не диплом, а практику, дающую вкупе с
дипломом те самые фундаментальные знания. о которых мы говорили. "Чистым"
журналистам, увы, приходится специализироваться на ходу, уже работая в
газете, а это сопряжено с целым рядом специфических трудностей:
разнообразием заданий. при которых просто некогда насытиться знаниями,
текучкой и т. п.
Если бы в каждой газете молодым журналистам предоставляли время на
выяснение симпатий к темам, а потом год-полтора - на глубокое изучение
проблемы, на "узкую специализацию", то это был бы самый короткий путь к
формированию журналиста широкого профиля. Практика показывает, что таким
путем прошли многие известные публицисты нашего времени. любой газетчик,
если он того хочет, может приблизиться к идеалу, во всяком случае
качественно измениться в лучшую сторону. За счет чего? За счет расширения
тематики на основе "узкой специализации".
Полагаю, этим диалектическим выводом мы и закончим разговор о круге тем
и эффективности журналистского труда.
Что дальше? Не пора ли, наконец, "закрывать чемодан" и реально
приниматься за воплощение замысла? Тема есть, сумма мыслей - тоже, адрес -
на конверте письма... Неужто опять какая-то задержка? Что же на сей раз?
Пустяк: надо решить, стоит или не стоит ехать в командировку по данному
конкретному делу.
...Гражданином быть обязан. Напоминаю: в свое время, работая с письмом
Сергея Т., мы отложили до создания концепции вопрос о том, нуждается ли
автор письма в конкретной помощи журналиста. Пришел момент ответить.
Собственно говоря, ради чего следует ехать в командировку? Только для того,
чтобы набрать детали и получить подтверждение концепции? А не лучше ли
запереться в любом редакционном кабинете и ли у себя дома, вчитаться еще раз
в письмо Сергея и написать очерк? Получится, возможно, насыщенный мыслями
острый материал, который назовут в газете "безадресным", и он дело сделает:
"разбудит" читателя и внесет свою лепту в формирование общественного мнения.
Зачем в таком случае командировка, тем более что автор письма, вероятно, не
желает раскрывать инкогнито?
Несмотря на правомерность такой постановки вопроса, ответ у нас давно
заготовлен и угадывается: надо ехать! И не автору письма решать это;
журналист, и только журналист вправе принимать решение: искать и ли не
искать анономщика, ехать или не ехать к человеку, укрывшемуся за
какой-нибудь буквой алфавита. Но бывает, что инкогнито не прозрачное, все
"концы" спрятаны в воду, тогда ситуация безвыходная: подняв руки вверх,
газетчик остается дома. Другое дело - вопрос, связанный с обнародованием:
приехав и обнаружив анонимщика, журналист обязан учесть мотивы его
инкогнито, его желание или нежелание получать "известность" и в случае
категорического отказа автора письма гарантировать ему написание того же
"безадресного" материала.
Почему так? Да потому, что в обязанности журналиста, кроме прочего,
входит делание конкретного добра. причем независимо от того, будет или не
будет написан материал, будет или не будет он опубликован. Довольно часто
авторы писем скрывают себя, ошибочно полагая, что если приехал
корреспондент, жди теперь каждый номер газеты. Стало быть, тем более
газетчик обязан за них решать вопрос о конкретной помощи.
Человеку плохо, так плохо, что он пишет в редакцию, и, даже пусть он
укрылся за буквой "Т.", сам факт обращения в газету есть призыв о помощи.
Можем ли мы оставаться равнодушными? Можем ли не протянуть ему руку, имея
возможность ее протянуть?
Кроме того, что мы - журналисты, мы еще самые обыкновенные люди, и нам
должно быть свойственно умение совершать нормальные человеческие поступки.
Больше того, в зависимости от способности творить добрые дела мы либо
состоимся как журналисты. либо не состоимся. Фиаско человеческие по законам
высшей справедливости должно сопровождаться фиаско профессиональным - жаль,
действительность иногда делает исключения из этого мудрого правила.
Вернемся к письму Сергея Т. Оно наполнено отчаянием, безысходностью -
крик души семнадцатилетнего юноши. Отдадим дань излишней аффектации,
свойственной возрасту, и гиперболизации негативной стороны дела - так
выглядит картина с нашей точки зрения, а для Сергея она истинна,
следовательно, чревата последствиями. Юноша на краю беды.
Ехать! - другого решения быть не может. Чем помочь и как, надо
придумать на месте. Вовсе не исключено, что одного разговора с родителями
подростка окажется достаточно, чтобы они оставили сына в покое. Или,
возможно, наше официальное обращение к председателю исполкома, который, судя
по письму, уже вмешивался в дело, приведет к тому, что напряжение вокруг
имени Сергея будет снято. Разумеется, при этом нельзя забывать о наших
профессиональных обязанностях, поскольку написание то ли адресного, то ли
безадресного материала отнюдь не исключается.
Я говорил уже, что журналисты должны жить по принципу "рабочее
состояние", то есть все должно идти в дело, в материал, на газетную полосу.
Этот принцип не исключает, а предполагает конкретное добро, делать которое
мы так же обязаны, как врач кидаться на помощь раненому человеку, даже не
находясь в данный момент на службе. И не только в силу общих принципов
гуманности, не только потому, что любой человек должен быть "хорошим",
"отзывчивым", "добрым", хотя все это имеет к нам, журналистам, самое
непосредственное отношение. Помимо общих мотивов требование делать
конкретное добро диктуется нам мотивами профессиональными: гражданской
позицией. без которой не может обойтись человек, носящий звание "журналист",
необходимостью собственным поведением утверждать нормы социалистической
нравственности и морали, стремлением к социальной справедливости. В народе
не зря полагают газету одной из "последних инстанций", а потому и жалуются в
нее, когда исчерпаны на местах все официальные возможности. Нет, одним умом
журналист не может быть журналистом: ему необходимо еще осознание своей
почетной и ответственной миссии в обществе.
Помогать формированию общественного мнения? Будить у читателя мысль?
Это, по-моему, зависит еще от того, кто формирует и будит, от того, какие мы
- искренние или фальшивые, циничные или прямодушные, с чистой совестью или с
замаранной, добрые или добренькие, непримиримые или идущие на компромисс, и
способны ли мы сами совершать поступки, к совершению которых призываем.
Мы не в детском саду и даже не в школе, где иногда приукрашивают
профессию, имея благое намерение от нее не отпугнуть. И потому, ведя
профессиональный разговор, скажем так: в каждой строке, которую мы пишем и
публикуем, мы прежде всего самовыражаемся, стало быть, и саморазоблачаемся.
Мы пишем так, какие мы есть, и читатель это прекрасно видит, чувствует,
знает, улавливая по нашим словам, оборотам, интонациям нашу суть, он точно
знает, каково наше истинное отношение к жизни, даже если мы провозгласим
иное.
И он либо верит журналисту, либо не верит.
Он либо берет журналиста с собой в разведку, либо не берет.
Он либо идет с журналистом в разведку, либо не идет.
В этом смысле очень важна, мне кажется, атмосфера в газете, которую
каждый из нас представляет. Заблуждается тот, кто думает, что журналиста уже
ничто не воспитывает, не развивает и не тормозит в развитии - не только в
профессиональном, но и в человеческом плане. Атмосфера принципиальности,
понимания, демократизма, сочувствия. доброты, товарищеской заботы,
исключающая злобность, зависть, наушничество, мелочность и беспринципность,
делает нас такими, какими мы должны быть, если хотим достойно выполнить нашу
святую миссию,
Итак, решая вопрос о том, ехать или не ехать в командировку по
чьему-либо письму. мы по сути дела прикасаемся к существеннейшей проблеме
журналистики: что на первом месте для нас - выступление в газете или
достижение конкретного добра? Добра, за которым следует видеть борьбу за
социальную справедливость в широком смысле слова, утверждение норм
социалистической морали и нравственности каждым нашим действием и поступком,
при этом даже без публикации материала?
Помню, в "Комсомольской правде" однажды была затеяна на газетной полосе
дискуссия: если тонут одновременно физик и рабочий. а у читателя есть
возможность спасти только одного, кого надо спасать? Посыпались письма,
мнения разделились, нашлись доводы и за ученого, и за рабочего, а потому
вдруг кто-то сообразил, что сама постановка вопроса безнравственна.
Так не будем повторять той же ошибки. Пожарник должен тушить пожары,
врач - лечить, а журналист - писать. Если кто-то из вышеперечисленных не
выполнит своих обязанностей, нет смысла в его профессиональном
существовании. Но при этом каждый из них не может не совершать добрые
поступки сверх всяких профессиональных "норм" и требований, а потому
пожарник выносит из горящего дома не только девочку, но и ее любимую кошку,
рискуя жизнью; врач оперирует в самолете или в подъезде дома, хотя по
"нормам" мог бы этого не делать; а журналист несется за тридесять земель,
чтобы помочь семнадцатилетнему юноше по имени Сережа, не помышляя о том, что
важнее - глобальное выступление в газете на тему о взаимоотношениях
родителей и детей по поводу ранней любви или душевный покой одного Сергея.
Короче говоря, не надо ставить в очередь заботы профессиональные и заботы
общечеловеческие. Одни вытекают из других. Что в нашем деле первично, а что
вторично, не подлежит обсуждению.
Прерву на время повествование, чтобы рассказать историю, однажды
случившуюся со мной. Это было в 1956 г. Я работал тогда адвокатом, но уже
"пописывал". Как-то журнал "Пионер" отправил меня в командировку в Саратов.
Остановился в гостинице, если не ошибаюсь, "Волна" (или "Волга"?), материал
собрал на каком-то заводе и в один прекрасный день приготовился в обратный
путь. Билет на поезд был в кармане, оставалось оформить документы на выезд.
И вот там, у овального окошечка администратора, произошло знакомство,
сыгравшее значительную роль в моей жизни, и, полагаю, не только в моей.
"Как жаль, что вы рано уезжаете! - что-то в этом роде сказала
администраторша Марта Ивановна (я почему-то запомни л имя этой славной
женщины). - Я очень хотела, чтобы вы помогли одному человеку!" - Какому?" -
вероятно, спросил я, потому что Марта Ивановна выдвинула из-за своей спины
мальчика лет двенадцати. Густые каштановые кудри , худенькая мордашка,
возможно, печальные глаза - они просто обязаны были быть печальными: Борис -
так звали подростка - был круглым сиротой, инвалидом второй группы (что-то с
почками), а жил под Саратовом в доме чужих людей.
Так случилось, что он, по выражению Марты Ивановны, "приблудился" к
гостинице. Его жалели. Когда один раз в месяц, как на побывку, он приходил к
Марте Ивановне, весь обслуживающий персонал гостиницы его подкармливал,
подшивал, подстирывал, старался как-то пригреть, а на дорогу мальчик получал
подарки. На меня это обстоятельство произвело, помню, самое тяжелое
впечатление: гостиница, которую я и, очевидно, все в ней живущие
воспринимали как дом казенный и чужой, была для ребенка единственным
источником тепла. В пятиминутной беседе с Мартой Ивановной выяснилось, что
попытки устроить Бориса в обычный детский дом были напрасны: детей-инвалидов
туда не брали. Ко мне, стало быть, одна просьба: устройте! За весь разговор
Борис не проронил ни единого слова, только смотрел на меня, "столичного
корреспондента", как смотрят верующие на икону.
На улице ждала вызванная машина, до поезда оставалось минут двадцать.
Что делать? Увы, я не сдал железнодорожный билет, не задержался на сутки в
Саратове и не пошел по начальству. Я попросил у Марты Ивановны листочек
бумаги, написал на нем адрес "Пионера", собственную фамилию и сказал Борису:
"Ты грамотный? Опиши все, как есть, а мы в Москве что-нибудь придумаем". И
уехал.
Может, неделю я помнил о нем, может, месяц, а потом закрутился в делах
и начисто о Борисе забыл - признаюсь в этом откровенно, как ни горько
признание. Вероятно, все последующее было искуплением моего греха.
Как-то в юридической консультации, где я дежурил, раздался телефонный
звонок. Сотрудница "Пионера" попросила меня немедленно приехать в редакцию.
"Зачем?" Приезжайте, узнаете. В то время "Пионер" находился на шестом этаже
старого здания комбината "Правда", в тихом закутке, который я быстро прошел,
обнаружив все комнаты пустыми. Зато в кабинете главного редактора была
толпа. Встав на цыпочки, я увидел в кресле Н. С. Ильиной, за ее редакторским
столом, "моего" Бориса. Он ел. Разорванная руками французская булка,
печенье, конфеты и молоко. Сотрудники - это были в основном женщины - молча
стояли вокруг и смотрели. Они уже знали, что Борис пешком пришел из
Саратова. Он решпил не "разводить бухгалтерию", не писать какие-то письма, у
него был в руках адрес, и он пошел к "дяде Валерию Аграновскому". Характер
не позволил ему пользоваться бесплатно попутным транспортом или зайцем ехать
на поезде, и он три месяца пешком шел в Москву из Саратова.
Неделю, пока его устраивали в детский дом, он был нарасхват, по очереди
ночевал у сотрудников журнала. Мне удалось получить его только раз.
Спокойный, рассудительный, ничуть не сентиментальный. как ни странно,
воспитанный, обладающий природным тактом, Борис был к тому же очень
самостоятельным мужчиной, отказывался от рублей и пирожных и только в одной
страсти не умел себя сдерживать - в страсти фотографировать. Хотя аппарата у
него не было, все копейки он тратил не на мороженое, а на проявители,
закрепители и фотобумагу. С немалым трудом Н. С. Ильиной удалось устроить
его в Калининградский детский дом. По странному стечению обстоятельств
профилирующим предметом была в нем фотография.
Вся редакция провожала Бориса. Он был причесан, умыт, одет во все
новое, а за плечами у него был рюкзачок, в котором лежала новенькая "Смена"
с полным набором проявителей и закрепителей.
Вот, собственно, и вся историю Бориса. Наверное, я рассказал ее не
столь академично, как того требуют обстоятельства, но что поделаешь,
рассказчик - тоже человек.
Перейдем к выводам.
В холле "Комсомольской правды" на обелиске высечены имена шестнадцати
газетчиков, погибших в Вели кую Отечественную войну с удостоверениями
корреспондентов, но как рядовые солдаты. Их смерть, жизнь и работа остаются
примером для нас и в мирное время. Мы всегда обязаны помнить, что для
журналистов никто не пишет "особых" законов, не придумывает "особой" морали.
Мы должны и работать, и жить, принимая решения и как газетчики, и как
рядовые советские граждане. Такой подход к нашей профессии - основа основ
журналистики. Впрочем, вряд ли кто из нас воспринимает профессию иначе.
Нельзя забывать и о том, что в сравнении с другими рядовыми гражданами
мы, представители чрезвычайно острой профессии, несколько лучше вооружены: у
нас всегда остается реальная возможность газетного вмешательства и
разоблачения зла. Эта возможность - тоже оружие журналиста, тоже форма его
активного вторжения в жизнь. Однако пользоваться таким оружием следует
осторожно, то есть профессионально. Категорически нельзя позволять "личному"
перехлестывать через край и сводить с помощью газеты личные счеты. Надо
всегда стоять на принципиальных государственных и партийных позициях,
постоянно ощущать ответственность перед обществом и помнить, что мы работаем
в газете как представители и выразители общественного мнения. Вот почему
сотрудники отдела писем, получив жалобы читателей, проверив их с помощью
собкоров "на местах" или по телефону, составляют "сопроводиловки", в которых
выражают свое отношение к факту, а затем пересылают жалобы в соответствующие
инстанции. Нет ни статей, ни публикаций, и между тем "меры приняты"!
Очеркисты, по-моему, тоже могут писать "сопроводиловки", звонить по
телефонам и лично ходить по инстанциям независимо от того, намерены или нет
писать материал, - разумеется, с санкции руководителей газеты или по крайней
мере поставив их в известность. Граница между перспективой написания статьи
и ее реальной публикацией весьма подвижна, что делает само вмешательство
газетчика в какую-либо жизненную ситуацию действенным.
Приведу короткий пример. Ко мне обратилась в Горьком, когда я собирал
материал об ударничестве на заводе "Красное Сормово", некая Валя М.,
работник заводоуправления: помогите с жильем! Супруг Вали, Владимир, пошел
работать монтажником на строительство Сормовской ТЭЦ по объявлению,
напечатанному в "Горьковской правде"; всем семейным в течение трех лет
гарантировали получение квартир. Но миновали три года, и уже четвертый на
исходе - квартиры нет.
В один из дней я заехал на ТЭЦ, и, по достоинству оценив визит
журналиста, начальник стройуправления выдал официальный документ: квартира
М. будет дана в очередном квартале. Потом я вернулся в Москву, занялся
своими обычными делами, но в кондуите записал: "Квартира М. обещана в первом
квартале". Миновало время, я позвонил из редакции начальнику
стройуправления. Как понимаю, он решил, что все забыто и потому был удивлен,
услыхав мой голос. Затем я подстраховал дело звонком из Москвы в
горисполком, и через неделю в редакцию официально сообщили из Горького, что
квартиру М. дали.
"Эпопея" семьи М. свидетельствует о том, что, если уж журналист берется
за доброе дело, должен относиться к нему не как к мимоходному и
"междупрочному", а как к занятию, требующему усилий и последовательности,
настойчивости и ума.
Возникает вопрос: а почему бы в самом деле не выступить в газете по
поводу квартирных дел семьи Вали М., не воплотить перспективу публикации в
реальность? Разве мало в этой истории назидательного и полезного для всех?
Ответ таков: я бы, возможно, и выступил, будь у меня концепция. вникни я
основательно в дело и разберись в деталях. Писать же, не ощутив в полной
мере проблему, не стоило. Но я был занят ударничеством на "Красном Сормове",
а следом по графику шла работа над очерком "Остановите Малахова!" - короче
говоря, как ни велик был соблазн, но разорваться невозможно. Значит ли это,
что, не имея возможности вмешаться в попутное дело серьезно, журналист
должен вообще пройти мимо него? Конечно же нет! Он и тут должен проявлять
настойчивость, помня при этом, что его упорство является всего лишь
средством для достижения цели. Цель же - с помощью конкретного добра
утверждать нормы социалистической морали.
"При исполнении". Я кладу в чемодан книгу. Непременно беру с собой
книгу. Какую? Нет, не просто для чтения, хотя и это неплохо. Для работы.
Принцип подбора книг бывает разный: географически-познавательный, смысловой
и даже психологический. Отправляешься писать об ударничестве - и берешь
томик В. И. Ленина со статьей "Как организовать соревнование?" Едешь, к
примеру, на Дальний Восток, - почему бы не взять с собой чеховский
"Сахалин"? Твой путь в колонию для несовершеннолетних, и в чемодан кладется
"Трудная книга" Г. Медынского. Командировка на БАМ - очень кстати будет
"Мужество" В. Кетлинской. Едешь разбираться в остром конфликте или на
какое-нибудь трудное дело, связанное с чьей-то безнравственностью или
преступлением, - что поможет тебе обрести холодное перо при горячих мыслях?
Что даст душевное равновесие, когда ты работаешь "один на один", умерит твой
пыл в изложении обстоятельств, подскажет верную тональность в письме и в
поведении на месте? Мне лично - тургеневские "Записки охотника" или "Вечное
безмолвие" Д. Лондона.
Журналист, собирающий материал, - это человек, идущий по следу.
Несмотря на то, что след может привести и к положительному, и к негативному
материалу, состояние газетчика на задании всегда приподнятое, нервы
напряжены, зрение обострено, слух насторожен, трата умственной и физической
энергии повышенная. Между тем всего час или сутки назад, оформляя
командировку и бегая по коридору редакции, мы были такими, "как все". Но
стоит нам оказаться в самолете, в поезде или в машине, как что-то меняется в
нашей психологии, в голосе, в походке, во взгляде, будто появляются
дополнительная сила и решительность, - почему? Потому, что мы находимся "при
исполнении". Конечно же, не сами по себе мы становимся сильными - мы сильны
газетой, которую представляем. Но и сколько дополнительной ответственности
тяжелым грузом ложится на наши плечи! Мы не можем позволить себе в
командировке ни одного необдуманного слова или поступка. Никаких
сомнительных знакомств. Ни вспышек злобы, ни вспышек радости.
Каким образом удается сбрасывать с себя лишнее напряжение? Я достаю из
чемодана томик стихов:

Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил по какому поводу
Слегка увлажнена подушка"...

...Теперь, кажется, можно опять за работу.

СБОР МАТЕРИАЛА

Поведение. Собирая материал, мы были бы похожи на актеров, входящих в
образ по "системе Станиславского", если бы не одно пикантное соображение.
Дело в том, что актерский талант - это прежде всего талант перевоплощения,
который как бы независим от личных качеств исполнителя. Для того чтобы
сыграть умного героя, актеру не обязательно быть интеллектуалом. В
журналистике подобное невозможно. Нам никто не пишет текстов и не ставит
мизансцен. Мы сами и режиссеры, и драматурги, и исполнители. И потому,
собирая материал, все подчиняя этой цели, мы можем, думаю, прикинуться
хитрыми, доверчивыми, подозрительными, мягкими, наивными и т. д., оставаясь
при этом во всех случаях жизни принципиальными, честными, великодушными,
порядочными. Именно такие качества, сочетаемые с любой временной маской,
должны гарантировать и нам самим, и окружающим чистоту наших помыслов. И это
все при абсолютной четкости наших идейных и мировоззренческих позиций, о
сборе какого бы материала ни шла речь - положительного или отрицательного.
Добавлю к сказанному, что журналист, какого бы ума и таланта он ни был, но
действующий прямолинейно, обрекает себя на великие трудности, которые, увы,
не всегда кажутся мне преодолимыми.
Можно ли сделать вывод из сказанного, что для достижения цели - сбора
материала - "все средства хороши"? Нет, такого заключения делать не надо.
Способность журналиста к перевоплощению только тогда хороша, когда он имеет
дело непосредственно с источником сведений, но совершенно не годится, когда
он общается с людьми, никакого отношения к сведениям не имеющими;
способность к перевоплощению должна быть ограничена определенными рамками,
тем более что журналист действует в командировке не только от своего имени,
но и от имени газеты.
Со мной произошел однажды такой случай. Едва я перешел на работу в
"Комсомольскую правду", как вскоре отправился в командировку в один
областной город писать о строителях и наутро явился к управляющему
стройтрестом. Попросил секретаршу доложить. Она доложила и сказала:
"Посидите". Жду в приемной пять минут, десять, даже интересно стало -
заиграл апломб. Наконец, через пятнадцать минут мне предложили войти. Еле
сдерживая волнение, я сказал: "Мне ничего от вас не нужно. Визит мой
предполагался как визит вежливости. Но я обескуражен вашим приемом, а потому
заявляю, что иду жаловаться в горисполком" (находились они по соседству). И,
развернувшись, сразу направился туда. Пришел. Попросил секретаршу доложить.
Она доложила и сказала: "Посидите, пожалуйста". И я просидел в приемной
двадцать минут. Убежден, что управляющий предвосхитил мой поход. И правильно
сделал. Отличный урок на всю жизнь! Конечно, мы, командированные, - люди
занятые, ведущие счет времени, но и наши хозяева тоже не бездельники, этого
нельзя забывать.
У журналиста не должно быть никаких престижных требований, он вполне
может обойтись без люкса в гостинице, без стула в президиуме, без "особого"
места в машине и т. д. Наше ровное, скромное, достойное, трезвое поведение -
гарантия, с моей точки зрения. не только успешного сбора материала, но и его
нормального прохождения на газетную полосу. Нельзя забывать, что на
поведение журналиста в командировке может поступить в редакцию рекламация, и
тогда его статья не выйдет - погибнет прекрасный замысел, верная тема и
беспроигрышный факт. Возможно, кое-кто заметит, что все это азы
журналистики, но таблицу умножения мы тоже знаем, однако нужно еще уметь ею
пользоваться.
Тактика и стратегия. Общую задачу - стратегическую - мы решаем, думаю,
в зависимости от привезенной концепции: она помогает очертить круг лиц, с
которыми надо встретиться, и сумму сведений, которые необходимо получить.
Что же касается очередности встреч и методов получения сведений, то эта
задача - тактическая, ее диктует конкретная обстановка.
Приведу пример. Мне пришлось собирать материал для очерка под названием
"Извините!", впоследствии опубликованного в "Комсомольской правде".
Факт был такой. Некий М-ский, главный врач санэпидстанции небольшого
подмосковного города, имел постоянные трения с городским начальством, а в
итоге был уволен с работы. За что? За то, что принципиально отказывался
принимать объекты, построенные с нарушением санитарных норм.
Концепция (в сжатом виде). На людях типа М-ского, подчиняющихся только
закону, не умеющих "входить в положение" и решительно говорящих лицам,
требующим от них беспрекословного подчинения, непробиваемое "извините!",
держится настоящий порядок, хотя эти люди не всегда удобны для окружающих.
Стратегическая задача. Подтвердить концепцию суммой конкретных
сведений. для чего: встретиться с теми, кому М-ский "мешал жить"; выяснить,
почему они шли на нарушения законов, чем руководствовались и какими
располагали доводами; осмотреть объекты, введенные в строй вопреки позиции
главного врача: выяснить мотивы у родственников и друзей М-ского, а также
узнать, легко ли, трудно ли жилось ему в быту; добыть доказательства
неправомерной деятельности городского начальства, то ест ь незаконные акты о
приемке объектов и т. д.
Тактическая задача. Начать с подробного разговора с М-ским; затем
познакомиться с документами, находящимися в его распоряжении; потом явиться
в горисполком к главному архитектору. у которого должны храниться все акты,
и внимательно их просмотреть; обойти два-три жилых дома и поговорить с
жильцами; повторить обход с участием городского начальства и М-ского, с
непременным заходом в те же квартиры и т. д., заранее продумав способы
получения сведений в каждом конкретном случае.
И вот, представьте, у городского архитектора натыкаюсь на акт о приемке
70-квартирного дома, в котором стоит поддельная подпись главного врача
санэпидстанции; во всяком случае М-ский категорически утверждал, что как
член приемочной государственной комиссии этого акта никогда не подписывал.
Документ "убийственный". Вместе с архитектором, держа под мышкой всю толстую
папку, куда был вшит акт, немедленно отправляюсь к председателю
горисполкома. Так и так, заявляю, полюбуйтесь и решайте, что будем делать.
Председатель горисполкома смотрит на часы и говорит, что время уже позднее,
давайте, мол, завтра утром соберем совещание и разберемся детально.
Возражений с моей стороны нет. На моих глазах папка препровождается в сейф,
и я ухожу со спокойной совестью.
Утром следующего дня все "заинтересованные" в сборе, они сидят в
кабинете председателя горисполкома и ждут меня. Начинается совещание.
Председатель достает из сейфа папку, передает мне и предлагает высказаться.
Я говорю о том, что, к сожалению, еще имеются факты прямого нарушения
закона... и с этим словами листаю папку, дабы продемонстрировать поддельный
акт. Слева направо листаю, справа налево - акта нет! Поворачиваюсь к
председателю и спрашиваю: "Простите, а где акт?" "Какой?" - спокойно говорит
он, глядя на меня невозмутимым взором. "Да тот, - отвечаю, - который мы
вчера с вами рассматривали здесь же, в кабинете, в присутствии архитектора!"
"Когда рассматривали? - спокойно вопрошает председатель и поворачивается к
главному архитектору. - Разве мы что-нибудь вчера смотрели?" Архитектор
недоуменно пожимает плечами: "Вы что-то путаете, товарищ корреспондент".
Участники совещания делают общее движение, как в театре при открытии
занавеса. У меня темнеет в глазах, но я беру себя в руки. Стараюсь скрыть
волнение, укладываю в портфель бумаги, ранее выложенные на стол. Делаю это
медленно, чтобы собраться с мыслями. В кабинете стоит торжествующее
молчание, все смотрят на меня. Я встаю. искусственно улыбаюсь. Потом слышу
свой собственный голос: "Вы плохо знаете журналистов "Комсомольской правды",
товарищи. Не такие мы простаки. Еще вчера вечером я снял фотокопию с
документа, она у меня в портфеле. Но делать здесь мне больше нечего!" - и
направляюсь к дверям кабинета. "Да что вы, что вы! - кричит председатель. -
Мы пошутили! Товарищ корреспондент, вот он акт, пожалуйста!" Акт у меня в
руках. И совещание продолжает работу...
Я чуть было не проиграл. Почему? Плохо продумал тактику. Мне бы хоть на
секунду предположить, что возможно подобное, и я действительно снял бы
фотокопию со злополучного документа.
Однако описанная ситуация влечет за собой еще один вывод. Тактический
просчет журналиста не трагедия. как бы драматически ни выглядела картина. В
конце концов обошелся бы я и без этого акта: доказательств неправомерной
деятельности приемщиков зданий было предостаточно, поскольку поиск шел в
правильном направлении. А вот просчет стратегический грозит замыслу в целом.
Это и потеря всех доказательств, и невозможность докопаться до истины.
Методы. Из-под пера журналиста могут выходить два типа материалов:
критические и положительные. Впрочем, деление это весьма условное, хотя бы
потому, что положительные очерки нередко содержат элементы критики,
критические - элементы позитивные, а с некоторого времени родилась формула
"критика положительным примером". Я уж не говорю о том, что даже "чистая"
критика не должна бить наотмашь, особенно тогда, когда мы ищем причины
негативных явлений, ставим проблему, рассматриваем ее со всех сторон.
И тем не менее, говоря о методах сбора материала, я каждый раз буду
акцентировать внимание на том, какой материал имеется в виду: позитивный или
негативный. На стратегической задаче это обстоятельство почти не
сказывается, но с тактикой и поведением журналиста происходят, мне кажется,
некоторые метаморфозы.
Так, например, собирая материал с намерением "хвалить", мы,
естественно, оказываемся в ситуации, при которой чувствуем себя желанными
гостями тех, к кому являемся, а они становятся гостеприимными хозяевами.
Подобная психология сносит коррективы в общие принципы нашего поведения.
По-человечески теплея, мы позволяем себе расслабиться и расковаться: можем
пойти в гости к герою, с кем-то пооткровенничать, короче говоря, жить по
законам, не нами установленным. Однако при этом журналисту не стоит
забывать, что и позитивный материал не всем одинаково нравится. что и к
положительному герою может быть разное отношение ни в коем случае нельзя
терять над собой контроль.
"Доводим до вашего сведения, что ваш корреспондент такого-то числа во
столько-то часов распивал с таким-то спиртные напитки..." - письмо такого
содержания обычно приходит в редакцию раньше, чем журналист возвращается из
командировки. И если факт подкреплен доказательствами, у корреспондента
немедленно возникают всякого рода сложности с опубликованием даже
положительного материала. Мы очень уязвимы, несмотря на кажущуюся
защищенность, и поэтому должны бояться ничтожнейшего подрыва нашей
репутации, не давать к этому поводов. Ведь самое обидное, что одновременно с
нами становится уязвимым уже написанный и подготовленный к печати материал.
именно по этой причине лично я в поездках никогда и ни с кем не бражничаю,
не братаюсь, не пью, вожу с собой тюбик с валидолом, как охранную грамоту, и
если особенно наседают, демонстрирую валидол, со значением потирая сердце, -
впечатляет.
При сборе положительного материала решительным образом облегчается
возможность участвовать в событиях, а не идти по их следам; писать изнутри,
а не описывать снаружи. Сбывается извечная мечта журналиста: лично испытать,
испробовать, увидеть, убедиться. Собираешь, положим, материал о работе
водолаза, и тебе предоставляют возможность спуститься с героем на дно.
Пишешь о пожарниках и терпеливо ждешь, когда у них будет реальное дело, на
которое тебя непременно возьмут. Занимаешься со следователем, врачом,
сталеваром, поваром, летчиком-испытателем, рыболовом и видишь их "при
исполнении". Личное участие журналиста в событии в какой-то мере даже
компенсирует недостатки его воображения. Во всяком случае, это, по-моему,
куда плодотворней, нежели со сверхвоображением шагать за своим героем по уже
опустевшему полю боя.
Мне рассказывали, как однажды работникам чешского телевидения
понадобилось снять небольшой документальный фильм о диспетчере шахты. Они
приехали, наладили аппаратуру, установили свет, проверили экспозицию и
начали снимать. Чувствуют, ничего не получается, хоть сворачивай съемку.
Сидит диспетчер перед пультом в белой сорочке, в черном костюме и при
галстуке, весь из себя значительный и, к сожалению, "неживой". И вдруг на
пульте замигали аварийные лампочки, завыла сирена, заметались стрелки. Что
случилось? В шахте на путях пропала вагонетка с двумя шахтерами. Какой уж
тут фильм. если диспетчер отвечает за жизнь людей! В одно мгновение он
сбросил с себя пиджак, свернул на бок галстук, вспотел, начал кричать в
микрофоны. поднял на ноги поисковую группу. срывающимся голосом доложил
руководству о пропаже, короче говоря. стал работать, а не позировать. И
получился превосходный фильм. Все бы в этой истории было "мимо нас", если бы
не одно существенное обстоятельство: вагонетку с двумя шахтерами "украли"
работники телевидения, разумеется, не без согласия руководства.
Организовать событие, дабы увидеть героев в деле и полнее раскрыт ь их
характеры, - задача для нас вполне реальная, если мы приехали "хвалить". Со
спокойной душой мы рассказываем о своих замыслах, рассчитывая на помощь и
понимание хозяев. А если еще удается освободить их от подозрений, будто бы
за легальной целью спрятана какая-то нелегальная, то вообще никаких
проволочек в работе.
Когда ж речь идет о сборе негативного материала, дело значительно
осложняется. Мы оказываемся либо в состоянии войны, либо "вооруженного
нейтралитета", но всегда в полной боевой готовности, и то же происходит с
нашими хозяевами и "героями", которых, как видите, я вынужден на этот раз
взять в кавычки.
Рассмотрим несколько ситуаций. Каждая из них влечет за собой применение
своего метода сбора материала.
Ситуация первая. Начну с примера. Как-то в редакцию при шло письмо, в
котором рассказывалось о секретаре райкома комсомола - человеке, десять лет
проработавшем на одном месте и в одной должности. Автор письма, кстати
анонимный. при водил множество фактов, свидетельствующих о деградации
секретаря: взятки, присвоение государственных средств, зазнайство, пьянки,
разврат. Разумеется, при этом крахом шла комсомольская работа в районе,
отчетность была "липовой", а на тысячи состоящих на учете комсомольцев
триста давно выбыли, но сохранялись для вида.
Ехать "в лоб" по такому письму неосторожно, бессмысленно. Только
заикнешься о цели приезда, как разоблачительные и компрометирующие документы
могут быть спрятаны или уничтожены, свидетели "предупреждены", то есть
помехи в сборе материала окажутся решающими.
Что делать? Ответ напрашивается сам собой: найти прикрытие, какую-то
версию, с которой можно явиться в район, не вызывая особых подозрений, а
затем относительно спокойно "выйти" на факты. сообщенные в письме. Подобным
прикрытием может быть, к примеру, кампания с обменом комсомольских билетов.
Естественно ли выглядит желание корреспондента оказаться именно в том
районе, где работает опытный, с десятилетним стажем, секретарь, чтобы
написать о ходе обмена документов? Естественно. Логично ли будет,
"наткнувшись" во время работы на "мертвых душ", через них "ввинтиться" в
главную тему? Логично. А пока журналист "наткнется", он успеет
сориентироваться, наметить и закрепить на месте потенциальных обличителей
секретаря, добыть какие-то документальные подтверждения его художеств и,
возможно, даже найти автора анонимки. Затем, убедившись в справедливости
обвинений, он может "поднять забрало", а в случае если обвинения не
подтвердятся, молча уехать домой. так и не раскрыв карт, чтобы никого не
волновать и не тревожить.
Метод "с прикрытием" применим тогда, когда есть к тому серьезные
основания, когда иначе журналист рискует вернуться в редакцию без материала.
"Крышу" следует придумывать, мне кажется, заранее и с таким расчетом, чтобы
она, с одной стороны. надежно закрывала главную цель приезда, а с другой -
не препятствовала возможности ее достичь, больше того - облегчала выход на
главную тему, да так естественно, чтобы окружающие не обижались на утайку от
ни х основной задачи.
Возникает щепетильный вопрос: как быть с руководством, в нашем примере
- с обкомом комсомола? Миновать его и сразу явиться на место - в район,
перед светлые очи подозреваемого секретаря? Не исключаю этого варианта.
Потому что обманывать областных комсомольских руководителей мы не в праве,
да и какие у нас для этого основания? Но и правду говорить раньше времени,
прежде всяких проверок, тоже не хочется, дабы напрасно не смущать. Но есть
еще один выход из положения. который, думается. предпочтительней: явиться с
визитом вежливости, весьма приблизительно очертить круг тем, которые могут
интересовать журналиста в "свободной" поездке по области, и, уходя,
оговорить возможность более обстоятельного разговора на обратном пути, что,
кстати, непременно следовало бы сделать, собрав материал о злополучном
секретаре.
Ситуация вторая. В 1962 г., работая в "Экономической газете", я получил
задание, продиктованное необычным обстоятельством: директор одного
цементного завода запретил инженерам, рабочим и служащим предприятия читать
один из номеров нашей газеты, распорядился снять его со стенда,
расположенного на территории завода, изъял из заводской библиотеки и даже из
личной подписки нескольких своих подчиненных. По всей вероятности, в этом
номере "Экономической газеты" описывалось нечто, что соответствовало
обстановке на заводе и не должно было, по мнению директора, будоражить умы
людей. Обо всем этом сообщалось опять-таки в анонимном письме, в котором,
между прочим, еще говорилось, что дважды рабочие тайком вешали газету на
стенд и дважды рассерженный директор приказывал ее снять.
Случай беспрецедентный. У меня не было особой перспективы описать его
на страницах газеты из-за нетипичности, но разобраться в деле я был обязан,
поскольку редакция не хотела оставлять событие непроясненным.
Каким же образом расследовать факт? Приехать и открыто попросить у
директора объяснений, предъявив ему анонимку? А он возьмет и откажется. Мол,
все это клевета, ничего подобного не было. Чем опровергнуть? Искать
доказательства на стороне? У кого? Есть ли уверенность, что заводской
библиотекарь или сотрудник, из личной подписки которого была изъята
"Экономическая газета", подтвердят сообщение анонимщика? Если факт
действительно имел место, он - красноречивое свидетельство неблагополучной
атмосферы на заводе, отношения к критике, вернее, ее зажима, и то
обстоятельство, что вопиющий "запрет" излагался не в открытом, а в анонимном
письме в редакцию, лишний раз подтверждало бесперспективность поисков
доказательств на стороне. А придумывать "крышу" тоже вроде бы не имело
смысла, поскольку "ввинчиваться" в событие было трудно и долго, а времени
мне отпусти ли всего два дня.
Короче, я рискнул использовать метод "глупее глупого" (отнюдь не
убежден в точности его названия). Пришел к директору. дал ему прочитать
анонимку и сказал, что во всей происшедшей истории редакцию волнует прежде
всего проблема директорского авторитета. Мол, распоряжение изъять газету
исходило, вероятно, из каких-то существенных соображений - кто же посмел не
подчиниться директору, поставить под сомнение верность его приказа? Кто
вешал газету на стенд вопреки его указанию? Что за личность решила
жаловаться в редакцию? И так далее и все на тему: авторитет руководителя и
способы его поддержания.
Не исключаю, что директор подумал: ну и корреспондент - ума палата!
Однако на что я рассчитывал? На то, что, если директор действительно наложил
"запрет" на центральную газету, он не должен быть умным и тогда "клюнет" на
мой метод. Если же директор умный человек, он ни когда бы не вынес подобного
"запрета", факт, таким образом не подтвердился бы и мы оба посмеялись бы над
письмом анонимщика и над моим нелепым "ходом"?
Дальше все было, как по нотам: директор "клюнул". Я позволил себе быть
глупее его, он в это поверил. В течение получаса мною были получены все
необходимые сведения: из каких соображений был отдан приказ изъять газету,
как отнеслась к распоряжению заводская общественность, кто проявил "высокую
сознательность", а кто не проявил, какие личности подозреваются в тайном
вывешивании газеты на стенды и даже кто может быть автором ректор
сопровождал рефреном на тему: как тяжело поддерживать авторитет
руководителя!
Дело было сделано. Несмотря на нетипичность примера. он позволяет
сформулировать следующий позитивный вывод. Сдержанность, деловитость во всем
- в поступках, в проявления эмоций, в оценках и т. д. - вот, с моей точки
зрения. главное оружие журналиста. Не надо торопиться с высказыванием своего
понимания ситуации и проблемы, своих предположений и догадок, как бы они
точны ни были. Куда полезнее большую часть времени проводить в командировке
по принципу: все вокруг умницы, один я что-то не понимаю!
Ситуация третья. Явившись на место, мы тут же предъявляем повод, по
которому приехали, излагаем всю сумму предполагаемых претензий и действуем
открыто. Сразу скажу, что считаю этот метод принципиально правильным, и если
угодно, универсальным - в том смысле, что какой бы путь мы ни избрали,
собирая материал, заканчивать его должны с "открытым забралом".
Во-первых, открытость наших действий есть свидетельство уважения к
праву "противника" на защиту.
Во-вторых, защищаясь, "противник" излагает свои доводы, и это толкает
нас в поисках контрдоводов на более углубленное и всестороннее изучение
проблемы. Стало быть, мы получаем дополнительную гарантию от предвзятости,
а, убедив себя, тем легче убедим читателя.
В-третьих, "открытое забрало" рождает у людей ощущение справедливости,
снимает излишки недоверия к журналистам, что очень важно для установления
контактов с собеседниками.
В-четвертых, этот метод решительно облегчает выработку позитивной
программы. Вживаясь в проблему, получая все доводы "за" и "против",
начинаешь видеть не схему, а реальность, рожденную не злой волей отдельных
людей, а объективными причинами. И тогда можешь позволить себе критику любой
остроты. тем более если убежден в неправоте своих "героев", искренне болеешь
за дело, знаешь его суть и способен дать позитивную программу.
Наконец, в-пятых, по-человечески неприлично возвращаться домой, молча
увозя в блокнотах обвинения в адрес людей - трудных или легких, работящих
или бездельников, способных или бездарных, но никогда не врагов! Наши приемы
работы должны быть непременно чистыми, честными, рыцарскими: обвинение да
пусть будет брошено в лицо, и перчатка да пусть будет поднята!
Может ли информация, так щедро полученная от нас заинтересованными
лицами, осложнить прохождение материала на газетную полосу? Да, может, если
редакционное руководство не проявит должной стойкости и принципиальности в
ответ на телефонные звонки и телеграммы, предупреждающие опубликование
материала; если наше поведение в командировке не было безупречным; если наши
очерки окажутся недостаточно убедительными и доказательными.
На этом я прерву перечисление ситуаций, каждая из которых требует своих
методов сбора материала. Всех ситуаций все равно не перечислить и на любой
случай рецепта не дать. Важно другое: понимание того, что журналист должен
проявлять в командировке гибкость ума, чуткость к условиям, в которых он
работает, разнообразность тактики, изобретательность в подходах, артистизм в
исполнении - иными словами, весь свой талант, дабы в каждой конкретной
ситуации найти оптимальное решение и обеспечить сбор материала. Однако выбор
средств для достижения цели не должен быть ему безразличен хотел бы, чтобы
эта мысль прозвучала громче остальных.
Завязываю по сему поводу несколько "узелков на память", уже не разделяя
сбор материала на положительную и негативную темы.
1. Довольно часто нам приходится решать одновременно две, казалось бы,
несовместимые задачи: с одной стороны, обеспечивать поток материала в наш
блокнот, причем материала убедительного, и для этого вскрывать конфликты,
сталкивать людей, заставлять их открыто себя проявлять, а с другой стороны,
максимально охранять душевный покой людей, с которыми имеем дело, не
допускать кривотолков, пресекать скороспелые "меры" со стороны руководства и
для этого, говоря образно, не тревожить раньше времени поверхность "озера",
"не делать волн". Как быть? Чем жертвовать? То ли душевным покоем людей во
имя качественного сбора материала, то ли сбором материала во имя покоя
людей?
Полагаю, чисто теоретическое решение такой профессиональной коллизии
отсутствует. Однако, думается, во имя дела, справедливости следует
освобождаться от лишней, подчеркиваю - именно лишней, щепетильности и от
избытка, подчеркиваю - именно от избытка, благородства. В этом смысле
допускаю аналогию со следователем, который выясняет у родственников
обстоятельства насильственной смерти близкого им человека: обязанный быть
предельно тактичным, следователь тем не менее не освобождается от
необходимости установить истину.
Все дело, таким образом, в степени нашей тактичности, корректности и
чуткости. Она должна быть продиктована конкретной обстановкой, реальным
состоянием коллектива, в недрах которого собирается материал, и
особенностями характера отдельных его членов. Все это журналист обязан,
по-моему, знать заранее, а на "заранее" всегда необходимо время. Стало быть,
если без ханжества отвечать на поставленный вопрос, надо прийти к такому
ответу: журналисту нельзя врываться в тему, в нее следует входить медленно и
осторожно, часто оглядываясь по сторонам, останавливаясь и все примечая,
строя работу по принципу "тише едешь - дальше будешь". Тогда он обеспечит и
сбор материала без дополнительных помех, и покой окружающих, и нормальное
прохождение очерка на газетную полосу.
2. Когда тема связана с острым конфликтом и разоблачениями, лучше,
считаю, ехать в командировку не в одиночестве, а вдвоем или даже с бригадой.
На худой конец, если редакция не в силах проявить щедрость, надо обращаться
к помощи коллег из местных газет или людей совершенно посторонних, при
молчаливом участии которых проводить все сложные и ответственные разговоры,
- разумеется, с согласия собеседников.
Что это дает? Ведь с одинаковым успехом можно опровергать как одного
журналиста, так и в паре с другим и даже целую бригаду! Если человек
надумает отказаться от своих слов. какая, казалось бы, разница, в чьем
присутствии они произносились? Ан нет! - есть разница. Участие "немого"
свидетеля психологически воздействует на собеседника, помогает ему говорить
правду, дает уверенность в том. что его позиция не будет искажена, и
феноменальным образом мешает впоследствии отказаться от того. что он
говорил. Почему так происходит - пусть объясняют специалисты-психологи, но
факт остается фактом. Кстати сказать, на этом же держится институт понятых,
в присутствии которых следственные работники проводят, положим, обыски: и
для обыскиваемых, и для производящих обыск понятой - человек посторонний,
незнакомый, и тем не менее его присутствие магически воздействует на
участников процедуры, как бы гарантируя соблюдение закона "со всех сторон".
Добавлю к сказанному: я заметил, что вера журналисту в его собственной
редакции также значительно возрастает, если он действовал в командировке
"при свидетеле".
И еще следует помнить, что наши "свидетели" - газетчики, работники
прокуратуры или бухгалтеры - являются людьми "местными". Мы уедем, а они
останутся! И наивно полагать, что их участие в сборе негативного материала
вызовет любовь со стороны "потерпевших" и местного руководства. Стало быть,
привлекая к работе таких товарищей, мы обязаны брать на свои плечи всю
ответственность за их дальнейшую судьбу. гарантировать защиту. если в том
будет необходимость. Иначе мы не вправе обращаться к "местным" за помощью.
3. А как быть, если собеседник требует сохранения в тайне разговора с
журналистом, если он говорит "не для печати"? Я бы ответил на вопрос так. В
принципе решать "для печати" или "не для печати" должен не собеседник, а
журналист. Мы не заставляем людей говорить, и, уж коли они открыли рот, тем
самым лишили себя права требовать от журналиста молчания. Тем более, если
речь идет о вещах, имеющих общественный интерес. Разумеется, из правила
могут быть сделаны исключения. Вот уж воистину "не для печати" интимные
стороны жизни собеседника, его сугубо личные отношения с людьми, не
вызывающие общественного интереса.
Другое дело - сохранение в тайне самой процедуры разговора. Тут мы,
по-видимому, полностью во власти наших собеседников, больше того,
предвосхищая их желание, сами должны обеспечивать условия для нормальной
беседы. Многие люди не умеют разговаривать в чьем-то присутствии, особенно в
присутствии своих руководителей, даже если вовсе не намерены кого-либо
разоблачать. Хвалить в глаза тоже небольшая радость. Для того, чтобы
почувствовать себя раскованным, стать откровенным и непосредственным. ожить,
внести в разговор нечто личное, родить мысль, выразить ее собственными, а не
чужими словами - для всего этого собеседник должен остаться с журналистом
наедине.
Стало быть, для работы нам необходимо отдельное помещение. Я не
стесняясь прошу его у руководителей и не помню случая отказа, хотя и
понимаю, что просьба вызывает подозрение и заставляет нервничать. Бывает
даже так, что собеседник. едва покинувший журналиста, тут же приглашается в
кабинет своего начальника для "допроса с пристрастием". И это все же лучше,
чем "зажатый" разговор при участии вполне благожелательно настроенного
руководителя.
4. Собирая материал, особенно негативный, я заранее составляю список
лиц, встреча с которыми обязательна. Не нужна, а именно формально
обязательна, хотя вовсе не исключаю совпадения в одном случае и нужности, и
обязательности встречи. Это необходимо для того, чтобы будущая статья не
подвергалась рекламации по относительно формальной, но, увы, всегда
серьезной и принимаемой руководителями газеты причине, типа: "Ваш
корреспондент не встретился с человеком, рекомендованным нами для прояснения
ситуации!" и т. д.
Убежден, лучше не пожалеть в командировке нескольких часов, чем тратить
потом дни, недели и месяцы на трудные объяснения по поводу того, почему "не
встретился", "не прояснил" и "не выслушал". Тем более что такое наше
поведение, особенно при сборе негативного материала, действительно
неправомерно и справедливо оценивается как предвзятость.
Спасаясь от рекламации, с одной стороны, и обеспечивая всесторонность
ознакомления с проблемой - с другой, я обычно предлагаю "героям"
собственноручно составлять списки своих защитников и заранее предупреждать
меня о "врагах", да еще с указанием причин, по которым они стали "врагами".
Затем добросовестно опрашиваю всех. Картина как на ладони. Реализовано право
"героя" на защиту. А будущая публикация обеспечена непробиваемыми
доказательствами, приведенными со всех сторон.
Теперь о "визитах вежливости". Мы, полагаю, обязаны их делать, посещая
руководителей коллективов и прочих ответственных товарищей, которые - среди
журналистов нередко бытует именно такое мнение - всегда "защищают честь
мундира". стараются "замазать или сгладить" картину и не желают "выносить
сор из избы". Так это или не так - вопрос особый, не хочу касаться его
мимоходом, он заслуживает весьма серьезного изучения. Но сейчас о другом: об
абсолютной неприемлемости подобного априорного отношения к руководителям
коллективов. Стоя на такой "платформе", мы обрекаем себя на дополнительные
трудности при сборе материала. Да, нас могут любить или не любить, но с нами
всегда считаются. Почему же мы, контактируя с руководящими работниками,
должны априори исходить из недоверия к ним, а не наоборот? Надо, думаю,
всеми силами стремиться к тому, чтобы превратить формальный "визит
вежливости" в беседу по существу, которая даст полезную информацию,
государственный взгляд на проблему, умную мысль, дельное соображение,
реалистический подход. Я уж не говорю о том, что бесценность такой
информации сочетается с величайшим моральным облегчением, которое мы
получаем, поговорив с толковым и объективно настроенным руководителем,
освободившись от предвзятого, несправедливого к нему отношения.
5. Бывает и так. что герой по каким-то причинам не желает быть героем,
не хочет с нами говорить и объясняться. Настаивать или нет? Вопрос очень
сложный, в каждом конкретном случае решаемый. вероятно, самостоятельно.
Если от беседы уклоняется положительный герой, я никогда его не
принуждаю, пока не выясню причин отказа. В них, в этих причинах, может
скрываться и какая-то существенная деталь, индивидуализирующая героя, и
черта его характера, и даже тема, которую мы, нащупав, не должны упускать.
Так случилось с А. Черняевым, токарем завода "Красное Сормово". Он был
всеми признанным передовиком, давал в месяц 200 нормо-часов вместо
положенных 150, взял обязательство выполнить пятилетку за три с половиной
года. Портрет Черняева постоянно висел на Доске почета, и мне совершенно
официально рекомендовали его в качестве героя материала. И вдруг Черняев
выразил - цитирую по очерку32 - "искреннее недоумение по поводу того, что он
должен быть героем статьи. Скромность? Да, безусловно. Человеческие качества
Черняева были высокой пробы и мешали ему считать себя "достойным", хотя
другие в его достойности не сомневались. Однако помимо скромности я увидел
еще откровенное смущение. Было похоже, что не товарищей стеснялся Черняев, а
самого себя. Какой-то внутренний конфликт терзал его душу..." Какой же? Я
принялся настойчиво выяснять и в конце концов узнал, что Черняев мог давать
ежемесячно не 200 нормо-часов, а порядка 500, но не давал, потому что его
искусственно сдерживали! "В этом и кроется. - написал я потом в очерке, -
секрет его смущения. Фактически, беря обязательство, он закрепил своей
подписью то, что делал без подписи. Он как бы констатировал тот факт, что
был хорошим рабочим, и торжественно обещал остаться им в будущем. Тоже
немало! И все-таки недостаточно для душевного покоя Черняева. "Неудобный"
вопрос возникал у него, как сейчас он возникает у читателя: ударничество -
это сохранение человека в прежнем, пусть даже превосходном качестве или
непременный его рост? Старший мастер участка Владимир Сергеевич откровенно
сказал: "И до обязательства, и после Черняев на пахаря не походил. Как
работал, так и работает". Портреты, красочные графики, президиумы, слеты -
все это вдруг обрушилось на Черняева. а он искренне не понимал: за что? За
одну только подпись?.."
Возникала тема, тема "пороха", который находится, увы, в
"пороховницах", почему-то не используется предприятием, рождая нравственные
издержки даже у таких прекрасных рабочих, как А. Черняев, - и все это стало
понятно мне, когда я попытался выяснить причины его отказа быть героем
материала. Потом по моей просьбе его просто-напросто обязали сесть передо
мной на стул, а уж как мне удалось разговорить Александра - вопрос особый. я
еще вернусь к нему.
Хуже дело, когда отказ поступает от отрицательного героя или человека,
с ним связанного. Тут даже "обязывать" невозможно: будет молчать! И между
прочим, имеет на это полное право. В таких случаях я не настаиваю на
разговоре. Иногда позволяю себе "по-хорошему" заметить: мол, товарищ, наша
беседа скорее в ваших, чем в моих интересах, и вы, а не я должны искать
наших встреч. Писать, мол, я все равно буду, и, если вы не пожелаете сегодня
воспользоваться своим правом на защиту, завтра рискуете опоздать!
Действует. Не всегда, но довольно часто. А почему? Представим себе на
мгновение: к нам является корреспондент центральной газеты. чтобы
разобраться в наших не очень приятных делах. Чисто психологически наш первый
порыв - если не оправдаться. особенно в тех случаях, когда это сделать
трудно, то отказаться от встречи, от разговора. Конечно, это глупо. Однако
порыв-то естественный! И дело здесь вовсе не в примитивном страхе. Люди
примиряются с наказанием, если знают, что оно заработано. Их страшат
журналистское преувеличение, предвзятость, способные привести к
незаслуженному, несправедливому наказанию, которое по сумме "грехов" как раз
не следует.
Стало быть, одно из двух: или еще больше насторожить героя, сказав ему,
что все равно мы будем писать, и он, сейчас не защитившись, потом никогда не
оправдается, или попытаться снять его недоверие к нам, честно выложить всю
сумму претензий, попросить список лиц, способных его защитить или смягчить
вину, и гарантировать нашу объективность при сборе материала. И тогда он
пойдет на разговор, если подчинится здравому смыслу.
Я сказал "одно из двух", хотя, конечно, жизнь богаче, она может
ввергнуть нас в самые различные ситуации, для выхода из которых придется
пользоваться, положим, синтезом двух указанных способов или придумывать
третий, четвертый, пятый - им нет числа.
6. В командировках мы часто попадаем под гласный или негласный надзор
наших хозяев, точнее сказать, под их "опеку", то ли из соображений
гостеприимства, о чем я уже говорил, то ли из соображений превентивных, то
есть предупреждающих неожиданные ситуации. Мы ходим, работаем, едим в
столовой вместе с "гидом" - человеком, как правило, милым и добрым,
специально прикомандированным к нам руководителями коллектива. Так
происходит и в тех случаях, когда мы собираем негативный материал, и в тех,
когда позитивный. А вдруг нас кто-то невзначай обидит? А вдруг нам что-то
понадобится оперативно? А вдруг кто-то скажет нам "лишнее" - а где этого
"лишнего" не бывает? - и еще много всевозможных "а вдруг".
Что делать? Ведь работать нам при всей симпатичности "гида" в его
присутствии очень трудно: ни откровенного вопроса задать герою, не поставив
его в неловкое положение, ни откровенного ответа получить, ни посмотреть
"что хочется", ни отказаться от смотрин того, "чего не хочется", а у "гида",
как правило, своя программа...
Так вот я никогда не протестую и никогда не возмущаюсь, боясь обидеть
своих хозяев, вызвать у них ненужные подозрения. недоверие к себе,
неприязнь, которые очень осложнят работу. Зато на собственном опыте
убедился: смирение журналиста приводит к тому, что хозяева скоро к нему
привыкают. Люди на производствах, право же, все заняты, бездельников мало, а
если и есть таковые, пригодные для роли "гида", то и у них личных забот по
горло. Короче говоря. через какое-то время "гид", извинившись, исчезает, и
мы оказываемся предоставленными сами себе.
Когда я приехал на "Красное Сормово", то в первый день, знакомясь с
заводом, я был "сам-пят", на второй день - с единственным "гидом", и то лишь
до середины дня, а вечером, гуляя по заводской территории, даже ухитрился
заблудиться. Зато на третий день о моем существовании вообще забыли, я
всласть работал, стараясь напоминать о себе только в крайних случаях.
Впрочем, если ситуация складывается сложно, и тема острая, и забрало мы
подняли, тогда, по-моему, надо решительно потребовать у руководства
предоставления журналисту самостоятельности. Обычно такого рода требования
немедленно выполняются, и от гласной опеки не остается и следа. Но чье-то
"ухо" нас все равно слышит, чей-то "глаз" постоянно видит, и забывать об
этом категорически нельзя. Журналистика - довольно вредное производство.
Учитывая это обстоятельство, мы должны пить молочко, и только молочко, чтобы
спокойно работать в любых реально существующих условиях.
Вот, пожалуй, и все "узелки", которые я считаю необходимым завязать
себе на память.
Техника. От техники сбора материала, проще говоря. от того, как мы
работаем, зависит, полагаю, качество идущей в блокнот информации. Если
журналист неряшлив, теряет, забывает, опаздывает или просто бездельничает на
глазах у людей, возникает всеобщее ощущение его несерьезности,
необязательности и неважности дела, во имя которого он приехал. И те, с кем
он общается в процессе сбора материала, оказываются перед дилеммой: сказать
ли правду или соврать, дать истинный документ или липовый, явиться на беседу
или не явиться, исполнить просьбу или пренебречь?
Дилемма, как известно, содержит два взаимоисключающих понятия, из
которых надо выбрать одно. И это "одно" может быть не в пользу журналиста.
Стало быть, нельзя давать ни малейшего повода думать, что наша работа не
важна и не обязательна. Для того чтобы командировка привела к положительному
результату, мы просто обязаны личным примером демонстрировать окружающим
нашу четкость, собранность и серьезность, при этом решительно требовать того
же от других. Это, мне кажется, единственное наше правомерное и всем
понятное требование: не отдельного номера в гостинице, а прихода собеседника
вовремя, не судака по-польски в рабочей столовой, а перепечатки нужного нам
документа, не билета в местный театр, да еще в директорскую ложу, а рабочего
кабинета для встреч с людьми, не проводов на вокзале с букетом цветов, а
исполнения данных нам обещаний собрать актив, вызвать людей, пригласить
специалистов.
У меня вошло в правило заранее составлять список лиц, с которыми
намерен разговаривать завтра, с пометкой где и когда. Этот список
своевременно передаю руководителям коллективов. Перед каждой встречей
стараюсь подготовить план беседы, дабы обеспечить содержательность
разговора, сэкономить свое и чужое время. Постоянно слежу за общим ходом
сбора материала. то есть стремлюсь видеть не только составные проблемы, но и
проблему в целом, для чего периодически "отхожу назад", как делают
художники, чтобы оценить исполнение общего замысла: что есть, что упущено.
что следует прорисовать четче, что можно сохранить так, от чего следует
отказаться.
Здесь возникает один попутный вопрос, имеющий практическое значение:
что лучше - перебрать материал или недобрать? По всей вероятности, это дело
сугубо личное, поскольку одни любят плавать в море подробностей, не боясь
утонуть, а другие из-за неумения плавать предпочитают брод. Но что
правильней? А. М. Горький писал в свое время Г. Фишу: "Нужно немножко
недосказывать, предоставлять читателю право шевелить мозгом, - так он лучше
поймет, большему научится"33. Исходя из этой мысли, следует ли считать, что
недобор материала и обеспечивает недосказанность? Казалось бы, если
журналист недобирает, он сам, как вышеупомянутый читатель, получает
возможность "шевелить мозгами", лучше понять и большему научиться? Наконец,
его опыт, эрудиция и ассоциативность мышления не только компенсируют
недособранность материала, но и, казалось бы, оттолкнувшись от нее, получают
простор для проявления? Однако, с другой стороны, чтобы недосказывать
читателю, надо знать, что ты недосказываешь, следовательно, собирать
все-таки больше того, что намерен изложить.
Так что же предпочесть? Думается, в любых случаях не надо насиловать
индивидуальность. Форменное несчастье наступает тогда, когда любитель брода
оказывается с головой в подробностях, а умеющий плавать вынужден брести в
материале по щиколотки. Лично я предпочитаю недобор, поскольку искренне
уверен: жизненный опыт и фантазия в какой-то мере компенсируют пробелы.
Однако на практике всегда перебираю материал, а потом мучительно и трудно
расстаюсь с "излишками".
Вероятно, наш окончательный вывод должен содержать призыв к тому. чтобы
мы в случае недобора материала умели компенсировать его своим опытом,
знаниями и фантазией, а в случае перебора - сдерживать себя, ограничивать,
"наступать на горло собственной песне".
И наконец, последнее. Для обеспечения четкости и ясности в работе нам
нужно уметь систематизировать набираемый материал "на ходу". Это, конечно,
возможно, когда мы имеем концепцию и точно знаем, чего хотим.
В чем практически выражается систематизация? Я, например, беседуя с
героем, пытаюсь сразу же осмыслить отдельные куски разговора. Беседа, как
правило, течет свободно, герой не заботится о последовательности (но это и
не его забота), он говорит и о прошлом, и о будущем, перескакивает с одного
аспекта на другой, вспоминает людей. участвующих в конфликте, разные случаи.
Но я, ведя запись в блокноте, стараюсь хотя бы озаглавить составные его
рассказа. Примерно по такой схеме: "сторонники героя", "позиция
противников", "Развитие конфликта", "герой как личность", "позитивная
программа" - короче говоря, по схеме, вытекающей из концепции. Заголовки
пишу на маленьких полях, специально оставляемых в блокноте, напротив
соответствующей записи беседы. Вечером в гостинице, бросив взгляд на все
"позитивные программы" или все "позиции противников", я относительно легко
представляю себе состоятельность своей схемы на данный конкретный момент
работы, ее сильные и слабые стороны и могу прикинуть, что еще надо
дособрать, допроверить и додумать. Наконец, вернувшись в редакцию и
приступив к написанию очерка, я решительно облегчаю себе окончательную
обработку материала продумыванием логики повествования и всей конструкции
очерка.
По черновикам классиков, писал В. Шкловский, видно, что уже в
первоначальных набросках они разрабатывают сюжеты34. "Первоначальным
наброском" для журналиста является, полагаю, кроме концепции еще блокнот с
записью бесед, и надо стремиться к тому. чтобы в этих записях уже были
заметны наши "сюжеты".
Читатель, вероятно, обратил внимание на то, что я постоянно тяготею к
"во-первых", "во-вторых", "в-третьих" и, говоря о мастерстве журналиста,
раскладываю его "по полочкам". Увы, это так. Хотя почему, собственно, "увы"?
Разумеется, жизнь богаче, сложнее и запутаннее любых наших классификаций, и
не мы для нее конструируем "полочки", а она нам командует, сколько их и
какие следует создать, для чего и когда. Но и вместе с тем нам нужно, если
мы журналисты-профессионалы, готовясь к встрече с действительностью, заранее
все продумать и рассчитать, запастись по возможности не только строительным
материалом для будущих "полочек", но и целыми готовыми блоками, при этом без
всякого стеснения и без боязни быть обвиненными в излишней расчетливости.