Толстой Л. Война и мир

ОГЛАВЛЕНИЕ

Том 4

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством
французов, без новых сражений, -- есть одно из самых поучительных явлений
истории.
Все историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и
народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что
непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных,
увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.
Как ни странны исторические описания того, как какой-нибудь король или
император, поссорившись с другим императором или королем, собрал войско,
сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч
человек и вследствие того покорил государство и целый народ в несколько
миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одной сотой всех
сил народа, заставило покориться народ, -- все факты истории (насколько она
нам известна) подтверждают справедливость того, что большие или меньшие
успехи войска одного народа против войска другого народа суть причины или,
по крайней мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы
народов. Войско одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего
народа в ущерб побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по
степени поражения народ лишается прав, а при совершенном поражении своего
войска совершенно покоряется.
Так было (по истории) с древнейших времен и до настоящего времени. Все
войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По степени поражения
австрийских войск -- Австрия лишается своих прав, и увеличиваются права и
силы Франции. Победа французов под Иеной и Ауерштетом уничтожает
самостоятельное существование Пруссии.
Но вдруг в 1812-м году французами одержана победа под Москвой, Москва
взята, и вслед за тем, без новых сражений, не Россия перестала существовать,
а перестала существовать шестисоттысячная армия, потом наполеоновская
Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле сражения в
Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие
армию Наполеона, -- невозможно.
После Бородинской победы французов не было ни одного не только
генерального, но сколько-нибудь значительного сражения, и французская армия
перестала существовать. Что это значит? Ежели бы это был пример из истории
Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое (лазейка
историков, когда что не подходит под их мерку); ежели бы дело касалось
столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества
войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это
совершилось на глазах наших отцов, для которых решался вопрос жизни и смерти
отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн...
Период кампании 1812 года от Бородинского сражения до изгнания
французов доказал, что выигранное сражение не только не есть причина
завоевания, но даже и не постоянный признак завоевания; доказал, что сила,
решающая участь народов, лежит не в завоевателях, даже на в армиях и
сражениях, а в чем-то другом.
Французские историки, описывая положение французского войска перед
выходом из Москвы, утверждают, что все в Великой армии было в порядке,
исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей
и рогатого скота. Этому бедствию не могло помочь ничто, потому что окрестные
мужики жгли свое сено и не давали французам.
Выигранное сражение не принесло обычных результатов, потому что мужики
Карп и Влас, которые после выступления французов приехали в Москву с
подводами грабить город и вообще не выказывали лично геройских чувств, и все
бесчисленное количество таких мужиков не везли сена в Москву за хорошие
деньги, которые им предлагали, а жгли его.

Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами по всем
правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое
время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым -- поняв, что
дело это не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую
попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что противник, так
разумно употребивший лучшее и простейшее средство для достижения цели,
вместе с тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность
дела и настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на
шпагах. Можно себе представить, какая путаница и неясность произошла бы от
такого описания происшедшего поединка.
Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы;
его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские; люди,
старающиеся объяснить все по правилам фехтования, -- историки, которые
писали об этом событии.
Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие
прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после
сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы,
ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война -- все это были
отступления от правил.
Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной
позе фехтовальщика остановился в Москве и вместо шпаги противника увидал
поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору
Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто
существовали какие-то правила для того, чтобы убивать людей). Несмотря на
жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что русским, высшим
по положению людям казалось почему-то стыдным драться дубиной, а хотелось по
всем правилам стать в позицию en quarte или en tierce, [1] сделать
искусное выпадение в prime [2] и т. д., -- дубина народной войны
поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая
ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не
разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор,
пока не погибло все нашествие.
И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав
по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво
передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту
испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных
случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и
гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не
заменяется презрением и жалостью.

II

Одним из самых осязательных и выгодных отступлений от так называемых
правил войны есть действие разрозненных людей против людей, жмущихся в кучу.
Такого рода действия всегда проявляются в войне, принимающей народный
характер. Действия эти состоят в том, что, вместо того чтобы становиться
толпой против толпы, люди расходятся врозь, нападают поодиночке и тотчас же
бегут, когда на них нападают большими силами, а потом опять нападают, когда
представляется случай. Это делали гверильясы в Испании; это делали горцы на
Кавказе; это делали русские в 1812-м году.
Войну такого рода назвали партизанскою и полагали, что, назвав ее так,
объяснили ее значение. Между тем такого рода война не только не подходит ни
под какие правила, но прямо противоположна известному и признанному за
непогрешимое тактическому правилу. Правило это говорит, что атакующий должен
сосредоточивать свои войска с тем, чтобы в момент боя быть сильнее
противника.
Партизанская война (всегда успешная, как показывает история) прямо
противуположна этому правилу.
Противоречие это происходит оттого, что военная наука принимает силу
войск тождественною с их числительностию. Военная наука говорит, что чем
больше войска, тем больше силы. Les gros bataillons ont toujours raison.
[3]
Говоря это, военная наука подобна той механике, которая, основываясь на
рассмотрении сил только по отношению к их массам, сказала бы, что силы равны
или не равны между собою, потому что равны или не равны их массы.
Сила (количество движения) есть произведение из массы на скорость.
В военном деле сила войска есть также произведение из массы на что-то
такое, на какое-то неизвестное х.
Военная наука, видя в истории бесчисленное количество примеров того,
что масса войск не совпадает с силой, что малые отряды побеждают большие,
смутно признает существование этого неизвестного множителя и старается
отыскать его то в геометрическом построении, то в вооружении, то -- самое
обыкновенное -- в гениальности полководцев. Но подстановление всех этих
значений множителя не доставляет результатов, согласных с историческими
фактами.
А между тем стоит только отрешиться от установившегося, в угоду героям,
ложного взгляда на действительность распоряжений высших властей во время
войны для того, чтобы отыскать этот неизвестный х.
Х этот есть дух войска, то есть большее или меньшее желание драться и
подвергать себя опасностям всех людей, составляющих войско, совершенно
независимо от того, дерутся ли люди под командой гениев или не гениев, в
трех или двух линиях, дубинами или ружьями, стреляющими тридцать раз в
минуту. Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в
наивыгоднейшие условия для драки.
Дух войска -- есть множитель на массу, дающий произведение силы.
Определить и выразить значение духа войска, этого неизвестного множителя,
есть задача науки.
Задача эта возможна только тогда, когда мы перестанем произвольно
подставлять вместо значения всего неиз-
132
вестного Х те условия, при которых проявляется сила, как-то:
распоряжения полководца, вооружение и т. д., принимая их за значение
множителя, а признаем это неизвестное во всей его цельности, то есть как
большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасности. Тогда
только, выражая уравнениями известные исторические факты, из сравнения
относительного значения этого неизвестного можно надеяться на определение
самого неизвестного.
Десять человек, батальонов или дивизий, сражаясь с пятнадцатью
человеками, батальонами или дивизиями, победили пятнадцать, то есть убили и
забрали в плен всех без остатка и сами потеряли четыре; стало быть,
уничтожились с одной стороны четыре, с другой стороны пятнадцать.
Следовательно, четыре были равны пятнадцати, и, следовательно, 4а:=15у.
Следовательно, ж: г/--15:4. Уравнение это не дает значения неизвестного, но
оно дает отношение между двумя неизвестными. И из подведения под таковые
уравнения исторических различно взятых единиц (сражений, кампаний, периодов
войн) получатся ряды чисел, в которых должны существовать и могут быть
открыты законы.
Тактическое правило о том, что надо действовать массами при наступлении
и разрозненно при отступлении, бессознательно подтверждает только ту истину,
что сила войска зависит от его духа. Для того чтобы вести людей под ядра,
нужно больше дисциплины, достигаемой только движением в массах, чем для
того, чтобы отбиваться от нападающих. Но правило это, при котором упускается
из вида дух войска, беспрестанно оказывается неверным и в особенности
поразительно противоречит действительности там, где является сильный подъем
или упадок духа войска, -- во всех народных войнах.
Французы, отступая в 1812-м году, хотя и должны бы защищаться отдельно,
по тактике, жмутся в кучу, потому что дух войска упал так, что только масса
сдерживает войско вместе. Русские, напротив, по тактике должны бы были
нападать массой, на деле же раздробляются, потому что дух поднят так, что
отдельные лица бьют без приказания французов и не нуждаются в принуждении
для того, чтобы подвергать себя трудам и опасностям.

III

Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в
Смоленск.
Прежде чем партизанская война была официально принята нашим
правительством, уже тысячи людей неприятельской армии -- отсталые мародеры,
фуражиры -- были истреблены казаками и мужиками, побивавшими этих людей так
же бессознательно, как бессознательно собаки загрызают забеглую бешеную
собаку. Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение той
страшной дубины, которая, не спрашивая правил военного искусства, уничтожала
французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема
войны.
24-го августа был учрежден первый партизанский отряд Давыдова, и вслед
за его отрядом стали учреждаться другие. Чем дальше подвигалась кампания,
тем более увеличивалось число этих отрядов.
Партизаны уничтожали Великую армию по частям. Они подбирали те
отпадавшие листья, которые сами собою сыпались с иссохшего дерева --
французского войска, и иногда трясли это дерево. В октябре, в то время как
французы бежали к Смоленску, этих партий различных величин и характеров были
сотни. Были партии, перенимавшие все приемы армии, с пехотой, артиллерией,
штабами, с удобствами жизни; были одни казачьи, кавалерийские; были мелкие,
сборные, пешие и конные, были мужицкие и помещичьи, никому не известные. Был
дьячок начальником партии, взявший в месяц несколько сот пленных. Была
старостиха Василиса, побившая сотни французов.
Последние числа октября было время самого разгара партизанской войны.
Тот первый период этой войны, во время которого партизаны, сами удивляясь
своей дерзости, боялись всякую минуту быть пойманными и окруженными
французами и, не расседлывая и почти не слезая с лошадей, прятались по
лесам, ожидая всякую минуту погони, -- уже прошел. Теперь уже война эта
определилась, всем стало ясно, что можно было предпринять с французами и
чего нельзя было предпринимать. Теперь уже только те начальники отрядов,
которые с штабами, по правилам ходили вдали от французов, считали еще многое
невозможным. Мелкие же партизаны, давно уже начавшие свое дело и близко
высматривавшие французов, считали возможным то, о чем не смели и думать
начальники больших отрядов. Казаки же и мужики, лазившие между французами,
считали, что теперь уже все было возможно.
22-го октября Денисов, бывший одним из партизанов, находился с своей
партией в самом разгаре партизанской страсти. С утра он с своей партией был
на ходу. Он целый день по лесам, примыкавшим к большой дороге, следил за
большим французским транспортом кавалерийских вещей и русских пленных,
отделившимся от других войск и под сильным прикрытием, как это было известно
от лазутчиков и пленных, направлявшимся к Смоленску. Про этот транспорт было
известно не только Денисову и Долохову (тоже партизану с небольшой партией),
ходившему близко от Денисова, но и начальникам больших отрядов с штабами:
все знали про этот транспорт и, как говорил Денисов, точили на него зубы.
Двое из этих больших отрядных начальников -- один поляк, другой немец --
почти в одно и то же время прислали Денисову приглашение присоединиться
каждый к своему отряду, с тем чтобы напасть на транспорт.
-- Нет, бг'ат, я сам с усам, -- сказал Денисов, прочтя эти бумаги, и
написал немцу, что, несмотря на душевное желание, которое он имел служить
под начальством столь доблестного и знаменитого генерала, он должен лишить
себя этого счастья, потому что уже поступил под начальство генерала-поляка.
Генералу же поляку он написал то же самое, уведомляя его, что он уже
поступил под начальство немца.
Распорядившись таким образом, Денисов намеревался, без донесения о том
высшим начальникам, вместе с Долоховым атаковать и взять этот транспорт
своими небольшими силами. Транспорт шел 22 октября от деревни Микулиной к
деревне Шамшевой. С левой стороны дороги от Микулина к Шамшеву шли большие
леса, местами подходившие к самой дороге, местами отдалявшиеся от дороги на
версту и больше. По этим-то лесам целый день, то углубляясь в середину их,
то выезжая на опушку, ехал с партией Денисов, не выпуская из виду
двигавшихся французов. С утра, недалеко от Микулина, там, где лес близко
подходил к дороге, казаки из партии Денисова захватили две ставшие в грязи
французские фуры с кавалерийскими седлами и увезли их в лес. С тех пор и до
самого вечера партия, не нападая, следила за движением французов. Надо было,
не испугав их, дать спокойно дойти до Шамшева и тогда, соединившись с
Долоховым, который должен был к вечеру приехать на совещание к караулке в
лесу (в версте от Шамшева), на рассвете пасть с двух сторон как снег на
голову и побить и забрать всех разом.
Позади, в двух верстах от Микулина, там, где лес подходил к самой
дороге, было оставлено шесть казаков, которые должны были донести сейчас же,
как только покажутся новые колонны французов.
Впереди Шамшева точно так же Долохов должен был исследовать дорогу,
чтобы знать, на каком расстоянии есть еще другие французские войска. При
транспорте предполагалось тысяча пятьсот человек. У Денисова было двести
человек, у Долохова могло быть столько же. Но превосходство числа не
останавливало Денисова. Одно только, что еще нужно было знать ему, это то,
какие именно были эти войска; и для этой цели Денисову нужно было взять
языка (то есть человека из неприятельской колонны). В утреннее нападение на
фуры дело сделалось с такою поспешностью, что бывших при фурах французов
всех перебили и захватили живым только мальчишку-барабанщика, который был
отсталый и ничего не мог сказать положительно о том, какие были войска в
колонне.
Нападать другой раз Денисов считал опасным, чтобы не встревожить всю
колонну, и потому он послал вперед в Шамшево бывшего при его партии мужика
Тихона Щербатого -- захватить, ежели можно, хоть одного из бывших там
французских передовых квартиргеров.

IV

Был осенний, теплый, дождливый день. Небо и горизонт были одного и того
же цвета мутной воды. То падал как будто туман, то вдруг припускал косой,
крупный дождь.
На породистой, худой, с подтянутыми боками лошади, в бурке и папахе, с
которых струилась вода, ехал Денисов. Он, так же как и его лошадь, косившая
голову и поджимавшая уши, морщился от косого дождя и озабоченно
присматривался вперед. Исхудавшее и обросшее густой, короткой, черной
бородой лицо его казалось сердито.
Рядом с Денисовым, также в бурке и папахе, на сытом, крупном донце ехал
казачий эсаул -- сотрудник Денисова.
Эсаул Ловайский -- третий, также в бурке и папахе, был длинный,
плоский, как доска, белолицый, белокурый человек, с узкими светлыми глазками
и спокойно-самодовольным выражением и в лице и в посадке. Хотя и нельзя было
сказать, в чем состояла особенность лошади и седока, но при первом взгляде
на эсаула и Денисова видно было, что Денисову и мокро и неловко, -- что
Денисов человек, который сел на лошадь; тогда как, глядя на эсаула, видно
было, что ему так же удобно и покойно, как и всегда, и что он не человек,
который сел на лошадь, а человек вместе с лошадью одно, увеличенное двойною
силою, существо.
Немного впереди их шел насквозь промокший мужичок-проводник, в сером
кафтане и белом колпаке.
Немного сзади, на худой, тонкой киргизской лошаденке с огромным хвостом
и гривой и с продранными в кровь губами, ехал молодой офицер в синей
французской шинели.
Рядом с ним ехал гусар, везя за собой на крупе лошади мальчика в
французском оборванном мундире и синем колпаке. Мальчик держался красными от
холода руками за гусара, пошевеливал, стараясь согреть их, свои босые ноги,
и, подняв брови, удивленно оглядывался вокруг себя. Это был взятый утром
французский барабанщик.
Сзади, по три, по четыре, по узкой, раскиснувшей и изъезженной лесной
дороге, тянулись гусары, потом казаки, кто в бурке, кто во французской
шинели, кто в попоне, накинутой на голову. Лошади, и рыжие и гнедые, все
казались вороными от струившегося с них дождя. Шеи лошадей казались странно
тонкими от смокшихся грив. От лошадей поднимался пар. И одежды, и седла, и
поводья -- все было мокро, склизко и раскисло, так же как и земля, и опавшие
листья, которыми была уложена дорога. Люди сидели нахохлившись, стараясь не
шевелиться, чтобы отогревать ту воду, которая пролилась до тела, и не
пропускать новую холодную, подтекавшую под сиденья, колени и за шеи. В
середине вытянувшихся казаков две фуры на французских и подпряженных в
седлах казачьих лошадях громыхали по пням и сучьям и бурчали по наполненным
водою колеям дороги.
Лошадь Денисова, обходя лужу, которая была на дороге, потянулась в
сторону и толканула его коленкой о дерево.
-- Э, чег'т! -- злобно вскрикнул Денисов и, оскаливая зубы, плетью раза
три ударил лошадь, забрызгав себя и товарищей грязью. Денисов был не в духе:
и от дождя и от голода (с утра никто ничего не ел), и главное оттого, что от
Долохова до сих пор не было известий и посланный взять языка не возвращался.
"Едва ли выйдет другой такой случай, как нынче, напасть на транспорт.
Одному нападать слишком рискованно, а отложить до другого дня -- из-под носа
захватит добычу кто-нибудь из больших партизанов", -- думал Денисов,
беспрестанно взглядывая вперед, думая увидать ожидаемого посланного от
Долохова.
Выехав на просеку, по которой видно было далеко направо, Денисов
остановился.
-- Едет кто-то, -- сказал он.
Эсаул посмотрел по направлению, указываемому Денисовым.
-- Едут двое -- офицер и казак. Только не предположительно, чтобы был
сам подполковник, -- сказал эсаул, любивший употреблять неизвестные казакам
слова.
Ехавшие, спустившись под гору, скрылись из вида и через несколько минут
опять показались. Впереди усталым галопом, погоняя нагайкой, ехал офицер --
растрепанный, насквозь промокший и с взбившимися выше колен панталонами. За
ним, стоя на стременах, рысил казак. Офицер этот, очень молоденький мальчик,
с широким румяным лицом и быстрыми, веселыми глазами, подскакал к Денисову и
подал ему промокший конверт.
-- От генерала, -- сказал офицер, -- извините, что не совсем сухо...
Денисов, нахмурившись, взял конверт и стал распечатывать.
-- Вот говорили все, что опасно, опасно, -- сказал офицер, обращаясь к
эсаулу, в то время как Денисов читал поданный ему конверт. -- Впрочем, мы с
Комаровым, -- он указал на казака, -- приготовились. У нас по два писто... А
это что ж? -- спросил он, увидав французского барабанщика, -- пленный? Вы
уже в сраженье были? Можно с ним поговорить?
-- Ростов! Петя! -- крикнул в это время Денисов, пробежав поданный ему
конверт. -- Да как же ты не сказал, кто ты? -- И Денисов с улыбкой,
обернувшись, протянул руку офицеру.
Офицер этот был Петя Ростов.
Во всю дорогу Петя приготавливался к тому, как он, как следует большому
и офицеру, не намекая на прежнее знакомство, будет держать себя с Денисовым.
Но как только Денисов улыбнулся ему, Петя тотчас же просиял, покраснел от
радости и, забыв приготовленную официальность, начал рассказывать о том, как
он проехал мимо французов, и как он рад, что ему дано такое поручение, и что
он был уже в сражении под Вязьмой, и что там отличился один гусар.
-- Ну, я г'ад тебя видеть, -- перебил его Денисов, и лицо его приняло
опять озабоченное выражение.
-- Михаил Феоклитыч, -- обратился он к эсаулу, -- ведь это опять от
немца. Он пг'и нем состоит. -- И Денисов рассказал эсаулу, что содержание
бумаги, привезенной сейчас, состояло в повторенном требовании от
генерала-немца присоединиться для нападения на транспорт. -- Ежели мы его
завтг'а не возьмем, они у нас из-под носа выг'вут, -- заключил он.
В то время как Денисов говорил с эсаулом, Петя, сконфуженный холодным
тоном Денисова и предполагая, что причиной этого тона было положение его
панталон, так, чтобы никто этого не заметил, под шинелью поправлял
взбившиеся панталоны, стараясь иметь вид как можно воинственнее.
-- Будет какое-нибудь приказание от вашего высокоблагородия? -- сказал
он Денисову, приставляя руку к козырьку и опять возвращаясь к игре в
адъютанта и генерала, к которой он приготовился, -- или должен я оставаться
при вашем высокоблагородии?
-- Приказания?.. -- задумчиво сказал Денисов. -- Да ты можешь ли
остаться до завтрашнего дня?
-- Ах, пожалуйста... Можно мне при вас остаться? -- вскрикнул Петя.
-- Да как тебе именно велено от генег'ала -- сейчас вег'нуться? --
спросил Денисов. Петя покраснел.
-- Да он ничего не велел. Я думаю, можно? -- сказал он вопросительно.
-- Ну, ладно, -- сказал Денисов. И, обратившись к своим подчиненным, он
сделал распоряжения о том, чтоб партия шла к назначенному у караулки в лесу
месту отдыха и чтобы офицер на киргизской лошади (офицер этот исполнял
должность адъютанта) ехал отыскивать Долохова, узнать, где он и придет ли он
вечером. Сам же Денисов с эсаулом и Петей намеревался подъехать к опушке
леса, выходившей к Шамшеву, с тем, чтобы взглянуть на то место расположения
французов, на которое должно было быть направлено завтрашнее нападение.
-- Ну, бог'ода, -- обратился он к мужику-проводнику, -- веди к Шамшеву.
Денисов, Петя и эсаул, сопутствуемые несколькими казаками и гусаром,
который вез пленного, поехали влево через овраг, к опушке леса.

V

Дождик прошел, только падал туман и капли воды с веток деревьев.
Денисов, эсаул и Петя молча ехали за мужиком в колпаке, который, легко и
беззвучно ступая своими вывернутыми в лаптях ногами по кореньям и мокрым
листьям, вел их к опушке леса.
Выйдя на изволок, мужик приостановился, огляделся и направился к
редевшей стене деревьев. У большого дуба, еще не скинувшего листа, он
остановился и таинственно поманил к себе рукою.
Денисов и Петя подъехали к нему. С того места, на котором остановился
мужик, были видны французы. Сейчас за лесом шло вниз полубугром яровое поле.
Вправо, через крутой овраг, виднелась небольшая деревушка и барский домик с
разваленными крышами. В этой деревушке и в барском доме, и по всему бугру, в
саду, у колодцев и пруда, и по всей дороге в гору от моста к деревне, не
более как в двухстах саженях расстояния, виднелись в колеблющемся тумане
толпы народа. Слышны были явственно их нерусские крики на выдиравшихся в
гору лошадей в повозках и призывы друг другу.
-- Пленного дайте сюда, -- негромко сказал Денисоп, не спуская глаз с
французов.
Казак слез с лошади, снял мальчика и вместе с ним подошел к Денисову.
Денисов, указывая на французов, спрашивал, какие и какие это были войска.
Мальчик, засунув свои озябшие руки в карманы и подняв брови, испуганно
смотрел на Денисова и, несмотря на видимое желание сказать все, что он знал,
путался в своих ответах и только подтверждал то, что спрашивал Денисов.
Денисов, нахмурившись, отвернулся от него и обратился к эсаулу, сообщая ему
свои соображения.
Петя, быстрыми движениями поворачивая голову, оглядывался то на
барабанщика, то на Денисова, то на эсаула, то на французов в деревне и на
дороге, стараясь не пропустить чего-нибудь важного.
-- Пг'идет, не пг'идет Долохов, надо бг'ать!.. А? -- сказал Денисов,
весело блеснув глазами.
-- Место удобное, -- сказал эсаул.
-- Пехоту низом пошлем -- болотами, -- продолжал Денисов, -- они
подлезут к саду; вы заедете с казаками оттуда, -- Денисов указал на лес за
деревней, -- а я отсюда, с своими гусаг'ами. И по выстг'елу...
-- Лощиной нельзя будет -- трясина, -- сказал эсаул. -- Коней увязишь,
надо объезжать полевее...
В то время как они вполголоса говорили таким образом, внизу, в лощине
от пруда, щелкнул один выстрел, забелелся дымок, другой и послышался
дружный, как будто веселый крик сотен голосов французов, бывших на полугоре.
В первую минуту и Денисов и эсаул подались назад. Они были так близко, что
им показалось, что они были причиной этих выстрелов и криков. Но выстрелы и
крики не относились к ним. Низом, по болотам, бежал человек в чем-то
красном. Очевидно, по нем стреляли и на него кричали французы.
-- Ведь это Тихон наш, -- сказал эсаул.
-- Он! он и есть!
-- Эка шельма, -- сказал Денисов.
-- Уйдет! -- щуря глаза, сказал эсаул.
Человек, которого они называли Тихоном, подбежав к речке, бултыхнулся в
нее так, что брызги полетели, и, скрывшись на мгновенье, весь черный от
воды, выбрался на четвереньках и побежал дальше. Французы, бежавшие за ним,
остановились.
-- Ну ловок, -- сказал эсаул.
-- Экая бестия! -- с тем же выражением досады проговорил Денисов. -- И
что он делал до сих пор?
-- Это кто? -- спросил Петя.
-- Это наш пластун. Я его посылал языка взять.
-- Ах, да, -- сказал Петя с первого слова Денисова, кивая головой, как
будто он все понял, хотя он решительно не понял ни одного слова.
Тихон Щербатый был один из самых нужных людей в партии. Он был мужик из
Покровского под Гжатью. Когда, при начале своих действий, Денисов пришел в
Покровское и, как всегда, призвав старосту, спросил о том, что им известно
про французов, староста отвечал, как отвечали и все старосты, как бы
защищаясь, что они ничего знать не знают, ведать не ведают. Но когда Денисов
объяснил им, что его цель бить французов, и когда он спросил, не забредали
ли к ним французы, то староста сказал, что мародеры бывали точно, но что у
них в деревне только один Тишка Щербатый занимался этими делами. Денисов
велел позвать к себе Тихона и, похвалив его за его деятельность, сказал при
старосте несколько слов о той верности царю и отечеству и ненависти к
французам, которую должны блюсти сыны отечества.
-- Мы французам худого не делаем, -- сказал Тихон, видимо оробев при
этих словах Денисова. -- Мы только так, значит, по охоте баловались с
ребятами. Миродеров точно десятка два побили, а то мы худого не делали... --
На другой день, когда Денисов, совершенно забыв про этого мужика, вышел из
Покровского, ему доложили, что Тихон пристал к партии и просился, чтобы его
при ней оставили. Денисов велел оставить его.
Тихон, сначала исправлявший черную работу раскладки костров,
доставления воды, обдирания лошадей и т. п., скоро оказал большую охоту и
способность к партизанской войне. Он по ночам уходил на добычу и всякий раз
приносил с собой платье и оружие французское, а когда ему приказывали, то
приводил и пленных. Денисов отставил Тихона от работ, стал брать его с собою
в разъезды и зачислил в казаки.
Тихон не любил ездить верхом и всегда ходил пешком, никогда не отставая
от кавалерии. Оружие его составляли мушкетон, который он носил больше для
смеха, пика и топор, которым он владел, как волк владеет зубами, одинаково
легко выбирая ими блох из шерсти и перекусывая толстые кости. Тихон
одинаково верно, со всего размаха, раскалывал топором бревна и, взяв топор
за обух, выстрагивал им тонкие колышки и вырезывал ложки. В партии Денисова
Тихон занимал свое особенное, исключительное место. Когда надо было сделать
что-нибудь особенно трудное и гадкое -- выворотить плечом в грязи повозку,
за хвост вытащить из болота лошадь, ободрать ее, залезть в самую середину
французов, пройти в день по пятьдесят верст, -- все указывали, посмеиваясь,
на Тихона.
-- Что ему, черту, делается, меренина здоровенный, -- говорили про
него.
Один раз француз, которого брал Тихон, выстрелил в него из пистолета и
попал ему в мякоть спины. Рана эта, от которой Тихон лечился только водкой,
внутренне и наружно, была предметом самых веселых шуток во всем отряде и
шуток, которым охотно поддавался Тихон.
-- Что, брат, не будешь? Али скрючило? -- смеялись ему казаки, и Тихон,
нарочно скорчившись и делая рожи, притворяясь, что он сердится, самыми
смешными ругательствами бранил французов. Случай этот имел на Тихона только
то влияние, что после своей раны он редко приводил пленных.
Тихон был самый полезный и храбрый человек в партии. Никто больше его
не открыл случаев нападения, никто больше его не побрал и не побил
французов; и вследствие этого он был шут всех казаков, гусаров и сам охотно
поддавался этому чину. Теперь Тихон был послан Денисовым, в ночь еще, в
Шамшево для того, чтобы взять языка. Но, или потому, что он не
удовлетворился одним французом, или потому, что он проспал ночь, он днем
залез в кусты, в самую середину французов и, как видел с горы Денисов, был
открыт ими.

VI

Поговорив еще несколько времени с эсаулом о завтрашнем нападении,
которое теперь, глядя на близость французов, Денисов, казалось, окончательно
решил, он повернул лошадь и поехал назад.
-- Ну, бг'ат, тепег'ь поедем обсушимся, -- сказал он Пете.
Подъезжая к лесной караулке, Денисов остановился, вглядываясь в лес. По
лесу, между деревьев, большими легкими шагами шел на длинных ногах, с
длинными мотающимися руками, человек в куртке, лаптях и казанской шляпе, с
ружьем через плечо и топором за поясом. Увидав Денисова, человек этот
поспешно швырнул что-то в куст и, сняв с отвисшими полями мокрую шляпу,
подошел к начальнику. Это был Тихон. Изрытое оспой и морщинами лицо его с
маленькими узкими глазами сияло самодовольным весельем. Он, высоко подняв
голову и как будто удерживаясь от смеха, уставился на Денисова.
-- Ну где пг'опадал? -- сказал Денисов.
-- Где пропадал? За французами ходил, -- смело и поспешно отвечал Тихон
хриплым, но певучим басом.
-- Зачем же ты днем полез? Скотина! Ну что ж, не взял?..
-- Взять-то взял, -- сказал Тихон.
-- Где ж он?
-- Да я его взял сперва-наперво на зорьке еще, -- продолжал Тихон,
переставляя пошире плоские, вывернутые в лаптях ноги, -- да и свел в лес.
Вижу, не ладен. Думаю, дай схожу, другого поаккуратнее какого возьму.
-- Ишь, шельма, так и есть, -- сказал Денисов эсаулу. -- Зачем же ты
этого не пг'ивел?
-- Да что ж его водить-то, -- сердито и поспешно перебил Тихон, -- не
гожающий. Разве я не знаю, каких вам надо?
-- Эка бестия!.. Ну?..
-- Пошел за другим, -- продолжал Тихон, -- подполоз я таким манером в
лес, да и лег. -- Тихон неожиданно и гибко лег на брюхо, представляя в
лицах, как он это сделал. -- Один и навернись, -- продолжал он. -- Я его
таким манером и сграбь. -- Тихон быстро, легко вскочил. -- Пойдем, говорю, к
полковнику. Как загалдит. А их тут четверо. Бросились на меня с шпажками. Я
на них таким манером топором: что вы, мол, Христос с вами, -- вскрикнул
Тихон, размахнув руками и грозно хмурясь, выставляя грудь.
-- То-то мы с горы видели, как ты стречка задавал через лужи-то, --
сказал эсаул, суживая свои блестящие глаза.
Пете очень хотелось смеяться, но он видел, что все удерживались от
смеха. Он быстро переводил глаза с лица Тихона на лицо эсаула и Денисова, не
понимая того, что все это значило.
-- Ты дуг'ака-то не представляй, -- сказал Денисов, сердито покашливая.
-- Зачем пег'вого не пг'ивел?
Тихон стал чесать одной рукой спину, другой голову, и вдруг вся рожа
его растянулась в сияющую глупую улыбку, открывшую недостаток зуба (за что
он и прозван Щербатый). Денисов улыбнулся, и Петя залился веселым смехом, к
которому присоединился и сам Тихон.
-- Да что, совсем несправный, -- сказал Тихон. -- Одежонка плохенькая
на нем, куда же его водить-то. Да и грубиян, ваше благородие. Как же,
говорит, я сам анаральский сын, не пойду, говорит.
-- Экая скотина! -- сказал Денисов. -- Мне расспросить надо...
-- Да я его спрашивал, -- сказал Тихон. -- Он говорит: плохо знаком.
Наших, говорит, и много, да все плохие; только, говорит, одна названия.
Ахнете, говорит, хорошенько, всех заберете, -- заключил Тихон, весело и
решительно взглянув в глаза Денисова.
-- Вот я те всыплю сотню гог'ячих, ты и будешь дуг'ака-то ког'чить, --
сказал Денисов строго.
-- Да что же серчать-то, -- сказал Тихон, -- что ж, я не видал
французов ваших? Вот дай позатемняет, я табе каких хошь, хоть троих приведу.
-- Ну, поедем, -- сказал Денисов, и до самой караулки он ехал, сердито
нахмурившись и молча.
Тихон зашел сзади, и Петя слышал, как смеялись с ним и над ним казаки о
каких-то сапогах, которые он бросил в куст.
Когда прошел тот овладевший им смех при словах и улыбке Тихона, и Петя
понял на мгновенье, что Тихон этот убил человека, ему сделалось неловко. Он
оглянулся на пленного барабанщика, и что-то кольнуло его в сердце. Но эта
неловкость продолжалась только одно мгновенье. Он почувствовал необходимость
повыше поднять голову, подбодриться и расспросить эсаула с значительным
видом о завтрашнем предприятии, с тем чтобы не быть недостойным того
общества, в котором он находился.
Посланный офицер встретил Денисова на дороге с известием, что Долохов
сам сейчас приедет и что с его стороны все благополучно.
Денисов вдруг повеселел и подозвал к себе Петю.
-- Ну, г'асскажи ты мне пг'о себя, -- сказал он.

VII

Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных, присоединился к своему
полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему
большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры, и в особенности с
поступления в действующую армию, где он участвовал в Вяземском сражении,
Петя находился в постоянно счастливо-возбужденном состоянии радости на то,
что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить
какого-нибудь случая настоящего геройства. Он был очень счастлив тем, что он
видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось, что там, где его
нет, там-то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился
поспеть туда, где его не было.
Когда 21-го октября его генерал выразил желание послать кого-нибудь в
отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы послать его, что генерал не
мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая безумный поступок Пети в
Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать дорогой туда, куда он
был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из
своего пистолета, -- отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать
в каких бы то ни было действиях Денисова. От этого-то Петя покраснел и
смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему остаться. До выезда на опушку
леса Петя считал, что ему надобно, строго исполняя свой долг, сейчас же
вернуться. Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь
непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых людей от одного
взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих
пор очень уважал, -- дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что
Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.
Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и эсаулом подъехали к караулке. В
полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие шалашики
на поляне и (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший огонь в
лесном овраге. В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил
баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие
стол из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся
содействовать офицерам в устройстве обеденного стола.
Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была
водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.
Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по которым текло
сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном детском
состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в такой
же любви к себе других людей.
-- Так что же вы думаете, Василий Федорович, -- обратился он к
Денисову, -- ничего, что я с вами останусь на денек? -- И, не дожидаясь
ответа, он сам отвечал себе: -- Ведь мне велено узнать, ну вот я и узнаю...
Только вы меня пустите в самую... в главную. Мне не нужно наград... А мне
хочется... -- Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой
головой и размахивая рукой.
-- В самую главную... -- повторил Денисов, улыбаясь.
-- Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем, чтобы я командовал,
-- продолжал Петя, -- ну что вам стоит? Ах, вам ножик? -- обратился он к
офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал свой складной ножик.
Офицер похвалил ножик.
-- Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких... -- покраснев,
сказал Петя. -- Батюшки! Я и забыл совсем, -- вдруг вскрикнул он. -- У меня
изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас маркитант новый -- и такие
прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что-нибудь сладкое.
Хотите?.. -- И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы, в которых
было фунтов пять изюму. -- Кушайте, господа, кушайте.
-- А то не нужно ли вам кофейник? -- обратился он к эсаулу. -- Я у
нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И он честный
очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас вышли,
обились кремни, -- ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут... -- он
показал на торбы, -- сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите,
пожалуйста, сколько нужно, а то и все... -- И вдруг, испугавшись, не
заврался ли он, Петя остановился и покраснел.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких-нибудь глупостей. И,
перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе-барабанщике
представилось ему. "Нам-то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили
ли его? Не обидели ли?" -- подумал он. Но заметив, что он заврался о
кремнях, он теперь боялся.
"Спросить бы можно, -- думал он, -- да скажут: сам мальчик и мальчика
пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет, если я спрошу?
-- думал Петя. -- Ну, да все равно!" -- и тотчас же, покраснев и испуганно
глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он сказал:
-- А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему
чего-нибудь поесть... может...
-- Да, жалкий мальчишка, -- сказал Денисов, видимо, не найдя ничего
стыдного в этом напоминании. -- Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут.
Позвать.
-- Я позову, -- сказал Петя.
-- Позови, позови. Жалкий мальчишка, -- повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между
офицерами и близко подошел к Денисову.
-- Позвольте вас поцеловать, голубчик, -- сказал он. -- Ах, как
отлично! как хорошо! -- И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
-- Bosse! Vincent! -- прокричал Петя, остановясь у двери.
-- Вам кого, сударь, надо? -- сказал голос из темноты. Петя отвечал,
что того мальчика-француза, которого взяли нынче.
-- А! Весеннего? -- сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки -- в Весеннего, а мужики и
солдаты -- в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с
представлением о молоденьком мальчике.
-- Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! -- послышались
в темноте передающиеся голоса и смех.
-- А мальчонок шустрый, -- сказал гусар, стоявший подле Пети. -- Мы его
покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик
подошел к двери.
-- Ah, c'est vous! -- сказал Петя. -- Voulez-vous manger? N'ayez pas
peur, on ne vous fera pas de mal, -- прибавил он, робко и ласково
дотрогиваясь до его руки. -- Entrez, entrez. [4]
-- Merci, monsieur, [5] -- отвечал барабанщик дрожащим, почти
детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое
хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле
него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
-- Entrez, entrez, -- повторил он только нежным шепотом.
"Ах, что бы мне ему сделать!" -- проговорил сам с собою Петя и, отворив
дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для
себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане
деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.

VII

От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и
которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с
пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом
Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и
жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в
избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался,
подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого
общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ
Николая-чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал
особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве,
носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского
офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный
сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в
углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же
стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые
имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он
отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про
положение французского отряда.
-- Это так, но надо знать, какие и сколько войск, -- сказал Долохов, --
надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я
люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной
в их лагерь. У меня мундиры с собою.
-- Я, я... я поеду с вами! -- вскрикнул Петя.
-- Совсем и тебе не нужно ездить, -- сказал Денисов, обращаясь к
Долохову, -- а уж его я ни за что не пущу.
-- Вот прекрасно! -- вскрикнул Петя, -- отчего же мне не ехать?..
-- Да оттого, что незачем.
-- Ну, уж вы меня извините, потому что... потому что... я поеду, вот и
все. Вы возьмете меня? -- обратился он к Долохову.
-- Отчего ж... -- рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо
французского барабанщика.
-- Давно у тебя молодчик этот? -- спросил он у Денисова.
-- Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
-- Ну, а остальных ты куда деваешь? -- сказал Долохов.
-- Как куда? Отсылаю под г'асписки! -- вдруг покраснев, вскрикнул
Денисов. -- И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве
тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од,
чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
-- Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности
прилично, -- с холодной усмешкой сказал Долохов, -- а тебе-то уж это
оставить пора.
-- Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с
вами, -- робко сказал Петя.
-- А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, -- продолжал
Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом
предмете, раздражавшем Денисова. -- Ну этого ты зачем взял к себе? -- сказал
он, покачивая головой. -- Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои
расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или
побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
-- Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу.
Ты говог'ишь -- помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
-- Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают -- меня
и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. -- Он помолчал. -- Однако
надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских
мундира. Что ж, едем со мной? -- спросил он у Пети.
-- Я? Да, да, непременно, -- покраснев почти до слез, вскрикнул Петя,
взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо
делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не
успел понять хорошенько того, о чем они говорили. "Ежели так думают большие,
известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, -- думал он. -- А
главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он
может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь.
Он может, и я могу".
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык
все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда
не думает.
-- Потому что, -- согласитесь сами, -- если не знать верно, сколько
там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне
очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите,
-- говорил он, -- только хуже будет...

IX

Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту
просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в
совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел
сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к
мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
-- Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, -- прошептал
Петя.
-- Не говори по-русски, -- быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же
минуту в темноте послышался оклик: "Qui vive?" [6] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
-- Lanciers du sixieme, [7] -- проговорил Долохов, не
укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на
мосту.
-- Mot d'ordre? [8] -- Долохов придержал лошадь и поехал
шагом.
-- Dites donc, le colonel Gerard est ici? [9] -- сказал
он.
-- Mot d'ordre! -- не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
-- Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le
mot d'ordre... -- крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на
часового. -- Je vous demande si le colonel est ici? [10]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом
поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов
остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с
мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова,
дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и
офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл
господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский
говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез
с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко
разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что-то, и
солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем,
мешал в нем шомполом.
-- Oh, c'est un dur a cuire, [11] -- говорил один из
офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
-- Il les fera marcher les lapins... [12] -- со смехом сказал
другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети,
подходивших к костру с своими лошадьми.
-- Bonjour, messieurs! [13] -- громко, отчетливо выговорил
Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной
шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
-- C'est vous, Clement? -- сказал он. -- D'ou, diable...
[14] -- но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка
нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем
он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и
спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего-нибудь о шестом
полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и
подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все
молчали.
-- Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard,
[15] -- сказал с сдержанным смехом голос из-за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у
костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз,
смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов
не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую
французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том,
в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
-- Les brigands sont partout, [16] -- отвечал офицер из-за
костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с
товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать,
прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
"Ну, теперь он уедет", -- всякую минуту думал Петя, стоя перед костром
и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал
расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько
пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов
сказал:
-- La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi.
Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [17] -- и громко засмеялся
таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и
он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех
Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись
шинелью), приподнялся и прошептал что-то товарищу. Долохов встал и кликнул
солдата с лошадьми.
"Подадут или нет лошадей?" -- думал Петя, невольно приближаясь к
Долохову.
Лошадей подали.
-- Bonjour, messieurs, [18] -- сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [19] и не мог договорить слова.
Офицеры что-то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на
лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле
него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними
французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В
одном месте он остановился, прислушиваясь.
-- Слышишь? -- сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры
русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали
часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в
лощину, где дожидались казаки.
-- Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу,
-- сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
-- Нет! -- вскрикнул он, -- вы такой герой. Ах, как хорошо! Как
отлично! Как я вас люблю.
-- Хорошо, хорошо, -- сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в
темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел
поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в
темноте.

Х

Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в
волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
-- Слава богу! -- крикнул он. -- Ну, слава богу! -- повторял он, слушая
восторженный рассказ Пети. -- И чег'т тебя возьми, из-за тебя не спал! --
проговорил Денисов. -- Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем
до утг'а.
-- Да... Нет, -- сказал Петя. -- Мне еще не хочется спать. Да я и себя
знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед
сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности
своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив,
что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с
деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и
связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли
лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали:
кое-где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания
лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами
храпел кто-то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте
Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была
малороссийская лошадь, и подошел к ней.
-- Ну, Карабах, завтра послужим, -- сказал он, нюхая ее ноздри и целуя
ее.
-- Что, барин, не спите? -- сказал казак, сидевший под фурой.
-- Нет; а... Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только
приехал. Мы ездили к французам. -- И Петя подробно рассказал казаку не
только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше
рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
-- Что же, соснули бы, -- сказал казак.
-- Нет, я привык, -- отвечал Петя. -- А что, у вас кремни в пистолетах
не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из-под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
-- Оттого, что я привык все делать аккуратно, -- сказал Петя. -- Иные
так, кое-как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
-- Это точно, -- сказал казак.
-- Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи...
(но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
-- Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук
стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил
саблю.
-- А что же, спят молодцы? -- сказал Петя.
-- Кто спит, а кто так вот.
-- Ну, а мальчик что?
-- Весенний-то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж
рад-то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте
послышались шаги и показалась черная фигура.
-- Что точишь? -- спросил человек, подходя к фуре.
-- А вот барину наточить саблю.
-- Хорошее дело, -- сказал человек, который показался Пете гусаром. --
У вас, что ли, чашка осталась?
-- А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
-- Небось скоро свет, -- проговорил он, зевая, и прошел куда-то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от
дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны
лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое
черное пятно направо -- караулка, и красное яркое пятно внизу налево --
догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, -- гусар, который
хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном
царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое
черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера,
которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а
может быть -- глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на
фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой
башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц
-- все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто
казак Лихачев, а очень может быть, что это -- самый добрый, храбрый, самый
чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает.
Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может
быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в
волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На
небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто
открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось
черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки.
Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда
небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел
кто-то.
-- Ожиг, жиг, ожиг, жиг... -- свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя
услыхал стройный хор музыки, игравшей какой-то неизвестный, торжественно
сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он
никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно
приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны.
Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного
инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не
имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то
похожий на скрипку, то на трубы -- но лучше и чище, чем скрипки и трубы, --
каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим,
начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в
одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то
в ярко блестящее и победное.
"Ах, да, ведь это я во сне, -- качнувшись наперед, сказал себе Петя. --
Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя
музыка! Ну!.."
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали
звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в
тот же сладкий и торжественный гимн. "Ах, это прелесть что такое! Сколько
хочу и как хочу", -- сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим
огромным хором инструментов.
"Ну, тише, тише, замирайте теперь. -- И звуки слушались его. -- Ну,
теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. -- И из неизвестной глубины
поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. -- Ну, голоса, приставайте!"
-- приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом
женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете
страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и
вжиг, жиг, жиг... свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не
нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время
удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил
ласковый голос Лихачева.
-- Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
-- Уж светает, право, светает! -- вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки
виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана
целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны.
Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
-- Вот и командир, -- сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и,
окликнув Петю, приказал собираться.

XI

Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались
по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота
партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между
деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что-то приказывал казакам. Петя
держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться.
Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб
пробегал по спине, и во всем теле что-то быстро и равномерно дрожало.
-- Ну, готово у вас все? -- сказал Денисов. -- Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были
слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке,
хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро
вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар,
подъехал к Денисову.
-- Василий Федорович, вы мне поручите что-нибудь? Пожалуйста... ради
бога... -- сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он
оглянулся на него.
-- Об одном тебя пг'ошу, -- сказал он строго, -- слушаться меня и
никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал
молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть.
Денисов поговорил что-то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо
Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал
под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в
лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась.
Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы.
Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему
подле него.
-- Сигнал! -- проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался
топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя,
ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на
него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь
дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к
мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим
казаком и поскакал дальше. Впереди какие-то люди, -- должно быть, это были
французы, -- бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под
ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что-то делая. Из середины толпы
послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он
увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза,
державшегося за древко направленной на него пики.
-- Ура!.. Ребята... наши... -- прокричал Петя и, дав поводья
разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные
пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали
что-то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в
синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже
упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда
слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома,
на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в
густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот.
Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным,
зеленоватым лицом, кричавшего что-то людям. "В объезд! Пехоту подождать!" --
кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
-- Подождать?.. Ураааа!.. -- закричал Петя и, не медля ни одной минуты,
поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой
дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что-то шлепнувшие пули. Казаки
и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся
густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам,
другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по
барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал
обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону.
Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело
упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги,
несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему
из-за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с
лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
-- Готов, -- сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу
ехавшему к нему Денисову.
-- Убит?! -- вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему,
несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
-- Готов, -- повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова
доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили
спешившиеся казаки. -- Брать не будем! -- крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими
руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо
Пети.
"Я привык что-нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь", --
вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на
собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и
схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.

XII

О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего
движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового
распоряжения. Партия эта 22-го октября находилась уже не с теми войсками и
обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который
шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала
вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше;
они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди,
заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами.
Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь
одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале
из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми
лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно
переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты
конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но
потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, -- кавалерийское депо, депо пленных и
обоз Жюно, -- все еще составляли что-то отдельное и цельное, хотя и то, и
другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось
не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже
было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены
набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер
слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один
из их товарищей, солдат-немец, был расстрелян по приказанию самого маршала
за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот
тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные
еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили
конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для
чего-нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам
конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских,
которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, -- это
было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том
горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в
них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно
и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные
солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат
подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры
шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти,
шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и
лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка,
от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев
ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как
Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы
подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми
Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь
запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не
думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим,
жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в
удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье
происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три
недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину -- он узнал, что на
свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором
бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы
он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и
граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который
страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так
же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая
одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные
узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой
совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он
узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на
своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь
в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он
тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги.
(Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха,
употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и
днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело,
приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время -- это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал
невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и
потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было
смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную
силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному
клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его
превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более
сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который
слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же
участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение,
чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором
он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и
представления.

XIII

22-го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге,
глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую
толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково
свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги,
изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу
и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев,
которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех
сторон лежало мясо различных животных -- от человеческого до лошадиного, в
различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что
Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот-вот он пройдет и на небе
расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще
сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи
текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на
пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну-ка, ну-ка, еще,
еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где-то
что-то важное и утешительное думала его душа. Это что-то было тончайшее
духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и
перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он
подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и
рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом
знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое
Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно
оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и
увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что-то неприятно
кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти,
но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к
костру.
-- Что, как твое здоровье? -- спросил он.
-- Что здоровье? На болезнь плакаться -- бог смерти не даст, -- сказал
Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
-- ...И вот, братец ты мой, -- продолжал Платон с улыбкой на худом,
бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, -- вот, братец ты
мой...
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал
эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал
Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему-то новому, и тот
тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и
Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем
с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день
товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден
был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув
ноздри, -- как следует по порядку, говорил Каратаев, -- сослали в каторгу.
-- И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева),
проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге.
Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. --
Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные-то, так же вот как мы с
тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу
виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый,
так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка,
страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи
страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию
оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так,
говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит,
о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и
деток жаль. И так-то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый
человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком
месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к
старичку -- хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда
истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я,
говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил.
Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил
поленья.
-- Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу
грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же
думаешь, соколик, -- все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой,
говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать,
заключалась главная прелесть и все значение рассказа, -- что же думаешь,
соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ
загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же
он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает.
Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по
начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ:
выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага,
стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От
царя бумага вышла. Стали искать. -- Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. -- А
его уж бог простил -- помер. Так-то, соколик, -- закончил Каратаев и долго,
молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная
радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное
значение этой радости, это-то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.

XIV

-- A vos places! [20] -- вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание
чего-то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики
команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы,
хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение
напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные
сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
-- L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [21] -- и
только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых
лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо
человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала
обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым
маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и
желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою
худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты
окружили их. У всех были взволнованно-напряженные лица.
-- Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [22] --
слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал
Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей
шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения
вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца,
светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми
теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что-то. Но
Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его
взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на
краю дороги, у березы; и два француза что-то говорили над ним. Пьер не
оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер
слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его,
Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала
вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал
считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое,
дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их
лиц -- один из них робко взглянул на Пьера -- было что-то похожее на то, что
он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о
том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и
как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. "Экая дура, о
чем она воет?" -- подумал Пьер.
Солдаты-товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и
он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но
строгое выражение лежало на всех лицах.

XV

Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все
сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного
мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким
он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять
кто-то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли,
которые ему говорились в Можайске.
"Жизнь есть все. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это
движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания
божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту
жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий".
"Каратаев" -- вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок
учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. "Постой", -- сказал
старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся
шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно
сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались
из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля
стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь
к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
-- Вот жизнь, -- сказал старичок учитель.
"Как это просто и ясно, -- подумал Пьер. -- Как я мог не знать этого
прежде".
-- В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в
наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и
уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он,
Каратаев, вот разлился и исчез. -- Vous avez compris, mon enfant,
[23] -- сказал учитель.
-- Vous avez compris, sacre nom, [24] -- закричал голос,
и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз,
только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо.
Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами
ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями
ясно виднелось в свете угольев.
-- Ca lui est bien egal, -- проворчал он, быстро обращаясь к
солдату, стоявшему за ним. -- ...brigand. Va! [25]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся,
вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул
француз, сидел у костра и трепал по чем-то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер
узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
-- А, пришла? -- сказал Пьер. -- А, Пла... -- начал он и не договорил.
В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло
воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о
выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух
французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии
Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но
в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло
воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на
балконе своего киевского дома. И все-таки не связав воспоминаний нынешнего
дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы
смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он
опустился куда-то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики.
Мимо Пьера пробежали французы.
-- Les cosaques! [26] -- прокричал один из них, и через минуту
толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал
вопли радости товарищей.
-- Братцы! Родимые мои, голубчики! -- плача, кричали старые солдаты,
обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо
предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и
не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и,
плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу
обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко
говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка
хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным,
ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны
стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
-- Сколько? -- спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
-- На вторую сотню, -- отвечал казак.
-- Filez, filez, [27] -- приговаривал Долохов, выучившись
этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными,
взгляд его вспыхивал жестоким блеском,
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к
вырытой в саду яме тело Пети Ростова.

XVI

С 28-го октября, когда начались морозы, бегство французов получило
только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у
костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром
императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и
разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не
изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не
считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из
семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более
пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым
математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до
Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до
Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования,
заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска
французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца.
Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют
себе начальники описывать положение армии). Он писал:
"Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste
l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que
j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours
dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le
nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au
plus dans presque tous les regiments, les autres marchent
isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans
l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de
la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point
ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que
beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet
etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste
exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie
l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser
des non-combattans, tels que hommes demontes et des bagages
inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion
avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances
sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et
la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les
bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de
craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus
maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de
Smolensk". [28]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы
убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было
разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это
гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все-таки он и его
окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма,
рапорты, ordre du jour; [29] называли друг друга:
"Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples" [30] и
т. д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не
исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг
друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они
чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое
теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись,
будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы
поскорее уйти и спастись.

XVII

Действия русского и французского войск во время обратной кампании от
Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают
глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего.
Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему
приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и
часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать -- это было в
первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на
Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и
часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того
изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в
котором находится неприятель, -- разъезды кавалерии, -- не существовало.
Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий,
сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа
приходило известие о том, что армия неприятеля была там-то первого числа, то
третьего числа, когда можно было предпринять что-нибудь, уже армия эта
сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло
много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы
могли бы узнать, где неприятель, сообразить что-нибудь выгодное и
предпринять что-нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их
опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений,
по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу -- по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и
разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех
бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что
Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже
вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки,
французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы
смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали,
бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских
войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала
вице-короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали
все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам
справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение
или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он
занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), -- шедший последним,
Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с
тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись,
пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки
с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие
сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный
начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих
товарищей. Кто мог -- уехал тоже, кто не мог -- сдался или умер.

XVIII

Казалось бы, в этой-то кампании бегства французов, когда они делали все
то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении
этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника
от армии, не было ни малейшего смысла, -- казалось бы, в этот период
кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного
человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны
историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и
глубокомысленные его планы -- маневры, руководившие войском, и гениальные
распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный
край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом
преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге
объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же
глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на
Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится
принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
-- J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le
general, [31] -- и, несмотря на то, тотчас же после этого
бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии,
находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие
души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и
без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии
представляется нам историками как что-то великое и гениальное. Даже этот
последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней
степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок
на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити
исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все
человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков
спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры
хорошего и дурного. Для великого -- нет дурного. Нет ужаса, который бы мог
быть поставлен в вину тому, кто велик.
-- "C'est grand!" [32] -- говорят историки, и тогда уже нет ни
хорошего, ни дурного, а есть "grand" и "не grand". Grand -- хорошо, не grand
-- дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких-то особенных животных,
называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих
не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда,
чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
"Du sublime (он что-то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un
pas", -- говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: "Sublime! Grand!
Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas".
[33]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой
хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой
малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет
неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.

XIX

Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812
года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности.
Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов,
когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные
французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам
рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить,
отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало
Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее
французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое
громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными
силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы,
говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и
тот-то, и тот-то не сделали таких-то и таких-то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были
виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, -- отчего их
не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи
русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все-таки, почему и в
тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под
Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не
взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда
в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные
историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы
знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и
под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу
под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной
в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен
Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки
к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то
последний период кампании совершенно справедливо представляется французами
рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками
победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна
логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические
воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что
отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений
Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что
заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед
французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских
привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими
события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т.
п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода
войны 1812 года, -- цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и
поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела
смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во-первых, потому, что расстроенная
армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть
исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать
различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они
могли?
Во-вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою
энергию направивших на бегство.
В-третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения
французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что
без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше
того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В-четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора,
королей, герцогов -- людей, плен которых в высшей степени затруднил бы
действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени
(J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса
французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам
пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда
получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с
армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода
потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить
эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было
бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про
составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно,
оно было невозможно.
Невозможно это было, во-первых, потому что, так как из опыта видно, что
движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с
планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись
вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась
невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший,
что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во-вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать
ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без
сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В-третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не
имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать
армию -- перегородить ей дорогу -- никак нельзя, ибо места кругом всегда
много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в
чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины.
Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это
не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она
сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам
стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не
находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть
ожидала их на бегстве и в плену.
В-четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с
тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при
которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании
французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не
уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч
больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского
города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом-то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным
провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах
мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время
которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на
несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет
дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от
голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, -- об этом-то
периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был
сделать фланговый марш туда-то, а Тормасов туда-то и как Чичагов должен был
передвинуться туда-то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот
опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно
было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что
другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то,
что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием
истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии,
писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю
событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые
получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти
тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их,
потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных
планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое,
непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми,
вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное
разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как
в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была
бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта
достигалась, во-первых, сама собою, так как французы бежали, и потому
следовало только не останавливать это движение. Во-вторых, цель эта
достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в-третьих,
тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить
силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И
опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им,
а не по голове стегать бегущее животное.

Примечания

[(сноска 1)] четвертую, третью. -- Ред.
[(сноска 2)] первую. -- Ред.
[(сноска 3)] Право всегда на стороне больших армий. -- Ред.
[(сноска 4)] Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего
не сделают. Войдите, войдите.
[(сноска 5)] Благодарю, господин.
[(сноска 6)] Кто идет?
[(сноска 7)] Уланы шестого полка.
[(сноска 8)] Отзыв?
[(сноска 9)] Скажи, здесь ли полковник Жерар?
[(сноска 10)] Когда офицер объезжает цепь, часовые не
спрашивают отзыва... Я спрашиваю, тут ли полковник?
[(сноска 11)] С этим чертом не сладишь.
[(сноска 12)] Он их проберет...
[(сноска 13)] Здравствуйте, господа!
[(сноска 14)] Это вы, Клеман? Откуда, черт...
[(сноска 15)] Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.
[(сноска 16)] Эти разбойники везде.
[(сноска 17)] Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше
бы расстрелять эту сволочь.
[(сноска 18)] Здесь: прощайте, господа. -- Ред.
[(сноска 19)] добрый вечер. -- Ред.
[(сноска 20)] По местам!
[(сноска 21)] Император! Император! Маршал! Герцог!
[(сноска 22)] Что он сказал? Что? Что?..
[(сноска 23)] Понимаешь ты.
[(сноска 24)] Понимаешь ты, черт тебя дери.
[(сноска 25)] Ему все равно... разбойник, право!
[(сноска 26)] Казаки!
[(сноска 27)] Проходи, проходи.
[(сноска 28)] Долгом поставляю донести вашему величеству о
состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти
в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах,
прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание
и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются
отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы
ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества
требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных
кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не
в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней
покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли
на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается
и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для
предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае
сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.
[(сноска 29)] распорядок дня. -- Ред.
[(сноска 30)] Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский,
король Неаполитанский. -- Ред.
[(сноска 31)] Довольно уже я представлял императора, теперь
время быть генералом.
[(сноска 32)] Это величественно!
[(сноска 33)] величественное... От величественного до смешного
только один шаг... Величественное! Великое! Наполеон великий! От
величественного до смешного только шаг.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел художественная литература