Толстой Л. Воскресение

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Партия, с которой шла Маслова, прошла около пяти тысяч верст. До Перми
Маслова шла по железной дороге и на пароходе с уголовными, и только в этом
городе Нехлюдову удалось выхлопотать перемещение ее к политическим, как это
советовала ему Богодуховская, шедшая с этой же партией.
Переезд до Перми был очень тяжел для Масловой и физически и
нравственно. Физически - от тесноты, нечистоты и отвратительных насекомых,
которые не давали покоя, и нравственно - от столь же отвратительных мужчин,
которые, так же как насекомые, хотя и переменялись с каждым этапом, везде
были одинаково назойливы, прилипчивы и не давали покоя. Между арестантками и
арестантами, надзирателями и конвойными так установился обычай цинического
разврата, что всякой, в особенности молодой, женщине, если она не хотела
пользоваться своим положением женщины, надо было быть постоянно настороже. И
это всегдашнее положение страха и борьбы было очень тяжело. Маслова же
особенно подвергалась этим нападкам и по привлекательности своей наружности,
и по известному всем ее прошедшему. Тот решительный отпор, который она
давала теперь пристававшим к ней мужчинам, представлялся им оскорблением и
вызывал в них против нее еще и озлобление. Облегчало ее положение в этом
отношении близость ее с Федосьей и Тарасом, который, узнав о тех нападениях,
которым подвергалась его жена, пожелал арестоваться, чтобы защищать ее, и с
Нижнего ехал как арестант, вместе с заключенными.
Перевод в отделение политических улучшил положение Масловой во всех
отношениях. Не говоря о том, что политические лучше помещались, лучше
питались, подвергались меньшим грубостям, перевод Масловой к политическим
улучшил ее положение тем, что прекратились эти преследования мужчин, и можно
было жить без того, чтобы всякую минуту ей не напоминали о том ее прошедшем,
которое она так хотела забыть теперь. Главное же преимущество этого перевода
состояло в том, что она узнала некоторых людей, имевших на нее решительное и
самое благотворное влияние.
Помещаться на этапах Масловой разрешено было с политическими, но идти
она в качестве здоровой женщины должна была с уголовными. Так она шла все
время от самого Томска. С нею вместе шли также пешком двое политических:
Марья Павловна Щетинина, та самая красивая девушка с бараньими глазами,
которая поразила Нехлюдова при свидании с Богодуховской, и ссылавшийся в
Якутскую область некто Симонсон, тот самый черный лохматый человек с глубоко
ушедшими под лоб глазами, которого Нехлюдов тоже заметил на этом свидании.
Марья Павловна шла пешком потому, что уступила свое место на подводе
уголовной беременной женщине; Симонсон же потому, что считал несправедливым
пользоваться классовым преимуществом. Эти трое отдельно от других
политических, выезжавших позднее на подводах, выходили с уголовными рано
утром. Так это и было на последнем этапе перед большим городом, на котором
партию принял новый конвойный офицер.
Было раннее ненастное сентябрьское утро. Шел то снег, то дождь с
порывами холодного ветра. Все арестанты партии, четыреста человек мужчин и
около пятидесяти женщин, уже были на дворе этапа и частью толпились около
конвойного-старшого, раздававшего старостам кормовые деньги на двое суток,
частью закупали съестное у впущенных на двор этапа торговок. Слышался гул
голосов арестантов, считавших деньги, покупавших провизию, и визгливый говор
торговок.
Катюша с Марьей Павловной, обе в сапогах и полушубках, обвязанные
платками, вышли на двор из помещения этапа и направились к торговкам,
которые, сидя за ветром у северной стены палей, одна перед другой предлагали
свои товары: свежий ситный, пирог, рыбу, лапшу, кашу, печенку, говядину,
яйца, молоко; у одной был даже жареный поросенок.
Симонсон, в гуттаперчевой куртке и резиновых калошах, укрепленных сверх
шерстяных чулок бечевками (он был вегетарианец и не употреблял шкур убитых
животных), был тоже на дворе, дожидаясь выхода партии. Он стоял у крыльца и
вписывал в записную книжку пришедшую ему мысль. Мысль заключалась в
следующем:
"Если бы, - писал он, - бактерия наблюдала и исследовала ноготь
человека, она признала бы его неорганическим существом. Точно так же и мы
признали земной шар, наблюдая его кору, существом неорганическим. Это
неверно".
Сторговав яиц, связку бубликов, рыбы и свежего пшеничного хлеба,
Маслова укладывала все это в мешок, а Марья Павловна рассчитывалась с
торговками, когда среди арестантов произошло движение. Все замолкло, и люди
стали строиться. Вышел офицер и делал последние перед выходом распоряжения.
Все шло как обыкновенно: пересчитывали, осматривали целость кандалов и
соединяли пары, шедшие в наручнях. Но вдруг послышался начальственно гневный
крик офицера, удары по телу и плач ребенка. Все затихло на мгновение, а
потом по всей толпе пробежал глухой ропот. Маслова и Марья Павловна
подвинулись к месту шума.

II

Подойдя к месту шума, Марья Павловна и Катюша увидали следующее:
офицер, плотный человек с большими белокурыми усами, хмурясь, потирал левою
рукой ладонь правой, которую он зашиб о лицо арестанта, и не переставая
произносил неприличные, грубые ругательства. Перед ним, отирая одной рукой
разбитое в кровь лицо, а другой держа обмотанную платком пронзительно
визжавшую девчонку, стоял в коротком халате и еще более коротких штанах
длинный, худой арестант с бритой половиной головы.
- Я тебя (неприличное ругательство) научу рассуждать (опять
ругательство); бабам отдашь, - кричал офицер. - Надевай.
Офицер требовал, чтобы были надеты наручни на общественника, шедшего в
ссылку и во всю дорогу несшего на руках девочку, оставленную ему умершей в
Томске от тифа женою. Отговорки арестанта, что ему нельзя в наручнях нести
ребенка, раздражали бывшего не в духе офицера, и он избил не покорившегося
сразу арестанта {Факт, описанный в книге Д. А. Линева "По этапу". (Прим. Л,
Н. Толстого.)}.
Против избитого стояли конвойный солдат и чернобородый арестант с
надетой на одну руку наручней и мрачно смотревший исподлобья то на офицера,
то на избитого арестанта с девочкой. Офицер повторил конвойному приказание
взять девочку. Среди арестантов все слышнее и слышнее становилось гоготание.
- От Томска шли, не надевали, - послышался хриплый голос из задних
рядов.
- Не щенок, а ребенок.
- Куда ж ему девчонку деть?
- Не закон это, - сказал еще кто-то.
- Это кто? - как ужаленный, закричал офицер, бросаясь в толпу. - Я тебе
покажу закон. Кто сказал? Ты? Ты?
- Все говорят. Потому... - сказал широколицый приземистый арестант.
Он не успел договорить. Офицер обеими руками стал бить его по лицу.
- Вы бунтовать! Я вам покажу, как бунтовать. Перестреляю, как собак.
Начальство только спасибо скажет. Бери девчонку!
Толпа затихла. Отчаянно кричавшую девочку вырвал один конвойный, другой
стал надевать наручни покорно подставившему свою руку арестанту.
- Снеси бабам, - крикнул офицер конвойному, оправляя на себе портупею
шашки.
Девчонка, стараясь выпростать ручонки из платка, с налитым кровью лицом
не переставая визжала. Из толпы выступила Марья Павловна и подошла к
конвойному.
- Господин офицер, позвольте я понесу девочку.
Конвойный солдат с девочкой остановился.
- Ты кто? - спросил офицер.
- Я политическая.
Очевидно, красивое лицо Марьи Павловны с ее прекрасными выпуклыми
глазами (он уже видел ее при приемке) подействовало на офицера. Он молча
посмотрел на нее, как будто что-то взвешивая.
- Мне все равно, несите, коли хотите. Вам хорошо жалеть их, а убежит,
кто отвечать будет?
- Как же он с девочкой убежит? - сказала Марья Павловна.
- Мне некогда с вами разговаривать. Берите, коли хотите.
- Прикажете отдать? - спросил конвойный.
- Отдай.
- Иди ко мне, - говорила Марья Павловна, стараясь приманить к себе
девочку.
Но тянувшаяся к отцу с рук конвойного девочка продолжала визжать и не
хотела идти к Марье Павловне.
- Постойте, Марья Павловна, она ко мне пойдет, - сказала Маслова,
доставая бублик из мешка.
Девчонка знала Маслову и, увидав ее лицо и бублик, пошла к ней.
Все затихло. Ворота отворили, партия выступила наружу, построилась;
конвойные опять пересчитали; уложили, увязали мешки, усадили слабых. Маслова
с девочкой на руках стала к женщинам рядом с Федосьей. Симонсон, все время
следивший за тем, что происходило, большим решительным шагом подошел к
офицеру, окончившему все распоряжения и садившемуся уже в свой тарантас.
- Вы дурно поступили, господин офицер, - сказал Симонсон.
- Убирайтесь на свое место, не ваше дело.
- Мое дело сказать вам, и я сказал, что вы дурно поступили, - сказал
Симонсон, глядя пристально в лицо офицера из-под своих густых бровей.
- Готово? Партия, марш, - крикнул офицер, не обращая внимания на
Симонсона, и, взявшись за плечо солдата-кучера, влез в тарантас.
Партия тронулась и, растянувшись, вышла на грязную, окопанную с двух
сторон канавами разъезженную дорогу, шедшую среди сплошного леса.

III

После развратной, роскошной и изнеженной жизни последних шести лет в
городе и двух месяцев в остроге с уголовными жизнь теперь с политическими,
несмотря на всю тяжесть условий, в которых они находились, казалась Катюше
очень хорошей. Переходы от двадцати до тридцати верст пешком при хорошей
пище, дневном отдыхе после двух дней ходьбы физически укрепили ее; общение
же с новыми товарищами открыло ей такие интересы в жизни, о которых она не
имела никакого понятия. Таких чудесных людей, как она говорила, как те, с
которыми она шла теперь, она не только не знала, но и не могла себе и
представить.
- Вот плакала, что меня присудили, - говорила она. - Да я век должна
бога благодарить. То узнала, чего во всю жизнь не узнала бы.
Она очень легко и без усилия поняла мотивы, руководившие этими людьми,
и, как человек из народа, вполне сочувствовала им. Она поняла, что люди эти
шли за народ против господ; и то, что люди эти сами были господа и
жертвовали своими преимуществами, свободой и жизнью за народ, заставляло ее
особенно ценить этих людей и восхищаться ими.
Она восхищалась всеми своими новыми сотоварищами; но больше всех она
восхищалась Марьей Павловной, и не только восхищалась ей, но полюбила ее
особенной, почтительной и восторженной любовью. Ее поражало то, что эта
красивая девушка из богатого генеральского дома, говорившая на трех языках,
держала себя как самая простая работница, отдавала с себя другим все, что
присылал ей ее богатый брат, и одевалась и обувалась не только просто, но
бедно, не обращая никакого внимания на свою наружность. Эта черта -
совершенное отсутствие кокетства - особенно удивляла и потому прельщала
Маслову. Маслова видела, что Марья Павловна знала и даже что ей приятно было
знать, что она красива, но что она не только не радовалась тому впечатлению,
которое производила на мужчин ее наружность, но боялась этого и испытывала
прямое отвращение и страх к влюблению. Товарищи ее, мужчины, знавшие это,
если и чувствовали влечение к ней, то уж не позволяли себе показывать этого
ей и обращались с ней, как с товарищем-мужчиной. Но незнакомые люди часто
приставали к ней, и от них, как она рассказывала, спасала ее ее большая
физическая сила, которой она особенно гордилась. "Один раз, - как она,
смеясь, рассказывала, - ко мне пристал на улице какой-то господин и ни за
что не хотел отстать, так я так потрясла его, что он испугался и убежал от
меня".
Стала она революционеркой, как она рассказывала, потому, что с детства
чувствовала отвращение к господской жизни, а любила жизнь простых людей, и
ее всегда бранили за то, что она в девичьей, в кухне, в конюшне, а не в
гостиной.
- А мне с кухарками и кучерами бывало весело, а с нашими господами и
дамами скучно, - рассказывала она. - Потом, когда я стала понимать, я
увидала, что наша жизнь совсем дурная. Матери у меня не было, отца я не
любила, и девятнадцати лет я с товаркой ушла из дома и поступила работницей
на фабрику.
После фабрики она жила в деревне, потом приехала в город и на квартире,
где была тайная типография, была арестована и приговорена к каторге. Марья
Павловна не рассказывала никогда этого сама, но Катюша узнала от других, что
приговорена она была к каторге за то, что взяла на себя выстрел, который во
время обыска был сделан в темноте одним из революционеров.
С тех пор как Катюша узнала ее, она видела, что где бы она ни была, при
каких бы ни было условиях, она никогда не думала о себе, а всегда была
озабочена только тем, как бы услужить, помочь кому-нибудь в большом или
малом. Один из теперешних товарищей ее, Новодворов, шутя говорил про нее,
что она предается спорту благотворения. И это была правда. Весь интерес ее
жизни состоял, как для охотника найти дичь, в том, чтобы найти случай
служения другим. И этот спорт сделался привычкой, сделался делом ее жизни. И
делала она это так естественно, что все, знавшие ее, уже не ценили, а
требовали этого.
Когда Маслова поступила к ним, Марья Павловна почувствовала к ней
отвращение, гадливость. Катюша заметила это, но потом также заметила, что
Марья Павловна, сделав усилие над собой, стала с ней особенно ласкова и
добра. И ласка и доброта такого необыкновенного существа так тронули
Маслову, что она всей душой отдалась ей, бессознательно усваивая ее взгляды
и невольно во всем подражая ей. Эта преданная любовь Катюши тронула Марью
Павловну, и она также полюбила Катюшу.
Женщин этих сближало еще и то отвращение, которое обе они испытывали к
половой любви. Одна ненавидела эту любовь потому, что изведала весь ужас ее;
другая потому, что, не испытав ее, смотрела на нее как на что-то непонятное
и вместе с тем отвратительное и оскорбительное для человеческого
достоинства.

IV

Влияние Марьи Павловны было одно влияние, которому подчинялась Маслова.
Оно происходило оттого, что Маслова полюбила Марью Павловну. Другое влияние
было влияние Симонсона. И это влияние происходило оттого, что Симонсон
полюбил Маслову.
Все люди живут и действуют отчасти по своим мыслям, отчасти по мыслям
других людей. В том, насколько люди живут по своим мыслям и насколько по
мыслям других людей, состоит одно из главных различий людей между собою.
Одни люди в большинстве случаев пользуются своими мыслями, как умственной
игрой, обращаются с своим разумом, как с маховым колесом, с которого снят
передаточный ремень, а в поступках своих подчиняются чужим мыслям - обычаю,
преданию, закону; другие же, считая свои мысли главными двигателями всей
своей деятельности, почти всегда прислушиваются к требованиям своего разума
и подчиняются ему, только изредка, и то после критической оценки, следуя
тому, что решено другими. Такой человек был Симонсон. Он все поверял, решал
разумом, а что решал, то и делал.
Решив еще гимназистом, что нажитое его отцом, бывшим интендантским
чиновником, нажито нечестно, он объявил отцу, что состояние это надо отдать
народу. Когда же отец не только не послушался, но разбранил его, он ушел из
дома и перестал пользоваться средствами отца. Решив, что все существующее
зло происходит от необразованности народа, он, выйдя из университета,
сошелся с народниками, поступил в село учителем и смело проповедовал и
ученикам и крестьянам все то, что считал справедливым, и отрицал то, что
считал ложным.
Его арестовали и судили.
Во время суда он решил, что судьи не имеют права судить его, и высказал
это. Когда же судьи не согласились с ним и продолжали его судить, то он
решил, что не будет отвечать, и молчал на все их вопросы. Его сослали в
Архангельскую губернию. Там он составил себе религиозное учение,
определяющее всю его деятельность. Религиозное учение это состояло в том,
что все в мире живое, что мертвого нет, что все предметы, которые мы считаем
мертвыми, неорганическими, суть только части огромного органического тела,
которое мы не можем обнять, и что поэтому задача человека, как частицы
большого организма, состоит в поддержании жизни этого организма и всех живых
частей его. И потому он считал преступлением уничтожать живое: был против
войны, казней и всякого убийства не только людей, но и животных. По
отношению к браку у него была тоже своя теория, состоявшая в том, что
размножение людей есть только низшая функция человека, высшая же состоит в
служении уже существующему живому. Он находил подтверждение этой мысли в
существовании фагоцитов в крови. Холостые люди, по его мнению, были те же
фагоциты, назначение которых состояло в помощи слабым, больным частям
организма. Он так и жил с тех пор, как решил это, хотя прежде, юношей,
предавался разврату. Он признавал себя теперь, так же как и Марью Павловну,
мировыми фагоцитами.
Любовь его к Катюше не нарушала этой теории, так как он любил
платонически, полагая, что такая любовь не только не препятствует фагоцитной
деятельности служения слабым, но еще больше воодушевляет к ней.
Но кроме того, что нравственные вопросы он решал по-своему, он решал
по-своему и большую часть практических вопросов. У него на все практические
дела были свои теории: были правила, сколько надо часов работать, сколько
отдыхать, как питаться, как одеваться, как топить печи, как освещаться.
С этим вместе Симонсон был чрезвычайно робок с людьми и скромен. Но
когда он решал что-нибудь, ничто уже не могло остановить его.
Вот этот-то человек и имел решительное влияние на Маслову тем, что
полюбил ее. Маслова женским чутьем очень скоро догадалась об этом, и
сознание того, что она могла возбудить любовь в таком необыкновенном
человеке, подняло ее в своем собственном мнении. Нехлюдов предлагал ей брак
по великодушию и по тому, что было прежде; но Симонсон любил ее такою, какою
она была теперь, и любил просто за то, что любил. Кроме того, она
чувствовала, что Симонсон считает ее необыкновенной, отличающейся от всех
женщиной, имеющей особенные высокие нравственные свойства. Она хорошенько не
знала, какие свойства он приписывает ей, но на всякий случай, чтобы не
обмануть его, старалась всеми силами вызвать в себе самые лучшие свойства,
какие только она могла себе представить. И это заставляло ее стараться быть
такой хорошей, какой она только могла быть.
Началось это еще в тюрьме, когда при общем свидании политических она
заметила на себе особенно упорный из-под нависшего лба и бровей взгляд его
невинных, добрых темно-синих глаз. Еще тогда она заметила, что это человек
особенный и особенно смотрит на нее, и заметила это невольно поражающее
соединение в одном лице суровости, которую производили торчащие волосы и
нахмуренные брови, детской доброты и невинности взгляда. Потом, в Томске,
когда ее перевели к политическим, она вновь увидала его. И несмотря на то,
что между ними не было сказано ни одного слова, во взгляде, которым они
обменялись, было признание того, что они помнят и важны друг для друга.
Разговоров значительных между ними и потом не было, но Маслова чувствовала,
что, когда он говорил при ней, его речь была обращена к ней и что он говорил
для нее, стараясь выражаться как можно понятнее. Особенно же сближение их
началось с того времени, как он пошел пешком с уголовными.

V

От Нижнего до Перми Нехлюдову удалось видеться с Катюшей только два
раза: один раз в Нижнем, перед посадкой арестантов на затянутую сеткой
баржу, и другой раз в Перми, в конторе тюрьмы. И в оба эти свиданья он нашел
ее скрытной и недоброй. На вопросы его, хорошо ли ей и не нужно ли ей чего,
она отвечала уклончиво, смущенно и с тем, как ему казалось, враждебным
чувством упрека, которое и прежде проявлялось в ней. И это ее мрачное
настроение, происходившее только от тех преследований мужчин, которым она
подвергалась в это время, мучало Нехлюдова. Он боялся, чтобы под влиянием
тех тяжелых и развращающих условий, в которых она находилась во время
переезда, она не впала бы вновь в то прежнее состояние разлада самой с собой
и отчаянности в жизни, в котором она раздражалась против него и усиленно
курила и пила вино, чтобы забыться. Но он не мог ничем помочь ей, потому что
во все это первое время пути не имел возможности видеться с нею. Только
после перевода ее к политическим он не только убедился в неосновательности
своих опасений, но, напротив, с каждым свиданием с нею стал замечать все
более и более определяющуюся в ней ту внутреннюю перемену, которую он так
сильно желал видеть в ней. В первое же свидание в Томске она опять стала
такою, какою была перед отъездом. Она не насупилась и не смутилась, увидав
его, а, напротив, радостно и просто встретила его, благодаря за то, что он
сделал для нее, в особенности за то, что свел ее с теми людьми, с которыми
она была теперь.
После двух месяцев похода по этапу происшедшая в ней перемена
проявилась и в ее наружности. Она похудела, загорела, как будто постарела;
на висках и около рта обозначились морщинки, волосы она не распускала на
лоб, а повязывала голову платком, и ни в одежде, ни в прическе, ни в
обращенье не было уже прежних признаков кокетства. И эта происшедшая и
происходившая в ней перемена не переставая вызывала в Нехлюдове особенно
радостное чувство.
Он испытывал теперь к ней чувство, никогда не испытанное им прежде.
Чувство это не имело ничего общего ни с первым поэтическим увлечением, ни
еще менее с тем чувственным влюблением, которое он испытывал потом, ни даже
с тем чувством сознания исполненного долга, соединенного с самолюбованием, с
которым он после суда решил жениться на ней. Чувство это было то самое
простое чувство жалости и умиления, которое он испытал в первый раз на
свидании с нею в тюрьме и потом, с новой силой, после больницы, когда он,
поборов свое отвращение, простил ее за воображаемую историю с фельдшером
(несправедливость которой разъяснилась потом); это было то же самое чувство,
но только с тою разницею, что тогда оно было временно, теперь же оно стало
постоянным. О чем бы он ни думал теперь, что бы ни делал, общее настроение
его было это чувство жалости и умиления не только к ней, но ко всем людям.
Это чувство как будто раскрыло в душе Нехлюдова поток любви, не
находивший прежде исхода, а теперь направлявшийся на всех людей, с которыми
он встречался.
Нехлюдов чувствовал себя во все время путешествия в том возбужденном
состоянии, в котором он невольно делался участливым и внимательным ко всем
людям, от ямщика и конвойного солдата до начальника тюрьмы и губернатора, до
которых имел дело.
За это время Нехлюдову, вследствие перевода Масловой к политическим,
пришлось познакомиться с многими политическими, сначала в Екатеринбурге, где
они очень свободно содержались все вместе в большой камере, а потом на пути
с теми пятью мужчинами и четырьмя женщинами, к которым присоединена была
Маслова. Это сближение Нехлюдова с ссылаемыми политическими совершенно
изменило его взгляды на них.
С самого начала революционного движения в России, и в особенности после
Первого марта, Нехлюдов питал к революционерам недоброжелательное и
презрительное чувство. Отталкивала его от них прежде всего жестокость и
скрытность приемов, употребляемых ими в борьбе против правительства,
главное, жестокость убийств, которые были совершены ими, и потом противна
ему была общая им всем черта большого самомнения. Но, узнав их ближе и все
то, что они часто безвинно перестрадали от правительства, он увидал, что они
не могли быть иными, как такими, какими они были.
Как ни ужасно бессмысленны были мучения, которым подвергались так
называемые уголовные, все-таки над ними производилось до и после осуждения
некоторое подобие законности; но в делах с политическими не было и этого
подобия, как это видел Нехлюдов на Шустовой и потом на многих и многих из
своих новых знакомых. С этими людьми поступали так, как поступают при ловле
рыбы неводом: вытаскивают на берег все, что попадается, и потом отбирают те
крупные рыбы, которые нужны, не заботясь о мелкоте, которая гибнет, засыхая
на берегу. Так, захватив сотни таких, очевидно не только не виноватых, но и
не могущих быть вредными правительству людей, их держали иногда годами в
тюрьмах, где они заражались чахоткой, сходили с ума или сами убивали себя; и
держали их только потому, что не было причины выпускать их, между тем как,
будучи под рукой в тюрьме, они могли понадобиться для разъяснения
какого-нибудь вопроса при следствии. Судьба всех этих часто даже с
правительственной точки зрения невинных людей зависела от произвола, досуга,
настроения жандармского, полицейского офицера, шпиона, прокурора, судебного
следователя, губернатора, министра. Соскучится такой чиновник или желает
отличиться - и делает аресты и, смотря по настроению своему или начальства,
держит в тюрьме или выпускает. А высший начальник, тоже смотря по тому,
нужно ли ему отличиться, или в каких он отношениях с министром, - или
ссылает на край света, или держит в одиночном заключении, или приговаривает
к ссылке, к каторге, к смерти, или выпускает, когда его попросит об этом
какая-нибудь дама.
С ними поступали, как на войне, и они, естественно, употребляли те же
самые средства, которые употреблялись против них. И как военные живут всегда
в атмосфере общественного мнения, которое не только скрывает от них
преступность совершаемых ими поступков, но представляет эти поступки
подвигами, - так точно и для политических существовала такая же, всегда
сопутствующая им атмосфера общественного мнения их кружка, вследствие
которой совершаемые ими, при опасности потери свободы, жизни и всего, что
дорого человеку, жестокие поступки представлялись им также не только не
дурными, но доблестными поступками. Этим объяснялось для Нехлюдова то
удивительное явление, что самые кроткие по характеру люди, неспособные не
только причинить, но видеть страданий живых существ, спокойно готовились к
убийствам людей, и все почти признавали в известных случаях убийство, как
орудие самозащиты и достижения высшей цели общего блага, законным и
справедливым. Высокое же мнение, которое они приписывали своему делу, а
вследствие того и себе, естественно вытекало из того значения, которое
придавало им правительство, и той жестокости наказаний, которым оно
подвергало их. Им надо было иметь о себе высокое мнение, чтобы быть в силах
переносить то, что они переносили.
Узнав их ближе, Нехлюдов убедился, что это не были сплошные злодеи, как
их представляли себе одни, и не были сплошные герои, какими считали их
другие, а были обыкновенные люди, между которыми были, как и везде, хорошие,
и дурные, и средние люди. Были среди них люди, ставшие революционерами
потому, что искренно считали себя обязанными бороться с существующим злом;
но были и такие, которые избрали эту деятельность из эгоистических,
тщеславных мотивов; большинство же было привлечено к революции знакомым
Нехлюдову по военному времени желанием опасности, риска, наслаждением игры
своей жизнью - чувствами, свойственными самой обыкновенной энергической
молодежи. Различие их от обыкновенных людей, и в их пользу, состояло в том,
что требования нравственности среди них были выше тех, которые были приняты
в кругу обыкновенных людей. Среди них считались обязательными не только
воздержание, суровость жизни, правдивость, бескорыстие, но и готовность
жертвовать всем, даже своею жизнью, для общего дела. И потому те из этих
людей, которые были выше среднего уровня, были гораздо выше его,
представляли из себя образец редкой нравственной высоты; те же, которые были
ниже среднего уровня, были гораздо ниже его, представляя из себя часто людей
неправдивых, притворяющихся и вместе с тем самоуверенных и гордых. Так что
некоторых из своих новых знакомых Нехлюдов не только уважал, но и полюбил
всей душой, к другим же оставался более чем равнодушен.

VI

В особенности полюбил Нехлюдов шедшего с той партией, к которой была
присоединена Катюша, ссылаемого в каторгу чахоточного молодого человека
Крыльцова. Нехлюдов познакомился с ним еще в Екатеринбурге и потом во время
пути несколько раз видался и беседовал с ним. Один раз летом на этапе во
время дневки Нехлюдов провел с ним почти целый день, и Крыльцов,
разговорившись, рассказал ему свою историю и как он стал революционером.
История его до тюрьмы была очень короткая. Отец его, богатый помещик южных
губерний, умер, когда он был еще ребенком. Он был единственный сын, и мать
воспитывала его.
Учился он легко и в гимназии и в университете и кончил курс первым
кандидатом математического факультета. Ему предлагали оставаться при
университете и ехать за границу. Но он медлил. Была девушка, которую он
любил, и он подумывал о женитьбе и земской деятельности. Всего хотелось, и
ни на что не решался. В это время товарищи по университету попросили у него
денег на общее дело. Он знал, что это общее дело было революционное дело,
которым он тогда совсем не интересовался, но из чувства товарищества и
самолюбия, чтобы не подумали, что он боится, дал деньги. Взявшие деньги
попались; была найдена записка, по которой узнали, что деньги даны
Крыльцовым; его арестовали, посадили сначала в часть, а потом в тюрьму.
- В тюрьме, куда меня посадили, - рассказывал Крыльцов Нехлюдову (он
сидел с своей впалой грудью на высоких нарах, облокотившись на колени, и
только изредка взглядывал блестящими, лихорадочными, прекрасными, умными и
добрыми глазами на Нехлюдова), - в тюрьме этой не было особой строгости: мы
не только перестукивались, но и ходили по коридору, переговаривались,
делились провизией, табаком и по вечерам даже пели хором. У меня был голос
хороший. Да. Если бы не мать, - она очень убивалась, - мне бы хорошо было в
тюрьме, даже приятно и очень интересно. Здесь я познакомился, между прочим,
с знаменитым Петровым (он потом зарезался стеклом в крепости) и еще с
другими. Но я не был революционером. Познакомился я также с двумя соседями
по камере. Они попались в одном и том же деле с польскими прокламациями и
судились за попытку освободиться от конвоя, когда их вели на железную
дорогу. Один был поляк Лозинский, другой - еврей, Розовский - фамилия. Да.
Розовский этот был совсем мальчик. Он говорил, что ему семнадцать, но на вид
ему было лет пятнадцать. Худенький, маленький, с блестящими черными глазами,
живой и, как все евреи, очень музыкален. Голос у него еще ломался, но он
прекрасно пел. Да. При мне их обоих водили на суд. Утром отвели. Вечером они
вернулись и рассказали, что их присудили к смертной казни. Никто этого не
ожидал. Так неважно было их дело - они только попытались отбиться от конвоя
и никого не ранили даже. И потом так неестественно, чтобы можно было такого
ребенка, как Розовского, казнить. И мы все в тюрьме решили, что это только,
чтобы напугать, и что приговор не будет конфирмован. Поволновались сначала,
а потом успокоились, и жизнь пошла по-старому. Да. Только раз вечером
подходит к моей двери сторож и таинственно сообщает, что пришли плотники,
ставят виселицу. Я сначала не понял: что такое? какая виселица? Но
сторож-старик был так взволнован, что, взглянув на него, я понял, что это
для наших двух. Я хотел постучать, переговориться с товарищами, но боялся,
как бы те не услыхали. Товарищи тоже молчали. Очевидно, все знали. В
коридоре и камерах весь вечер была мертвая тишина. Мы не перестукивались и
не пели. Часов в десять опять подошел ко мне сторож и объявил, что палача
привезли из Москвы. Сказал и отошел. Я стал его звать, чтобы вернулся. Вдруг
слышу, Розовский из своей камеры через коридор кричит мне: "Что вы? зачем вы
его зовете?" Я сказал что-то, что он табак мне приносил, но он точно
догадывался и стал спрашивать меня, отчего мы не пели, отчего не
перестукивались. Не помню, что я сказал ему, и поскорее отошел, чтобы не
говорить с ним. Да. Ужасная была ночь. Всю ночь прислушивался ко всем
звукам. Вдруг к утру слышу - отворяют двери коридора и идут кто-то, много. Я
стал у окошечка. В коридоре горела лампа. Первый прошел смотритель. Толстый
был, казалось, самоуверенный, решительный человек. На нем лица не было:
бледный, понурый, точно испуганный. За ним помощник - нахмуренный, с
решительным видом; сзади караул. Прошли мимо моей двери и остановились перед
камерой рядом. И слышу - помощник каким-то странным голосом кричит:
"Лозинский, вставайте, надевайте чистое белье". Да. Потом слышу, завизжала
дверь, они прошли к нему, потом слышу шаги Лозинского: он пошел в
противоположную сторону коридора. Мне видно было только смотрителя. Стоит
бледный и расстегивает и застегивает пуговицу и пожимает плечами. Да. Вдруг
точно испугался чего, посторонился. Это Лозинский прошел мимо него и подошел
к моей двери. Красивый был юноша, знаете, того хорошего польского типа:
широкий, прямой лоб с шапкой белокурых вьющихся тонких волос, прекрасные
голубые глаза. Такой цветущий, сочный, здоровый был юноша. Он остановился
перед моим окошечком, так что мне видно было все его лицо. Страшное,
осунувшееся, серое лицо. "Крыльцов, папиросы есть?" Я хотел подать ему, но
помощник, как будто боясь опоздать, выхватил свой портсигар и подал ему. Он
взял одну папироску, помощник зажег ему спичку. Он стал курить и как будто
задумался. Потом точно вспомнил что-то и начал говорить: "И жестоко и
несправедливо. Я никакого преступления не сделал. Я... " В белой молодой шее
его, от которой я не мог оторвать глаз, что-то задрожало, и он остановился.
Да. В это время, слышу, Розовский из коридора кричит что-то своим тонким
еврейским голосом. Лозинский бросил окурок и отошел от двери. И в окошечке
появился Розовский. Детское лицо его с влажными черными глазами было красно
и потно. На нем было тоже чистое белье, и штаны были слишком широки, и он
все подтягивал их обеими руками и весь дрожал. Он приблизил свое жалкое лицо
к моему окошечку: "Анатолий Петрович, ведь правда, что доктор прописал мне
грудной чай? Я нездоров, я выпью еще грудного чаю". Никто не отвечал, и он
вопросительно смотрел то на меня, то на смотрителя. Что он хотел этим
сказать, я так и не понял. Да. Вдруг помощник сделал строгое лицо и опять
каким-то визгливым голосом закричал: "Что за шутки? Идем". Розовский,
очевидно, не в силах был понять того, что его ожидало, и, как будто
торопясь, пошел, почти побежал вперед всех по коридору. Но потом он уперся -
я слышал его пронзительный голос и плач. Началась возня, топот ног. Он
пронзительно визжал и плакал. Потом дальше и дальше, - зазвенела дверь
коридора, и все затихло... Да. Так и повесили. Веревками задушили обоих.
Сторож, другой, видел и рассказывал мне, что Лозинский не противился, но
Розовский долго бился, так что его втащили на эшафот и силой вложили ему
голову в петлю. Да. Сторож этот был глуповатый малый. "Мне говорили, барин,
что страшно. А ничего не страшно. Как повисли они - только два раза так
плечами, - он показал, как судорожно поднялись и опустились плечи, - потом
палач подернул, чтобы, значит, петли затянулись получше, и шабаш: и не
дрогнули больше". "Ничего не страшно", - повторил Крыльцов слова сторожа и
хотел улыбнуться, но вместо улыбки разрыдался.
Долго после этого он молчал, тяжело дыша и глотая подступавшие к его
горлу рыдания.
- С тех пор я и сделался революционером. Да, - сказал он, успокоившись,
и вкратце досказал свою историю.
Он принадлежал к партии народовольцев и был даже главою
дезорганизационной группы, имевшей целью терроризировать правительство так,
чтобы оно само отказалось от власти и призвало народ. С этой целью он ездил
то в Петербург, то за границу, то в Киев, то в Одессу и везде имел успех.
Человек, на которого он вполне полагался, выдал его. Его арестовали, судили,
продержали два года в тюрьме и приговорили к смертной казни, заменив ее
бессрочной каторгой.
В тюрьме у него сделалась чахотка, и теперь, в тех условиях, в которых
он находился, ему, очевидно, оставалось едва несколько месяцев жизни, и он
знал это и не раскаивался в том, что он делал, а говорил, что, если бы у
него была другая жизнь, он ее употребил бы на то же самое - на разрушение
того порядка вещей, при котором возможно было то, что он видел.
История этого человека и сближение с ним объяснили Нехлюдову многое из
того, чего он не понимал прежде.

VII

В тот день, когда на выходе с этапа произошло столкновение конвойного
офицера с арестантами из-за ребенка, Нехлюдов, ночевавший на постоялом
дворе, проснулся поздно и еще засиделся за письмами, которые он готовил к
губернскому городу, так что выехал с постоялого двора позднее обыкновенного
и не обогнал партию дорогой, как это бывало прежде, а приехал в село, возле
которого был полуэтап, уже сумерками.
Обсушившись на постоялом дворе, содержавшемся пожилой толстой, с
необычайной толщины белой шеей женщиной, вдовой, Нехлюдов в чистой горнице,
украшенной большим количеством икон и картин, напился чаю и поспешил на
этапный двор к офицеру просить разрешения свидания.
На шести предшествующих этапах конвойные офицеры все, несмотря на то,
что переменялись, все одинаково не допускали Нехлюдова в этапное помещение,
так что он больше недели не видал Катюшу. Происходила эта строгость оттого,
что ожидали проезда важного тюремного начальника. Теперь же начальник
проехал, не заглянув на этапы, и Нехлюдов надеялся, что принявший утром
партию конвойный офицер разрешит ему, как и прежние офицеры, свидание с
арестантами.
Хозяйка предложила Нехлюдову тарантас доехать до полуэтапа,
находившегося на конце села, но Нехлюдов предпочел идти пешком. Молодой
малый, широкоплечий богатырь, работник, в огромных свежевымазанных пахучим
дегтем сапогах, взялся проводить. С неба шла мга, и было так темно, что как
только малый отделялся шага на три в тех местах, где не падал свет из окон,
Нехлюдов уже не видал его, а слышал только чмоканье его сапог по липкой,
глубокой грязи.
Пройдя площадь с церковью и длинную улицу с ярко светящимися окнами
домов, Нехлюдов вслед за проводником вышел на край села в полный мрак. Но
скоро и в этом мраке завиднелись расходившиеся в тумане лучи от фонарей,
горевших около этапа. Красноватые пятна огней становились все больше и
светлей; стали видны пали ограды, черная фигура движущегося часового,
полосатый столб и будка. Часовой окликнул подошедших обычным: "Кто идет?" -
и, узнав, что не свои, оказался так строг, что не хотел позволить дожидаться
подле ограды. Но проводник Нехлюдова не смутился строгостью часового.
- Эка ты, паря, сердитый какой! - сказал он ему. - Ты пошуми старшого,
а мы подождем.
Часовой, не отвечая, прокричал что-то в калитку и остановился,
пристально глядя на то, как широкоплечий малый в свете фонаря очищал щепкой
сапоги
Нехлюдова от налипшей на них грязи. За палями ограды слышен был гул
голосов, мужских и женских. Минуты через три зазвенело железо, дверь калитки
отворилась, и из темноты в свет фонаря вышел старшой в шинели внакидку и
спросил, что нужно. Нехлюдов передал свою заготовленную карточку с запиской,
в которой просил принять его по личному делу, и просил передать офицеру.
Старшой был менее строг, чем часовой, но зато особенно любопытен. Он
непременно хотел знать, зачем Нехлюдову нужно видеть офицера и кто он,
очевидно чуя добычу и не желая упустить ее. Нехлюдов сказал, что есть
особенное дело и что он поблагодарит, и просил передать записку. Старшой
взял записку и, кивнув головой, ушел. Несколько времени после его ухода
опять зазвенела калитка, и из нее стали выходить женщины с корзинками,
туесами, крынками и мешками. Звонко болтая на своем особенном сибирском
наречии, шагали они через порог калитки. Все они были одеты не
по-деревенски, а по-городски, в палы о и шубки; юбки были высоко подтыканы,
а головы обвязаны платками. Они с любопытством оглядывали при свете фонаря
Нехлюдова и его проводника. Одна же, очевидно обрадовавшись встрече с
широкоплечим малым, тотчас же ласкательно обругала его сибирским
ругательством.
- Ты, леший, чего тут, язви-те, делашь? - обратилась она к нему.
- Да вот проезжего проводил, - отвечал малый. - А ты чего носила?
- Молосное, наутро еще велели приходить.
- А ночевать не оставляли? - спросил малый.
- Чоб тебе соскало, брехун! - крикнула она, смеясь. - Аида до села
вместе, нас проводи.
Проводник еще что-то сказал ей такое, что засмеялись не только женщины,
но и часовой, и обратился к Нехлюдову:
- Что же, найдете одни? не заблудите?
- Найду, найду.
- Как пройдете церковь, от двухъярусного дома направо второй. Да вот
вам батожок, - сказал он, отдавая Нехлюдову длинную, выше роста палку, с
которой он шел, и, шлепая своими огромными сапогами, скрылся в темноте
вместе с женщинами.
Его голос, перебиваемый женскими, еще слышался из тумана, когда опять
зазвенела калитка и вышел старшой, приглашая Нехлюдова за собой к офицеру.

VIII

Полуэтап был расположен так же, как и все этапы и полуэтапы по
сибирской дороге: во дворе, окруженном завостренными бревнами-палями, было
три одноэтажных жилых дома. В одном, в самом большом, с решетчатыми окнами,
помешались арестанты, в другом - конвойная команда, в третьем - офицер и
канцелярия. Во всех трех домах теперь светились огни, как всегда, в
особенности здесь, обманчиво обещая что-то хорошее, уютное в освещенных
стенах. Перед крыльцами домов горели фонари, и еще фонарей пять горели около
стен, освещая двор. Унтер-офицер подвел Нехлюдова по доске к крыльцу
меньшего из домов. Поднявшись на три ступеньки, он пропустил его вперед себя
в освещенную лампочкой, пропахшую угарным чадом переднюю. У печи солдат в
грубой рубахе, и галстуке, и черных штанах, в одном сапоге с желтым
голенищем, перегнувшись, раздувал самовар другим голенищем. Увидав
Нехлюдова, солдат оставил самовар, снял с Нехлюдова кожан и вошел во
внутреннюю горницу.
- Пришел, ваше благородие.
- Ну, зови, - послышался сердитый голос.
- В дверь ходите, - сказал солдат и тотчас же опять взялся за самовар.
Во второй комнате, освещенной висячею лампой, за накрытым с остатками
обеда и двумя бутылками столом сидел в австрийской куртке, облегавшей его
широкую грудь и плечи, с большими белокурыми усами и очень красным лицом
офицер. В теплой горнице, кроме табачного запаха, пахло еще очень сильно
какими-то крепкими дурными духами. Увидав Нехлюдова, офицер привстал и как
будто насмешливо и подозрительно уставился на вошедшего.
- Что угодно? - сказал он и, не дожидаясь ответа, закричал в дверь: -
Бернов! самовар, что же, будет когда?
- Зараз.
- Вот я те дам зараз, что будешь помнить! - крикнул офицер, блеснув
глазами.
- Несу! - прокричал солдат и вошел с самоваром.
Нехлюдов подождал, пока солдат установил самовар (офицер проводил его
маленькими злыми глазами, как бы прицеливаясь, куда бы ударить его). Когда
же самовар был поставлен, офицер заварил чай. Потом достал из погребца
четвероугольный графинчик с коньяком и бисквиты Альберт. Уставив все это на
скатерть, он опять обратился к Нехлюдову:
- Так чем могу служить?
- Я просил бы свидания с одной арестанткой, - сказал Нехлюдов, не
садясь.
- Политическая? Это запрещено законом, - сказал офицер.
- Женщина эта не политическая, - сказал Нехлюдов.
- Да прошу покорно садиться, - сказал офицер.
Нехлюдов сел.
- Она не политическая, - повторил он, - но по моей просьбе ей разрешено
высшим начальством следовать с политическими.
- А, знаю, - перебил офицер. - Маленькая, черненькая? Что ж, это можно.
Курить прикажете?
Он подвинул Нехлюдову коробку с папиросами и, аккуратно налив два
стакана чаю, подвинул один из них Нехлюдову.
- Прошу, - сказал он.
- Благодарю вас, я бы желал видеться...
- Ночь велика. Успеете. Я вам велю ее вызвать.
- А нельзя ли, не вызывая ее, допустить меня в помещение? - сказал
Нехлюдов.
- К политическим? Не по закону.
- Меня несколько раз пускали. Ведь если бояться, что я передам
что-либо, то я через нее мог бы передать.
- Ну, нет, ее обыщут, - сказал офицер и засмеялся неприятным смехом.
- Ну, так меня обыщите.
- Ну, и без этого обойдемся, - сказал офицер, поднося откупоренный
графинчик к стакану Нехлюдова. - Позволите? Ну, как угодно. Живешь в этой
Сибири, так человеку образованному рад-радешенек. Ведь наша служба, сами
знаете, самая печальная. А когда человек к другому привык, так и тяжело.
Ведь про нашего брата такое понятие, что конвойный офицер - значит грубый
человек, необразованный, а того не думают, что человек может быть совсем для
другого рожден.
Красное лицо этого офицера, его духи, перстень и в особенности
неприятный смех были очень противны Нехлюдову, но он и нынче, как и во все
время своего путешествия, находился в том серьезном и внимательном
расположении духа, в котором он не позволял себе легкомысленно и
презрительно обращаться с каким бы то ни было человеком и считал необходимым
с каждым человеком говорить "вовсю", как он сам с собой определял это
отношение. Выслушав офицера и поняв его душевное состояние в том смысле, что
он тяготится участием в мучительстве подвластных ему людей, он серьезно
сказал:
- Я думаю, что в вашей же должности можно найти утешение в том, чтобы
облегчать страдания людей, - сказал он.
- Какие их страдания? Ведь это народ такой.
- Какой же особенный народ? - сказал Нехлюдов. - Такой же, как все. А
есть и невинные.
- Разумеется, есть всякие. Разумеется, жалеешь. Другие ничего не
спускают, а я, где могу, стараюсь облегчить. Пускай лучше я пострадаю, да не
они. Другие, как чуть что, сейчас по закону, а то - стрелять, а я жалею.
Прикажете? Выкушайте, - сказал он, наливая еще чаю. - Она кто, собственно, -
женщина, какую видеть желаете? - спросил он.
- Это несчастная женщина, которая попала в дом терпимости, и там ее
неправильно обвинили в отравлении, а она очень хорошая женщина, - сказал
Нехлюдов.
Офицер покачал головой.
- Да, бывает. В Казани, я вам доложу, была одна, - Эммой звали. Родом
венгерка, а глаза настоящие персидские, - продолжал он, не в силах сдержать
улыбку при этом воспоминании. - Шику было столько, что хоть графине...
Нехлюдов перебил офицера и вернулся к прежнему разговору.
- Я думаю, что вы можете облегчить положение таких людей, пока они в
вашей власти. И, поступая так, я уверен, что вы нашли бы большую радость, -
говорил Нехлюдов, стараясь произносить как можно внятнее, так, как говорят с
иностранцами или детьми.
Офицер смотрел на Нехлюдова блестящими глазами и, очевидно, ждал с
нетерпением, когда он кончит, чтобы продолжать рассказ про венгерку с
персидскими глазами, которая, очевидно, живо представлялась его воображению
и поглощала все его внимание.
- Да, это так, положим, верно, - сказал он. - Я и жалею их. Только я
хотел вам про эту Эмму рассказать. Так она что делала...
- Я не интересуюсь этим, - сказал Нехлюдов, - и прямо скажу вам, что
хотя я и сам был прежде другой, но теперь ненавижу такое отношение к
женщинам.
Офицер испуганно посмотрел на Нехлюдова.
- А еще чайку не угодно? - сказал он.
- Нет, благодарю.
- Бернов! - крикнул офицер, - проводи их к Вакулову, скажи пропустить в
отдельную камеру к политическим; могут там побыть до поверки.

IX

Провожаемый вестовым, Нехлюдов вышел опять на темный двор, тускло
освещаемый красно горевшими фонарями.
- Куда? - спросил встретившийся конвойный у того, который провожал
Нехлюдова.
- В отдельную, пятый номер.
- Здесь не пройдешь, заперто, надо через то крыльцо.
- А что ж заперто?
- Старшой запер, а сам на село ушел.
- Ну, так айдате здесь.
Солдат повел Нехлюдова на другое крыльцо и подошел по доскам к другому
входу. Еще со двора было слышно гуденье голосов и внутреннее движение, как в
хорошем, готовящемся к ройке улье, но, когда Нехлюдов подошел ближе и
отворилась дверь, гуденье это усилилось и перешло в звук перекрикивающихся,
ругающихся, смеющихся голосов. Послышался переливчатый звук цепей, и пахнуло
знакомым тяжелым запахом испражнений и дегтя.
Оба эти впечатления - гул голосов с звоном цепей и этот ужасный запах -
всегда сливались для Нехлюдова в одно мучительное чувство какой-то
нравственной тошноты, переходящей в тошноту физическую. И оба впечатления
смешивались и усиливали одно другое.
Войдя теперь в сени полуэтапа, где стояла огромная вонючая кадка, так
называемая "параха", первое, что увидал Нехлюдов, была женщина, сидевшая на
краю кадки. Напротив нее - мужчина со сдвинутой набок на бритой голове
блинообразной шапкой. Они о чем-то разговаривали. Арестант, увидав
Нехлюдова, подмигнул глазом и проговорил:
- И царь воды не удержит.
Женщина же опустила полы халата и потупилась.
Из сеней шел коридор, в который отворялись двери камер. Первая была
камера семейных, потом большая камера холостых и в конце коридора две
маленькие камеры, отведенные для политических. Помещение этапа,
предназначенное для ста пятидесяти человек, вмещая четыреста пятьдесят, было
так тесно, что арестанты, не помещаясь в камерах, наполняли коридор. Одни
сидели и лежали на полу, другие двигались взад и вперед с пустыми и полными
кипятком чайниками. В числе этих был Тарас. Он догнал Нехлюдова и ласково
поздоровался с ним. Доброе лицо Тараса было изуродовано сине-багровыми
подтеками на носу и под глазом.
- Что это с тобой? - спросил Нехлюдов.
- Вышло дело такое, - сказал Тарас, улыбаясь.
- Да дерутся все, - презрительно сказал конвой - ный.
- Из-за бабы, - прибавил арестант, шедший за ними, - с Федькой слепым
сцепились.
- А Федосья что? - спросил Нехлюдов.
- Ничего, здорова, вот ей на чай кипяточку несу, - сказал Тарас и вошел
в семейную.
Нехлюдов заглянул в дверь. Вся камера была полна женщинами и мужчинами
и на нарах и под нарами. В камере стоял пар от сохнувшей мокрой одежды и
слышался неумолкаемый крик женских голосов. Следующая дверь была дверь
камеры холостых. Эта была еще полнее, и даже в самой двери и выступая в
коридор стояла шумная толпа что-то деливших или решавших арестантов в мокрых
одеждах. Конвойный объяснил Нехлюдову, что это староста выдавал забранные
или проигранные вперед по билетикам, сделанным из игральных карт, кормовые
деньги майданщику. Увидав унтер-офицера и господина, стоявшие ближе
замолкли, недоброжелательно оглядывая проходивших. В числе деливших Нехлюдов
заметил знакомого каторжного Федорова, всегда державшего при себе жалкого, с
поднятыми бровями, белого, будто распухшего молодого малого и еще
отвратительного, рябого, безносого бродягу, известного тем, что он во время
побега в тайге будто бы убил товарища и питался его мясом. Бродяга стоял в
коридоре, накинув на одно плечо мокрый халат, и насмешливо и дерзко глядел
на Нехлюдова, не сторонясь перед ним. Нехлюдов обошел его.
Как ни знакомо было Нехлюдову это зрелище, как ни часто видел он в
продолжение этих трех месяцев все тех же четыреста человек уголовных
арестантов в самых различных положениях: и в жаре, в облаке пыли, которое
они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах по дороге, и на этапах в
теплое время на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата,
он все-таки всякий раз, когда входил в середину их и чувствовал, как теперь,
что внимание их обращено на него, испытывал мучительное чувство стыда и
сознания своей виноватости перед ними. Самое тяжелое для него было то, что к
этому чувству стыда и виноватости примешивалось еще непреодолимое чувство
отвращения и ужаса. Он знал, что в том положении, в которое они были
поставлены, нельзя было не быть такими, как они, и все-таки не мог подавить
своего отвращения к ним.
- Им хорошо, дармоедам, - услыхал Нехлюдов, когда он уже подходил к
двери политических, - что им, чертям, делается; небось брюхо не заболит, -
сказал чей-то хриплый голос, прибавив еще неприличное ругательство.
Послышался недружелюбный, насмешливый хохот.

X

Миновав камеру холостых, унтер-офицер, провожавший Нехлюдова, сказал
ему, что придет за ним перед поверкой, и вернулся назад. Едва унтер-офицер
отошел, как к Нехлюдову быстрыми босыми шагами, придерживая кандалы, совсем
близко подошел, обдавая его тяжелым и кислым запахом пота, арестант и
таинственным шепотом проговорил:
- Заступите, барин. Совсем скрутили малого. Пропили. Нынче уж на
приемке Кармановым назвался. Заступитесь, а нам нельзя, убьют, - сказал
арестант, беспокойно оглядываясь, и тотчас же отошел от Нехлюдова.
Дело было в том, что каторжный Карманов подговорил похожего на себя
лицом малого, ссылаемого на поселение, смениться с ним так, чтобы каторжный
шел в ссылку, а малый в каторгу, на его место.
Нехлюдов знал уже про это дело, так как тот же арестант неделю тому
назад сообщил ему про этот обмен. Нехлюдов кивнул головой в знак того, что
он понял и сделает, что может, и, не оглядываясь, прошел дальше.
Нехлюдов знал этого арестанта с Екатеринбурга, где он просил его
ходатайства о том, чтобы разрешено было его жене следовать за ним, и был
удивлен его поступком. Это был среднего роста и самого обыкновенного
крестьянского вида человек лет тридцати, ссылавшийся в каторгу за покушение
на грабеж и убийство. Звали его Макар Девкин. Преступление его было очень
странное Преступление это, как он сам рассказывал Нехлюдову, было делом не
его, Макара, а его, нечистого. К отцу Макара, рассказывал он, заехал
проезжий и нанял у него за два рубля подводу в село за сорок верст. Отец
велел Макару везти проезжего. Макар запряг лошадь, оделся и вместе с
проезжим стал пить чай. Проезжий за чаем рассказал, что едет жениться и
везет с собою нажитые в Москве пятьсот рублей. Услыхав это, Макар вышел на
двор и положил в сани под солому топор.
- И сам я не знаю, зачем я топор взял, - рассказывал он. - "Возьми,
говорит, топор", - я и взял. Сели, поехали. Едем, ничего. Я и забыл было про
топор. Только стали подъезжать к селу, - верст шесть осталось. С проселка на
большак дорога в гору пошла. Слез я, иду за санями, а он шепчет: "Ты что же
думаешь? Въедешь в гору, по большаку народ, а там деревня. Увезет он деньги;
делать, так теперь, - ждать нечего". Нагнулся я к саням, будто поправляю
солому, а топорище точно само в руки вскочило. Оглянулся он. "Чего ты?" -
говорит. Взмахнул я топором, хотел долбануть, а он, человек стремой,
соскочил с саней, ухватил меня за руки. "Что ты, говорит, злодей, делаешь?..
" Повалил меня на снег, и не стал я бороться, сам дался. Связал он мне руки
кушаком, швырнул в сани. Повез прямо в стан. Посадили в замок. Судили.
Общество дало одобрение, что человек хороший и худого ничего не заметно.
Хозяева, у кого жил, тоже одобрили. Да аблаката нанять не на что было, -
говорил Макар, - и потому присудили к четырем годам.
И вот теперь этот человек, желая спасти земляка, зная, что он этими
словами рискует жизнью, все-таки передал Нехлюдову арестантскую тайну, за
что, - если бы только узнали, что он сделал это, - непременно бы задушили
его.

XI

Помещение политических состояло из двух маленьких камер, двери которых
выходили в отгороженную часть коридора. Войдя в отгороженную часть коридора,
первое лицо, которое увидал Нехлюдов, был Симонсон с сосновым поленом в
руке, сидевший в своей куртке на корточках перед дрожащей, втягиваемой жаром
заслонкой растопившейся печи.
Увидав Нехлюдова, он, не встав с корточек, глядя снизу вверх из-под
своих нависших бровей, подал руку.
- Я рад, что вы пришли, мне нужно вас видеть, - сказал он с
значительным видом, прямо глядя в глаза Нехлюдову.
- А что именно? - спросил Нехлюдов.
- После. Теперь я занят.
И Симонсон опять взялся за печку, которую он топил по своей особенной
теории наименьшей потери тепловой энергии.
Нехлюдов уже хотел пройти в первую дверь, когда из другой двери,
согнувшись, с веником в руке, которым она подвигала к печке большую кучу
сора и пыли, вышла Маслова. Она была в белой кофте, подтыканной юбке и
чулках. Голова ее по самые брови была от пыли повязана белым платком. Увидав
Нехлюдова, она разогнулась и, вся красная и оживленная, положила веник и,
обтерев руки об юбку, прямо остановилась перед ним.
- Приводите в порядок помещение? - сказал Нехлюдов, подавая руку.
- Да, мое старинное занятие, - сказала она и улыбнулась. - А грязь
такая, что подумать нельзя. Уж мы чистили, чистили. Что же, плед высох? -
обратилась она к Симонсону.
- Почти, - сказал Симонсон, глядя на нее каким-то особенным, поразившим
Нехлюдова взглядом.
- Ну, так я приду за ним и принесу шубы сушить. Наши все тут, - сказала
она Нехлюдову, уходя в дальнюю и указывая на ближнюю дверь.
Нехлюдов отворил дверь и вошел в небольшую камеру, слабо освещенную
маленькой металлической лампочкой, низко стоявшей на нарах. В камере было
холодно и пахло неосевшей пылью, сыростью и табаком. Жестяная лампа ярко
освещала находящихся около нее, но нары были в тени, и по стенам ходили
колеблющиеся тени.
В небольшой камере были все, за исключением двух мужчин, заведовавших
продовольствием и ушедших за кипятком и провизией. Тут была старая знакомая
Нехлюдова, еще более похудевшая и пожелтевшая Вера Ефремовна с своими
огромными испуганными глазами и налившейся жилой на лбу, в серой кофте и с
короткими волосами. Она сидела перед газетной бумагой с рассыпанным на ней
табаком и набивала его порывистыми движениями в папиросные гильзы.
Тут же была и одна из самых для Нехлюдова приятных политических женщин
- Эмилия Ранцева, заведовавшая внешним хозяйством и придававшая ему, при
самых даже тяжелых условиях, женскую домовитость и привлекательность. Она
сидела подле лампы и с засученными рукавами над загоревшими красивыми и
ловкими руками перетирала и расставляла кружки и чашки на постланное на
нарах полотенце. Ранцева была некрасивая молодая женщина с умным и кротким
выражением лица, которое имело свойство вдруг, при улыбке, преображаться и
делаться веселым, бодрым и обворожительным. Она теперь встретила такой
улыбкой Нехлюдова.
- А мы думали, что вы уже совсем в Россию уехали, - сказала она.
Тут же была в тени, в дальнем углу, и Марья Павловна, что-то делавшая с
маленькой белоголовой девчонкой, которая не переставая что-то лопотала своим
милым детским голоском.
- Как хорошо, что вы пришли. Видели Катю? - спросила она Нехлюдова. - А
у нас вот какая гостья. - Она показала на девочку.
Тут же был и Анатолий Крыльцов. Исхудалый и бледный, с поджатыми под
себя ногами в валенках, он, сгорбившись и дрожа, сидел в дальнем углу нар и,
засунув руки в рукава полушубка, лихорадочными глазами смотрел на Нехлюдова.
Нехлюдов хотел подойти к нему, но направо от двери, разбирая что-то в мешке
и разговаривая с хорошенькой улыбающейся Грабец, сидел курчавый рыжеватый
человек в очках и гуттаперчевой куртке. Это был знаменитый революционер
Новодворов, и Нехлюдов поспешил поздороваться с ним. Он особенно поторопился
это сделать потому, что из всех политических этой партии один этот человек
был неприятен ему. Новодворов блеснул через очки своими голубыми глазами на
Нехлюдова и, нахмурившись, подал ему свою узкую руку.
- Что же, приятно путешествуете? - сказал он, очевидно, иронически.
- Да, много интересного, - отвечал Нехлюдов, делая вид, что не видит
иронии, а принимает это за любезность, и подошел к Крыльцову.
Наружно Нехлюдов выказал равнодушие, но в душе он далеко не был
равнодушен к Новодворову. Эти слова Новодворова, его очевидное желание
сказать и сделать неприятное нарушили то благодушное настроение, в котором
находился Нехлюдов. И ему стало уныло и грустно.
- Что, как здоровье? - сказал он, пожимая холодную и дрожащую руку
Крыльцова.
- Да ничего, не согреюсь только, измок, - сказал Крыльцов, поспешно
пряча руку в рукав полушубка. - И здесь собачий холод. Вон окна разбиты. -
Он указал на разбитые в двух местах стекла за железными решетками. - Что вы,
отчего не были?
- Не пускают, строгое начальство. Нынче только офицер оказался
обходительный.
- Ну, хорош обходительный! - сказал Крыльцов. - Спросите Машу, что он
утром делал.
Мария Павловна, не вставая с своего места, рассказала то, что произошло
с девочкой утром при выходе из этапа.
- По-моему, необходимо заявить коллективный протест, - решительным
голосом сказала Вера Ефремовна, вместе с тем нерешительно и испуганно
взглядывая на лица то того, то другого. - Владимир заявил, но этого мало.
- Какой протест? - досадливо морщась, проговорил Крыльцов. Очевидно,
непростота, искусственность тона и нервность Веры Ефремовны уже давно
раздражали его. - Вы Катю ищете? - обратился он к Нехлюдову. - Она все
работает, чистит. Эту вычистила, нашу - мужскую; теперь женскую. Только блох
уж не вычистить, едят поедом. А Маша что там делает? - спросил он, указывая
головой на угол, в котором была Марья Павловна.
- Вычесывает свою приемную дочку, - сказала Ранцева.
- А насекомых она не распустит на нас? - сказал Крыльцов.
- Нет, нет, я аккуратно. Она теперь чистенькая, - сказала Марья
Павловна. - Возьмите ее, - обратилась она к Ранцевой, - а я пойду помогу
Кате. Да и плед ему принесу.
Ранцева взяла девочку и, с материнскою нежностью прижимая к себе
голенькие и пухленькие ручки ребенка, посадила к себе на колени и подала ей
кусок сахару.
Марья Павловна вышла, а вслед за ней в камеру вошли два человека с
кипятком и провизией.

XII

Один из вошедших был невысокий сухощавый молодой человек в крытом
полушубке и высоких сапогах. Он шел легкой и быстрой походкой, неся два
дымящихся больших чайника с горячей водой и придерживая под мышкой
завернутый в платок хлеб.
- Ну, вот и князь наш объявился, - сказал он, ставя чайник среди чашек
и передавая хлеб Масловой. - Чудесные штуки мы накупили, - проговорил он,
скидывая полушубок и швыряя его через головы в угол нар. - Маркел молока и
яиц купил; просто бал нынче будет. А Кирилловна все свою эстетическую
чистоту наводит, - сказал он, улыбаясь, глядя на Ранцеву. - Ну, теперь
заваривай чай, - обратился он к ней.
От всей наружности этого человека, от его движений, звука его голоса,
взгляда веяло бодростью и веселостью. Другой же из вошедших - тоже
невысокий, костлявый, с очень выдающимися мослаками худых щек серого лица, с
прекрасными зеленоватыми, широко расставленными глазами и тонкими губами -
был человек, напротив, мрачного и унылого вида. На нем было старое ватное
пальто и сапоги с калошами. Он нес два горшка и два туеса. Поставив перед
Ранцевой свою ношу, он поклонился Нехлюдову шеей, так что, кланяясь, не
переставая смотрел на него. Потом, неохотно подав ему потную руку, он
медлительно стал расставлять вынимаемую из корзины провизию.
Оба эти политические арестанта были люди из народа: первый был
крестьянин Набатов, второй был фабричный Маркел Кондратьев. Маркел попал в
революционное движение уже пожилым тридцатипятилетним человеком; Набатов же
с восемнадцати лет. Попав из сельской школы по своим выдающимся способностям
в гимназию, Набатов, содержа себя все время уроками, кончил курс с золотой
медалью, но не пошел в университет, потому что еще в седьмом классе решил,
что пойдет в народ, из которого вышел, чтобы просвещать своих забытых
братьев. Он так и сделал: сначала поступил писарем в большое село, но скоро
был арестован за то, что читал крестьянам книжки и устроил среди них
потребительное и производительное товарищество. В первый раз его продержали
в тюрьме восемь месяцев и выпустили под негласный надзор. Освободившись, он
тотчас же поехал в другую губернию, в другое село и, устроившись там
учителем, делал то же самое. Его опять взяли и на этот раз продержали год и
два месяца в тюрьме, и в тюрьме он еще укрепился в своих убеждениях.
После второй тюрьмы его сослали в Пермскую губернию. Он бежал оттуда.
Его опять взяли и, продержав семь месяцев, сослали в Архангельскую губернию.
Оттуда за отказ от присяги новому царю его приговорили к ссылке в Якутскую
область; так что он провел половину взрослой жизни в тюрьме и ссылке. Все
эти похождения нисколько не озлобили его, но и не ослабили его энергию, а
скорее разожгли ее. Это был подвижной человек с прекрасным пищеварением,
всегда одинаково деятельный, веселый и бодрый. Он никогда ни в чем не
раскаивался и ничего далеко вперед не загадывал, а всеми силами своего ума,
ловкости, практичности действовал в настоящем. Когда он был на воле, он
работал для той цели, которую он себе поставил, а именно: просвещение,
сплочение рабочего, преимущественно крестьянского народа; когда же он был в
неволе, он действовал так же энергично и практично для сношения с внешним
миром и для устройства наилучшей в данных условиях жизни не для себя только,
но и для своего кружка. Он прежде всего был человек общинный. Для себя ему,
казалось, ничего не нужно было, и он мог удовлетворяться ничем, но для
общины товарищей он требовал многого и мог работать всякую - и физическую и
умственную - работу не покладая рук, без сна, без еды. Как крестьянин, он
был трудолюбив, сметлив, ловок в работах и естественно воздержан и без
усилия учтив, внимателен не только к чувствам, но и к мнениям других.
Старуха мать его, безграмотная крестьянская вдова, полная суеверий, была
жива, и Набатов помогал ей и, когда был на свободе, навещал ее. Во время
своих побывок дома он входил в подробности ее жизни, помогал ей в работах и
не прерывал сношений с бывшими товарищами, крестьянскими ребятами; курил с
ними тютюн в собачьей ножке, бился на кулачки и толковал им, как они все
обмануты и как им надо выпрастываться из того обмана, в котором их держат.
Когда он думал и говорил о том, что даст революция народу, он всегда
представлял себе тот самый народ, из которого он вышел, в тех же почти
условиях, но только с землей и без господ и чиновников. Революция, в его
представлении, не должна была изменить основные формы жизни народа - в этом
он не сходился с Новодворовым и последователем Новодворова Маркелом
Кондратьевым, - революция, по его мнению, не должна была ломать всего
здания, а должна была только иначе распределить внутренние помещения этого
прекрасного, прочного, огромного, горячо любимого им старого здания.
В религиозном отношении он был также типичным крестьянином: никогда не
думал о метафизических вопросах, о начале всех начал, о загробной жизни. Бог
был для него, как и для Араго, гипотезой, в которой он до сих пор не
встречал надобности. Ему никакого дела не было до того, каким образом
начался мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен
его сотоварищам, для него был такой же игрушкой мысли, как и творение в
шесть дней.
Его не занимал вопрос о том, как произошел мир, именно потому, что
вопрос о том, как получше жить в нем, всегда стоял перед ним. О будущей
жизни он тоже никогда не думал, в глубине души нося то унаследованное им от
предков твердое, спокойное убеждение, общее всем земледельцам, что как в
мире животных и растений ничто не кончается, а постоянно переделывается от
одной формы в другую - навоз в зерно, зерно в курицу, головастик в лягушку,
червяк в бабочку, желудь в дуб, так и человек не уничтожается, но только
изменяется. Он верил в это и потому бодро и даже весело всегда смотрел в
глаза смерти и твердо переносил страдания, которые ведут к ней, но не любил
и не умел говорить об этом. Он любил работать и всегда был занят
практическими делами и на такие же практические дела наталкивал товарищей.
Другой политический арестант в этой партии из народа, Маркел
Кондратьев, был человек иного склада. С пятнадцати лет он стал на работу и
начал курить и пить, чтобы заглушить смутное сознание обиды. Обиду эту он
почувствовал в первый раз, когда на рождество их, ребят, привели на елку,
устроенную женой фабриканта, где ему с товарищами подарили дудочку в одну
копейку, яблоко, золоченый орех и винную ягоду, а детям фабриканта -
игрушки, которые показались ему дарами волшебницы и стоили, как он после
узнал, более пятидесяти рублей. Ему было двадцать лет, когда на фабрику
поступила работницей знаменитая революционерка и, заметив выдающиеся
способности Кондратьева, стала давать ему книги и брошюры и говорить с ним,
объясняя ему его положение и причины его и средства его улучшить. Когда ему
ясно представилась возможность освобождения себя и других от того
угнетенного положения, в котором он находился, несправедливость этого
положения показалась ему еще жесточе и ужаснее, чем прежде, и ему страстно
захотелось не только освобождения, но и наказания тех, которые устроили и
поддерживали эту жестокую несправедливость. Возможность эту, как это ему
объяснили, давало знание, и Кондратьев отдался со страстью приобретению
знаний. Для него было неясно, каким образом осуществление социалистического
идеала совершится через знание, но он верил, что как знание открыло ему
несправедливость того положения, в котором он находился, так это же знание и
поправит эту несправедливость. Кроме того, знание поднимало его в его мнении
выше других людей. И потому, перестав пить и курить, он все свободное время,
которого у него стало больше, когда его сделали кладовщиком, отдал учению.
Революционерка учила его и поражалась той удивительной способностью, с
которой он ненасытно поглощал всякие знания. В два года он изучил алгебру,
геометрию, историю, которую он особенно любил, и перечитал всю
художественную и критическую литературу и, главное, социалистическую.
Революционерку арестовали и с ней Кондратьева за нахождение у него
запрещенных книг и посадили в тюрьму, а потом сослали в Вологодскую
губернию. Там он познакомился с Новодворовым, перечитал еще много
революционных книг, все запомнил и еще более утвердился в своих
социалистических взглядах. После ссылки он был руководителем большой стачки
рабочих, кончившейся разгромом фабрики и убийством директора. Его арестовали
и приговорили к лишению прав и ссылке.
К религии он откосился так же отрицательно, как и к существующему
экономическому устройству. Поняв нелепость веры, в которой он вырос, и с
усилием и сначала страхом, а потом с восторгом освободившись от нее, он, как
бы в возмездие за тот обман, в котором держали его и его предков, не уставал
ядовито и озлобленно смеяться над попами и над религиозными догматами.
Он был по привычкам аскет, довольствовался самым малым и, как всякий с
детства приученный к работе, с развитыми мускулами человек, легко и много и
ловко мог работать всякую физическую работу, но больше всего дорожил
досугом, чтобы в тюрьмах и на этапах продолжать учиться. Он теперь изучал
первый том Маркса и с великой заботливостью, как большую драгоценность,
хранил эту книгу в своем мешке. Ко всем товарищам он относился сдержанно,
равнодушно, исключая Новодворова, которому он был особенно предан и суждения
которого о всех предметах принимал за неопровержимые истины.
К женщинам же, на которых он смотрел как на помеху во всех нужных
делах, он питал непреодолимее презрение. Но Маслову он жалел и был с ней
ласков, видя в ней образец эксплуатации низшего класса высшим. По этой же
причине он не любил Нехлюдова, был неразговорчив с ним и не сжимал его руки,
а только предоставлял к пожатию свою вытянутую руку, когда Нехлюдов
здоровался с ним.

XIII

Печка истопилась, согрелась, чай был заварен и разлит по стаканам и
кружкам и забелен молоком, были выложены баранки, свежий ситный и пшеничный
хлеб, крутые яйца, масло и телячья голова и ножки. Все подвинулись к месту
на нарах, заменяющему стол, и пили, ели и разговаривали. Ранцева сидела на
ящике, разливая чай. Вокруг нее столпились все остальные, кроме Крыльцова,
который, сняв мокрый полушубок и завернувшись в сухой плед, лежал на своем
месте и разговаривал с Нехлюдовым.
После холода, сырости во время перехода, после грязи и неурядицы,
которую они нашли здесь, после трудов, положенных на то, чтобы привести все
в порядок, после принятия пищи и горячего чая все были в самом приятном,
радостном настроении.
То, что за стеной слышался топот, крики и ругательства уголовных, как
бы напоминая о том, что окружало их, еще усиливало чувство уютности. Как на
островке среди моря, люди эти чувствовали себя на время не залитыми теми
унижениями и страданиями, которые окружали их, и вследствие этого находились
в приподнятом, возбужденном состоянии. Говорили обо всем, но только не о
своем положении и о том, что ожидало их. Кроме того, как это всегда бывает
между молодыми мужчинами и женщинами, в особенности когда они насильно
соединены, как были соединены все эти люди, между ними возникли согласные и
несогласные, различно переплетающиеся влечения друг к другу. Они почти все
были влюблены. Новодворов был влюблен в хорошенькую улыбающуюся Грабец.
Грабец эта была молоденькая курсистка, очень мало думавшая и совершенно
равнодушная к вопросам революции. Но она подчинилась влиянию времени, чем-то
компрометировала себя и была сослана. Как на воле главные интересы ее жизни
состояли в успехах у мужчин, так точно это продолжало быть и на допросах, и
в тюрьме, и в ссылке. Теперь, во время перехода, она утешалась тем, что
Новодворов увлекся ею, и сама влюбилась в него. Вера Ефремовна, очень
влюбчивая и не возбуждавшая к себе любви, но всегда надеющаяся на
взаимность, была влюблена то в Набатова, то в Новодворова. Что-то похожее на
влюбленье было со стороны Крыльцова к Марье Павловне. Он любил ее, как
мужчины любят женщин, но, зная ее отношение к любви, искусно скрывал свое
чувство под видом дружбы и благодарности за то, что она с особенной
нежностью ухаживала за ним. Набатов и Ранцева были связаны очень сложными
любовными отношениями. Как Марья Павловна была вполне целомудренная
девственница, так Ранцева была вполне целомудренная мужняя жена-женщина.
Шестнадцати лет, еще в гимназии, она полюбила Ранцева, студента
петербургского университета, и девятнадцати лет вышла за него замуж, пока
еще он был в университете. С четвертого курса муж ее, замешанный в
университетской истории, был выслан из Петербурга и сделался революционером.
Она же оставила медицинские курсы, которые слушала, поехала за ним и тоже
сделалась революционеркой. Если бы ее муж не был тем человеком, которого она
считала самым хорошим, самым умным из всех людей на свете, она бы не
полюбила его, а не полюбив, не вышла бы замуж. Но, раз полюбив и выйдя замуж
за самого, по ее убеждениям, хорошего и умного человека на свете, она,
естественно, понимала жизнь и цель ее точно так же, как понимал ее самый
лучший и умный человек на свете. Он сначала понимал жизнь в том, чтобы
учиться, и она в том же понимала жизнь. Он сделался революционером, и она
стала революционеркой. Она очень хорошо могла доказывать, что существующий
порядок невозможен и что обязанность всякого человека состоит в том, чтобы
бороться с этим порядком и пытаться установить тот и политический и
экономический строй жизни, при котором личность могла бы свободно
развиваться, и т. п. И ей казалось, что она действительно так думает и
чувствует, но, в сущности, она думала только то, что все то, что думает муж,
то истинная правда, и искала только одного - полного согласия, слияния с
душой мужа, что одно давало ей нравственное удовлетворение.
Разлука с мужем и ребенком, которого взяла ее мать, была тяжела ей. Но
она переносила эту разлуку твердо и спокойно, зная, что несет это она для
мужа и для того дела, которое несомненно истинно, потому что он служит ему.
Она всегда была мыслями с мужем и как прежде никого не любила, так и теперь
не могла любить никого, кроме своего мужа. Но преданная и чистая любовь к
ней Набатова трогала и волновала ее. Он, нравственный и твердый человек,
друг ее мужа, старался обращаться с ней как с сестрой, но в отношениях его к
ней проскальзывало нечто большее, и это нечто большее пугало их обоих и
вместе с тем украшало теперь их трудную жизнь.
Так что вполне свободными от влюбления были в этом кружке только Марья
Павловна и Кондратьев,

XIV

Рассчитывая поговорить отдельно с Катюшей, как он делал это обыкновенно
после общего чая и ужина, Нехлюдов сидел подле Крыльцова, беседуя с ним.
Между прочим он рассказал ему про то обращение к нему Макара и про историю
его преступления. Крыльцов слушал внимательно, остановив блестящий взгляд на
лице Нехлюдова.
- Да, - сказал он вдруг. - Меня часто занимает мысль, что вот мы идем
вместе, рядом с ними, - с кем с "ними"? С теми самыми людьми, за которых мы
и идем. А между тем мы не только не знаем, но и не хотим знать их. А они,
хуже этого, ненавидят нас и считают своими врагами. Вот это ужасно.
- Ничего нет ужасного, - сказал Новодворов, прислушивавшийся к
разговору. - Массы всегда обожают только власть, - сказал он своим трещащим
голосом. - Правительство властвует - они обожают его и ненавидят нас; завтра
мы будем во власти - они будут обожать нас...
В это время из-за стены послышался взрыв брани, толкотня ударяющихся в
стену, звон цепей, визг и крики. Кого-то били, кто-то кричал: "Караул!"
- Вон они звери! Какое же может быть общение между нами и ими? -
спокойно сказал Новодворов.
- Ты говоришь - звери. А вот сейчас Нехлюдов рассказывал о таком
поступке, - раздражительно сказал Крыльцов, и он рассказал про то, как Макар
рискует жизнью, спасая земляка. - Это-то уже не зверство, а подвиг.
- Сентиментальность! - иронически сказал Новодворов. - Нам трудно
понять эмоции этих людей и мотивы их поступков. Ты видишь тут великодушие, а
тут, может быть, зависть к тому каторжнику.
- Как это ты не хочешь в другом видеть ничего хорошего, - вдруг
разгорячившись, сказала Марья Павловна (она была на "ты" со всеми).
- Нельзя видеть, чего нет.
- Как нет, когда человек рискует ужасной смертью?
- Я думаю, - сказал Новодворов, - что если мы хотим делать свое дело,
то первое для этого условие (Кондратьев оставил книгу, которую он читал у
лампы, и внимательно стал слушать своего учителя) то, чтобы не
фантазировать, а смотреть на вещи, как они есть. Делать все для масс народа,
а не ждать ничего от них; массы составляют объект нашей деятельности, но не
могут быть нашими сотрудниками до тех пор, пока они инертны, как теперь, -
начал он, как будто читал лекцию. - И потому совершенно иллюзорно ожидать от
I них помощи до тех пор, пока не произошел процесс развития, тот
процесс развития, к которому мы приготавливаем их.
- Какой процесс развития? - раскрасневшись, заговорил Крыльцов. - Мы
говорим, что мы против произвола и деспотизма, а разве это не самый ужасный
деспотизм?
- Нет никакого деспотизма, - спокойно отвечал Новодворов. - Я только
говорю, что знаю тот путь, по которому должен идти народ, и могу указывать
этот путь.
- Но почему ты уверен, что путь, который ты укалываешь, истинный? Разве
это не деспотизм, из которого вытекали инквизиции и казни большой революции?
Они тоже знали по науке единый истинный путь.
- То, что они заблуждались, не доказывает того, чтобы я заблуждался. И
потом, большая разница между бреднями идеологов и данными положительной
экономической науки.
Голос Новодворова наполнял всю камеру. Он один говорил, а все молчали.
- Всегда спорят, - сказала Марья Павловна, когда он на минуту затих.
- А вы сами-то как об этом думаете? - спросил Нехлюдов Марью Павловну.
- Думаю, что Анатолий прав, что нельзя навязывать народу наши взгляды.
- Ну, а вы, Катюша? - улыбаясь, спросил Нехлюдов, с робостью о том, что
она скажет что-нибудь не то, ожидая ее ответа.
- Я думаю, обижен простой народ, - сказала она, вся вспыхнув, - очень
уж обижен простой народ.
- Верно, Михайловна, верно, - крикнул Набатов, - дюже обижен народ.
Надо, чтобы не обижали его. В этом все наше дело.
- Странное представление о задачах революции, - сказал Новодворов и
молча сердито стал курить.
- Не могу с ним говорить, - шепотом сказал Крыльцов и замолчал.
- И гораздо лучше не говорить, - сказал Нехлюдов.

XV

Несмотря на то, что Новодворов был очень уважаем всеми революционерами,
несмотря на то, что он был очень учен и считался очень умным, Нехлюдов
причислял его к тем революционерам, которые, будучи по нравственным своим
качествам ниже среднего уровня, были гораздо ниже его. Умственные силы этого
человека - его числитель - были большие; но мнение его о себе - его
знаменатель - было несоизмеримо огромное и давно уже переросло его
умственные силы.
Это был человек совершенно противоположного склона духовной жизни, чем
Симонсон. Симонсон был один из тех людей, преимущественно мужского склада, у
которых поступки вытекают из деятельности мысли и определяются ею.
Новодворов же принадлежал к разряду людей преимущественно женского склада, у
которых деятельность мысли направлена отчасти на достижение целей,
поставленных чувством, отчасти же на оправдание поступков, вызванных
чувством.
Вся революционная деятельность Новодворова, несмотря на то, что он умел
красноречиво объяснять ее очень убедительными доводами, представлялась
Нехлюдову основанной только на тщеславии, желании первенствовать перед
людьми. Сначала, благодаря своей способности усваивать чужие мысли и точно
передавать их, он в период учения, в среде учащих и учащихся, где эта
способность высоко ценится (гимназия, университет, магистерство), имел
первенство, и он был удовлетворен. Но когда он получил диплом и перестал
учиться и первенство это прекратилось, он вдруг, как это рассказывал
Нехлюдову Крыльцов, не любивший Новодворова, для того чтобы получить
первенство в новой сфере, совершенно переменил свои взгляды и из
постепеновца-либерала сделался красным, народовольцем. Благодаря отсутствию
в его характере свойств нравственных и эстетических, которые вызывают
сомнения и колебания, он очень скоро занял в революционном мире
удовлетворявшее его самолюбие положение руководителя партии. Раз избрав
направление, он уже никогда не сомневался и не колебался и потому был
уверен, что никогда не ошибался. Все ему казалось необыкновенно просто,
ясно, несомненно. И при узости и односторонности его взгляда все,
действительно, было очень просто и ясно, и нужно было только, как он
говорил, быть логичным. Самоуверенность его была так велика, что она могла
только отталкивать от себя людей или подчинять себе. А так как деятельность
его происходила среди очень молодых людей, принимавших его безграничную
самоуверенность за глубокомыслие и мудрость, то большинство подчинялось ему,
и он имел большой успех в революционных кругах. Деятельность его состояла в
подготовлении к восстанию, в котором он должен был захватить власть и
созвать собор. На соборе же должна была быть предложена составленная им
программа. И он был вполне уверен, что программа эта исчерпывала все
вопросы, и нельзя было не исполнить ее.
Товарищи уважали его за его смелость и решительность, но не любили. Он
же никого не любил и ко всем выдающимся людям относился как к соперникам и
охотно поступил бы с ними, как старые самцы-обезьяны поступают с молодыми,
если бы мог. Он вырвал бы весь ум, все способности у других людей, только бы
они не мешали проявлению его способностей. Он относился хорошо только к
людям, преклонявшимся перед ним. Так он относился теперь, на пути, к
спропагандированному им рабочему Кондратьеву, к Вере Ефремовне и к
хорошенькой Грабец, которые обе были влюблены в него. Хотя он принципиально
и был за женский вопрос, но в глубине души считал всех женщин глупыми и
ничтожными, за исключением тех, в которых часто бывал сентиментально
влюблен, так, как теперь был влюблен в Грабец, и тогда считал их
необычайными женщинами, достоинства которых умел заметить только он.
Вопрос об отношениях полов казался ему, как и все вопросы, очень
простым и ясным и вполне разрешенным признанием свободной любви.
У него была одна жена фиктивная, другая настоящая, с которой он
разошелся, убедившись, что между ними нет истинной любви, и теперь
намеревался вступить в новый свободный брак с Грабец.
Нехлюдова он презирал за то, что он "кривляется", как он говорил, с
Масловой, и в особенности за то, что он позволяет себе думать о недостатках
существующего устройства и средствах исправления его не только не слово в
слово так же, как думал он, Новодворов, но даже как-то по-своему,
по-княжески, то есть по-дурацки. Нехлюдов знал это отношение к себе
Новодворова и, к огорчению своему, чувствовал, что, несмотря на то
благодушное настроение, в котором он находился во время путешествия, платит
ему тою же монетою и никак не может побороть сильнейшей антипатии к этому
человеку.

XVI

В соседней камере послышались голоса начальства. Все затихло, и вслед
за этим вошел старшой с двумя конвойными. Это была поверка. Старшой счел
всех, указывая на каждого пальцем. Когда дошла очередь до Нехлюдова, он
добродушно-фамильярно сказал ему:
- Теперь, князь, уж нельзя оставаться после поверки. Надо уходить.
Нехлюдов, зная, что это значит, подошел к нему и сунул ему
приготовленные три рубля.
- Ну, что же с вами делать! Посидите еще.
Старшой хотел уходить, когда вошел другой унтер-офицер и вслед за ним
высокий, худой арестант с подбитым глазом и редкой бородкой.
- Я насчет девчонки, - сказал арестант.
- А вот и батя пришел, - послышался вдруг звонкий детский голосок, и
беловолосая головка поднялась из-за Ранцевой, которая вместе с Марьей
Павловной и Катюшей шила девочке новую одежду из пожертвованной Ранцевой
юбки.
- Я, дочка, я, - ласково сказал Бузовкин.
- Ей тут хорошо, - сказала Марья Павловна, с страданием вглядываясь в
разбитое лицо Бузовкина. - Оставьте ее у нас.
- Барыни мне новую лопоть {Лопоть - по-сибирски одежда. (Прим. Л. Н.
Толстого.)} шьют, - сказала девочка, указывая отцу на работу Ранцевой. -
Хорошая, кра-а-асная, - лопотала она.
- Хочешь у нас ночевать? - сказала Ранцева, лаская девочку.
- Хочу. И батю.
Ранцева просияла своей улыбкой.
- Батю нельзя, - сказала она. - Так оставьте ее, - обратилась она к
отцу.
- Пожалуй, оставьте, - проговорил старшой, остановившись в дверях, и
вышел вместе с унтер-офицером.
Как только конвойные вышли, Набатов подошел к Бузовкину и, потрагивая
его по плечу, сказал:
- А что, брат, правда, у вас Карманов сменяться хочет?
Добродушное, ласковое лицо Бузовкина вдруг стало грустным, и глаза его
застлались какой-то пленкой.
- Мы не слыхали. Вряд ли, - сказал он и, не снимая с глаз своих пленки,
прибавил: - Ну, Аксютка, царствуй, видно, с барынями, - и поспешил выйти.
- Все знает, и правда, что сменялись, - сказал Набатов. - Что же вы
сделаете?
- Скажу в городе начальству. Я их обоих знаю в лицо, - сказал Нехлюдов.
Все молчали, очевидно боясь возобновления спора.
Симонсон, все время молча, закинув руки за голову, лежавший в углу на
нарах, решительно приподнялся и, обойдя осторожно сидевших, подошел к
Нехлюдову.
- Можете теперь выслушать меня?
- Разумеется, - сказал Нехлюдов и встал, чтобы идти за ним.
Взглянув на поднявшегося Нехлюдова и встретившись с ним глазами, Катюша
покраснела и как бы недоумевающе покачала головой.
- Дело мое к вам в следующем, - начал Симонсон, когда они вместе с
Нехлюдовым вышли в коридор В коридоре было особенно слышно гуденье и взрывы
голосов среди уголовных. Нехлюдов поморщился, но
Симонсон, очевидно, не смущался этим. - Зная ваше отношение к Катерине
Михайловне, - продолжал он, внимательно и прямо своими добрыми глазами глядя
s в лицо Нехлюдову, - считаю себя обязанным, - продолжал он, но должен был
остановиться, потому что у самой двери два голоса кричали враз, о чем-то
споря.
- Говорят тебе, идол: не мои! - кричал один голос.
- Подавишься, черт, - хрипел другой.
В это время Марья Павловна вышла в коридор,
- Разве можно тут разговаривать, - сказала она, - пройдите сюда, там
одна Верочка. - И она вперед прошла в соседнюю дверь крошечной, очевидно
одиночной камеры, отданной теперь в распоряжение политических женщин. На
нарах, укрывшись с головой, лежала Вера Ефремовна.
- У нее мигрень, она спит и не слышит, а я уйду! - сказала Марья
Павловна.
- Напротив, оставайся, - сказал Симонсон, - у меня секретов нет ни от
кого, тем более от тебя.
- Ну, хорошо, - сказала Марья Павловна и, по-детски двигаясь всем телом
со стороны в сторону и этим движением глубже усаживаясь на нарах,
приготовилась слушать, глядя куда-то вдаль своими красивыми бараньими
глазами.
- Так дело мое в том, - повторил Симонсон, - что, зная ваше отношение к
Катерине Михайловне, я считаю себя обязанным объявить вам мое отношение к
ней.
- То есть что же? - спросил Нехлюдов, невольно любуясь той простотой и
правдивостью, с которой Симонсон говорил с ним.
- То, что я хотел бы жениться на Катерине Михайловне...
- Удивительно! - сказала Марья Павловна, остановив глаза на Симонсоне.
- ... и решил просить ее об этом, о том, чтобы быть моей женой, -
продолжал Симонсон.
- Что же я могу? Это зависит от нее, - сказал Нехлюдов.
- Да, но она не решит этого вопроса без вас,
- Почему?
- Потому что, пока вопрос ваших с нею отношений не решен окончательно,
она не может ничего избрать.
- С моей стороны вопрос решен окончательно. Я желал сделать то, что
считаю должным, и, кроме того, облегчить ее положение, но ни в каком случае
не желаю стеснять ее.
- Да, но она не хочет вашей жертвы.
- Никакой жертвы нет.
- И я знаю, что это решение ее бесповоротно.
- Ну, так о чем же говорить со мной? - сказал Нехлюдов.
- Ей нужно, чтобы и вы признали то же.
- Как же я могу признать, что я не должен сделать то, что считаю
должным. Одно, что я могу сказать, - это то, что я не свободен, но она
свободна.
Симонсон помолчал, задумавшись.
- Хорошо, я так и скажу ей. Вы не думайте, что я влюблен в нее, -
продолжал он. - Я люблю ее как прекрасного, редкого, много страдавшего
человека. Мне от нее ничего не нужно, но страшно хочется помочь ей,
облегчить ее поло...
Нехлюдов удивился, услыхав дрожание голоса Симонсона.
- ... облегчить ее положение, - продолжал Симонсон. - Если она не хочет
принять вашей помощи, пусть она примет мою. Если бы она согласилась, я бы
просил, чтобы меня сослали в ее место заключения. Четыре года - не вечность.
Я бы прожил подле нее и, может быть, облегчил бы ее участь... - Опять он
остановился от волненья.
- Что же я могу сказать? - сказал Нехлюдов. - Я рад, что она нашла
такого покровителя, как вы...
- Вот это-то мне и нужно было знать, - продолжал Симонсон. - Я желал
знать, любя ее, желая ей блага, нашли ли бы вы благом ее брак со мной?
- О да, - решительно сказал Нехлюдов.
- Все дело в ней, мне ведь нужно только, чтобы эта пострадавшая душа
отдохнула, - сказал Симонсон, глядя на Нехлюдова с такой детской нежностью,
какой никак нельзя было ожидать от этого мрачного вида человека.
Симонсон встал и, взяв за руку Нехлюдова, потянулся к нему лицом,
застенчиво улыбнулся и поцеловал его.
- Так я так и скажу ей, - сказал он и вышел.

XVII

- А, каково? - сказала Марья Павловна. - Влюблен, совсем влюблен. Вот
уж чего никогда не ожидала бы, чтобы Владимир Симонсон влюбился таким самым
глупым, мальчишеским влюблением. Удивительно и, по правде скажу,
огорчительно, - заключила она, вздохнув.
- Но она, Катя? Как, вы думаете, относится она к этому? - спросил
Нехлюдов.
- Она? - Марья Павловна остановилась, очевидно желая как можно точнее
ответить на вопрос. - Она? Видите ли, она, несмотря на ее прошедшее, по
природе одна из самых нравственных натур... и так тонко чувствует... Она
любит вас, хорошо любит, и счастлива тем, что может сделать вам хоть то
отрицательное добро, чтобы не запутать вас собой. Для нее замужество с вами
было бы страшным падением, хуже всего прежнего, и потому она никогда не
согласится на это. А между тем ваше присутствие тревожит ее.
- Так что же, исчезнуть мне? - сказал Нехлюдов.
Марья Павловна улыбнулась своей милой детской улыбкой.
- Да, отчасти.
- Как же исчезнуть отчасти?
- Я соврала; но про нее-то я хотела вам сказать, что, вероятно, она
видит нелепость его какой-то восторженной любви (он ничего не говорил ей), и
польщена ею, и боится ее. Вы знаете, я не компетентна в этих делах, но мне
кажется, что с его стороны самое обыкновенное мужское чувство, хотя и
замаскированное Он говорит, что эта любовь возвышает в нем энергию и что эта
любовь платоническая. Но я-то знаю, что если это исключительная любовь, то в
основе ее лежит непременно все-таки гадость... Как у Новодворова с Любочкой.
Марья Павловна отвлеклась от вопроса, разговорившись на свою любимую
тему.
- Но что же мне делать? - спросил Нехлюдов.
- Я думаю, что надо вам сказать ей. Всегда лучше, чтобы было все ясно.
Поговорите с ней, я позову ее. Хотите? - сказала Марья Павловна.
- Пожалуйста, - сказал Нехлюдов, и Марья Павловна вышла.
Странное чувство охватило Нехлюдова, когда он остался один в маленькой
камере, слушая тихое дыхание, прерываемое изредка стонами Веры Ефремовны, и
гул уголовных, не переставая раздававшийся за двумя дверями.
То, что сказал ему Симонсон, давало ему освобождение от взятого на себя
обязательства, которое в минуты слабости казалось ему тяжелым и странным, а
между тем ему было что-то не только неприятно, но и больно. В чувстве этом
было и то, что предложение Симонсона разрушило исключительность его
поступка, уменьшало в глазах своих и чужих людей цену жертвы, которую он
приносил: если человек, и такой хороший, ничем не связанный с ней, желал
соединить с ней судьбу, то его жертва уже не была так значительна. Было
тоже, может быть, простое чувство ревности: он так привык к ее любви к себе,
что не мог допустить, чтобы она могла полюбить другого. Было тут и
разрушение раз составленного плана - жить при ней, пока она будет отбывать
наказание. Если бы она вышла за Симонсона, присутствие его становилось
ненужно, и ему нужно было составлять новый план жизни. Он не успел
разобраться в своих чувствах, как в оговоренную дверь ворвался усиленный
эвук гула уголовных (у них нынче было что-то особенное) и в камеру вошла
Катюша.
Она подошла к нему быстрыми шагами.
- Марья Павловна послала меня, - сказала она, останавливаясь близко
подле него.
- Да, мне нужно поговорить. Да присядьте. Владимир Иванович говорил со
мной.
Она села, сложив руки на коленях, и казалась спокойною, но, как только
Нехлюдов произнес имя Симонсона, она багрово покраснела.
- Что же он вам говорил? - спросила она.
- Он сказал мне, что хочет жениться на вас.
Лицо ее вдруг сморщилось, выражая страдание. Она ничего не сказала и
только опустила глаза.
- Он спрашивает моего согласия или совета. Я сказал, что все зависит от
вас, что вы должны решить.
- Ах, что это? Зачем? - проговорила она и тем странным, всегда особенно
сильно действующим на Нехлюдова, косящим взглядом посмотрела ему в глаза.
Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу. И взгляд этот многое
сказал и тому и другому.
- Вы должны решить, - повторил Нехлюдов.
- Что мне решать? - сказала она. - Все давно решено.
- Нет, вы должны решить, принимаете ли вы предложение Владимира
Ивановича, - сказал Нехлюдов.
- Какая я жена - каторжная? Зачем мне погубить еще и Владимира
Ивановича? - сказала она, нахмурившись.
- Да, но если бы вышло помилование? - сказал Нехлюдов.
- Ах, оставьте меня. Больше нечего говорить, - сказала она и, встав,
вышла из камеры.

XVIII

Когда Нехлюдов вернулся вслед за Катюшей в мужскую камеру, там все были
в волнении. Набатов, везде ходивший, со всеми входивший в сношения, все
наблюдавший, принес поразившее всех известие. Известие состояло в том, что
он на стене нашел записку, написанную революционером Петлиным, приговоренным
к каторжным работам. Все полагали, что Петлин уже давно на Каре, и вдруг
оказывалось, что он только недавно прошел по этому же пути с уголовными.
"17-го августа, - значилось в записке, - я отправлен один с уголовными.
Неверов был со мной и повесился в Казани, в сумасшедшем доме. Я здоров и
бодр и надеюсь на все хорошее".
Все обсуживали положение Петлина и причины самоубийства Неверова.
Крыльцов же с сосредоточенным видом молчал, глядя перед собой
остановившимися блестящими глазами.
- Мне муж говорил, что Неверов видел привиденья еще в Петропавловке, -
сказала Ранцева.
- Да, поэт, фантазер, такие люди не выдерживают одиночки, - сказал
Новодворов. - Я вот, когда попадал в одиночку, не позволял воображению
работать, а самым систематическим образом распределял свое время. От этого
всегда и переносил хорошо.
- Чего не переносить? Я так часто просто рад бывал, когда посадят, -
сказал Набатов бодрым голосом, очевидно желая разогнать мрачное настроение.
- То всего боишься: и что сам попадешься, и других запутаешь, и дело
испортишь, а как посадят - конец ответственности, отдохнуть можно. Сиди себе
да покуривай.
- Ты его близко знал? - спросила Марья Павловна, беспокойно взглядывая
на вдруг изменившееся, осунувшееся лицо Крыльцова.
- Неверов фантазер? - заговорил вдруг Крыльцов, задыхаясь, точно он
долго кричал или пел. - Неверов - это был такой человек, которых, как наш
швейцар говорил, мало земля родит... Да... это был весь хрустальный человек,
всего насквозь видно. Да... он не то что солгать - не мог притворяться. Не
то что тонкокожий, он точно весь был ободранный, и все нервы наружу. Да...
сложная, богатая натура, не такая... Ну, да что говорить!.. - Он помолчал. -
Мы спорим, что лучше, - злобно хмурясь, сказал он, - прежде образовать
народ, а потом изменить формы жизни, или прежде изменить формы жизни, и
потом - как бороться: мирной пропагандой, террором? Спорим, да. А они не
спорят, они знают свое дело, им совершенно все равно, погибнут, не погибнут
десятки, сотни людей, да каких людей! Напротив, им именно нужно, чтобы
погибли лучшие. Да, Герцен говорил, что, когда декабристов вынули из
обращения, понизили общий уровень. Еще бы не понизили! Потом вынули из
обращения самого. Герцена и его сверстников. Теперь Неверовых...
- Всех не уничтожат, - своим бодрым голосом сказал Набатов. - Все на
развод останутся.
- Нет, не останутся, коли мы будем жалеть их, - возвышая голос и не
давая перебить себя, сказал Крыльцов. - Дай мне папироску.
- Да ведь нехорошо тебе, Анатолий, - сказала Марья Павловна, -
пожалуйста, не кури.
- Ах, оставь, - сердито сказал он и закурил, но тотчас же закашлялся;
его стало тянуть как бы на рвоту. Отплевавшись, он продолжал: - Не то мы
делали, нет, не то. Не рассуждать, а всем сплотиться... и уничтожать их. Да.
- Да ведь они тоже люди, - сказал Нехлюдов.
- Нет, это не люди, - те, которые могут делать то, что они делают...
Нет, вот, говорят, бомбы выдумали и баллоны. Да, подняться на баллоне и
посыпать их, как клопов, бомбами, пока выведутся... Да. Потому что... -
начал было он, но, весь красный, вдруг еще сильнее закашлялся, и кровь
хлынула у него изо рта.
Набатов побежал за снегом. Марья Павловна достала валерьяновые капли и
предлагала ему, но он, закрыв глаза, отталкивал ее белой похудевшей рукой и
тяжело и часто дышал. Когда снег и холодная вода немного успокоили его и его
уложили на ночь, Нехлюдов простился со всеми и вместе с унтер-офицером,
пришедшим за ним и уже давно дожидавшимся его, пошел к выходу.
Уголовные теперь затихли, и большинство спало. Несмотря на то, что люди
в камерах лежали и на нарах, и под нарами, и в проходах, они все не могли
поместиться, и часть их лежала на полу в коридоре, положив головы на мешки и
укрываясь сырыми халатами.
Из дверей камер и в коридоре слышались храп, стоны и сонный говор.
Везде виднелись сплошные кучки человеческих фигур, укрытых халатами. Не
спали только в холостой уголовной несколько человек, сидевших в углу около
огарка, который они потушили, увидав солдата, и еще в коридоре, под лампой,
старик; он сидел голый и обирал насекомых с рубахи. Зараженный воздух
помещения политических казался чистым в сравнении с вонючей духотой, которая
была здесь. Коптящая лампа, казалось, виднелась как бы сквозь туман, и
дышать было трудно. Для того чтобы пройти по коридору, не наступив или не
зацепив ногою кого-нибудь из спящих, надо было высматривать вперед пустое
место и, поставив на него ногу, отыскивать место для следующего шага. Три
человека, очевидно не нашедшие места и в коридоре, расположились в сенях,
под самой вонючей и текущей по швам кадкой-парашей. Один из этих людей был
дурачок-старик, которого Нехлюдов часто видал на переходах. Другой был
мальчик лет десяти; он лежал между двумя арестантами и, подложив руку под
щеку, спал на ноге одного из них.
Выйдя из ворот, Нехлюдов остановился и, во все легкие растягивая грудь,
долго усиленно дышал морозным воздухом.

XIX

На дворе вызвездило. Вернувшись по закованной, только еще кое-где
просовывающейся грязи на свой постоялый двор, Нехлюдов постучал в темное
окно, и широкоплечий работник босиком отворил ему дверь и впустил в сени. Из
сеней направо слышался громкий храп извозчиков в черной избе; впереди за
дверью, на дворе, слышалось жеванье овса большого количества лошадей. Налево
вела дверь в чистую горницу. В чистой горнице пахло полынью и потом, и
слышался аз-за перегородки равномерный и прихлебывающий храп чьих-то могучих
легких, и горела в красном стекле лампадка перед иконами. Нехлюдов разделся,
постелил на клеенчатый диван плед, свою кожаную подушку и лег, перебирая в
своем воображении все, что он видел и слышал за нынешний день. Из всего
того, что видел нынче Нехлюдов, самым ужасным ему показался мальчик, спавший
на жиже, вытекавшей из парахи, положив голову на ногу арестанта.
Несмотря на неожиданность и важность разговора нынче вечером с
Симонсоном и Катюшей, он не останавливался на этом событии: отношение его к
этому было слишком сложно и вместе с тем неопределенно, и поэтому он отгонял
от себя мысль об этом. Но тем живее вспоминал он зрелище этих несчастных,
задыхавшихся в удушливом воздухе и валявшихся на жидкости, вытекавшей из
вонючей кадки, и в особенности этого мальчика с невинным лицом, спавшего на
ноге каторжного, который не выходил у него из головы.
Знать, что где-то далеко одни люди мучают других, подвергая их всякого
рода развращению, бесчеловечным унижениям и страданиям, или в продолжение
трех, месяцев видеть беспрестанно это развращение и мучительство одних людей
другими - это совсем другое. И Нехлюдов испытывал это. Он не раз в
продолжение этих трех месяцев спрашивал себя: "Я ли сумасшедший, что вижу
то, чего другие не видят, или сумасшедшие те, которые производят то, что я
вижу?" Но люди (и их было так много) производили то, что его так удивляло и
ужасало, с такой спокойной уверенностью в том, что это не только так надо,
но что то, что они делают, очень важное и полезное дело, - что трудно было
признать всех этих людей сумасшедшими; себя же сумасшедшим он не мог
признать, потому что сознавал ясность своей мысли. И потому постоянно
находился в недоумении.
То, что в продолжение этих трех месяцев видел Нехлюдов, представлялось
ему в следующем виде: из всех живущих на воле людей посредством суда и
администрации отбирались самые нервные, горячие, возбудимые, даровитые и
сильные и менее, чем другие, хитрые и осторожные люди, и люди эти, никак не
более виновные или опасные для общества, чем те, которые оставались на воле,
во-первых, запирались в тюрьмы, этапы, каторги, где и содержались месяцами и
годами в полной праздности, материальной обеспеченности и в удалении от
природы, семьи, труда, то есть вне всех условий естественной и нравственной
жизни человеческой. Это во-первых. Во-вторых, люди эти в этих заведениях
подвергались всякого рода ненужным унижениям - цепям, бритым головам,
позорной одежде, то есть лишались главного двигателя доброй жизни слабых
людей - заботы о мнении людском, стыда, сознания человеческого достоинства.
В-третьих, подвергаясь постоянной опасности жизни, - не говоря уже об
исключительных случаях солнечных ударов, утопленья, пожаров, - от постоянных
в местах заключения заразных болезней, изнурения, побоев, люди эти постоянно
находились в том положении, при котором самый добрый, нравственный человек
из чувства самосохранения совершает и извиняет других в совершении самых
ужасных по жестокости поступков. В-четвертых, люди эти насильственно
соединялись с исключительно развращенными жизнью (и в особенности этими же
учреждениями) развратниками, убийцами и злодеями, которые действовали, как
закваска на тесто, на всех еще не вполне развращенных употребленными
средствами людей. И в-пятых, наконец, всем людям, подвергнутым этим
воздействиям, внушалось самым убедительным способом, а именно посредством
всякого рода бесчеловечных поступков над ними самими, посредством истязания
детей, женщин, стариков, битья, сечения розгами, плетьми, выдавания премии
тем, кто представит живым или мертвым убегавшего беглого, разлучения мужей с
женами и соединения для сожительства чужих жен с чужими мужчинами,
расстреляния, вешания, - внушалось самым убедительным способом то, что
всякого рода насилия, жестокости, зверства не только не запрещаются, но
разрешаются правительством, когда это для него выгодно, а потому тем более
позволено тем, которые находятся в неволе, нужде и бедствиях.
Все это были как будто нарочно выдуманные учреждения для произведения
сгущенного до последней степени такого разврата и порока, которого нельзя
было достигнуть ни при каких других условиях, с тем чтобы потом
распространить в самых широких размерах эти сгущенные пороки и разврат среди
всего народа. "Точно как будто была задана задача, как наилучшим,
наивернейшим способом развратить как можно больше людей", - думал Нехлюдов,
вникая в то, что делалось в острогах и этапах. Сотни тысяч людей ежегодно
доводились до высшей степени развращения, и когда они были вполне
развращены, их выпускали на волю, для того чтобы они разносили усвоенное ими
в тюрьмах развращение среди всего народа.
В тюрьмах - Тюменской, Екатеринбургской, Томской и на этапах Нехлюдов
видел, как эта цель, которую, казалось, поставило себе общество, успешно
достигалась. Люди простые, обыкновенные, с требованиями русской
общественной, крестьянской, христианской нравственности, оставляли эти
понятия и усваивали новые, острожные, состоящие, главное, в том, что всякое
поругание, насилие над человеческою личностью, всякое уничтожение ее
позволено, когда оно выгодно. Люди, пожившие в тюрьме, всем существом своим
узнавали, что, судя по тому, что происходит над ними, все те нравственные
законы уважения и сострадания к человеку, которые проповедываются и
церковными и нравственными учителями, в действительности отменены, и что
поэтому и им не следует держаться их. Нехлюдов видел это на всех знакомых
ему арестантах: на Федорове, на Макаре и даже на Тарасе, который, проведя
два месяца на этапах, поразил Нехлюдова безнравственностью своих суждений.
Дорогой Нехлюдов узнал, как бродяги, убегая в тайгу, подговаривают с собой
товарищей и потом, убивая их, питаются их мясом. Он видел живого человека,
обвинявшегося и признавшегося в этом. И ужаснее всего было то, что случаи
людоедства были не единичны, а постоянно повторялись.
Только при особенном культивировании порока, как оно производится в
этих учреждениях, можно было довести русского человека до того состояния, до
которого он был доведен в бродягах, предвосхитивших новейшее учение Ницше и
считающих все возможным и ничто не запрещенным и распространяющих это учение
сначала между арестантами, а потом между всем народом.
Единственное объяснение всего совершающегося было пресечение,
устрашение, исправление и закономерное возмездие, как это писали в книгах.
Но в действительности не было никакого подобия ни того, ни другого, ни
третьего, ни четвертого. Вместо пресечения было только распространение
преступлений. Вместо устрашения было поощрение преступников, из которых
многие, как бродяги, добровольно шли в остроги. Вместо исправления было
систематическое заражение всеми пороками. Потребность же возмездия не только
не смягчалась правительственными наказаниями, но воспитывалась в народе, где
ее не было.
"Так зачем же они делают это?" - спрашивал себя Нехлюдов и не находил
ответа.
И что более всего удивляло его, это было то, что все делалось не
нечаянно, не по недоразумению, не один раз, а что все это делалось
постоянно, в продолжение сотни лет, с той только разницей, что прежде это
были с рваными носами и резаными ушами, потом клейменые, на прутах, а теперь
в наручнях и движимые паром, а не на подводах.
Рассуждение о том, что то, что возмущало его, происходило, как ему
говорили служащие, от несовершенства устройства мест заключения и ссылки и
что это все можно поправить, устроив нового фасона тюрьмы, - не
удовлетворяло Нехлюдова, потому что он чувствовал, что то, что возмущало
его, происходило не от более или менее совершенного устройства мест
заключения. Он читал про усовершенствованные тюрьмы с электрическими
звонками, про казни электричеством, рекомендуемые Тардом, и
усовершенствованные насилия еще более возмущали его.
Возмущало Нехлюдова, главное, то, что в судах и министерствах сидели
люди, получающие большое, собираемое с народа жалованье за то, что они,
справляясь в книжках, написанных такими же чиновниками, с теми же мотивами,
подгоняли поступки людей, нарушающих написанные ими законы, под статьи и по
этим статьям отправляли людей куда-то в такое место, где они уже не видали
их и где люди эти в полной власти жестоких, огрубевших смотрителей,
надзирателей, конвойных миллионами гибли духовно и телесно.
Узнав ближе тюрьмы и этапы, Нехлюдов увидал, что все те пороки, которые
развиваются между арестантами: пьянство, игра, жестокость и все те страшные
преступления, совершаемые острожниками, и самое людоедство - не суть
случайности или явления вырождения, преступного типа, уродства, как это на
руку правительствам толкуют тупые ученые, а есть неизбежное последствие
непонятного заблуждения о том, что люди могут наказывать других. Нехлюдов
видел, что людоедство начинается не в тайге, а в министерствах, комитетах и
департаментах и заключается только в тайге; что его зятю, например, да и
всем тем судейским и чиновникам, начиная от пристава до министра, не было
никакого дела до справедливости или блага народа, о которых они говорили, а
что всем нужны были только те рубли, которые им платили за то, чтобы они
делали все то, из чего выходит это развращение и страдание. Это было
совершенно очевидно.
"Так неужели же и это все делалось только по недоразумению? Как бы
сделать так, чтобы обеспечить всем этим чиновникам их жалованье и даже
давать им премию за то, чтобы они только не делали всего того, что они
делают?" - думал Нехлюдов. И на этих мыслях, уже после вторых петухов,
несмотря на блох, которые, как только он шевелился, как фонтан, брызгали
вокруг него, он заснул крепким сном.

XX

Когда Нехлюдов проснулся, извозчики уже давно съехали, хозяйка напилась
чаю и, отирая платком потную толстую шею, пришла сказать, что этапный солдат
принес записку. Записка была от Марьи Павловны. Она писала, что припадок
Крыльцова серьезнее, чем они думали. "Мы одно время хотели оставить его и
остаться с ним, но этого не позволили, и мы повезем его, но всего боимся.
Постарайтесь устроить в городе так, чтобы, если его оставят, оставили бы
кого-нибудь из нас. Если для этого нужно, чтобы я вышла за него замуж, то я,
разумеется, готова".
Нехлюдов послал малого на станцию за лошадьми и поспешно стал
укладываться. Он еще не допил второго стакана, как перекладная тройка, звеня
колокольчиками и гремя колесами по замерзшей грязи, как по мостовой,
подъехала к крыльцу. Расплатившись с толстошеей хозяйкой, Нехлюдов поспешил
выйти и, усевшись на переплет телеги, велел ехать как можно скорей, желая
догнать партию. Недалеко за воротами поскотины он действительно догнал
телеги, нагруженные мешками и больными, которые громыхали по начинавшей
накатываться замерзшей грязи (офицера не было, он уехал вперед). Солдаты,
очевидно выпившие, весело болтая, шли сзади и по сторонам дороги. Телег было
много. В передних тесно сидело человек по шести слабых уголовных, на задних
трех ехали - по три на подводе - политические. На самой задней сидели
Новодворов, Грабец и Кондратьев, на второй - Ранцева, Набатов и та слабая
женщина в ревматизмах, которой Марья Павловна уступила свое место. На
третьей, на сене и подушках, лежал Крыльцов. На облучке подле него сидела
Марья Павловна. Нехлюдов остановил ямщика около Крыльцова и пошел к нему.
Выпивший конвойный замахал рукой на Нехлюдова, но Нехлюдов, не обращая на
него внимания, подошел к телеге и, держась за грядку, пошел рядом. Крыльцов,
в тулупе и мерлушковой шапке, с завязанным платком ртом, казался еще худее и
бледнее. Прекрасные глаза его казались особенно велики и блестящи. Слабо
качаясь от толчков дороги, он, не спуская глаз, смотрел на Нехлюдова и на
вопрос о здоровье только закрыл глаза и сердито закачал головой. Вся энергия
его, очевидно, уходила на перенесение толчков телеги. Марья Павловна сидела
на другой стороне телеги. Она переглянулась с Нехлюдовым значительным
взглядом, выражавшим все ее беспокойство о положении Крыльцова, и потом
сейчас заговорила веселым голосом.
- Видно, устыдился офицер, - закричала она, чтобы быть слышной из-за
грохота колес Нехлюдову. - С Бузовкина сняли наручники. Он сам несет
девочку, и с ними идет Катя и Симонсон и вместо меня Верочка.
Крыльцов что-то, чего нельзя было расслышать, сказал, указывая на Марью
Павловну, и, нахмурившись, очевидно сдерживая кашель, закачал головой.
Нехлюдов приблизил голову, чтобы расслышать. Тогда Крыльцов выпростал рот из
платка и прошептал:
- Теперь гораздо лучше. Только бы не простудиться.
Нехлюдов кивнул утвердительно головой и переглянулся с Марьей
Павловной.
- Ну, что проблема трех тел? - прошептал еще Крыльцов и трудно, тяжело
улыбнулся. - Мудреное решение?
Нехлюдов не понял, но Марья Павловна объяснила ему, что это знаменитая
математическая проблема определения отношения трех тел: солнца, луны и
земли, и что Крыльцов шутя придумал это сравнение с отношением Нехлюдова,
Катюши и Симонсона. Крыльцов кивнул головой в знак того, что Марья Павловна
верно объяснила его шутку.
- Не за мной решение, - сказал Нехлюдов.
- Получили мою записку, сделаете? - спросила Марья Павловна.
- Непременно, - сказал Нехлюдов и, заметив недовольство на лице
Крыльцова, отошел к своей повозке, влез на свой провиснувший переплет и,
держась за края телеги, встряхивавшей его по колчам ненакатанной дороги,
стал обгонять растянувшуюся на версту партию серых халатов и полушубков
кандальных и парных в наручнях. На противоположной стороне дороги Нехлюдов
узнал синий платок Катюши, черное пальто Веры Ефремовны, куртку и вязаную
шапку и белые шерстяные чулки, обвязанные вроде сандалий ремнями, Симонсона.
Он шел рядом с женщинами и что-то горячо говорил.
Увидав Нехлюдова, женщины поклонились ему, а Симонсон торжественно
приподнял шапку. Нехлюдов не имел ничего сказать и, не остановив ямщика,
обогнал их. Выехав опять на накатанную дорогу, ямщик поехал еще скорей, но
беспрестанно должен был съезжать с накатанного, чтобы объезжать тянувшиеся
по дороге в обе стороны обозы.
Дорога, вся изрытая глубокими колеями, шла темным хвойным лесом,
пестревшим с обеих сторон яркой и песочной желтизной не облетевших еще
листьев березы и лиственницы. На половине перегона лес кончился, и с боков
открылись елани (поля), показались золотые кресты и куполы монастыря. День
совсем разгулялся, облака разошлись, солнце поднялось выше леса, и мокрая
листва, и лужи, и куполы, и кресты церкви ярко блестели на солнце. Впереди
направо, в сизой дали, забелели далекие горы. Тройка въехала в подгороднее
большое село Улица села была полна народом и русскими и инородцами в своих
странных шапках и халатах. Пьяные и трезвые мужчины и женщины копошились и
галдели около лавок, трактиров, кабаков и возов. Чувствовалась близость
города.
Подстегнув и подтянув правую пристяжную и пересев на козлах бочком,
так, чтобы вожжи приходились направо, ямщик, очевидно щеголяя, прокатил по
большой улице и, не сдерживая хода, подъехал к реке, через которую переезд
был на пароме. Паром был на середине быстрой реки и шел с той стороны. На
этой стороне десятка два возов дожидались. Нехлюдову пришлось дожидаться
недолго. Забравший высоко вверх против течения паром, несомый быстрой водой,
скоро подогнался к доскам пристани.
Высокие, широкоплечие, мускулистые и молчаливые перевозчики, в
полушубках и броднях, ловко, привычно закинули чалки, закрепили их за столбы
и, отложив запоры, выпустили стоявшие на пароме воза на берег и стали
грузить воза, сплошь устанавливая паром повозками и шарахающимися от воды
лошадьми. Быстрая, широкая река хлестала в борта лодок парома, натягивая
канаты. Когда паром был полон и нехлюдовская телега с отпряженными лошадьми,
сжатая со всех сторон возами, стояла у одного края, перевозчики заложили
запоры, не обращая внимания на просьбы непоместившихся, скинули чалки и
пошли в ход. На пароме было тихо, только слышались топот ног перевозчиков и
стук о доски копыт переставлявших ноги лошадей.

XXI

Нехлюдов стоял у края парома, глядя на широкую быструю реку. В
воображении его, сменяясь, восставали два образа: вздрагивающая от толчков
голова в озлоблении умирающего Крыльцова и фигура Катюши, бодро шедшей по
краю дороги с Симонсоном. Одно впечатление - умирающего и не готовящегося к
смерти Крыльцова - было тяжелое и грустное. Другое же впечатление - бодрой
Катюши, нашедшей любовь такого человека, как Симонсон, и ставшей теперь на
твердый и верный путь добра, - должно было бы быть радостно, но Нехлюдову
оно было тоже тяжело, и он не мог преодолеть этой тяжести.
Из города донесся по воде гул и медное дрожание большого охотницкого
колокола. Стоявший подле Нехлюдова ямщик и все подводчики одни за другими
сняли шапки и перекрестились. Ближе же всех стоявший у перил невысокий
лохматый старик, которого Нехлюдов сначала не заметил, не перекрестился, а,
подняв голову, уставился на Нехлюдова. Старик этот был одет в заплатанный
озям, суконные штаны и разношенные, заплатанные бродни. За плечами была
небольшая сумка, на голове высокая меховая вытертая шапка.
- Ты что же, старый, не молишься? - сказал нехлюдовский ямщик, надев и
оправив шапку. - Аль некрещеный?
- Кому молиться-то? - решительно наступающе и быстро выговаривая слог
за слогом, сказал лохматый старик.
- Известно кому, богу, - иронически проговорил ямщик.
- А ты покажи мне, игде он? Бог-то?
Что-то было такое серьезное и твердое в выражении старика, что ямщик,
почувствовав, что он имеет дело с сильным человеком, несколько смутился, но
не показывал этого и, стараясь не замолчать и не осрамиться перед
прислушивающейся публикой, быстро отвечал:
- Игде? Известно - на небе,
- А ты был там?
- Был - не был, а все знают, что богу молиться надо.
- Бога никто же не видел нигде же. Единородный сын, сущий в недре
отчем, он явил, - строго хмурясь, той же скороговоркой сказал старик.
- Ты, видно, нехрист, дырник. Дыре молишься, - сказал ямщик, засовывая
кнутовище за пояс и оправляя шлею на пристяжной.
Кто-то засмеялся.
- А ты какой, дедушка, веры? - спросил немолодой уже человек, с возом
стоявший у края парома.
- Никакой веры у меня нет. Потому никому я, никому не верю, окроме
себе, - так же быстро и решительно ответил старик.
- Да как же себе верить? - сказал Нехлюдов, вступая в разговор. - Можно
ошибиться.
- Ни в жизнь, - тряхнув головой, решительно отвечал старик.
- Так отчего же разные веры есть? - спросил Нехлюдов.
- Оттого и разные веры, что людям верят, а себе не верят. И я людям
верил и блудил, как в тайге; так заплутался, что не чаял выбраться. И
староверы, и нововеры, и субботники, и хлысты, и половцы, и беспоповцы, и
австрияки, и молокане, и скопцы. Всякая вера себя одна восхваляет. Вот все и
расползлись, как кутята {Кутята - щенки. (Прим. Л. Н. Толстого.)} слепые.
Вер много, а дух один. И в тебе, и во мне, и в нем. Значит, верь всяк своему
духу, и вот будут все соединены. Будь всяк сам себе, и все будут заедино.
Старик говорил громко и все оглядывался, очевидно желая, чтобы как
можно больше людей слышали его.
- Что же, вы давно так исповедуете? - спросил его Нехлюдов.
- Я-то? Давно уж. Уж они меня двадцать третий год гонят.
- Как гонят?
- Как Христа гнали, так и меня гонят. Хватают да по судам, по попам -
по книжникам, по фарисеям и водят; в сумасшедший дом сажали. Да ничего мне
сделать нельзя, потому я слободен. "Как, говорят, тебя зовут?" Думают, я
звание какое приму на себя. Да я не принимаю никакого. Я от всего отрекся:
нет у меня ни имени, ни места, ни отечества, - ничего нет. Я сам себе. Зовут
как? Человеком. "А годов сколько?" Я, говорю, не считаю, да и счесть нельзя,
потому что я всегда был, всегда и буду. "Какого, говорят, ты отца, матери?"
Нет, говорю, у меня ни отца, ни матери, окроме бога и земли. Бог - отец,
земля - мать. "А царя, говорят, признаешь?" Отчего не признавать? он себе
царь, а я себе царь. "Ну, говорят, с тобой разговаривать". Я говорю: я и не
прошу тебя со мной разговаривать. Так и мучают.
- А куда же вы идете теперь? - спросил Нехлюдов.
- А куда бог приведет. Работаю, а нет работы - прошу, - закончил
старик, заметив, что паром подходит к тому берегу, и победоносно оглянулся
на всех слушавших его.
Паром причалил к другому берегу. Нехлюдов достал кошелек и предложил
старику денег. Старик отказался.
- Я этого не беру. Хлеб беру, - сказал он.
- Ну, прощай.
- Нечего прощать. Ты меня не обидел. А и обидеть меня нельзя, - сказал
старик и стал на плечо надевать снятую сумку. Между тем перекладную телегу
выкатили и запрягли лошадей.
- И охота вам, барин, разговаривать, - сказал ямщик Нехлюдову, когда
он, дав на чай могучим паромщикам, влез на телегу. - Так, бродяжка
непутевый.

XXII

Выехав в горку, ямщик обернулся.
- В какую гостиницу везти?
- Какая лучше?
- Чего лучше "Сибирской". А то у Дюкова хорошо.
- Куда хочешь.
Ямщик опять сел бочком и прибавил хода. Город был как и все города:
такие же дома с мезонинами и зелеными крышами, такой же собор, лавки и на
главной улице магазины и даже такие же городовые. Только дома были почти все
деревянные и улицы немощеные. В одной из наиболее оживленных улиц ямщик
остановил тройку у подъезда гостиницы. Но в гостинице не оказалось свободных
номеров, так что надо было ехать в другую. В этой другой был свободный
номер, и Нехлюдов в первый раз после двух месяцев очутился опять в привычных
условиях относительной чистоты и удобства. Как ни мало роскошен был номер, в
который отвели Нехлюдова, он испытал большое облегчение после перекладной,
постоялых дворов и этапов. Главное, ему нужно было очиститься от вшей, от
которых он никогда не мог вполне освободиться после посещения этапов.
Разложившись, он тотчас же поехал в баню, а оттуда, приведя себя в городской
порядок - надев крахмаленую рубашку и со слежавшимися складками панталоны,
сюртук и пальто, - к начальнику края. Приведенный швейцаром гостиницы
извозчик на сытой, крупной киргизке, запряженной в дребезжащую пролетку,
подвез Нехлюдова к большому красивому зданию, у которого стояли часовые и
городовой Перед домом и за домом был сад, в котором среди облетевших,
торчащих голыми сучьями осин и берез густо и темно зеленели ели, сосны и
пихты.
Генерал был нездоров и не принимал. Нехлюдов все-таки попросил лакея
передать свою карточку, и лакей вернулся с благоприятным ответом:
- Приказали просить.
Передняя, лакей, вестовой, лестница, зал с глянцевито натертым паркетом
- все это было похоже на Петербург, только погрязнее и повеличественнее.
Нехлюдова ввели в кабинет.
Генерал, одутловатый, с картофельным носом и выдающимися шишками на лбу
и оголенном черепе и мешками под глазами, сангвинический человек, сидел в
татарском шелковом халате и с папиросой в руках пил чай из стакана в
серебряном подстаканнике.
- Здравствуйте, батюшка! Извините, что в халате принимаю: все лучше,
чем совсем не принять, - сказал он, запахивая халатом свою толстую,
складками сморщенную сзади шею. - Я не совсем здоров и не выхожу. Как это
вас занесло в наше тридевятое царство?
- Я сопутствовал партии арестантов, в которой есть лицо мне близкое, -
сказал Нехлюдов, - и вот приехал просить ваше превосходительство отчасти об
этом лице и еще об одном обстоятельстве.
Генерал затянулся, хлебнул чаю, затушил папироску о малахитовую
пепельницу и, не спуская узких, заплывших, блестящих глаз с Нехлюдова,
серьезно слушал. Он перебил его только затем, чтобы спросить, не хочет ли он
курить.
Генерал принадлежал к типу ученых военных, полагающих возможным
примирение либеральности и гуманности с своею профессиею. Но, как человек от
природы умный и добрый, он очень скоро почувствовал невозможность такого
примирения и, чтобы не видеть того внутреннего противоречия, в котором он
постоянно находился, все больше и больше отдавался столь распространенной
среди военных привычек пить много вина и так предался этой привычке, что
после тридцатипятилетней военной службы сделался тем, что врачи называют
алкоголиком. Он был весь пропитан вином. Ему достаточно было выпить
какой-нибудь жидкости, чтобы чувствовать опьянение. Пить же вино было для
него такой потребностью, без которой он не мог жить, и каждый день к вечеру
он бывал совсем пьян, хотя так приспособился к этому состоянию, что не
шатался и не говорил особенных глупостей. Если же он и говорил их, то он
занимал такое важное, первенствующее положение, что какую бы глупость он ни
сказал, ее принимали за умные речи. Только утром, именно в то время, когда
Нехлюдов застал его, он был похож на разумного человека и мог понимать, что
ему говорили, и более или менее успешно исполнять на деле пословицу, которую
любил повторять: "Пьян да умен - два угодья в нем". Высшие власти знали, что
он пьяница, но он был все-таки более образован, чем другие, - хотя и
остановился в своем образовании на том месте, где его застало пьянство, -
был смел, ловок, представителен, умел и в пьяном виде держать себя с тактом,
и потому его назвачили и держали на том видном и ответственном месте,
которое он занимал.
Нехлюдов рассказал ему, что лицо, интересующее его, - женщина, что она
невинно осуждена, что подано о ней на высочайшее имя.
- Так-с. Ну-с? - сказал генерал.
- Мне обещали из Петербурга, что известие о судьбе этой женщины
вышлется мне не позднее этого месяца и сюда...
Не спуская глаз с Нехлюдова, генерал протянул с короткими пальцами руку
к столу, позвонил и продолжал молча слушать, пыхтя папироской и особенно
громко откашливаясь.
- Так я просил бы, если возможно, задержать эту женщину здесь до тех
пор, как получится ответ на поданное прошение.
Вошел лакей, денщик, одетый по-военному.
- Спроси, встала ли Анна Васильевна, - сказал генерал денщику, - и
подай еще чаю. Еще что-с? - обратился генерал к Нехлюдову.
- Другая моя просьба, - продолжал Нехлюдов, - касается политического
арестанта, идущего в этой же партии.
- Вот как! - сказал генерал, значительно кивая головой.
- Он тяжело болен - умирающий человек. И его, вероятно, оставят здесь в
больнице. Так одна из политических женщин желала бы остаться при нем.
- Она чужая ему?
- Да, но она готова выйти за него замуж, если только это даст ей
возможность остаться при нем.
Генерал пристально смотрел своими блестящими глазами и молчал, слушая,
очевидно желая смутить своего собеседника взглядом, и все курил.
Когда Нехлюдов кончил, он достал со стола книгу и, быстро мусоля
пальцы, которыми перевертывал листы, нашел статью о браке и прочел.
- К чему она приговорена? - спросил он, подняв глаза от книги.
- Она - к каторге.
- Ну, так положение приговоренного вследствие его брака не может
улучшиться.
- Да ведь...
- Позвольте. Если бы на ней женился свободный, она все точно так же
должна отбыть свое наказание. Тут вопрос: кто несет более тяжелое наказание
- он или она?
- Они оба приговорены к каторжным работам.
- Ну, так и квит, - смеясь, сказал генерал. - Что ему, то и ей. Его по
болезни оставить можно, - продолжал он, - и, разумеется, будет сделано все,
что возможно, для облегчения его участи; но она, хотя бы вышла за него, не
может остаться здесь...
- Генеральша кушают кофе, - доложил лакей.
Генерал кивнул головой и продолжал:
- Впрочем, я еще подумаю. Как их фамилии? Запишите, вот сюда.
Нехлюдов записал.
- И этого не могу, - сказал генерал Нехлюдову на просьбу его видеться с
больным. - Я, конечно, вас не подозреваю, - сказал он, - но вы интересуетесь
им и другими и у вас есть деньги. А здесь у нас все продажное. Мне говорят:
искоренить взяточничество. Да как же искоренить, когда все взяточники? И чем
ниже чином, тем больше. Ну, где его усмотреть за пять тысяч верст? Он там
царек, такой же, как я здесь, - и он засмеялся. - Вы ведь, верно, виделись с
политическими, давали деньги, и вас пускали? - сказал он, улыбаясь. - Так
ведь?
- Да, это правда.
- Я понимаю, что вы так должны поступить. Вы хотите видеть
политического. И вам жалко его. А смотритель или конвойный возьмет, потому
что у него два двугривенных жалованья и семья, и ему нельзя не взять. И на
его и на вашем месте я поступил бы так же, как и вы и он. Но на своем месте
я не позволю себе отступать от самой строгой буквы закона именно потому, что
я - человек и могу увлечься жалостью. А я исполнителен, мне доверили под
известные условия, и я должен оправдать это доверие. Ну вот, этот вопрос
кончен. Ну-с, теперь вы расскажите мне, что у вас в метрополии делается?
И генерал стал расспрашивать и рассказывать, очевидно желая в одно и то
же время и узнать новости, и показать все свое значение и свою гуманность.

XXIII

- Ну-с, так вот что: вы у кого? у Дюка? Ну, и там скверно. А вы
приходите обедать, - сказал генерал, отпуская Нехлюдова, - в пять часов. Вы
по-английски говорите?
- Да, говорю.
- Ну, вот и прекрасно. Сюда, видите ли, приехал англичанин,
путешественник. Он изучает ссылку и тюрьмы в Сибири. Так вот он у нас будет
обедать, и вы приезжайте. Обедаем в пять, и жена требует исполнительности. Я
вам тогда и ответ дам и о том, как поступить с этой женщиной, а также о
больном. Может быть, и можно будет оставить кого-нибудь при нем.
Откланявшись генералу, Нехлюдов, чувствуя себя в особенно
возбужденно-деятельном духе, поехал на почту.
Почтамт была низкая со сводами комната; за конторкой сидели чиновники и
выдавали толпящемуся народу. Один чиновник, согнув набок голову, не
переставая стукал печатью по ловко пододвигаемым конвертам. Нехлюдова не
заставили долго дожидаться, и, узнав его фамилию, ему тотчас же выдали его
довольно большую корреспонденцию. Тут были и деньги, и несколько писем и
книг, и последний номер "Отечественных записок". Получив свои письма,
Нехлюдов отошел к деревянной лавке, на которой сидел, дожидаясь чего-то,
солдат с книжкой, и сел с ним рядом, пересматривая полученные письма. В
числе их было одно заказное - прекрасный конверт с отчетливой печатью яркого
красного сургуча. Он распечатал конверт и, увидав письмо Селенина вместе с
какой-то официальной бумагой, почувствовал, что кровь бросилась ему в лицо и
сердце сжалось. Это было решение по делу Катюши. Какое было это решение?
Неужели отказ? Нехлюдов поспешно пробежал написанное мелким, трудно
разбираемым твердым изломанным почерком и радостно вздохнул. Решение было
благоприятное.
"Любезный друг! - писал Селенин. - Последний разговор наш оставил во
мне сильное впечатление. Ты был прав относительно Масловой. Я просмотрел
внимательно дело и увидал, что совершена была относительно ее возмутительная
несправедливость. Поправить можно было только в комиссии прошений, куда ты и
подал. Мне удалось посодействовать разрешению дела там, и вот посылаю тебе
копию с помилования по адресу, который дала мне графиня Екатерина Ивановна.
Подлинная бумага отправлена в то место, где она содержалась во время суда,
и, вероятно, будет тотчас же переслана в Сибирское главное управление. Спешу
тебе сообщить это приятное известие. Дружески жму руку. Твой Селенин".
Содержание самой бумаги было следующее: "Канцелярия его императорского
величества по принятию прошений, на высочайшее имя приносимых. Такое-то
дело, делопроизводство. Такой-то стол, такое-то число, год. По приказанию
главноуправляющего канцеляриею его императорского величества по принятию
прошений, на высочайшее имя приносимых, сим объявляется мещанке Екатерине
Масловой, что его императорское величество, по всеподданнейшему докладу ему,
снисходя к просьбе Масловой, высочайше повелеть соизволил заменить ей
каторжные работы поселением в местах не столь отдаленных Сибири".
Известие было радостное и важное: случилось все то, чего Нехлюдов мог
желать для Катюши, да и для себя самого. Правда, что эта перемена в ее
положении представляла новые усложнения в отношении к ней. Пока она
оставалась каторжной, брак, который он предлагал ей, был фиктивный и имел
значение только в том, что облегчал ее положение. Теперь же ничто не мешало
их совместному житью. А на это Нехлюдов не готовился. Кроме того, ее
отношения с Симонсоном? Что означали ее вчерашние слова? И если бы она
согласилась соединиться с Симонсоном, хорошо ли бы это
I было, или дурно? Он никак не мог разобраться в этих мыслях и не стал
теперь думать об этом. "Все это обозначится потом, - подумал он, - теперь же
нужно как можно скорее увидать ее и сообщить ей радостную новость и
освободить ее". Он думал, что копии, которая у него была в руках, было
достаточно для этого, И, выйдя из почтовой конторы, он велел извозчику ехать
в острог.
Несмотря на то, что генерал не разрешил ему посещения острога утром,
Нехлюдов, зная по опыту, что часто то, чего никак нельзя достигнуть у высших
начальников, очень легко достигается у низших, решил все-таки попытаться
проникнуть в острог теперь, с тем чтобы объявить Катюше радостную новость и,
может быть, освободить ее и вместе с тем узнать о здоровье Крыльцова и
передать ему и Марье Павловне то, что сказал генерал.
Смотритель острога был очень высокий и толстый, величественный человек
с усами и бакенбардами, загибающимися к углам рта. Он очень строго принял
Нехлюдова и прямо объявил, что посторонним лицам свиданья без разрешенья
начальника он допустить не может. На замечание Нехлюдова о том, что его
пускали и в столицах, смотритель отвечал:
- Очень может быть, только я не допускаю. - При этом тон его говорил:
"Вы, столичные господа, думаете, что вы нас удивите и озадачите; но мы и в
Восточной Сибири знаем твердо порядки и вам еще укажем".
Копия с бумаги из собственной его величества канцелярии тоже не
подействовала на смотрителя. Он решительно отказался допустить Нехлюдова в
стены тюрьмы. На наивное же предположение Нехлюдова, что Маслова может быть
освобождена по предъявлению этой копии, он только презрительно улыбнулся,
объявив, что для освобождения кого-либо должно было быть распоряжение от его
прямого начальства. Все, что он обещал, было то, что он сообщит Масловой о
том, что ей вышло помилование, и не задержит ее ни одного часа, как скоро
получит предписание от своего начальства.
О здоровье Крыльцова он тоже отказался дать какие-либо сведения,
сказав, что он не может сказать даже того, есть ли такой арестант. Так,
ничего не добившись, Нехлюдов сел на своего извозчика и поехал в гостиницу.
Строгость смотрителя происходила преимущественно оттого, что в
переполненной вдвое против нормального тюрьме в это время был повальный тиф.
Извозчик, везший Нехлюдова, рассказал ему дорогой, что "в тюрьме гораздо
народ теряется. Какая-то на них хворь напала. Человек по двадцати в день
закапывают".

XXIV

Несмотря на неудачу в тюрьме, Нехлюдов все в том же бодром,
возбужденно-деятельном, настроении поехал в канцелярию губернатора узнать,
не получена ли там бумага о помиловании Масловой. Бумаги не было, и потому
Нехлюдов, вернувшись в гостиницу, поспешил тотчас же, не откладывая,
написать об этом Селенину и адвокату. Окончив письма, он взглянул на часы;
было уже время ехать на обед к генералу.
Опять дорогой ему пришла мысль о том, как примет Катюша свое
помилование. Где поселят ее? Как он будет жить с нею? Что Симонсон? Какое ее
отношение к нему? Вспомнил о той перемене, которая произошла в ней. Вспомнил
при этом и ее прошедшее.
"Надо забыть, вычеркнуть, - подумал он и опять поспешил отогнать от
себя мысли о ней. - Тогда видно будет", - сказал он себе и стал думать о
том, что ему надо сказать генералу.
Обед у генерала, обставленный всею привычною Нехлюдову роскошью жизни
богатых людей и важных чиновников, был после долгого лишения не только
роскоши, но и самых первобытных удобств особенно приятен ему.
Хозяйка была петербургского старого завета grande dame {светская
женщина (франц.).}, бывшая фрейлина николаевского двора, говорившая
естественно по-французски и неестественно по русски. Она держалась
чрезвычайно прямо и, делая движения руками, не отделяла локтей от талии. Она
была спокойно и несколько грустно уважительна к мужу и чрезвычайно ласкова,
хотя и с различными, смотря по лицам, оттенками обращения к своим гостям.
Нехлюдова она приняла как своего, с той особенной тонкой, незаметной лестью,
вследствие которой Нехлюдов вновь узнал о всех своих достоинствах и
почувствовал приятное удовлетворение. Она дала почувствовать ему, что знает
его хотя и оригинальный, но честный поступок, приведший его в Сибирь, и
считает его исключительным человеком. Эта тонкая лесть и вся
изящно-роскошная обстановка жизни в доме генерала сделали то, что Нехлюдов
весь отдался удовольствию красивой обстановки, вкусной пищи и легкости и
приятности отношений с благовоспитанными людьми своего привычного круга, как
будто все то, среди чего он жил в последнее время, был сон, от которого он
проснулся к настоящей действительности.
За обедом, кроме домашних - дочери генерала с ее мужем и адъютантом,
были еще англичанин, купец-золотопромышленник и приезжий губернатор дальнего
сибирского города. Все эти люди были приятны Нехлюдову.
Англичанин, здоровый, румяный человек, очень дурно говоривший
по-французски, но замечательно хорошо и ораторски внушительно по-английски,
очень многое видел и был интересен своими рассказами об Америке, Индии,
Японии и Сибири.
Молодой купец-золотопромышленник, сын мужика, в сшитой в Лондоне
фрачной паре с брильянтовыми запонками, имевший большую библиотеку,
жертвовавший много на благотворительность и державшийся
европейски-либеральных убеждений, был приятен и интересен Нехлюдову,
представляя из себя совершенно новый и хороший тип образованного прививка
европейской культурности на здоровом мужицком дичке.
Губернатор дальнего города был тот самый бывший директор департамента,
о котором так много говорили в то время, как Нехлюдов был в Петербурге. Это
был пухлый человек с завитыми редкими волосами, нежными голубыми глазами,
очень толстый снизу и с холеными, белыми в перстнях руками и с приятной
улыбкой. Губернатор этот был ценим хозяином дома за то, что среди
взяточников он один не брал взяток. Хозяйка же, большая любительница музыки
и сама очень хорошая пианистка, ценила его за то, что он был хороший
музыкант и играл с ней в четыре руки. Расположение духа Нехлюдова было до
такой степени благодушное, что и этот человек был нынче не неприятен ему.
Веселый, энергический, с сизым подбородком офицер-адъютант,
предлагавший во всем свои услуги, был приятен своим добродушием.
Больше же всех была приятна Нехлюдову милая молодая чета дочери
генерала с ее мужем. Дочь эта была некрасивая, простодушная молодая женщина,
вся поглощенная своими первыми двумя детьми; муж ее, за которого она после
долгой борьбы с родителями вышла по любви, либеральный кандидат московского
университета, скромный и умный, служил и занимался статистикой, в
особенности инородцами, которых он изучал, любил и старался спасти от
вымирания.
Все были не только ласковы и любезны с Нехлюдовым, но, очевидно, были
рады ему, как новому и интересному лицу. Генерал, вышедший к обеду в военном
сюртуке, с белым крестом на шее, как с старым знакомым, поздоровался с
Нехлюдовым и тотчас же пригласил гостей к закуске и водке. На вопрос
генерала у Нехлюдова о том, что он делал после того, как был у него,
Нехлюдов рассказал, что был на почте и узнал о помиловании того, лица, о
котором говорил утром, и теперь вновь просит разрешения посетить тюрьму.
Генерал, очевидно недовольный тем, что за обедом говорят о делах,
нахмурился и ничего не сказал.
- Хотите водки? - обратился он по-французски к подошедшему англичанину.
Англичанин выпил водки и рассказал, что посетил нынче собор и завод, но
желал бы еще видеть большую пересыльную тюрьму.
- Вот и отлично, - сказал генерал, обращаясь к Нехлюдову, - можете
вместе. Дайте им пропуск, - сказал он адъютанту.
- Вы когда хотите ехать? - спросил Нехлюдов англичанина,
- Я предпочитаю посещать тюрьмы вечером, - сказал англичанин, - все
дома, и нет приготовлений, а все есть как есть.
- А, он хочет видеть во всей прелести? Пускай видит. Я писал, меня не
слушают. Так пускай узнают из иностранной печати, - сказал генерал и подошел
к обеденному столу, у которого хозяйка указала места гостям.
Нехлюдов сидел между хозяйкой и англичанином. Напротив него сидела дочь
генерала и бывший директор департамента.
За обедом разговор шел урывками, то об Индии, о которой рассказывал
англичанин, то о Тонкинской экспедиции, которую генерал строго осуждал, то о
сибирском всеобщем плутовстве и взяточничестве. Все эти разговоры мало
интересовали Нехлюдова.
Но после обеда, в гостиной за кофе, завязался очень интересный разговор
с англичанином и хозяйкой о Гладстоне, в котором Нехлюдову казалось, что он
хорошо высказал много умного, замеченного его собеседниками. И Нехлюдову,
после хорошего обеда, вина, за кофеем, на мягком кресле, среди ласковых и
благовоспитанных людей, становилось все более и более приятно. Когда же
хозяйка, по просьбе англичанина, вместе с бывшим директором департамента
сели за фортепиано и заиграли хорошо разученную ими Пятую симфонию
Бетховена, Нехлюдов почувствовал давно не испытанное им душевное состояние
полного довольства собой, точно как будто он теперь только узнал, какой он
был хороший человек.
Рояль был прекрасный, и исполнение симфонии было хорошее. По крайней
мере, так показалось Нехлюдову, любившему и знавшему эту симфонию. Слушая
прекрасное анданте, он почувствовал щипание в носу от умиления над самим
собою и всеми своими добродетелями.
Поблагодарив хозяйку за давно не испытанное им наслаждение, Нехлюдов
хотел уже прощаться и уезжать, когда дочь хозяйки с решительным видом
подошла к нему и, краснея, сказала:
- Вы спрашивали про моих детей; хотите видеть их?
- Ей кажется, что всем интересно видеть ее детей, - сказала мать,
улыбаясь на милую бестактность дочери. - Князю совсем неинтересно.
- Напротив, очень, очень интересно, - сказал Нехлюдов, тронутый этой
переливающейся через край счастливой материнской любовью. - Пожалуйста,
покажите.
- Ведет князя смотреть своих малышей, - смеясь, закричал генерал от
карточного стола, за которым он сидел с зятем, золотопромышленником и
адъютантом. - Отбудьте, отбудьте повинность.
Молодая женщина между тем, очевидно взволнованная тем, что сейчас будут
судить ее детей, шла быстрыми шагами перед Нехлюдовым во внутренние комнаты.
В третьей, высокой, с белыми обоями комнате, освещенной небольшой лампой с
темным абажуром, стояли рядом две кроватки, и между ними в белой пелеринке
сидела нянюшка с сибирским скуластым добродушным лицом. Нянюшка встала и
поклонилась. Мать нагнулась в первую кроватку, в которой, раскрыв ротик,
тихо спала двухлетняя девочка с длинными вьющимися, растрепавшимися по
подушке волосами.
- Вот это Катя, - сказала мать, оправляя с голубыми полосами вязаное
одеяло, из-под которого высовывалась маленькая белая ступня. - Хороша? Ведь
ей только два года.
- Прелесть!
- А это Васюк, как его дедушка прозвал. Совсем другой тип. Сибиряк.
Правда?
- Прекрасный мальчик, - сказал Нехлюдов, рассматривая спящего на животе
пузана.
- Да? - сказала мать, многозначительно улыбаясь.
Нехлюдов вспомнил цепи, бритые головы, побои, разврат, умирающего
Крыльцова, Катюшу со всем ее прошедшим. И ему стало завидно и захотелось
себе такого же изящного, чистого, как ему казалось теперь, счастья.
Несколько раз похвалив детей и тем хотя отчасти удовлетворив мать,
жадно впитывающую в себя эти похвалы, он вышел за ней в гостиную, где
англичанин уже дожидался его, чтобы вместе, как они уговорились, ехать в
тюрьму. Простившись со старыми и молодыми хозяевами, Нехлюдов вышел вместе с
англичанином На крыльцо генеральского дома.
Погода переменилась. Шел клочьями спорый снег и уже засыпал дорогу, и
крышу, и деревья сада, и подъезд, и верх пролетки, и спину лошади. У
англичанина был свой экипаж, и Нехлюдов велел кучеру англичанина ехать в
острог, сел один в свою пролетку и с тяжелым чувством исполнения неприятного
долга поехал за ним в мягкой, трудно катившейся по снегу пролетке.

XXV

Мрачный дом острога с часовым и фонарем под воротами, несмотря на
чистую, белую пелену, покрывавшую теперь все - и подъезд, и крышу, и стены,
производил еще более, чем утром, мрачное впечатление своими по всему фасаду
освещенными окнами.
Величественный смотритель вышел к воротам и, прочтя у фонаря пропуск,
данный Нехлюдову и англичанину, недоумевающе пожал могучими плечами, но,
исполняя приказание, пригласил посетителей следовать за собой. Он провел их
сначала во двор и потом в дверь направо и на лестницу в контору. Предложив
им садиться, он спросил, чем может служить им, и, узнав о желании Нехлюдова
видеть теперь же Маслову, послал за нею надзирателя и приготовился отвечать
на вопросы, которые англичанин тотчас же начал через Нехлюдова делать ему.
- На сколько человек построен замок? - спрашивал англичанин. - Сколько
заключенных? Сколько мужчин, сколько женщин, детей? Сколько каторжных,
ссыльных, добровольно следующих? Сколько больных?
Нехлюдов переводил слова англичанина и смотрителя, не вникая в смысл
их, совершенно неожиданно для себя смущенный предстоящим свиданием. Когда
среди фразы, переводимой им англичанину, он услыхал приближающиеся шаги, и
дверь конторы отворилась, и, как это было много раз, вошел надзиратель и за
ним повязанная платком, в арестантской кофте Катюша, он, увядав ее, испытал
тяжелое чувство.
"Я жить хочу, хочу семью, детей, хочу человеческой жизни", - мелькнуло
у него в голове, в то время как она быстрыми шагами, не поднимая глаз,
входила в комнату.
Он встал и ступил несколько шагов ей навстречу, и лицо ее показалось
ему сурово и неприятно. Оно опять было такое же, как тогда, когда она
упрекала его. Она краснела и бледнела, пальцы ее судорожно крутили края
кофты, и то взглядывала на него, то опускала глаза.
- Вы знаете, что вышло помилование? - сказал Нехлюдов.
- Да, надзиратель говорил.
- Так что, как только получится бумага, вы можете выйти и поселиться,
где хотите. Мы обдумаем...
Она поспешно перебила его:
- Что мне обдумывать? Где Владимир Иванович будет, туда и я с ним.
Несмотря на все свое волнение, она, подняв глаза на Нехлюдова,
проговорила это быстро, отчетливо, как будто вперед приготовив все то, что
она скажет.
- Вот как! - сказал Нехлюдов.
- Что ж, Дмитрий Иванович, коли он хочет, чтобы я с ним жила, - она
испуганно остановилась и поправилась, - чтоб я при нем была. Мне чего же
лучше? Я это за счастье должна считать. Что же мне?..
"Одно из двух, или она полюбила Симонсона и совсем не желала той
жертвы, которую я воображал, что приношу ей, или она продолжает любить меня
и для моего же блага отказывается от меня и навсегда сжигает свои корабли,
соединяя свою судьбу с Симонсоном", - подумал Нехлюдов, и ему стало стыдно.
Он почувствовал, что краснеет.
- Если вы любите его... - сказал он.
- Что любить, не любить? Я уж это оставила, и Владимир Иванович ведь
совсем особенный.
- Да, разумеется, - начал Нехлюдов. - Он прекрасный человек, и я
думаю...
Она опять перебила его, как бы боясь, что он скажет лишнее или что она
не скажет всего.
- Нет, вы меня, Дмитрий Иванович, простите, если я не то делаю, что вы
хотите, - сказала она, глядя ему в глаза своим косым таинственным взглядом.
- Да, видно, уж так выходит. И вам жить надо.
Она сказала ему то самое, что он только что говорил себе, но теперь уже
он этого не думал, а думал и чувствовал совсем другое. Ему не только было
стыдно, но было жалко всего того, что он терял с нею.
- Я не ожидал этого, - сказал он.
- Что же вам тут жить и мучаться. Довольно вы помучались, - сказала она
и странно улыбнулась.
- Я не мучался, а мне хорошо было, и я желал бы еще служить вам, если
бы мог.
- Нам, - она сказала: "Нам" - и взглянула на Нехлюдова, - ничего не
нужно. Вы уж и так сколько для меня сделали. Если бы не вы... - Она хотела
что-то сказать, и голос ее задрожал.
- Меня-то уж вам нельзя благодарить, - сказал Нехлюдов.
- Что считаться? Наши счеты бог сведет, - проговорила она, и черные
глаза ее заблестели от вступивших в них слез.
- Какая вы хорошая женщина! - сказал он.
- Я-то хорошая? - сказала она сквозь слезы, и жалостная улыбка осветила
ее лицо.
- Are you ready? {Вы готовы? (англ., перевод Л Н. Толстого).} - спросил
между тем англичанин.
- Directly {Сейчас (англ., перевод Л. Н. Толстого).}, - ответил
Нехлюдов и спросил ее о Крыльцове.
Она оправилась от волнения и спокойно рассказала, что знала: Крыльцов
очень ослабел дорогой, и его тотчас же поместили в больницу. Марья Павловна
очень беспокоилась, просилась в больницу в няньки, но ее не пускали.
- Так мне идти? - сказала она, заметив, что англичанин дожидается.
- Я не прощаюсь, я еще увижусь с вами, - сказал Нехлюдов.
- Простите, - сказала она чуть слышно. Глаза их встретились, и в
странном косом взгляде и жалостной улыбке, с которой она сказала это не
"прощайте", а "простите", Нехлюдов понял, что из двух предположений о
причине ее решения верным было второе: она любила его и думала, что, связав
себя с ним, она испортит его жизнь, а уходя с Симонсоном, освобождала его и
теперь радовалась тому, что исполнила то, что хотела, и вместе с тем
страдала, расставаясь с ним.
Она пожала его руку, быстро повернулась и вышла.
Нехлюдов оглянулся на англичанина, готовый идти с ним, но англичанин
что-то записывал в свою записную книжку. Нехлюдов, не отрывая его, сел на
деревянный диванчик, стоявший у стены, и вдруг почувствовал страшную
усталость. Он устал не от бессонной ночи, не от путешествия, не от волнения,
а он чувствовал, что страшно устал от всей жизни. Он прислонился к спинке
дивана, на котором сидел, закрыл глаза и мгновенно заснул тяжелым, мертвым
сном.
- Что же, угодно теперь пройти по камерам? - спросил смотритель.
Нехлюдов очнулся и удивился тому, где он. Англичанин кончил свои записи
и желал осмотреть камеры. Нехлюдов, усталый и безучастный, пошел за ним.

XXVI

Пройдя сени и до тошноты вонючий коридор, в котором, к удивлению
своему, они застали двух прямо на пол мочащихся арестантов, смотритель,
англичанин и Нехлюдов, провожаемые надзирателями, вошли в первую камеру
каторжных. В камере, с нарами в середине, все арестанты уже лежали. Их было
человек семьдесят. Они лежали голова с головой и бок с боком. При входе
посетителей все, гремя цепями, вскочили и стали у нар, блестя своими
свежебритыми полуголовами. Остались лежать двое. Один был молодой человек,
красный, очевидно, в жару, другой - старик, не переставая охавший.
Англичанин спросил, давно ли заболел молодой арестант. Смотритель
сказал, что с утра, старик же уже давно хворал животом, но поместить его
было некуда, так как лазарет давно переполнен. Англичанин неодобрительно
покачал головой и сказал, что он желал бы сказать этим людям несколько слов,
И попросил Нехлюдова перевести то, что будет говорить. Оказалось, что
англичанин, кроме одной цели своего путешествия - описания ссылки и мест
заключения в Сибири, имел еще другую цель - проповедование спасения верою и
искуплением.
- Скажите им, что Христос жалел их и любил, - сказал он, - и умер за
них. Если они будут верить в это, они спасутся. - Пока он говорил, все
арестанты молча стояли перед нарами, вытянув руки по швам. - В этой книге,
скажите им, - закончил он, - все это сказано. Есть умеющие читать?
Оказалось, что грамотных было больше двадцати человек. Англичанин вынул
из ручного мешка несколько переплетенных Новых заветов, и мускулистые руки с
крепкими черными ногтями из-за посконных рукавов потянулись к нему,
отталкивая друг друга. Он роздал в этой камере два Евангелия и пошел в
следующую.
В следующей камере было то же самое. Такая же была духота, вонь; точно
так же впереди, между окнами, висел образ, а налево от двери стояла парашка,
и так же все тесно лежали бок с боком, и так же все вскочили и вытянулись, и
точно так же не встало три человека. Два поднялись и сели, а один продолжал
лежать и даже не посмотрел на вошедших; это были больные. Англичанин точно
так же сказал ту же речь и так же дал два Евангелия.
В третьей камере слышались крики и возня. Смотритель застучал и
закричал: "Смирно!" Когда дверь отворили, опять все вытянулись у нар, кроме
нескольких больных и двоих дерущихся, которые с изуродованными злобой лицами
вцепились друг в друга, один за волосы, другой за бороду. Они только тогда
пустили друг друга, когда надзиратель подбежал к ним. У одного был в кровь
разбит нос, и текли сопли, слюни и кровь, которые он утирал рукавом кафтана;
другой обирал вырванные из бороды волосы.
- Староста! - строго крикнул смотритель.
Выступил красивый, сильный человек.
- Никак-с невозможно унять, ваше высокоблагородие, - сказал староста,
весело улыбаясь глазами.
- Вот я уйму, - сказал, хмурясь, смотритель.
- What did they fight for? {За что они дрались? (англ., перевод Л. Н.
Толстого.)} - спросил англичанин.
Нехлюдов спросил у старосты, за что была драка.
- За подвертку, вклепался в чужие, - сказал староста, продолжая
улыбаться. - Этот толкнул, тот сдачи дал.
Нехлюдов сказал англичанину.
- Я бы желал сказать им несколько слов, - сказал англичанин, обращаясь
к смотрителю.
Нехлюдов перевел. Смотритель сказал: "Можете". Тогда англичанин достал
свое Евангелие в кожаном переплете.
- Пожалуйста, переведите это, - сказал он Неклюдову. - Вы поссорились и
подрались, а Христос, который умер за нас, дал нам другое средство разрешать
наши ссоры. Спросите у них, знают ли они, как по закону Христа надо
поступить с человеком, который обижает нас.
Нехлюдов перевел слова и вопрос англичанина.
- Начальству пожалиться, оно разберет? - вопросительно сказал один,
косясь на величественного смотрителя.
- Вздуть его, вот он и не будет обижать, - сказал другой.
Послышалось несколько одобрительных смешков. Нехлюдов перевел
англичанину их ответы.
- Скажите им, что по закону Христа надо сделать прямо обратное: если
тебя ударили по одной щеке, подставь другую, - сказал англичанин, жестом как
будто подставляя свою щеку.
Нехлюдов перевел.
- Он бы сам попробовал, - сказал чей-то голос,
- А как он по другой залепит, какую же еще подставлять? - сказал один
из лежавших больных.
- Этак он тебя всего измочалит.
- Ну-ка, попробуй, - сказал кто-то сзади и весело засмеялся. Общий
неудержимый хохот охватил всю камеру; даже избитый захохотал сквозь свою
кровь и сопли. Смеялись и больные.
Англичанин не смутился и просил передать им, что то, что кажется
невозможным, делается возможным и легким для верующих.
- А спросите, пьют ли они?
- Так точно, - послышался один голос и вместе с тем опять фырканье и
хохот.
В этой камере больных было четверо. На вопрос англичанина, почему
больных не соединяют в одну камеру, смотритель отвечал, что они сами не
желают. Больные же эти не заразные, и фельдшер наблюдает за ними и оказывает
пособие.
- Вторую неделю глаз не казал, - сказал голос.
Смотритель не отвечал и повел в следующую камеру. Опять отперли двери,
и опять все встали и затихли, и опять англичанин раздавал Евангелия; то же
было и в пятой, и в шестой, и направо, и налево, и по обе стороны.
От каторжных перешли к пересыльным, от пересыльных к общественникам и к
добровольно следующим. Везде было то же самое: везде те же холодные,
голодные, праздные, зараженные болезнями, опозоренные, запертые люди
показывались, как дикие звери.
Англичанин, раздав положенное число Евангелий, уже больше не раздавал и
даже не говорил речей. Тяжелое зрелище и, главное, удушливый воздух,
очевидно, подавили и его энергию, и он шел по камерам, только приговаривая
"All right" {прекрасно (англ.)} на донесения смотрителя, какие были
арестанты в каждой камере. Нехлюдов шел, как во сне, не имея силы отказаться
и уйти, испытывая все ту же усталость и безнадежность.

XXVII

В одной из камер ссыльных Нехлюдов, к удивлению своему, увидал того
самого странного старика, которого он утром видел на пароме. Старик этот,
лохматый и весь в морщинах, в одной грязной, пепельного цвета, прорванной на
плече рубахе, таких же штанах, босой, сидел на полу подле нар и
строго-вопросительно смотрел на вошедших. Изможденное тело его, видневшееся
в дыры грязной рубахи, было жалко и слабо, но лицо его было еще больше
сосредоточенно и серьезно оживленно, чем на пароме. Все арестанты, как и в
других камерах, вскочили и вытянулись при входе начальства: старик же
продолжал сидеть. Глаза его блестели, и брови гневно хмурились.
- Встать! - крикнул на него смотритель.
Старик не пошевелился и только презрительно улыбнулся.
- Перед тобой твои слуги стоят. А я не твой слуга. На тебе печать... -
проговорил старик, указывая смотрителю на его лоб.
- Что-о-о? - угрожающе проговорил смотритель, надвигаясь на него.
- Я знаю этого человека, - поспешил сказать Нехлюдов смотрителю. - За
что его взяли?
- Полиция прислала за бесписьменность. Мы просим не присылать, а они
все шлют, - сказал смотритель, сердито косясь на старика.
- А ты, видно, тоже антихристова войска? - обратился старик к
Нехлюдову.
- Нет, я посетитель, - сказал Нехлюдов.
- Что ж, пришли подивиться, как антихрист людей мучает? На вот, гляди.
Забрал людей, запер в клетку войско целое. Люди должны в поте лица хлеб
есть, а он их запер; как свиней, кормит без работы, чтоб они озверели.
- Что он говорит? - спросил англичанин.
Нехлюдов сказал, что старик осуждает смотрителя за то, что он держит в
неволе людей,
- Как же, спросите, по его мнению, надо поступать с теми, которые не
соблюдают закон? - сказал англичанин.
Нехлюдов перевел вопрос.
Старик странно засмеялся, оскалив сплошные зубы.
- Закон! - повторил он презрительно, - он прежде ограбил всех, всю
землю, все богачество у людей отнял, под себя подобрал, всех побил, какие
против него шли, а потом закон написал, чтобы не грабили да не убивали. Он
бы прежде этот закон написал.
Нехлюдов перевел. Англичанин улыбнулся.
- Ну все-таки, как же поступать теперь с ворами и убийцами, спросите у
него.
Нехлюдов опять перевел вопрос. Старик строго нахмурился.
- Скажи ему, чтобы он с себя антихристову печать снял, тогда и не будет
у него ни воров, ни убийц. Так и скажи ему.
- He is crazy {Он полоумный (англ.).}, - сказал англичанин, когда
Нехлюдов перевел ему слова старика, и, пожав плечами, вышел из камеры.
- Ты делай свое, а их оставь. Всяк сам себе. Бог знает, кого казнить,
кого миловать, а не мы знаем, - проговорил старик. - Будь сам себе
начальником, тогда и начальников не нужно. Ступай, ступай, - прибавил он,
сердито хмурясь и блестя глазами на медлившего в камере Нехлюдова. -
Нагляделся, как антихристовы слуги людьми вшей кормят. Ступай, ступай!
Когда Нехлюдов вышел в коридор, англичанин с смотрителем стоял у
отворенной двери пустой камеры и спрашивал о назначении этой камеры.
Смотритель объяснил, что это была покойницкая.
- О! - сказал англичанин, когда Нехлюдов перевел ему, и пожелал войти.
Покойницкая была обыкновенная небольшая камера. На стене горела
лампочка и слабо освещала в одном углу наваленные мешки, дрова и на нарах
направо - четыре мертвых тела. Первый труп в посконной рубахе и портках был
большого роста человек с маленькой острой бородкой и с бритой половиной
головы. Тело уже закоченело; сизые руки, очевидно, были сложены на груди, но
разошлись; ноги босые тоже разошлись и торчали ступнями врозь. Рядом с ним
лежала в белой юбке и кофте босая и простоволосая с редкой короткой косичкой
старая женщина с сморщенным, маленьким, желтым лицом и острым носиком. За
старушкой был еще труп мужчины в чем-то лиловом. Цвет этот что-то напомнил
Нехлюдову.
Он подошел ближе и стал смотреть на него.
Маленькая, острая, торчавшая кверху бородка, крепкий красивый нос,
белый высокий лоб, редкие вьющиеся волосы. Он узнавал знакомые черты и не
верил своим глазам. Вчера он видел это лицо возбужденно-озлобленным,
страдающим. Теперь оно было спокойно, неподвижно и страшно прекрасно.
Да, это был Крыльцов или, по крайней мере, тот след, который оставило
его материальное существование.
"Зачем он страдал? Зачем он жил? Понял ли он это теперь?" - думал
Нехлюдов, и ему казалось, что ответа этого нет, что ничего нет, кроме
смерти, и ему сделалось дурно.
Не простясь с англичанином, Нехлюдов попросил надзирателя проводить его
на двор, и, чувствуя необходимость остаться одному, чтобы обдумать все то,
что он испытал в нынешний вечер, он уехал в гостиницу.

XXVIII

Не ложась спать, Нехлюдов долго ходил взад и вперед по номеру
гостиницы. Дело его с Катюшей было кончено. Он был ненужен ей, и ему это
было и грустно и стыдно. Но не это теперь мучало его. Другое его дело не
только не было кончено, но сильнее, чем когда-нибудь, мучало его и требовало
от него деятельности.
Все то страшное зло, которое он видел и узнал за это время и в
особенности нынче, в этой ужасной тюрьме, все это зло, погубившее и милого
Крыльцова, торжествовало, царствовало, и не виделось никакой возможности не
только победить его, но даже понять, как победить его.
В воображении его восстали эти запертые в зараженном воздухе сотни и
тысячи опозоренных людей, запираемые равнодушными генералами, прокурорами,
смотрителями, вспоминался странный, обличающий начальство свободный старик,
признаваемый сумасшедшим, и среди трупов прекрасное мертвое восковое лицо в
озлоблении умершего Крыльцова. И прежний вопрос о том, он ли, Нехлюдов,
сумасшедший, или сумасшедшие люди, считающие себя разумными и делающие все
это, с новой силой восстал перед ним и требовал ответа.
Устав ходить и думать, он сел на диван перед лампой и машинально открыл
данное ему на память англичанином Евангелие, которое он, выбирая то, что
было в карманах, бросил на стол. "Говорят, там разрешение всего", - подумал
он и, открыв Евангелие, начал читать там, где открылось. Матфея гл. XVIII..
7. В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в
царстве небесном? - читал он.
2. Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них
3. И сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как
дети, не войдете в царство небесное;
4. Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в царстве небесном;
"Да, да, это так", - подумал он, вспоминая, как он испытал успокоение и
радость жизни только в той мере, в которой умалял себя.
5. И кто примет одно такое дитя во имя мое, тот меня принимает;
6. А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше
было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в
глубине морской.
"К чему тут: кто примет и куда примет? И что значит: во имя мое? -
спросил он себя, чувствуя, что слова эти ничего не говорят ему. - И к чему
жернов на шею и пучина морская? Нет, это что-то не то: неточно, неясно", -
подумал он, вспоминая, как он несколько раз в своей жизни принимался читать
Евангелие и как всегда неясность таких мест отталкивала его. Он прочел еще
7-й, 8-й, 9-й и 10-й стихи о соблазнах, о том, что они должны прийти в мир,
о наказании посредством геенны огненной, в которую ввергнуты будут люди, и о
каких-то ангелах детей, которые видят лицо отца небесного. "Как жалко, что
это так нескладно, - думал он, - а чувствуется, что тут что-то хорошее".
11. Ибо сын человеческий пришел взыскать и спасти погибшее, - продолжал
он читать.
12. Как вам кажется? Если бы у кого было сто овец и одна из них
заблудилась; то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли
искать заблудившуюся?
13. И если случится найти ее, то, истинно говорю сам, он радуется о ней
более, нежели о девяноста девяти не заблудившихся.
14. Так нет воли отца вашего небесного, чтобы погиб один из малых сих.
"Да, не было воли отца, чтобы они погибли, а вот они гибнут сотнями,
тысячами. И нет средств спасти их", - подумал он.
21. Тогда Петр приступил к нему и сказал, - читал он дальше: - Господи!
сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? До семи ли раз?
22. Иисус говорит ему: не говорю тебе: до семи, но до седмижды
семидесяти раз.
23. Посему царство небесное подобно царю, который захотел сосчитаться с
рабами своими.
24. Когда начал он считаться, приведен был к нему некто, который должен
был ему десять тысяч талантов;
25. А как он не имел чем заплатить, то государь его приказал продать
его, и жену его, и детей, и все, что он имел, и заплатить.
26. Тогда раб пал и, кланяясь ему, говорил: государь! потерпи на мне, и
все тебе заплачу.
27. Государь, умилосердившись над рабом тем, отпустил его и долг
простил ему.
28. Раб же тот, вышед, нашел одного из товарищей своих, который должен
был ему сто динариев, и, схватив его, душил, говоря: отдай мне, что должен.
29. Тогда товарищ его пал к ногам его, умолял его и говорил: потерпи на
мне, и все отдам тебе.
30. Но тот не захотел, а пошел и посадил его в темницу, пока не отдаст
долга.
31. Товарищи его, видевши происшедшее, очень огорчились и, пришедши,
рассказали государю своему все бывшее.
32. Тогда государь его призывает его и говорит: злой раб! весь долг тот
я простил тебе, потому что ты упросил меня.
33. Не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как я помиловал
тебя?
- Да неужели только это? - вдруг вслух вскрикнул Нехлюдов, прочтя эти
слова. И внутренний голос всего существа его говорил: "Да, только это".
И с Нехлюдовым случилось то, что часто случается с людьми, живущими
духовной жизнью. Случилось то, что мысль, представлявшаяся ему сначала как
странность, как парадокс, даже как шутка, все чаще и чаше находя себе
подтверждение в жизни, вдруг предстала ему как самая простая, несомненная
истина. Так выяснилась ему теперь мысль о том, что единственное и
несомненное средство спасения от того ужасного зла, от которого страдают
люди, состояло только в том, чтобы люди признавали себя всегда виноватыми
перед богом и потому не способными ни наказывать, ни исправлять других
людей. Ему ясно стало теперь, что все то страшное зло, которого он был
свидетелем в тюрьмах и острогах, и спокойная самоуверенность тех, которые
производили это зло, произошло только оттого, что люди хотели делать
невозможное дело: будучи злы, исправлять зло. Порочные люди хотели
исправлять порочных людей и думали достигнуть этого механическим путем. Но
из всего этого вышло только то, что нуждающиеся и корыстные люди, сделав
себе профессию из этого мнимого наказания и исправления людей, сами
развратились до последней степени и не переставая развращают и тех, которых
мучают. Теперь ему стало ясно, отчего весь тот ужас, который он видел, и что
надо делать для того, чтобы уничтожить его. Ответ, которого он не мог найти,
был тот самый, который дал Христос Петру: он состоял в том, чтобы прощать
всегда, всех, бесконечное число раз прощать, потому что нет таких людей,
которые бы сами не были виновны и потому могли бы наказывать или исправлять.
"Да не может быть, чтобы это было так просто", - говорил себе Нехлюдов,
а между тем несомненно видел, что, как ни странно это показалось ему
сначала, привыкшему к обратному, - что это было несомненное и не только
теоретическое, но и самое практическое разрешение вопроса. Всегдашнее
возражение о том, что делать с злодеями, - неужели так и оставить их
безнаказанными? - уже не смущало его теперь. Возражение это имело бы
значение, если бы было доказано, что наказание уменьшает преступления,
исправляет преступников; но когда доказано совершенно обратное, и явно, что
не во власти одних людей исправлять других, то единственное разумное, что вы
можете сделать, это то, чтобы перестать делать то, что не только бесполезно,
но вредно и, кроме того, безнравственно я жестоко. "Вы несколько столетий
казните людей, которых признаете преступниками. Что же, перевелись они? Не
перевелись, а количество их только увеличилось и теми преступниками, которые
развращаются наказаниями, и еще теми преступниками-судьями, прокурорами,
следователями, тюремщиками, которые сидят и наказывают людей". Нехлюдов
понял теперь, что общество и порядок вообще существуют не потому, что есть
эти узаконенные преступники, судящие и наказывающие других людей, а потому,
что, несмотря на такое развращение, люди все-таки жалеют и любят друг друга.
Надеясь найти подтверждение этой мысли в том же Евангелии, Нехлюдов с
начала начал читать его. Прочтя нагорную проповедь, всегда трогавшую его, он
нынче в первый раз увидал в этой проповеди не отвлеченные, прекрасные мысли
и большею частью предъявляющие преувеличенные и неисполнимые требования, а
простые, ясные и практически исполнимые заповеди, которые, в случае
исполнения их (что было вполне возможно), устанавливали совершенно новое
устройство человеческого общества, при котором не только само собой
уничтожалось все то насилие, которое так возмущало Нехлюдова, но достигалось
высшее доступное человечеству благо - царство божие на земле.
Заповедей этих было пять.
Первая заповедь (Мф. V, 21 - 26) состояла в том, что человек не только
не должен убивать, но не должен гневаться на брата, не должен никого считать
ничтожным, "рака", а если поссорится с кем-либо, должен мириться, прежде чем
приносить дар богу, то есть молиться.
Вторая заповедь (Мф. V, 27 - 32) состояла в том, что человек не только
не должен прелюбодействовать, но должен избегать наслаждения красотою
женщины, должен, раз сойдясь с одною женщиной, никогда не изменять ей.
Третья заповедь (Мф. V, 33 - 37) состояла в том, что человек не должен
обещаться в чем-нибудь с клятвою.
Четвертая заповедь (Мф. V, 38 - 42) состояла в том, что человек не
только не должен воздавать око за око, но должен подставлять другую щеку,
когда ударят по одной, должен прощать обиды и с смирением нести их и никому
не отказывать в том, чего хотят от него люди.
Пятая заповедь (Мф. V, 43 - 48) состояла в том, что человек не только
не должен ненавидеть врагов, не воевать с ними, но должен любить их,
помогать, служить им.
Нехлюдов уставился на свет горевшей лампы и замер. Вспомнив все
безобразие нашей жизни, он ясно представил себе, чем могла бы быть эта
жизнь, если бы люди воспитывались на этих правилах, и давно не испытанный
восторг охватил его душу. Точно он после долгого томления и страдания нашел
вдруг успокоение и свободу.
Он не спал всю ночь и, как это случается со многими и многими,
читающими Евангелие, в первый раз, читая, понимал во всем их значении слова,
много раз читанные и незамеченные. Как губка воду, он впитывал в себя то
нужное, важное и радостное, что открывалось ему в этой книге. И все, что он
читал, казалось ему знакомо, казалось, подтверждало, приводило в сознание
то, что он знал уже давно, прежде, но не сознавал вполне и не верил. Теперь
же он сознавал и верил.
Но мало того, что он сознавал и верил, что, исполняя эти заповеди, люди
достигнут наивысшего доступного им блага, он сознавал и верил теперь, что
всякому человеку больше нечего делать, как исполнять эти заповеди, что в
этом - единственный разумный смысл человеческой жизни, что всякое
отступление от этого есть ошибка, тотчас же влекущая за собою наказание. Это
вытекало из всего учения и с особенной яркостью и силой было выражено в
притче о виноградарях. Виноградари вообразили себе, что сад, в который они
были посланы для работы на хозяина, был их собственностью; что все, что было
в саду, сделано для них и что их дело только в том, чтобы наслаждаться в
этом саду своею жизнью, забыв о хозяине и убивая тех, которые напоминали им
о хозяине и об их обязанностях к нему.
"То же самое делаем мы, - думал Нехлюдов, - живя в нелепой уверенности,
что мы сами хозяева своей жизни, что она дана нам для нашего наслажденья. А
ведь это, очевидно, нелепо. Ведь если мы посланы сюда, то по чьей-нибудь
воле и для чего-нибудь. А мы решили, что живем только для своей радости, и
ясно, что нам дурно, как будет дурно работнику, не исполняющему воли
хозяина. Воля же хозяина выражена в этих заповедях. Только исполняй люди эти
заповеди, и на земле установится царствие божие, и люди получат наибольшее
благо, которое доступно им.
Ищите царства божия и правды его, а остальное приложится вам. А мы ищем
остального и, очевидно, не находим его.
Так вот оно, дело моей жизни. Только кончилось одно, началось другое".
С этой ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь не столько
потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что все, что
случилось с ним с этих пор, получало для него совсем иное, чем прежде,
значение. Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее.

16 декабря 1899 года

Конец

Обратно в раздел художественная литература