Монро П. Телевидение, телекоммуникации и переходный период: право, общество и национальная идентичность

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть II. Поднятие занавеса: освобождение слова в переходных обществах

7. Текст и контекст

При движении обществ от одной политической парадигмы к другой многое об этом движении могут рассказать соответствующие ему преобразования законодательства о СМИ. В середине процесса реорганизации явно видны строительные леса реформы, это проявляется в том, как пресса и вещательные организации трансформируются (или борются за то, чтобы оставаться такими же, как прежде), а функции государства подвергаются реорганизации, разрушению или переформированию. Объяснения контроля, ранее просто принимавшиеся на веру, становятся вдруг совершенно бесполезными, и их место занимают новые обоснования. Не только в России, бывшей предметом рассмотрения предыдущей главы, но и в странах Центральной и Восточной Европы и отделившихся республиках бывшего Советского Союза переходный процесс привел к местным войнам за СМИ. Повсюду под обычным страстным стремлением к свободной и независимой прессе скрывается активный и изменяющийся рынок лояльности.

В этот период в законодательстве производятся многочисленные формальные изменения. Мучительно разрабатываются новые законы и постановления. Однако, особенно в переходный период, нельзя принимать на веру формальные заявления, содержащиеся в словах законов. Словесное рвение к “свободной прессе” маскирует, и не всегда успешно, перегруппировку интересов. При сдвиге власти в государствах, только недавно получивших независимость, происходит также изменение законодательства, ликвидирующее государственную монополию на образы и уменьшающее его возможности отражать и удерживать новую расстановку сил. “Свободная и независимая пресса” может означать много разных вещей, но в данном контексте ее знамя является для ранее угнетенных конкурентов полезным и респектабельным инструментом, гарантирующим открытость рынка лояльности для новых участников. Отдельные эпизоды не дают представления о том, что подразумевается в этих переходных обществах под свободной или более свободной, независимой или самостоятельной прессой, и тонкости отношений рынка к тексту часто ускользают от реформаторов, посланных улучшать вещательные законы Белоруссии или Казахстана, Албании или Украины, Венгрии или Польши.

Иногда язык законов о СМИ имеет маскировочные функции или предназначается для успокоения международного сообщества, а вовсе не служит действующим ориентиром поведения в государстве. Озабоченные бегством от прошлого, эти законы и законопроекты редко вступают в борьбу с новым строем, последствиями глобализации или ослаблением национального голоса. Официальные тексты намеренно, и зачастую в грубой форме, отражают детальную разработку важных различий между группами интересов. Временами те особенности, которые с точки зрения свободы слова кажутся наиболее явными упущениями, являются согласованными мероприятиями, представляющими разделение лояльностей — определенную структуру, в рамках которой ведутся споры и дискуссии. В этой главе рассматриваются некоторые центральные вопросы формулирования законов и политики в области СМИ в переходных обществах. В ряде случаев основное внимание уделяется фактически введенным в действие законам. Однако, по определению, переходные общества изменчивы, а их законы еще не сформировались. Для целей понимания отношений между законотворчеством и обществом методы разработки законопроектов и политическая реакция на них могут иметь такое же значение, как и сами законы и наборы инструкций, поэтому они также рассматриваются в этой главе.

РУКОВОДСТВО И ВЛАСТЬ

Один из примеров противоречий вокруг текста касается вопросов подбора, надзора и увольнения руководителей государственных вещательных служб: кто назначает генерального директора (или руководителя местного ТВ) и кто организует структуру наблюдательного или регулирующего совета. Эрик Барендт (Eric Barendt) пишет, что “свобода вещания подвергается несомненной опасности, если не существует юридических ограничений власти правительства назначать в телевизионное руководство своих сторонников” [1]. Поскольку свобода вещания в либерально-демократическом смысле измеряется отсутствием правительственной власти, несомненно, следует ограничить возможности государства определять и подчинять себе руководящие кадры государственного телевидения. Но главным вопросом переходного периода остается отношение государства к образам его существования. Цепкость удержания вожжей лояльности можно выразить с точки зрения руководства общественным вещанием.

Ранние дискуссии переходного периода в Венгрии развернулись на фоне парламента, в котором большинство, но не подавляющее, представлял Венгерский демократический форум (ВДФ, MDF) — коалиция правых фракций, более или менее националистических организаций и религиозных групп. Вторая партия — Свободных демократов — представляла либеральную, космополитическую, европейскую традицию. По соглашению, принятому при формировании правительства, для прохождения нового закона о СМИ требовался консенсус обеих этих групп. Тем временем, хотя партия большинства включила в проект право премьер-министра назначать президентов и вице-президентов венгерских радиовещательных и телевизионных компаний, оставалась неясной процедура снятия этих должностных лиц. Руководство средствами массовой информации имело огромное значение, поскольку они обладали потенциалом определять не только видение будущего (и прошлого), но и идеологию, способную повлиять на предстоящие выборы.

Начала развертываться драма конкуренции: каждая из двух основных партий в парламенте предложила свой альтернативный проект формы управления, хотя ни один из них не мог быть принят без согласия обеих сторон, так как для прохождения нового закона требовалось две трети голосов. Свободные демократы предложили, чтобы президенты радио- и телекомпаний в будущем избирались и увольнялись парламентом (после слушаний в парламентском Комитете по культуре и печати) большинством в две трети голосов. ВДФ предложил, чтобы руководители радиовещания и телевидения назначались президентом по представлению премьер-министра, что укрепляло власть правительства.

Вполне предсказуемый характер носил кризис вокруг увольнения главы телевизионной системы социолога Элемера Ханкисса, чье руководство информационными программами оказалось неугодным ВДФ. Премьер-министр потребовал от президента Венгрии Арпада Гонца уволить руководителей радиовещания и телевидения, отражая тем самым мнение большинства в парламенте, и, что более вероятно, ради того, чтобы получить перед следующими национальными выборами более податливых директоров. Президент отказался выполнить просьбу премьер-министра, и вопрос перешел на рассмотрение венгерского Конституционного суда, который принял решение в пользу президента [2]. Ситуация разрядилась после заявления президента о том, что он готов последовать процедуре, изложенной в новом законодательстве, и признать право премьер-министра назначать и увольнять высших руководителей вещания и последовавших вслед за этим прошений глав телевидения и радиовещания об отставке.

Существенным в процессе разработки законопроекта и обсуждении конституционного вопроса был переход от языка права к языку политики. По большому счету спор велся об институтах: насколько церемониальной должна быть роль президента Венгрии; какова природа власти в парламентском правительстве, когда премьер-министр пользуется поддержкой большинства? Кроме того, и в этом споре обе стороны взывали к “свободе прессы”. Те, кто стремился сохранить руководителей телевидения и радиовещания на своих постах, представляли свою позицию не как межпартийную борьбу и даже не как борьбу между президентом и премьер-министром, а как свое сопротивление власти правительства вмешиваться в управление СМИ. В этом отношении дискуссия представляла собой проверку темпов преобразований и скорости усвоения западных (скорее всего американских) идей. Предоставление генеральным директорам систем государственного телевидения иммунитета от произвольного увольнения позволило бы избавить вещателей от давления правительства и явилось бы знаком сдвига в сторону Запада.

Споры о назначении и увольнении генеральных директоров государственных вещательных организаций стали весьма обычным делом. В главе 6 мы видели, как захлестывающие Москву политические волны нашли свое отражение в смене руководителей Останкино. Потрясения были характерны также для системы руководства польского телевидения, как показано далее в этой главе. На всей территории бывшей советской империи переход едва ли принес покой и независимость тем, кто руководил таким могущественным набором инструментов, как аппарат государственного вещания. Природа процесса назначения руководителей была выражена с точки зрения степени политизации, конкуренции за контроль и существования верховенства права [3].

Дискуссии по поводу назначения генеральных директоров сопровождались спорами о составе управляющих и наблюдательных советов. Эти органы, или буферные организации, имеют важные прецеденты в европейском плюрализме, и особенно в немецкой практике. Они обладают изменяющимися правами, обычно касающимися политики, причем некоторые из них имеют право распределять частоты. Из-за своей власти они также стали рассматриваться важным полем борьбы. Заявленной целью во многих переходных государствах была деполитизация данных советов путем вывода их из-под прямого контроля правительства. Учитывая европейские прецеденты, в состав многих из этих органов вошли в основном правительственные чиновники или парламентарии, и степень политизации этих органов оставалась высокой.

В большинстве переходных обществ в качестве модели была взята немецкая система Rundfunkrat, предусматривавшая широкое представление должностных лиц, парламентариев и граждан, хотя она подвергалась значительной переработке с учетом местных политических потребностей. Эстонский закон о вещании предусматривает Совет по радио- и телевещанию из 9 человек, избираемых на шестилетний срок Государственным Собранием и предлагаемых государственным Комитетом по культуре [4]. Российский законопроект о вещании 1994 года предусматривает более типичную, состоящую из 15 членов Федеральную комиссию по телерадиовещанию, треть из которых назначается президентом, треть — Советом Федерации и треть — Думой [5].

В Будапеште законопроект предполагал учреждение Наблюдательного комитета венгерского радиовещания и телевидения, который, по крайней мере формально, должен был действовать на политическом уровне, не вмешиваясь в повседневную деятельность государственных компаний. Примерно половина Комитета должна была назначаться правительством и парламентом; парламентские участники при этом представляли бы не парламент как орган, а представленные в нем политические партии. В дополнение к этим членам Комитета каждая политическая фракция могла назначить общественного наблюдателя. Избранные организации из подготовленного списка должны были делегировать своих представителей. Этот список организаций включал в себя национальные и этнические меньшинства Венгрии, религиозные организации и организации журналистов, защитников окружающей среды и служащих. Другой вариант предусматривал поочередное членство для исторических церквей Венгрии, национальностей Венгрии, профессиональных союзов, молодежных организаций, организаций пенсионеров, защитников окружающей среды и женских организаций [6].

Польша представляет еще один пример дискуссии о руководстве. После прихода к власти “Солидарности” в 1989 году премьер-министр Тадеуш Мазовецкий в первом своем выступлении перед парламентом заявил, что правительство сохранит контроль над государственным телевидением и радиовещанием, в частности для того, чтобы содействовать благотворным переменам в период суровых экономических испытаний и мер строгой экономии [7]. В Польше, как и в Венгрии, между правительством и президентом велась борьба за контроль над вещанием, хотя она проходила в условиях, когда позиции президента были гораздо более сильными, а премьер-министр полностью зависел от президента. Таким образом, премьер-министры выполняли пожелания президента насчет назначений на высокие посты польского государственного вещания. Как выразился Кароль Якубович, один из ведущих знатоков законов региона и ветеран давнишних польских войн в сфере СМИ, “практически не существовало реальной веры в идею самостоятельного, беспристрастного и политически нейтрального общественного вещания” и считалось само собой разумеющимся, что всякое правительство стремится оказывать давление на государственные СМИ всеми доступными ему способами:

С политической точки зрения... Польское радио и телевидение балансировало между правительством и президентом. Осуществлялось прямое политическое вмешательство в руководство телевидением, особенно в отношении показа новостей и текущих событий. Это приняло как форму назначения высоких руководителей (таких как глава отдела новостей), известных своей поддержкой президента или премьер-министра, так и форму сохраняющегося каждодневного “ручного управления”, когда чиновники правительства влияют на подачу конкретных событий или выражают свое недовольство, если отделы новостей и текущих событий показали вопрос неприемлемым для них образом [8].

Борьба за власть находит свое отражение также в механизмах устройства вещательных советов — органов, надзирающих за общественными или государственными компаниями и иногда выделяющих частоты частным вещателям. Польское законодательство предусматривает Вещательный совет, который в принципе относительно самостоятелен, не входит в правительство, не подчиняется ни Совету Министров, ни парламенту и не подвержен политическому давлению. Президент назначает руководителя Совета, в состав которого входят 9 членов: по 3 из них назначаются каждой из двух палат парламента — сеймом и сенатом, а 3 члена назначаются президентом. Однако, несмотря на стремление к самостоятельности, регулярно возникали случаи вмешательства и попыток воздействия. Весной 1994 года, например, польский Конституционный трибунал постановил, что решение Леха Валенсы отозвать с поста председателя Национального вещательного совета Марека Маркевича (частично из-за практики выделения им лицензий на частоты) было незаконным, что вызвало продолжение споров относительно политического вмешательства в работу Совета и управления государственным телевидением [9].

Словения приняла закон о СМИ и закон о Словенском радио и телевидении [10], на который существенное влияние оказал словенский законопроект 1991 года. В законопроекте в качестве средства доведения общественной точки зрения до редакционного процесса были задуманы советы, выполняющие консультативные функции по отношению к учредителю. Как сказано в статье 9 законопроекта, одной из функций этих советов должно стать расширение “влияния общественности на реализацию содержания и редакционной политики общественного СМИ”. Об этих усилиях свидетельствует и та обстоятельность, с которой законопроект описывает права доступа граждан в целях ответа на дискредитирующую их печатную информацию. Право доступа сохранилось и в окончательном законе, тогда как функции консультативных советов были урезаны. И в законопроекте, и в окончательном законе требуется отчетливо указывать редактора, ответственного за все издание (или за его части, когда их несколько), с тем чтобы гражданам было проще осуществлять свои права. Словенский закон сосредоточивает особое внимание и чрезвычайно подробно останавливается на праве на ответ. Ревизионисты ухватились за право на ответ, возникшее в условиях, когда обвинения могли оставаться без ответа, как за средство достижения лучшего общества.

Первоначальный словенский законопроект предполагал создание, по крайней мере в качестве альтернативной формы надзора за редакционным процессом, коллегиального органа под названием Палата журналистов. Эта Палата, отдельная и предположительно независимая организация, должна была экзаменовать журналистов и выдавать лицензии тем из них, “кто выполнил установленные Палатой условия... и успешно сдал экзамен на профессиональную пригодность”. При описании и изложении журналистских обязанностей словенский законопроект не устанавливал такого исчерпывающего перечня прав и обязанностей, какой имелся в рассмотренном в главе 6 российском законе о СМИ. Тем не менее процесс определения журналистов можно рассматривать как профессионализацию общественной сферы: принятие во внимание желания консультативного процесса и помещение его в специализированный общественный орган, на который возложены важные обязанности общего характера (такие как обеспечение свободного распространения информации и открытость общественных СМИ для разнообразных мнений) [11].

ЭМБЛЕМЫ НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ

Эволюция законодательства в Словении также позволяет понять связь между правительственными структурами и вопросами национальной идентичности. Статья 3 закона о СМИ 1994 года требует, чтобы Республика Словения поддерживала и разрабатывала общественные СМИ, “важные для осуществления права словенских граждан на получение информации и для сохранения словенской национальной идентичности”. Первоначальный законопроект обязывал правительство создавать и предоставлять новости и информацию, интересующие граждан итальянской и венгерской национальностей в Словении, и информировать людей словенской национальности в Италии, Австрии и Венгрии. Это сосредоточение внимания на отношениях правительства и национальных меньшинств повторялось неоднократно во время работы над законопроектом. Например, по положению статьи 8 в случае, если газета или телевизионная станция учреждены для предоставления информации лицам итальянской или венгерской национальностей, с соответствующим сообществом нужно проводить консультации не только касательно содержания, но и по вопросам назначения или увольнения редактора, если только газета или телевизионная станция не были учреждены самим национальным сообществом. Далее, как вопрос существенной справедливости программы национального радио и телевидения на словенском языке обязаны показывать жизнь и работу итальянской и венгерской национальностей [12].

Венгерский законопроект в статье 14 включал призывы к общественным вещателям уделять “особое внимание... культурному наследию венгерского народа [и] живущих в Венгрии национальных и этнических меньшинств, а также европейскому культурному наследию”. Эти вещатели должны гарантировать предоставление “обширной, всеобъемлющей, объективной и беспристрастной информации о венгерских... событиях... имеющих интерес для широкой общественности”. Далее, законопроект требовал значительной доли собственности венгров или основанных венграми учреждений в системах распространения частного телевидения [13]. Аналогично другим законам о СМИ переходного периода эстонский закон о вещании 1994 года устанавливает обязанность общественных радиовещательных и телевизионных учреждений содействовать “развитию и продвижению эстонской национальной культуры”, поощрять использование эстонского языка, повышать международную репутацию Эстонии и укреплять эстонскую политическую систему [14]. Украинский закон 1992 года предусматривает, что информация не может быть использована для призывов к свержению конституционного строя, нарушению территориальной целостности Украины, пропаганды войны, насилия, жестокости, разжигания расовой, национальной или религиозной вражды или в качестве инструмента для нарушения прав и свобод человека [15].

РАЗЖИГАНИЕ НЕНАВИСТИ

Другой аспект лояльности и образов в переходных обществах можно понять из рассмотрения серии вопросов, затрагивающих то, что в Соединенных Штатах называется “разжиганием ненависти” (hate speech). Андраш Шайо (Andras Sayo) пишет о судейской терпимости к экстремистским заявлениям в Венгрии:

Принимая во внимание социальные и политические конфликты, изнуряющие венгерское общество в переходный период, необузданная свобода слова... может представлять угрозу общественной стабильности. Ограниченная свобода слова, с другой стороны, может сковать нарождающееся гражданское общество, ограничить основные свободы и задушить так необходимую для демократии оживленную критику правительства [16].

Венгерская конституция 1989 года защищает свободу мысли и право на выражение мнения и распространение информации и гарантирует свободу прессы. Однако закон о прессе в статье 3 (1) запрещает такое использование свободы прессы, которое составляет преступление, побуждает людей совершать преступления, нарушает общественную нравственность или нарушает другие права личности — человеческое достоинство и право быть защищенным от клеветы. Венгерский Уголовный кодекс считает уголовным преступлением возбуждение ненависти через публикации в прессе, направленные против “венгерской нации или любой национальности” или “против любого народа, веры, расы или отдельных групп населения” [17].

В деле, касающемся антисемитских, антицыганских и антисловацких журналов Szent Korona (Святая корона) и Hunnia, президент венгерского Конституционного суда написал, что законы, регулирующие сферу свободы слова, являются конституционными в качестве средства защиты общественного порядка. Согласно профессору Шайо, суд признал, что

идеи расового превосходства представляют угрозу цивилизации, а возбуждение ненависти к отдельным группам может нарушить общественный порядок и породить социальные конфликты... Подстрекательство к расовой и другим формам групповой ненависти противоречит конституционно защищаемому демократическому мирному порядку в обществе, отрицает человеческое достоинство и лишает людей их права быть отличными от других.

Хотя суд отказался предоставить конституционную защиту оскорблениям, он признал необходимость защитить прессу от уголовной ответственности даже за разжигание ненависти. “Уголовные наказания не предназначены для формирования общественного мнения и политического стиля” [18].

В каждом из этих случаев законы, касающиеся возбуждения ненависти и оскорбительной речи, являются неотъемлемой частью формального переустройства рынка лояльности. Общий обзор функционирования рынка лояльности приведен в главе 4, особенно в том, что касается функции законодательства в установлении правил: какая речь будет позволена, насколько сильно эта речь может распространяться, насколько важными при выдвижении тех или иных идей будут богатство и другие атрибуты власти. Рынок лояльности представляет собой важный аспект жизни и демократии в переходных обществах; сам этот переход является реорганизацией рынка идей с открытием его для новых участников и ограничением исключения некоторых старых участников. Процесс определения формы вещания и прессы (в том числе роли иностранных владельцев, терпимости или подавления оскорбительной речи, правил проведения и финансирования выборов и оградительных квот для внутренних программ) — это борьба за властные рычаги влияния на умы и голоса граждан.

Законы о защите чести и достоинства, законы о лицензировании прессы, законы о судебных запретах и об уголовно наказуемой клевете — все они используются группами интересов как средство укрепления или распределения власти. Рассмотрим вопрос о власти, которой должна обладать сама пресса, в сравнении с другими институтами и лицами, для формирования общественного мнения, а также укрепления и подчеркивания позиции тех или иных групп интересов. Вполне обычная в переходных государствах статутная структура, которая делает вещателей и газеты ответственными за диффамацию государственных чиновников (независимо от истинности дискредитирующих их сведений), ведет к неизбежному ослаблению прессы.

В Соединенных Штатах Верховный Суд в 1952 году поддержал обвинительный приговор, вынесенный президенту чикагской лиги “Белый круг” за организацию раздачи в городском совете листовок с призывами “остановить дальнейшие вторжение и посягательство негров на белых людей, их собственность, районы проживания и отдельных лиц” [19]. Штат Иллинойс ввел в действие закон, признающий противозаконным распространение любых публикаций, “изображающих порочность, преступность, невоздержанность или недостаток добродетельности какого-либо класса граждан, расы, цвета кожи, вероучения или религии” или подвергающих их “презрению, осмеянию или поношению”. Стало немодно одобрительно отзываться о решении по делу Beauharnais v. Illinois, и большинство влиятельных ученых считают, что оно было по меньшей мере de facto спорным [20]. Тем не менее оно служит примером использования права для контроля над рынком идей и ограничения характера и существа доводов, направленных на изменение лояльности.

В Центральной и Восточной Европе в процессе стремления к плюралистическому обществу — обществу, в котором существует эффективная общественная сфера, — могут потребоваться ограничения, подобные тем, которые были установлены в деле Beauharnais или обсуждаются в ряде дел, рассматриваемых венгерским Конституционным судом. В России Борис Ельцин пытался добиться подписания своего Договора об общественном согласии, о котором шла речь в главе 6, чтобы ограничить по собственному усмотрению параметры свободы слова в целях обеспечения временного периода стабильности. Повсюду в регионе наблюдается возрождение интереса к тем аспектам международного права и практики, вроде Международного пакта о гражданских и политических правах Организации Объединенных Наций, которые требуют запрещения “выступлений в пользу национальной, расовой или религиозной ненависти, представляющей собой подстрекательство к дискриминации, вражде или насилию” [21]. Когда безответственные заявления способны привести к войне и нарушению общественного порядка, те, кто сплачивают хрупкий статус-кво, заинтересованы в установлении границ рынка идей [22].

ИНОСТРАННЫЕ ИНВЕСТИЦИИ И НАЦИОНАЛЬНОЕСОДЕРЖАНИЕ ПРОГРАММ

Подобно тому, как беспокойство о возбуждении ненависти отражает переделку национальных идентичностей, то же самое означают и имеющиеся в законах о СМИ ограничения прав собственности иностранцев и требования, касающиеся национального содержания программ. В обзоре для Совета Европы [23] Кароль Якубович резюмировал политику разных стран в отношении квотирования иностранных вложений капитала во внутренние предприятия СМИ. Польша имеет 33-процентный потолок, Болгария — 25-процентный, Латвия — 49-процентный, а Словакия в настоящее время вообще не допускает иностранных инвестиций в свои СМИ. Эстонский закон о вещании 1994 года предоставляет право собственности на радиовещательные и телевизионные передающие мощности только гражданам Эстонии, имеющим постоянное местожительство в Эстонии, или компании, зарегистрированной в Эстонии, в которой более 50 процентов собственности и управления находится в руках граждан Эстонии [24].

Нормой также стало введение минимальных квот программ национального содержания. Страны, желавшие стать частью Совета Европы, перешли от общих ограничений к ограничениям, в которых квота была не только национальной, но и европейской. Польша первой установила, что по меньшей мере 30 процентов программ должны быть сделанной в стране продукцией, а потом постановление Национального Совета установило более высокие квоты: 60 процентов для национального общественного телевизионного канала и 45 процентов для национальных коммерческих телевизионных каналов. Чешская Республика при выдаче своей первой лицензии потребовала от получателя этой лицензии высокой доли материалов, изготовленных в Чехии. По временным лицензиям в Эстонии, выданным частным вещателям в 1993 году, иностранные программы не могли занимать более 30 процентов эфирного времени.

Все это были государства, в которых производители культурной продукции — кинокомпании, балетные труппы, оркестры, издатели — испытали сильнейшее потрясение от стремительного сокращения субсидий. Телевидение было потребителем их продукции, и они желали продолжения этой связи и нуждались в ней. Масса работников, занятых в технических службах телевидения и в создании местных программ (а в каждом из случаев доставшийся в наследство от прошлых времен штат исчислялся тысячами человек), боялась перехода к покупке большего числа иностранных программ. По этим причинам законы, даже не включающие особых требований о национальном содержании, часто содержали общие цели. Эстонский закон о вещании 1994 года включил в перечень задач общественного радиовещания и телевидения “развитие и продвижение эстонской национальной культуры”, “запись и сохранение эстонской национальной культуры” и “укрепление эстонской политической системы” [25].

Существование этих правил не обязательно обнаруживает, какие действительные изменения, имевшие место в программах, сделали их доступными и популярными. Законодательство само по себе не было указателем на прозрачность границ ни с точки зрения инвестиций, ни с точки зрения содержания. В Польше в 1994 году Национальный совет по радиовещанию и телевидению предоставил право на создание первой частной наземной общенациональной системы небольшой местной компании “Полсат” (Polsat), отклонив заявки “Тайм-Уорнер”, “Бертельсман”, Рейтер и других компаний большей частью по причине провозглашенной поддержки национальных собственников. Едва было объявлено об этом решении, как стало известно, что большую долю в получателе лицензии имеет Руперт Мэрдок и его “Ньюс корпорейшн”. Это было частью глобальной стратегии Мэрдока. В Чешской Республике горячее соперничество за главную частную сеть страны закончилось победой “Центральноевропейской корпорации развития” (Central European Development Corporation) — компании, контролируемой бывшим американском послом в Австрии Рональдом Лаудером и возглавляемой бывшим американском послом в Венгрии Марком Палмером. Помещенные в лицензию условия, числом свыше 30, были направлены на сохранение по возможности чешского “лица” канала, но именно американские фильмы определили первоначальный характер канала и его способность привлекать аудиторию. Компания “Тайм-Уорнер” через свою дочернюю компанию “Эйч-би-оу Интернешнл” (HBO International) осуществила серьезные инвестиции в венгерские кабельные системы. В Румынии, хотя новый закон об аудиовизуальных материалах не накладывал никаких требований, касающихся местной продукции, он обязывал получателей лицензий включать в свои передачи “показ национальной культуры”. Тем не менее было заметно, что “при выдаче лицензий учитывалась не только защита национальных программ, так как лицензии получили в основном телевизионные компании, предложившие ретрансляцию каналов “TВ-5 Юроп”, Си-эн-эн и “Евроспорт” [26]. Во многих частях региона сотни мелких операторов и предпринимателей начали процесс создания телевизионных и радиовещательных станций. Однако эти организации — вещающие иногда только час или два на государственном передатчике — слишком редко создавали или даже ретранслировали местные программы. Эти “птенцы”, пестуемые как символы свободы слова и упоминаемые в речах их более опытных западных коллег, были всего лишь местом показа программ, исходящих из Лондона или Парижа, Голливуда или Гамбурга.

КРИТЕРИИ ОЦЕНКИ

В первые годы, последовавшие за эпохой “холодной войны”, в переходных обществах наблюдался значительный наплыв западных специалистов и советников по освобождению прессы. Возник даже странный тип общения, напоминавший времена исследования европейцами экзотических земель: западные журналисты и ученые проводили время в Центральной Европе или бывшем Советском Союзе, давая интервью и читая лекции; чехов, поляков, русских и словенцев стали доставлять в Лондон, Вашингтон и Париж, как экземпляры туземцев в далеком прошлом. Они выступали, говоря и делая то, что от них ожидали, проходили обучение и отправлялись назад в качестве местных проводников, помогающих представителям Запада определять рельеф местности. Люди знакомились в замках и конференц-залах или по факсу и телефону. Но что же при этом сообщалось, даже с глазу на глаз? Кроме формальных языковых трудностей, главным препятствием была неопределенность, связанная с возможностью конвертации понятий.

Для совершавших эти путешествия постоянной проблемой было определение того, насколько укоренившимся в конкретной истории и опыте может оказаться тот или иной набор действий. Даже умудренные опытом специалисты, воспитанные на релятивизме антропологии и социологии, предпочитают считать, что законы и институты существуют в уже готовых, почти модельных пакетах (как и должно быть в ряде случаев), таких как модельные законы или конституции. Следует принимать во внимание не только перевод слов или даже концепций, но и перевод глубоко укоренившихся установок и механизмов управления. Слова Первой поправки, например, запечатлены в музыке их окружения. Для бороздящих данные интеллектуальные воды американцев и европейцев серьезной проблемой стала переносимость этих магических слов конституции. Людям из Вашингтона или Бостона, проповедующим Первую поправку в Киеве, Праге, Загребе или Будапеште, нередко трудно понять или перевести сложности их адаптации. Нельзя говорить о “судьях”, “нейтральных принципах” или “ответственности правительственных чиновников перед правовыми нормами”, не сознавая тех различий, которые способны прояснить скрытое значение этих терминов. Постмодернистский, посткритический, постлегальный реалист — больше чем просто натуралист, который работает со шкафами, забитыми законами, пришпиленными, как бабочки под стеклом. Формальное изучение изменений — это проект ведения летописи конкретных законопроектов и законов, страна за страной, организации их по категориям и серьезного текстуального анализа, направленного на сравнение предлагаемых и достигнутых преобразований в разных государствах. На ум автоматически приходят различные единицы измерения для архивации и оценочного анализа. Среди них — живучесть монополии в государственном телевидении, существование предварительной цензуры прессы, произвольность и коррупция в распределении частот и признание прав журналистов. Исследование формальной структуры может также сфокусироваться на деполитизации назначения главных должностных лиц общественных вещателей, расширении состава и назначении наблюдательных или регулирующих органов и применении в решениях правительственных агентств принципа верховенства права.

В начале 1990-х годов отсутствие государственного вмешательства вряд ли было нормой в республиках бывшего Советского Союза и государствах Центральной и Восточной Европы. Война или угроза войны, ирредентизм, острые споры относительно миграции населения и “этнических чисток” и общая нестабильность экономических преобразований означали, что борьба за лояльность достигла чрезвычайного напряжения. Под вопросом часто оказывалось само определение государства. Возможно, эти переходные общества видели, что их несет в глобальную информационную сеть, но они все еще оставались изолированной периферией. Телевизионные структуры проявили столько же преемственности, сколько и изменений: каналов было чрезвычайно мало и они контролировались государством. За исключением сражающихся независимых, пользующихся в основном пиратскими материалами, телевидение показывало на удивление мало западных программ. Практически повсюду ощущалась рука правительства как насмешливое напоминание противоречивости и двусмысленности, помещенных в оболочку возникающей свободы прессы. Тем не менее в каждом из этих государств сильно ощущалось давление в поддержку реформы законодательства о СМИ. Эта поддержка касалась не только приватизации, но и большей доступности откровенных сексуальных программ, сдвига к коммерциализации программ, большей редакционной свободы и новостей, являющихся отличительным признаком программ свободного общества.

Появившиеся в этих государствах законы и законопроекты отражали намного больше, чем просто идеи социальной реформы. Интриги, ксенофобия, коррупция, поиск современности и податливость перед международным давлением — все это было частями той путаницы, из которой возникли первоначальные законодательные инициативы. Повсюду был покров прошлого, с его намеренным, всюду проникающим и удушающим контролем — сложный фон для оценки любых предлагаемых подходов. В результате этого, как мы видели в этой главе и в главе 6 при рассмотрении российского закона о СМИ, такие законы и законопроекты являются ключами к пониманию природы преобразований. Законы помогают нам определить, представляет ли то, что мы видим, революцию прав или — как считает венгерский ученый в области конституционного права Андраш Шайо — попытку восстановления некоего трудноопределимого досоциалистического порядка из воображаемого национального прошлого. Они демонстрируют переупорядочение групп интересов, хотя и большей частью среди тех, кто находится внутри, а не вне границ государства.

Законодательство о вещании может быть подлинной детальной разработкой конфликтов или свидетельством неумолимых тревог, беспокоящих общество. Новые вещательные законы раскрывают идеализированные мечты о внешних моделях — зеркало, направленное в сторону Запада. Эти эмблемы перехода показывают шрамы хранимой в памяти истории; они могут рассматриваться как отчетливо выраженное торжество над мучительными порядками, по-видимому, отвергнутыми, но сохранившимися в самом акте сильного подавления. Вещательные законы служат полезным индикатором определения власти в новых обществах, они могут показать борьбу между законодательной, исполнительной и судебной властями, а также притязания на личную власть.

Как следует оценивать эти законопроекты? Учитывая основное обстоятельство — преобразования от авторитарной власти к более широкому вовлечению в политику масс, — совсем недостаточно, чтобы законы усвоили западные формальности, формулировки, юридические эквиваленты клише и призывов. Слишком часто, особенно для американских наблюдателей, проверкой действительности трансформации свободы прессы становятся, похоже, приватизация и как можно большее отстранение прессы от связей с государством. В более широком смысле вопрос заключается в том, способствует ли реструктуризация системы вещания плюралистическому, демократическому обществу и укреплению общественной сферы. Больше ли информации получают теперь граждане, чем раньше? Существует ли теперь больше зон для общественного дискурса, чем было раньше? И имеются ли возможности для более широкого и ничем не ограниченного выражения мнений, возможно, критических по отношению к правительству?

Отношения между этим блоком критериев и новыми структурами вещания и прессы достаточно сложные. В большинстве регионов, хотя и не во всех из них, относительное отсутствие цензуры означает доступность большего количества информации и большее разнообразие взглядов. При уменьшении гибкости экономики и потакании вкусам большинства реальные результаты в случае издания и чтения газет весьма неоднозначны. Общие рассуждения о том, сколько новостей, тенденциозных или нет, было доступно при бывших коммунистических режимах, могут быть далеки от истины [27]. Несмотря на отсутствие конкуренции, программы новостей смотрелись более постоянно и более широкой по охвату аудиторией, несмотря на сомнения относительно их правдивости. Экономическая дифференциация может привести к большему доступу к информации для новых богатых или среднего класса и меньшему доступу для всех остальных; явная тенденция в этом направлении проявилась при сокращении правительственных субсидий для печатной прессы, приведшем к возрастанию подписных цен и резкому падению тиражей изданий [28].

Важно также знать, вносит ли новый закон о СМИ вклад в структуру и механизм более надежной и прочной национальной идентичности. Здесь подразумевается не романтичный или циничный вариант национальной идентичности, описанные в главе 3, а скорее плюралистическая национальная идентичность, которое дает национальным, религиозным и политическим меньшинствам сознание того, что система предоставляет им право на голос и признание. Мы видели, что некоторые законопроекты в довольно явной форме вменяют в обязанность вещателю укрепление новой национальной идентичности, делая это в подтверждение того, что плюрализм является существенной частью этой идентичности [29]. Сохраняется опасность того, что не имеющие поддержки режимы станут использовать контролируемые государством СМИ для укрепления своей власти; зачастую таковыми являются государства в процессе изобретения, применяя определение Хобсбома (Hobsbawm) [30], или воображения, применяя определение Бенедикта Андерсона [31].

Другой критерий оценки новых законов о СМИ заключается в вопросе, способствует ли преобразование вещания укреплению рыночной экономики как путем расширения рынка информации и идей, так и путем увеличения рынка других товаров и услуг? Для достижения каждой их этих задач совсем необязательна приватизация вещательных СМИ, хотя часто считают, что это не так (действительно, Европейский суд по правам человека постановил, что монополия вещания в руках государства является нарушением права получать и передавать информацию [32]). Рыночная экономика движется вперед благодаря внедрению рекламы, которая стала приемлемым, если не обязательным, источником денежных поступлений почти всех вещателей — и общественных, и частных [33].

Рассматриваемые сквозь линзу наблюдателей из Соединенных Штатов и Западной Европы, эти законы и их цели приобретают несколько иной оттенок, связанный с их транснациональным значением. Внешние перспективы кратко суммированы в докладе Национального управления телекоммуникаций и информации министерства торговли Соединенных Штатов:

Открытый международный рынок не только служит торговым целям США... но и является необходимым для сохранения жизнеспособности и разнообразия внутренней американской индустрии СМИ — главной цели американской коммуникационной политики. Открытый международный рынок, на котором индустрия электронных СМИ связывает воедино нации мира, может также благоприятствовать росту свободы и демократии во всем мире [34].

Для анализа этих целей подумайте о Соединенных Штатах как об участнике рынка лояльности в каждом из переходных обществ. Учтите, что те, кто находится извне, могут иметь определенные интересы в структурах вещания этих государств. С некоторой степенью иронии я назвал эти интересы миссионерскими, торгово-ориентированными и связанными с обороной и национальной безопасностью. “Миссионерское” основание происходит из глубокого морального убеждения в человеческом достоинстве и желания, чтобы и другие увидели этот свет. Легионы защитников свободы информации тратят свое драгоценное время на письменное и устное консультирование преобразования вещательных структур из-за своей приверженности к иммунитету от вмешательства государства и стремления расширить сферу благотворного действия Первой поправки. Когда дело касается торговли, это является, как свидетельствует цитата из документа министерства торговли, возможностью для американских деловых структур получить телевизионные лицензии и продавать программы. Поэтому усовершенствованные сети коммуникаций представляют собой инфраструктуру для значительного развития торговли.

Наконец, есть еще одно, довольно спорное обоснование защиты свободы слова, выражаемое в следующем популярном утверждении: свобода слова ведет к тому, что демократическое государство и его демократические соседи с меньшей вероятностью окажутся вовлеченными в войну. В более элегантной, к сожалению, недоказанной формулировке приводится довод, что разум торжествует там, где обсуждение открыто и ничем не обременено. Это любимая формулировка дипломатов и поставщиков помощи, таких как Агентство Соединенных Штатов по международному развитию. Законы, способствующие развитию независимого телевидения и прекращению цензуры, косвенным образом приводят к удовольствиям открытого общества — телевизионному вкусу материальных возможностей. На другой, принимающей стороне повествований свободы люди начинают думать, что не действия государства или стоящих за ним огромных сил, а их индивидуальные усилия ответственны за отчаяние и депрессию. Повествования свободы вызывают веру в возможность достижения любых экономических целей.

Приверженность к свободе слова имеет свои врожденные международные ограничения. Трансграничное слово может ниспровергать правительства, а также продвигать демократические формы. Свергаемые таким образом правительства иногда могут оказаться демократическими или по крайней мере более демократическими и гораздо более дружественными, чем их предшественники. В американской международной политике передача правды на другую сторону “железного занавеса” считалась терапевтической дестабилизирующей деятельностью. Возможно, среди непрочных новообращенных республик — теперешних партнеров — дестабилизирующие аспекты, правда, перестанут иметь такой высокий приоритет. Таким образом, подрывная деятельность — это палка о двух концах. Уже наступило время охлаждения западной страсти к свободе, выросла терпимость к цензуре, если того требуют переходные государства.

При оценке формальных законов, регулирующих телевидение и радиовещание, наблюдается непреодолимое стремление автоматически считать вещание частью “прессы”. На ум при этом приходят рынки сбыта коммуникаций, содержащие новости и информацию о месте, в котором показывается сигнал. Но большая часть вещания, возникающего в переходных обществах, — отнюдь не новости, а просто развлечения. Эти каналы, возможно, заслуживают защиты, но совсем не обязательно из-за того, что они вносят вклад в общественную сферу. И с точки зрения создания образов национальной идентичности вещательные институты следует рассматривать среди других СМИ, выполняющих аналогичные задачи. В перестройке системы образования, укреплении языка — как и в случае системы вещания, но еще в большей степени — содержатся элементы сплочения и способность содействия организованным изменениям.

ПЕРЕХОД И РЫНОК ЛОЯЛЬНОСТИ

В переходных обществах глобализацию, уход от государства и рост самостоятельных СМИ можно также объяснить с точки зрения транснационального рынка лояльности. С определенной периодичностью язык легко становится механизмом поощрения или подрыва лояльностей по обе стороны старых границ. Я уже приводил немало примеров прекращения или резкого ограничения показа русскоязычных программ в годы, последовавшие за распадом Советского Союза. Русские в Средней Азии и прибалтийских республиках, как и русские на Украине, обнаружили, что гордые станции, обозначавшие их господство, были теперь переведены на неудобное эфирное время, на неудобные частоты или вовсе лишились эфирного времени. Новая свобода создания каналов и отображения программных потребностей аудитории приводила к тому, что предубеждения разделенного населения в рамках одного государства росли и становились более острыми. На западе Украины стало популярным украинское, польское и немецкое вещание. На востоке страны и в Крыму обычные программы Останкино и Российской телерадиокомпании с трудом выдержали бешеную атаку сторонников независимости. Наиболее реальная угроза отделения Крыма возникла вслед за решением Киева прекратить трансляцию передач из Москвы.

В Румынии, где разногласия между венгерским и румынским населением в прошлом приводили к трагическим столкновениям, угроза национальной телевизионной системе возникла со стороны кабельных технологий. В городах со значительным венгерским населением, где примитивные кабельные системы связывали огромные жилые дома, частные операторы, имевшие возможность передавать не более полудюжины каналов, часто полностью исключали из их числа продукцию Бухареста. Предпочтение отдавалось каналам из Венгрии и западным спутниковым каналам. Многие специалисты считают, что сильный, без конца повторяющийся бессовестный сепаратизм регионального телевидения в бывшей Югославии внес свою лепту в последовавшие годы насилия и войны.

В Таджикистане зимой 1994 года был подписан указ, запрещавший деятельность негосударственных электронных СМИ вплоть до принятия нового закона о телевидении, который было поручено разработать Совету Министров. Это привело к закрытию нескольких десятков независимых телевизионных станций в республике. В отличие от законодательных актов, принятых в других республиках бывшего Советского Союза, данный указ был ответом на возрастание влияния двух основных независимых телевизионных станций Таджикистана — “Сомонен” в Душанбе и “Темурмалик” в Ходженте, что вызвало определенные опасения в руководстве страны. Другой, менее важной причиной было сопротивление вторжению западной морали через фильмы, показываемые на независимых телевизионных станциях. Руководитель государства, напуганный исламским фундаментализмом и его потенциалом узурпировать привилегии правящей элиты, не хотел отталкивать от себя преимущественно мусульманское население.

Доводы в защиту свободы слова, среди прочего, служат для обоснования изменений в составе образов — освобождения места для западных повествований. Формальное законодательство не обязательно раскрывает этот аспект перемен. Сами по себе тексты законов и постановлений не позволяют увидеть, как глобальная телевизионная драма переступает пределы внутренних или региональных группировок политических сил. К таким старым конкурентам, как “Голос Америки”, “Радио Свобода” и их европейским коллегам, теперь присоединились Руперт Мэрдок, Бертельсманн, американские телесети, “Тайм-Уорнер” и вновь активная станция Би-би-си. Они участвуют в борьбе за новые лицензии, борьбе против квот и за ослабление центральных вещательных организаций. Успехи и неудачи этих попыток заполняют страницы финансовых новостей и вызывают такой же интерес “болельщиков”, как и важнейшие спортивные состязания.

Будучи далеко не нейтральными, каждая форма внедрения конкуренции вызывает собственное преобразование содержания. Открытость сама по себе, без субсидий существующим СМИ или льгот для граждан, приводит к вполне понятным привилегиям тем, кто обладает глобальным богатством и опытом. Статут, который ограничивает права собственности иностранцев на вещательные лицензии, влечет за собой другой импорт повествований, чем закон, в котором нет подобных ограничений. Степень открытости телевидения для конкуренции теперь является также функцией технологии, наличия спутниковых сигналов и распространенности кабельных каналов. Но форма все еще имеет большое значение. Например, тексты, открывающие область газет и телевидения для любой конкуренции, имеют предсказуемый исход на рынке лояльности. Кроме технологии, существуют энергичные попытки, часто поддерживаемые и поощряемые правительствами Западной Европы и Соединенных Штатов, обеспечить всецелую открытость рынка для новых участников и полную ясность условий конкуренции в постановлениях, лицензионных схемах, субсидиях и структуре государственных вещательных организаций. Такие формальные двигатели изменений, как законодательство и регулятивная политика, свидетельствуют о понимании забот, связанных с общественной сферой и национальной идентичностью. Конечно, официальные законы не вполне показательны: многие законы пели победные гимны свободе и в советскую эру.

В главе 3 я упоминал соображения Ричарда Капучинского о противодействии в Иране исходящим с Запада сообщениям секуляризма. Там “отгораживание изнутри” использовало все доступные методы, чтобы не допустить проникающие, неотразимые, соблазнительные голоса из-за границы. Сказанное Капучинским об Иране едва ли применимо к большинству восстановленных демократий — Венгрии, Чешской Республике, Польше и большей части бывшего Советского Союза. Освободившиеся от удушающего советского “железного занавеса”, они меньше всего желали нового отгораживания: суверенитет для многих из независимых государств означал полнейшую открытость влиянию с Запада, хотя ни одно общество полностью не застраховано от тех немногих, которые жаждут начать широкомасштабную кампанию за контроль над образами. Уже имеется опыт горьких межэтнических стычек на Кавказе и неослабевающей риторики Владимира Жириновского в России, примеры зловещих идеологий, способных соперничать с повествованиями о прогрессе.

Иногда, возможно напрасно, считают, что истории Голливуда, Лондона и Парижа и мексиканские мыльные оперы в состоянии превзойти и подавить горькие сюжеты местных разногласий. Коммерческие службы практически без всякого побуждения желают взять на себя эту задачу из-за сравнительно низких предельных издержек распространения доступности их продукции и потенциала развития этого рынка. А там, где эти службы спотыкаются, находится оправдание для внешних голосов западных правительств — Всемирной службы Би-би-си и “Голоса Америки”. Кроме того, заполнение пространства западными образами оправдывается западными принципами свободы слова и чуть ли не прославляется.

Таким образом, Соединенные Штаты и Запад укрепляют свое политическое доминирующее влияние, пользуясь преимуществом роли СМИ на рынке лояльности. Слишком очевидный пример — полемика вокруг “Радио Свобода — Радио Свободная Европа” в Соединенных Штатах. В результате нового мирового порядка президентская комиссия рекомендовала ликвидировать эти организации, которые ранее отвечали за обеспечение “альтернативных” служб новостей в Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе [35]. Осознаваемые потребности Соединенных Штатов в пропаганде и национальной безопасности претерпели существенные изменения, и альтернативные радиостанции, как они назывались, казалось, должны были устареть. Было высказано мнение, что теперь следует укреплять станцию “Голос Америки”, у которой совершенно иная задача — представлять демократию и американский образ жизни; уменьшилась необходимость фокусировать внимание на вопросе местной “объективности”, больше доверия должно было оказываться местным журналистам. Однако по мере усиления борьбы за власть и национальную идентичность и углубления вопроса контроля над журналистами аргументы в пользу сохранения этих радиостанций становились все сильнее. Новым обоснованием их сохранения стало то, что эти “заменители” играют превентивную роль в глобальной борьбе; они являются, так сказать, дублерами, если внутренняя пресса дрогнет в следовании принципу объективности. Однако было совсем не ясно, чем должен характеризоваться этот последний факт — ростом правительственного контроля или новым впадением в позицию антиамериканизма.

Прямая пропаганда одного правительства, направленная на народ другого государства, долгое время считалась подозрительным вмешательством во внутренние дела; однако чаяния, поощряемые расширением коммерческого вещания, — вопрос свободного движения идей и товаров. Называемые “американскими”, а в действительности глобальные программы несут бремя продвижения особого стиля жизни — повествование современности. Возможно, это самый дешевый и эффективный способ достижения скрытых целей того, что можно назвать теоремой Капучинского. С точки зрения распространения и продвижения отношения к современности западные правительства полагают, что им лучше предлагать современные технологии и свободный рынок идей, чем создавать искусные пропагандистские машины.

Специалист по рекламе Майкл Шудсон (Michael Schudson) иронически сравнил то, что он назвал “капиталистическим реализмом”, с его социалистическим эквивалентом. По его мнению, “реклама [в особенности] является частью истеблишмента и отражением общей символической культуры” [36]. Реклама “стремится продвигать такое отношение к жизни и такой стиль жизни, которые превозносят приобретение и потребление за счет других ценностей”. В качестве основы для сравнения организующих принципов американской рекламы Шудсон выделяет пять принципов, некогда одухотворявших искусство социалистического реализма:

1. Искусство должно изображать действительность в упрощенной и типизированной форме, с тем чтобы эффективно воздействовать на массы.

2. Искусство должно изображать жизнь, но не ту жизнь, которая есть, а ту, какой она должна стать, — жизнь как предмет подражания.

3. Искусство должно изображать действительность не в ее индивидуальности, а только если она раскрывает большой общественный смысл.

4. Искусство должно изображать действительность как движение вперед в будущее и, таким образом, положительно представлять общественную борьбу. Оно должно нести в себе заряд оптимизма.

5. Искусство должно сосредоточивать свое внимание на современной жизни, создавая привлекательные образы новых социальных явлений, показывая и одобряя новые свойства общества, тем самым помогая массам усваивать их [37].

Реклама включает набор эстетических условностей, связанных с политической экономией, ценности которой они прославляют и продвигают [38].

Конечно, хотя имеется поверхностное сходство между стратегиями социалистического реализма прошлого и “капиталистического реализма”, различия очень существенны и их следует упомянуть прежде сходных черт. Сталинский социалистический реализм не просто контролировался правительством, он был монополией в полном смысле слова. Отклонение от линии наказывалось не переводом на работу в низшее по рангу рекламное агентство, а отправкой в Сибирь или более серьезными мерами. Хотя “капиталистический реализм” трудно назвать официальным или поддерживаемым государством, сами структурные альтернативы в вещании имеют подтекст общественного одобрения. Не только программы новостей несут сообщения, воздействующие на рынок лояльности, на политическое воображение миллионов влияют также программы МТВ, реклама пива и мыльные оперы [39].

Примечания

1. Eric Barendt, Broadcasting Law: A Comparative Study (New York: Oxford University Press, 1993), 41.

2. MK 48/1991 (X. 26) [Magyar Kцzlцny]..

3. В целом о дискуссии см.: Wolfgang Kleinwachter, ‘Out with the Cold, In with the New?’, InterMedia 20 (May 1992), 12.

4. Art. 31, ‘Law on Radio and Television Broadcasting’, Post-Soviet Media Law and Policy Newsletter, no. 12/13 (Dec. 1994), 14 (supp.).

5. Art. 31, Draft Russian Statute on Radio and Television Broadcasting, Post-Soviet Media Law and Policy Newsletter, no. 12/13 (Dec. 1994), 6 (supp.).

6. Draft Media Act, Ministry of Justice, 20.053/1991 IM.VII (second draft), включая альтернативные варианты A и B.

7. До сентября 1989 г. “Солидарность” получила право оппозиционных партий передавать еженедельные программы на радио и телевидении. Римская католическая церковь также имела права на эфирное время и учреждение своих собственных радиостанций. В этот начальный период “Солидарность” также имела собственный отдел на Польском радио и телевидении, но это ведомство было распущено после прихода “Солидарности” к власти.

8. Karol Jakubowicz, ‘The Restructuring of Television in East-Central Europe’, Paper given at the CCIS, University of Westminster, May 1992.

9. В Румынии Национальный совет по радиовещанию и телевидению состоит из двух членов, назначаемых президентом, трех — правительством и шести — парламентом. Законом предусматривается, что члены Совета “являются гарантами общественного интереса в аудиовизуальной области радиовещания и телевидения; они не должны представлять власть, которая их назначила” (румынский Закон о радиовещании и телевидении, гл. 4, ст. 25). Полный текст можно найти в приложении к: Monroe E. Price, ‘Comparing Broadcast Structures: Transnational Perspectives and Post-Communist Examples’, Cardozo Arts and Entertainment Law Journal 11 app. (1993), 609—20.

10. Словенский закон “О средствах массовой информации” был принят словенским парламентом 25 марта 1994 г. и подписан президентом 2 апреля 1994 г. Словенский закон “О словенском радио и телевидении” был принят парламентом 29 марта 1994 г. и подписан президентом 6 апреля 1994 г.

11. Ibid., ст. 12, 13 и 15. Поиск общественной сферы очевиден также в статьях закона, как, впрочем, и в законе о радиовещании и телевидении бывшей Чехословацкой Федеративной Республики, который в ст. 4 требовал, чтобы операторы предоставляли “объективную и сбалансированную информацию, необходимую для свободного развития идей”. От определенных вещателей требовалось также “содействовать созданию демократического общества и отображать плюрализм мнений, особенно через отсутствие одностороннего внимания к направлениям частных мнений, частным религиозным взглядам или мировоззрениям, интересам одной политической партии, движения, группы или части общества” (Law on the Operation of Radio and Television Broadcasts, Federal Assembly of the Czech and Slovak Federative Republic, 30 Oct. 1991).

12. Slovenia Draft Law on Public Media, 19 Dec. 1991, art. 16 (unpublished).

13. Полный текст венгерского законопроекта 1992 г. можно найти в приложении к: Price, ‘Comparing Broadcast Structures’, 449—509.

14. Post-Soviet Media Law and Policy Newsletter, no. 12/13 (Dec. 1994) 13 (supp.) (reprint of Estonian Broadcasting Act).

15. Post-Soviet Media Law and Policy Newsletter, no. 3 (Dec. 1993), 7. Общий обзор и библиографический очерк материалов по национальной идентичности и вещанию в Центральной и Восточной Европе см.: Philip R. Schlesinger, ‘Europe’s Contradictory Communicative Space’, Daedalus 123 (Mar. 1994), 25.

16. Andras Sajo, ‘Hate Speech for Hostile Hungarians’, East European Constitutional Review 3 (1994), 82.

17. Большое число европейских стран имеют аналогичные положения в своих уголовных кодексах или законах о СМИ. Новый словенский Уголовный кодекс, принятый парламентом 29 сентября 1994 г. и введенный в действие в октябре, имеет такое же положение в ст. 300. В гл. 6 рассматривается ст. 4 российского закона о СМИ. Относительно немецкого закона, признающего преступлением публикацию отрицания Холокоста, см.: Eric Stein, ‘History against Free Speech: The New German Law against the ‘Auschwitz’-and other-’Lies’, Michigan Law Review 85 (1986) 277.

18. Ibid.

19. Beauharnais v. Illinois, 343 US 250 (1952).

20. Большинство сомнений относительно правомочности доктрины Beauharnais были рассеяны в решении Верховного Суда по делу R.A.V. v. St. Paul, 112 5. Ct. 2538 (1992). Соображения, касающиеся речи, часто не принимаются во внимание под предлогом национальной безопасности. См.: Snepp v. Snepp, 444 US 507 (1980). См. также: Geoffrey R. Stone, ‘Hate Speech and the US Constitution’, East European Constitutional Review 3 (1994), 78, 79.

21. United Nations, International Covenant on Civil and Political Rights, GA Res. 2200, 21 UN GAOR, Supp. (No. 16) 52, UN Doc. A/6316 (1966), art. 20, sect. 2. Полный текст можно найти в Richard B. Lillich (ed.), International Human Rights, Documentary Supplement (Boston: Little, Brown & Company, 1991), 52—71.

22. В сентябре 1994 г. Европейский суд по правам человека принял решение по делу Jersild v. Denmark, постановив, что осуждение в Дании журналиста за обнародование в эфире интервью с расистской группой было нарушением ст. 10 Европейской конвенции по правам человека. В своем заключении Суд высказал мнение, что судебное преследование самих лиц, делающих расистские заявления, может не являться нарушением конвенции.

23. Помещено в ‘Committee of Experts on Media Concentrations and Pluralism, Study on Media Concentrations in Central and East-European Countries’, MM-CM (94) 17 app. at 49.

24. Статья 22.

25. Закон о радио- и телевещании, 19 мая 1994 г., ст. 25. То же самое положение предусматривает также, что “передачи должны принимать во внимание моральные, политические и религиозные убеждения групп населения и способствовать обеспечению уважения и достоинства всех лиц...”

26. Constantinescu C., ‘1993 Broadcasting Law in Romania’, in W. Kleinwдchter (ed.), Broadcasting in Transition: The Changing Legal Framework in the Eastern Part of Europe (Leipzig: Netcom Papers, 1993).

27. См.: Mickiewiecz, Split Signals.

28. ‘Newspapers: Free to be Bankrupt’, Post-Soviet Media Law and Policy Newsletter, no. 2 (Nov. 1993), 6.

29. Например, словенские и венгерские законопроекты. См. также: Breda Luthar, ‘Slovenia Struggles with the Reithian Ethos’, InterMedia 20 (Aug. 1992), 33; Tomo Martelanc, ‘Vulnerable Slovenia’, InterMedia 20 (Aug. 1992), 34.

30. Eric J. Hobsbawn and Terence Ranger (eds.), The Invention of Tradition (New York: Cambridge University Press, 1983).

31. Benedict Anderson, Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism (London: Verso, 1983).

32. Austrian radio cases II (Informationsverein Lentia et al, v. Austria), Council of Europe, European Commission of Human Fights, Report of the Commission (adopted on 9 Sept. 1992), para. 77. Текст решения Европейского суда от 23 ноября 1993 г. приведен в: Human Rights Law Journal 15 (1994), 31.

33. Во многих из переходных обществ бедность приводила к низкому спросу на потребительские товары, и предложение было проблематичным. Развитие рынка рекламы проходило труднее, чем принятие принципа. Большое количество рекламы (скорее вне телевидения, чем на самом телевидении) использовалось для развития узнаваемости торговых марок, с тем чтобы ко времени созревания рынка определенные конкуренты могли создать там свои франшизы.

34. US Department of Commerce, National Telecommunications and Information Administration, Globalization of the Mass Media (Washington: NTIA Special Publication 93—290, Jan. 1993).

35. См.: President’s Task Force on US Government International Broadcasting, Report of the President’s Task Force on US Government International Broadcasting (Washington: Department of State Publication 9925; Dec. 1991).

36. Michael Schudson, Advertising, the Uneasy Persuasion: Its Dubious Impact on American Society (New York: Basic Books, 1984), 210.

37. Information Commission for the Study of Communication Problems (MacBride Commission), Many Voices, One World: Towards a New More Just and More Efficient World Information and Communication Order (London: Kogan Page, 1980), 110.

38. Schudson, Advertising, The Uneasy Persuasion, 214—15. Лео Богарт также считает рекламу пропагандой и сравнивает ее с советской пропагандой в: Strategy in Advertising (New York: Harcourt, Brace & World, 1967), 6—7. См. также: Caradog V. James, Soviet Socialist Realism: Origins and Theory (London: Macmillan, 1973); Matthew Cullerne Bown, Art under Stalin (Oxford: Phaidon Press, 1991).

39. В качестве дополнительного чтения о том, как СМИ прививают лояльность к капитализму или, наоборот, препятствуют ей, см.: Stuart Ewen, Captains of Consciousness: Advertising and the Social Roots of the Consumer Culture (New York: McGraw-Hill, 1976); David L. Paletz and Robert M. Entman, Media Power Politics (New York: Free Press, 1981); John Fiske, Television Culture (London: Methuen, 1987).