Толстой Л. Война и мир

ОГЛАВЛЕНИЕ

Том 1

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже
домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и
остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища,
Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы
дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова,
который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в
нетерпение.
"Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари,
извозчики!" думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и
въехали в Москву.
-- Денисов, приехали! Спит! -- говорил он, всем телом подаваясь вперед,
как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не
откликался.
-- Вот он угол-перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и
все та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
-- К какому дому-то? -- спросил ямщик.
-- Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, --
говорил Ростов, -- ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
-- Дмитрий, -- обратился Ростов к лакею на облучке. -- Ведь это у нас
огонь?
-- Так точно-с и у папеньки в кабинете светится.
-- Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас
достань мне новую венгерку, -- прибавил Ростов, ощупывая новые усы. -- Ну же
пошел, -- кричал он ямщику. -- Да проснись же, Вася, -- обращался он к
Денисову, который опять опустил голову. -- Да ну же, пошел, три целковых на
водку, пошел! -- закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от
подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к
подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой
штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и
побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не
было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. "Боже мой! все ли
благополучно?" подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту
и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням.
Все та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также
слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был
так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он
взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг
преобразилось в восторженно-испуганное.
-- Батюшки, светы! Граф молодой! -- вскрикнул он, узнав молодого
барина. -- Что ж это? Голубчик мой! -- И Прокофий, трясясь от волненья,
бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно
опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
-- Здоровы? -- спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
-- Слава Богу! Все слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя
посмотреть, ваше сиятельство!
-- Все совсем благополучно?
-- Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить
себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Все то же,
те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто-то уж видел молодого
барина, и не успел он добежать до гостиной, как что-то стремительно, как
буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое,
третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия,
еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа,
кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же
время. Только матери не было в числе их -- это он помнил.
-- А я то, не знал... Николушка... друг мой!
-- Вот он... наш то... Друг мой, Коля... Переменился! Нет свечей! Чаю!
-- Да меня-то поцелуй!
-- Душенька... а меня-то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и
люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. -- А меня-то! -- кричал он. Наташа, после
того, как она, пригнув его к себе, расцеловала все его лицо, отскочила от
него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза все на одном месте и
пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех
сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в
блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло
уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого,
восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и
задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но все еще ждал и искал
кого-то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях.
Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье.
Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его
грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным
снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял
тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
-- Василий Денисов, друг вашего сына, -- сказал он, рекомендуясь графу,
вопросительно смотревшему на него.
-- Милости прошу. Знаю, знаю, -- сказал граф, целуя и обнимая Денисова.
-- Николушка писал... Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру
Денисова и окружили его.
-- Голубчик, Денисов! -- визгнула Наташа, не помнившая себя от
восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились
поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи,
поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все
собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту
целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили
каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него
восторженно-влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места
друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок,
трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая
минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему
казалось мало, и он все ждал чего-то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10-го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые
чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что
поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и
вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
-- Гей, Г'ишка, т'убку! -- крикнул хриплый голос Васьки Денисова. --
Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой
подушки.
-- А что поздно? -- Поздно, 10-й час, -- отвечал Наташин голос, и в
соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех
девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что-то голубое,
ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей,
которые пришли наведаться, не встал ли.
-- Николенька, вставай! -- опять послышался голос Наташи у двери.
-- Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая
тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего
брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил
дверь.
-- Это твоя сабля? -- кричал он. Девочки отскочили. Денисов с
испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за
помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью
послышался смех.
-- Николенька, выходи в халате, -- проговорил голос Наташи.
-- Это твоя сабля? -- спросил Петя, -- или это ваша? -- с
подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с
шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье
и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых
платьях -- свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под
руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали
спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли
интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он
говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они
говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать
своей радости, выражавшейся смехом.
-- Ах, как хорошо, отлично! -- приговаривала она ко всему. Ростов
почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через
полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою
он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
-- Нет, послушай, -- сказала она, -- ты теперь совсем мужчина? Я ужасно
рада, что ты мой брат. -- Она тронула его усы. -- Мне хочется знать, какие
вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
-- Отчего Соня убежала? -- спрашивал Ростов.
-- Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или
вы?
-- Как случится, -- сказал Ростов.
-- Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
-- Да что же?
-- Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я
руку сожгу для нее. Вот посмотри. -- Она засучила свой кисейный рукав и
показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше
локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную
метину.
-- Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на
огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на
ручках, и глядя в эти отчаянно-оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в
тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла,
кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в
жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не
бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
-- Так что же? только? -- спросил он.
-- Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости -- линейкой; но мы
навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я
забуду сейчас.
-- Ну так что же?
-- Да, так она любит меня и тебя. -- Наташа вдруг покраснела, -- ну ты
помнишь, перед отъездом... Так она говорит, что ты это все забудь... Она
сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда,
что это отлично, благородно! -- Да, да? очень благородно? да? -- спрашивала
Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила
теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
-- Я ни в чем не беру назад своего слова, -- сказал он. -- И потом,
Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего
счастия?
-- Нет, нет, -- закричала Наташа. -- Мы про это уже с нею говорили. Мы
знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты
так говоришь -- считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как
будто нарочно это сказала. Выходит, что ты все-таки насильно на ней
женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что все это было хорошо придумано ими. Соня и вчера
поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась
еще лучше. Она была прелестная 16-тилетняя девочка, очевидно страстно его
любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить
ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других
радостей и занятий! "Да, они это прекрасно придумали", подумал он, "надо
оставаться свободным".
-- Ну и прекрасно, -- сказал он, -- после поговорим. Ах как я тебе рад!
-- прибавил он.
-- Ну, а что же ты, Борису не изменила? -- спросил брат.
-- Вот глупости! -- смеясь крикнула Наташа. -- Ни об нем и ни о ком я
не думаю и знать не хочу.
-- Вот как! Так ты что же?
-- Я? -- переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. --
Ты видел Duport'a?
-- Нет.
-- Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот
что такое. -- Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала
несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и,
став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
-- Ведь стою? ведь вот, -- говорила она; но не удержалась на цыпочках.
-- Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в
танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты
стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. --
Нет, ведь хорошо? -- все говорила она.
-- Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. -- Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое
скажу, когда увижу.
-- Вот как! -- сказал Ростов.
-- Ну, да, это все пустяки, -- продолжала болтать Наташа. -- А что
Денисов хороший? -- спросила она.
-- Хороший.
-- Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
-- Отчего страшный? -- спросил Nicolas. -- Нет. Васька славный.
-- Ты его Васькой зовешь -- странно. А, что он очень хорош?
-- Очень хорош.
-- Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают
танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15-летние
девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как
обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но
нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что
все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как
он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы -- Соня. Но глаза
их, встретившись, сказали друг другу "ты" и нежно поцеловались. Она просила
своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела
напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим
взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе
ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
-- Как однако странно, -- сказала Вера, выбрав общую минуту молчания,
-- что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. -- Замечание
Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее
замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и
старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его
блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению
Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким
же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и
кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.

II.

Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как
лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными -- как милый, приятный и
почтительный молодой человек; знакомыми -- как красивый гусарский поручик,
ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого
графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому
Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы,
особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с
самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время
очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после
некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему
казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона
Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с
Соней, он про все это вспоминал, как про ребячество, от которого он
неизмеримо был далек теперь. Теперь он -- гусарский поручик в серебряном
ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с
известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на
бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у
Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в
английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым
познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это
время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к
нему, давая чувствовать, что он еще не все рассказывает, что что-то еще есть
в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души
разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру
Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во
плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не
сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и,
очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда
кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек
боится связываться -- дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое
другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил
себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где-то, мне еще
неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда.
Кроме того, ему казалось что-то унизительное для своего мужества в женском
обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это
против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда -- это
было другое дело: это было прилично молодцу-гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен
устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и
знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих
огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня
основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба
устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на
широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел
и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира.
Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что
они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на
обеде, который стоил несколько тысяч.
-- Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! --
Холодных стало быть три?... -- спрашивал повар. Граф задумался. -- Нельзя
меньше, три... майонез раз, -- сказал он, загибая палец...
-- Так прикажете стерлядей больших взять? -- спросил эконом. -- Что ж
делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь
надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! -- Он схватился за голову. --
Да кто же мне цветы привезет?
-- Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, --
обратился он к вошедшему на его зов управляющему, -- скачи ты в подмосковную
и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке-садовнику. Скажи, чтобы все
оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут
к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к
графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и
опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка,
бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо
отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
-- Ах, братец мой! Голова кругом идет, -- сказал старик, как бы
стыдясь, улыбаясь перед сыном. -- Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще
песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия-военные
это любят.
-- Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к
Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, -- сказал сын,
улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. -- Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом,
наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
-- Какова молодежь-то, а, Феоктист? -- сказал он, -- смеется над нашим
братом-стариками.
-- Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как все
собрать да сервировать, это не их дело.
-- Так, так, -- закричал граф, и весело схватив сына за обе руки,
закричал: -- Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и
ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить
у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого-то
нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй
-- Ипатка-кучер знает -- найди ты там Ильюшку-цыгана, вот что у графа Орлова
тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
-- И с цыганками его сюда привести? -- спросил Николай смеясь. -- Ну,
ну!...
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе
христиански-кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна
Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа
в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой
костюм.
-- Ничего, граф, голубчик, -- сказала она, кротко закрывая глаза. -- А
к Безухому я съезжу, -- сказала она. -- Пьер приехал, и теперь мы все
достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне
прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и
велел ей заложить маленькую карету.
-- Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой?
-- спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая
скорбь...
-- Ах, мой друг, он очень несчастлив, -- сказала она. -- Ежели правда,
что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его
счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души
жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
-- Да что ж такое? -- спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: -- Долохов, Марьи Ивановны сын, --
сказала она таинственным шопотом, -- говорят, совсем компрометировал ее. Он
его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот... Она сюда приехала,
и этот сорви-голова за ней, -- сказала Анна Михайловна, желая выразить свое
сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая
сочувствие сорви-голове, как она назвала Долохова. -- Говорят, сам Пьер
совсем убит своим горем.
-- Ну, все-таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, -- все рассеется.
Пир горой будет.
На другой день, 3-го марта, во 2-м часу по полудни, 250 человек членов
Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя
Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия
об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так
привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не
верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких-нибудь
необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось все, что было
знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали
приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение,
как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление
разговорам, как-то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий,
Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по
домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к
которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без
определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи
чувствовали, что что-то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и
потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из
совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и все
заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному,
неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало
ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были:
измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского
и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили)
молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но
войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса
храбрости. Солдаты, офицеры, генералы -- были герои. Но героем из героев был
князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от
Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день
отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем
в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В
лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг,
русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем
Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось
нерасположение и неодобрение Кутузову.
-- Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [1] --
сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не
говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и
старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: "лепя,
лепя и облепишься", утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних
побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо
возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически
рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских
солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были
новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими
солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5-ть
французов, тот один заряжал 5-ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не
знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про
Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он
рано умер, оставив беременную жену и чудака-отца.

III.

3-го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон
разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и
вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще
кое-кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и
башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались
уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги.
Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими,
самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами.
Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в
известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из
случайных гостей -- преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов,
Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи,
особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к
старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать
вас мы готовы, но помните, что все-таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены
отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым
видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей,
преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и
рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был
членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного
кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым
почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей.
Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина.
Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и
должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из
Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного
совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских
генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов,
видно, и этому нетрудному искусству -- кричать по петушиному -- не мог
выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему
тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить
про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих
мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно-одинаково
здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка
отыскивая глазами своего стройного молодца-сына, радостно останавливал на
нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с
которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый
граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
-- Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком... вместе там,
вместе геройствовали... A! Василий Игнатьич... здорово старый, -- обратился
он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как все
зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных
комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и
остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он,
по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с
нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого
сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с
георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом,
подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице
его было что-то наивно-праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми,
мужественными чертами, даже несколько-комическое выражение его лицу.
Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в
дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион
смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в
дверях, и наконец Багратион все-таки прошел вперед. Он шел, не зная куда
девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и
легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским
полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему
несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его
ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях
гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей,
давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя,
рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и
приговаривая: -- пусти, mon cher, пусти, пусти, -- протолкал толпу, провел
гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба,
обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через
толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся
большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде
лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав
блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было
требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион
решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на
графа, подносившего его. Кто-то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а
то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к
столу) и обратил его внимание на стихи. "Ну и прочту", как будто сказал
Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным
и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион
склонил голову и слушал.
"Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле..."
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил:
"Кушанье готово!" Дверь отворилась, загремел из столовой польский: "Гром
победы раздавайся, веселися храбрый росс", и граф Илья Андреич, сердито
посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед
Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять
Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух
Александров -- Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к
имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по
чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же
естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына.
Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все
слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо
оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе
почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким.
Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал
князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были
великолепны, но совершенно спокоен он все-таки не мог быть до конца обеда.
Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал
каждого, знакомого ему блюда. Все было прекрасно. На втором блюде, вместе с
исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и
застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское.
После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич
переглянулся с другими старшинами. -- "Много тостов будет, пора начинать!"
-- шепнул он и взяв бокал в руки -- встал. Все замолкли и ожидали, что он
скажет.
-- Здоровье государя императора! -- крикнул он, и в ту же минуту добрые
глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли:
"Гром победы раздавайся".Все встали с своих мест и закричали ура! и
Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском
поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов.
Он чуть не плакал. -- Здоровье государя императора, -- кричал он, -- ура! --
Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его
примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи
подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику
переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку,
лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей
последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза
графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо
музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича
Кутузова.
"Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног" и т. д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при
которых все больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше
билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова,
Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за
здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех
гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи
Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно
расплакался.

IV.

Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и
много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем
произошла в нынешний день какая-то большая перемена. Он молчал все время
обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом
совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и
мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг
него, и думал о чем-то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на
близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное
письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна
всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его
жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не
поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на
Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его
встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как
что-то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее
отворачивался. Невольно вспоминая все прошедшее своей жены и ее отношения с
Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть
правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его
жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено все
после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими
кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и
Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь
выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как
Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до
приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
"Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы
особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной,
именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я
понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели
бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею
права и не могу верить". Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо
Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он
связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал
без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика.
Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. "Да, он
бретер, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно
казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать,
что и я боюсь его. И действительно я боюсь его", думал Пьер, и опять при
этих мыслях он чувствовал, как что-то страшное и безобразное поднималось в
его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались
очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из
которых один был лихой гусар, другой известный бретер и повеса, и изредка
насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей
сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно
смотрел на Пьера, во-первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был
штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во-вторых, потому, что Пьер в
сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не
ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись
не встал и не взял бокала.
-- Что ж вы? -- закричал ему Ростов, восторженно-озлобленными глазами
глядя на него. -- Разве вы не слышите; здоровье государя императора! --
Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все
сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
-- А я вас и не узнал, -- сказал он. -- Но Ростову было не до этого, он
кричал ура!
-- Что ж ты не возобновишь знакомство, -- сказал Долохов Ростову.
-- Бог с ним, дурак, -- сказал Ростов.
-- Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, -- сказал Денисов. Пьер не
слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и
отвернулся.
-- Ну, теперь за здоровье красивых женщин, -- сказал Долохов, и с
серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к
Пьеру.
-- За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, -- сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не
отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как
более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил
листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его
опустились: что-то страшное и безобразное, мутившее его во все время обеда,
поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: -- Не
смейте брать! -- крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с
правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
-- Полноте, полно, что вы? -- шептали испуганные голоса. Долохов
посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой,
как будто он говорил: "А вот это я люблю". -- Не дам, -- проговорил он
отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. -- Вы... вы...
негодяй!.. я вас вызываю, -- проговорил он, и двинув стул, встал из-за
стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он
почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние
сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и
навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не
вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после
стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер
уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в
клубе, слушая цыган и песенников.
-- Так до завтра, в Сокольниках, -- сказал Долохов, прощаясь с Ростовым
на крыльце клуба.
-- И ты спокоен? -- спросил Ростов...
Долохов остановился. -- Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю
тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма
родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты -- дурак и
наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее
и повернее, тогда все исправно. Как мне говаривал наш костромской
медвежатник: медведя-то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и
страх прошел, как бы только не ушел! Ну так-то и я. A demain, mon cher!
[2]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в
Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид
человека, занятого какими-то соображениями, вовсе не касающимися до
предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту
ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого
солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в
которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и
невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для
него человека. "Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал
Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это
убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку.
Уйти отсюда, бежать, зарыться куда-нибудь", приходило ему в голову. Но
именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно-спокойным
и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: "Скоро
ли, и готово ли?"
Когда все было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до
которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к
Пьеру.
-- Я бы не исполнил своей обязанности, граф, -- сказал он робким
голосом, -- и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали,
выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную
минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет
достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь... Вы
были неправы, не совсем правы, вы погорячились...
-- Ах да, ужасно глупо... -- сказал Пьер.
-- Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши
противники согласятся принять ваше извинение, -- сказал Несвицкий (так же
как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы
дело дошло до действительной дуэли). -- Вы знаете, граф, гораздо благороднее
сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной
стороны не было. Позвольте мне переговорить...
-- Нет, об чем же говорить! -- сказал Пьер, -- все равно... Так готово?
-- прибавил он. -- Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда?
-- сказал он, неестественно-кротко улыбаясь. -- Он взял в руки пистолет,
стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках
пистолета, в чем он не хотел сознаваться. -- Ах да, вот так, я знаю, я забыл
только, -- говорил он.
-- Никаких извинений, ничего решительно, -- говорил Долохов Денисову,
который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к
назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80-ти от дороги, на которой
остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от
стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40-ка
друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили,
отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они
стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в
10-ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего
не было видно. Минуты три все было уже готово, и все-таки медлили начинать,
все молчали.

V.

-- Ну, начинать! -- сказал Долохов.
-- Что же, -- сказал Пьер, все так же улыбаясь. -- Становилось страшно.
Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть
предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и
должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и
провозгласил:
-- Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли
начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
-- Г...'аз! Два! Т'и!... -- сердито прокричал Денисов и отошел в
сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам все ближе и ближе, в тумане
узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять,
когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь
своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот
его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
-- Так когда хочу -- могу стрелять! -- сказал Пьер, при слове три
быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по
цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо
боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он
старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую
руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с
дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова,
и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного
звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему
впечатлению и остановился. Дым, особенно-густой от тумана, помешал ему
видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не
последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из-за дыма
показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал
опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что-то сказал
ему.
-- Не...е...т, -- проговорил сквозь зубы Долохов, -- нет, не кончено,
-- и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на
снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся
ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
-- Пожалу... -- начал Долохов, но не мог сразу выговорить... --
пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к
Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов
крикнул: -- к барьеру! -- и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей
сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу,
жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел,
отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы
его дрожали, но все улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних
собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
-- Боком, закройтесь пистолетом, -- проговорил Несвицкий.
-- 3ак'ойтесь! -- не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги
и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел
на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они
услыхали выстрел и злой крик Долохова.
-- Мимо! -- крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер
схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по
снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
-- Глупо... глупо! Смерть... ложь... -- твердил он морщась. Несвицкий
остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не
отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг
очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя
Ростова. Ростова поразило совершенно-изменившееся и неожиданно
восторженно-нежное выражение лица Долохова.
-- Ну, что? как ты чувствуешь себя? -- спросил Ростов.
-- Скверно! но не в том дело. Друг мой, -- сказал Долохов прерывающимся
голосом, -- где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил... Она
не перенесет этого. Она не перенесет...
-- Кто? -- спросил Ростов.
-- Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, -- и
Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он
объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим,
она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему
узнал, что Долохов, этот буян, бретер-Долохов жил в Москве с
старушкой-матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.

VI.

Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в
Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую
ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в
своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф
Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть все, что было
с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний
вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть
на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате.
То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами
и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось
красивое, наглое и твердо-насмешливое лицо Долохова, каким оно было на
обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно
было, когда он повернулся и упал на снег.
"Что ж было? -- спрашивал он сам себя. -- Я убил любовника, да, убил
любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? -- Оттого,
что ты женился на ней, -- отвечал внутренний голос.
"Но в чем же я виноват? -- спрашивал он. -- В том, что ты женился не
любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, -- и ему живо представилась та
минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него
слова: "Je vous aime". [3] Все от этого! Я и тогда чувствовал,
думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это
права. Так и вышло". Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом
воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него
воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12-м часу
дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал
главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо
Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой
почтительное сочувствие счастию своего принципала.
"А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее
светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала
весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я
гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее
характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого
всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и
желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная
женщина: сказал себе это страшное слово, и все стало ясно!
"Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи.
Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал
ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы
быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у
нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась
презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от
меня детей у нее не будет".
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений,
свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу.
"Я не какая-нибудь дура... поди сам попробуй... allez vous promener",
[4] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и
молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я
никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина,
повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и
умирает, может быть, притворным каким-то молодечеством отвечая на мое
раскаянье!"
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так
называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он
переработывал один в себе свое горе.
"Она во всем, во всем она одна виновата, -- говорил он сам себе; -- но
что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: "Je vous
aime", [5] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам
себе. Я виноват и должен нести... Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, все
вздор, -- подумал он, -- и позор имени, и честь, все условно, все независимо
от меня.
"Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и
преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения,
так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и
причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был
деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я
умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну
секунду в сравнении с вечностью? -- Но в ту минуту, как он считал себя
успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те
минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он
чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и
ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. "Зачем я сказал ей: "Je vous
aime?"" все повторял он сам себе. И повторив 10-й раз этот вопрос, ему
пришло в голову Мольерово: mais que diable allait-il faire dans cette
galere? [6] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в
Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог
представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра
он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда
разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на
отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он
находится.
-- Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? -- спросил
камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама
графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две
огромные косы en diademe [7] огибали два раза ее прелестную голову)
вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько
выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всевыдерживающим
спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла
говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер
робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая
уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать
читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко
взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него,
ожидая пока выйдет камердинер.
-- Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, -- сказала она
строго.
-- Я? что я? -- сказал Пьер.
-- Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы
хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. -- Пьер тяжело повернулся на
диване, открыл рот, но не мог ответить.
-- Коли вы не отвечаете, то я вам скажу... -- продолжала Элен. -- Вы
верите всему, что вам скажут, вам сказали... -- Элен засмеялась, -- что
Долохов мой любовник, -- сказала она по-французски, с своей грубой точностью
речи, выговаривая слово "любовник", как и всякое другое слово, -- и вы
поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что
вы дурак, que vous etes un sot, [8] так это все знали! К чему это
поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы
всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль
человека, которого вы без основания ревнуете, -- Элен все более и более
возвышала голос и одушевлялась, -- который лучше вас во всех отношениях...
-- Гм... гм... -- мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни
одним членом.
-- И почему вы могли поверить, что он мой любовник?... Почему? Потому
что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы
предпочитала ваше.
-- Не говорите со мной... умоляю, -- хрипло прошептал Пьер.
-- Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та
жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des
аmants), а я этого не сделала, -- сказала она. Пьер хотел что-то сказать,
взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять
лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог
дышать. Он знал, что ему надо что-то сделать, чтобы прекратить это
страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
-- Нам лучше расстаться, -- проговорил он прерывисто.
-- Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, --
сказала Элен... Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
-- Я тебя убью! -- закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с
неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода
отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он
бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал:
"Вон!!" таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот
крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.
-- -- -
Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми
великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и
один уехал в Петербург.

VII.

Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об
Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма
через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в
числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась все-таки
надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть
лежал выздоравливающий или умирающий где-нибудь один, среди чужих, и не в
силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об
Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и
неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были
отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь
понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю
после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо
Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
"Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди
полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему
сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно -- жив ли он, или нет.
Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе
найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через
парламентеров, и он бы поименован был".
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем
кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою
утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором
и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком
и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
-- А! Княжна Марья! -- вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску.
(Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий
скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что-то вдруг
опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не
грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу,
увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие,
худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое,
непостижимое, смерть того, кого любишь.
-- Mon pere! Andre? [9] -- Сказала неграциозная, неловкая
княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не
выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
-- Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов
пишет, -- крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим
криком, -- убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но
когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что-то просияло в ее
лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая
от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали,
которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его
за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
-- Mon pere, -- сказала она. -- Не отвертывайтесь от меня, будемте
плакать вместе.
-- Мерзавцы, подлецы! -- закричал старик, отстраняя от нее лицо. --
Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. -- Княжна
бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь
брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе
высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо
надевал образок на себя. "Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там
ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?" думала
она.
-- Mon pere,[10] скажите мне, как это было? -- спросила она
сквозь слезы.
-- Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших
людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за
работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо-спокойного
взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну
Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь --
в себя -- во что-то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
-- Marie, -- сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад,
-- дай сюда твою руку. -- Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и
детски-счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках
платья невестки.
-- Вот, вот -- слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду
любить его, -- сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на
золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
-- Что с тобой, Маша?
-- Ничего... так мне грустно стало... грустно об Андрее, -- сказала
она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра,
княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала
плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня,
встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила,
но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего-то. Перед обедом в ее комнату
вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с
особенно-неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она
посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз
устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и
вдруг заплакала.
-- Получили от Андрея что-нибудь? -- сказала она.
-- Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе
беспокоится, и мне страшно.
-- Так ничего?
-- Ничего, -- сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на
невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение
страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть
на-днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по-своему, носили и скрывали
свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит,
и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына,
он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем
саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний
образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал,
и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за
брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.

VIII.

-- Ma bonne amie, [11] -- сказала маленькая княгиня утром
19-го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой
привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках
в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь
улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей
его причины, -- была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
-- Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока --
повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [12]
-- А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, --
испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к
невестке.
-- Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? -- сказала
одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного
города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
-- И в самом деле, -- подхватила княжна Марья, -- может быть, точно. Я
пойду. Courage, mon ange! [13] Она поцеловала Лизу и хотела выйти
из комнаты.
-- Ах, нет, нет! -- И кроме бледности, на лице маленькой княгини
выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
-- Non, c'est l'estomac... dites que c'est l'estomac, dites, Marie,
dites..., [14] -- и княгиня заплакала детски-страдальчески,
капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна
выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
-- Mon Dieu! Mon Dieu! [15] Oh! -- слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с
значительно-спокойным лицом, уже шла акушерка.
-- Марья Богдановна! Кажется началось, -- сказала княжна Марья,
испуганно-раскрытыми глазами глядя на бабушку.
-- Ну и слава Богу, княжна, -- не прибавляя шага, сказала Марья
Богдановна. -- Вам девицам про это знать не следует.
-- Но как же из Москвы доктор еще не приехал? -- сказала княжна. (По
желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его
ждали каждую минуту.)
-- Ничего, княжна, не беспокойтесь, -- сказала Марья Богдановна, -- и
без доктора все хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что-то
тяжелое. Она выглянула -- официанты несли для чего-то в спальню кожаный
диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что-то
торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома,
изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что
происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и
оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела
спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое
кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К
несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее
волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась
повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда,
вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
-- С тобой, Машенька, пришла посидеть, -- сказала няня, -- да вот
княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, --
сказала она вздохнув.
-- Ах как я рада, няня.
-- Бог милостив, голубка. -- Няня зажгла перед киотом обвитые золотом
свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать.
Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а
няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито
и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей
комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем
меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил
об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности
хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая-то общая
забота, смягченность сердца и сознание чего-то великого, непостижимого,
совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели
и молчали, на готове чего-то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали.
Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье
Богдановне спросить: что? -- Только скажи: князь приказал спросить что? и
приди скажи, что она скажет.
-- Доложи князю, что роды начались, -- сказала Марья Богдановна,
значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
-- Хорошо, -- сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал
более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет,
как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на
диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой,
молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей
и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало
совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения
сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.
-- -- -
Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять
свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу
немца-доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была
выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы
верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив
лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни:
на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под
подбородком.
Няня-Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не
слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как
покойница-княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской
бабой-молдаванкой, вместо бабушки.
-- Бог помилует, никогда дохтура не нужны, -- говорила она. Вдруг порыв
ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с
жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо
задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом,
задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и
высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее
платка и седыми, выбившимися прядями волос.
-- Княжна, матушка, едут по прешпекту кто-то! -- сказала она, держа
раму и не затворяя ее. -- С фонарями, должно, дохтур...
-- Ах Боже мой! Слава Богу! -- сказала княжна Марья, -- надо пойти
встретить его: он не знает по-русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она
проходила переднюю, она в окно видела, что какой-то экипаж и фонари стояли у
подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и
текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в
руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по
лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой-то
знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что-то.
-- Слава Богу! -- сказал голос. -- А батюшка?
-- Почивать легли, -- отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже
внизу.
Потом еще что-то сказал голос, что-то ответил Демьян, и шаги в теплых
сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. "Это
Андрей! -- подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы
слишком необыкновенно", подумала она, и в ту же минуту, как она думала это,
на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура
князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но
бледный и худой, и с измененным, странно-смягченным, но тревожным выражением
лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
-- Вы не получили моего письма? -- спросил он, и не дожидаясь ответа,
которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он
вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на
последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял
сестру. -- Какая судьба! -- проговорил он, -- Маша милая -- и, скинув шубу и
сапоги, пошел на половину княгини.

IX.

Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания
только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных,
вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными
волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в
комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала.
Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились
на нем, не изменяя выражения. "Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за
что я страдаю? помогите мне", говорило ее выражение. Она видела мужа, но не
понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван
и в лоб поцеловал ее.
-- Душенька моя, -- сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. --
Бог милостив. -- Она вопросительно, детски-укоризненно посмотрела на него.
-- Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! -- сказали ее
глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал.
Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки
вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из
комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью,
опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор
замолкал. Они ждали и прислушивались.
-- Allez, mon ami, [16] -- сказала княжна Марья. Князь Андрей
опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая-то женщина
вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он
закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие,
беспомощно-животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел
к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто-то.
-- Нельзя, нельзя! -- проговорил оттуда испуганный голос. -- Он стал
ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг
страшный крик -- не ее крик, она не могла так кричать, -- раздался в
соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался
крик ребенка.
"Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей.
Ребенок? Какой?... Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?" Когда он
вдруг понял все радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он,
облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут
дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука,
бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к
нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел
мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел
в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее
пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и
на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой
черными волосиками.
"Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной
сделали?" говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты
хрюкнуло и пискнуло что-то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи
Богдановны.
-- -- -
Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к
отцу. Старик все уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она
отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил
шею сына и зарыдал как ребенок.
-- -- -
Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь
Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с
закрытыми глазами. "Ах, что вы со мной сделали?" все говорило оно, и князь
Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что-то, что он виноват в
вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже
вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и
ему ее лицо сказало: "Ах, что и за что вы это со мной сделали?" И старик
сердито отвернулся, увидав это лицо.
-- -- -
Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка
подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник
мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец-дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг
жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь
Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате,
ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему
вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила
ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по
купели.

X.

Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями
старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он
ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал-губернатору.
Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался
при своей новой должности все лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов
особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной
лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна,
полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
-- Да, граф, он слишком благороден и чист душою, -- говаривала она, --
для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она
всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны
Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего
дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там
что-то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на
своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как
же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не
много там было. Что ж теперь -- эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих
людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо!
Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет
интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать
почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль,
полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость!
Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого-то я вас душой
люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие
слова, которых никак нельзя было ожидать от него. -- Меня считают злым
человеком, я знаю, -- говаривал он, -- и пускай. Я никого знать не хочу
кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а
остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая,
неоцененная мать, два-три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю
внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти
вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, -- продолжал он, -- мужчин я
встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных
тварей -- графинь или кухарок, все равно -- я не встречал еще. Я не встречал
еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я
нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!... -- Он сделал
презрительный жест. -- И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу
только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы
возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
-- Нет, я очень понимаю, -- отвечал Ростов, находившийся под влиянием
своего нового друга.
-- -- -
Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и
Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года,
проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и
веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом
родителей много молодых людей. Вера была двадцати-летняя, красивая девица;
Соня шестнадцати-летняя девушка во всей прелести только что распустившегося
цветка; Наташа полу-барышня, полу-девочка, то детски смешная, то девически
обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая-то особенная атмосфера
любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки.
Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые,
восприимчивые, чему-то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические
лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый
ко всем, на все готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая
эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же
чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама
молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых --
Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она
чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек,
что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и
неестествен.
-- Нечего мне понимать, -- с упорным своевольством кричала Наташа, --
он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и
все, а я все-таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе
сказать; у него все назначено, а я этого не люблю. Денисова...
-- Ну Денисов другое дело, -- отвечал Николай, давая чувствовать, что в
сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, -- надо понимать, какая душа
у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
-- Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он
влюбился в Соню?
-- Какие глупости...
-- Я уверена, вот увидишь. -- Предсказание Наташи сбывалось. Долохов,
не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для
кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он
ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это
и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где
они были, и бывал на балах adolescentes [17] у Иогеля, где всегда
бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее
такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого
взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под
неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной,
любящей другого девочкой.
Ростов замечал что-то новое между Долоховым и Соней; но он не определял
себе, какие это были новые отношения. "Они там все влюблены в кого-то",
думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и
Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять все заговорило о войне с Наполеоном еще с
большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и
еще 9-ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в
Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых
весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что
Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца
отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников.
Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к
этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и
балах.

ХI.

На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время
редко случалось с ним. Это был официально-прощальный обед, так как он с
Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том
числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не
давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. "Лови
минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть
настоящее на свете -- остальное все вздор. И этим одним мы здесь только и
заняты", -- говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары
лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда
его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил
и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он
заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов
общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного
Наташа. Николай понял, что что-то должно было случиться до обеда между Соней
и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и
осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер
третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля
(танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих
учеников и учениц.
-- Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, -- сказала ему
Наташа, -- он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов)
едет.
-- Куда я не поеду по приказанию г'афини! -- сказал Денисов, шутливо
поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, -- pas de chale
[18] готов танцовать.
-- Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, -- сказал Николай.
-- А ты?... -- обратился он к Долохову. И только что спросил это,
заметил, что этого не надо было спрашивать.
-- Да, может быть... -- холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на
Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде
смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
"Что-нибудь есть", подумал Николай и еще более утвердился в этом
предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу
и спросил, что такое?
-- А я тебя искала, -- сказала Наташа, выбежав к нему. -- Я говорила,
ты все не хотел верить, -- торжествующе сказала она, -- он сделал
предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что-то как бы
оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых
отношениях блестящая партия для бесприданной сироты-Сони. С точки зрения
старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство
Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он
приготавливался к тому, чтобы сказать: "И прекрасно, разумеется, надо забыть
детские обещания и принять предложение"; но не успел он еще сказать этого...
-- Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! --
заговорила Наташа. -- Она сказала, что любит другого, -- прибавила она,
помолчав немного.
"Да иначе и не могла поступить моя Соня!" подумал Николай.
-- Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не
переменит, если что сказала...
-- А мама просила ее! -- с упреком сказал Николай.
-- Да, -- сказала Наташа. -- Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю,
что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не
женишься.
-- Ну, этого ты никак не знаешь, -- сказал Николай; -- но мне надо
поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! -- прибавил он улыбаясь.
-- Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. -- И Наташа, поцеловав брата,
убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай
подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд
говорили с глазу на глаз и о своей любви.
-- Sophie, -- сказал он сначала робко, и потом все смелее и смелее, --
ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он
прекрасный, благородный человек... он мой друг...
Соня перебила его.
-- Я уж отказалась, -- сказала она поспешно.
-- Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне...
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела
на него.
-- Nicolas, не говорите мне этого, -- сказала она.
-- Нет, я должен. Может быть это suffisance [19] с моей
стороны, но все лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам
сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех...
-- Мне и довольно, -- вспыхнув, сказала Соня.
-- Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого
чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я
молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас
подумать о предложении Долохова, -- сказал он, с трудом выговаривая фамилию
своего друга.
-- Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и
всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
-- Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. -- Николай
еще раз поцеловал ее руку.

XII.

У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя
на своих adolescentes, [20] выделывающих свои только что выученные
па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [21]
танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти
балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же
год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы
нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы.
Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как
пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель,
который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти
балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого
13-ти и 14-ти-летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все,
за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они
все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de
chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею
грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы
и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом
Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких
девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и
веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и
объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои
косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном
платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных
платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она
не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того,
на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была
влюблена.
-- Ах, как хорошо! -- все говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно
оглядывая танцующих.
-- Как она мила, к'асавица будет, -- сказал Денисов.
-- Кто?
-- Г'афиня Наташа, -- отвечал Денисов.
-- И как она танцует, какая г'ация! -- помолчав немного, опять сказал
он.
-- Да про кого ты говоришь?
-- Про сест'у п'о твою, -- сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
-- Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut
que vous dansiez, -- сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. -- Voyez
combien de jolies demoiselles. [22] -- Он с тою же просьбой
обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
-- Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [23] -- сказал Денисов.
-- Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
-- О нет! -- поспешно утешая его, сказал Иогель. -- Вы только
невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и
пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю,
притопывая такт, что-то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая
на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей
гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в
башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно
выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей
такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от
того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он
подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
-- Это совсем не то, -- сказал он. -- Разве это польская мазу'ка? А
отлично танцует. -- Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим
мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
-- Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! -- сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с
бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел
Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что
Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно
улыбался. Он подбежал.
-- Пожалуйста, Василий Дмитрич, -- говорила Наташа, -- пойдемте,
пожалуйста.
-- Да, что, увольте, г'афиня, -- говорил Денисов.
-- Ну, полно, Вася, -- сказал Николай.
-- Точно кота Ваську угова'ивают, -- шутя сказал Денисов.
-- Целый вечер вам буду петь, -- сказала Наташа.
-- Волшебница все со мной сделает! -- сказал Денисов и отстегнул саблю.
Он вышел из-за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и
отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было
маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он
сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул
на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго
отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не
слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших
перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и
расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом
шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой
подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он
намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним -- отдаваясь ему.
То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил
ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой
стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать
через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и
неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул
шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем
уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. -- Что ж это
такое? -- проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были
восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики,
улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов,
раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не
отходил от нее.

XIII.

Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его
дома; на третий день он получил от него записку. "Так как я в доме у вас
бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче
вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку -- приезжай в английскую
гостинницу". Ростов в 10-м часу, из театра, где он был вместе с своими и
Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же
провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым.
Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами
сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк.
После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал
замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как
будто он давно ждал его.
-- Давно не видались, -- сказал он, -- спасибо, что приехал. Вот только
домечу, и явится Илюшка с хором.
-- Я к тебе заезжал, -- сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. -- Можешь поставить, -- сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с
Долоховым. -- "Играть на счастие могут только дураки", сказал тогда Долохов.
-- Или ты боишься со мной играть? -- сказал теперь Долохов, как будто
угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то
настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те
времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал
необходимость каким-нибудь странным, большей частью жестоким, поступком
выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая
ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов,
глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли
слышать, сказал ему:
-- А помнишь, мы говорили с тобой про игру... дурак, кто на счастье
хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
"Попробовать на счастие, или наверное?" подумал Ростов.
-- Да и лучше не играй, -- прибавил он, и треснув разорванной колодой,
прибавил: -- Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле
него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
-- Что ж не играешь? -- сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал
необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать
игру.
-- Со мной денег нет, -- сказал Ростов.
-- Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять
проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
-- Господа, -- сказал он, прометав несколько времени, -- прошу класть
деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
-- Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, --
отвечал Долохов. -- Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, -- прибавил он
Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800-т рублей. Он
надписал было над одной картой 800-т рублей, но в то время, как ему подавали
шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
-- Оставь, -- сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на
Ростова, -- скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься?
-- повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с
оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он
поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми,
прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся
на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на
руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей
означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья
Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о
денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и
что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что
ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег
до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка
червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость
изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и
думал: "Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой
ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не
будет карты". В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с
Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском
доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто все
это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог
допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право,
чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь
освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и
неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он все-таки ожидал с
замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с
волосами, видневшимися из-под рубашки, положили колоду карт, и взялись за
подаваемый стакан и трубку.
-- Так ты не боишься со мной играть? -- повторил Долохов, и, как будто
для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на
спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
-- Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я
шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
-- Ну, мечи же! -- сказал Ростов.
-- Ох, московские тетушки! -- сказал Долохов и с улыбкой взялся за
карты.
-- Ааах! -- чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам.
Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде.
Он проиграл больше того, что мог заплатить.
-- Однако ты не зарывайся, -- сказал Долохов, мельком взглянув на
Ростова, и продолжая метать.

XIV.

Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на
свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот
рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до
десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась
уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч
рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым
движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил
продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех
тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму
сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки,
сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно
мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки
с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и
ненавидел, держали его в своей власти.
"Шестьсот рублей, туз, угол, девятка... отыграться невозможно!... И как
бы весело было дома... Валет на пе... это не может быть!... И зачем же он
это делает со мной?..." думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую
карту; но Долохов отказывался бить ее, и сам назначал куш. Николай покорялся
ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском
мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из
кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было
шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь
проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в
холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
"Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он
желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил... Но и он не
виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил
он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого-нибудь, оскорбил,
пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще
так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить
мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так
свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это
кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась
эта перемена? Я все так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же
выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда
же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и все тот же, и
все на том же месте. Нет, это не может быть! Верно все это ничем не
кончится".
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было
жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию
казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил
карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что
данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал
быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи
Ростова.
-- Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! -- Действительно с своим
цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что-то какие-то черные
мужчины и женщины. Николай понимал, что все было кончено; но он равнодушным
голосом сказал:
-- Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. --
Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
"Все кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб -- одно остается",
и вместе с тем он сказал веселым голосом:
-- Ну, еще одну карточку.
-- Хорошо, -- отвечал Долохов, окончив итог, -- хорошо! 21 рубль идет,
-- сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв
колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо
приготовленных 6 000, старательно написал 21.
-- Это мне все равно, -- сказал он, -- мне только интересно знать,
убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти
руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под
рубашки, имевшие его в своей власти... Десятка была дана.
-- За вами 43 тысячи, граф, -- сказал Долохов и потягиваясь встал из за
стола. -- А устаешь однако так долго сидеть, -- сказал он.
-- Да, и я тоже устал, -- сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить,
перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
-- Я не могу вдруг заплатить все, ты возьмешь вексель, -- сказал он.
-- Послушай, Ростов, -- сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза
Николаю, -- ты знаешь поговорку: "Счастлив в любви, несчастлив в картах".
Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
"О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека", -- думал
Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого
проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и
понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и
теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
-- Твоя кузина... -- хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
-- Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! -- крикнул он с
бешенством.
-- Так когда получить? -- спросил Долохов.
-- Завтра, -- сказал Ростов, и вышел из комнаты.

XV.

Сказать "завтра" и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать
одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить
денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра,
поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила
та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме
и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще
более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и
Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие
это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в
шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс
с старушкой-дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и
взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по
ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим
маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение
"Волшебница", к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу
своими агатовыми, черными глазами.
-- Прекрасно! отлично! -- кричала Наташа. -- Еще другой куплет, --
говорила она, не замечая Николая.
"У них все то же" -- подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он
увидал Веру и мать с старушкой.
-- А! вот и Николенька! -- Наташа подбежала к нему.
-- Папенька дома? -- спросил он.
-- Как я рада, что ты приехал! -- не отвечая, сказала Наташа, -- нам
так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
-- Нет, еще не приезжал папа, -- сказала Соня.
-- Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! -- сказал голос графини из
гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее
столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы все слышались
смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
-- Ну, хорошо, хорошо, -- закричал Денисов, -- теперь нечего
отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
-- Что с тобой? -- спросила мать у Николая.
-- Ах, ничего, -- сказал он, как будто ему уже надоел этот все один и
тот же вопрос.
-- Папенька скоро приедет?
-- Я думаю.
"У них все то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?", подумал
Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую
особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными
глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
"И вот охота заставлять ее петь? -- что она может петь? И ничего тут
нет веселого", думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
"Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что
остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? все равно, пускай поют!"
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и
девочек, избегая их взглядов.
"Николенька, что с вами?" -- спросил взгляд Сони, устремленный на него.
Она тотчас увидала, что что-нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно
заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было
весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она
(как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне
слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю,
почувствовала она, и сказала себе:
"Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я". Ну,
Соня, -- сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше
всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно-повисшие руки, как
это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка
на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
"Вот она я!" как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд
Денисова, следившего за ней.
"И чему она радуется! -- подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не
скучно и не совестно!" Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь
выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о
чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки,
которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы
всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз
заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности
оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по-детски, уж
не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была
в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки-судьи,
которые ее слушали. "Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать",
говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как
замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с
неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки-судьи ничего
не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только
желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость,
то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так
соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было
ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
"Что ж это такое? -- подумал Николай, услыхав ее голос и широко
раскрывая глаза. -- Что с ней сделалось? Как она поет нынче?" -- подумал он.
И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты,
следующей фразы, и все в мире сделалось разделенным на три темпа: "Oh mio
crudele affetto... [24] Раз, два, три... раз, два... три... раз...
Oh mio crudele affetto... Раз, два, три... раз. Эх, жизнь наша дурацкая! --
думал Николай. Все это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь
-- все это вздор... а вот оно настоящее... Hy, Наташа, ну, голубчик! ну
матушка!... как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!" -- и он, сам не
замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию
высокой ноты. "Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!"
подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что-то лучшее, что было в
душе Ростова. И это что-то было независимо от всего в мире, и выше всего в
мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!... Все вздор! Можно
зарезать, украсть и все-таки быть счастливым...

XVI.

Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот
день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять
вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату.
Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба.
Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
-- Ну что, повеселился? -- сказал Илья Андреич, радостно и гордо
улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что "да", но не мог: он чуть
было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
"Эх, неизбежно!" -- подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг
самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он
просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
-- Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
-- Вот как, -- сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. -- Я
тебе говорил, что не достанет. Много ли?
-- Очень много, -- краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он
долго потом не мог себе простить, сказал Николай. -- Я немного проиграл, т.
е. много даже, очень много, 43 тысячи.
-- Что? Кому?... Шутишь! -- крикнул граф, вдруг апоплексически краснея
шеей и затылком, как краснеют старые люди.
-- Я обещал заплатить завтра, -- сказал Николай.
-- Ну!... -- сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился
на диван.
-- Что же делать! С кем это не случалось! -- сказал сын развязным,
смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом,
который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы
целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и
даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился,
отыскивая что-то.
-- Да, да, -- проговорил он, -- трудно, я боюсь, трудно достать...с кем
не бывало! да, с кем не бывало... -- И граф мельком взглянул в лицо сыну и
пошел вон из комнаты... Николай готовился на отпор, но никак не ожидал
этого.
-- Папенька! па...пенька! -- закричал он ему вслед, рыдая; простите
меня! -- И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.
-- -- -
В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило
не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
-- Мама!... Мама!... он мне сделал...
-- Что сделал?
-- Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! -- кричала она. Графиня не
верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке
Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
-- Наташа, полно, глупости! -- сказала она, еще надеясь, что это была
шутка.
-- Ну вот, глупости! -- Я вам дело говорю, -- сердито сказала Наташа.
-- Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: "глупости"...
Графиня пожала плечами.
-- Ежели правда, что мосье Денисов сделал тебе предложение, то скажи
ему, что он дурак, вот и все.
-- Нет, он не дурак, -- обиженно и серьезно сказала Наташа.
-- Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена,
так выходи за него замуж! -- сердито смеясь, проговорила графиня. -- С
Богом!
-- Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
-- Ну, так так и скажи ему.
-- Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я
виновата?
-- Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, -- сказала
графиня, улыбаясь.
-- Нет, я сама, только научите. Вам все легко, -- прибавила она,
отвечая на ее улыбку. -- А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я
знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
-- Ну все-таки надо отказать.
-- Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
-- Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, -- сердито и
насмешливо сказала мать.
-- Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
-- Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, -- сказала графиня,
возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую
Наташу.
-- Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, -- и Наташа побежала
через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками,
сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
-- Натали, -- сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, -- решайте мою
судьбу. Она в ваших руках!
-- Василий Дмитрич, мне вас так жалко!... Нет, но вы такой славный...
но не надо... это... а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для
нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это
время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
-- Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, -- сказала графиня
смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, -- но моя дочь так
молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В
таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
-- Г'афиня, -- сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом,
хотел сказать что-то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко
всхлипывать.
-- Г'афиня, я виноват перед вами, -- продолжал Денисов прерывающимся
голосом, -- но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и все ваше семейство,
что две жизни отдам... -- Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое
лицо... -- Ну п'ощайте, г'афиня, -- сказал он, поцеловал ее руку и, не
взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.
-- -- -
На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни
одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его
московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли
первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог
собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и
преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела
показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше
любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем
из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку
Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.

Примечания

[(сноска 1)] надо бы изобрести его.
[(сноска 2)] До завтра, мой милый!
[(сноска 3)] [Я вас люблю.]
[(сноска 4)] [убирайся,]
[(сноска 5)] [Я вас люблю?]
[(сноска 6)] [но за каким чортом понесло его на эту галеру?]
[(сноска 7)] [в виде диадемы]
[(сноска 8)] [что вы дурак,]
[(сноска 9)] [Отец! Андрей?]
[(сноска 10)] [Отец,]
[(сноска 11)] [Мой добрый друг,]
[(сноска 12)] Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как
называет его повар Фока) мне не было дурно.
[(сноска 13)] Не бойся, мой ангел.
[(сноска 14)] Нет это желудок... скажи, Маша, что это
желудок...
[(сноска 15)] Боже мой! Боже мой!
[(сноска 16)] [Иди, мой друг,]
[(сноска 17)] [подростков]
[(сноска 18)] [танец с шалью]
[(сноска 19)] [самонадеянность]
[(сноска 20)] [девушек,]
[(сноска 21)] [девушки и юноши,]
[(сноска 22)] Любезный граф, вы один из лучших моих учеников.
Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!
[(сноска 23)] Нет, мой милый, я посижу у стенки,
[(сноска 24)] [О моя жестокая любовь...]

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел художественная литература