Толстой Л. Воскресение

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Через две недели дело могло слушаться в сенате, и к этому времени
Нехлюдов намеревался поехать в Петербург и в случае неудачи в сенате подать
прошение на высочайшее имя, как советовал составивший прошение адвокат. В
случае оставления жалобы без последствий, к чему, по мнению адвоката, надо
быть готовым, так как кассационные поводы очень слабы, партия каторжных, в
числе которых была Маслова, могла отправиться в первых числах июня, и потому
для того, чтобы приготовиться к поездке за Масловой в Сибирь, что было
твердо решено Нехлюдовым, надо было теперь же съездить по деревням, чтобы
устроить там свои дела.
Прежде всего Нехлюдов поехал в Кузминское, ближайшее большое
черноземное имение, с которого получался главный доход. Он живал в этом
имении в детстве и в юности, потом уже взрослым два раза был в нем и один
раз по просьбе матери привозил туда управляющего-немца и поверял с ним
хозяйство, так что он давно знал положение имения и отношения крестьян к
конторе, то есть к землевладельцу. Отношения крестьян к землевладельцу были
таковы, что крестьяне находились, говоря учтиво, в полной зависимости,
выражаясь же просто, - в рабстве у конторы. Это было не живое рабство, как
то, которое было отменено в шестьдесят первом году, рабство определенных лиц
хозяину, но рабство общее всех безземельных или малоземельных крестьян
большим землевладельцам вообще и преимущественно, а иногда и исключительно
тем, среди которых жили крестьяне. Нехлюдов знал это, не мог не знать этого,
так что на этом рабстве было основано хозяйство, а он содействовал
устройству этого хозяйства. Но мало того что Нехлюдов знал это, он знал и
то, что это было несправедливо и жестоко, и знал это со времен студенчества,
когда он исповедовал и проповедовал учение Генри Джорджа и на основании этою
учения отдал отцовскую землю крестьянам, считая владение землею таким же
грехом в наше время, каким было владение крепостными пятьдесят лет тому
назад. Правда, что после военной службы, когда он привык проживать около
двадцати тысяч в год, все эти знания его перестали быть обязательными для
его жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе вопроса о своем
отношении к собственности и о том, откуда получаются те деньги, которые ему
давала мать, но старался не думать об этом. Но смерть матери, наследство и
необходимость распоряжения своим имуществом, то есть землею, опять подняли
для него вопрос об его отношении к земельной собственности. За месяц тому
назад Нехлюдов сказал бы себе, что изменить существующий порядок он не в
силах, что управляет имением не он, - и более или менее успокоился бы, живя
далеко от имения и получая с него деньги. Теперь же он решил, что, хотя ему
предстоит поездка в Сибирь и сложное и трудное отношение с миром острогов,
для которого необходимы деньги, он все-таки не может оставить дело в прежнем
положении, а должен, в ущерб себе, изменить его. Для этого он решил не
обрабатывать землю самому, а, отдав ее по недорогой цене крестьянам, дать им
возможность быть независимыми от землевладельцев вообще. Не раз, сравнивая
положение землевладельца с владельцем крепостных, Нехлюдов приравнивал
отдачу земли крестьянам, вместо обработки ее работниками, к тому, что делали
рабовладельцы, переводя крестьян с барщины на оброк. Это не было разрешение
вопроса, но это был шаг к его разрешению: это был переход от более грубой к
менее грубой форме насилия. Так он и намерен был поступить.
Нехлюдов приехал в Кузминское около полудня. Во всем упрощая свою
жизнь, он не телеграфировал, а взял со станции тарантасик парой. Ямщик был
молодой малый в нанковой, подпоясанной по складкам ниже длинной талии
поддевке, сидевший по-ямски, бочком, на козлах и тем охотнее разговаривавший
с барином, что, пока они говорили, разбитая, хромая белая коренная и
поджарая, запаленная пристяжная могли идти шагом, чего им всегда очень
хотелось.
Ямщик рассказывал про управляющего в Кузминском, не зная того, что он
везет хозяина. Нехлюдов нарочно не сказал ему.
- Шикарный немец, - говорил поживший в городе и читавший романы
извозчик. Он сидел, повернувшись вполуоборот к седоку, то снизу, то сверху
перехватывая длинное кнутовище, и, очевидно, щеголял своим образованием, -
тройку завел соловых, выедет с своей хозяйкой - так куда годишься! -
продолжал он. - Зимой, на рождестве, елка была в большом доме, я гостей
возил тоже; с еклектрической искрой. В губернии такой не увидишь! Награбил
денег - страсть! Чего ему: вся его власть. Сказывают, хорошее имение купил.
Нехлюдов думал, что он совершенно равнодушен к тому, как управляет
немец его имением и как пользуется. Но рассказ ямщика с длинной талией был
неприятен ему. Он любовался прекрасным днем, густыми темнеющими облаками,
иногда закрывавшими солнце, и яровыми полями, в которых везде ходили мужики
за сохами, перепахивая овес, и густо зеленевшими зеленями, над которыми
поднимались жаворонки, и лесами, покрытыми уже, кроме позднего дуба, свежей
зеленью, и лугами, на которых пестрели стада и лошади, и полями, на которых
виднелись пахари, - и, нет-нет, ему вспоминалось, что было что-то
неприятное, и когда он спрашивал себя: что? - то вспоминал рассказ ямщика о
том, как немец хозяйничает в Кузминском.
Приехав в Кузминское и занявшись делами, Нехлюдов забыл про это
чувство.
Просмотр конторских книг и разговор с приказчиком, который с наивностью
выставлял выгоды малоземельности крестьян и того, что они окружены
господской землей, еще больше утвердил Нехлюдова в намерении прекратить свое
хозяйство и отдать всю землю крестьянам. Из конторских книг и разговоров с
приказчиком он узнал, что, как и было прежде, две трети лучшей пахотной
земли обрабатывались своими работниками усовершенствованными орудиями,
остальная же треть земли обрабатывалась крестьянами наймом по пяти рублей за
десятину, то есть за пять рублей крестьянин обязывался три раза вспахать,
три раза заскородить и засеять десятину, потом скосить, связать или сжать и
свезти на гумно, то есть совершить работы, стоящие по вольному дешевому
найму по меньшей мере десять рублей за десятину. Платили же крестьяне
работой за все, что им нужно было от конторы, самые дорогие цены. Они
работали за луга, за лес, ботву от картофеля, и все почти были в долгу у
конторы. Так, за запольные земли, отдаваемые внаймы крестьянам, бралось за
десятину в четыре раза больше того, что цена ее могла приносить по расчету
из пяти процентов.
Все это Нехлюдов знал и прежде, но он теперь узнавал это как новое и
только удивлялся тому, как мог он и как могут все люди, находящиеся в его
положении, не видеть всей ненормальности таких отношений. Доводы
управляющего о том, как при передаче земли крестьянам ни за что пропадет
весь инвентарь, который нельзя будет продать за одну четверть того, что он
стоит, как крестьяне испортят землю, вообще как много Нехлюдов потеряет при
такой передаче, только подтверждали Нехлюдова в том, что он совершает
хороший поступок, отдавая крестьянам землю и лишая себя большой части
дохода. Он решил покончить это дело сейчас же, в этот свой приезд. Собрать и
продать посеянный хлеб, распродать инвентарь и ненужные постройки - все это
должен был сделать управляющий уже после него. Теперь же он просил
управляющего собрать на другой день сходку крестьян трех деревень,
окруженных землею Кузминского, для того, чтобы объявить им о своем намерении
и условиться в цене за отдаваемую землю.
С приятным сознанием своей твердости против доводов управляющего и
готовности на жертву для крестьян Нехлюдов вышел из конторы и, обдумывая
предстоящее дело, прошелся вокруг дома, по цветникам, запущенным в нынешнем
году (цветник был разбит против дома управляющего), по зарастающему цикорием
lawn-tennis'y и по липовой аллее, где он обыкновенно ходил курить свою
сигару и где кокетничала с ним три года тому назад гостившая у матери
хорошенькая Киримова. Придумав вкратце речь, которую он скажет завтра
мужикам, Нехлюдов пошел к управляющему и, обсудив с ним за чаем еще раз
вопрос о том, как ликвидировать все хозяйство, совершенно успокоившись в
этом отношении, вошел в приготовленную для него комнату большого дома,
всегда отводившуюся для приема гостей.
В небольшой чистой комнате этой с картинами видов Венеции и зеркалом
между двух окон была поставлена чистая пружинная кровать и столик с графином
воды, спичками и гасилкой. На большом столе у зеркала лежал его открытый
чемодан, из которого виднелись его туалетный несессер и книги, взятые им с
собою: русская - опыт исследования законов преступности, о том же одна
немецкая и одна английская книга. Он хотел их читать в свободные минуты во
время поездки по деревням, но нынче уж некогда было, и он собирался ложиться
спать, чтобы завтра пораньше приготовиться к объяснению с крестьянами.
В комнате в углу стояло старинное кресло красного дерева с
инкрустациями, и вид этого кресла, которое он помнил в спальне матери, вдруг
поднял в душе Нехлюдова совершенно неожиданное чувство. Ему вдруг жалко
стало и дома, который развалится, и сада, который запустится, и лесов,
которые вырубятся, и всех тех скотных дворов, конюшен, инструментных сараев,
машин, лошадей, коров, которые хотя и не им, но - он знал - заводились и
поддерживались с такими усилиями. Прежде ему казалось легко отказаться от
всего этого, но теперь ему жалко стало не только этого, но и земли и
половины дохода, который мог так понадобиться теперь. И тотчас к его услугам
явились рассуждения, по которым выходило, что неблагоразумно и не следует
отдавать землю крестьянам и уничтожать свое хозяйство.
"Землей я не должен владеть. Не владея же землею, я не могу
поддерживать все это хозяйство. Кроме того, si теперь уеду в Сибирь, и
потому ни дом, ни имение мне не нужны", - говорил один голос. "Все это так,
- говорил другой голос, - но, во-первых, ты не проведешь же всей жизни в
Сибири. Если же ты женишься, то у тебя могут быть дети. И как ты получил
имение в порядке, ты должен таким же передать его. Есть обязанность к земле.
Отдать, уничтожить все очень легко, завести же все очень трудно. Главное же
- ты должен обдумать свою жизнь и решить, что ты будешь делать с собой, и
соответственно этому и распорядиться своей собственностью. А твердо ли в
тебе это решение? Потом - истинно ли ты перед своей совестью поступаешь так,
как ты поступаешь, или делаешь это для людей, для того, чтобы похвалиться
перед ними?" - спрашивал себя Нехлюдов и не мог не признаться, что то, что
будут говорить о нем люди, имело влияние на его решение. И чем больше он
думал, тем больше и больше поднималось вопросов и тем они становились
неразрешимее. Чтобы избавиться от этих мыслей, он лег в свежую постель и
хотел заснуть с тем, чтобы завтра, на свежую голову, решить вопросы, в
которых он теперь запутался. Но он долго не мог уснуть; в открытые окна
вместе с свежим воздухом и светом луны вливалось кваканье лягушек,
перебиваемое чаханьем и свистом соловьев далеких, из парка, и одного близко
- под окном, в кусте распускавшейся сирени. Слушая соловьев и лягушек,
Нехлюдов вспомнил о музыке дочери смотрителя; вспомнив о смотрителе, он
вспомнил о Масловой, как у нее, так же, как кваканье лягушек, дрожали губы,
когда она говорила: "Вы это совсем оставьте". Потом немец-управляющий стал
спускаться к лягушкам. Надо было его удержать, но он не только слез, но
сделался Масловой и стал упрекать его: "Я каторжная, а вы князь". "Нет, не
поддамся", - подумал Нехлюдов, и очнулся, и спросил себя:
"Что же, хорошо или дурно я делаю? Не знаю, да и мне все равно. Все
равно. Надо только спать". И он сам стал спускаться туда, куда полез
управляющий и Маслова, и там все кончилось.

II

На другой день Нехлюдов проснулся в девять часов утра. Молодой
конторщик, прислуживавший барину, услыхав, что он шевелится, принес ему
ботинки, такие блестящие, какими они никогда не были, и холодную чистейшую
ключевую воду и объявил, что крестьяне собираются. Нехлюдов вскочил с
постели, опоминаясь. Вчерашних чувств сожаления о том, что он отдает землю и
уничтожает хозяйство, не было и следа. Он с удивлением вспоминал о них
теперь. Теперь он радовался тому делу, которое предстояло ему, и невольно
гордился им. Из окна его комнаты видна была поросшая цикорием площадка
lawn-tennis'a, на которой, по указанию управляющего, собирались крестьяне.
Лягушки недаром квакали с вечера. Погода была пасмурная. С утра шел тихий,
без ветра, теплый дождичек, висевший капельками на листьях, на сучьях, на
траве. В окне стоял, кроме запаха зелени, еще запах земли, просящей дождя.
Нехлюдов несколько раз, одеваясь, выглядывал из окна и смотрел, как
крестьяне собирались на площадку. Одни за другими они подходили, снимали
друг перед другом шапки и картузы и становились кружком, опираясь на палки.
Управляющий, налитой, мускулистый, сильный молодой человек, в коротком
пиджаке с зеленым стоячим воротником и огромными пуговицами, пришел сказать
Нехлюдову, что все собрались, но что они подождут, - пускай прежде Нехлюдов
напьется кофею или чаю, и то и другое готово.
- Нет, уж я лучше пойду к ним, - сказал Нехлюдов, испытывая совершенно
неожиданно для себя чувство робости и стыда при мысли о предстоявшем
разговоре с крестьянами.
Он шел исполнить то желание крестьян, об исполнении которого они и не
смели думать, - отдать им за дешевую цену землю, то есть он шел сделать им
благодеяние, а ему было чего-то совестно. Когда Нехлюдов подошел к
собравшимся крестьянам и обнажились русые, курчавые, плешивые, седые головы,
он так смутился, что долго ничего не мог сказать. Дождичек мелкими
капельками продолжал идти и оставался на волосах, бородах и на ворсе
кафтанов крестьян. Крестьяне смотрели на барина и ждали, что он им скажет, а
он так смутился, что ничего не мог сказать. Смущенное молчание разбил
спокойный, самоуверенный немец-управляющий, считавший себя знатоком русского
мужика и прекрасно, правильно говоривший по-русски. Сильный, перекормленный
человек этот, так же как и сам Нехлюдов, представлял поразительный контраст
с худыми, сморщенными лицами и выдающимися из-под кафтанов худыми лопатками
мужиков.
- Вот князь хочет вам добро сделать - землю отдать, только вы того не
стоите, - сказал управляющий.
- Как не стоим, Василий Карлыч, разве мы тебе не работали? Мы много
довольны барыней-покойницей, царство небесное, и молодой князь, спасибо, нас
не бросает, - начал рыжеватый мужик-краснобай.
- Я затем и призвал вас, что хочу, если вы желаете этого, отдать вам
всю землю, - проговорил Нехлюдов.
Мужики молчали, как бы не понимая или не веря.
- В каких, значит, смыслах землю отдать? - сказал один, средних лет,
мужик в поддевке.
- Отдать вам внаймы, чтобы вы пользовались за невысокую плату.
- Разлюбезное дело, - сказал один старик.
- Только бы в силу платеж был, - сказал другой.
- Землю отчего не взять!
- Нам дело привычное, - землей кормимся!
- Вам же покойнее, только знай получай денежки, а то греха сколько! -
послышались голоса.
- Грех от вас, - сказал немец, - если бы вы работали да порядок
держали...
- Нельзя нашему брату, Василий Карлыч, - заговорил остроносый худой
старик. - Ты говоришь, зачем лошадь пустил в хлеб, а кто ее пускал: я
день-деньской, а день - что год, намахался косой, либо что заснул в ночном,
а она у тебя в овсах, а ты с меня шкуру дерешь.
- А вы бы порядок вели.
- Хорошо тебе говорить - порядок, сила наша не берет, - возразил
высокий черноволосый, обросший весь волосами, нестарый мужик.
- Ведь я говорил вам, обгородили бы.
- А ты лесу дай, - сзади вступился маленький, невзрачный мужичок. - Я
хотел летось загородить, так ты меня на три месяца затурил вшей кормить в
замок. Вот и загородил.
- Это что же он говорит? - спросил Нехлюдов у управляющего.
- Der erste Dieb im Dorfe {Первый вор в деревне.}, - по-немецки сказал
управляющий. - Каждый год в лесу попадался. А ты научись уважать чужую
собственность, - сказал управляющий.
- Да мы разве не уважаем тебя? - сказал старик. - Нам тебя нельзя не
уважать, потому мы у тебя в руках; ты из нас веревки вьешь.
- Ну, брат, вас не обидишь; вы бы не обидели.
- Как же, обидишь! Разбил мне летось морду, так и осталось. С богатым
не судись, видно.
- А ты делай по закону.
Очевидно, шел словесный турнир, в котором участвующие не понимали
хорошенько, зачем и что они говорят. Заметно было только, с одной стороны,
сдерживаемое страхом озлобление, с другой - сознание своего превосходства и
власти. Нехлюдову было тяжело слушать это, и он постарался вернуться к делу:
установить цены и сроки платежей.
- Так как же насчет земли? Желаете ли вы? И какую цену назначите, если
отдать всю землю?
- Товар ваш, вы цену назначьте.
Нехлюдов назначил цену. Как всегда, несмотря на то, что цена,
назначенная Нехлюдовым, была много ниже той, которую платили кругом, мужики
начали торговаться и находили цену высокой. Нехлюдов ожидал, что его
предложение будет принято с радостью, но проявления удовольствия Совсем не
было заметно. Только потому Нехлюдов мог заключить, что предложение его им
выгодно, что когда зашла речь о том, кто берет землю - все ли общество, или
товарищество, то начались жестокие споры между теми крестьянами, которые
хотели выключить слабосильных и плохих плательщиков из участия в земле, и
теми, которых хотели выключить. Наконец благодаря управляющему установили
цену и сроки платежей, и крестьяне, шумно разговаривая, пошли под гору, к
деревне, а Нехлюдов пошел в контору составлять с управляющим проект условия.
Все устроилось так, как этого хотел и ожидал Нехлюдов: крестьяне
получили землю процентов на тридцать дешевле, чем отдавалась земля в округе;
его доход с земли уменьшился почти наполовину, но был с избытком достаточен
для Нехлюдова, особенно с прибавлением суммы, которую он получил за
проданный лес и которая должна была выручиться за продажу инвентаря. Все,
казалось, было прекрасно, а Нехлюдову все время было чего-то совестно. Он
видел, что крестьяне, несмотря на то, что некоторые из них говорили ему
благодарственные слова, были недовольны и ожидали чего-то большего.
Выходило, что он лишил себя многого, а крестьянам не сделал того, чего они
ожидали.
На другой день условие домашнее было подписано, и провожаемый
пришедшими выборными стариками Нехлюдов с неприятным чувством чего-то
недоделанного сел в шикарную, как говорил ямщик со станции, троечную коляску
управляющего и уехал на станцию, простившись с мужиками, недоумевающе и
недовольно покачивавшими головами. Нехлюдов был недоволен собой. Чем он был
недоволен, он не знал, но ему все время чего-то было грустно и чего-то
стыдно.

III

Из Кузминского Нехлюдов поехал в доставшееся ему по наследству от
тетушек имение - то самое, в котором он узнал Катюшу. Он хотел и в этом
имении устроить дело с землею так же, как он устроил его в Кузминском; кроме
того, узнать все, что можно еще узнать про Катюшу и ее и своего ребенка:
правда ли, что он умер, и как он умер? Он приехал в Паново рано утром, и
первое, что поразило его, когда он въехал во двор, был вид запустения и
ветхости, в которой были все постройки и в особенности дом. Железная
когда-то зеленая крыша, давно некрашенная, краснела от ржавчины, и несколько
листов были задраны кверху, вероятно бурей; тес, которым был обшит дом, был
ободран местами людьми, обдиравшими его там, где он легче отдирался,
отворачивая ржавые гвозди. Крыльца - оба, переднее и особенно памятное ему
заднее, - сгнили и были разломаны, оставались только переметы; окна
некоторые вместо стекла были заделаны тесом, и флигель, в котором жил
приказчик, и кухня, и конюшни - все было ветхо и серо. Только сад не только
не обветшал, но разросся, сросся и теперь был весь в цвету; из-за забора
видны были, точно белые облака, цветущие вишни, яблони и сливы. Ограда же
сирени цвела точно так же, как в тот год, четырнадцать лет тому назад, когда
за этой сиренью Нехлюдов играл в горелки с восемнадцатилетней Катюшей и,
упав, острекался крапивой. Лиственница, которая была посажена Софьей
Ивановной около дома и была тогда в кол, была теперь большое дерево, годное
на бревно, все одетое желто-зеленой, нежно-пушистой хвоей. Река была в
берегах и шумела на мельнице в спусках. На лугу за рекой паслось пестрое
смешанное крестьянское стадо. Приказчик, не кончивший курса семинарист,
улыбаясь, встретил Нехлюдова на дворе, не переставая улыбаться, пригласил
его в контору и, улыбаясь же, как будто этой улыбкой обещая что-то
особенное, ушел за перегородку. За перегородкой пошептались и замолкли.
Извозчик, получив на чай, погромыхивая бубенчиками, уехал со двора, и стало
совершенно тихо. Вслед за этим мимо окна, пробежала босая девушка в вышитой
рубахе с пушками на ушах, за девушкой пробежал мужик, стуча гвоздями толстых
сапогов по у битой тропинке.
Нехлюдов сел у окна, глядя в сад и слушая. В маленькое створчатое окно,
слегка пошевеливая волосами на его потном лбу и записками, лежавшими на
изрезанном ножом подоконнике, тянуло свежим весенним воздухом и запахом
раскопанной земли. На реке "тра-па-тап, тра-па-тап" шлепали, перебивая друг
друга, вальки баб, и звуки эти разбегались по блестящему на солнце плесу
запруженной реки, и равномерно слышалось падение воды на мельнице, и мимо
уха, испуганно и звонко жужжа, пролетела муха.
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он
был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому
белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер
шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом
подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не то
что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но
почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых
великих возможностей будущим, и вместе с тем, как это бывает во сне, он
знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
- Когда прикажете кушать? - спросил приказчик, улыбаясь.
- Когда хотите, - я не голоден. Я пойду пройдусь по деревне.
- А то не угодно ли в дом пройти, у меня все в порядке внутри. Извольте
посмотреть, если в наружности...
- Нет, после, а теперь скажите, пожалуйста, есть у вас тут женщина
Матрена Харина?
Это была тетка Катюши.
- Как же, на деревне, никак не могу с ней справиться. Шинок держит.
Знаю, и обличаю, и браню ее, а коли акт составить - жалко: старуха, внучата
у ней, - сказал приказчик все с той же улыбкой, выражавшей и желание быть
приятным хозяину, и уверенность в том, что Нехлюдов, точно так же как и он,
понимает всякие дела.
- Где она живет? Я бы прошел к ней.
- В конце слободы, с того края третья избушка. На левой руке кирпичная
изба будет, а тут за кирпичной избой и ее хибарка. Да я вас провожу лучше, -
радостно улыбаясь, говорил приказчик.
- Нет, благодарю вас, я найду, а вы, пожалуйста, прикажите оповестить
мужикам, чтобы собрались: мне надо поговорить с ними о земле, - сказал
Нехлюдов, намереваясь здесь покончить с мужиками так же, как и в Кузминском,
и, если можно, нынче же вечером.

IV

Выйдя за ворота, Нехлюдов встретил на твердо убитой тропинке, по
поросшему подорожником и клоповником выгону, быстро перебиравшую толстыми
босыми ногами крестьянскую девушку в пестрой занавеске с пушками на ушах.
Возвращаясь уже назад, она быстро махала одной левой рукой поперек своего
хода, правой же крепко прижимала к животу красного петуха. Петух с своим
качающимся красным гребнем казался совершенно спокойным и только закатывал
глаза, то вытягивал, то поднимал одну черную ногу, цепляя когтями за
занавеску девушки. Когда девушка стала подходить к барину, она сначала
умерила ход и перешла с бега на шаг, поравнявшись же с ним, остановилась и,
размахнувшись назад головой, поклонилась ему, и только когда он прошел,
пошла с петухом дальше. Спускаясь к колодцу, Нехлюдов встретил еще старуху,
несшую на сгорбленной спине грязной суровой рубахи тяжелые, полные ведра.
Старуха осторожно поставила ведра и точно так же, с размахом назад,
поклонилась ему.
За колодцем начиналась деревня. Был ясный жаркий день, и в десять часов
уже парило, собиравшиеся облака изредка закрывали солнце. По всей улице
стоял резкий, едкий и не неприятный запах навоза, шедший и от тянувшихся в
гору по глянцевито-укатанной дороге телег, и, главное, из раскопанного
навоза дворов, мимо отворенных ворот которых проходил Нехлюдов. Шедшие за
возами в гору мужики, босые, в измазанных навозной жижей портках и рубахах,
оглядывались на высокого толстого барина, который в серой шляпе, блестевшей
на солнце своей шелковой лентой, шел вверх по деревне, через шаг
дотрагиваясь до земли глянцевитой коленчатой палкой с блестящим
набалдашником. Возвращавшиеся с поля мужики, трясясь рысью на облучках
пустых телег, снимая шапки, с удивлением следили за необыкновенным
человеком, шедшим по их улице; бабы выходили за ворота и на крыльца и
показывали его друг другу, провожая глазами.
У четвертых ворот, мимо которых проходил Нехлюдов, его остановили со
скрипом выезжающие из ворот телеги, высоко наложенные ушлепанным навозом с
наложенной на него рогожкой для сидения. Шестилетний мальчик, взволнованный
ожиданием катанья, шел за возом. Молодой мужик в лаптях, широко шагая,
выгонял лошадь за ворота. Длинноногий голубой жеребенок выскочил из ворот,
но, испугавшись Нехлюдова, нажался на телегу и, обивая ноги о колеса,
проскочил вперед вывозившей из ворот тяжелый воз, беспокоившейся и слегка
заржавшей матки. Следующую лошадь выводил худой бодрый старик, тоже босиком,
в полосатых портках и длинной грязной рубахе, с выдающимися на спине худыми
кострецами.
Когда лошади выбрались на накатанную дорогу, усыпанную серыми, как бы
сожженными клоками навозу, старик вернулся к воротам и поклонился Нехлюдову.
- Барышень наших племянничек будешь?
- Да, я племянник их.
- С приездом. Что же, приехал нас проведать? - словоохотливо заговорил
старик.
- Да, да. Что ж, как вы живете? - сказал Нехлюдов, не зная, что
сказать.
- Какая наша жизнь! Самая плохая наша жизнь, - как будто с
удовольствием, нараспев протянул словоохотливый старик.
- Отчего плохая? - сказал Нехлюдов, входя под ворота.
- Да какая же жизнь? Самая плохая жизнь, - сказал старик, следуя за
Нехлюдовым на вычищенную до земли часть под навесом.
Нехлюдов вошел за ним под навес.
- У меня вон они двенадцать душ, - продолжал старик, указывая на двух
женщин, которые с сбившимися платками, потные, подоткнувшись, с голыми, до
половины испачканными навозной жижей икрами стояли с вилами на уступе не
вычищенного еще навоза. - Что ни месяц, то купи шесть пудов, а где их взять?
- А своего разве недостает?
- Своего?! - с презрительной усмешкой сказал старик. - У меня земли на
три души, а нынче всего восемь копен собрали, - до рожества не хватило.
- Да как же вы делаете?
- Так и делаем; вот одного в работники отдал, да у вашей милости
деньжонок взял. Еще до заговенья все забрали, а подати не плачены.
- А сколько податей?
- Да с моего двора рублей семнадцать в треть сходит. Ох, не дай бог,
житье, и сам не знаешь, как оборачиваешься!
- А можно к вам пройти в избу? - сказал Нехлюдов, подвигаясь вперед по
дворику и с очищенного места входя на не тронутые еще и развороченные вилами
желто-шафранные, сильно пахучие слои навоза.
- Отчего же, заходи, - сказал старик и быстрыми шагами босых ног,
выдавливавших жижу между пальцами, обогнав Нехлюдова, отворил ему дверь в
избу.
Бабы, оправив на головах платки и спустив поневы, с любопытным ужасом
смотрели на чистого барина с золотыми застежками на рукавах, входившего в их
дом.
Из избы выскочили в рубашонках две девочки. Пригнувшись и сняв шляпу,
Нехлюдов вошел в сени и в пахнувшую кислой едой грязную и тесную, занятую
двумя станами избу. В избе у печи стояла старуха с засученными рукавами
худых жилистых загорелых рук.
- Вот барин наш к нам в гости зашел, - сказал старик.
- Что ж, милости просим, - ласково сказала старуха, отворачивая
засученные рукава.
- Хотел посмотреть, как вы живете, - сказал Нехлюдов.
- Да так живем, вот, как видишь. Изба завалиться хочет, того гляди
убьет кого. А старик говорит - и эта хороша. Вот и живем - царствуем, -
говорила бойкая старуха, нервно подергиваясь головой. - Вот сейчас обедать
соберу. Рабочий народ кормить стану.
- А что вы обедать будете?
- Что обедать? Пищея наша хорошая. Первая перемена хлеб с квасом, а
другая - квас с хлебом, - сказала старуха, оскаливая свои съеденные до
половины зубы.
- Нет, без шуток, покажите мне, что вы будете кушать нынче.
- Кушать? - смеясь, сказал старик. - Кушанье наше не хитрое. Покажь
ему, старуха.
Старуха покачала головой.
- Захотелось нашу мужицкую еду посмотреть? Дотошный ты, барин, посмотрю
я на тебя. Все ему знать надо. Сказывала - хлеб с квасом, a еще щи, снытки
бабы вчера принесли; вот и щи, апосля того - картошки.
- И больше ничего?
- Чего ж еще, забелим молочком, - сказала старуха, посмеиваясь и глядя
на дверь.
Дверь была отворена, и сени были полны народом; и ребята, девочки, бабы
с грудными детьми жались в дверях, глядя на чудного барина, рассматривавшего
мужицкую еду. Старуха, очевидно, гордилась своим умением обойтись с барином.
- Да, плохая, плохая, барин, жизнь наша, что говорить, - сказал старик.
- Куда лезете! - закричал он на стоявших в дверях.
- Ну, прощайте, - сказал Нехлюдов, чувствуя неловкость и стыд, в
причине которых он не давал себе отчета.
- Благодарим покорно, что проведал нас, - сказал старик.
В сенях народ, нажавшись друг на друга, пропустил его, и он вышел на
улицу и пошел вверх по ней.
Следом за ним из сеней вышли два мальчика босиком: один, постарше, - в
грязной, бывшей белой рубахе, а другой - в худенькой слинявшей розовой.
Нехлюдов оглянулся на них.
- А теперь куда пойдешь? - сказал мальчик в белой рубашке.
- К Матрене Хариной, - сказал он. - Знаете?
Маленький мальчик в розовой рубашке чему-то засмеялся, старший же
серьезно переспросил:
- Какая Матрена? Старая она?
- Да, старая.
- О-о, - протянул он. - Это Семениха, эта на конце деревни. Мы тебя
проводим. Аида, Федька, проводим его.
- А лошади-то?
- Авось ничего!
Федька согласился, и они втроем пошли вверх по деревне.

V

Нехлюдову было легче с мальчиками, чем с большими, и он дорогой
разговорился с ними. Маленький в розовой рубашке перестал смеяться и говорил
так же умно и обстоятельно, как и старший.
- Ну, а кто у вас самый бедный? - спросил Нехлюдов.
- Кто бедный? Михаила бедный, Семен Макаров, еще Марфа дюже бедная.
- А Анисья - та еще бедней. У Анисьи и коровы нет - побираются, -
сказал маленький Федька.
- У ней коровы нет, да зато их всего трое, а Марфа сама пята, -
возражал старший мальчик.
- Все-таки та вдова, - отстаивал розовый мальчик Анисью.
- Ты говоришь, Анисья вдова, а Марфа все равно что вдова, - продолжал
старший мальчик. - Все равно - мужа нет.
- Где же муж? - спросил Нехлюдов.
- В остроге вшей кормит, - употребляя обычное выражение, сказал старший
мальчик.
- Летось в господском лесу две березки срезал, его и посадили, -
поторопился сказать маленький розовый мальчик. - Теперь шестой месяц сидит,
а баба побирается, трое ребят да старуха убогая, - обстоятельно говорил он.
- Где она живет? - сказал Нехлюдов.
- А вот этот самый двор, - сказал мальчик, указывая на дом, против
которого крошечный белоголовый ребенок, насилу державшийся на кривых,
выгнутых наружу в коленях ногах, качаясь, стоял на самой тропинке, по
которой шел Нехлюдов.
- Васька, куда, постреленок, убежал? - закричала выбежавшая из избы в
грязной, серой, как бы засыпанной золой рубахе баба и с испуганным лицом
бросилась вперед Нехлюдова, подхватила ребенка и унесла в избу, точно она
боялась, что Нехлюдов сделает что-нибудь над ее дитей.
Это была та самая женщина, муж которой за березки из леса Нехлюдова
сидел в остроге.
- Ну, а Матрена - эта бедная? - спросил Нехлюдов, когда они уже
подходили к избушке Матрены.
- Какая она бедная: она вином торгует, - решительно ответил розовый
худенький мальчик.
Дойдя до избушки Матрены, Нехлюдов отпустил мальчиков и вошел в сени и
потом в избу. Хатка старухи Матрены была шести аршин, так что на кровати,
которая была за печью, нельзя было вытянуться большому человеку. "На этой
самой кровати, - подумал он, - рожала и болела потом Катюша". Почти вся хата
была занята станом, который, в то время как вошел Нехлюдов, стукнувшись
головой в низкую дверь, старуха только что улаживала с своей старшей
внучкой. Еще двое внучат вслед за барином стремглав вбежали в избу и
остановились за ним в дверях, ухватившись за притолки руками.
- Кого надо? - сердито спросила старуха, находившаяся в дурном
расположении духа от неладившегося стана. Кроме того, тайно торгуя вином,
она боялась всяких незнакомых людей.
- Я помещик. Мне поговорить хотелось бы с вами.
Старуха помолчала, пристально вглядываясь, потом вдруг вся
преобразилась.
- Ах ты, касатик, а я-то, дура, не вознала: я думаю, какой прохожий, -
притворно ласковым голосом заговорила она. - Ах ты, сокол ты мой ясный...
- Как бы поговорить без народа, - сказал Нехлюдов, глядя на отворенную
дверь, в которой стояли ребята, а за ребятами худая женщина с исчахшим, но
все улыбавшимся, от болезни бледным ребеночком в скуфеечке из лоскутиков.
- Чего не видали, я вам дам, подай-ка мне сюда костыль! - крикнула
старуха на стоявших в двери. - Затвори, что ли!
Ребята отошли, баба с ребенком затворила дверь.
- Я-то думаю: кто пришел? А это сам барин, золотой ты мой, красавчик
ненаглядный! - говорила старуха. - Куда зашел, не побрезговал. Ах ты,
брильянтовый! Сюда садись, ваше сиятельство, вот сюда на коник, - говорила
она, вытирая коник занавеской. - А я думаю, какой черт лезет, ан это сам
ваше сиятельство, барин хороший, благодетель, кормилец наш. Прости ты меня,
старую дуру, - слепа стала.
Нехлюдов сел, старуха стала перед ним, подперла правой рукой щеку,
подхватив левой рукой острый локоть правой, и заговорила певучим голосом:
- И старый же ты стал, ваше сиятельство; то как репей хороший был, а
теперь что! Тоже забота, видно.
- Я вот что пришел спросить: помнишь ли ты Катюшу Маслову?
- Катерину-то? Как же не помнить - она мне племенница... Как не
помнить; и слез-то, слез я по ней пролила. Ведь я все знаю. Кто, батюшка,
богу не грешен, царю не виноват? Дело молодое, тоже чай-кофей пили, ну и
попутал нечистый, ведь он силен тоже. Что ж делать! Кабы ты ее бросил, а ты
как ее наградил: сто рублей отвалил. А она что сделала. Не могла в разум
взять. Кабы она меня слушала, она бы жить могла. Да хоть и племенница мне, а
прямо скажу - девка непутевая. Я ведь ее после к какому месту хорошему
приставила: не хотела покориться, обругала барина. Разве нам можно господ
ругать? Ну, ее и разочли. А потом опять же у лесничего жить можно было, да
вот не захотела.
- Я спросить хотел про ребенка. Ведь она у вас родила? Где ребенок?
- Ребеночка, батюшка мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна
была, не чаяла ей подняться. Я и окрестила мальчика, как должно, и в
воспитательный представила. Ну, ангельскую душку что ж томить, когда мать
помирает. Другие так делают, что оставят младенца, не кормят, - он и
сгаснет; но я думаю: что ж так, лучше потружусь, пошлю в воспитательный.
Деньги были, ну и свезли.
- А номер был?
- Номер был, да помер он тогда же. Она сказывала: как привезли, а он и
кончился.
- Кто она?
- А самая, эта женщина, в Скородном жила. Она этим займалася. Маланьей
звали, померла она теперь. Умная была женщина, - ведь она как делала!
Бывало, принесут ей ребеночка, она возьмет и держит его у себя в доме,
прикармливает. И прикармливает, батюшка ты мой, пока на отправку соберет. А
как соберет троих или четверых, сразу и везет. Так у ней было умно изделано:
такая люлька большая, вроде двуспальная, и туда и сюда класть. И ручка
приделана. Вот она их положит четверых, головками врозь, чтоб не бились,
ножками вместе, так и везет сразу четверых. Сосочки им в ротики посует, они
и молчат, сердечные.
- Ну, так что же?
- Ну, так и Катерининого ребенка повезла. Да, никак, недели две у себя
держала. Он и зачиврел у ней еще дома.
- А хороший был ребенок? - спросил Нехлюдов.
- Такой ребеночек, что надо было лучше, да некуда. Как есть в тебя, -
прибавила старуха, подмигивая старым глазом.
- Отчего же он ослабел? Верно, дурно кормили?
- Какой уж корм! Только пример один. Известное дело, не свое детище.
Абы довезть живым. Сказывала, довезла только до Москвы, так в ту же пору и
сгас. Она и свидетельство привезла, - все как должно. Умная женщина была.
Только и мог узнать Нехлюдов о своем ребенке.

VI

Ударившись еще раз головой об обе двери в избе и в сенях, Нехлюдов
вышел на улицу. Ребята: белый, дымчатый, и розовый дожидались его. Еще
несколько новых пристало к ним. Дожидалось и несколько женщин с грудными
детьми, и между ними была и та худая женщина, которая легко держала на руке
бескровного ребеночка в скуфеечке из лоскутиков. Ребенок этот не переставая
странно улыбался всем своим старческим личиком и все шевелил напряженно
искривленными большими пальцами. Нехлюдов знал, что это была улыбка
страдания. Он спросил, кто была эта женщина.
- Это самая Анисья, что я тебе говорил, - сказал старший мальчик.
Нехлюдов обратился к Анисье.
- Как ты живешь? - спросил он. - Чем кормишься?
- Как живу? Побираюсь, - сказала Анисья и заплакала.
Старческий же ребенок весь расплылся в улыбку, изгибая свои, как
червячки, тоненькие ножки.
Нехлюдов достал бумажник и дал десять рублей женщине. Не успел он
сделать двух шагов, как его догнала другая женщина с ребенком, потом
старуха, потом еще женщина. Все говорили о своей нищете и просили помочь им.
Нехлюдов роздал те шестьдесят рублей мелкими бумажками, которые были у него
в бумажнике, и с страшной тоскою в сердце вернулся домой, то есть во флигель
приказчика. Приказчик, улыбаясь, встретил Нехлюдова с известием, что мужики
соберутся вечером. Нехлюдов поблагодарил его и, не входя в комнаты, пошел
ходить в сад по усыпанным белыми лепестками яблочных цветов заросшим
дорожкам, обдумывая все то, что он видел,
Сначала около флигеля было тихо, но потом Нехлюдов услыхал у приказчика
во флигеле два перебивавшие друг друга озлобленные голоса женщин, из-за
которых только изредка слышался спокойный голос улыбающегося приказчика.
Нехлюдов прислушался.
- Сила моя не берет, что же ты крест с шеи тащишь? - говорил один
озлобленный бабий голос.
- Да ведь только забежала, - говорил другой голос. - Отдай, говорю. А
то что же мучаешь и скотину и ребят без молока.
- Заплати или отработай, - отвечал спокойный голос приказчика.
Нехлюдов вышел из сада и подошел к крыльцу, у которого стояли две
растрепанные бабы, из которых одна, очевидно, была на сносе беременна. На
ступеньках крыльца, сложив руки в карманы парусинного пальто, стоял
приказчик. Увидав барина, бабы замолчали и стали оправлять сбившиеся платки
на головах, а приказчик вынул руки из карманов и стал улыбаться.
Дело было в том, что мужики, как это говорил приказчик, нарочно пускали
своих телят и даже коров на барский луг. И вот две коровы из дворов этих баб
были пойманы в лугу и загнаны. Приказчик требовал с баб по тридцать копеек с
коровы или два дня отработки. Бабы же утверждали, во-первых, что коровы их
только зашли, во-вторых, что денег у них нет, и, в-третьих, хотя бы и за
обещание отработки, требовали немедленного возвращения коров, стоявших с
утра на варке без корма и жалобно мычавших.
- Сколько честью просил, - говорил улыбающийся приказчик, оглядываясь
на Нехлюдова, как бы призывая его в свидетели, - если пригоняете в обед, так
смотрите за своей скотиной.
- Только побежала к малому, а они ушли.
- А не уходи, коли взялась стеречь.
- А малого кто накормит? Ты ему сиську не дашь.
- Добро бы вправду потравила луга, и живот бы не болел, а то только
зашла, - говорила другая.
- Все луга стравили, - обращался приказчик к Нехлюдову. - Если не
взыскивать, ничего сена не будет.
- Эх, не греши, - закричала беременная. - Мои никогда не попадались.
- Ну, а попались, отдай или отработай.
- Ну, и отработаю, отпусти корову-то, не мори голодом! - злобно
прокричала она. - И так ни дня ни ночи отдыха нет. Свекровь больная. Муж
закатился. Одна поспеваю во все концы, а силы нет. Подавись ты отработкой
своей.
Нехлюдов попросил приказчика отпустить коров, а сам ушел опять в сад
додумывать свою думу, но думать теперь уже нечего было. Все это было ему
теперь так ясно, что он не мог достаточно удивляться тому, как люди не видят
и он сам так долго не видел того, что так очевидно ясно.
"Народ вымирает, привык к своему вымиранию, среди него образовались
приемы жизни, свойственные вымиранию, - умирание детей, сверхсильная работа
женщин, недостаток пиши для всех, особенно для стариков. И так понемногу
приходил народ в это положение, что он сам не видит всего ужаса его и не
жалуется на него. А потому и мы считаем, что положение это естественно и
таким и должно быть". Теперь ему было ясно, как день, что главная причина
народной нужды, сознаваемая и всегда выставляемая самим народом, состояла в
том, что у народа была отнята землевладельцами та земля, с которой одной он
мог кормиться. А между тем ясно совершенно, что дети и старые люди мрут
оттого, что у них нет молока, а нет молока потому, что нет земли, чтобы
пасти скотину и собирать хлеб и сено. Совершенно ясно, что все бедствие
народа или, по крайней мере, главная, ближайшая причина бедствия народа в
том, что земля, которая кормит его, не в его руках, а в руках людей,
которые, пользуясь этим правом на землю, живут трудами этого народа. Земля
же, которая так необходима ему, что люди мрут от отсутствия ее,
обрабатывается этими же доведенными до крайней нужды людьми для того, чтобы
хлеб с нее продавался за границу и владельцы земли могли бы покупать себе
шляпы, трости, коляски, бронзы и т. п. Это было ему теперь так же ясно, как
ясно было то, что лошади, запертые в ограде, в которой они съели всю траву
под ногами, будут худы и будут мереть от голода, пока им не дадут
возможности пользоваться той землей, на которой они могут найти себе корм...
И это ужасно и никак не может и не должно быть. И надо найти средства, для
того чтобы этого не было, или, по крайней мере, самому не участвовать в
этом. "И я непременно найду их, - думал он, ходя взад и вперед по ближайшей
березовой аллее. - В ученых обществах, правительственных учреждениях и
газетах толкуем о причинах бедности народа и средствах поднятия его, только
не о том одном несомненном средстве, которое наверное поднимет народ и
состоит в том, чтобы перестать отнимать у него необходимую ему землю. - И он
живо вспомнил основные положения Генри Джорджа и свое увлечение им и
удивлялся на то, как он мог забыть все это. - Не может земля быть предметом
собственности, не может она быть предметом купли и продажи, как вода, как
воздух, как лучи солнца. Все имеют одинаковое право на землю и на все
преимущества, которые она дает людям". И он понял теперь, почему ему было
стыдно вспоминать свое устройство дел в Кузминском. Он обманывал сам себя.
Зная, что человек не может иметь права на землю, он признал это право за
собой и подарил крестьянам часть того, на что он знал в глубине души, что не
имел права. Теперь он не сделает этого и изменит то, что он сделал в
Кузминском. И он составил в голове своей проект, состоящий в том, чтобы
отдать землю крестьянам внаем за ренту, а ренту признать собственностью этих
же крестьян, с тем чтобы они платили эти деньги и употребляли их на подати и
на дела общественные. Это не было Single-tax {единый налог (англ.).}, но
было наиболее возможное при теперешнем порядке приближение к ней. Главное же
было то, что он отказывался от пользования правом земельной собственности.
Когда он пришел в дом, приказчик, особенно радостно улыбаясь, предложил
обедать, выражая опасение, чтобы не переварилось и не пережарилось
приготовленное его женой с помощью девицы с пушками угощение.
Стол был накрыт суровой скатертью, вышитое полотенце было вместо
салфетки, и на столе в vieux-saxe {старинном саксонском фарфоре (франц.).},
с отбитой ручкой суповой чашке, был картофельный суп с тем самым петухом,
который выставлял то одну, то другую черную ногу и теперь был разрезан, даже
разрублен на куски, во многих местах покрытые волосами. После супа был тот
же петух с поджаренными волосами и творожники с большим количеством масла и
сахара. Как ни мало вкусно все это было, Нехлюдов ел, не замечая того, что
ест: так он был занят своею мыслью, сразу разрешившею ту тоску, с которой он
пришел с деревни.
Жена приказчика выглядывала из двери, в то время как испуганная девушка
с пушками подавала блюдо, а сам приказчик, гордясь искусством своей жены,
все более и более радостно улыбался.
После обеда Нехлюдов с усилием усадил приказчика и, для того чтобы
проверить себя и вместе с тем высказать кому-нибудь то, что его так
занимало, передал ему свой проект отдачи земли крестьянам и спрашивал его
мнение об этом. Приказчик улыбался, делая вид, что он это самое давно думал
и очень рад слышать, но, в сущности, ничего не понимал, очевидно не оттого,
что Нехлюдов неясно выражался, но оттого, что по этому проекту выходило то,
что Нехлюдов отказывался от своей выгоды для выгоды других, а между тем
истина о том, что всякий человек заботится только о своей выгоде в ущерб
выгоде других людей, так укоренилась в сознании приказчика, что он
предполагал, что чего-нибудь не понимает, когда Нехлюдов говорил о том, что
весь доход с земли должен поступать в общественный капитал крестьян.
- Понял. Вы, значит, процент с этого капитала будете получать? - сказал
он, совсем просияв.
- Да нет же. Вы поймите, что земля не может быть предметом
собственности отдельных лиц.
- Это верно!
- И все то, что дает земля, поэтому принадлежит всем.
- Так ведь дохода вам уже не будет? - спросил, перестав улыбаться,
приказчик.
- Да я и отказываюсь.
Приказчик тяжело вздохнул и потом опять стал улыбаться. Теперь он
понял. Он понял, что Нехлюдов человек не вполне здравый, и тотчас же начал
искать в проекте Нехлюдова, отказывавшегося от земли, возможность личной
пользы и непременно хотел понять проект так, чтобы ему можно было
воспользоваться отдаваемой землей.
Когда же он понял, что и это невозможно, он огорчился и перестал
интересоваться проектом, и только для того, чтобы угодить хозяину, продолжал
улыбаться. Видя, что приказчик не понимает его, Нехлюдов отпустил его, а сам
сел за изрезанный и залитый чернилами стол и занялся изложением на бумаге
своего проекта.
Солнце спустилось уже за только что распустившиеся липы, и комары роями
влетали в горницу и жалили Нехлюдова. Когда он в одно и то же время кончил
свою записку и услыхал из деревни доносившиеся звуки блеяния стада, скрипа
отворяющихся ворот и говора мужиков, собравшихся на сходке, Нехлюдов сказал
приказчику, что не надо мужиков звать к конторе, а что он сам пойдет на
деревню, к тому двору, где они соберутся. Выпив наскоро предложенный
приказчиком стакан чаю, Нехлюдов пошел на деревню.

VII

Над толпой у двора старосты стоял говор, но как только Нехлюдов
подошел, говор утих, и крестьяне, так же как и в Кузминском, все друг за
другом поснимали шапки. Крестьяне этой местности были гораздо серее крестьян
Кузминского; как девки и бабы носили пушки в ушах, так и мужики были почти
все в лаптях и самодельных рубахах и кафтанах. Некоторые были босые, в одних
рубахах, как пришли с работы.
Нехлюдов сделал усилие над собой и начал свою речь тем, что объявил
мужикам о своем намерении отдать им землю совсем. Мужики молчали, и в
выражении их лиц не произошло никакого изменения.
- Потому что я считаю, - краснея, говорил Нехлюдов, - что землею не
должно владеть тому, кто на ней не работает, и что каждый имеет право
пользоваться землею.
- Известное дело. Это так точно, как есть, - послышались голоса
мужиков.
Нехлюдов продолжал говорить о том, как доход земли должен быть
распределен между всеми, и потому он предлагает им взять землю и платить за
нее цену, какую они назначат, в общественный капитал, которым они же будут
пользоваться. Продолжали слышаться слова одобрения и согласия, но серьезные
лица крестьян становились все серьезнее и серьезнее, и глаза, смотревшие
прежде на барина, опускались вниз, как бы не желая стыдить его в том, что
хитрость его понята всеми и он никого не обманет.
Нехлюдов говорил довольно ясно, и мужики были люди понятливые; но его
не понимали и не могли понять по той самой причине, по которой приказчик
долго не понимал. Они были несомненно убеждены в том, что всякому человеку
свойственно соблюдать свою выгоду. Про помещиков же они давно уже по опыту
нескольких поколений знали, что помещик всегда соблюдает свою выгоду в ущерб
крестьянам. И потому, если помещик призывает их и предлагает что-то новое,
то, очевидно, для того, чтобы как-нибудь еще хитрее обмануть их.
- Ну, что же, по скольку вы думаете обложить землю? - спросил Нехлюдов.
- Что же нам обкладывать? Мы этого не можем. Земля ваша и власть ваша,
- отвечали из толпы.
- Да нет, вы сами будете пользоваться этими деньгами на общественные
нужды.
- Мы этого не можем. Общество сама собой, а это опять сама собой.
- Вы поймите, - желая разъяснить дело, улыбаясь, сказал пришедший за
Нехлюдовым приказчик, - что князь отдает вам землю за деньги, а деньги эти
самые опять в ваш же капитал, на общество отдаются.
- Мы очень хорошо понимаем, - сказал беззубый сердитый старик, не
поднимая глаз. - Вроде как у банке, только мы платить должны у срок. Мы
этого не желаем, потому и так нам тяжело, а то, значит, вовсе разориться.
- Ни к чему это. Мы лучше по-прежнему, - заговорили недовольные и даже
грубые голоса.
Особенно горячо стали отказываться, когда Нехлюдов упомянул о том, что
составит условие, в котором подпишется он, и они должны будут подписаться.
- Что ж подписываться? Мы так, как работали, так и будем работать. А
это к чему ж? Мы люди темные.
- Не согласны, потому дело непривычное. Как было, так и пускай будет.
Семена бы только отменить, - послышались голоса.
Отменить семена значило то, что при теперешнем порядке семена на
испольный посев полагались крестьянские, а они просили, чтоб семена были
господские.
- Вы, стало быть, отказываетесь, не хотите взять землю? - спросил
Нехлюдов, обращаясь к нестарому, с сияющим лицом босому крестьянину в
оборванном кафтане, который держал особенно прямо на согнутой левой руке
свою разорванную шапку так, как держат солдаты свои шапки, когда по команде
снимают их.
- Так точно, - проговорил этот, очевидно еще не освободившийся or
гипнотизма солдатства, крестьянин.
- Стало быть, у вас достаточно земли? - сказал Нехлюдов.
- Никак нет-с, - отвечал с искусственно-веселым видом бывший солдат,
старательно держа перед собою свою разорванную шапку, как будто предлагая ее
всякому желающему воспользоваться ею.
- Ну, все-таки вы обдумайте то, что я сказал вам, - говорил удивленный
Нехлюдов и повторил свое предложение.
- Нам нечего думать: как сказали, так и будет, - сердито проговорил
беззубый мрачный старик.
- Я завтра пробуду здесь день, - если передумаете, то пришлите ко мне
сказать,
Мужики ничего не ответили.
Так ничего и не мог добиться Нехлюдов и пошел назад в контору.
- А я вам доложу, князь, - сказал приказчик, когда они вернулись домой,
- что вы с ними не столкуетесь; народ упрямый. А как только он на сходке -
он уперся, и не сдвинешь его. Потому, всего боится. Ведь эти самые мужики,
хотя бы тот седой или черноватый, что не соглашался, - мужики умные. Когда
придет в контору, посадишь его чай пить, - улыбаясь, говорил приказчик, -
разговоришься - ума палата, министр, - все обсудит, как должно. А на сходке
совсем другой человек, заладит одно...
- Так нельзя ли позвать сюда таких самых понятливых крестьян, несколько
человек, - сказал Нехлюдов, - я бы им подробно растолковал.
- Это можно, - сказал улыбающийся приказчик.
- Так вот, пожалуйста, позовите к завтрему.
- Это все возможно, на завтра соберу, - сказал приказчик и еще
радостнее улыбнулся.

- Ишь, ловкий какой! - говорил раскачивавшийся на сытой кобыле черный
мужик с лохматой, никогда не расчесываемой бородой ехавшему с ним рядом и
звеневшему железными путами другому, старому худому мужику в прорванном
кафтане.
Мужики ехали в ночное кормить лошадей на большой дороге и тайком в
барском лесу.
- Даром землю отдам, только подпишись. Мало они нашего брата
околпачивали. Нет, брат, шалишь, нынче мы и сами понимать стали, - добавил
он и стал подзывать отбившегося стригуна-жеребенка. - Коняш, коняш! - кричал
он, остановив лошадь и оглядываясь назад, но стригун был не назади, а сбоку,
- ушел в луга.
- Вишь, повадился, сукин кот, в барские луга, - проговорил черный мужик
с лохматой бородой, услыхав треск конского щавеля, по которому с ржанием
скакал из росистых, хорошо пахнувших болотом лугов отставший стригун,
- Слышь, зарастают луга, надо будет праздником бабенок послать
испольные прополоть, - сказал худой мужик в прорванном кафтане, - а то косы
порвешь.
- Подпишись, говорит, - продолжал лохматый мужик свое суждение о речи
барина. - Подпишись, он тебя живого проглотит.
- Это как есть, - ответил старый.
И они ничего больше не говорили. Слышен был только топот лошадиных ног
по жесткой дороге.

VIII

Вернувшись домой, Нехлюдов нашел в приготовленной для его ночлега
конторе высокую постель с пуховиками, двумя подушками и красным-бордо
двуспальным шелковым, мелко и узорно стеганным, негнувшимся одеялом -
очевидно, приданое приказчицы. Приказчик предложил Нехлюдову остатки обеда,
но, получив отказ и извинившись за плохое угощение и убранство, удалился,
оставив Нехлюдова одного.
Отказ крестьян нисколько не смутил Нехлюдова. Напротив, несмотря на то,
что там, в Кузминском, его предложение приняли и все время благодарили, а
здесь ему выказали недоверие и даже враждебность, он чувствовал себя
спокойным и радостным. В конторе было душно и нечисто. Нехлюдов вышел на
двор и хотел идти в сад, но вспомнил ту ночь, окно в девичьей, заднее
крыльцо - и ему неприятно было ходить по местам, оскверненным преступными
воспоминаниями. Он сел опять на крылечко и, вдыхая в себя наполнивший теплый
воздух крепкий запах молодого березового листа, долго глядел на темневший
сад и слушал мельницу, соловьев и еще какую-то птицу, однообразно свистевшую
в кусте у самого крыльца. В окне приказчика потушили огонь, на востоке,
из-за сарая, зажглось зарево поднимающегося месяца, зарницы все светлее и
светлее стали озарять заросший цветущий сад и разваливающийся дом,
послышался дальний гром, и треть неба задвинулась черною тучею. Соловьи и
птицы замолкли. Из-за шума воды на мельнице послышалось гоготание гусей, а
потом на деревне и на дворе приказчика стали перекликаться ранние петухи,
как они обыкновенно раньше времени кричат в жаркие грозовые ночи. Есть
поговорка, что петухи кричат рано к веселой ночи. Для Нехлюдова эта ночь
была более чем веселая. Это была для него радостная, счастливая ночь.
Воображение возобновило перед ним впечатления того счастливого лета, которое
он провел здесь невинным юношей, и он почувствовал себя теперь таким, каким
он был не только тогда, но и во все лучшие минуты своей жизни. Он не только
вспомнил, но почувствовал себя таким, каким он был тогда, когда он
четырнадцатилетним мальчиком молился богу, чтоб бог открыл ему истину, когда
плакал ребенком на коленях матери, расставаясь с ней и обещаясь ей быть
всегда добрым и никогда не огорчать ее, - почувствовал себя таким, каким он
был, когда они с Николенькой Иртеневым решали, что будут всегда поддерживать
друг друга в доброй жизни и будут стараться сделать всех людей счастливыми.
Он вспомнил теперь, как в Кузминском на него нашло искушение и он стал
жалеть и дом, и лес, и хозяйство, и землю, и спросил себя теперь: жалеет ли
он? И ему даже странно было, что он мог жалеть. Он вспомнил все, что он
видел нынче: и женщину с детьми без мужа, посаженного в острог за порубку в
его, нехлюдовском лесу, и ужасную Матрену, считавшую или, по крайней мере,
говорившую, что женщины их состояния должны отдаваться в любовницы господам;
вспомнил отношение ее к детям, приемы отвоза их в воспитательный дом, и этот
несчастный, старческий, улыбающийся, умирающий от недокорма ребенок в
скуфеечке; вспомнил эту беременную, слабую женщину, которую должны были
заставить работать на него за то, что она, измученная трудами, не усмотрела
за своей голодной коровой. И тут же вспомнил острог, бритые головы, камеры,
отвратительный запах, цепи и рядом с этим - безумную роскошь своей и всей
городской, столичной, господской жизни. Все было совсем ясно и несомненно.
Светлый месяц, почти полный, вышел из-за сарая, и через двор легли
черные тени, и заблестело железо на крыше разрушающегося дома.
И как будто не желая пропустить этот свет, замолкший соловей засвистал
и защелкал из сада.
Нехлюдов вспомнил, как он в Кузминском стал обдумывать свою жизнь,
решать вопросы о том, что и как он будет делать, и вспомнил, как он
запутался в этих вопросах и не мог решить их: столько было соображений по
каждому вопросу. Он теперь задал себе эти вопросы и удивился, как все было
просто. Было просто потому, что он теперь не думал о том, что с ним
произойдет, и его даже не интересовало это, а думал только о том, что он
должен делать. И удивительное дело, что нужно для себя, он никак не мог
решить, а что нужно делать для других, он знал несомненно. Он знал теперь
несомненно, что надо было отдать землю крестьянам, потому что удерживать ее
было дурно. Знал несомненно, что нужно было не оставлять Катюшу, помогать
ей, быть готовым на все, чтобы искупить свою вину перед ней. Знал
несомненно, что нужно было изучить, разобрать, уяснить себе, понять все эти
дела судов и наказаний, в которых он чувствовал, что видит что-то такое,
чего не видят другие. Что выйдет из всего этого - он не знал, но знал
несомненно, что и то, и другое, и третье ему необходимо нужно делать. И эта
твердая уверенность была радостна ему.
Черная туча совсем надвинулась, и стали видны уже не зарницы, а молнии,
освещавшие весь двор и разрушающийся дом с отломанными крыльцами, и гром
послышался уже над головой. Все птицы притихли, но зато зашелестили листья,
и ветер добежал до крыльца, на котором сидел Нехлюдов, шевеля его волосами.
Долетела одна капля, другая, забарабанило по лопухам, железу крыши, и ярко
вспыхнул весь воздух; все затихло, и не успел Нехлюдов сосчитать три, как
страшно треснуло что-то над самой головой и раскатилось по небу.
Нехлюдов вошел в дом.
"Да, да, - думал он. - Дело, которое делается нашей жизнью, все дело,
весь смысл этого дела не понятен и не может быть понятен мне: зачем были
тетушки; зачем Николенька Иртенев умер, а я живу? Зачем была Катюша? И мое
сумасшествие? Зачем была эта война? И вся моя последующая беспутная жизнь?
Все это понять, понять все дело хозяина - не в моей власти. Но делать его
волю, написанную в моей совести, - это в моей власти, и это я знаю
несомненно. И когда делаю, несомненно спокоен".
Дождик шел уже ливнем и стекал с крыш, журча, в кадушку; молния реже
освещала двор и дом. Нехлюдов вернулся в горницу, разделся и лег в постель
не без опасения о клопах, присутствие которых заставляли подозревать
оторванные грязные бумажки стен.
"Да, чувствовать себя не хозяином, а слугой", - думал он и радовался
этой мысли.
Опасения его оправдались. Только что он потушил свечу, его, облипая,
стали кусать насекомые.
"Отдать землю, ехать в Сибирь, - блохи, клопы, нечистота... Ну, что ж,
коли надо нести это - понесу". Но, несмотря на все желание, он не мог
вынести этого и сел у открытого окна, любуясь на убегающую тучу и на
открывшийся опять месяц.

IX

К утру только Нехлюдов заснул и потому на другой день проснулся поздно.
В полдень семь выбранных мужиков, приглашенных приказчиком, пришли в
яблочный сад под яблони, где у приказчика был устроен на столбиках, вбитых в
землю, столик и лавочки. Довольно долго крестьян уговаривали надеть шапки и
сесть на лавки. Особенно упорно держал перед собой, по правилу, как держат
"на погребенье", свою разорванную шапку бывший солдат, обутый нынче в чистые
онучи и лапти. Когда же один из них, почтенного вида широкий старец, с
завитками полуседой бороды, как у Моисея Микеланджело, и седыми густыми
вьющимися волосами вокруг загорелого и оголившегося коричневого лба, надел
свою большую шапку и, запахивая новый домодельный кафтан, пролез на лавку и
сел, остальные последовали его примеру.
Когда все разместились, Нехлюдов сел против них и, облокотившись на
стол над бумагой, в которой у него был написан конспект проекта, начал
излагать его.
Потому ли, что крестьян было меньше, или потому, что он был занят не
собой, а делом, Нехлюдов в этот раз не чувствовал никакого смущения.
Невольно он обращался преимущественно к широкому старцу с белыми завитками
бороды, ожидая от него одобрения или возражения. Но представление,
составленное о нем Нехлюдовым, было ошибочное. Благообразный старец, хотя и
кивал одобрительно своей красивой патриархальной головой или встряхивал ею,
хмурясь, когда другие возражали, очевидно, с большим трудом понимал то, что
говорил Нехлюдов, и то только тогда, когда это же пересказывали на своем
языке другие крестьяне. Гораздо более понимал слова Нехлюдова сидевший рядом
с патриархальным старцем маленький, кривой на один глаз, одетый в платанную
нанковую поддевку и старые, сбитые на сторону сапоги, почти безбородый
старичок - печник, как узнал потом Нехлюдов. Человек этот быстро водил
бровями, делая усилия внимания, и тотчас же пересказывал по-своему то, что
говорил Нехлюдов. Так же быстро понимал и невысокий коренастый старик с
белой бородой и блестящими умными глазами, который пользовался всяким
случаем, чтобы вставлять шутливые, иронические замечания на слова Нехлюдова,
и, очевидно, щеголял этим. Бывший солдат тоже, казалось, мог бы понимать
дело, если бы не был одурен солдатством и не путался в привычках
бессмысленной солдатской речи. Серьезнее всех относился к делу говоривший
густым басом длинноносый с маленькой бородкой высокий человек, одетый в
чистое домодельное платье и в новые лапти. Человек этот все понимал и
говорил только тогда, когда это нужно было. Остальные два старика, один -
тот самый беззубый, который вчера на сходке кричал решительный отказ на все
предложения Нехлюдова, и другой - высокий, белый, хромой старик с
добродушным лицом, в бахилках и туго умотанных белыми онучами худых ногах,
оба почти все время молчали, хотя и внимательно слушали.
Нехлюдов прежде всего высказал свой взгляд на земельную собственность.
- Землю, по-моему, - сказал он, - нельзя ни продавать, ни покупать,
потому что если можно продавать ее, то те, у кого есть деньги, скупят ее всю
и тогда будут брать с тех, у кого нет земли, что хотят, за право
пользоваться землею. Будут брать деньги за то, чтобы стоять на земле, -
прибавил он, пользуясь аргументом Спенсера.
- Одно средство - крылья подвязать - летать, - сказал старик с
смеющимися глазами и белой бородой.
- Это верно, - сказал густым басом длинноносый.
- Так точно, - сказал бывший солдат.
- Бабенка травы коровенке нарвала, поймали - в острог, - сказал хромой
добродушный старик.
- Земли свои за пять верст, а нанять - приступу нет, взнесли цену так,
что не оправдаешь, - прибавил беззубый сердитый старик, - веревки вьют из
нас, как хотят, хуже барщины.
- Я так же думаю, как и вы, - сказал Нехлюдов, - и считаю грехом
владеть землею. И вот хочу отдать ее.
- Что ж, дело доброе, - сказал старец с Моисеевыми завитками, очевидно
подразумевая то, что Нехлюдов хочет отдать ее внаймы.
- Я затем и приехал: я не хочу больше владеть землею; да вот надо
обдумать, как с нею разделаться.
- Да отдай мужикам, вот и все, - сказал беззубый сердитый старик.
Нехлюдов смутился в первую минуту, почувствовав в этих словах сомнение
в искренности своего намерения. Но он тотчас же оправился и воспользовался
этим замечанием, чтобы высказать то, что имел сказать.
- И рад бы отдать, - сказал он, - да кому и как? Каким мужикам? Почему
вашему обществу, а не Деминскому? (Это было соседнее село с нищенским
наделом.)
Все молчали. Только бывший солдат сказал:
- Так точно.
- Ну, вот, - сказал Нехлюдов, - вы мне скажите, если бы царь сказал,
чтобы землю отобрать от помещиков и раздать крестьянам...
- А разве слушок есть? - спросил тот же старик.
- Нет, от царя ничего нет. Я просто от себя говорю: что если бы царь
сказал: отобрать от помещиков землю и отдать мужикам, - как бы вы сделали?
- Как сделали? Разделили бы всю по душам всем поровну, что мужику, что
барину, - сказал печник, быстро поднимая и опуская брови.
- А то как же? Разделить по душам, - подтвердил добродушный хромой
старик в белых онучах.
Все подтвердили это решение, считая его удовлетворительным.
- Как же по душам? - спросил Нехлюдов. - Дворовым тоже разделить?
- Никак нет, - сказал бывший солдат, стараясь изобразить веселую
бодрость на своем лице.
Но рассудительный высокий крестьянин не согласился с ним.
- Делить - так всем поровну, - подумавши, ответил он своим густым
басом.
- Нельзя, - сказал Нехлюдов, уже вперед приготовив свое возражение. -
Если всем разделить поровну, то все те, кто сами не работают, не пашут, -
господа, лакеи, повара, чиновники, писцы, все городские люди, - возьмут свои
паи да и продадут богатым. И опять у богачей соберется земля. А у тех,
которые на своей доле, опять народится народ, а земля уже разобрана. Опять
богачи заберут в руки тех, кому земля нужна.
- Так точно, - поспешно подтвердил солдат.
- Запретить, чтобы не продавали землю, а только кто сам пашет, - сказал
печник, сердито перебивая солдата.
На это Нехлюдов возразил, что усмотреть нельзя, будет ли кто для себя
пахать или для другого.
Тогда высокий рассудительный мужик предложил устроить так, чтобы всем
артелью пахать.
- И кто пашет, на того и делить. А кто не пашет, тому ничего, -
проговорил он своим решительным басом.
На этот коммунистический проект у Нехлюдова аргументы тоже были готовы,
и он возразил, что для этого надо, чтобы у всех были плуги, и лошади были бы
одинаковые, и чтобы одни не отставали от других, или чтобы все - и лошади, и
плуги, и молотилки, и все хозяйство - было бы общее, а что для того, чтобы
завести это, надо, чтобы все люди были согласны.
- Наш народ не согласишь ни в жизнь, - сказал сердитый старик.
- Сплошь драка пойдет, - сказал старик с белой бородой и смеющимися
глазами. - Бабы друг дружке все глаза повыцарапают.
- Потом, как разделить землю по качеству, - сказал Нехлюдов. - За что
одним будет чернозем, а другим глина да песок?
- А раздать делянками, чтобы всем поровну, - сказал печник.
На это Нехлюдов возразил, что дело идет не о дележе в одном обществе, а
о дележе земли вообще по разным губерниям. Если землю даром отдать
крестьянам, то за что же одни будут владеть хорошей, а другие плохой землей?
Все захотят на хорошую землю.
- Так точно, - сказал солдат.
Остальные молчали.
- Так что это не так просто, как кажется, - сказал Нехлюдов. - И об
этом не мы одни, а многие люди думают. И вот есть один американец, Джордж,
так он вот как придумал. И я согласен с ним.
- Да ты хозяин, ты и отдай. Что тебе? Твоя воля, - сказал сердитый
старик.
Перерыв этот смутил Нехлюдова; но, к удовольствию своему, он заметил,
что и не он один был недоволен этим перерывом.
- Погоди, дядя Семен, дай он расскажет, - своим внушительным басом
сказал рассудительный мужик.
Это ободрило Нехлюдова, и он стал объяснять им по Генри Джорджу проект
единой подати.
- Земля - ничья, божья, - начал он.
- Это так. Так точно, - отозвались несколько голосов.
- Вся земля - общая. Все имеют на нее равное право. Но есть земля лучше
и хуже. И всякий желает взять хорошую. Как же сделать, чтобы уравнять? А
так, чтобы тот, кто будет владеть хорошей, платил бы тем, которые не владеют
землею, то, что его земля стоит, - сам себе отвечал Нехлюдов. - А так как
трудно распределить, кто кому должен платить, и так как на общественные
нужды деньги собирать нужно, то и сделать так, чтобы тот, кто владеет
землей, платил бы в общество на всякие нужды то, что его земля стоит. Так
всем ровно будет. Хочешь владеть землей - плати за хорошую землю больше, за
плохую меньше. А не хочешь владеть - ничего не платишь, а подать на
общественные нужды за тебя будут платить те, кто землей владеет.
- Это правильно, - сказал печник, двигая бровями. - У кого лучше земля,
тот больше плати.
- И голова же был этот Жоржа, - сказал представительный старец с
завитками.
- Только бы плата была по силе, - сказал басом высокий, очевидно уже
предвидя, к чему идет дело.
- А плата должна быть такая, чтобы было не дорого и не дешево... Если
дорого, то не выплатят, и убытки будут, а если дешево, все станут покупать
друг у друга, будут торговать землею. Вот это самое я хотел сделать у вас.
- Это правильно, это верно. Что ж, это ничего, - говорили мужики.
- Ну и голова, - повторял широкий старик с завитками. - Жоржа! А что
вздумал.
- Ну, а как же, если я пожелаю взять земли? - сказал, улыбаясь,
приказчик.
- Коли свободный есть участок, берите и работайте, - сказал Нехлюдов.
- Тебе зачем? Ты и так сыт, - сказал старик с смеющимися глазами.
На этом кончилось совещание.
Нехлюдов опять повторил свое предложение, но не требовал ответа теперь
же, а советовал переговорить с обществом и тогда прийти и дать ответ ему.
Мужики сказали, что переговорят с обществом и дадут ответ, и,
распрощавшись, ушли в возбужденном состоянии. По дороге долго слышался их
громкий удаляющийся говор. И до позднего вечера гудели их голоса и
доносились по реке от деревни.

На другой день мужики не работали, а обсуждали предложение барина.
Общество разделилось на две партии: одна признавала выгодным и безопасным
предложение барина, другая видела в этом подвох, сущность которого она не
могла понять и которого поэтому особенно боялась. На третий день, однако,
все согласились принять предлагаемые условия и пришли к Нехлюдову объявить
решение всего общества. На согласие это имело влияние высказанное одной
старушкой, принятое стариками и уничтожающее всякое опасение в обмане
объяснение поступка барина, состоящее в том, что барин стал о душе думать и
поступает так для ее спасения. Объяснение это подтверждалось теми большими
денежными милостынями, которые раздавал Нехлюдов во время своего пребывания
в Панове. Денежные же милостыни, которые раздавал здесь Нехлюдов, были
вызваны тем, что он здесь в первый раз узнал ту степень бедности и суровости
жизни, до которой дошли крестьяне, и, пораженный этой бедностью, хотя и
знал, что это неразумно, не мог не давать тех денег, которых у него теперь
собралось в особенности много, так как он получил их и за проданный еще в
прошлом году лес в Кузминском и еще задатки за продажу инвентаря.
Как только узнали, что барин просящим дает деньги, толпы народа,
преимущественно баб, стали ходить к нему изо всей округи, выпрашивая помощи.
Он решительно не знал, как быть с ними, чем руководиться в решении вопроса,
сколько и кому дать. Он чувствовал, что не давать просящим и, очевидно,
бедным людям денег, которых у него было много, нельзя было. Давать же
случайно тем, которые просят, не имеет смысла. Единственное средство выйти
из этого положения состояло в том, чтобы уехать. Это самое он и поспешил
сделать.
В последний день своего пребывания в Панове Нехлюдов пошел в дом и
занялся перебиранием оставшихся там вещей. Перебирая их, он в нижнем ящике
старой тетушкиной шифоньерки красного дерева, с брюхом и бронзовыми кольцами
в львиных головах, нашел много писем и среди них карточку, представлявшую
группу: Софью Ивановну, Марью Ивановну, его самого студентом и Катюшу -
чистую, свежую, красивую и жизнерадостную. Из всех вещей, бывших в доме,
Нехлюдов взял только письма и это изображение. Остальное все он оставил
мельнику, купившему за десятую часть цены, по ходатайству улыбающегося
приказчика, на своз дом и всю мебель Панова.
Вспоминая теперь свое чувство сожаления к потере собственности, которое
он испытал в Кузминском, Нехлюдов удивлялся на то, как мог он испытать это
чувство; теперь он испытывал неперестающую радость освобождения и чувство
новизны, подобное тому, которое должен испытывать путешественник, открывая
новые земли.

X

Город особенно странно и по-новому в этот приезд поразил Нехлюдова. Он
вечером, при зажженных фонарях, приехал с вокзала в свою квартиру. По всем
комнатам еще пахло нафталином, а Аграфена Петровна и Корней - оба
чувствовали себя измученными и недовольными и даже поссорились вследствие
уборки вещей, употребление которых, казалось, состояло только в том, чтобы
их развешивать, сушить и прятать. Комната Нехлюдова была не занята, но не
убрана, и от сундуков проходы к ней были трудны, так что приезд Нехлюдова,
очевидно, мешал тем делам, которые по какой-то странной инерции совершались
в этой квартире. Все это так неприятно своим очевидным безумием, которого он
когда-то был участником, показалось Нехлюдову после впечатлений деревенской
нужды, что он решил переехать на другой же день в гостиницу, предоставив
Аграфене Петровне убирать веши, как она это считала нужным, до приезда
сестры, которая распорядится окончательно всем тем, что было в доме.
Нехлюдов с утра вышел из дома, выбрал себе недалеко от острога в первых
попавшихся, очень скромных и грязноватых меблированных комнатах помещение из
двух номеров и, распорядившись о том, чтобы туда были перевезены отобранные
им из дома вещи, пошел к адвокату.
На дворе было холодно. После гроз и дождей наступили те холода, которые
обыкновенно бывают весной. Было так холодно и такой пронзительный ветер, что
Нехлюдов озяб в легком пальто и все прибавлял шагу, стараясь согреться.
В его воспоминании были деревенские люди: женщины, дети, старики,
бедность и измученность, которые он как будто теперь в первый раз увидал, в
особенности улыбающийся старичок-младенец, сучащий безыкорными ножками, - и
он невольно сравнивал с ними то, что было в городе. Проходя мимо лавок
мясных, рыбных и готового платья, он был поражен - точно в первый раз увидел
это - сытостью того огромного количества таких чистых и жирных лавочников,
каких нет ни одного человека в деревне. Люди эти, очевидно, твердо были
убеждены в том, что их старания обмануть людей, не знающих толка в их
товаре, составляют не праздное, но очень полезное занятие. Такие же сытые
были кучера с огромными задами и пуговицами на спине, такие же швейцары в
фуражках, обшитых галунами, такие же горничные в фартуках и кудряшках и в
особенности лихачи-извозчики с подбритыми затылками, сидевшие, развалясь, в
своих пролетках, презрительно и развратно рассматривая проходящих. Во всех
этих людях он невольно видел теперь тех самых деревенских людей, лишенных
земли и этим лишением согнанных в город. Одни из этих людей сумели
воспользоваться городскими условиями и стали такие же, как и господа, и
радовались своему положению, другие же стали в городе в еще худшие условия,
чем в деревне, и были еще более жалки. Такими жалкими показались Нехлюдову
те сапожники, которых он увидал работающих в окне одного подвала; такие же
были худые, бледные, растрепанные прачки, худыми оголенными руками гладившие
перед открытыми окнами, из которых валил мыльный пар. Такие же были два
красильщика в фартуках и опорках на босу ногу, все от головы до пяток
измазанные краской, встретившиеся Нехлюдову. В засученных выше локтя
загорелых жилистых слабых руках они несли ведро краски и не переставая
бранились. Лица были измученные и сердитые. Такие же лица были и у
запыленных с черными лицами ломовых извозчиков, трясущихся на своих дрогах.
Такие же были у оборванных опухших мужчин и женщин, с детьми стоявших на
углах улиц и просивших милостыню. Такие же лица были видны в открытых окнах
трактира, мимо которого пришлось пройти Нехлюдову. У грязных, уставленных
бутылками и чайной посудой столиков, между которыми, раскачиваясь, сновали
белые половые, сидели, крича и распевая, потные, покрасневшие люди с
одуренными лицами. Один сидел у окна, подняв брови и выставив губы, глядел
перед собою, как будто стараясь вспомнить что-то.
"И зачем они все собрались тут?" - думал Нехлюдов, невольно вдыхая
вместе с пылью, которую нес на него холодный ветер, везде распространенный
запах прогорклого масла свежей краски.
На одной из улиц с ним поравнялся обоз ломовых, везущих какое-то железо
и так страшно гремящих по неровной мостовой своим железом, что ему стало
больно ушам и голове. Он прибавил шагу, чтобы обогнать обоз, когда вдруг
из-за грохота железа услыхал свое имя. Он остановился и увидал немного
впереди себя военного с остроконечными слепленными усами и с сияющим
глянцевитым лицом, который, сидя на пролетке лихача, приветственно махал ему
рукой, открывая улыбкой необыкновенно белые зубы.
- Нехлюдов! Ты ли?
Первое чувство Нехлюдова было удовольствие.
- А! Шенбок, - радостно проговорил он, но тотчас же понял, что
радоваться совершенно было нечему.
Это был тот самый Шенбок, который тогда заезжал к тетушкам. Нехлюдов
давно потерял его из вида, но слышал про него, что он, несмотря на свои
долги, выйдя из полка и оставшись по кавалерии, все как-то держался
какими-то средствами в мире богатых людей. Довольный, веселый вид
подтверждал это.
- Вот хорошо-то, что поймал тебя! А то никого в городе нет. Ну, брат, а
ты постарел, - говорил он, выходя из пролетки и расправляя плечи. - Я только
по походке и узнал тебя. Ну, что ж, обедаем вместе? Где у вас тут кормят
порядочно?
- Не знаю, успею ли, - отвечал Нехлюдов, думая только о том, как бы ему
отделаться от товарища, не оскорбив его. - Ты зачем же здесь? - спросил он.
- Да дела, братец. Дела по опеке. Я опекун ведь. Управляю делами
Саманова. Знаешь, богача. Он рамоли. А пятьдесят четыре тысячи десятин
земли, - сказал он с какой-то особенной гордостью, точно он сам сделал все
эти десятины. - Запущены дела были ужасно. Земля вся была по крестьянам. Они
ничего не платили, недоимки было больше восьмидесяти тысяч. Я в один год все
переменил и дал опеке на семьдесят процентов больше. А? - спросил он с
гордостью.
Нехлюдов вспомнил, что слышал, как этот Шенбок именно потому, что он
прожил все свое состояние и наделал неоплатных долгов, был по какой-то
особенной протекции назначен опекуном над состоянием старого богача,
проматывавшего свое состояние, и теперь, очевидно, жил этой опекой.
"Как бы отделаться от него, не обидев его?" - думал Нехлюдов, глядя на
его глянцевитое, налитое лицо с нафиксатуаренными усами и слушая его
добродушно-товарищескую болтовню о том, где хорошо кормят, и хвастовство о
том, как он устроил дела опеки.
- Ну, так где же обедаем?
- Да мне некогда, - сказал Нехлюдов, глядя на часы.
- Так вот что. Вечером нынче скачки. Ты будешь?
- Нет, я не буду.
- Приезжай. Своих уж у меня нет. Но я держу за Гришиных лошадей.
Помнишь? У него хорошая конюшня. Так вот приезжай, и поужинаем.
- И ужинать не могу, - улыбаясь, сказал Нехлюдов.
- Ну что ж это? Ты куда теперь? Хочешь, я довезу.
- Як адвокату. Он тут за углом, - сказал Нехлюдов.
- А, да ведь ты что-то в остроге делаешь? Острожным ходатаем стал? Мне
Корчагины говорили, - смеясь, заговорил Шенбок. - Они уже уехали. Что такое?
Расскажи!
- Да, да, все это правда, - отвечал Нехлюдов, - что же рассказывать на
улице!
- Ну да, ну да, ты ведь всегда чудак был. Так приедешь на скачки?
- Да нет, и не могу и не хочу. Ты, пожалуйста, не сердись.
- Вот, сердиться! Ты где стоишь? - спросил он, и вдруг лицо его
сделалось серьезно, глаза остановились, брови поднялись. Он, очевидно, хотел
вспомнить, и Нехлюдов увидал в нем совершенно такое же тупое выражение, как
у того человека с поднятыми бровями и оттопыренными губами, которое поразило
его в окне трактира.
- Холодище-то какой! А?
- Да, да.
- Покупки у тебя? - обратился он к извозчику.
- Ну, так прощай; очень, очень рад, что встретил тебя, - сказал Шенбок
и, пожав крепко руку Нехлюдову, вскочил в пролетку, махая перед глянцевитым
лицом широкой рукой в новой белой замшевой перчатке и привычно улыбаясь
своими необыкновенно белыми зубами.
"Неужели я был такой? - думал Нехлюдов, продолжая свой путь к адвокату.
- Да, хоть не совсем такой, но хотел быть таким и думал, что так и проживу
жизнь".

XI

Адвокат принял Нехлюдова не в очередь и тотчас разговорился о деле
Меньшовых, которое он прочел, и был возмущен неосновательностью обвинения.
- Дело это возмутительное, - говорил он. - Очень вероятно, что поджог
сделан самим владельцем для получения страховой премии, но дело в том, что
виновность Меньшовых совершенно не доказана. Нет никаких улик. Это особенное
усердие следователя и небрежность товарища прокурора. Только бы дело
слушалось не в уезде, а здесь, и я ручаюсь за выигрыш, и гонорара не беру
никакого. Ну-с, другое дело - прошение на высочайшее имя Федосий Бирюковой -
написано; если поедете в Петербург, возьмите с собой, сами подайте и
попросите. А то сделают запрос в министерство юстиции, там ответят так,
чтобы скорее с рук долой, то есть отказать, и ничего не выйдет. А вы
постарайтесь добраться до высших чинов.
- До государя? - спросил Нехлюдов.
Адвокат засмеялся.
- Это уж наивысшая - высочайшая инстанция. А высшая - значит секретаря
при комиссии прошений или заведывающего. Ну-с, все теперь?
- Нет, вот мне еще пишут сектанты, - сказал Нехлюдов, вынимая из
кармана письмо сектантов. - Это удивительное дело, если справедливо, что они
пишут. Я нынче постараюсь увидать их и узнать, в чем дело.
- Вы, я вижу, сделались воронкой, горлышком, через которое выливаются
все жалобы острога, - улыбаясь, сказал адвокат. - Слишком уж много, не
осилите.
- Нет, да это поразительное дело, - сказал Нехлюдов и рассказал вкратце
сущность дела: люди в деревне собирались читать Евангелие, пришло начальство
и разогнало их. Следующее воскресенье опять собрались, тогда позвали
урядника, составили акт, и их предали суду. Судебный следователь допрашивал,
товарищ прокурора составил обвинительный акт, судебная палата утвердила
обвинение, и их предали суду. Товарищ прокурора обвинял, на столе были
вещественные доказательства - Евангелие, и их приговорили в ссылку. - Это
что-то ужасное, - говорил Нехлюдов. - Неужели это правда?
- Что же вас тут удивляет?
- Да все; ну, я понимаю урядника, которому велено, но товарищ
прокурора, который составлял акт, ведь он человек образованный.
- В этом-то и ошибка, что мы привыкли думать, что прокуратура,
судейские вообще - это какие-то новые либеральные люди. Они и были когда-то
такими, но теперь это совершенно другое. Это чиновники, озабоченные только
двадцатым числом. Он получает жалованье, ему нужно побольше, и этим и
ограничиваются все его принципы. Он кого хотите будет обвинять, судить,
приговаривать.
- Да неужели существуют законы, по которым можно сослать человека за
то, что он вместе с другими читает Евангелие?
- Не только сослать в места не столь отдаленные, но в каторгу, если
только будет доказано, что, читая Евангелие, они позволили себе толковать
его другим не так, как велено, и потому осуждали церковное толкование. Хула
на православную веру при народе и по статье сто девяносто шестой - ссылка на
поселение.
- Да не может быть.
- Я вам говорю. Я всегда говорю господам судейским, - продолжал
адвокат, - что не могу без благодарности видеть их, потому что если я не в
тюрьме, и вы тоже, и мы все, то только благодаря их доброте. А подвести
каждого из нас к лишению особенных прав и местам не столь отдаленным - самое
легкое дело.
- Но если так и все зависит от произвола прокурора и лиц, могущих
применять и не применять закон, так зачем же суд?
Адвокат весело расхохотался.
- Вот какие вопросы вы задаете! Ну-с, это, батюшка, философия. Что ж,
можно и об этом потолковать. Вот приезжайте в субботу. Встретите у меня
ученых, литераторов, художников. Тогда и поговорим об общих вопросах, -
сказал адвокат, с ироническим пафосом произнося слова: "общие вопросы". - С
женой знакомы. Приезжайте.
- Да, постараюсь, - отвечал Нехлюдов, чувствуя, что он говорит
неправду, и если о чем постарается, то только о том, чтобы не быть вечером у
адвоката в среде собирающихся у него ученых, литераторов и художников.
Смех, которым ответил адвокат на замечание Нехлюдова о том, что суд не
имеет значения, если судейские могут по своему произволу применять или не
применять закон, и интонация, с которой он произнес слова: "философия" и
"общие вопросы", показали Нехлюдову, как совершенно различно он и адвокат, и
вероятно и друзья адвоката, смотрят на вещи и как, несмотря на все свое
теперешнее удаление от прежних своих приятелей, как Шенбок, Нехлюдов еще
гораздо дальше чувствует себя от адвоката и людей его круга.

XII

До острога было далеко, а было уже поздно, и потому Нехлюдов взял
извозчика и поехал к острогу. На одной из улиц извозчик, человек средних
лет, с умным и добродушным лицом, обратился к Нехлюдову и указал на огромный
строящийся дом.
- Вон какой домина занесли, - сказал он, как будто он отчасти был
виновником этой постройки и гордился этим.
Действительно, дом строился огромный и в каком-то сложном,
необыкновенном стиле. Прочные леса из больших сосновых бревен, схваченных
железными скрепами, окружали воздвигаемую постройку и отделяли ее от улицы
тесовой оградой. По подмостям лесов сновали, как муравьи, забрызганные
известью рабочие: одни клали, другие тесали камень, третьи вверх вносили
тяжелые и вниз пустые носилки и кадушки.
Толстый и прекрасно одетый господин, вероятно архитектор, стоя у лесов,
что-то указывая наверх, говорил почтительно слушающему владимирцу-рядчику.
Из ворот мимо архитектора с рядчиком выезжали пустые и въезжали нагруженные
подводы.
"И как они все уверены, и те, которые работают, так же как и те,
которые заставляют их работать, что это так и должно быть, что, в то время
как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу и дети их в скуфеечках
перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно
строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку,
одному из тех самых, которые разоряют и грабят их", - думал Нехлюдов, глядя
на этот дом.
- Да, дурацкий дом, - сказал он вслух свою мысль.
- Как дурацкий? - с обидой возразил извозчик. - Спасибо, народу работу
дает, а не дурацкий.
- Да ведь работа ненужная.
- Стало быть, нужная, коли строят, - возразил извозчик, - народ
кормится.
Нехлюдов замолчал, тем более что трудно было говорить от грохота колес.
Недалеко от острога извозчик съехал с мостовой на шоссе, так что легко было
говорить, и опять обратился к Нехлюдову.
- И что этого народа нынче в город валит - страсть, - сказал он,
поворачиваясь на козлах и указывая Нехлюдову на артель деревенских рабочих с
пилами, топорами, полушубками и мешками за плечами, шедших им навстречу.
- Разве больше, чем в прежние года? - спросил Нехлюдов.
- Куда! Нынче так набиваются во все места, что беда. Хозяева швыряются
народом, как щепками. Везде полно.
- Отчего же это так?
- Размножилось. Деваться некуда.
- Так что же, что размножилось? Отчего же не остаются в деревне?
- Нечего в деревне делать. Земли нет.
Нехлюдов испытывал то, что бывает с ушибленным местом. Кажется, что,
как нарочно, ударяешься все больным местом, а кажется это только потому, что
только удары по больному месту заметны.
"Неужели везде то же самое?" - подумал он и стал расспрашивать
извозчика о том, сколько в их деревне земли, и сколько у самого извозчика
земли, и зачем он живет в городе.
- Земли у нас, барин, десятина на душу. Держим мы на три души, - охотно
разговорился извозчик. -
У меня дома отец, брат, другой в солдатах. Они управляются. Да
управляться-то нечего. И то брат хотел в Москву уйти.
- А нельзя нанять земли?
- Где нынче нанять? Господишки, какие были, размотали свою. Купцы всю к
рукам прибрали. У них не укупишь, - сами работают. У нас француз владеет, у
прежнего барина купил. Не сдает - да и шабаш.
- Какой француз?
- Дюфар француз, может слыхали. Он в большом театре на ахтерок парики
делает. Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил все имение. Теперь
он нами владеет. Как хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек
хороший. Только жена у него из русских, - такая-то собака, что не приведи
бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду? Не пущают,
я чай.

XIII

С замиранием сердца и ужасом перед мыслью о том, в каком состоянии он
нынче найдет Маслову, и той тайной, которая была для него и в ней и в том
соединении людей, которое было в остроге, позвонил Нехлюдов у главного входа
и у вышедшего к нему надзирателя спросил про Маслову. Надзиратель справился
и сказал, что она в больнице. Нехлюдов пошел в больницу. Добродушный
старичок, больничный сторож, тотчас же впустил его и, узнав, кого ему нужно
было видеть, направился в детское отделение.
Молодой доктор, весь пропитанный карболовой кислотой, вышел к Нехлюдову
в коридор и строго спросил его, что ему нужно. Доктор этот делал всякие
послабления арестантам и потому постоянно входил в неприятные столкновения с
начальством тюрьмы и даже с старшим доктором. Опасаясь того, чтобы Нехлюдов
не потребовал от него чего-нибудь незаконного, и, кроме того, желая
показать, что он ни для каких лиц не делает исключений, он притворился
сердитым.
- Здесь нет женщин - детские палаты, - сказал он.
- Я знаю, но здесь есть переведенная из тюрьмы сиделка-служанка.
- Да, есть тут две. Так что же вам угодно?
- Я близко стою к одной из них, к Масловой, - сказал Нехлюдов, - и вот
желал бы видеть ее: я еду в Петербург для подачи кассационной жалобы по ее
делу. И хотел передать вот это. Это только фотографическая карточка, -
сказал Нехлюдов, вынимая из кармана конверт.
- Что ж, это можно, - сказал доктор, смягчившись, и, обратившись к
старушке в белом фартуке, сказал, чтобы она позвала сиделку-арестантку
Маслову. - Не хотите ли присесть, хоть пройти в приемную?
- Благодарю вас, - сказал Нехлюдов и, пользуясь благоприятной для себя
переменой в докторе, спросил его о том, как довольны Масловой в больнице
- Ничего, работает недурно, принимая во внимание условия, в которых она
была, - сказал доктор. - Впрочем, вот и она.
Из одной двери вышла старушка сиделка и за нею Маслова. Она была в
белом фартуке на полосатом платье; на голове была косынка, скрывавшая
волосы. Увидав Нехлюдова, она вспыхнула, остановилась как бы в
нерешительности, а потом нахмурилась и, опустив глаза, быстрыми шагами
направилась к нему по полосушке коридора. Подошед к Нехлюдову, она хотела не
подать руки, потом подала и еще больше покраснела. Нехлюдов не видал ее
после того разговора, в котором она извинялась за свою горячность, и он
теперь ожидал ее найти такою же, как тогда. Но нынче она была совсем другая,
в выражении лица ее было что-то новое: сдержанное, застенчивое и, как
показалось Нехлюдову, недоброжелательное к нему. Он сказал ей то же, что
сказал доктору, - что едет в Петербург, и передал ей конверт с фотографией,
которую он привез из Панова.
- Это я нашел в Панове, давнишняя фотография, может быть, вам приятно.
Возьмите.
Она, приподняв черные брови, удивленно взглянула на него своими
раскосыми глазами, как бы спрашивая, зачем это, и молча взяла конверт и
положила его за фартук.
- Я видел там тетку вашу, - сказал Нехлюдов.
- Видели? - сказала она равнодушно.
- Хорошо ли вам здесь? - спросил Нехлюдов.
- Ничего, хорошо, - сказала она.
- Не слишком трудно?
- Нет, ничего. Я не привыкла еще.
- Я за вас очень рад. Все лучше, чем там.
- Чем где там? - сказала она, и лицо ее залилось румянцем.
- Там, в остроге, - поспешил сказать Нехлюдов.
- Чем же лучше? - спросила она.
- Я думаю, люди здесь лучше. Нет таких, какие таи.
- Там много хороших, - сказала она.
- Об Меньшовых я хлопотал и надеюсь, что их освободят, - сказал
Нехлюдов.
- Это дай бог, такая старушка чудесная, - сказала она, повторяя свое
определение старушки, и слегка улыбнулась.
- Я нынче еду в Петербург. Дело ваше будет слушаться скоро, и я
надеюсь, что решение отменят.
- Отменят, не отменят, теперь все равно, - сказала сна.
- Отчего, теперь?
- Так, - сказала она, мельком вопросительно взглянув ему в лицо.
Нехлюдов понял это слово и этот взгляд так, что она хочет знать,
держится ли он своего решения, или принял ее отказ и изменил его.
- Не знаю, отчею для вас все равно, - сказал он. - Но для меня
действительно все равно: оправдают вас или нет. Я во всяком случае готов
сделать, что говорил, - сказал он решительно.
Она подняла голову, и черные косящие глаза остановились и на его лице,
и мимо него, и все лицо ее просияло радостью. Но она сказала совсем не то,
что говорили ее глаза.
- Это вы напрасно говорите, - сказала она.
- Я говорю, чтобы вы знали.
- Про это все сказано, и говорить нечего, - сказала она, с трудом
удерживая улыбку.
В палате что-то зашумели. Послышался детский плач,
- Меня зовут, кажется, - сказала она, беспокойно оглядываясь.
- Ну, так прощайте, - сказал он.
Она сделала вид, что не заметила протянутую руку, и, не пожав ее,
повернулась и, стараясь скрыть свое торжество, быстрыми шагами ушла по
полосушкам коридора.
"Что в ней происходит? Как она думает? Как она чувствует? Хочет ли она
испытать меня, или действительно не может простить? Не может она сказать
всего, что думает и чувствует, или не хочет? Смягчилась ли она, или
озлобилась?" - спрашивал себя Нехлюдов и никак не мог ответить себе. Одно он
знал - это то, что она изменилась и в ней шла важная для ее души перемена, и
эта перемена соединяла его не только с нею, но и с тем, во имя кого
совершалась эта перемена. И это-то соединение приводило его в
радостно-возбужденное и умиленное состояние.
Вернувшись в палату, где стояло восемь детских кроваток, Маслова стала
по приказанию сестры перестилать постель и, слишком далеко перегнувшись с
простыней, поскользнулась и чуть не упала. Выздоравливающий, обвязанный по
шее, смотревший на нее мальчик засмеялся, и Маслова не могла уже больше
удерживаться и, присев на кровать, закатилась громким и таким заразительным
смехом, что несколько детей тоже расхохотались, а сестра сердито крикнула на
нее:
- Что гогочешь? Думаешь, что ты там, где была! Иди за порциями.
Маслова замолчала и, взяв посуду, пошла, куда ее посылали, но,
переглянувшись с обвязанным мальчиком, которому запрещено было смеяться,
опять фыркнула. Несколько раз в продолжение дня, как только она оставалась
одна, Маслова выдвигала карточку из конверта и любовалась ею; но только
вечером после дежурства, оставшись одна в комнате, где они спали вдвоем с
сиделкой, Маслова совсем вынула из конверта фотографию и долго неподвижно,
лаская глазами всякую подробность и лиц, и одежд, и ступенек балкона, и
кустов, на фоне которых вышли изображенные лица его, и ее, и тетушек,
смотрела на выцветшую пожелтевшую карточку и не могла налюбоваться в
особенности собою, своим молодым, красивым лицом с вьющимися вокруг лба
волосами. Она так загляделась, что не заметила, как ее товарка-сиделка вошла
в комнату.
- Это что ж? Он тебе дал? - сказала толстая добродушная сиделка,
нагибаясь над фотографией. - Ужли ж ты это?
- А то кто ж? - улыбаясь, глядя на лицо товарки, проговорила Маслова.
- А это кто ж? Он самый? А это мать ему?
- Тетка. А разве не узнала бы? - спрашивала Маслова.
- Где узнать? Ни в жизнь не узнала бы. Совсем вся лицо другая. Ведь, я
чай, лет десять с тех пор-то!
- Не года, а жизнь, - сказала Маслова, и вдруг все оживление ее прошло.
Лицо стало унылое, и морщина врезалась между бровей.
- Чего ж, жизнь там легкая должна быть.
- Да, легкая, - повторила Маслова, закрыв глаза и качая головой. - Хуже
каторги.
- Да чем же так?
- А тем же. От восьми вечера и до четырех утра. Это каждый день.
- Так отчего ж не бросают?
- И хотят бросить, да нельзя. Да что говорить! - проговорила Маслова,
вскочила, швырнула фотографию в ящик столика и, насилу удерживая злые слезы,
выбежала в коридор, хлопнув дверью. Глядя на фотографию, она чувствовала
себя такой, какой она была изображена на ней, и мечтала о том, как она была
счастлива тогда и могла бы еще быть счастлива с ним теперь. Слова товарки
напомнили ей то, что она была теперь, и то, что она была там, - напомнили ей
весь ужас той жизни, который она тогда смутно чувствовала, но не позволяла
себе сознавать. Теперь только она живо вспомнила все эти ужасные ночи и
особенно одну на масленице, когда ожидала студента, обещавшего выкупить ее.
Вспомнила она, как она в открытом, залитом вином красном шелковом платье, с
красным бантом в спутанных волосах, измученная, и ослабевшая, и опьяненная,
проводив гостей к двум часам ночи, подсела в промежуток танцев к худой,
костлявой, прыщеватой аккомпаньяторше скрипача и стала жаловаться ей на свою
тяжелую жизнь, и как эта аккомпаньяторша тоже говорила, что тяготится своим
положением и хочет переменить его, и как к ним подошла Клара, и как они
вдруг решили все три бросить эту жизнь. Они думали, что нынешняя ночь
кончена, и хотели расходиться, как вдруг зашумели в передней пьяные гости.
Скрипач сыграл ритурнель, аккомпаньяторша заколотила на пьянино
аккомпанемент развеселой русской песни первой фигуры кадрили; как маленький,
потный, воняющий вином и икающий человечек в белом галстуке и фраке, который
он снял во второй фигуре, подхватил ее, а другой толстяк с бородой, тоже во
фраке (они приехали с какого-то бала), подхватил Клару, и как они долго
вертелись, плясали, кричали, пили... И так шло год, и два, и три. Как же не
измениться! И причиной этого всего был он. И в ней вдруг поднялось опять
прежнее озлобление к нему, захотелось бранить, упрекать его. Она жалела, что
упустила случай нынче высказать ему еще раз то же, что она знает его и не
поддастся ему, не позволит ему духовно воспользоваться ею, как он
воспользовался ею телесно, не позволит ему сделать ее предметом своего
великодушия И чтобы как-нибудь затушить это мучительное чувство жалости к
себе и бесполезного упрека ему, ей захотелось вина. И она не сдержала бы
слова и выпила бы вина, если бы была в остроге. Здесь же достать вина нельзя
было иначе, как у фельдшера, а фельдшера она боялась, потому что он
приставал к ней. Отношения же с мужчинами были ей противны. Посидев на
лавочке в коридоре, она вернулась в каморку и, не отвечая товарке, долго
плакала над своей погубленной жизнью.

XIV

В Петербурге у Нехлюдова было три дела: кассационное прошение Масловой
в сенате, дело Федосьи Бирюковой в комиссии прошений и, по поручению Веры
Богодуховской, дело в жандармском управлении или в третьем отделении об
освобождении Шустовой и о свидании матери с сыном, содержащимся в крепости,
о котором прислала ему записку Вера Богодуховская. Эти оба дела он считал за
одно третье дело. И четвертое дело было дело сектантов, ссылаемых от своих
семей на Кавказ за то, что они читали и толковали Евангелие. Он обещал не
столько им, сколько себе сделать для разъяснения этого дела все, что только
будет возможно.
Со времени своего последнего посещения Масленникова, в особенности
после своей поездки в деревню, Нехлюдов не то что решил, но всем существом
почувствовал отвращение к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к
той среде, где так старательно скрыты были страдания, несомые миллионами
людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой
среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и
преступности своей жизни. Нехлюдов теперь уже не мог без неловкости и упрека
самому себе общаться с людьми этой среды. А между тем в эту среду влекли его
привычки его прошедшей жизни, влекли и родственные и дружеские отношения и,
главное, то, что для того, чтобы делать то, что теперь одно занимало его:
помочь и Масловой, и всем тем страдающим, которым он хотел помочь, он должен
был просить помощи и услуг от людей этой среды, не только не уважаемых, но
часто вызывающих в нем негодование и презрение.
Приехав в Петербург и остановившись у своей тетки по матери, графини
Чарской, жены бывшего министра, Нехлюдов сразу попал в самую сердцевину
ставшего ему столь чуждым аристократического общества. Ему неприятно было
это, а нельзя было поступить иначе. Остановиться не у тетушки, а в
гостинице, значило обидеть ее, и между тем тетушка имела большие связи и
могла быть в высшей степени полезна во всех тех делах, по которым он
намеревался хлопотать.
- Ну, что я слышу про тебя? Какие-то чудеса, - говорила ему графиня
Катерина Ивановна, поя его кофеем тотчас после его приезда - Vous posez pour
un Howard! {Ты разыгрываешь из себя Говарда! (франц.)} Помогаешь
преступникам. Ездишь по тюрьмам. Исправляешь.
- Да нет, я и не думаю.
- Что ж, это хорошо. Только тут какая-то романическая история. Ну-ка,
расскажи.
Нехлюдов рассказал свои отношения к Масловой - все, как было.
- Помню, помню, бедная Элен говорила мне что-то тогда, когда ты у тех
старушек жил: они тебя, кажется, женить хотели на своей воспитаннице
(графиня Катерина Ивановна всегда презирала теток Нехлюдова по отцу)... Так
это она? Elle est encore jolie? {Она еще красива? (франц.)}
Тетушка Катерина Ивановна была шестидесятилетняя здоровая, веселая,
энергичная, болтливая женщина. Ростом она была высока и очень полная, на
губе у нее были заметны черные усы. Нехлюдов любил ее и с детства еще привык
заражаться ее энергиею и веселостью.
- Нет, ma tante {тетушка (франц.).}, это все кончено. Мне только
хотелось помочь ей, потому что, во-первых, она невинно осуждена, и я в этом
виноват, виноват и во всей ее судьбе. Я чувствую себя обязанным сделать для
нее, что могу.
- Но как же мне говорили, что ты хочешь жениться на ней?
- Да и хотел, но она не хочет.
Катерина Ивановна, выпятив лоб и опустив зрачки, удивленно и молча
посмотрела на племянника. Вдруг лицо ее изменилось, и на нем выразилось
удовольствие.
- Ну, она умнее тебя. Ах, какой ты дурак! И ты бы женился на ней?
- Непременно.
- После того, что она была?
- Тем более. Ведь я всему виною.
- Нет, ты просто оболтус, - сказала тетушка, удерживая улыбку. -
Ужасный оболтус, но я тебя именно за это люблю, что ты такой ужасный
оболтус, - повторяла она, видимо особенно полюбив это слово, верно
передававшее в ее глазах умственное и нравственное состояние ее племянника.
- Ты знаешь, как это кстати, - продолжала она. - У Aline удивительный приют
Магдалин. Я была раз. Они препротивные. Я потом все мылась. Но Aline corps
et ame {телом и душою (франц.).} занята этим. Так мы ее, твою, к ней
отдадим. Уж если кто исправит, так это Aline.
- Да ведь она приговорена в каторгу. Я затем приехал, чтобы хлопотать
об отмене этого решения. Это мое первое дело к вам.
- Вот как! Где же это дело об ней?
- В сенате.
- В сенате? Да, мой милый cousin Левушка в сенате. Да, впрочем, он в
департаменте дураков - герольдии. Ну, а из настоящих я не знаю никого. Все
это бог знает кто - или немцы: Ге, Фе, Де, - tout l'alphabet {весь алфавит
(франц.).}, или разные Ивановы, Семеновы, Никитины, или Иваненко, Симоненко,
Никитенко, pour varier. Des gens de l'autre monde {для разнообразия. Люди
другого общества (франц.).}. Ну, все-таки я скажу мужу. Он их знает. Он
всяких людей знает. Я ему скажу. А ты ему растолкуй, а то он никогда меня не
понимает. Что бы я ни говорила, он говорит, что ничего не понимает. C'est un
parti pris {Это у него заранее решено (франц.).}. Все понимают, только он не
понимает.
В это время лакей в чулках принес на серебряном подносе письмо.
- Как раз от Aline. Вот ты и Кизеветера услышишь.
- Кто это - Кизеветер?
- Кизеветер? Вот приходи нынче. Ты и узнаешь, кто он такой. Он так
говорит, что самые закоренелые преступники бросаются на колени и плачут и
раскаиваются.
Графиня Катерина Ивановна, как это ни странно было и как ни мало это
шло к ее характеру, была горячая сторонница того учения, по которому
считалось, что сущность христианства заключается в вере в искупление. Она
ездила на собрания, где проповедовалось это бывшее модным тогда учение, и
собирала у себя верующих. Несмотря на то, что по этому учению отвергались не
только все обряды, иконы, но и таинства, у графини Катерины Ивановны во всех
комнатах и даже над ее постелью были иконы, и сна исполняла все требуемое
церковью, не видя в этом никакого противоречия.
- Вот бы твоя Магдалина послушала его; она бы обратилась, - сказала
графиня. - А ты непременно будь дома вечером. Ты услышишь его. Это
удивительный человек.
- Мне это неинтересно, ma tante.
- А я тебе говорю, что интересно. И ты непременно приезжай. Ну, говори,
еще что тебе от меня нужно? Videz votre sac {Выкладывай все (франц.).}.
- А еще дело в крепости.
- В крепости? Ну, туда я могу дать тебе записку к барону Кригсмуту.
C'est un tres brave homme {Это очень достойный человек (франц.).}. Да ты сам
его знаешь. Он с твоим отцом товарищ. Il donne dans le spiritisme {Он
увлекается спиритизмом (франц.).}. Ну, да это ничего. Он добрый. Что же тебе
там надо?
- Надо просить о том, чтобы разрешили свиданье матери с сыном, который
там сидит. Но мне говорили, что это не от Кригсмута зависит, а от
Червянского.
- Червянского я не люблю, но ведь это муж Mariette. Можно ее попросить.
Она сделает для меня. Elle est tres gentille {Она очень мила (франц.).}.
- Надо просить еще об одной женщине. Она сидит несколько месяцев, и
никто не знает за что.
- Ну, нет, она-то сама наверно знает за что. Они очень хорошо знают. И
им, этим стриженым, поделом.
- Мы не знаем, поделом или нет. А они страдают. Вы - христианка и
верите Евангелию, а так безжалостны...
- Ничего это не мешает. Евангелие Евангелием, а что противно, то
противно. Хуже будет, когда я буду притворяться, что люблю нигилистов и,
главное, стриженых нигилисток, когда я их терпеть не могу.
- За что же вы их терпеть не можете?
- После Первого марта спрашиваешь, за что?
- Да ведь не все ж участницы Первого марта.
- Все равно, зачем мешаются не в свое дело. Не женское это дело.
- Ну, да вот Manette, вы находите, что может заниматься делами, -
сказал Нехлюдов.
- Mariette? Mariette - Mariette. A это бог знает кто, Халтюпкина
какая-то хочет всех учить.
- Не учить, а просто хотят помочь народу.
- Без них знают, кому надо и кому не надо помочь.
- Да ведь народ бедствует. Вот я сейчас из деревни приехал. Разве это
надо, чтоб мужики работали из последних сил и не ели досыта, а чтобы мы жили
в страшной роскоши, - говорил Нехлюдов, невольно добродушием тетушки
вовлекаемый в желание высказать ей все, что он думал.
- А ты что ж хочешь, чтобы я работала и ничего не ела?
- Нет, я не хочу, чтоб вы не кушали, - невольно улыбаясь, отвечал
Нехлюдов, - а хочу только, чтобы мы все работали и все кушали.
Тетушка, опять опустив лоб и зрачки, с любопытством уставилась на него.
- Mon cher, vous finirez mal {Мой дорогой, ты плохо кончишь (франц.).},
- сказала она.
- Да отчего же?
В это время в комнату вошел высокий, широкоплечий генерал. Это был муж
графини Чарской, отставной министр.
- А, Дмитрий, здравствуй, - сказал он, подставляя ему свежевыбритую
щеку. - Когда приехал?
Он молча поцеловал в лоб жену.
- Non, il est impayable {Нет, он бесподобен (франц.).}, - обратилась
графиня Катерина Ивановна к мужу. - Он мне велит идти на речку белье
полоскать и есть один картофель. Он ужасный дурак, но все-таки ты ему
сделай, что он тебя просит. Ужасный оболтус, - поправилась она. - А ты
слышал:
Каменская, говорят, в таком отчаянии, что боятся за ее жизнь, -
обратилась она к мужу, - ты бы съездил к ней.
- Да, это ужасно, - сказал муж.
- Ну, идите с ним говорить, а мне нужно письма писать.
Только что Нехлюдов вышел в комнату подле гостиной, как она закричала
ему оттуда:
- Так написать Mariette?
- Пожалуйста, ma tante.
- Так я оставлю en blanc {пробел (франц.).}, что тебе нужно о
стриженой, а она уж велит своему мужу. И он сделает. Ты не думай, что я
злая. Они все препротивные, твои protegees, но je ne leur veux pas de mal {я
им зла не желаю (франц.).}. Бог с ними! Ну, ступай. А вечером непременно
будь дома. Услышишь Кизеветера. И мы помолимся. И если ты только не будешь
противиться, ca vous fera beaucoup de bien {это тебе принесет большую пользу
(франц.).}. Я ведь знаю, и Элен и вы все очень отстали в этом. Так до
свиданья.

XV

Граф Иван Михайлович был отставной министр и человек очень твердых
убеждений.
Убеждения графа Ивана Михайловича с молодых лет состояли в том, что как
птице свойственно питаться червяками, быть одетой перьями и пухом и летать
по воздуху, так и ему свойственно питаться дорогими кушаньями,
приготовленными дорогими поварами, быть одетым в самую покойную и дорогую
одежду, ездить на самых покойных и быстрых лошадях, и что поэтому это все
должно быть для него готово. Кроме того, граф Иван Михайлович считал, что
чем больше у него будет получения всякого рода денег из казны, и чем больше
будет орденов, до алмазных знаков чего-то включительно, и чем чаще он будет
видеться и говорить с коронованными особами обоих полов, тем будет лучше.
Все же остальное в сравнении с этими основными догматами граф Иван
Михайлович считал ничтожным и неинтересным. Все остальное могло быть так или
обратно совершенно. Соответственно этой вере граф Иван Михайлович жил и
действовал в Петербурге в продолжение сорока лет и по истечении сорока лет
достиг поста министра.
Главные качества графа Ивана Михайловича, посредством которых он достиг
этого, состояли в том, что он, во-первых, умел понимать смысл написанных
бумаг и законов, и хотя и нескладно, но умел составлять удобопонятные бумаги
и писать их без орфографических ошибок; во-вторых, был чрезвычайно
представителен и, где нужно было, мог являть вид не только гордости, но
неприступности и величия, а где нужно было, мог быть подобострастен до
страстности и подлости; в-третьих, в том, что у него не было никаких общих
принципов или правил, ни лично нравственных, ни государственных, и что он
поэтому со всеми мог быть согласен, когда это нужно было, и, когда это нужно
было, мог быть со всеми не согласен. Поступая так, он старался только о том,
чтобы был выдержан тон и не было явного противоречия самому себе, к тому же,
нравственны или безнравственны его поступки сами по себе, и о тем,
произойдет ли от них величайшее благо или величайший вред для Российской
империи или для всего мира, он был совершенно равнодушен.
Когда он сделался министром, не только все зависящие от него, а
зависело от него очень много людей и приближенных, - но и все посторонние
люди и он сам были уверены, что он очень умный государственный человек. Но
когда прошло известное время, и он ничего не устроил, ничего не показал, и
когда, по закону борьбы за существование, точно такие же, как и он,
научившиеся писать и понимать бумаги, представительные и беспринципные
чиновники вытеснили его, и он должен был выйти в отставку, то всем стало
ясно, что он был не только не особенно умный и не глубокомысленный человек,
но очень ограниченный и малообразованный, хотя и очень самоуверенный
человек, который едва-едва поднимался в своих взглядах до уровня передовых
статей самых пошлых консервативных газет. Оказалось, что в нем ничего не
было отличающего его от других малообразованных, самоуверенных чиновников,
которые его вытеснили, и он сам понял это, но это нисколько не поколебало
его убеждений о том, что он должен каждый год получать большое количество
казенных денег и новые украшения для своего парадного наряда. Это убеждение
было так сильно, что никто не решался отказать ему в этом, и он получал
каждый год, в виде отчасти пенсии, отчасти вознаграждения за членство в
высшем государственном учреждении и за председательство в разных комиссиях,
комитетах, несколько десятков тысяч рублей и сверх того высоко ценимые им
всякий год новые права на нашивку новых галунов на свои плечи или панталоны
и на поддевание под фрак новых ленточек и эмалевых звездочек. Вследствие
этого у графа Ивана Михайловича были большие связи.
Граф Иван Михайлович выслушал Нехлюдова так, как он, бывало, выслушивал
доклады правителя дел, и, выслушав, сказал, что он даст ему две записки -
одну к сенатору Вольфу, кассационного департамента.
- Говорят про него разное, но dans tous les cas c'est un homme tres
comme il faut {во всяком случае, это человек вполне порядочный (франц.).}, -
сказал он. - И он мне обязан и сделает, что может.
Другую записку граф Иван Михайлович дал к влиятельному лицу в комиссии
прошений. Дело Федосьи Бирюковой, как его рассказал ему Нехлюдов, очень
заинтересовало его. Когда Нехлюдов сказал ему, что он хотел писать письмо
императрице, он сказал, что действительно это дело очень трогательное и
можно бы при случае рассказать это там. Но обещать он не мог. Пускай
прошение пойдет своим порядком. А если будет случай, подумал он, если
позовут на petit comite {маленькое интимное собрание (франц.).} в четверг,
он, может быть, скажет.
Получив обе записки от графа и записку к Mariette от тетушки, Нехлюдов
тотчас же отправился по всем этим местам.
Прежде всего он направился к Mariette. Он знал ее девочкой-подростком
небогатого аристократического семейства, знал, что она вышла за делавшего
карьеру человека, про которого он слыхал нехорошие вещи, главное, слышал про
его бессердечность к тем сотням и тысячам политических, мучать которых
составляло его специальную обязанность, и Нехлюдову было, как всегда,
мучительно тяжело то, что для того, чтобы помочь угнетенным, он должен
становиться на сторону угнетающих, как будто признавая их деятельность
законною тем, что обращался к ним с просьбами о том, чтобы они немного, хотя
бы по отношению известных лиц, воздержались от своих обычных и, вероятно,
незаметных им самим жестокостей. В этих случаях всегда он чувствовал
внутренний разлад и недовольство собой и колебание: просить или не просить,
но всегда решал, что надо просить. Дело ведь в том, что ему будет неловко,
стыдно, неприятно у этой Mariette и ее мужа, но зато может быть то, что
несчастная, мучащаяся в одиночном заключении женщина будет выпущена и
перестанет страдать, и она и ее родные. Кроме того, что он чувствовал фальшь
в этом положении просителя среди людей, которых он уже не считал своими, но
которые его считали своим, в этом обществе он чувствовал, что вступал в
прежнюю привычную колею и невольно поддавался тому легкомысленному и
безнравственному тону, который царствовал в этом кружке. Он это испытал уже
у тетушки Катерины Ивановны. Он уже нынче утром, говоря с нею о самых
серьезных вещах, впадал в шуточный тон.
Вообще Петербург, в котором он давно не был, производил на него свое
обычное, физически подбадривающее и нравственно-притупляющее впечатление:
все так чисто, удобно, благоустроенно, главное - люди так нравственно
нетребовательны, что жизнь кажется особенно легкой.
Прекрасный, чистый, учтивый извозчик повез его мимо прекрасных,
учтивых, чистых городовых по прекрасной, чисто политой мостовой, мимо
прекрасных, чистых домов к тому дому на канаве, в котором жила Mariette.
У подъезда стояла пара английских лошадей в шорах, и похожий на
англичанина кучер с бакенбардами до половины щек, в ливрее, с бичом и гордым
видом сидел на козлах.
Швейцар в необыкновенно чистом мундире отворил дверь в сени, где стоял
в еще более чистой ливрее с галунами выездной лакей с великолепно
расчесанными бакенбардами и дежурный вестовой солдат со штыком в новом
чистом мундире.
- Генерал не принимают. Генеральша тоже. Они сейчас изволят ехать.
Нехлюдов отдал письмо графини Катерины Ивановны и, достав карточку,
подошел к столику, на котором лежала книга для записи посетителей, и начал
писать, что очень жалеет, что не застал, как лакей подвинулся к лестнице,
швейцар вышел на подъезд, крикнув: "Подавай!", а вестовой, вытянувшись, руки
по швам, замер, встречая и провожая глазами сходившую с лестницы быстрой, не
соответственной ее важности походкой невысокую тоненькую барыню.
Mariette была в большой шляпе с пером и в черном платье, в черной
накидке и в новых черных перчатках; лицо ее было закрыто вуалью.
Увидев Нехлюдова, она подняла вуаль, открыла очень миловидное лицо с
блестящими глазами и вопросительно взглянула на него.
- А, князь Дмитрий Иванович! - веселым, приятным голосом проговорила
она. - Я бы узнала...
- Как, вы даже помните, как меня зовут?
- Как же, мы с сестрой даже в вас влюблены были, - заговорила она
по-французски. - Но как вы переменились. Ах, как жаль, что я уезжаю.
Впрочем, пойдем назад, - сказала она, останавливаясь в нерешительности.
Она взглянула на стенные часы.
- Нет, нельзя. Я на панихиду еду к Каменской. Она ужасно убита.
- А что это Каменская?
- Разве вы не слыхали?.. ее сын убит на дуэли. Дрались с Позеном.
Единственный сын. Ужасно. Мать так убита.
- Да, я слышал.
- Нет, лучше я поеду, а вы приходите завтра или нынче вечером, -
сказала она и быстрыми легкими шагами пошла в выходную дверь.
- Нынче вечером не могу, - отвечал он, выходя с ней вместе на крыльцо.
- А у меня ведь дело к вам, - сказал он, глядя на пару рыжих, подъезжавших к
крыльцу.
- Что такое?
- А вот записка об этом от тетушки, - сказал Нехлюдов, подавая ей
узенький конверт с большим вензелем. - Там вы все увидите.
- Я знаю: графиня Катерина Ивановна думает, что я имею влияние на мужа
в делах. Она заблуждается. Я ничего не могу и не хочу вступаться. Но,
разумеется, для графини и вас я готова отступить от своего правила. В чем же
дело? - говорила она, маленькой рукой в черной перчатке тщетно отыскивая
карман.
- Посажена в крепость одна девушка, а она больная и не замешана.
- А как ее фамилия?
- Шустова. Лидия Шустова. В записке есть.
- Ну, хорошо, я попытаюсь сделать, - сказала она и легко вошла в мягко
капитонированную коляску, блестящую на солнце лаком своих крыльев, и
раскрыла зонтик. Лакей сел на козлы и дал знак кучеру ехать. Коляска
двинулась, но в ту же минуту она дотронулась зонтиком до спины кучера, и
тонкокожие красавицы, англизированные кобылы, поджимая затянутые мундштуками
красивые головы, остановились, перебирая тонкими ногами.
- А вы приходите, но, пожалуйста, бескорыстно, - сказала она,
улыбнулась улыбкой, силу которой она хорошо знала, и, как будто окончив
представление, опустила занавес: спустила вуаль. - Ну, поедем, - она опять
тронула зонтиком кучера.
Нехлюдов поднял шляпу. А рыжие чистокровные кобылы, пофыркивая, забили
подковами по мостовой, и экипаж быстро покатил, только кое-где мягко
подпрыгивая своими новыми шинами на неровностях пути.

XVI

Вспоминая улыбку, которою он обменялся с Mariette, Нехлюдов покачал на
себя головою.
"Не успеешь оглянуться, как втянешься опять в эту жизнь", - подумал он,
испытывая ту раздвоенность и сомнения, которые в нем вызывала необходимость
заискивания в людях, которых он не уважал. Сообразив, куда прежде, куда
после ехать, чтоб не возвращаться, Нехлюдов прежде всего направился в сенат.
Его проводили в канцелярию, где он в великолепнейшем помещении увидал
огромное количество чрезвычайно учтивых и чистых чиновников.
Прошение Масловой было получено и передано на рассмотрение и доклад
тому самому сенатору Вольфу, к которому у него было письмо от дяди, сказали
Нехлюдову чиновники
- Заседание же сената будет на этой неделе, и дело Масловой едва ли
попадет в это заседание. Если же попросить, то можно надеяться, что пустят и
на этой неделе, в среду, - сказал один.
В канцелярии сената, пока Нехлюдов дожидался делаемой справки, он
слышал опять разговор о дуэли и подробный рассказ о том, как убит был
молодой Каменский. Здесь он в первый раз узнал подробности этой занимавшей
весь Петербург истории. Дело было в том, что офицеры ели в лавке устрицы и,
как всегда, много пили. Один сказал что-то неодобрительно о полку, в котором
служил Каменский; Каменский назвал того лгуном. Тот ударил Каменского. На
другой день дрались, и Каменскому попала пуля в живот, и он умер через два
часа. Убийца и секунданты арестованы, но, как говорят, хотя их и посадили на
гауптвахту, их выпустят через две недели.
Из канцелярии сената Нехлюдов поехал в комиссию прошений к имевшему в
ней влияние чиновнику барону Воробьеву, занимавшему великолепное помещение в
казенном доме. Швейцар и лакей объявили строго Нехлюдову, что видеть барона
нельзя помимо приемных дней, что он нынче у государя императора, а завтра
опять доклад. Нехлюдов передал письмо и поехал к сенатору Вольфу.
Вольф только что позавтракал и, по обыкновению поощряя пищеварение
курением сигары и прогулкой по комнате, принял Нехлюдова Владимир Васильевич
Вольф был действительно un homme tres comme il faut, и это свое свойство
ставил выше всего, с высоты его смотрел на всех других людей и не мог не
ценить высоко этого свойства, потому что благодаря только ему он сделал
блестящую карьеру, ту самую, какую желал, то есть посредством женитьбы
приобрел состояние, дающее восемнадцать тысяч дохода, и своими трудами -
место сенатора. Он считал себя не только un homme tres comme il faut, но еще
и человеком рыцарской честности. Под честностью же он разумел то, чтобы не
брать с частных лиц потихоньку взяток. Выпрашивать же себе всякого рода
прогоны, подъемные, аренды от казны, рабски исполняя за то все, что ни
требовало от него правительство, он не считал бесчестным. Погубить же,
разорить, быть причиной ссылки и заточения сотен невинных людей вследствие
их привязанности к своему народу и религии отцов, как он сделал это в то
время, как был губернатором в одной из губерний Царства Польского, он не
только не считал бесчестным, но считал подвигом благородства, мужества,
патриотизма; не считал также бесчестным то, что он обобрал влюбленную в себя
жену и свояченицу. Напротив, считал это разумным устройством своей семейной
жизни.
Семейную жизнь Владимира Васильевича составляли его безличная жена,
свояченица, состояние которой он также прибрал к рукам, продав ее имение и
положив деньги на свое имя, и кроткая, запуганная, некрасивая дочь, ведущая
одинокую тяжелую жизнь, развлечение в которой она нашла в последнее время в
евангелизме - в собраниях у Aime и у графини Катерины Ивановны.
Сын же Владимира Васильевича - добродушный, обросший бородой в
пятнадцать лет и с тех пор начавший пить и развратничать, что он продолжал
делать до двадцатилетнего возраста, - был изгнан из дома за то, что он нигде
не кончил курса и, вращаясь в дурном обществе и делая долги, компрометировал
отца. Отец один раз заплатил за сына двести тридцать рублей долга, заплатил
и другой раз шестьсот рублей, но объявил сыну, что это последний раз, что
если он не исправится, то он выгонит его из дома и прекратит с ним сношения.
Сын не только не исправился, но сделал еще тысячу рублей долга и позволил
себе сказать отцу, что ему и так дома жить мучение. И тогда Владимир
Васильевич объявил сыну, что он может отправляться куда хочет, что он не сын
ему. С тех пор Владимир Васильевич делал вид, что у него нет сына, и
домашние никто не смели говорить ему о сыне, и Владимир Васильевич был
вполне уверен, что он наилучшим образом устроил свою семейную жизнь.
Вольф с ласковой и несколько насмешливой улыбкой - это была его манера:
невольное выражение сознания своего комильфотного превосходства над
большинством людей, - остановившись в своей прогулке по кабинету,
поздоровался с Нехлюдовым и прочел записку.
- Прошу покорно, садитесь, а меня извините. Я буду ходить, если
позволите, - сказал он, заложив руки в карманы своей куртки и ступая легкими
мягкими шагами по диагонали большого строгого стиля кабинета. - Очень рад с
вами познакомиться и, само собой, сделать угодное графу Ивану Михайловичу, -
говорил он, выпуская душистый голубоватый дым и осторожно относя сигару ото
рта, чтобы не сронить пепел.
- Я только попросил бы о том, чтобы дело слушалось поскорее, потому что
если подсудимой придется ехать в Сибирь, то ехать пораньше, - сказал
Нехлюдов.
- Да, да, с первыми пароходами из Нижнего, знаю, - сказал Вольф с своей
снисходительной улыбкой, всегда все знавший вперед, что только начинали ему
говорить. - Как фамилия подсудимой?
- Маслова...
Вольф подошел к столу и взглянул в бумагу, лежавшую на картоне с
делами.
- Так, так, Маслова. Хорошо, я попрошу товарищей. Мы выслушаем дело в
середу.
- Могу я так телеграфировать адвокату?
- А у вас адвокат? Зачем это? Но если хотите, что ж.
- Поводы к кассации могут быть недостаточны, - сказал Нехлюдов, - но по
делу, я думаю, видно, что обвинение произошло от недоразумения.
- Да, да, это может быть, но сенат не может рассматривать дело по
существу, - сказал Владимир Васильевич строго, глядя на пепел. - Сенат
следит только за правильностью применения закона и толкования его.
- Это, мне кажется, исключительный случай.
- Знаю, знаю. Все случаи исключительные. Мы сделаем, что должно. Вот и
все. - Пепел все еще держался, но уже дал трещину и был в опасности. - А вы
в Петербурге редко бываете? - сказал Вольф, держа сигару так, чтобы пепел не
упал. Пепел все-таки заколебался, и Вольф осторожно поднес его к пепельнице,
куда он и обрушился. - А какое ужасное событие с Каменским! - сказал он. -
Прекрасный молодой человек. Единственный сын. Особенно положение матери, -
говорил он, повторяя почти слово в слово все то, что все в Петербурге
говорили в это время о Каменском.
Поговорив еще о графине Катерине Ивановне и ее увлечении новым
религиозным направлением, которое Владимир Васильевич не осуждал и не
оправдывал, но которое при его комильфотности, очевидно, было для него
излишне, он позвонил.
Нехлюдов откланялся.
- Если вам удобно, приходите обедать, - сказал Вольф, подавая руку, -
хоть в середу. Я и ответ вам дам положительный.
Было уже поздно, и Нехлюдов поехал домой, то есть к тетушке.

XVII

Обедали у графини Катерины Ивановны в половине восьмого, и обед
подавался по новому, еще не виданному Нехлюдовым способу. Кушанья ставились
на стол, и лакеи тотчас же уходили, так что обедающие брали сами кушанья.
Мужчины не позволяли дамам утруждать себя излишними движениями и, как
сильный пол, несли мужественно всю тяжесть накладыванья дамам и себе кушаний
и наливания напитков. Когда же одно блюдо было съедено, графиня пожимала в
столе пуговку электрического звонка, и лакеи беззвучно входили, быстро
убирали, меняли приборы и приносили следующую перемену. Обед был утонченный,
такие же были и вина. В большой светлой кухне работали французский шеф с
двумя белыми помощниками. Обедали шестеро: граф и графиня, их сын, угрюмый
гвардейский офицер, клавший локти на стол, Нехлюдов, лектриса-француженка и
приехавший из деревни главноуправляющий графа.
Разговор и здесь зашел о дуэли. Суждения шли о том, как отнесся к делу
государь Было известно, что государь очень огорчен за мать, и все были
огорчены за мать. Но так как было известно, что государь, хотя и
соболезнует, не хочет быть строгим к убийце, защищавшему честь мундира, то и
все были снисходительны к убийце, защищавшему честь мундира. Только графиня
Катерина Ивановна с своим свободолегкомыслием выразила осуждение убийце.
- Будут пьянствовать да убивать порядочных молодых людей - ни за что бы
не простила, - сказала она.
- Вот этого я не понимаю, - сказал граф.
- Я знаю, что ты никогда не понимаешь того, что я говорю, - заговорила
графиня, обращаясь к Нехлюдову. - Все понимают, только не муж. Я говорю, что
мне жалко мать, и я не хочу, чтобы он убил и был очень доволен.
Тогда молчавший до этого сын вступился за убийцу и напал на свою мать,
довольно грубо доказывая ей, что офицер не мог поступить иначе, что иначе
его судом офицеров выгнали бы из полка. Нехлюдов слушал, не вступая в
разговор, и, как бывший офицер, понимал, хоть и не признавал, доводы
молодого Чарского, но вместе с тем невольно сопоставлял с офицером, убившим
другого, того арестанта, красавца юношу, которого он видел в тюрьме и
который был приговорен к каторге за убийство в драке. Оба стали убийцами от
пьянства. Тот, мужик, убил в минуту раздражения, и он разлучен с женою, с
семьей, с родными, закован в кандалы и с бритой головой идет в каторгу, а
этот сидит в прекрасной комнате на гауптвахте, ест хороший обед, пьет
хорошее вино, читает книги и нынче-завтра будет выпущен и будет жить
по-прежнему, только сделавшись особенно интересным.
Он сказал то, что думал. Сначала было графиня Катерина Ивановна
согласилась с племянником, но потом замолчала. Так же как и все, и Нехлюдов
чувствовал, что этим рассказом он сделал что-то вроде неприличия.
Вечером, вскоре после обеда, в большой зале, где особенно, как для
лекции, поставили рядами стулья с высокими резными спинками, а перед столом
кресло и столик с графином воды для проповедника, стали собираться на
собрание, на котором должен был проповедовать приезжий Кизеветер.
У подъезда стояли дорогие экипажи. В зале с дорогим убранством сидели
дамы в шелку, бархате, кружевах, с накладными волосами и перетянутыми и
накладными тальями. Между дамами сидели мужчины - военные и статские и
человек пять простолюдинов: двое дворников, лавочник, лакей и кучер.
Кизеветер, крепкий седеющий человек, говорил по-английски, а молодая
худая девушка в pince-nez хорошо и быстро переводила.
Он говорил о том, что грехи наши так велики, казнь за них так велика и
неизбежна, что жить в ожидании этой казни нельзя.
- Только подумаем, любезные сестры и братья, о себе, о своей жизни, о
том, что мы делаем, как живем, как прогневляем любвеобильного бога, как
заставляем страдать Христа, и мы поймем, что нет нам прощения, нет выхода,
нет спасения, что все мы обречены погибели. Погибель ужасная, вечные мученья
ждут нас, - говорил он дрожащим, плачущим голосом. - Как спастись? Братья,
как спастись из этого ужасного пожара? Он объял уже дом, и нет выхода.
Он помолчал, и настоящие слезы текли по его щекам. Уже лет восемь
всякий раз без ошибки, как только он доходил до этого места своей очень
нравившейся ему речи, он чувствовал спазму в горле, щипание в носу, и из
глаз текли слезы. И эти слезы еще больше трогали его. В комнате слышались
рыдания. Графиня Катерина Ивановна сидела у мозаикового столика, облокотив
голову на обе руки, и толстые плечи ее вздрагивали. Кучер удивленно и
испуганно смотрел на немца, точно он наезжал на него дышлом, а он не
сторонился. Большинство сидело в таких же позах, как и графиня Катерина
Ивановна. Дочь Вольфа, похожая на него, в модном платье стояла на коленках,
закрыв лицо руками.
Оратор вдруг открыл лицо и вызвал на нем очень похожую на настоящую
улыбку, которой актеры выражают радость, и сладким, нежным голосом начал
говорить:
- А спасенье есть. Вот оно, легкое, радостное. Спасенье это - пролитая
за нас кровь единственного сына бога, отдавшего себя за нас на мучение. Его
мучение, его кровь спасает нас. Братья и сестры, - опять со слезами в голосе
заговорил он, - возблагодарим бога, отдавшего единственного сына в
искупление за род человеческий. Святая кровь его...
Нехлюдову стало так мучительно гадко, что он потихоньку встал и,
морщась и сдерживая кряхтение стыда, вышел на цыпочках и пошел в свою
комнату.

XVIII

На другой день, только что Нехлюдов оделся и собирался спуститься вниз,
как лакей принес ему карточку московского адвоката. Адвокат приехал по своим
делам и вместе с тем для того, чтобы присутствовать при разборе дела
Масловой в сенате, если оно скоро будет слушаться. Телеграмма, посланная
Нехлюдовым, разъехалась с ним. Узнав от Нехлюдова, когда будет слушаться
дело Масловой и кто сенаторы, он улыбнулся.
- Как раз все три типа сенаторов, - сказал он. - Вольф - это
петербургский чиновник, Сковородников - это ученый юрист, и Бе - это
практический юрист, а потому более всех живой, - сказал адвокат. - На него
больше всего надежды. Ну, а что же в комиссии прошений?
- Да вот нынче поеду к барону Воробьеву, вчера не мог добиться
аудиенции.
- Вы знаете, отчего барон - Воробьев? - сказал адвокат, отвечая на
несколько комическую интонацию, с которой Нехлюдов произнес этот иностранный
титул в соединении с такой русской фамилией. - Это Павел за что-то наградил
его дедушку, - кажется, камер-лакея, - этим титулом. Чем-то очень угодил
ему. Сделать его бароном, моему нраву не препятствуй. Так и пошел: барон
Воробьев. И очень гордится этим. А большой пройдоха.
- Так вот к нему еду, - сказал Нехлюдов.
- Ну, и прекрасно, поедемте вместе. Я вас довезу.
Перед тем как уехать, уже в передней Нехлюдова встретил лакей с
запиской к нему от Mariette:
"Pour vous faire plaisir, j'ai agi tout a fait contre mes principes, et
j'ai intercede aupres de mon mari pour votre protegee. Il se trouve que
cette personne peut etre relachee immediatement. Mon mari a ecrit au
commandant. Venez donc бескорыстно. Je vous attend {Чтобы доставить вам
удовольствие, я поступила совершенно против своих правил и ходатайствовала
перед мужем за вашу протеже. Оказывается, эта особа может быть освобождена
немедленно. Муж написал коменданту. Итак, приезжайте... Жду вас (франц.).}.
M.".
- Каково? - сказал Нехлюдов адвокату. - Ведь это ужасно! Женщина,
которую они держат семь месяцев в одиночном заключении, оказывается ни в чем
не виновата, и, чтобы ее выпустить, надо было сказать только слово.
- Это всегда так. Ну, да по крайней мере вы достигли желаемого.
- Да, но этот успех огорчает меня. Стало быть, что же там делается?
Зачем же они держали ее?
- Ну, да это лучше не апрофондировать. Так я вас довезу, - сказал
адвокат, когда они вышли на крыльцо, и прекрасная извозчичья карета, взятая
адвокатом, подъехала к крыльцу. - Вам ведь к барону Воробьеву?
Адвокат сказал кучеру, куда ехать, и добрые лошади скоро подвезли
Нехлюдова к дому, занимаемому бароном. Барон был дома. В первой комнате был
молодой чиновник в вицмундире, с чрезвычайно длинной шеей и выпуклым кадыком
и необыкновенно легкой походкой, и две дамы.
- Ваша фамилия? - спросил молодой чиновник с кадыком, необыкновенно
легко и грациозно переходя от дам к Нехлюдову.
Нехлюдов назвался.
- Барон говорил про вас. Сейчас!
Молодой чиновник прошел в затворенную дверь и вывел оттуда заплаканную
даму в трауре. Дама опускала костлявыми пальцами запутавшийся вуаль, чтобы
скрыть слезы.
- Пожалуйте, - обратился молодой чиновник к Нехлюдову, легким шагом
подходя к двери кабинета, отворяя ее и останавливаясь в ней.
Войдя в кабинет, Нехлюдов очутился перед среднего роста коренастым,
коротко остриженным человеком в сюртуке, который сидел в кресле у большого
письменного стола и весело смотрел перед собой. Особенно заметное своим
красным румянцем среди белых усов и бороды добродушное лицо сложилось в
ласковую улыбку при виде Нехлюдова.
- Очень рад вас видеть, мы были старые знакомые и друзья с вашей
матушкой. Видал вас мальчиком и офицером потом. Ну, садитесь, расскажите,
чем могу вам служить. Да, да, - говорил он, покачивая стриженой седой
головой, в то время как Нехлюдов рассказывал историю Федосьи. - Говорите,
говорите, я все понял; да, да, это в самом деле трогательно. Что же, вы
подали прошение?
- Я приготовил прошение, - сказал Нехлюдов, доставая его из кармана. -
Но я хотел просить вас, надеялся, что на это дело обратят особое внимание.
- И прекрасно сделали. Я непременно сам доложу, - сказал барон, совсем
непохоже выражая сострадание на своем веселом лице. - Очень трогательно.
Очевидно, она была ребенок, муж грубо обошелся с нею, это оттолкнуло ее, и
потом пришло время, они полюбили... Да, я доложу.
- Граф Иван Михайлович говорил, что он хотел просить императрицу.
Не успел Нехлюдов сказать этих слов, как выражение лица барона
изменилось.
- Впрочем, вы подайте прошение в канцелярию, и я сделаю, что могу, -
сказал он Нехлюдову.
В это время в комнату вошел молодой чиновник, очевидно щеголявший своей
походкой.
- Дама эта просит еще сказать два слова.
- Ну, позовите. Ах, mon cher, сколько тут слез перевидаешь, если бы
только можно все их утереть! Делаешь, что можешь.
Дама вошла.
- Я забыла просить о том, чтобы не допустить его отдать дочь, а то он
на все...
- Да ведь я сказал, что сделаю.
- Барон, ради бога, вы спасете мать.
Она схватила его руку и стала целовать.
- Все будет сделано.
Когда дама вышла, Нехлюдов тоже стал откланиваться.
- Сделаем, что можем. Снесемся с министерством юстиции. Они ответят
нам, и тогда мы сделаем, что можно.
Нехлюдов вышел и прошел в канцелярию. Опять, как в сенате, он нашел в
великолепном помещении великолепных чиновников, чистых, учтивых, корректных
от одежды до разговоров, отчетливых и строгих.
"Как их много, как ужасно их много, и какие они сытые, какие у них
чистые рубашки, руки, как хорошо начищены у всех сапоги, и кто это все
делает? И как им всем хорошо в сравнении не только с острожными, но и с
деревенскими", - опять невольно думал Нехлюдов.

XIX

Человек, от которого зависело смягчение участи заключенных в
Петербурге, был увешанный орденами, которые он не носил, за исключением
белого креста в петличке, заслуженный, но выживший из ума, как говорили про
него, старый генерал из немецких баронов. Он служил на Кавказе, где он
получил этот особенно лестный для него крест за то, что под его
предводительством тогда русскими мужиками, обстриженными и одетыми в мундиры
и вооруженными ружьями со штыками, было убито более тысячи людей, защищавших
свою свободу и свои дома и семьи. Потом он служил в Польше, где тоже
заставлял русских крестьян совершать много различных преступлений, за что
тоже получил ордена и новые украшения на мундир; потом был еще где-то и
теперь, уже расслабленным стариком, получил то дававшее ему хорошее
помещение, содержание и почет место, на котором он находился в настоящую
минуту. Он строго исполнял предписания свыше и особенно дорожил этим
исполнением. Приписывая этим предписаниям свыше особенное значение, он
считал, что все на свете можно изменить, но только не эти предписания свыше.
Обязанность его состояла в том, чтобы содержать в казематах, в одиночных
заключениях политических преступников и преступниц и содержать этих людей
так, что половина их в продолжение десяти лет гибла, частью сойдя с ума,
частью умирая от чахотки и частью убивая себя: кто голодом, кто стеклом
разрезая жилы, кто вешая себя, кто сжигаясь.
Старый генерал знал все это, все это происходило на его глазах, но все
такие случаи не трогали его совести, так же как не трогали его совести
несчастья, случавшиеся от грозы, наводнений и т. п. Случаи эти происходили
вследствие исполнения предписаний свыше, именем государя императора.
Предписания же эти должны неизбежно были быть исполнены, и потому было
совершенно бесполезно думать о последствиях таких предписаний. Старый
генерал и не позволял себе думать о таких делах, считая своим
патриотическим, солдатским долгом не думать для того, чтобы не ослабеть в
исполнении этих, по его мнению, очень важных своих обязанностей.
Раз в неделю старый генерал по долгу службы обходил все казематы и
спрашивал заключенных, не имеют ли они каких-либо просьб. Заключенные
обращались к нему с различными просьбами. Он выслушивал их спокойно,
непроницаемо молча и никогда ничего не исполнял, потому что все просьбы были
не согласны с законоположениями.
В то время как Нехлюдов подъезжал к месту жительства старого генерала,
куранты часов на башне сыграли тонкими колокольчиками "Коль славен бог", а
потом пробили два часа. Слушая эти куранты, Нехлюдов невольно вспоминал то,
о чем он читал в записках декабристов, как отзывается эта ежечасно
повторяющаяся сладкая музыка в душе вечно заключенных. Старый генерал, в то
время как Нехлюдов подъехал к подъезду его квартиры, сидел в темной гостиной
за инкрустованным столиком и вертел вместе с молодым человеком, художником,
братом одного из своих подчиненных, блюдцем по листу бумаги. Тонкие,
влажные, слабые пальцы художника были вставлены в жесткие, морщинистые и
окостеневшие в сочленениях пальцы старого генерала, и эти соединенные руки
дергались вместе с опрокинутым чайным блюдечком по листу бумаги с
изображенными на нем всеми буквами алфавита. Блюдечко отвечало на заданный
генералом вопрос о том, как будут души узнавать друг друга после смерти.
В то время как один из денщиков, исполнявший должность камердинера,
вошел с карточкой Нехлюдова, посредством блюдечка говорила душа Иоанны
д'Арк. Душа Иоанны д'Арк уже сказала по буквам слова: "Будут признавать друг
друга", и это было записано. В то же время, как пришел денщик, блюдечко,
остановившись раз на "п", другой раз на "о" и потом, дойдя до "с",
остановилось на этой букве и стало дергаться туда и сюда. Дергалось оно
потому, что следующая буква, по мнению генерала, должна была быть "л", то
есть Иоанна д'Арк, по его мнению, должна была сказать, что души будут
признавать друг друга только после своего очищения от всего земного или
что-нибудь подобное, и потому следующая буква должна быть "л", художник же
думал, что следующая буква будет "в", что душа скажет, что потом души будут
узнавать друг друга по свету, который будет исходить из эфирного тела душ.
Генерал, мрачно насупив свои густые седые брови, пристально смотрел на руки
и, воображая, что блюдечко движется само, тянул его к "л". Молодой же
бескровный художник с заложенными за уши жидкими волосами глядел в темный
угол гостиной своими безжизненными голубыми глазами и, нервно шевеля губами,
тянул к "в". Генерал поморщился на перерыв своего занятия и после минуты
молчания взял карточку, надел pince-nez и, крякнув от боли в широкой
пояснице, встал во весь свой большой рост, потирая свои окоченевшие пальцы.
- Пригласи в кабинет.
- Позвольте, ваше превосходительство, я один докончу, - сказал
художник, вставая. - Я чувствую присутствие.
- Хорошо, заканчивайте, - сказал решительно и строго генерал и
направился своими большими шагами невывернутых ног решительной, мерной
походкой в кабинет. - Приятно видеть, - сказал генерал Нехлюдову грубым
голосом ласковые слова, указывая ему на кресло у письменного стола. - Давно
приехали в Петербург?
Нехлюдов сказал, что приехал недавно.
- Княгиня, матушка ваша, здорова ли?
- Матушка скончалась.
- Простите, очень сожалею. Мне сын говорил, что он вас встретил.
Сын генерала делал такую же карьеру, как и отец, и после военной
академии служил в разведочном бюро и очень гордился теми занятиями, которые
были там поручены ему. Занятия его состояли в заведывании шпионами.
- Как же, с батюшкой вашим служил. Друзья были, товарищи. Что ж,
служите?
- Нет, не служу.
Генерал неодобрительно наклонил голову.
- У меня к вам просьба, генерал, - сказал Нехлюдов.
- О-о-очень рад. Чем могу служить?
- Если моя просьба неуместна, то, пожалуйста, простите меня. Но мне
необходимо передать ее.
- Что такое?
- У вас содержится некто Гуркевич. Так его мать просит о свидании с ним
или, по крайней мере, о том, чтобы можно было передать ему книги.
Генерал не выразил никакого ни удовольствия, ни неудовольствия при
вопросе Нехлюдова, а, склонив голову набок, зажмурился, как бы обдумывая.
Он, собственно, ничего не обдумывал и даже не интересовался вопросом
Нехлюдова, очень хорошо зная, что он ответит ему по закону. Он просто
умственно отдыхал, ни о чем не думая.
- Это, видите ли, от меня не зависит, - сказал он, отдохнув немного. -
О свиданиях есть высочайше утвержденное положение, и что там разрешено, то и
разрешается. Что же касается книг, то у нас есть библиотека, и им дают те,
которые разрешены.
- Да, но ему нужны научные: он хочет заниматься.
- Не верьте этому. - Генерал помолчал. - Это не для занятий. А так,
беспокойство одно.
- Но как же, ведь нужно занять время в их тяжелом положении, - сказал
Нехлюдов.
- Они всегда жалуются, - сказал генерал. - Ведь мы их знаем. - Он
говорил о них вообще, как о какой-то особенной, нехорошей породе людей. - А
им тут доставляется такое удобство, которое редко можно встретить в местах
заключения, - продолжал генерал.
И он стал, как бы оправдываясь, подробно описывать все удобства,
доставляемые содержимым, как будто главная цель этого учреждения состояла в
том, чтобы устроить для содержащихся лиц приятное местопребывание.
- Прежде - правда, что было довольно сурово, но теперь содержатся они
здесь прекрасно. Они кушают три блюда и всегда одно мясное: битки или
котлеты. По воскресеньям они имеют еще одно четвертое - сладкое блюдо. Так
что дай бог, чтобы всякий русский человек мог так кушать.
Генерал, как все старые люди, очевидно раз напав на затверженное,
говорил все то, что он повторял много раз в доказательство их
требовательности и неблагодарности.
- Книги им даются и духовного содержания, и журналы старые. У нас
библиотека соответствующих книг. Только редко они читают. Сначала как будто
интересуются, а потом так и остаются новые книги до половины неразрезанными,
а старые с неперевернутыми страницами. Мы пробовали даже, - с далеким
подобием улыбки сказал генерал, - нарочно заложим бумажку. Так и останется
невынута. Тоже и писать им не возбраняется, - продолжал генерал. - Дается
аспидная доска, и грифель дается, так что они могут писать для развлечения.
Могут стирать и опять писать. И тоже не пишут. Нет, они очень скоро делаются
совсем спокойны. Только сначала они тревожатся, а потом даже толстеют и
очень тихи делаются, - говорил генерал, не подозревая того ужасного
значения, которое имели его слова.
Нехлюдов слушал его хриплый старческий голос, смотрел на эти
окостеневшие члены, на потухшие глаза из-под седых бровей, на эти старческие
бритые отвисшие скулы, подпертые военным воротником, на этот белый крест,
которым гордился этот человек, особенно потому, что получил его за
исключительно жестокое и многодушное убийство, и понимал, что возражать,
объяснять ему значение его слов - бесполезно. Но он все-таки, сделав усилие,
спросил еще о другом деле, об арестантке Шустовой, про которую он получил
нынче сведение, что ее приказано выпустить.
- Шустова? Шустова... Не помню всех по именам. Ведь их так много, -
сказал он, очевидно упрекая их за это переполнение. Он позвонил и велел
позвать письмоводителя.
Пока ходили за письмоводителем, он увещевал Нехлюдова служить, говоря,
что честные, благородные люди, подразумевая себя в числе таких людей,
особенно нужны царю... "и отечеству", - прибавил он, очевидно только для
красоты слога.
- Я вот стар, а все-таки служу, насколько силы позволяют.
Письмоводитель, сухой, поджарый человек с беспокойными умными глазами,
пришел доложить, что Шустова содержится в каком-то странном фортификационном
месте и что бумаг о ней не получалось.
- Когда получим, в тот же день отправляем. Мы их не держим, не дорожим
особенно их посещениями, - сказал генерал, опять с попыткой игривой улыбки,
кривившей только его старое лицо.
Нехлюдов встал, стараясь удержаться от выражения смешанного чувства
отвращения и жалости, которое он испытывал к этому ужасному старику. Старик
же считал, что ему тоже не надо быть слишком строгим к легкомысленному и,
очевидно, заблуждающемуся сыну своего товарища и не оставить его без
наставления.
- Прощайте, мой милый, не взыщите с меня, но я, любя вас, говорю. Не
общайтесь с людьми, которые у нас содержатся. Невинных не бывает. А люди это
все самые безнравственные. Мы-то их знаем, - сказал он тоном, не допускавшим
возможности сомнения. И он точно не сомневался в этом не потому, что это
было так, а потому, что если бы это было не так, ему бы надо было признать
себя не почтенным героем, достойно доживающим хорошую жизнь, а негодяем,
продавшим и на старости лет продолжающим продавать свою совесть. - А лучше
всего служите, - продолжал он. - Царю нужны честные люди... и отечеству, -
прибавил он. - Ну, если бы и я и все так, как вы, не служили бы? Кто же бы
остался? Мы вот осуждаем порядки, а сами не хотим помогать правительству.
Нехлюдов вздохнул глубоко, низко поклонился, пожал снисходительно
протянутую ему костлявую большую руку и вышел из комнаты.
Генерал неодобрительно покачал головой и, потирая поясницу, пошел опять
в гостиную, где ожидал его художник, уже записавший полученный ответ от души
Иоанны д'Арк. Генерал надел pince-nez и прочел: "Будут признавать друг друга
по свету, исходящему из эфирных тел".
- А, - одобрительно сказал генерал, закрыв глаза. - Но как узнаешь,
если свет у всех один? - спросил он и, опять скрестив пальцы с художником,
сел за столик.
Извозчик Нехлюдова выехал в ворота.
- А скучно тут, барин, - сказал он, обращаясь к Нехлюдову. - Хотел, не
дождавшись, уехать.
- Да, скучно, - согласился Нехлюдов, вздыхая полной грудью и с
успокоением останавливая глаза на дымчатых облаках, плывущих по небу, и на
блестящей ряби Невы от движущихся по ней лодок и пароходов.

XX

На другой день дело Масловой должно было слушаться, и Нехлюдов поехал в
сенат. Адвокат съехался с ним у величественного подъезда сенатского здания,
у которого уже стояло несколько экипажей. Войдя по великолепной,
торжественной лестнице во второй этаж, адвокат, знавший все ходы, направился
налево в дверь, на которой была изображена цифра года введения судебных
уставов Сняв в первой длинной комнате пальто и узнав от швейцара, что
сенаторы все съехались и последний только что прошел, Фанарин, оставшись в
своем фраке и белом галстуке над белой грудью, с веселою уверенностью вошел
в следующую комнату В этой следующей комнате был направо большой шкаф, потом
стол, а налево витая лестница, по которой спускался в это время элегантный
чиновник в вицмундире с портфелем под мышкой. В комнате обращал на себя
внимание патриархального вида старичок с длинными белыми волосами, в
пиджачке и серых панталонах, около которого с особенной почтительностью
стояли два служителя.
Старичок с белыми волосами прошел в шкаф и скрылся там. В это время
Фанарин, увидав товарища, такого же, как и он, адвоката, в белом галстуке и
фраке, тотчас же вступил с ним в оживленный разговор; Нехлюдов же
разглядывал бывших в комнате. Было человек пятнадцать публики, из которых
две дамы, одна в pince-nez молодая и другая седая. Слушавшееся нынче дело
было о клевете в печати, и потому собралось более, чем обыкновенно, публики
- все люди преимущественно из журнального мира.
Судебный пристав, румяный, красивый человек, в великолепном мундире, с
бумажкой в руке подошел к
Фанарину с вопросом, по какому он делу, и, узнав, что по делу Масловой,
записал что-то и отошел. В это время дверь шкафа отворилась, и оттуда вышел
патриархального вида старичок, но уже не в пиджаке, а в обшитом галунами с
блестящими бляхами на груди наряде, делавшем его похожим на птицу.
Смешной костюмчик этот, очевидно, смущал самого старичка, и он
поспешно, более быстро, чем он ходил обыкновенно, прошел в дверь,
противоположную входной.
- Это Бе, почтеннейший человек, - сказал Фанарин Нехлюдову и,
познакомив его с своим коллегой, рассказал про предстоящее очень интересное,
по его мнению, дело, которое должно было слушаться.
Дело скоро началось, и Нехлюдов вместе с публикой вошел налево в залу
заседаний. Все они, и Фанарин, зашли за решетку на места для публики. Только
петербургский адвокат вышел вперед за конторку перед решеткой.
Зала заседаний сената была меньше залы окружного суда, была проще
устройством и отличалась только тем, что стол, за которым сидели сенаторы,
был покрыт не зеленым сукном, а малиновым бархатом, обшитым золотым галуном,
но те же были всегдашние атрибуты мест отправления правосудия: зерцало,
икона, портрет государя. Так же торжественно объявлял пристав: "Суд идет"
Так же все вставали, так же входили сенаторы в своих мундирах, так же
садились в кресла с высокими спинками, так же облокачивались на стол,
стараясь иметь естественный вид.
Сенаторов было четверо. Председательствующий Никитин, весь бритый
человек с узким лицом и стальными глазами; Вольф, с значительно поджатыми
губами и белыми ручками, которыми он перебирал листы дела; потом
Сковородников, толстый, грузный, рябой человек, ученый юрист, и четвертый
Бе, тот самый патриархальный старичок, который приехал последним. Вместе с
сенаторами вышел обер-секретарь и товарищ обер-прокурора, среднего роста,
сухой, бритый молодой человек с очень темным цветом лица и черными грустными
глазами. Нехлюдов тотчас же, несмотря на странный мундир и на то, что он лет
шесть не видал его, узнал в нем одного из лучших друзей своего студенческого
времени.
- Товарищ обер-прокурора Селенин? - спросил он у адвоката.
- Да, а что?
- Я его хорошо знаю, это прекрасный человек...
- И хороший товарищ обер-прокурора, дельный. Вот его бы надо было
просить, - сказал Фанарин.
- Он, во всяком случае, поступит по совести, - сказал Нехлюдов,
вспоминая свои близкие отношения и дружбу с Селениным и его милые свойства
чистоты, честности, порядочности в самом лучшем смысле этого слова.
- Да теперь и некогда, - прошептал Фанарин, отдавшись слушанию
начавшегося доклада дела.
Началось дело по жалобе на приговор судебной палаты, оставившей без
изменения решение окружного суда.
Нехлюдов стал слушать и старался понять значение того, что происходило
перед ним, но, так же как и в окружном суде, главное затруднение для
понимания состояло в том, что речь шла не о том, что естественно
представлялось главным, а о совершенно побочном. Дело шло о статье в газете,
в которой изобличались мошенничества одного председателя акционерной
компании. Казалось бы, важно могло быть только то, правда ли, что
председатель акционерного общества обкрадывает своих доверителей, и как
сделать так, чтобы он перестал их обкрадывать. Но об этом и речи не было.
Речь шла только о том, имел или не имел по закону издатель право напечатать
статью фельетониста и какое он совершил преступление, напечатав ее, -
диффамацию или клевету, и как диффамация включает в себе клевету или клевета
диффамацию, и еще что-то мало понятное для простых людей о разных статьях и
решениях какого-то общего департамента.
Одно, что понял Нехлюдов, это было то, что, несмотря на то, что Вольф,
докладывавший дело, так строго внушал вчера ему то, что сенат не может
входить в рассмотрение дела по существу, - в этом деле докладывал, очевидно,
пристрастно в пользу кассирования приговора палаты, и что Селенин,
совершенно несогласно с своей характерной сдержанностью, неожиданно горячо
выразил свое противоположное мнение. Удивившая Нехлюдова горячность всегда
сдержанного Селенина имела основанием то, что он знал председателя
акционерного общества за грязного в денежных делах человека, а между тем
случайно узнал, что Вольф почти накануне слушания о нем дела был у этого
дельца на роскошном обеде. Теперь же, когда Вольф, хотя и очень осторожно,
но явно односторонне доложил дело, Селенин разгорячился и слишком нервно для
обыкновенного дела выразил свое мнение. Речь эта, очевидно, оскорбила
Вольфа: он краснел, подергивался, делал молчаливые жесты удивления и с очень
достойным и оскорбленным видом удалился вместе с другими сенаторами в
комнату совещаний.
- Вы, собственно, по какому делу? - опять спросил судебный пристав у
Фанарина, как только сенаторы удалились.
- Я уже говорил вам, что по делу Масловой, - сказал Фанарин.
- Это так. Дело будет слушаться нынче. Но...
- Да что же? - спросил адвокат.
- Изволите видеть, дело это полагалось без сторон, так что господа
сенаторы едва ли выйдут после объявления решения. Но я доложу...
- То есть как же?..
- Я доложу, доложу. - И пристав что-то отметил на своей бумажке.
Сенаторы действительно намеревались, объявив решение по делу о клевете,
окончить остальные дела, в том числе масловское, за чаем и папиросами, не
выходя из совещательной комнаты.

XXI

Как только сенаторы сели за стол совещательной комнаты, Вольф стал
очень оживленно выставлять мотивы, по которым дело должно было быть
кассировано.
Председательствующий, и всегда человек недоброжелательный, нынче был
особенно не в духе. Слушая дело во время заседания, он составил уже свое
мнение и теперь сидел, не слушая Вольфа, погруженный в свои думы. Думы же
его состояли в припоминании того, что он вчера написал в своих мемуарах по
случаю назначения Вилянова, а не его, на тот важный пост, который он уже
давно желал получить. Председательствующий Никитин был совершенно искренно
уверен, что суждения о разных чиновниках первых двух классов, с которыми он
входил в сношения во время своей службы, составляют очень важный
исторический материал. Написав вчера главу, в которой сильно досталось
некоторым чиновникам первых двух классов за то, что они помешали ему, как он
формулировал это, спасти Россию от погибели, в которую увлекали ее
теперешние правители, - в сущности же, только за то, что они помешали ему
получать больше, чем теперь, жалованья, он думал теперь о том, как для
потомства все это обстоятельство получит совершенно новое освещение.
- Да, разумеется, - сказал он, не слушая их, на слова обратившегося к
нему Вольфа.
Бе же слушал Вольфа с грустным лицом, рисуя гирлянды на лежавшей перед
ним бумаге. Бе был либерал самого чистого закала. Он свято хранил традиции
шестидесятых годов и если и отступал от строгого беспристрастия, то только в
сторону либеральности. Так, в настоящем случае, кроме того, что акционерный
делец, жаловавшийся на клевету, был грязный человек, Бе был на стороне
оставления жалобы без последствий еще и потому, что это обвинение в клевете
журналиста было стеснение свободы печати. Когда Вольф кончил свои доводы,
Бе, не дорисовав гирлянду, с грустью - ему было грустно за то, что
приходилось доказывать такие труизмы, - мягким, приятным голосом, коротко,
просто и убедительно показал неосновательность жалобы и, опустив голову с
белыми волосами, продолжал дорисовывать гирлянду.
Сковородников, сидевший против Вольфа и все время собиравший толстыми
пальцами бороду и усы в рот, тотчас же, как только Бе перестал говорить,
перестал жевать свою бороду и громким, скрипучим голосом сказал, что,
несмотря на то, что председатель акционерного общества большой мерзавец, он
бы стоял за кассирование приговора, если бы были законные основания, но так
как таковых нет, он присоединяется к мнению Ивана Семеновича (Бе), сказал
он, радуясь той шпильке, которую он этим подпустил Вольфу.
Председательствующий присоединился к мнению Сковородникова, и дело было
решено отрицательно.
Вольф был недоволен в особенности тем, что он как будто был уличен в
недобросовестном пристрастии, и, притворяясь равнодушным, раскрыл следующее
к докладу дело Масловой и погрузился в него. Сенаторы между тем позвонили и
потребовали себе чаю и разговорились о случае, занимавшем в это время,
вместе с дуэлью Каменского, всех петербуржцев.
Это было дело директора департамента, пойманного и уличенного в
преступлении, предусмотренном статьей 995.
- Какая мерзость, - с гадливостью сказал Бе.
- Что же тут дурного? Я вам в нашей литературе укажу на проект одного
немецкого писателя, который прямо предлагает, чтобы это не считалось
преступлением, и возможен был брак между мужчинами, - сказал Сковородников,
жадно, с всхлюпыванием затягиваясь смятой папиросой, которую он держал между
корнями пальцев у ладони, и громко захохотал.
- Да не может быть, - сказал Бе.
- Я вам покажу, - сказал Сковородников, цитируя полное заглавие
сочинения и даже год и место издания.
- Говорят, его в какой-то сибирский город губернатором назначают, -
сказал Никитин.
- И прекрасно. Архиерей его с крестом встретит. Надо бы архиерея такого
же. Я бы им такого рекомендовал, - сказал Сковородников и, бросив окурок
папироски в блюдечко, забрал, что мог, бороды и усов в рот и начал жевать
их.
В это время вошедший пристав доложил о желании адвоката и Нехлюдова
присутствовать при разборе дела Масловой.
- Вот это дело, - сказал Вольф, - это целая романическая история, - и
рассказал то, что знал об отношениях Нехлюдова к Масловой.
Поговорив об этом, докурив папиросы и допив чай, сенаторы вышли в залу
заседаний, объявили решение по предшествующему делу и приступили к делу
Масловой.
Вольф очень обстоятельно своим тонким голосом доложил кассационную
жалобу Масловой и опять не совсем беспристрастно, а с очевидным желанием
кассирования решения суда.
- Имеете ли что добавить? - обратился председательствующий к Фанарину.
Фанарин встал и, выпятив свою белую широкую грудь, по пунктам, с
удивительной внушительностью и точностью выражения, доказал отступление суда
в шести пунктах от точного смысла закона и, кроме того, позволил себе, хотя
вкратце, коснуться и самого дела по существу, и вопиющей несправедливости
его решения. Тон короткой, но сильной речи Фанарина был такой, что он
извиняется за то, что настаивает на том, что господа сенаторы с своей
проницательностью и юридической мудростью видят и понимают лучше его, но что
делает он это только потому, что этого требует взятая им на себя
обязанность. После речи Фанарина, казалось, не могло быть ни малейшего
сомнения в том, что сенат должен отменить решение суда. Окончив стою речь,
Фанарин победоносно улыбнулся. Глядя на своего адвоката и увидав эту улыбку,
Нехлюдов был уверен, что дело выиграно. Но, взглянув на сенаторов, он
увидал, что Фанарин улыбался и торжествовал один. Сенаторы и товарищ
обер-прокурора не улыбались и не торжествовали, а имели вид людей, скучающих
и говоривших: "Слыхали мы много вашего брата, и все это ни к чему". Они все,
очевидно, были удовлетворены только тогда, когда адвокат кончил и перестал
бесполезно задерживать их. Тотчас же по окончании речи адвоката
председательствующий обратился к товарищу обер-прокурора. Селенин кратко, но
ясно и точно высказался за оставление дела без изменения, находя все поводы
к кассации неосновательными. Вслед за этим сенаторы встали и пошли
совещаться. В совещательной комнате голоса разделились. Вольф был за
кассацию; Бе, поняв, в чем дело, очень горячо стоял тоже за кассацию, живо
представив товарищам картину суда и недоразумения присяжных, как он его
совершенно верно понял; Никитин, как всегда, стоявший за строгость вообще и
за строгую формальность, был против. Все дело решалось голосом
Сковородникова. И этот голос стал на сторону отказа преимущественно потому,
что решение Нехлюдова жениться на этой девушке во имя нравственных
требований было в высшей степени противно ему.
Сковородников был материалист, дарвинист и считал всякие проявления
отвлеченной нравственности или, еще хуже, религиозности не только презренным
безумием, но личным себе оскорблением. Вся эта возня с этой проституткой и
присутствие здесь, в сенате, защищающего ее знаменитого адвоката и самого
Нехлюдова было ему в высшей степени противно. И он, засовывая себе в рот
бороду и делая гримасы, очень натурально притворился, что он ничего не знает
об этом деле, как только то, что поводы к кассации недостаточны, и потому
согласен с председательствующим об оставлении жалобы без последствий.
В жалобе было отказано.

XXII

- Ужасно! - говорил Нехлюдов, выходя в приемную с адвокатом,
укладывавшим свой портфель. - В самом очевидном деле они придираются к форме
и отказывают. Ужасно!
- Дело испорчено в суде, - сказал адвокат.
- И Селенин за отказ. Ужасно, ужасно! - продолжал повторять Нехлюдов. -
Что же делать теперь?
- А подадим на высочайшее имя. Сами и подайте, пока вы здесь. Я напишу
вам.
В это время маленький Вольф, в своих звездах и мундире, вышел в
приемную и подошел к Нехлюдову.
- Что делать, милый князь. Не было достаточных поводов, - сказал он,
пожимая узкими плечами и закрывая глаза, и прошел, куда ему было нужно.
Вслед за Вольфом вышел и Селенин, узнав от сенаторов, что Нехлюдов, его
прежний приятель, был здесь.
- Вот не ожидал тебя здесь встретить, - сказал он, подходя к Нехлюдову,
улыбаясь губами, между тем как глаза его оставались грустными. - Я и не
знал, что ты в Петербурге.
- А я не знал, что ты обер-прокурор...
- Товарищ, - поправил Селенин. - Как ты в сенате? - спросил он, грустно
и уныло глядя на приятеля. - Я знал, что ты в Петербурге. Но каким образом
ты здесь?
- Здесь я затем, что надеялся найти справедливость и спасти ни за что
осужденную женщину.
- Какую женщину?
- Дело, которое сейчас решили.
- А, дело Масловой, - вспомнив, сказал Селенин. - Совершенно
неосновательная жалоба.
- Дело не в жалобе, а в женщине, которая не виновата и несет наказание.
Селенин вздохнул.
- Очень может быть, но...
- Не может быть, а наверно...
- Почему же ты знаешь?
- А потому, что я был присяжным. Я знаю, в чем мы сделали ошибку.
Селенин задумался.
- Надо было заявить тогда же, - сказал он.
- Я заявлял.
- Надо было записать в протокол. Если бы это было при кассационной
жалобе...
Селенин, всегда занятый и мало бывавший в свете, очевидно, ничего не
слыхал о романе Нехлюдова; Нехлюдов же, заметив это, решил, что ему и не
нужно говорить о своих отношениях к Масловой.
- Да, но ведь и теперь очевидно было, что решение нелепо, - сказал он.
- Сенат не имеет права сказать этого. Если бы сенат позволял себе
кассировать решения судов на основании своего взгляда на справедливость
самих решений, не говоря уже о том, что сенат потерял бы всякую точку опоры
и скорее рисковал бы нарушать справедливость, чем восстановлять ее, - сказал
Селенин, вспоминая предшествовавшее дело, - не говоря об этом, решения
присяжных потеряли бы все свое значение.
- Я только одно знаю, что женщина эта совершенно невинна и последняя
надежда спасти ее от незаслуженного наказания потеряна. Высшее учреждение
подтвердило совершенное беззаконие.
- Оно не подтвердило, потому что не входило и не может входить в
рассмотрение самого дела, - сказал Селенин, щуря глаза. - Ты, верно, у
тетушки остановился, - прибавил он, очевидно желая переменить разговор. - Я
вчера узнал от нее, что ты здесь. Графиня приглашала меня вместе с тобой
присутствовать на собрании приезжего проповедника, - улыбаясь губами, сказал
Селенин.
- Да, я был, но ушел с отвращением, - сердито сказал Нехлюдов, досадуя
на то, что Селенин отводит разговор на другое.
- Ну, отчего ж с отвращением? Все-таки это проявление религиозного
чувства, хотя и одностороннее, сектантское, - сказал Селенин.
- Это какая-то дикая бессмыслица, - сказал Нехлюдов.
- Ну, нет. Тут странно только то, что мы так мало знаем учение нашей
церкви, что принимаем за какое-то новое откровение наши же основные догматы,
- сказал Селенин, как бы торопясь высказать бывшему приятелю свои новые для
него взгляды.
Нехлюдов удивленно-внимательно посмотрел на Селенина. Селенин не
опустил глаз, в которых выразилась не только грусть, но и
недоброжелательство.
- Да ты разве веришь в догматы церкви? - спросил Нехлюдов.
- Разумеется, верю, - отвечал Селенин, прямо и мертво глядя в глаза
Нехлюдову.
Нехлюдов вздохнул.
- Удивительно, - сказал он.
- Впрочем, мы после поговорим, - сказал Селенин. - Иду, - обратился он
к почтительно подошедшему к нему судебному приставу. - Непременно надо
видеться, - прибавил он, вздыхая. - Только застанешь ли тебя? Меня же всегда
застанешь в семь часов, к обеду. Надеждинская, - он назвал номер. - Много с
тех пор воды утекло, - прибавил он, уходя, опять улыбаясь одними губами.
- Приду, если успею, - сказал Нехлюдов, чувствуя, что когда-то близкий
и любимый им человек Селенин сделался ему вдруг, вследствие этого короткого
разговора, чуждым, далеким и непонятным, если не враждебным.

XXIII

Когда Нехлюдов знал Селенина студентом, это был прекрасный сын, верный
товарищ и по своим годам хорошо образованный светский человек, с большим
тактом, всегда элегантный и красивый и вместе с тем необыкновенно правдивый
и честный. Он учился прекрасно без особенного труда и без малейшего
педантизма, получая золотые медали за сочинения.
Он не на словах только, а в действительности целью своей молодой жизни
ставил служение людям. Служение это он не представлял себе иначе, как в
форме государственной службы, и потому, как только кончил курс, он
систематически рассмотрел все деятельности, которым он мог посвятить свои
силы, и решил, что он будет полезнее всего во втором отделении собственной
канцелярии, заведующей составлением законов, и поступил туда. Но, несмотря
на самое точное и добросовестное исполнение всего того, что от него
требовалось, он не нашел в этой службе удовлетворения своей потребности быть
полезным и не мог вызвать в себе сознания того, что он делает то, что
должно. Неудовлетворенность эта, вследствие столкновений с очень мелочным и
тщеславным ближайшим начальником, так усилилась, что он вышел из второго
отделения и перешел в сенат. В сенате ему было лучше, но то же сознание
неудовлетворительности преследовало его.
Он не переставая чувствовал, что было совсем не то, чего он ожидал и
что должно было быть. Тут, во время службы в сенате, его родные выхлопотали
ему назначение камер-юнкером, и он должен был ехать в шитом мундире, в белом
полотняном фартуке, в карете благодарить разных людей за то, что его
произвели в должность лакея. Как он ни старался, он никак не мог найти
разумного объяснения этой должности. И он еще больше, чем на службе,
чувствовал, что это было "не то", а между тем, с одной стороны, не мог
отказаться от этого назначения, чтобы не огорчить тех, которые были уверены,
что они делают ему этим большое удовольствие, а с другой стороны, назначение
это льстило низшим свойствам его природы, и ему доставляло удовольствие
видеть себя в зеркале в шитом золотом мундире и пользоваться тем уважением,
которое вызывало это назначение в некоторых людях.
То же случилось с ним и по отношению женитьбы. Ему устроили, с точки
зрения света, очень блестящую женитьбу. И он женился тоже преимущественно
потому, что, отказавшись, он оскорбил бы, сделал бы больно и желавшей этого
брака невесте, и тем, кто устраивал этот брак, и потому, что женитьба на
молодой, миловидной, знатной девушке льстила его самолюбию и доставляла
удовольствие. Но женитьба очень скоро оказалась еще более "не то", чем
служба и придворная должность. После первого ребенка жена не захотела больше
иметь детей и стала вести роскошную светскую жизнь, в которой и он
волей-неволей должен был участвовать. Она не была особенно красива, была
верна ему, и, казалось, не говоря уже о том, что она этим отравляла жизнь
мужу и сама ничего, кроме страшных усилий и усталости, не получала от такой
жизни, - она все-таки старательно вела ее. Всякие попытки его изменить эту
жизнь разбивались, как о каменную стену, об ее уверенность, поддерживаемую
всеми ее родными и знакомыми, что так нужно.
Ребенок, девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами, было
существо совершенно чуждое отцу, в особенности потому, что оно было ведено
совсем не так, как он хотел этого. Между супругами установилось обычное
непонимание и даже нежелание понять друг друга и тихая, молчаливая,
скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая для него
жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная жизнь оказалась еще более "не
то", чем служба и придворное назначение.
Более же всего "не то" было его отношение к религии. Как и все люди его
круга и времени, он без малейшего усилия разорвал своим умственным ростом те
путы религиозных суеверий, в которых он был воспитан, и сам не знал, когда
именно он освободился. Как человек серьезный и честный, он не скрывал этой
своей свободы от суеверий официальной религии во время первой молодости,
студенчества и сближения с Нехлюдовым. Но с годами и с повышениями его по
службе и в особенности с реакцией консерватизма, наступившей в это время в
обществе, эта духовная свобода стала мешать ему. Не говоря о домашних
отношениях, в особенности при смерти его отца, панихидах по нем, и о том,
что мать его желала, чтобы он говел, и что это отчасти требовалось
общественным мнением, - по службе приходилось беспрестанно присутствовать на
молебнах, освящениях, благодарственных и тому подобных службах: редкий день
проходил, чтобы не было какого-нибудь отношения к внешним формам религии,
избежать которых нельзя было. Надо было, присутствуя при этих службах, одно
из двух или притворяться (чего он с своим правдивым характером никогда не
мог), что он верит в то, во что не верит, или, признав все эти внешние формы
ложью, устроить свою жизнь так, чтобы не быть в необходимости участвовать в
том, что он считает ложью. Но для того, чтобы сделать это кажущееся столь
неважным дело, надо было очень много: надо было, кроме того, что стать в
постоянную борьбу со всеми близкими людьми, надо было еще изменить все свое
положение, бросить службу и пожертвовать всей той пользой людям, которую он
думал, что приносит на этой службе уже теперь и надеялся еще больше
приносить в будущем. И для тою, чтобы сделать это, надо было быть твердо
уверенным в своей правоте. Он и был твердо уверен в своей правоте, как не
может не быть уверен в правоте здравого смысла всякий образованный человек
нашего времени, который знает немного историю, знает происхождение религии
вообще и о происхождении и распадении церковно-христианской религии. Он не
мог не знать, что он был прав, не признавая истинности церковного учения.
Но под давлением жизненных условий он, правдивый человек, допустил
маленькую ложь, состоящую в том, что сказал себе, что для того, чтобы
утверждать то, что неразумное - неразумно, надо прежде изучить это
неразумное. Это была маленькая ложь, но она-то завела ею в ту большую ложь,
в которой он завяз теперь.
Поставив себе вопрос о том, справедливо ли то православие, в котором он
рожден и воспитан, которое требуется от него всеми окружающими, без
признания которого он не может продолжать свою полезную для людей
деятельность, - он уже предрешал его. И потому для уяснения этого вопроса он
взял не Вольтера, Шопенгауера, Спенсера, Конта, а философские книги Гегеля и
религиозные сочинения Vinet, Хомякова и, естественно, нашел в них то самое,
что ему было нужно подобие успокоения и оправдания того религиозного учения,
в котором он был воспитан и которое разум его давно уже не допускал, но без
которого вся жизнь переполнялась неприятностями, а при признании которого
все эти неприятности сразу устранялись. И он усвоил себе все те обычные
софизмы о том, что отдельный разум человека не может познать истины, что
истина открывается только совокупности людей, что единственное средство
познания ее есть откровение, что откровение хранится церковью и т. п.; и с
тех пор уже мог спокойно, без сознания совершаемой лжи, присутствовать при
молебнах, панихидах, обеднях, мог говеть и креститься на образа и мог
продолжать служебную деятельность, дававшую ему сознание приносимой пользы и
утешение в нерадостной семейной жизни. Он думал, что он верит, но между тем
больше, чем в чем-либо другом, он всем существом сознавал, что эта вера его
была что-то совсем "не то".
И от этого у него всегда были грустные глаза. И от этого, увидав
Нехлюдова, которого он знал тогда, когда все эти лжи еще не установились в
нем, он вспомнил себя таким, каким он был тогда; и в особенности после того
как он поторопился намекнуть ему на свое религиозное воззрение, он больше
чем когда-нибудь почувствовал все это "не то", и ему стало мучительно
грустно. Это же самое - после первого впечатления радости увидать старого
приятеля - почувствовал и Нехлюдов.
И от этого они оба, пообещав друг другу, что увидятся, оба не искали
этого свидания и так и не виделись в этот приезд в Петербург Нехлюдова,

XXIV

Выйдя из сената, Нехлюдов с адвокатом пошли вместе по тротуару. Карете
своей адвокат велел ехать за собой и начал рассказывать Нехлюдову историю
того директора департамента, про которого говорили сенаторы о том, как его
уличили и как вместо каторги, которая по закону предстояла ему, его
назначают губернатором в Сибирь. Досказав всю историю и всю гадость ее и еще
с особенным удовольствием историю о том, как украдены разными
высокопоставленными людьми деньги, собранные на тот все недостраивающийся
памятник, мимо которого они проехали сегодня утром, и еще про то, как
любовница такого-то нажила миллионы на бирже, и такой-то продал, а такой-то
купил жену, адвокат начал еще новое повествование о мошенничествах и всякого
рода преступлениях высших чинов государства, сидевших не в остроге, а на
председательских креслах в разных учреждениях. Рассказы эти, запас которых
был, очевидно, неистощим, доставляли адвокату большое удовольствие,
показывая с полною очевидностью то, что средства, употребляемые им,
адвокатом, для добывания себе денег, были вполне правильны и невинны в
сравнении с теми средствами, которые употреблялись для той же цели высшими
чинами в Петербурге. И потому адвокат был очень удивлен, когда Нехлюдов, не
дослушав его последней истории о преступлениях высших чинов, простился с ним
и, взяв извозчика, поехал домой, на набережную.
Нехлюдову было очень грустно. Ему было грустно преимущественно оттого,
что отказ сената утверждал это бессмысленное мучительство над невинной
Масловой, и оттого, что этот отказ делал еще более трудным его неизменное
решение соединить с ней свою судьбу. Грусть эта усилилась еще от тех ужасных
историй царствующего зла, про которые с такой радостью говорил адвокат, и,
кроме того, он беспрестанно вспоминал недобрый, холодный, отталкивающий
взгляд когда-то милого, открытого, благородного Селенина.
Когда Нехлюдов вернулся домой, швейцар с некоторым презрением подал ему
записку, которую написала в швейцарской какая-то женщина, как выразился
швейцар. Это была записка от матери Шустовой, Она писала, что приезжала
благодарить благодетеля, спасителя дочери, и, кроме того, просить, умолять
его приехать к ним на Васильевский, в пятую линию, такую-то квартиру. Это
крайне нужно было, писала она ему, для Веры Ефремовны. Пусть он не боится,
что его будут утруждать выражением благодарности: про благодарность не будут
говорить, а просто будут рады его видеть. Если можно, то не приедет ли он
завтра утром.
Другая записка была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта
Богатырева, которого Нехлюдов просил лично передать приготовленное им
прошение от имени сектантов государю. Богатырев своим крупным, решительным
почерком писал, что прошение он, как обещал, подаст прямо в руки государю,
но что ему пришла мысль: не лучше ли Нехлюдову прежде съездить к тому лицу,
от которого зависит это дело, и попросить его.
Нехлюдов после впечатлений последних дней своего пребывания в
Петербурге находился в состоянии полной безнадежности достигнуть чего-либо.
Его планы, составленные в Москве, казались ему чем-то вроде тех юношеских
мечтаний, в которых неизбежно разочаровываются люди, вступающие в жизнь. Но
все-таки теперь, будучи в Петербурге, он считал своим долгом исполнить все
то, что намеревался сделать, и решил завтра же, побывав у Богатырева,
исполнить его совет и поехать к тому лицу, от которого зависело дело
сектантов.
Теперь он, достав из портфеля прошение сектантов, перечитывал его,
когда к нему постучался и вошел лакей графини Катерины Ивановны с
приглашением пожаловать наверх чай кушать.
Нехлюдов сказал, что сейчас придет, и, сложив бумаги в портфель, пошел
к тетушке. По дороге наверх он заглянул в окно на улицу и увидал пару рыжих
Mariette, и ему вдруг неожиданно стало весело и захотелось улыбаться.
Mariette в шляпе, но уже не в черном, а в каком-то светлом, разных
цветов платье сидела с чашкой в руке подле кресла графини и что-то щебетала,
блестя своими красивыми смеющимися глазами. В то время, как Нехлюдов входил
в комнату, Mariette только что отпустила что-то такое смешное, и смешное
неприличное - это Нехлюдов видел по характеру смеха, - что добродушная
усатая графиня Катерина Ивановна, вся сотрясаясь толстым своим телом,
закатывалась от смеха, a Mariette с особенным mischievous {шаловливым
(франц.).} выражением, перекосив немножко улыбающийся рот и склонив набок
энергическое и веселое лицо, молча смотрела на свою собеседницу.
Нехлюдов по нескольким словам понял, что они говорили про вторую
новость петербургскую того времени, об эпизоде нового сибирского
губернатора, и что Mariette именно в этой области что-то сказала такое
смешное, что графиня долго не могла удержаться.
- Ты меня уморишь, - говорила она, закашлявшись.
Нехлюдов поздоровался и присел к ним. И только что он хотел осудить
Mariette за ее легкомыслие, как она, заметив серьезное и чуть-чуть
недовольное выражение его лица, тотчас же, чтобы понравиться ему, - а ей
этого захотелось с тех пор, как она увидала его, - изменила не только
выражение своего лица, но все свое душевное настроение. Она вдруг стала
серьезной, недовольной своею жизнью и, чего-то ищущая, к чему-то
стремящаяся, не то что притворилась, а действительно усвоила себе точно то
самое душевное настроение, - хотя она словами никак не могла бы выразить, в
чем оно состояло, - в каком был Нехлюдов в эту минуту.
Она спросила его, как он окончил свои дела. Он рассказал про неуспех в
сенате и про свою встречу с Селениным.
- Ах! какая чистая душа! Вот именно chevalier sans peur et sans
reproche {рыцарь без страха и упрека (франц.).}. Чистая душа, - приложили
обе дамы тот постоянный эпитет, под которым Селенин был известен в обществе.
- Что такое его жена? - спросил Нехлюдов.
- Она? Ну, да я не буду осуждать. Но она не понимает его. Что же,
неужели и он был за отказ? - спросила она с искренним сочувствием. - Это
ужасно, как мне ее жалко! - прибавила она, вздыхая.
Он нахмурился и, желая переменить разговор, начал говорить о Шустовой,
содержавшейся в крепости и выпущенной по ее ходатайству. Он поблагодарил за
Ходатайство перед мужем и хотел сказать о том, как ужасно думать, что
женщина эта и вся семья ее страдали только потому, что никто не напомнил о
них, но она не дала ему договорить и сама выразила свое негодование.
- Не говорите мне, - сказала она. - Как только муж сказал мне, что ее
можно выпустить, меня именно поразила эта мысль. За что же держали ее, если
она не виновата? - высказала она то, что хотел сказать Нехлюдов. - Это
возмутительно, возмутительно!
Графиня Катерина Ивановна видела, что Mariette кокетничает с
племянником, и это забавляло ее.
- Знаешь что? - сказала она, когда они замолчали, - приезжай завтра
вечером к Aline, y ней будет Кизеветер. И ты тоже, - обратилась она к
Mariette.
- Il vous a remarque {Он тебя заметил (франц.).}, - сказала она
племяннику. - Он мне сказал, что все, что ты говорил, - я ему рассказала, -
все это хороший признак и что ты непременно придешь ко Христу. Непременно
приезжай. Скатки ему, Mariette, чтобы он приехал. И сама приезжай.
- Я, графиня, во-первых, не имею никаких прав что-либо советовать
князю, - сказала Mariette, глядя на Нехлюдова и этим взглядом устанавливая
между ним и ею какое-то полное соглашение об отношении к словам графини и
вообще к евангелизму, - и, во-вторых, я не очень люблю, вы знаете...
- Да ты всегда все делаешь навыворот и по-своему.
- Как по-своему? Я верю, как баба самая простая, - сказала она,
улыбаясь. - А в-третьих, - продолжала она, - я завтра еду в французский
театр...
- Ах! А видел ты эту... ну, как ее? - сказала графиня Катерина
Ивановна.
Mariette подсказала имя знаменитой французской актрисы.
- Поезжай непременно, - это удивительно.
- Кого же прежде смотреть, ma tante, актрису или проповедника? - сказал
Нехлюдов, улыбаясь.
- Пожалуйста, не лови меня на словах.
- Я думаю, прежде проповедника, а потом французскую актрису, а то как
бы совсем не потерять вкуса к проповеди, - сказал Нехлюдов.
- Нет, лучше начать с французского театра, потом покаяться, - сказала
Mariette.
- Ну, вы меня на смех не смейте подымать. Проповедник проповедником, а
театр театром. Для того чтобы спастись, совсем не нужно сделать в аршин лицо
и все плакать. Надо верить, и тогда будет весело.
- Вы, ma tante, лучше всякого проповедника проповедуете.
- А знаете что, - сказала Mariette, задумавшись, - приезжайте завтра ко
мне в ложу
- Я боюсь, что мне нельзя будет...
Разговор перебил лакей с докладом о посетителе, Это был секретарь
благотворительного общества, председательницей которого состояла графиня.
- Ну, это прескучный господин. Я лучше его там приму. А потом приду к
вам. Напоите его чаем, Mariette, - сказала графиня, уходя своим быстрым
вертлявым шагом в залу.
Mariette сняла перчатку и оголила энергическую, довольно плоскую руку с
покрытой перстнями безымянкой.
- Хотите? - сказала она, берясь за серебряный чайник на спирту и
странно оттопыривая мизинец.
Лицо ее сделалось серьезно и грустно.
- Мне всегда ужасно-ужасно больно бывает думать, что люди, мнением
которых я дорожу, смешивают меня с тем положением, в котором я нахожусь.
Она как будто готова была заплакать, говоря последние слова. И хотя,
если разобрать их, слова эти или не имели никакого, или имели очень
неопределенный смысл, они Нехлюдову показались необыкновенной глубины,
искренности и доброты: так привлекал его h себе тот взгляд блестящих глаз,
который сопровождал эти слова молодой, красивой и хорошо одетой женщины.
Нехлюдов смотрел на нес молча и не мог оторвать глаз от ее лица.
- Вы думаете, что я не понимаю вас и всего, что в вас происходит. Ведь
то, что вы сделали, всем известно. C'est le secret de polichinelle {Это
секрет полишинеля (франц.).}, И я восхищаюсь этим и одобряю вас.
- Право, нечем восхищаться, я так мало еще сделал,
- Это все равно. Я понимаю ваше чувство и понимаю ее, - ну, хорошо,
хорошо, я не буду говорить об этом, - перебила она себя, заметив на его лице
неудовольствие. - Но я понимаю еще и то, что, увидев все страдания, весь
ужас того, что делается в тюрьмах, - говорила Mariette, желая только одного
- привлечь его к себе, своим женским чутьем угадывая все то, что было ему
важно и дорого, - вы хотите помочь страдающим, и страдающим так ужасно, так
ужасно от людей, от равнодушия, жестокости... Я понимаю, как можно отдать за
это жизнь, и сама бы отдала. Но у каждого своя судьба.
- Разве вы не довольны своей судьбой?
- Я? - спросила она, как будто пораженная удивлением, что можно об этом
спрашивать. - Я должна быть довольна - и довольна. Но есть червяк, который
просыпается...
- И ему не надо давать засыпать, надо верить этому голосу, - сказал
Нехлюдов, совершенно поддавшись ее обману.
Потом много раз Нехлюдов с стыдом вспоминал весь свой разговор с ней;
вспоминал ее не столько лживые, сколько поддельные под него слова и то лицо
- будто бы умиленного внимания, с которым она слушала его, когда он
рассказывал ей про ужасы острога и про свои впечатления в деревне.
Когда графиня вернулась, они разговаривали как не только старые, но
исключительные друзья, одни понимавшие друг друга среди толпы, не понимавшей
их.
Они говорили о несправедливости власти, о страданиях несчастных, о
бедности народа, но, в сущности, глаза их, смотревшие друг на друга под
шумок разговора, не переставая спрашивали: "Можешь любить меня?" - и
отвечали: "Могу", - и половое чувство, принимая самые неожиданные и радужные
формы, влекло их друг к другу.
Уезжая, она сказала ему, что всегда готова служить ему, чем может, и
просила его приехать к ней завтра вечером непременно, хоть на минуту, в
театр, что ей нужно еще поговорить с ним об одной важной вещи.
- Да и когда я вас увижу опять? - прибавила она, вздохнув, и стала
осторожно надевать перчатку на покрытую перстнями руку. - Так скажите, что
приедете.
Нехлюдов обещал.
В эту ночь, когда Нехлюдов, оставшись один в своей комнате, лег в
постель и потушил свечу, он долго не мог заснуть. Вспоминая о Масловой, о
решении сената и о том, что он все-таки решил ехать за нею, о своем отказе
от права на землю, ему вдруг, как ответ на эти вопросы, представилось лицо
Manette, ее вздох и взгляд, когда она сказала: "Когда я вас увижу опять?", и
ее улыбка, - с такою ясностью, что он как будто видел ее, и сам улыбнулся.
"Хорошо ли я сделаю, уехав в Сибирь? И хорошо ли сделаю, лишив себя
богатства?" - спросил он себя.
И ответы на эти вопросы в эту светлую петербургскую ночь, видневшуюся
сквозь неплотно опущенную штору, были неопределенные. Все спуталось в его
голове. Он вызвал в себе прежнее настроение и вспомнил прежний ход мыслей;
но мысли эти уже не имели прежней силы убедительности.
"А вдруг все это я выдумал и не буду в силах жить этим: раскаюсь в том,
что я поступил хорошо", - сказал он себе, и, не в силах ответить на эти
вопросы, он испытал такое чувство тоски и отчаяния, какого он давно не
испытывал. Не в силах разобраться в этих вопросах, он заснул тем тяжелым
сном, которым он, бывало, засыпал после большого карточного проигрыша.

XXV

Первое чувство Нехлюдова, когда он проснулся на другое утро, было то,
что он накануне сделал какую-то гадость.
Он стал вспоминать: гадости не было, поступка не было дурного, но были
мысли, дурные мысли о том, что все его теперешние намерения - женитьбы на
Катюше и отдачи земли крестьянам, - что все это неосуществимые мечты, что
всего этого он не выдержит, что все это искусственно, неестественно, а надо
жить, как жил.
Поступка дурного не было, но было то, что много хуже дурного поступка:
были те мысли, от которых происходят все дурные поступки. Поступок дурной
можно не повторить и раскаяться в нем, дурные же мысли родят все дурные
поступки.
Дурной поступок только накатывает дорогу к дурным поступкам; дурные же
мысли неудержимо влекут по этой дороге.
Повторив в своем воображении утром вчерашние мысли, Нехлюдов удивился
тому, как мог он хоть на минуту поверить им. Как ни ново и трудно было то,
что он намерен был сделать, он знал, что это была единственная возможная для
него теперь жизнь, и как ни привычно и легко было вернуться к прежнему, он
знал, что это была смерть. Вчерашний соблазн представился ему теперь тем,
что бывает с человеком, когда он разоспался, и ему хочется хоть не спать, а
еще поваляться, понежиться в постели, несмотря на то, что он знает, что пора
вставать для ожидающего его важного и радостного дела.
В этот день, последний его пребывания в Петербурге, он с утра поехал на
Васильевский остров к Шустовой.
Квартира Шустовой была во втором этаже. Нехлюдов по указанию дворника
попал на черный ход и по прямой и крутой лестнице вошел прямо в жаркую,
густо пахнувшую едой кухню. Пожилая женщина, с засученными рукавами, в
фартуке и в очках, стояла у плиты и что-то мешала в дымящейся кастрюле.
- Вам кого? - спросила она строго, глядя поверх очков на вошедшего.
Не успел Нехлюдов назвать себя, как лицо женщины приняло испуганное и
радостное выражение.
- Ах, князь! - обтирая руки о фартук, вскрикнула женщина. - Да зачем вы
с черной лестницы? Благодетель вы наш! Я мать ей. Погубили ведь было совсем
девочку. Спаситель вы наш, - говорила она, хватая Нехлюдова за руку и
стараясь поцеловать ее. - Я вчера была у вас. Меня сестра особенно просила.
Она здесь. Сюда, сюда, пожалуйте за мной, - говорила мать-Шустова, провожая
Нехлюдова через узкую дверь и темный коридорчик и дорогой оправляя то
подтыканное платье, то волосы. - Сестра моя Корнилова, верно слышали, -
шепотом прибавила она, остановившись перед дверью. - Она была замешана в
политических делах. Умнейшая женщина.
Отворив дверь из коридора, мать-Шустова ввела Нехлюдова в маленькую
комнатку, где перед столом на диванчике сидела невысокая полная девушка в
полосатой ситцевой кофточке и с вьющимися белокурыми волосами, окаймлявшими
ее круглое и очень бледное, похожее на мать лицо. Против нее сидел,
согнувшись вдвое на кресле, в русской, с вышитым воротом рубашке молодой
человек с черными усиками и бородкой. Они оба, очевидно, были так увлечены
разговором, что оглянулись только тогда, когда Нехлюдов уже вошел в дверь.
- Лида, князь Нехлюдов, тот самый...
Бледная девушка нервно вскочила, оправляя выбившуюся из-за уха прядь
волос, и испуганно уставилась своими большими серыми глазами на входившего.
- Так вы та самая опасная женщина, за которую просила Вера Ефремовна? -
сказал Нехлюдов, улыбаясь и протягивая руку.
- Да, я самая. - сказала Лидия и, во весь рот, открывая ряд прекрасных
зубов, улыбнулась доброю, дет скою улыбкой. - Это тетя очень хотела вас
видеть. Тетя! - обратилась она в дверь приятным нежным голосом.
- Вера Ефремовна была очень огорчена вашим арестом, - сказал Нехлюдов.
- Сюда или сюда садитесь лучше, - говорила Лидия, указывая на мягкое
сломанное кресло, с которого только что встал молодой человек. - Мой
двоюродный брат - Захаров, - сказала она, заметив взгляд, которым Нехлюдов
оглядывал молодого человека.
Молодой человек, так же добродушно улыбаясь, как и сама Лидия,
поздоровался с гостем и, когда Нехлюдов сел на его место, взял себе стул от
окна и сел рядом. Из другой двери вышел еще белокурый гимназист лет
шестнадцати и молча сел на подоконник.
- Вера Ефремовна большой друг с тетей, а я почти не знаю ее, - сказала
Лидия.
В это время из соседней комнаты вышла в белой кофточке, подпоясанной
кожаным поясом, женщина с очень приятным, умным лицом.
- Здравствуйте, вот спасибо, что приехали, - начала она, как только
уселась на диван рядом с Лидией. - Ну, что Верочка? Вы ее видели? Как же она
переносит свое положение?
- Она не жалуется, - сказал Нехлюдов, - говорит, что у нее самочувствие
олимпийское.
- Ах, Верочка, узнаю ее, - улыбаясь и покачивая головой, сказала тетка.
- Ее надо знать. Это великолепная личность. Все для других, ничего для себя.
- Да, она ничего для себя не хотела, а только была озабочена о вашей
племяннице. Ее мучало, главное, то, что ее, как она говорила, ни за что
взяли.
- Это так, - сказала тетка, - это ужасное дело! Пострадала она,
собственно, за меня.
- Да совсем нет, тетя! - сказала Лидия. - Я бы и без вас взяла бумаги.
- Уж позволь мне знать лучше тебя, - продолжала тетка. - Видите ли, -
продолжала она, обращаясь к Нехлюдову, - все вышло оттого, что одна личность
просила меня приберечь на время его бумаги, а я, не имея квартиры, отнесла
ей. А у ней в ту же ночь сделали обыск и взяли и бумаги и ее и вот держали
до сих пор, требовали, чтоб она сказала, от кого получила.
- Я и не сказала, - быстро проговорила Лидия, нервно теребя прядь,
которая и не мешала ей.
- Да я и не говорю, что ты сказала, - возразила тетка.
- Если они взяли Митина, то никак не через меня, - сказала Лидия,
краснея и беспокойно оглядываясь вокруг себя.
- Да ты не говори про это, Лидочка, - сказала мать.
- Отчего же, я хочу рассказать, - сказала Лидия, уже не улыбаясь, а
краснея, и уже не оправляя, а крутя на палец свою прядь и все оглядываясь.
- Вчера ведь что было, когда ты стала говорить про это.
- Нисколько... Оставьте, мамаша. Я не сказала, а только промолчала.
Когда он допрашивал меня два раза про тетю и про Митина, я ничего не сказала
и объявила ему, что ничего отвечать не буду. Тогда этот... Петров...
- Петров сыщик, жандарм и большой негодяй, - вставила тетка, объясняя
Нехлюдову слова племянницы.
- Тогда он, - продолжала Лидия, волнуясь и торопясь, - стал уговаривать
меня. "Все, говорит, что вы мне скажете, никому повредить не может, а
напротив... Если вы скажете, то освободите невинных, которых мы, может быть,
напрасно мучим". Ну, а я все-таки сказала, что не скажу. Тогда он говорит:
"Ну, хорошо, не говорите ничего, а только не отрицайте того, что я скажу". И
он стал называть и назвал Митина.
- Да ты не говори, - сказала тетка.
- Ах, тетя, не мешайте... - И она не переставая тянула себя за прядь
волос и все оглядывалась. - И вдруг, представьте себе, на другой день узнаю
- мне перестукиванием передают, - что Митин взят. Ну, думаю, я выдала. И так
это меня стало мучать, так стало мучать, что я чуть с ума не сошла.
- И оказалось, что совсем не через тебя он был взят, - сказала тетка.
- Да я-то не знала. Думаю - я выдала. Хожу, хожу от стены до стены, не
могу не думать. Думаю: выдала. Лягу, закроюсь и слышу - шепчет кто-то мне на
ухо: выдала, выдала Митина, Митина выдала. Знаю, что это галлюцинация, и не
могу не слушать. Хочу заснуть - не могу, хочу не думать - тоже не могу. Вот
это было ужасно! - говорила Лидия, все более и более волнуясь, наматывая на
палец прядь волос и опять разматывая ее и все оглядываясь.
- Лидочка, ты успокойся, - повторила мать, дотрагиваясь до ее плеча.
Но Лидочка не могла уже остановиться.
- Это тем ужасно... - начала она что-то еще, но всхлипнула, не
договорив, вскочила с дивана и, зацепившись за кресло, выбежала из комнаты.
Мать пошла за ней.
- Перевешать мерзавцев, - проговорил гимназист, сидевший на окне.
- Ты что? - спросила мать.
- Я ничего... Я так, - отвечал гимназист и схватил лежавшую на столе
папироску и стал закуривать ее.

XXVI

- Да, для молодых это одиночное заключение ужасно, - сказала тетка,
покачивая головой и тоже закуривая папиросу.
- Я думаю, для всех, - сказал Нехлюдов.
- Нет, не для всех, - отвечала тетка. - Для настоящих революционеров,
мне рассказывали, это отдых, успокоение. Нелегальный живет вечно в тревоге и
материальных лишениях и страхе и за себя, и за других, и за дело, и,
наконец, его берут, и все кончено, вся ответственность снята: сиди и
отдыхай. Прямо, мне говорили, испытывают радость, когда берут. Ну, а для
молодых, невинных - всегда сначала берут невинных, как Лидочка, - для этих
первый шок ужасен. Не то, что вас лишили свободы, грубо обращаются, дурно
кормят, дурной воздух, вообще всякие лишения - все это ничего. Если б было
втрое больше лишений, все бы это переносилось легко, если бы не тот
нравственный шок, который получаешь, когда попадешься в первый раз.
- Разве вы испытали?
- Я? Два раза сидела, - улыбаясь грустной приятной улыбкой, сказала
тетка. - Когда меня взяли в первый раз - и взяли ни за что, - продолжала
она, - мне было двадцать два года, у меня был ребенок, и я была беременна.
Как ни тяжело мне было тогда лишение свободы, разлука с ребенком, с мужем,
все это было ничто в сравнении с тем, что я почувствовала, когда поняла, что
я перестала быть человеком и стала вещью. Я хочу проститься с дочкой - мне
говорят, чтобы я шла и садилась на извозчика. Я спрашиваю, куда меня везут,
- мне отвечают, что я узнаю, когда привезут. Я спрашиваю, в чем меня
обвиняют, - мне не отвечают. Когда меня после допроса раздели, одели в
тюремное платье за номером, ввели под своды, отперли двери, толкнули туда, и
заперли на замок, и ушли, и остался один часовой с ружьем, который ходил
молча и изредка заглядывал в щелку моей двери, - мне стало ужасно тяжело.
Меня, помню, более всего тогда сразило то, что жандармский офицер, когда
допрашивал меня, предложил мне курить. Стало быть, он знает, как любят люди
курить, знает, стало быть, и как любят люди свободу, свет, знает, как любят
матери детей и дети мать. Так как же они безжалостно оторвали меня от всего,
что дорого, и заперли, как дикого зверя? Этого нельзя перенести
безнаказанно. Если кто верил в бога и людей, в то, что люди любят друг
друга, тот после этого перестанет верить в это. Я с тех пор перестала верить
в людей и озлобилась, - закончила она и улыбнулась.
Из двери, куда ушла Лидия, вышла ее мать и объявила, что Лидочка очень
расстроилась и не выйдет.
- И за что загублена молодая жизнь? - сказала тетка. - Особенно больно
мне потому, что я была невольной причиной.
- Бог даст, на деревенском воздухе поправится, - сказала мать, - пошлем
ее к отцу.
- Да, кабы не вы, погибла бы совсем, - сказала тетка. - Спасибо вам.
Видеть же вас я хотела затем, чтобы попросить вас передать письмо Вере
Ефремовне, - сказала она, доставая письмо из кармана. - Письмо не
запечатано, можете прочесть его и разорвать или передать - что найдете более
сообразным с вашими убеждениями, - сказала она. - В письме нет ничего
компрометирующего.
Нехлюдов взял письмо и, пообещав передать его, встал и, простившись,
вышел на улицу.
Письмо он, не прочтя его, запечатал и решил передать по назначению.

XXVII

Последнее дело, задержавшее Нехлюдова в Петербурге, было дело
сектантов, прошение которых на имя царя он намеревался подать через бывшего
товарища по полку флигель-адъютанта Богатырева. Поутру он приехал к
Богатыреву и застал его еще дома, хотя и на отъезде, за завтраком. Богатырев
был невысокий коренастый человек, одаренный редкой физической силой - он
гнул подковы, - добрый, честный, прямой и даже либеральный. Несмотря на эти
свойства, он был близкий человек ко двору, и любил царя и его семью, и умел
каким-то удивительным приемом, живя в этой высшей среде, видеть в ней одно
хорошее и не участвовать ни в чем дурном и нечестном. Он никогда не осуждал
ни людей, ни мероприятия, а или молчал, или говорил смелым, громким, точно
он кричал, голосом то, что ему нужно было сказать, часто при этом смеясь
таким же громким смехом. И делал он это не из политичности, а потому, что
такой был его характер.
- Ну, чудесно, что ты заехал. Не хочешь позавтракать? А то садись.
Бифштекс чудесный. Я всегда с существенного начинаю и кончаю. Ха, ха, ха!
Ну, вина выпей, - кричал он, указывая на графин с красным вином. - А я об
тебе думал. Прошение я подам. В руки отдам - это верно; только пришло мне в
голову, не лучше ли тебе прежде съездить к Топорову.
Нехлюдов поморщился при упоминании Топорова.
- Все от него зависит. Ведь все равно у него же спросят. А может, он
сам тебя удовлетворит.
- Если ты советуешь, я поеду.
- И прекрасно. Ну, что Питер, как на тебя действует, - прокричал
Богатырев, - скажи, а?
- Чувствую, что загипнотизировываюсь, - сказал Нехлюдов.
- Загипнотизировываешься? - повторил Богатырев и громко захохотал. - Не
хочешь, ну как хочешь. - Он вытер салфеткой усы. - Так поедешь? А? Если он
не сделает, то давай мне, я завтра же отдам, - прокричал он и, встав из-за
стола, перекрестился широким крестом, очевидно так же бессознательно, как он
отер рот, и стал застегивать саблю. - А теперь прощай, мне надо ехать.
- Вместе выйдем, - сказал Нехлюдов, с удовольствием пожимая сильную,
широкую руку Богатырева, и, как всегда, под приятным впечатлением чего-то
здорового, бессознательного, свежего, расстался с ним на крыльце его дома.
Хотя он и не ожидал ничего хорошего от своей поездки, Нехлюдов
все-таки, по совету Богатырева, поехал к Топорову, к тому лицу, от которого
зависело дело о сектантах.
Должность, которую занимал Топоров, по назначению своему составляла
внутреннее противоречие, не видеть которое мог только человек тупой и
лишенный нравственного чувства. Топоров обладал обоими этими отрицательными
свойствами. Противоречие, заключавшееся в занимаемой им должности, состояло
в том, что назначение должности состояло в поддерживании и защите внешними
средствами, не исключая и насилия, той церкви, которая по своему же
определению установлена самим богом и не может быть поколеблена ни вратами
ада, ни какими бы то ни было человеческими усилиями. Это-то божественное и
ничем не поколебимое божеское учреждение должно было поддерживать и защищать
то человеческое учреждение, во главе которого стоял Топоров с своими
чиновниками. Топоров не видел этого противоречия или не хотел его видеть и
потому очень серьезно был озабочен тем, чтобы какой-нибудь ксендз, пастор
или сектант не разрушил ту церковь, которую не могут одолеть врата ада.
Топоров, как и все люди, лишенные основного религиозного чувства, сознанья
равенства и братства людей, был вполне уверен, что народ состоит из существ
совершенно других, чем он сам, и что для народа необходимо нужно то, без
чего он очень хорошо может обходиться. Сам он в глубине души ни во что не
верил и находил такое состояние очень удобным и приятным, но боялся, как бы
народ не пришел в такое же состояние, и считал, как он говорил, священной
своей обязанностью спасать от этого народ.
Так же как в одной поваренной книге говорится, что раки любят, чтоб их
варили живыми, он вполне был убежден, и не в переносном смысле, как это
выражение понималось в поваренной книге, а в прямом, - думал и говорил, что
народ любит быть суеверным.
Он относился к поддерживаемой им религии так, как относится куровод к
падали, которою он кормит своих кур: падаль очень неприятна, но куры любят и
едят ее, и потому их надо кормить падалью.
Разумеется, все эти Иверские, Казанские и Смоленские - очень грубое
идолопоклонство, но народ любит это и верит в это, и поэтому надо
поддерживать эти суеверия. Так думал Топоров, не соображая того, что ему
казалось, что народ любит суеверия только потому, что всегда находились и
теперь находятся такие жестокие люди, каков и был он, Топоров, которые,
просветившись, употребляют свой свет не на то, на что они должны бы
употреблять его, - на помощь выбивающемуся из мрака невежества народу, а
только на то, чтобы закрепить его в нем.
В то время как Нехлюдов вошел в его приемную, Топоров в кабинете своем
беседовал с монахиней-игуменьей, бойкой аристократкой, которая
распространяла и поддерживала православие в Западном крае среди насильно
пригнанных к православию униатов.
Чиновник по особым поручениям, дежуривший в приемной, расспросил
Нехлюдова об его деле и, узнав, что Нехлюдов взялся передать прошение
сектантов государю, спросил его, не может ли он дать просмотреть прошение.
Нехлюдов дал прошение, и чиновник с прошением пошел в кабинет. Монахиня в
клобуке, с развевающимся вуалем и тянущимся за ней черным шлейфом, сложив
белые с очищенными ногтями руки, в которых она держала топазовые четки,
вышла из кабинета и прошла к выходу. Нехлюдова все еще не приглашали 4
войти. Топоров читал прошение и покачивал головой. Он был неприятно удивлен,
читая ясно и сильно написанное прошение.
"Если только оно попадет в руки государя, оно может возбудить
неприятные вопросы и недоразумения", - подумал он, дочитав прошение. И,
положив его на стол, позвонил и приказал просить Нехлюдова.
Он помнил дело этих сектантов, у него было уже их прошение. Дело
состояло в том, что отпавших от православия христиан увещевали, а потом
отдали под суд, но суд оправдал их. Тогда архиерей С губернатором решили на
основании незаконности брака разослать мужей, жен и детей в разные места
ссылки. Вот эти-то отцы и жены и просили, чтобы их не разлучали. Топоров
вспомнил об этом деле, когда оно в первый раз попало к нему. И тогда он
колебался, не прекратить ли его. Но вреда не могло быть никакого от
утверждения распоряжения о том, чтобы разослать в разные места членов семей
этих крестьян; оставление же их на местах могло иметь дурные последствия на
остальное население в смысле отпадения их от православия, притом же это
показывало усердие архиерея, и потому он дал ход делу так, как оно было
направлено.
Теперь же с таким защитником, как Нехлюдов, имевшим связи в Петербурге,
дело могло быть представлено государю как нечто жестокое или попасть в
заграничные газеты, и потому он тотчас же принял неожиданное решение.
- Здравствуйте, - сказал он с видом очень занятого человека, стоя
встречая Нехлюдова и тотчас же приступая к делу.
- Я знаю это дело. Как только я взглянул на имена, я вспомнил об этом
несчастном деле, - сказал он, взяв в руки прошение и показывая его
Нехлюдову. - И я очень благодарен вам, что вы напомнили мне о нем. Это
губернские власти переусердствовали... - Нехлюдов молчал, с недобрым
чувством глядя на неподвижную маску бледного лица. - И я сделаю
распоряженье, чтобы эта мера была отменена и люди эти водворены на место
жительства.
- Так что я могу не давать ходу этому прошению? - сказал Нехлюдов.
- Вполне. Я вам обещаю это, - сказал он с особенным ударением на слове
"я", очевидно вполне уверенный, что его честность, его слово были самое
лучшее ручательство. - Да лучше всего я сейчас напишу. Потрудитесь присесть.
Он подошел к столу и стал писать. Нехлюдов, не садясь, смотрел сверху
на этот узкий плешивый череп, на эту с толстыми синими жилами руку, быстро
водящую пером, и удивлялся, зачем делает то, что он делает, и так озабоченно
делает, этот ко всему, очевидно, равнодушный человек. Зачем?..
- Так вот-с, - сказал Топоров, запечатывая конверт, - объявите это
вашим клиентам, - прибавил он, поджимая губы в виде улыбки.
- За что же эти люди страдали? - сказал Нехлюдов, принимая конверт.
Топоров поднял голову и улыбнулся, как будто вопрос Нехлюдова доставлял
ему удовольствие.
- Этого я вам не могу сказать. Могу сказать только то, что интересы
народа, охраняемые нами, так важны, что излишнее усердие к вопросам веры не
так страшно и вредно, как распространяющееся теперь излишнее равнодушие к
ним.
- Но каким же образом во имя религии нарушаются самые первые требования
добра - разлучаются семьи...
Топоров все так же снисходительно улыбался, очевидно находя милым то,
что говорил Нехлюдов. Что бы ни сказал Нехлюдов, Топоров все нашел бы милым
и односторонним с высоты того, как он думал, широкого государственного
положения, на котором он стоял.
- С точки зрения частного человека, это может представляться так, -
сказал он, - но с государственной точки зрения представляется несколько
иное. Впрочем, мое почтение, - сказал Топоров, наклоняя голову и протягивая
руку.
Нехлюдов пожал ее и молча поспешно вышел, раскаиваясь в том, что он
пожал эту руку.
"Интересы народа, - повторил он слова Топорова. - Твои интересы, только
твои", - думал он, выходя от Топорова.
И мыслью пробежав по всем тем лицам, на которых проявлялась
деятельность учреждений, восстанавливающих справедливость, поддерживающих
веру и воспитывающих народ, - от бабы, наказанной за беспатентную торговлю
вином, и малого за воровство, и бродягу за бродяжничество, и поджигателя за
поджог, и банкира за расхищение, и тут же эту несчастную Лидию за то только,
что от нее можно было получить нужные сведения, и сектантов за нарушение
православия, и Гуркевича за желание конституции, - Нехлюдову с
необыкновенной ясностью пришла мысль о том, что всех этих людей хватали,
запирали или ссылали совсем не потому, что эти люди нарушали справедливость
или совершали беззакония, а только потому, что они мешали чиновникам и
богатым владеть тем богатством, которое они собирали с народа.
А этому мешала и баба, торговавшая без патента, и вор, шляющийся по
городу, и Лидия с прокламациями, и сектанты, разрушающие суеверия, и
Гуркевич с конституцией. И потому Нехлюдову казалось совершенно ясно, что
все эти чиновники, начиная от мужа его тетки, сенаторов и Топорова, до всех
тех маленьких, чистых и корректных господ, которые сидели за столами в
министерствах, - нисколько не смущались тем, что страдали невинные, а были
озабочены только тем, как бы устранить всех опасных.
Так что не только не соблюдалось правило о прощении десяти виновных для
того, чтобы не обвинить невинного, а, напротив, так же, как для того, чтобы
вырезать гнилое, приходится захватить свежего, - устранялись посредством
наказания десять безопасных для того, чтобы устранить одного истинно
опасного.
Такое объяснение всего того, что происходило, казалось Нехлюдову очень
просто и ясно, но именно эта простота и ясность и заставляли Нехлюдова
колебаться в признании его. Не может же быть, чтобы такое сложное явление
имело такое простое и ужасное объяснение, не могло же быть, чтобы все те
слова о справедливости, добре, законе, вере, боге и т. п. были только слова
и прикрывали самую грубую корысть и жестокость.

XXVIII

Нехлюдов уехал бы в тот же день вечером, но он обещал Mariette быть у
нее в театре, и хотя он знал, что этого не надо было делать, он все-таки,
кривя перед самим собой душой, поехал, считая себя обязанным данным словом.
"Могу ли я противостоять этим соблазнам? - не совсем искренно думал он.
- Посмотрю в последний раз".
Переодевшись во фрак, он приехал ко второму акту вечной "Dame aux
camelias" {"Дамы с камелиями" (франц.).}, в которой приезжая актриса еще
по-новому показывала, как умирают чахоточные женщины.
Театр был полон, и бенуар Mariette тотчас же, с уважением к тому лицу,
кто спросил про него, указали Нехлюдову.
В коридоре стоял ливрейный лакей и, как знакомому, поклонился и отворил
ему дверь.
Все ряды противоположных лож с сидящими и стоящими за ними фигурами и
близкие спины, и седые, полуседые, лысые, плешивые и помаженные, завитые
головы сидевших в партере - все зрители были сосредоточены в созерцании
нарядной, в шелку и кружевах, ломавшейся и ненатуральным голосом говорившей
монолог худой, костлявой актрисы. Кто-то шикнул, когда отворилась дверь, и
две струи холодного и теплого воздуха пробежали по лицу Нехлюдова.
В ложе была Mariette и незнакомая дама в красной накидке и большой,
грузной прическе и двое мужчин: генерал, муж Mariette, красивый, высокий
человек с строгим, непроницаемым горбоносым лицом и военной, ватой и
крашениной подделанной высокой грудью, и белокурый плешивый человек с
пробритым с фосеткой подбородком между двумя торжественными бакенбардами.
Mariette, грациозная, тонкая, элегантная, декольте, с своими крепкими
мускулистыми плечами, спускающимися покато от шеи, на соединении которой с
плечами чернела родинка, тотчас же оглянулась и, указывая Нехлюдову веером
на стул сзади себя, приветственно-благодарно и, как ему показалось,
многозначительно улыбнулась ему. Муж ее спокойно, как все он делал, взглянул
на Нехлюдова и наклонил голову. Так и видно в нем было - в его позе, его
взгляде, которым он обменялся с женою, - властелин, собственник красивой
жены.
Когда кончился монолог, театр затрещал от рукоплесканий. Mariette
встала и, сдерживая шуршащую шелковую юбку, вышла в заднюю часть ложи и
познакомила мужа с Нехлюдовым. Генерал не переставая улыбался глазами и,
сказав, что он очень рад, спокойно и непроницаемо замолчал.
- Мне нынче ехать надо, но я обещал вам, - сказал Нехлюдов, обращаясь к
Mariette.
- Если вы меня не хотите видеть, то увидите удивительную актрису, -
отвечая на смысл его слов, сказала Mariette. - Не правда ли, как она хороша
была в последней сцене? - обратилась она к мужу.
Муж наклонил голову.
- Это не трогает меня, - сказал Нехлюдов. - Я так много видел нынче
настоящих несчастий, что...
- Да садитесь, расскажите.
Муж прислушивался и иронически все больше и больше улыбался глазами.
- Я был у той женщины, которую выпустили и которую держали так долго;
совсем разбитое существо.
- Это та женщина, о которой я тебе говорила, - сказала Mariette мужу.
- Да, я очень рад был, что ее можно было освободить, - спокойно сказал
он, кивая головой и совсем уже иронически, как показалось Нехлюдову,
улыбаясь под усами. - Я пойду курить.
Нехлюдов сидел, ожидая, что Mariette скажет ему то что-то, что она
имела сказать ему, но она ничего не сказала ему и даже не искала сказать, а
шутила и говорила о пьесе, которая, она думала, должна была особенно тронуть
Нехлюдова.
Нехлюдов видел, что ей и не нужно было ничего сказать ему, но нужно
было только показаться ему во всей прелести своего вечернего туалета, с
своими плечами и родинкой, и ему было и приятно и гадко в одно и то же
время.
Тот покров прелести, который был прежде на всем этом, был теперь для
Нехлюдова не то что снят, но он видел, что было под покровом. Глядя на
Mariette, он любовался ею, но знал, что она лгунья, которая живет с мужем,
делающим свою карьеру слезами и жизнью сотен и сотен людей, и ей это
совершенно все равно, и что все, что она говорила вчера, было неправда, а
что ей хочется - он не знал для чего, да и она сама не знала - заставить его
полюбить себя. И ему было и привлекательно и противно. Он несколько раз
собирался уйти, брался за шляпу и опять оставался. Но, наконец, когда муж, с
запахом табаку на своих густых усах, вернулся в ложу и
покровительственно-презрительно взглянул на Нехлюдова, как будто не узнавая
его, Нехлюдов, не дав затвориться двери, вышел в коридор и, найдя свое
пальто, ушел из театра.
Когда он возвращался домой по Невскому, он впереди себя невольно
заметил высокую, очень хорошо сложенную и вызывающе нарядно одетую женщину,
которая спокойно шла по асфальту широкого тротуара, и на лице ее и во всей
фигуре видно было сознание своей скверной власти. Все встречающие и
обгоняющие эту женщину оглядывали ее. Нехлюдов шел скорее ее и тоже невольно
заглянул ей в лицо. Лицо, вероятно подкрашенное, было красиво, и женщина
улыбнулась Нехлюдову, блеснув на него глазами. И странное дело, Нехлюдов
тотчас же вспомнил о Mariette, потому что испытал то же чувство влеченья и
отвращения, которое он испытывал в театре. Поспешно обогнав ее, Нехлюдов,
рассердившись на себя, повернул на Морскую и, выйдя на набережную, стал,
удивляя городового, взад и вперед ходить там.
"Так же и та в театре улыбнулась мне, когда я вошел, - думал он, - и
тот же смысл был в той и в этой улыбке. Разница только в том, что эта
говорит просто и прямо: "Нужна я тебе - бери меня. Не нужна - проходи мимо".
Та же притворяется, что она не об этом думает, а живет какими-то высшими,
утонченными чувствами, а в основе то же. Эта по крайней мере правдива, а та
лжет. Мало того, эта нуждой приведена в свое положение, та же играет,
забавляется этой прекрасной, отвратительной и страшной страстью. Эта,
уличная женщина, - вонючая, грязная вода, которая предлагается тем, у кого
жажда сильнее отвращения; та, в театре, - яд, который незаметно отравляет
все, во что попадает. - Нехлюдов вспомнил свою связь с женой предводителя, и
на него нахлынули постыдные воспоминания. - Отвратительна животность зверя в
человеке, - думал он, - но когда она в чистом виде, ты с высоты своей
духовной жизни видишь и презираешь ее, пал ли, или устоял, ты остаешься тем,
чем был; но когда это же животное скрывается под мнимо эстетической,
поэтической оболочкой и требует перед собой преклонения, тогда, обоготворяя
животное, ты весь уходишь в него, не различая уже хорошего от дурного. Тогда
это ужасно".
Нехлюдов видел это теперь так же ясно, как он ясно видел дворцы,
часовых, крепость, реку, лодки, биржу.
И как не было успокаивающей, дающей отдых темноты на земле в эту ночь,
а был неясный, невеселый, неестественный свет без своего источника, так и в
душе Нехлюдова не было больше дающей отдых темноты незнания. Все было ясно
Ясно было, что все то, что считается важным и хорошим, все это ничтожно или
гадко, и что весь этот блеск, вся эта роскошь прикрывают преступления
старые, всем привычные, не только не наказуемые, но торжествующие и
изукрашенные всею тою прелестью, которую только могут придумать люди.
Нехлюдову хотелось забыть это, не видать этого, но он уже не мог не
видеть. Хотя он и не видал источника того света, при котором все это
открывалось ему, как не видал источника света, лежавшего на Петербурге, и
хотя свет этот казался ему неясным, невеселым и неестественным, он не мог не
видеть того, что открывалось ему при этом свете, и ему было в одно и то же
время и радостно и тревожно.

XXIX

Приехав в Москву, Нехлюдов первым делом поехал в острожную больницу
объявить Масловой печальное известие о том, что сенат утвердил решение суда
и что надо готовиться к отъезду в Сибирь.
На прошение на высочайшее имя, которое ему написал адвокат и которое он
теперь вез в острог Масловой для подписи, он имел мало надежды. Да и странно
сказать, ему теперь и не хотелось успеха. Он приготовился к мысли о поездке
в Сибирь, о жизни среди сосланных и каторжных, и ему трудно было себе
представить, как бы он устроил свою жизнь и жизнь Масловой, если бы ее
оправдали. Он вспоминал слова американского писателя Торо, который, в то
время как в Америке было рабство, говорил, что единственное место,
приличествующее честному гражданину в том государстве, в котором
узаконивается и покровительствуется рабство, есть тюрьма. Точно так же думал
Нехлюдов, особенно после поездки в Петербург и всего, что он узнал там.
"Да, единственное приличествующее место честному человеку в России в
теперешнее время есть тюрьма!" - думал он И он даже непосредственно
испытывал это, подъезжая к тюрьме и входя в ее стены.
Швейцар в больнице, узнав Нехлюдова, сейчас же сообщил ему, что
Масловой уж нет у них.
- Где же она?
- Да опять в замке.
- Отчего же перевели? - спросил Нехлюдов.
- Ведь это какой народ, ваше сиятельство, - сказал швейцар,
презрительно улыбаясь, - шашни завела с фершалом, старший доктор и отправил.
Нехлюдов никак не думал, чтобы Маслова и ее душевное состояние были так
близки ему. Известие это ошеломило его. Он испытал чувство, подобное тому,
которое испытывают люди при известии о неожиданном большом несчастье. Ему
сделалось очень больно. Первое чувство, испытанное им при этом известии, был
стыд. Прежде всего он показался себе смешон с своим радостным представлением
о ее будто бы изменяющемся душевном состоянии. Все эти слова ее о нежелании
принять его жертву, и упреки, и слезы - все это были, подумал он, только
хитрости извращенной женщины, желающей как можно лучше воспользоваться им.
Ему казалось теперь, что в последнее посещение он видел в ней признаки той
неисправимости, которая обозначилась теперь. Все это промелькнуло в его
голове, в то время как он инстинктивно надевал шляпу и выходил из больницы.
"Но что же делать теперь? - спросил он себя. - Связан ли я с нею? Не
освобожден ли я теперь именно этим ее поступком?" - спросил он себя.
Но как только он задал себе этот вопрос, он тотчас же понял, что, сочтя
себя освобожденным и бросив ее, он накажет не ее, чего ему хотелось, а себя,
и ему стало страшно.
"Нет! То, что случилось, не может изменить - может только подтвердить
мое решение. Она пусть делает то, что вытекает из ее душевного состояния, -
шашни с фельдшером, так шашни с фельдшером - это ее дело... А мое дело -
делать то, чего требует от меня моя совесть, - сказал он себе. - Совесть же
моя требует жертвы своей свободой для искупления моего греха, и решение мое
жениться на ней, хотя и фиктивным браком, и пойти за ней, куда бы ее ни
послали, остается неизменным", - с злым упрямством сказал он себе и, выйдя
из больницы, решительным шагом направился к большим воротам острога.
Подойдя к воротам, он попросил дежурного доложить смотрителю о том, что
желал бы видеть Маслову. Дежурный знал Нехлюдова и, как знакомому человеку,
сообщил ему их важную острожную новость: капитан уволился, и на место его
поступил другой, строгий, начальник.
- Строгости пошли теперь - беда, - сказал надзиратель. - Он здесь
теперь, сейчас доложат.
Действительно, смотритель был в тюрьме и скоро вышел к Нехлюдову. Новый
смотритель был высокий костлявый человек с выдающимися мослаками над щеками,
очень медлительный в движениях и мрачный.
- Свидания разрешают в определенные дни в посетительской, - сказал он,
не глядя на Нехлюдова.
- Но мне нужно подписать прошение на высочайшее имя.
- Можете передать мне.
- Мне нужно самому видеть арестантку. Мне всегда разрешали прежде.
- То было прежде, - бегло взглянув на Нехлюдова, сказал смотритель.
- Я имею разрешение от губернатора, - настаивал Нехлюдов, доставая
бумажник.
- Позвольте, - все так же, не глядя в глаза, сказал смотритель, и, взяв
длинными сухими белыми пальцами, из которых на указательном было золотое
кольцо, поданную Нехлюдовым бумагу, он медленно прочел ее. - Пожалуйте в
контору, - сказал он.
В конторе в этот раз никого не было. Смотритель сел за стол, перебирая
лежавшие на нем бумаги, очевидно намереваясь присутствовать сам при
свидании. Когда Нехлюдов спросил его, не может ли он видеть политическую
Богодуховскую, то смотритель коротко ответил, что этого нельзя.
- Свиданий с политическими не полагается, - сказал он и опять
погрузился в чтение бумаг.
Имея в кармане письмо к Богодуховской, Нехлюдов чувствовал себя в
положении провинившегося человека, замыслы которого были открыты и
разрушены.
Когда Маслова вошла в контору, смотритель поднял голову и, не глядя ни
на Маслову, ни на Нехлюдова, сказал:
- Можете! - и продолжал заниматься своими бумагами.
Маслова была одета опять по-прежнему в белой кофте, юбке и косынке.
Подойдя к Нехлюдову и увидав его холодное, злое лицо, она багрово покраснела
и, перебирая рукою край кофты, опустила глаза. Смущение ее было для
Нехлюдова подтверждением слов больничного швейцара.
Нехлюдов хотел обращаться с ней, как в прежний раз, но не мог, как он
хотел, подать руки; так она теперь была противна ему.
- Я привез вам дурное известие, - сказал он ровным голосом, не глядя на
нее и не подавая руки, - в сенате отказали.
- Я так и знала, - сказала она странным голосом, точно она задыхалась.
По-прежнему Нехлюдов спросил бы, почему она говорит, что так и знала;
теперь он только взглянул на нее. Глаза ее были полны слез.
Но это не только не смягчило, а, напротив, еще более раздражило его
против нее.
Смотритель встал и стал ходить взад и вперед по комнате.
Несмотря на все отвращение, которое испытывал теперь Нехлюдов к
Масловой, он все-таки счел нужным выразить ей сожаление о сенатском отказе.
- Вы не отчаивайтесь, - сказал он, - прошение на высочайшее имя может
выйти, и я надеюсь, что...
- Да я не об этом... - сказала она, жалостно мокрыми и косящими глазами
глядя на него.
- А что же?
- Вы были в больнице, и вам, верно, сказали про меня...
- Да что ж, это ваше дело, - нахмурившись, холодно сказал Нехлюдов.
Затихшее было жестокое чувство оскорбленной гордости поднялось в нем с
новой силой, как только она упомянула о больнице. "Он, человек света, за
которого за счастье сочла бы выйти всякая девушка высшего круга, предложил
себя мужем этой женщине, и она не могла подождать и завела шашни с
фельдшером", - думал он, с ненавистью глядя на нее.
- Вы вот подпишите прошение, - сказал он и, достав из кармана большой
конверт, выложил его на стол.
Она утерла слезы концом косынки и села за стол, спрашивая, где и что
писать.
Он показал ей, что и где писать, и она села за стол, оправляя левой
рукой рукав правой; он же стоял над ней и молча глядел на ее пригнувшуюся к
столу спину, изредка вздрагивавшую от сдерживаемых рыданий, и в душе его
боролись два чувства - зла и добра, оскорбленной гордости и жалости к ней,
страдающей, и последнее чувство победило.
Что было прежде, - прежде ли он сердцем пожалел ее, или прежде вспомнил
себя, свои грехи, свою гадость именно в том, в чем он упрекал ее, - он не
помнил. Но вдруг в одно и то же время он почувствовал себя виноватым и
пожалел ее.
Подписав прошение и отерев испачканный палец об юбку, она встала и
взглянула на него.
- Что бы ни вышло и что бы ни было, ничто не изменит моего решения, -
сказал Нехлюдов.
Мысль о том, что он прощает ее, усиливала в нем чувство жалости и
нежности к ней, и ему хотелось утешить ее.
- Что я сказал, то сделаю. Куда бы вас ни послали, я буду с вами.
- Напрасно, - поспешно перебила она его и вся рассияла.
- Вспомните, что вам нужно в дорогу.
- Кажется, ничего особенного. Благодарствуйте.
Смотритель подошел к ним, и Нехлюдов, не дожидаясь его замечания,
простился с ней и вышел, испытывая никогда прежде не испытанное чувство
тихой радости, спокойствия и любви ко всем людям. Радовало и подымало
Нехлюдова на не испытанную им высоту сознание того, что никакие поступки
Масловой не могут изменить его любви к ней. Пускай она заводит шашни с
фельдшером - это ее дело: он любит ее не для себя, а для нее и для бога.

А между тем шашни с фельдшером, за которые Маслова была изгнана из
больницы и в существование которых поверил Нехлюдов, состояли только в том,
что, по распоряжению фельдшерицы придя за грудным чаем в аптеку,
помещавшуюся в конце коридора, и застав там одного фельдшера, высокого с
угреватым лицом Устинова, который уже давно надоедал ей своим приставанием,
Маслова, вырываясь от него, так сильно оттолкнула его, что он ткнулся о
полку, с которой упали и разбились две склянки.
Проходивший в это время по коридору старший доктор, услыхав звон
разбитой посуды и увидав выбежавшую раскрасневшуюся Маслову, сердито крикнул
на нее:
- Ну, матушка, если ты здесь будешь шашни заводить, я тебя спроважу.
Что такое? - обратился он К фельдшеру, поверх очков строго глядя на него.
Фельдшер, улыбаясь, стал оправдываться. Доктор, не дослушав его, поднял
голову так, что стал смотреть в очки, и прошел в палаты и в тот же день
сказал смотрителю о том, чтобы прислали на место Масловой другую помощницу,
постепеннее. В этом только и состояли шашни Масловой с фельдшером. Изгнание
это из больницы под предлогом шашней с мужчинами было для Масловой особенно
больно тем, что после ее встречи с Нехлюдовым давно уже опротивевшие ей
отношения с мужчинами сделались ей особенно отвратительны. То, что, судя по
ее прошедшему и теперешнему положению, всякий, и между прочим угреватый
фельдшер, считал себя вправе оскорблять ее и удивлялся ее отказу, было ей
ужасно обидно и вызывало в ней жалость к самой себе и слезы. Теперь, выйдя к
Нехлюдову, она хотела оправдаться перед ним в том несправедливом обвинении,
которое он, наверное, услышит Но, начав оправдываться, почувствовала, что он
не верит, что ее оправдания только подтверждают его подозрения, и слезы
выступили ей в горло, и она замолчала.
Маслова все еще думала и продолжала уверять себя, что она, как она это
высказала ему во второе свидание, не простила ему и ненавидит его, но она
уже давно опять любила его и любила так, что невольно исполняла все то, что
и чего он желал от нее: перестала пить, курить, оставила кокетство и
поступила в больницу служанкой. Все это она делала потому, что знала, что он
желает этого. Если она так решительно отказывалась всякий раз, когда он
упоминал об этом, принять его жертву жениться на ней, то это происходило и
оттого, что ей хотелось повторить те гордые слова, которые она раз сказала
ему, и, главное, оттого, что она знала, что брак с нею сделает его
несчастье. Она твердо решила, что не примет его жертвы, а между тем ей было
мучительно думать, что он презирает ее, думает, что она продолжает быть
такою, какою она была, и не видит той перемены, которая произошла в ней. То,
что он может думать теперь, что она сделала что-нибудь дурное в больнице,
мучало ее больше, чем известие о том, что она окончательно приговорена к
каторге.

XXX

Маслову могли отправить с первой отходящей партией, и потому Нехлюдов
готовился к отъезду. Но дел у него было столько, что он чувствовал, что
сколько бы времени свободного у него ни было, он никогда не окончит их. Было
совершенно противоположное тому, что было прежде Прежде надо было
придумывать, что делать, и интерес дела был всегда один и тот же - Дмитрий
Иванович Нехлюдов, а между тем, несмотря на то, что весь интерес жизни
сосредоточивался тогда на Дмитрии Ивановиче, все дела эти были скучны.
Теперь все дела касались других людей, а не Дмитрия Ивановича, и все были
интересны и увлекательны, и дел этих было пропасть.
Мало того, прежде занятия делами Дмитрия Ивановича всегда вызывали
досаду, раздражение, эти же чужие дела большей частью вызывали радостное
настроение.
Дела, занимавшие в это время Нехлюдова, разделялись на три отдела; он
сам с своим привычным педантизмом разделял их так и сообразно этому разложил
в три портфеля.
Первое дело касалось Масловой и помощи ей. Это дело теперь состояло в
ходатайстве о поддержании поданного на высочайшее имя прошения и в
приготовлении к путешествию в Сибирь.
Второе дело было устройство имений. В Панове земля была отдана
крестьянам под условием уплачивания ими ренты для общих их крестьянских
потребностей. Но для того чтобы закрепить эту сделку, надо было составить и
подписать условие и завещание. В Кузминском же дело оставалось еще так, как
он сам устроил его, то есть, что деньги за землю должен был получать он, но
нужно было установить сроки и определить, сколько брать из этих денег для
жизни и сколько оставить в пользу крестьян. Не зная, какие расходы будут
предстоять ему при его поездке в Сибирь, он не решился еще лишиться этого
дохода, хотя наполовину убавил его.
Третье дело было помощь арестантам, которые все чаще и чаще обращались
к нему.
Сначала, приходя в сношение с арестантами, обращавшимися к нему за
помощью, он тотчас же принимался ходатайствовать за них, стараясь облегчить
их участь; но потом явилось так много просителей, что он почувствовал
невозможность помочь каждому из них и невольно был приведен к четвертому
делу, более всех других в последнее время замявшему его.
Четвертое дело это состояло в разрешении вопроса о том, что такое,
зачем и откуда взялось это удивительное учреждение, называемое уголовным
судом, результатом которого был тот острог, с жителями которого он отчасти
ознакомился, и все те места заключения, от Петропавловской крепости до
Сахалина, где томились сотни, тысячи жертв этого удивительного для него
уголовного закона.
Из личных отношений с арестантами, из расспросов адвоката, острожного
священника, смотрителя и из списков содержащихся Нехлюдов пришел к
заключению, что состав арестантов, так называемых преступников, разделяется
на пять разрядов людей.
Один, первый, разряд - люди совершенно невинные, жертвы судебных
ошибок, как мнимый поджигатель Меньшов, как Маслова и другие. Людей этого
разряда было не очень много, по наблюдениям священника - около семи
процентов, но положение этих людей вызывало особенный интерес.
Другой разряд составляли люди, осужденные за поступки, совершенные в
исключительных обстоятельствах, как озлобление, ревность, опьянение и т. п.,
такие поступки, которые почти наверное совершили бы в таких же условиях все
те, которые судили и наказывали их. Этот разряд составлял, по наблюдению
Нехлюдова, едва ли не более половины всех преступников.
Третий разряд составляли люди, наказанные за то, что они совершали, по
их понятиям, самые обыкновенные и даже хорошие поступки, но такие, которые,
по понятиям чуждых им людей, писавших законы, считались преступлениями. К
этому разряду принадлежали люди, тайно торгующие вином, перевозящие
контрабанду, рвущие траву, собирающие дрова в больших владельческих и
казенных лесах. К этим же людям принадлежали ворующие горцы и еще неверующие
люди, обворовывающие церкви.
Четвертый разряд составляли люди, потому только зачисленные в
преступники, что они стояли нравственно выше среднего уровня общества.
Таковы были сектанты, таковы были поляки, черкесы, бунтовавшие за свою
независимость, таковы были и политические преступники - социалисты и
стачечники, осужденные за сопротивление властям. Процент таких людей, самых
лучших общества, по наблюдению Нехлюдова, был очень большой.
Пятый разряд, наконец, составляли люди, перед которыми общество было
гораздо больше виновато, чем они перед обществом. Это были люди заброшенные,
одуренные постоянным угнетением и соблазнами, как тот мальчик с половиками и
сотни других людей, которых видел Нехлюдов в остроге и вне его, которых
условия жизни как будто систематически доводят до необходимости того
поступка, который называется преступлением. К таким людям принадлежали, по
наблюдению Нехлюдова, очень много ворса и убийц, с некоторыми из которых он
за это время приходил в сношение. К этим людям он, ближе узнав их, причислил
и тех развращенных, испорченных людей, которых новая школа называет
преступным типом и существование которых в обществе признается главным
доказательством необходимости уголовного закона и наказания. Эти так
называемые испорченные, преступные, ненормальные типы были, по мнению
Нехлюдова, не что иное, как такие же люди, как и те, перед которыми общество
виновато более, чем они перед обществом, но перед которыми общество виновато
не непосредственно перед ними самими теперь, а в прежнее время виновато
прежде еще перед их родителями и предками.
Из этих людей особенно в этом отношении поразил его рецидивист-вор
Охотин, незаконный сын проститутки, воспитанник ночлежного дома, очевидно до
тридцати лет жизни никогда не встречавший людей более высокой
нравственности, чем городовые, и смолоду попавший в шайку воров и вместе с
тем одаренный необыкновенным даром комизма, которым он привлекал к себе
людей. Он просил у Нехлюдова защиты, а между тем подтрунивал и над собой, и
над судьями, и над тюрьмой, и над всеми законами, не только уголовными, но и
божескими. Другой был красавец Федоров, убивший и ограбивший с шайкой,
которою он руководил, старика чиновника. Это был крестьянин, у отца которого
отняли его дом совершенно незаконно, который потом был в солдатах и там
пострадал за то, что влюбился в любовницу офицера. Это была привлекательная,
страстная натура, человек, желавший во что бы то ни стало наслаждаться,
никогда не видавший людей, которые бы для чего-либо воздерживались от своего
наслаждения, и никогда не слыхавший слова о том, чтобы была какая-нибудь
другая цель в жизни, кроме наслаждения. Нехлюдову было ясно, что оба были
богатые натуры и были только запущены и изуродованы, как бывают запущены и
изуродованы заброшенные растения. Видел он и одного бродягу и одну женщину,
отталкивавших своей тупостью и как будто жестокостью, но он никак не мог
видеть в них того преступного типа, о котором говорит итальянская школа, а
видел только себе лично противных людей, точно таких же, каких он видал на
воле во фраках, эполетах и кружевах.
Так вот в исследовании вопроса о том, зачем все эти столь разнообразные
люди были посажены в тюрьмы, а другие, точно такие же люди ходили на воле и
даже судили этих людей, и состояло четвертое дело, занимавшее в это время
Нехлюдова.
Сначала ответ на этот вопрос Нехлюдов надеялся найти в книгах и купил
все то, что касалось этого предмета. Он купил книги Ломброзо, и Гарофало, и
Ферри, и Листа, и Маудслея, и Тарда и внимательно читал эти книги. Но по
мере того как он читал их, он все больше и больше разочаровывался. С ним
случилось то, что всегда случается с людьми, обращающимися к науке не для
того, чтобы играть роль в науке: писать, спорить, учить, а обращающимися к
науке с прямыми, простыми, жизненными вопросами; наука отвечала ему на
тысячи разных очень хитрых и мудреных вопросов, имеющих связь с уголовным
законом, но только не на тот, на который он искал ответа. Он спрашивал очень
простую вещь; он спрашивал: зачем и по какому праву одни люди заперли,
мучают, ссылают, секут и убивают других людей, тогда как они сами точно
такие же, как и те, которых они мучают, секут, убивают? А ему отвечали
рассуждениями о том, есть ли у человека свобода воли, или нет. Можно ли
человека по измерению черепа и проч. признать преступным, или нет? Какую
роль играет наследственность в преступлении? Есть ли прирожденная
безнравственность? Что такое нравственность? Что такое сумасшествие? Что
такое вырождение? Что такое темперамент? Как влияют на преступление климат,
пища, невежество, подражание, гипнотизм, страсти? Что такое общество? Какие
его обязанности? и проч. и проч.
Рассуждения эти напоминали Нехлюдову полученный им раз ответ от
маленького мальчика, шедшего из школы. Нехлюдов спросил мальчика, выучился
ли он складывать. "Выучился", - отвечал мальчик. "Ну, сложи: лапа". - "Какая
лапа - собачья?" - с хитрым лицом ответил мальчик. Точно такие же ответы в
виде вопросов находил Нехлюдов в научных книгах на свой один основной
вопрос.
Очень много было там умного, ученого, интересного, но не было ответа на
главное: по какому праву одни наказывают других? Не только не было этого
ответа, но все рассуждения велись к тому, чтобы объяснить и оправдать
наказание, необходимость которого признавалась аксиомой. Нехлюдов читал
много, но урывками, и отсутствие ответа приписывал такому поверхностному
изучению, надеясь впоследствии найти этот ответ, и потому не позволял себе
еще верить в справедливость того ответа, который в последнее время все чаще
и чаще представлялся ему.

XXXI

Отправка партии, в которой шла Маслова, была назначена на 5-е июля. В
этот же день приготовился ехать за нею и Нехлюдов. Накануне его отъезда
приехала в город, чтоб повидаться с братом, сестра Нехлюдова с мужем.
Сестра Нехлюдова, Наталья Ивановна Рагожинская, была старше брата на
десять лет. Он рос отчасти под ее влиянием. Она очень любила его мальчиком,
потом, перед самым своим замужеством, они сошлись с ним почти как ровные:
она - двадцатипятилетняя девушка, он - пятнадцатилетний мальчик. Она тогда
была влюблена в его умершего друга Николеньку Иртенева. Они оба любили
Николеньку и любили в нем и себе то, что было в них хорошего и единящего
всех людей.
С тех пор они оба развратились: он - военной службой, дурной жизнью,
она - замужеством с человеком, которого она полюбила чувственно, но который
не только не любил всего того, что было когда-то для нее с Дмитрием самым
святым и дорогим, но даже не понимал, что это такое, и приписывал все те
стремления к нравственному совершенствованию и служению людям, которыми она
жила когда-то, одному, понятному ему, увлечению самолюбием, желанием
выказаться перед людьми.
Рагожинский был человек без имени и состояния, но очень ловкий служака,
который, искусно лавируя между либерализмом и консерватизмом, пользуясь тем
из двух направлений, которое в данное время и в данном случае давало лучшие
для его жизни результаты, и, главное, чем-то особенным, чем он нравился
женщинам, сделал блестящую относительно судейскую карьеру. Уже человеком не
первой молодости он за границей познакомился с Нехлюдовыми, влюбил в себя
Наташу, девушку тоже уже не молодую, и женился на ней почти против желания
матери, которая видела в этом браке mesalliance {неравный брак (франц.).}.
Нехлюдов, хотя и скрывал это от себя, хотя и боролся с этим чувством,
ненавидел своего зятя. Антипатичен он ему был своей вульгарностью чувств,
самоуверенной ограниченностью и, главное, антипатичен был ему за сестру,
которая могла так страстно, эгоистично, чувственно любить эту бедную натуру
и в угоду ему могла заглушить все то хорошее, что было в ней. Нехлюдову
всегда было мучительно больно думать, что Наташа - жена этого волосатого, с
глянцевитой лысиной самоуверенного человека. Он не мог даже удерживать
отвращения к его детям. И всякий раз, когда узнавал, что она готовится быть
матерью, испытывал чувство, подобное соболезнованию о том, что опять она
чем-то дурным заразилась от этого чуждого им всем человека.
Рагожинские приехали одни, без детей, - детей у них было двое: мальчик
и девочка, - и остановились в лучшем номере лучшей гостиницы. Наталья
Ивановна тотчас же поехала на старую квартиру матери, но, не найдя там брата
и узнав от Аграфены Петровны, что он переехал в меблированные комнаты,
поехала туда. Грязный служитель, встретив ее в темном, с тяжелым запахом,
днем освещавшемся лампою коридоре, объявил ей, что князя нет дома.
Наталья Ивановна пожелала войти в номер брата, чтобы оставить ему
записку. Коридорный провел ее.
Войдя в его маленькие две комнатки, Наталья Ивановна внимательно
осмотрела их. На всем она увидала знакомую ей чистоту и аккуратность и
поразившую ее совершенно новую для него скромность обстановки. На письменном
столе она увидала знакомое ей пресс-папье с бронзовой собачкой; тоже знакомо
аккуратно разложенные портфели и бумаги, и письменные принадлежности, и томы
уложения о наказаниях, и английскую книгу Генри Джорджа, и французскую -
Тарда с вложенным в нее знакомым ей кривым большим ножом слоновой кости.
Присев к столу, она написала ему записку, в которой просила его прийти
к ней непременно, нынче же, и, с удивлением покачивая головой на то, что она
видела, вернулась к себе в гостиницу.
Наталью Ивановну интересовали теперь по отношению брата два вопроса:
его женитьба на Катюше, про которую она слышала в своем городе, так как все
говорили про это, и его отдача земли крестьянам, которая тоже была всем
известна и представлялась многим чем-то политическим и опасным. Женитьба на
Катюше, с одной стороны, нравилась Наталье Ивановне. Она любовалась этой
решительностью, узнавала в этом его и себя, какими они были оба в те хорошие
времена до замужества, но вместе с тем ее брал ужас при мысли о том, что
брат ее женится на такой ужасной женщине. Последнее чувство было сильнее, и
она решила сколько возможно повлиять на него и удержать его, хотя она и
знала, как это трудно.
Другое же дело, отдача земли крестьянам, было не так близко ее сердцу;
но муж ее очень возмущался этим и требовал от нее воздействия на брата.
Игнатий Никифорович говорил, что такой поступок есть верх неосновательности,
легкомыслия и гордости, что объяснить такой поступок, если есть какая-нибудь
возможность объяснить его, можно только желанием выделиться, похвастаться,
вызвать о себе разговоры.
- Какой смысл имеет отдача земли крестьянам с платой им самим же себе?
- говорил он. - Если уж он хотел это сделать, мог продать им через
крестьянский банк. Это имело бы смысл. Вообще это поступок, граничащий с
ненормальностью, - говорил Игнатий Никифорович, подумывая уже об опеке, и
требовал от жены, чтобы она серьезно переговорила с братом об этом его
странном намерении.

XXXII

Вернувшись домой и найдя у себя на столе записку сестры, Нехлюдов
тотчас же поехал к ней. Это было вечером. Игнатий Никифорович отдыхал в
другой комнате, и Наталья Ивановна одна встретила брата. Она была в черном
шелковом платье по талии, с красным бантом на груди, и черные волосы ее были
взбиты и причесаны по-модному. Она, очевидно, старательно молодилась для
ровесника-мужа. Увидав брата, она вскочила с дивана и быстрым шагом, свистя
шелковой юбкой, вышла ему навстречу. Они поцеловались и, улыбаясь,
посмотрели друг на друга. Совершился тот таинственный, невыразимый словами,
многозначительный обмен взглядов, в котором все было правда, и начался обмен
слов, в котором уже не было той правды. Они не видались со смерти матери.
- Ты потолстела и помолодела, - сказал он.
У нее сморщились губы от удовольствия.
- А ты похудел.
- Ну, что Игнатий Никифорович? - спросил Нехлюдов.
- Он отдыхает. Он не спал ночь.
Много бы тут надо сказать, но слова ничего не сказали, а взгляды
сказали, что то, что надо бы сказать, не сказано.
- Я была у тебя.
- Да, я знаю. Я уехал из дома. Мне велико, одиноко, скучно. А мне
ничего этого не нужно, так что ты возьми это все, то есть мебель, - все
вещи.
- Да, мне сказала Аграфена Петровна. Я была там Очень тебе благодарна.
Но...
В это время лакей гостиницы принес серебряный чайный прибор.
Они помолчали, покуда лакей расставлял чайный прибор. Наталья Ивановна
перешла на кресло против столика и молча засыпала чай. Нехлюдов молчал.
- Ну, что же, Дмитрий, я все знаю, - с решительностью сказала Наташа,
взглянув на него.
- Что ж, я очень рад, что ты знаешь.
- Ведь разве ты можешь надеяться исправить ее после такой жизни? -
сказала Наталья Ивановна.
Он сидел, не облокотившись, прямо, на маленьком стуле и внимательно
слушал ее, стараясь хорошенько понять и хорошенько ответить. Настроение,
вызванное в нем последним свиданием с Масловой, еще продолжало наполнять его
душу спокойной радостью и благорасположением ко всем людям.
- Я не ее исправить, а себя исправить хочу, - ответил он.
Наталья Ивановна вздохнула.
- Есть другие средства, кроме женитьбы.
- А я думаю, что это лучшее; кроме того, это вводит меня в тот мир, в
котором я могу быть полезен.
- Я не думаю, - сказала Наталья Ивановна, - чтобы ты мог быть счастлив.
- Дело не в моем счастье.
- Разумеется, но она, если у ней есть сердце, не может быть счастлива,
не может даже желать этого.
- Она и не желает.
- Я понимаю, но жизнь...
- Что жизнь?
- Требует другого.
- Ничего не требует, кроме того, чтобы мы делали, что должно, - сказал
Нехлюдов, глядя в ее красивое еще, хотя и покрытое около глаз и рта мелкими
морщинками, лицо.
- Не понимаю, - сказала она, вздохнув.
"Бедная, милая! Как она могла так измениться?" - думал Нехлюдов,
вспоминая Наташу такою, какая она была незамужем, и испытывая к ней
сплетенное из бесчисленных детских воспоминаний нежное чувство.
В это время в комнату вошел, как всегда, высоко неся голову и выпятив
широкую грудь, мягко и легко ступая и улыбаясь, Игнатий Никифорович, блестя
своими очками, лысиной и черной бородой.
- Здравствуйте, здравствуйте, - проговорил он, делая ненатуральные
сознательные ударения.
(Несмотря на то, что в первое время после женитьбы они старались
сойтись на "ты", они остались на "вы".)
Они пожали друг другу руку, и Игнатий Никифорович легко опустился на
кресло.
- Не помешаю я вашему разговору?
- Нет, я ни от кого не скрываю то, что говорю, и то, что делаю.
Как только Нехлюдов увидал это лицо, увидал эти волосатые руки, услыхал
этот покровительственный, самоуверенный тон, кроткое настроение его
мгновенно исчезло.
- Да, мы говорили про его намерение, - сказала Наталья Ивановна. -
Налить тебе? - прибавила она, взявшись за чайник.
- Да, пожалуйста, какое, собственно, намерение?
- Ехать в Сибирь с той партией арестантов, в которой находится женщина,
перед которой я считаю себя виноватым, - выговорил Нехлюдов.
- Я слышал, что не только сопровождать, но и более.
- Да, и жениться, если только она этого захочет.
- Вот как! Но если вам не неприятно, объясните мне ваши мотивы. Я не
понимаю их.
- Мотивы те, что женщина эта... что первый шаг ее на пути разврата... -
Нехлюдов рассердился на себя за то, что не находил выражения. - Мотивы те,
что я виноват, а наказана она.
- Если наказана, то, вероятно, и она не невинна.
- Она совершенно невинна.
И Нехлюдов с ненужным волнением рассказал все дело.
- Да, это упущение председательствующего и потому необдуманность ответа
присяжных. Но на этот случай есть сенат.
- Сенат отказал.
- А отказал, то, стало быть, не было основательных поводов кассации, -
сказал Игнатий Никифорович, очевидно совершенно разделяя известное мнение о
том, что истина есть продукт судоговорения. - Сенат не может входить в
рассмотрение дела по существу. Если же действительно есть ошибка суда, то
тогда надо просить на высочайшее имя.
- Подано, но нет никакой вероятности успеха. Сделают справку в
министерстве, министерство спросит сенат, сенат повторит свое решение, и,
как обыкновенно, невинный будет наказан.
- Во-первых, министерство не будет спрашивать сенат, - с улыбкой
снисхождения сказал Игнатий Никифорович, - а вытребует подлинное дело из
суда и если найдет ошибку, то и даст заключение в этом смысле, а во-вторых,
невинные никогда, или по крайней мере как самое редкое исключение, бывают
наказаны. А наказываются виновные, - не торопясь, с самодовольной улыбкой
говорил Игнатий Никифорович.
- А я так убедился в противном, - заговорил Нехлюдов с недобрым
чувством к зятю, - я убедился, что большая половина людей, присужденных
судами, невинна.
- Это как же?
- Невинны просто в прямом смысле слова, как невинна эта женщина в
отравлении, как невинен крестьянин, которого я узнал теперь, в убийстве,
которого он не совершал; как невинны сын и мать в поджоге, сделанном самим
хозяином, которые чуть было не были обвинены.
- Да, разумеется, всегда были и будут судебные ошибки. Человеческое
учреждение не может быть совершенно.
- А потом огромная доля невинных потому, что они, воспитавшись в
известной среде, не считают совершаемые ими поступки преступлениями.
- Простите, это несправедливо; всякий вор знает, что воровство нехорошо
и что не надо воровать, что воровство безнравственно, - со спокойной,
самоуверенной, все той же, несколько презрительной улыбкой, которая особенно
раздражала Нехлюдова, сказал Игнатий Никифорович.
- Нет, не знает; ему говорят: не воруй, а он видит и знает, что
фабриканты крадут его труд, удерживая его плату, что правительство со всеми
своими чиновниками, в виде податей, обкрадывает его не переставая.
- Это уже и анархизм, - спокойно определил Игнатий Никифорович значение
слов своего шурина.
- Я не знаю, что это, я говорю, что есть, - продолжал Нехлюдов, -
знает, что правительство обкрадывает его; знает, что мы, землевладельцы,
обокрали его уже давно, отняв у него землю, которая должна быть общим
достоянием, а потом, когда он с этой краденой земли соберет сучья на топку
своей печи, мы его сажаем в тюрьму и хотим уверить его, что он вор. Ведь он
знает, что вор не он, а тот, который украл у него землю, и что всякая
restitution {возмещение (франц.),} того, что у него украдено, есть его
обязанность перед своей семьей.
- Не понимаю, а если понимаю, то не согласен. Земля не может не быть
чьей-нибудь собственностью. Если вы ее разделите, - начал Игнатий
Никифорович с полной и спокойной уверенностью о том, что Нехлюдов социалист
и что требования теории социализма состоят в том, чтобы разделить всю землю
поровну, а что такое деление очень глупо, и он легко может опровергнуть его,
- если вы ее нынче разделите поровну, завтра она опять перейдет в руки более
трудолюбивых и способных.
- Никто и не думает делить землю поровну, земля не должна быть ничьей
собственностью, не должна быть предметом купли и продажи или займа.
- Право собственности прирожденно человеку. Без права собственности не
будет никакого интереса в обработке земли. Уничтожьте право собственности, и
мы вернемся к дикому состоянию, - авторитетно произнес Игнатий Никифорович,
повторяя тот обычный аргумент в пользу права земельной собственности,
который считается неопровержимым и состоит в том, что жадность к земельной
собственности есть признак ее необходимости.
- Напротив, только тогда земля не будет лежать впусте, как теперь,
когда землевладельцы, как собака на сене, не допускают до земли тех, кто
может, а сами не умеют эксплуатировать ее.
- Послушайте, Дмитрий Иванович, ведь это совершенное безумие! Разве
возможно в наше время уничтожение собственности земли? Я знаю, это ваш
давнишний dada {конек (франц.).}. Но позвольте мне сказать вам прямо... - И
Игнатий Никифорович побледнел, и голос его задрожал: очевидно, этот вопрос
близко трогал его. - Я бы советовал вам обдумать этот вопрос хорошенько,
прежде чем приступить к практическому разрешению его.
- Вы говорите про мои личные дела?
- Да. Я полагаю, что все мы, поставленные в известное положение, должны
нести те обязанности, которые вытекают из этого положения, должны
поддерживать те условия быта, в которых мы родились и унаследовали от наших
предков и которые должны передать нашим потомкам.
- Я считаю своей обязанностью...
- Позвольте, - не давая себя перебить, продолжал Игнатий Никифорович, -
я говорю не за себя и за своих детей. Состояние моих детей обеспечено, и я
зарабатываю столько, что мы живем, и полагаю, что и дети будут жить
безбедно, и потому мой протест против ваших поступков, позвольте сказать, не
вполне обдуманных, вытекает не из личных интересов, а принципиально я не
могу согласиться с вами. И советовал бы вам больше подумать, почитать...
- Ну, уж вы мне предоставьте решать мои дела самому и знать, что надо
читать и что не надо, - сказал Нехлюдов, побледнев, и, чувствуя, что у него
холодеют руки и он не владеет собой, замолчал и стал пить чай,

XXXIII

- Ну, что дети? - спросил Нехлюдов у сестры, немного успокоившись.
Сестра рассказала про детей, что они остались с бабушкой, с его
матерью, и, очень довольная тем, что спор с ее мужем прекратился, стала
рассказывать про то, как ее дети играют в путешествие, точно так же, как
когда-то он играл с своими двумя куклами - с черным арапом и куклой,
называвшейся француженкой.
- Неужели ты помнишь? - сказал Нехлюдов, улыбаясь.
- И представь себе, они точно так же играют.
Неприятный разговор кончился. Наташа успокоилась, но не хотела при муже
говорить о том, что понятно было только брату, и, чтобы начать общий
разговор, заговорила о дошедшей досюда петербургской новости - о горе
матери-Каменской, потерявшей единственного сына, убитого на дуэли.
Игнатий Никифорович высказал неодобрение тому порядку, при котором
убийство на дуэли исключалось из ряда общих уголовных преступлений.
Это замечание его вызвало возражение Нехлюдова, и загорелся опять спор
на ту же тему, где все было не договорено, и оба собеседника не высказались,
а остались при своих взаимно осуждающих друг друга убеждениях.
Игнатий Никифорович чувствовал, что Нехлюдов осуждает его, презирая всю
его деятельность, и ему хотелось показать ему всю несправедливость его
суждений. Нехлюдов же, не говоря о досаде, которую он испытывал за то, что
зять вмешивался в его дела с землею (в глубине души он чувствовал, что зять,
и сестра, и их дети, как наследники его, имеют на это право), негодовал в
душе на то, что этот ограниченный человек с полною уверенностью и
спокойствием продолжал считать правильным и законным то дело, которое
представлялось теперь Нехлюдову несомненно безумным и преступным.
Самоуверенность эта раздражала Нехлюдова.
- Что же бы сделал суд? - спросил Нехлюдов.
- Приговорил бы одного из двух дуэлистов, как обыкновенных убийц, к
каторжным работам.
У Нехлюдова опять похолодели руки, он горячо заговорил.
- Ну, и что ж бы было? - спросил он.
- Было б справедливо.
- Точно как будто справедливость составляет цель деятельности суда, -
сказал Нехлюдов.
- Что же другое?
- Поддержание сословных интересов. Суд, по-моему, есть только
административное орудие для поддержания существующего порядка вещей,
выгодного нашему сословию.
- Это совершенно новый взгляд, - с спокойной улыбкой сказал Игнатий
Никифорович. - Обыкновенно суду приписывается несколько другое назначение.
- Теоретически, а не практически, как я увидал. Суд имеет целью только
сохранение общества в настоящем положении и для этого преследует и казнит
как тех, которые стоят выше общего уровня и хотят поднять его, так
называемые политические преступники, так и тех, которые стоят ниже его, так
называемые преступные типы.
- Не могу согласиться, во-первых, с тем, чтобы преступники, так
называемые политические, были казнимы потому, что они стоят выше среднего
уровня. Большей частью это отбросы общества, столь же извращенные, хотя
несколько иначе, как и те преступные типы, которых вы считаете ниже среднего
уровня.
- А я знаю людей, которые стоят несравненно выше своих судей; все
сектанты - люди нравственные, твердые...
Но Игнатий Никифорович, с привычкой человека, которого не перебивают,
когда он говорит, не слушал Нехлюдова и, тем особенно раздражая его,
продолжал говорить в одно время с Нехлюдовым.
- Не могу согласиться и с тем, чтобы суд имел целью поддержание
существующего порядка. Суд преследует свои цели: или исправления...
- Хорошо исправление в острогах, - вставил Нехлюдов.
- ...или устранения, - упорно продолжал Игнатий Никифорович, -
развращенных и тех зверообразных людей, которые угрожают существованию
общества.
- То-то и дело, что оно не делает ни того, ни другого. У общества нет
средств делать это.
- Это как? Я не понимаю, - насильно улыбаясь, спросил Игнатий
Никифорович.
- Я хочу сказать, что, собственно, разумных наказаний есть только два -
те, которые употреблялись в старину: телесное наказание и смертная казнь, но
которые вследствие смягчения нравов все более и более выходят из
употребления, - сказал Нехлюдов.
- Вот это и ново и удивительно от вас слышать.
- Да, разумно сделать больно человеку, чтобы он вперед не делал того
же, за что ему сделали больно, и вполне разумно вредному, опасному для
общества члену отрубить голову. Оба эти наказания имеют разумный смысл. Но
какой смысл имеет то, чтобы человека, развращенного праздностью и дурным
примером, запереть в тюрьму, в условия обеспеченной и обязательной
праздности, в сообщество самых развращенных людей? или перевезти зачем-то на
казенный счет - каждый стоит более пятисот рублей - из Тульской губернии в
Иркутскую или из Курской...
- Но, однако, люди боятся этих путешествий на казенный счет, и если бы
не было этих путешествий и тюрем, мы бы не сидели здесь с вами, как сидим
теперь.
- Не могут эти тюрьмы обеспечивать нашу безопасность, потому что люди
эти сидят там не вечно и их выпускают. Напротив, в этих учреждениях доводят
этих людей до высшей степени порока и разврата, то есть увеличивают
опасность.
- Вы хотите сказать, что пенитенциарная система должна быть
усовершенствована.
- Нельзя ее усовершенствовать. Усовершенствованные тюрьмы стоили бы
дороже того, что тратится на народное образование, и легли бы новою тяжестью
на тот же народ.
- Но недостатки пенитенциарной системы никак не инвалидируют самый суд,
- опять, не слушая шурина, продолжал свою речь Игнатий Никифорович.
- Нельзя исправить эти недостатки, - возвышая голос, говорил Нехлюдов.
- Так что ж? Надо убивать? Или, как один государственный человек
предлагал, выкалывать глаза? - сказал Игнатий Никифорович, победоносно
улыбаясь.
- Да, это было бы жестоко, но целесообразно. То же, что теперь
делается, и жестоко и не только не целесообразно, но до такой степени глупо,
что нельзя понять, как могут душевно здоровые люди участвовать в таком
нелепом и жестоком деле, как уголовный суд.
- А я вот участвую в этом, - бледнея, сказал Игнатий Никифорович.
- Это ваше дело. Но я не понимаю этого.
- Я думаю, что вы многого не понимаете, - сказал дрожащим голосом
Игнатий Никифорович.
- Я видел на суде, как товарищ прокурора всеми силами старался обвинить
несчастного мальчика, который во всяком неизвращенном человеке мог возбудить
только сострадание; знаю, как другой прокурор допрашивал сектанта и подводил
чтение Евангелия под уголовный закон; да и вся деятельность судов состоит
только в таких бессмысленных и жестоких поступках.
- Я бы не служил, если бы так думал, - сказал Игнатий Никифорович и
встал.
Нехлюдов увидал особенный блеск под очками зятя. "Неужели это слезы?" -
подумал Нехлюдов. И действительно, это были слезы оскорбления. Игнатий
Никифорович, подойдя к окну, достал платок, откашливаясь, стал протирать
очки и, сняв их, отер и глаза. Вернувшись к дивану, Игнатий Никифорович
закурил сигару и больше ничего не говорил. Нехлюдову стало больно и стыдно
за то, что он до такой степени огорчил зятя и сестру, в особенности потому,
что он завтра уезжал и больше не увидится с ними. В смущенном состоянии он
простился с ними и поехал домой.
"Очень может быть, что правда то, что я говорил, - по крайней мере он
ничего не возразил мне. Но не так надо было говорить. Мало же я изменился,
если я мог так увлечься недобрым чувством и так оскорбить его и огорчить
бедную Наташу", - думал он.

XXXIV

Партия, в которой шла Маслова, отправлялась с вокзала в три часа, и
потому, чтобы видеть выход партии из острога и с ней вместе дойти до вокзала
железной дороги, Нехлюдов намеревался приехать в острог раньше двенадцати.
Укладывая вещи и бумаги, Нехлюдов остановился на своем дневнике,
перечитал некоторые места и то, что было записано в нем последнее. Последнее
перед отъездом в Петербург было записано: "Катюша не хочет моей жертвы, а
хочет своей. Она победила, и я победил. Она радует меня той внутренней
переменой, которая, мне кажется, - боюсь верить, - происходит в ней. Боюсь
верить, но мне кажется, что она оживает". Туг же, вслед за этим, было
написано: "Пережил очень тяжелое и очень радостное. Узнал, что она нехорошо
вела себя в больнице. И вдруг сделалось ужасно больно. Не ожидал, как
больно. С отвращением и ненавистью я говорил с ней и потом вдруг вспомнил о
себе, о том, как я много раз и теперь был, хотя и в мыслях, виноват в том,
за что ненавидел ее, и вдруг в одно и то же время я стал противен себе, а
она жалка, и мне стало очень хорошо. Только бы всегда вовремя успеть увидать
бревно в своем глазу, как бы мы были добрее". На нынешнее число он записал:
"Был у Наташи и как раз от довольства собой был недобр, зол, и осталось
тяжелое чувство. Ну, да что же делать? С завтрашнего дня новая жизнь.
Прощай, старая, и совсем. Много набралось впечатлений, но все еще не могу
свести к единству".
Проснувшись на другое утро, первым чувством Нехлюдова было раскаяние о
том, что у него вышло с зятем.
"Так нельзя уезжать, - подумал он, - надо съездить к ним и загладить".
Но, взглянув на часы, он увидал, что теперь уже некогда и надо
торопиться, чтобы не опоздать к выходу партии. Второпях собравшись и послав
с вещами швейцара и Тараса, мужа Федосьи, который ехал с ним, прямо на
вокзал, Нехлюдов взял первого попавшегося извозчика и поехал в острог.
Арестантский поезд шел за два часа до почтового, на котором ехал Нехлюдов, и
потому он совсем рассчитался в своих номерах, не намереваясь более
возвращаться.

Стояли тяжелые июльские жары. Не остывшие после душной ночи камни улиц,
домов и железо крыш отдавали свое тепло в жаркий, неподвижный воздух. Ветра
не было, а если он поднимался, то приносил насыщенный пылью и вонью масляной
краски вонючий и жаркий воздух. Народа было мало на улицах, и те, кто были,
старались идти в тени домов. Только черно-загорелые от солнца
крестьяне-мостовщики в лаптях сидели посередине улиц и хлопали молотками по
укладываемым в горячий песок булыжникам, да мрачные городовые, в небеленых
кителях и с оранжевыми шнурками револьверов, уныло переминаясь, стояли
посереди улиц, да завешанные с одной стороны от солнца конки, запряженные
лошадьми в белых капорах, с торчащими в прорехах ушами, звеня, прокатывались
вверх и вниз по улицам.
Когда Нехлюдов подъехал к острогу, партия еще не выходила, и в остроге
все еще шла начавшаяся с четырех часов утра усиленная работа сдачи и приемки
отправляемых арестантов. В отправлявшейся партии было шестьсот двадцать три
мужчины и шестьдесят четыре женщины: всех надо было проверить по статейным
спискам, отобрать больных и слабых и передать конвойным. Новый смотритель,
два помощника его, доктор, фельдшер, конвойный офицер и писарь сидели у
выставленного на дворе в тени стены стола с бумагами и канцелярскими
принадлежностями и по одному перекликали, осматривали, опрашивали и
записывали подходящих к ним друг за другом арестантов.
Стол теперь уже до половины был захвачен лучами солнца. Становилось
жарко и в особенности душно от безветрия и дыхания толпы арестантов,
стоявших тут же.
- Да что ж это, конца не будет! - говорил, затягиваясь папиросой,
высокий толстый, красный, с поднятыми плечами и короткими руками, не
переставая куривший в закрывавшие ему рот усы конвойный начальник. -
Измучали совсем. Откуда вы их набрали столько? Много ли еще?
Писарь справился.
- Еще двадцать четыре человека да женщины.
- Ну, что стали, подходи!.. - крикнул конвойный на теснившихся друг за
другом, еще не проверенных арестантов.
Арестанты уже более трех часов стояли в рядах, и не в тени, а на
солнце, ожидая очереди.
Работа эта шла внутри острога, снаружи же, у ворот, стоял, как
обыкновенно, часовой с ружьем, десятка два ломовых под вещи арестантов и под
слабых и у угла кучка родных и друзей, дожидающихся выхода арестантов, чтобы
увидать и, если можно, поговорить и передать кое-что отправляемым. К этой
кучке присоединился и Нехлюдов.
Он простоял тут около часа. В конце часа за воротами послышалось
бряцанье цепей, звуки шагов, начальственные голоса, покашливание и негромкий
говор большой толпы. Так продолжалось минут пять, во время которых входили и
выходили в калитку надзиратели. Наконец послышалась команда.
С громом отворились ворота, бряцанье цепей стало слышнее, и на улицу
вышли конвойные солдаты в белых кителях, с ружьями и - очевидно, как
знакомый и привычный маневр, - расстановились правильным широким кругом
перед воротами. Когда они установились, послышалась новая команда, и парами
стали выходить арестанты в блинообразных шапках на бритых головах, с мешками
за плечами, волоча закованные ноги и махая одной свободной рукой, а другой
придерживая мешок за спиной. Сначала шли каторжные мужчины, все в одинаковых
серых штанах и халатах с тузами на спинах. Все они - молодые, старые, худые,
толстые, бледные, красные, черные, усатые, бородатые, безбородые, русские,
татары, евреи - выходили, звеня кандалами и бойко махая рукой, как будто
собираясь идти куда-то далеко, но, пройдя шагов десять, останавливались и
покорно размещались, по четыре в ряд, друг за другом. Вслед за этими, без
остановки, потекли из ворот такие же бритые, без ножных кандалов, но
скованные рука с рукой наручнями, люди в таких же одеждах. Это были
ссыльные... Они так же бойко выходили, останавливались и размещались также
по четыре в ряд. Потом шли общественники, потом женщины, тоже по порядку,
сначала - каторжные, в острожных серых кафтанах и косынках, потом - женщины
ссыльные и добровольно следующие, в своих городских и деревенских одеждах.
Некоторые из женщин несли грудных детей за полами серых кафтанов.
С женщинами шли на своих ногах дети, мальчики и девочки. Дети эти, как
жеребята в табуне, жались между арестантками. Мужчины становились молча,
только изредка покашливая или делая отрывистые замечания. Среди женщин же
слышен был несмолкаемый говор. Нехлюдову показалось, что он узнал Маслову,
когда она выходила; но потом она затерялась среди большого количества
других, и он видел только толпу серых, как бы лишенных человеческого, в
особенности женственного свойства существ с детьми и мешками, которые
расстанавливались позади мужчин.
Несмотря на то, что всех арестантов считали в стенах тюрьмы, конвойные
стали опять считать, сверяя с прежним счетом. Пересчитывание это
продолжалось долго, в особенности потому, что некоторые арестанты двигались,
переходя с места на место, и тем путали счет конвойных. Конвойные ругали и
толкали покорно, но злобно повинующихся арестантов и вновь пересчитывали.
Когда всех вновь перечли, конвойный офицер скомандовал что-то, и в толпе
произошло смятение. Слабые мужчины, женщины и дети, перегоняя друг друга,
направились к подводам и стали размещать на них мешки и потом сами влезать
на них. Влезали и садились женщины с кричащими грудными детьми, веселые,
спорящие за места дети и унылые, мрачные арестанты.
Несколько арестантов, сняв шапки, подошли к конвойному офицеру, о
чем-то прося его. Как потом узнал Нехлюдов, они просились на подводы.
Нехлюдов видел, как конвойный офицер молча, не глядя на просителя,
затягивался папиросой, и как потом вдруг замахнулся своей короткой рукой на
арестанта, и как тот, втянув бритую голову в плечи, ожидая удара, отскочил
от него.
- Я тебя так произведу в дворянство, что будешь помнить! Дойдешь
пешком! - прокричал офицер.
Одного только шатающегося длинного старика в ножных кандалах офицер
пустил на подводу, и Нехлюдов видел, как этот старик, сняв свою
блинообразную шапку, крестился, направляясь к подводам, и как потом долго не
мог влезть от кандалов, мешавших поднять слабую старческую закованную ногу,
и как сидевшая уже на телеге баба помогла ему, втащив его за руку.
Когда подводы все наполнились мешками, и на мешки сели те, которым это
было разрешено, конвойный офицер снял фуражку, вытер платком лоб, лысину и
красную толстую шею и перекрестился.
- Партия, марш! - скомандовал он.
Солдаты брякнули ружьями, арестанты, сняв шапки, некоторые левыми
руками, стали креститься, провожавшие что-то прокричали, что-то прокричали в
ответ арестанты, среди женщин поднялся вой, и партия, окруженная солдатами в
белых кителях, тронулась, подымая пыль связанными цепями ногами. Впереди шли
солдаты, за ними, бренча цепями, кандальные, по четыре в ряд, за ними
ссыльные, потом общественники, скованные ру[369] камя по двое наручнями,
потом женщины. Потом уже ехали нагруженные и мешками и слабыми подводы, на
одной из которых высоко сидела закутанная женщина и не переставая
взвизгивала и рыдала.

XXXV

Шествие было так длинно, что когда передние уже скрылись из вида,
подводы с мешками и слабыми только тронулись. Когда подводы тронулись,
Нехлюдов сел на дожидавшегося его извозчика и велел ему обогнать партию, с
тем чтобы рассмотреть среди нее, нет ли знакомых арестантов среди мужчин, и
потом, среди женщин найдя Маслову, спросить у нее, получила ли она посланные
ей вещи. Стало очень жарко. Ветру не было, и поднимаемая тысячью ног пыль
стояла все время над арестантами, двигавшимися по середине улицы. Арестанты
шли скорым шагом, и нерысистая извозчичья лошадка, на которой ехал Нехлюдов,
только медленно обгоняла их. Ряды за рядами шли незнакомые странного и
страшного вида существа, двигавшиеся тысячами одинако обутых и одетых ног и
в такт шагов махавшие, как бы бодря себя, свободными руками. Их было так
много, так они были однообразны и в такие особенные странные условия они
были поставлены, что Нехлюдову казалось, что это не люди, а какие-то
особенные, страшные существа. Это впечатление разрушило в нем только то, что
в толпе каторжных он узнал арестанта, убийцу Федорова, и среди ссыльных
комика Охотина и еще одного бродягу, обращавшегося к нему. Все почти
арестанты оглядывались, косясь на обгонявшую их пролетку и вглядывавшегося в
них господина, сидевшего на ней. Федоров тряхнул головой кверху в знак того,
что узнал Нехлюдова; Охотин подмигнул глазом. Но ни тот, ни другой не
поклонились, считая это непозволенным. Поравнявшись с женщинами, Нехлюдов
тотчас же увидал Маслову. Она шла во втором ряду женщин. С края шла
раскрасневшаяся коротконогая черноглазая безобразная женщина, подтыкавши
халат за пояс, - это была Хорошавка. Потом шла беременная женщина, насилу
волочившая ноги, и третья была Маслова. Она несла мешок на плече и прямо
глядела перед собой. Лицо ее было спокойно и решительно. Четвертая в ряду с
ней была бодро шедшая молодая красивая женщина в коротком халате и по-бабьи
подвязанной косынке, - это была Федосья. Нехлюдов слез с пролетки и подошел
к двигавшимся женщинам, желая спросить Маслову о вещах и о том, как она себя
чувствует, но конвойный унтер-офицер, шедший с этой стороны партии, тотчас
же заметив подошедшего, подбежал к нему.
- Нельзя, господин, подходить к партии - не полагается, - кричал он,
подходя.
Приблизившись и узнав в лицо Нехлюдова (в остроге уже все знали
Нехлюдова), унтер-офицер приложил пальцы к фуражке и, остановившись подле
Нехлюдова, сказал:
- Теперь нельзя. На вокзале можете, а здесь не полагается. Не отставай,
марш! - крикнул он на арестантов и, бодрясь, несмотря на жару, рысью
перебежал в своих новых щегольских сапогах к своему месту.
Нехлюдов вернулся на тротуар и, велев извозчику ехать за собой, пошел в
виду партии. Где ни проходила партия, она повсюду обращала на себя смешанное
с состраданием и ужасом внимание. Проезжающие высовывались из экипажей и,
пока могли видеть, провожали глазами арестантов. Пешеходы останавливались и
удивленно и испуганно смотрели на страшное зрелище. Некоторые подходили и
подавали милостыню. Милостыню принимали конвойные. Некоторые, как
загипнотизированные, шли за партией, но потом останавливались и, покачивая
головами, только провожали партию глазами. Из подъездов и ворот, призывая
друг друга, выбегали и из окон вывешивались люди и неподвижно и молча
глядели на страшное шествие. На одном из перекрестков партия помешала
проехать богатой коляске. На козлах сидел с лоснящимся лицом толстозадый, с
рядами пуговиц на спине, кучер, в коляске на заднем месте сидели муж с
женой: жена, худая и бледная, в светлой шляпке, с ярким зонтиком, и муж в
цилиндре и светлом щегольском пальто. Спереди против них сидели их дети:
разубранная и свеженькая, как цветочек, девочка с распущенными белокурыми
волосами, тоже с ярким зонтиком, и восьмилетний мальчик с длинной, худой
шеей и торчащими ключицами, в матросской шляпе, украшенной длинными лентами.
Отец сердито упрекал кучера за то, что он вовремя не объехал задержавшую их
партию, а мать брезгливо щурилась и морщилась, закрываясь от солнца и пыли
шелковым зонтиком, который она надвинула совсем на лицо. Толстозадый кучер
сердито хмурился, выслушивая несправедливые упреки хозяина, который сам же
велел ему ехать по этой улице, и с трудом удерживал лоснящихся, взмыленных
под оголовками и шеей вороных жеребцов, просивших хода.
Городовой желал всей душой услужить владельцу богатой коляски и
пропустить его, приостановив арестантов, но он чувствовал, что в этом
шествии была мрачная торжественность, которую нельзя было нарушить даже и
для такого богатого господина. Он только приложил руку к козырьку в знак
своего уважения перед богатством и строго смотрел на арестантов, как бы
обещаясь во всяком случае защитить от них седоков коляски. Так что коляска
должна была дождаться прохождения всего шествия и тронулась только тогда,
когда прогремел последний ломовой с мешками и сидящими на них арестантками,
среди которых истерическая женщина, затихшая было, увидав богатую коляску,
начала опять рыдать и взвизгивать. Только тогда слегка шевельнул вожжами
кучер, и вороные рысаки, звеня подковами по мостовой, понесли мягко
подрагивающую на резиновых шинах коляску на дачу, куда ехали веселиться муж,
жена, девочка и мальчик с тонкой шеей и торчащими ключицами.
Ни отец, ни мать не дали ни девочке, ни мальчику объяснения того, что
они видели. Так что дети должны были сами разрешить вопрос о значении этого
зрелища.
Девочка, сообразив выражение лица отца и матери, разрешила вопрос так,
что это были люди совсем другие, чем ее родители и их знакомые, что это были
дурные люди и что потому с ними именно так и надо поступать, как поступлено
с ними. И потому девочке было только страшно, и она рада была, когда этих
людей перестало быть видно.
Но не смигивая и не спуская глаз смотревший на шествие арестантов
мальчик с длинной, худой шеей решил вопрос иначе. Он знал еще твердо и
несомненно, узнав это прямо от бога, что люди эти были точно такие же, как и
он сам, как и все люди, и что поэтому над этими людьми было кем-то сделано
что-то дурное - такое, чего не должно делать; и ему было жалко их, и он
испытывал ужас и перед теми людьми, которые были закованы и обриты, и перед
теми, которые их заковали и обрили. И оттого у мальчика все больше и больше
распухали губы, и он делал большие усилия, чтобы не заплакать, полагая, что
плакать в таких случаях стыдно.

XXXVI

Нехлюдов шел тем же скорым шагом, которым шли арестанты, но и легко
одетому, в легком пальто ему было ужасно жарко, главное - душно от пыли и
неподвижного горячего воздуха, стоявшего в улицах. Пройдя с четверть версты,
он сел на извозчика и поехал вперед, но на середине улицы в пролетке ему
показалось еще жарче. Он попытался вызвать в себе мысли о вчерашнем
разговоре с зятем, но теперь эти мысли уже не волновали его, как утром. Их
заслонили впечатления выхода из острога и шествия партии. Главное же - было
томительно жарко. У забора, в тени деревьев, сняв фуражки, стояли два
мальчика-реалиста над присевшим перед ними на коленки мороженником. Один из
мальчиков уже наслаждался, обсасывая роговую ложечку, другой дожидался
верхом накладываемого чем-то желтым стаканчика.
- Где бы тут напиться? - спросил Нехлюдов своего извозчика,
почувствовав непреодолимое желание освежиться.
- Сейчас тут трактир хороший, - сказал извозчик и, завернув за угол,
подвез Нехлюдова к подъезду с большой вывеской.
Пухлый приказчик в рубахе за стойкой и бывшие когда-то белыми половые,
за отсутствием посетителей сидевшие у столов, с любопытством оглядели
непривычного гостя и предложили свои услуги. Нехлюдов спросил сельтерской
воды и сел подальше от окна к маленькому столику с грязной скатертью.
Два человека сидели за столом за чайным прибором и белого стекла
бутылкой, обтирали со лбов испарину и что-то миролюбиво высчитывали. Один из
них был черный и плешивый, с таким же бордюром черных волос на затылке,
какой был у Игнатья Никифоровича. Впечатление это напомнило Нехлюдову опять
вчерашний разговор с зятем и свое желание повидаться с ним и сестрой до
отъезда. "Едва ли успею до поезда, - подумал он. - Лучше напишу письмо". И,
спросив бумаги, конверт и марку, он стал, прихлебывая свежую шипучую воду,
обдумывать, что он напишет. Но мысли его разбегались, и он никак не мог
составить письма.
"Милая Наташа, не могу уехать под тяжелым впечатлением вчерашнего
разговора с Игнатьем Никифоровичем..." - начал он. "Что же дальше? Просить
простить за то, что я вчера сказал? Но я сказал то, что думал. И он
подумает, что я отрекаюсь. И потом это его вмешательство в мои дела... Нет,
не могу", - и, почувствовав поднявшуюся опять в нем ненависть к этому
чуждому, самоуверенному, не понимающему его человеку, Нехлюдов положил
неконченое письмо в карман и, расплатившись, вышел на улицу и поехал
догонять партию.
Жара еще усилилась. Стены и камни точно дышали жарким воздухом. Ноги,
казалось, обжигались о горячую мостовую, и Нехлюдов почувствовал что-то
вроде обжога, когда он голой рукой дотронулся до лакированного крыла
пролетки.
Лошадь вялой рысцой, постукивая равномерно подковами по пыльной и
неровной мостовой, тащилась по улицам; извозчик беспрестанно задремывал;
Нехлюдов же сидел, ни о чем не думая, равнодушно глядя перед собою. На
спуске улицы, против ворот большого дома, стояла кучка народа и конвойный с
ружьем. Нехлюдов остановил извозчика.
- Что это? - спросил он у дворника.
- С арестантом что-то.
Нехлюдов сошел с пролетки и подошел к кучке людей. На неровных камнях
покатой у тротуара мостовой лежал головой ниже ног широкий немолодой
арестант с рыжей бородой, красным лицом и приплюснутым носом, в сером халате
и таких же штанах. Он лежал навзничь, раскрыв ладонями книзу покрытые
веснушками руки, и после больших промежутков, равномерно подергиваясь
высокой и могучею грудью, всхлипывал, глядя на небо остановившимися,
налитыми кровью глазами. Над ним стояли нахмуренный городовой, разносчик,
почтальон, приказчик, старая женщина с зонтиком и стриженый мальчик с пустой
корзиной.
- Ослабели, сидевши в замке, расслабли, а их ведут в самое пекло, -
осуждал кого-то приказчик, обращаясь к подошедшему Нехлюдову.
- Помрет, должно, - говорила плачущим голосом женщина с зонтиком.
- Развязать рубаху надо, - сказал почтальон.
Городовой стал дрожащими толстыми пальцами неловко распускать тесемки
на жилистой красной шее. Он был, видимо, взволнован и смущен, но все-таки
счел нужным обратиться к толпе.
- Чего собрались? И так жарко. От ветра стали.
- Должен доктор свидетельствовать. Которых слабых оставлять. А то
повели чуть живого, - говорил приказчик, очевидно щеголяя своим знанием
порядков.
Городовой, развязав тесемки рубахи, выпрямился и оглянулся.
- Разойдитесь, говорю. Ведь не ваше дело, чего не видали? - говорил он,
обращаясь за сочувствием к Нехлюдову, но, не встретив в его взгляде
сочувствия, взглянул на конвойного.
Но конвойный стоял в стороне и, оглядывая свой сбившийся каблук, был
совершенно равнодушен к затруднению городового.
- Чье дело, те не заботятся. Людей морить разве порядок?
- Арестант - арестант, а все человек, - говорили в толпе.
- Положите ему голову выше да воды дайте, - сказал Нехлюдов.
- За водой пошли, - отвечал городовой и, взяв под мышки арестанта, с
трудом перетащил туловище повыше.
- Что за сборище? - послышался вдруг решительный, начальственный голос,
и к собравшейся вокруг арестанта кучке людей быстрыми шагами подошел
околоточный в необыкновенно чистом и блестящем кителе и еще более блестящих
высоких сапогах. - Разойтись! Нечего тут стоять! - крикнул он на толпу, еще
не видя, зачем собралась толпа.
Подойдя же вплоть и увидав умирающего арестанта, он сделал
одобрительный знак головой, как будто ожидая этого самого, и обратился к
городовому:
- Как так?
Городовой доложил, что шла партия, и арестант упал, конвойный приказал
оставить.
- Так что же? В участок надо. Извозчика.
- Побежал дворник, - сказал городовой, прикладывая руку к козырьку.
Приказчик что-то начал было о жаре.
- Твое дело это? А? Иди своей дорогой, - проговорил околоточный и так
строго взглянул на него, что приказчик замолк.
- Воды надо дать выпить, - сказал Нехлюдов.
Околоточный строго взглянул и на Нехлюдова, но ничего не сказал. Когда
же дворник принес в кружке воду, он велел городовому предложить арестанту.
Городовой поднял завалившуюся голову и попытался влить воду в рот, но
арестант не принимал ее; вода выливалась по бороде, моча на груди куртку и
посконную пыльную рубаху.
- Вылей на голову! - скомандовал околоточный, и городовой, сняв
блинообразную шапку, вылил воду и на рыжие курчавые волосы, и на голый
череп.
Глаза арестанта, как будто испуганно, больше открылись, но положение
его не изменилось. По лицу его текли грязные потоки от пыли, но рот так же
равномерно всхлипывал, и все тело вздрагивало.
- А этот что ж? Взять этого, - обратился околоточный к городовому,
указывая на нехлюдовского извозчика. - Давай! Эй, ты!
- Занят, - мрачно, не поднимая глаз, проговорил извозчик.
- Это мой извозчик, - сказал Нехлюдов, - но возьмите его. Я заплачу, -
прибавил он, обращаясь к извозчику.
- Ну, чего стали? - крикнул околоточный. - Берись!
Городовой, дворники и конвойный подняли умирающего, понесли к пролетке
и посадили на сиденье. Но он не мог сам держаться: голова его заваливалась
назад, и все тело съезжало с сиденья.
- Клади лежмя! - скомандовал околоточный.
- Ничего, ваше благородие, я так довезу, - сказал городовой, твердо
усаживаясь рядом с умирающим на сиденье и обхватывая его сильной правой
рукой под мышку.
Конвойный поднял обутые в коты без подверток ноги и поставил и вытянул
их под козла.
Околоточный оглянулся и, увидав на мостовой блинообразную шапку
арестанта, поднял ее и надел на завалившуюся назад мокрую голову.
- Марш! - скомандовал он.
Извозчик сердито оглянулся, покачал головой и, сопутствуемый конвойным,
тронулся шагом назад к частному дому. Сидевший с арестантом городовой
беспрестанно перехватывал спускавшееся с качавшейся во все стороны головой
тело. Конвойный, идя подле, поправлял ноги. Нехлюдов пошел за ними.

XXXVII

Подъехав к части мимо пожарного часового, пролетка с арестантом въехала
во двор полицейской части и остановилась у одного из подъездов.
На дворе пожарные, засучив рукава, громко разговаривая и смеясь, мыли
какие-то дроги.
Как только пролетка остановилась, несколько городовых окружили ее и
подхватили безжизненное тело арестанта под мышки и ноги и сняли его с
пищавшей под ними пролетки.
Привезший арестанта городовой, сойдя с пролетки, помахал закоченевшей
рукой, снял фуражку и перекрестился. Мертвого же понесли в дверь и вверх по
лестнице. Нехлюдов пошел за ним. В небольшой грязной комнате, куда внесли
мертвого, было четыре койки. На двух сидели в халатах два больных, один
косоротый с обвязанной шеей, другой чахоточный. Две койки были свободны. На
одну из них положили арестанта. Маленький человечек с блестящими глазами и
беспрестанно двигающимися бровями, в одном белье и чулках, быстрыми, мягкими
шагами подошел к принесенному арестанту, посмотрел на него, потом на
Нехлюдова и громко расхохотался. Это был содержавшийся в приемном покое
сумасшедший.
- Хотят испугать меня, - заговорил он. - Только нет - не удастся.
Вслед за городовыми, внесшими мертвого, вошли околоточный и фельдшер.
Фельдшер, подойдя к мертвому, потрогал желтоватую, покрытую веснушками,
еще мягкую, но уже мертвенно-бледную руку арестанта, подержал ее, потом
пустил. Она безжизненно упала на живот мертвеца.
- Готов, - сказал фельдшер, мотнув головой, но, очевидно для порядка,
раскрыл мокрую суровую рубаху мертвеца и, откинув от уха свои курчавые
волосы, приложился к желтоватой неподвижной высокой груди арестанта. Все
молчали. Фельдшер приподнялся, еще качнул головой и потрогал пальцем сначала
одно, потом другое веко над открытыми голубыми остановившимися глазами.
- Не испугаете, не испугаете, - говорил сумасшедший, все время плюя по
направлению фельдшера.
- Что ж? - спросил околоточный.
- Что ж? - повторил фельдшер. - В мертвецкую убрать надо.
- Смотрите, верно ли? - спросил околоточный.
- Пора знать, - сказал фельдшер, для чего-то закрывая раскрытую грудь
мертвеца. - Да я пошлю за Матвей Иванычем, пускай посмотрит. Петров, сходи,
- сказал фельдшер и отошел от мертвеца.
- Снести в мертвецкую, - сказал околоточный. - А ты тогда приходи в
канцелярию, - распишешься, - прибавил он конвойному, который все время не
отставал от арестанта.
- Слушаю, - отвечал конвойный.
Городовые подняли мертвеца и понесли опять вниз по лестнице. Нехлюдов
хотел идти за ними, но сумасшедший задержал его.
- Вы ведь не в заговоре, так дайте папиросочку, - сказал он.
Нехлюдов достал папиросочницу и дал ему. Сумасшедший, водя бровями,
стал, очень быстро говоря, рассказывать, как его мучают внушениями.
- Ведь они все против меня и через своих медиумов мучают, терзают
меня...
- Извините меня, - сказал Нехлюдов и, не дослушав его, вышел на двор,
желая узнать, куда отнесут мертвого.
Городовые с своей ношей уже прошли весь двор и входили в подъезд
подвала. Нехлюдов хотел подойти к ним, но околоточный остановил его.
- Вам что нужно?
- Ничего, - отвечал Нехлюдов...
- Ничего, так и ступайте.
Нехлюдов покорился и пошел к своему извозчику. Извозчик его дремал.
Нехлюдов разбудил его и поехал опять к вокзалу.
Не отъехал он и ста шагов, как ему встретилась сопутствуемая опять
конвойным с ружьем ломовая телега, на которой лежал другой, очевидно уже
умерший арестант. Арестант лежал на спине на телеге, и бритая голова его с
черной бородкой, покрытая блинообразной шапкой, съехавшей на лицо до носа,
тряслась и билась при каждом толчке телеги. Ломовой извозчик в толстых
сапогах правил лошадью, идя рядом. Сзади шел городовой. Нехлюдов тронул за
плечо своего извозчика.
- Что делают! - сказал извозчик, останавливая лошадь.
Нехлюдов слез с пролетки и вслед за ломовым, опять мимо пожарного
часового, вошел на двор участка. На дворе теперь пожарные уже кончили мыть
дроги, и на их месте стоял высокий костлявый брандмайор с синим околышем и,
заложив руки в карманы, строго смотрел на буланого с наеденной шеей жеребца,
которого пожарный водил перед ним. Жеребец припадал на переднюю ногу, и
брандмайор сердито говорил что-то стоявшему тут же ветеринару.
Околоточный стоял тут же. Увидав другого мертвеца, он подошел к
ломовому.
- Где подняли? - спросил он, неодобрительно покачав головой.
- На Старой Горбатовской, - отвечал городовой.
- Арестант? - спросил брандмайор,
- Так точно.
- Второй нынче, - сказал околоточный.
- Ну, порядки! Да и жара же, - сказал брандмайор и, обратившись к
пожарному, уводившему хромого буланого, крикнул: - В угловой денник поставь!
Я тебя, сукина сына, научу, как лошадей калечить, какие дороже тебя, шельмы,
стоят.
Мертвеца, так же как и первого, подняли с телеги городовые и понесли в
приемный покой. Нехлюдов, как загипнотизированный, пошел за ними.
- Вам чего? - спросил его один городовой.
Он, не отвечая, шел туда, куда они несли мертвеца.
Сумасшедший, сидя на койке, жадно курил папиросу, которую ему дал
Нехлюдов.
- А, вернулись! - сказал он и расхохотался. Увидав мертвеца, он
поморщился. - Опять, - сказал он. - Надоели, ведь не мальчик я, правда? -
вопросительно улыбаясь, обратился он к Нехлюдову.
Нехлюдов между тем смотрел на мертвеца, которого теперь никто не
заслонял более и лицо которого, прежде скрытое шапкой, было все видно. Как
тот арестант был безобразен, так этот был необыкновенно красив и лицом и
всем телом. Это был человек в полном расцвете сил. Несмотря на изуродованную
бритьем половину головы, невысокий крутой лоб с возвышениями над черными,
теперь безжизненными глазами был очень красив, так же как и небольшой с
горбинкой нос над тонкими черными усами. Синеющие теперь губы были сложены в
улыбку; небольшая бородка только окаймляла нижнюю часть лица, и на бритой
стороне черепа было видно небольшое крепкое и красивое ухо. Выражение лица
было и спокойное, и строгое, и доброе. Не говоря уже о том, что по лицу
этому видно было, какие возможности духовной жизни были погублены в этом
человеке, - по тонким костям рук и скованных ног и по сильным мышцам всех
пропорциональных членов видно было, какое это было прекрасное, сильное,
ловкое человеческое животное, как животное, в своем роде гораздо более
совершенное, чем тот буланый жеребец, за порчу которого так сердился
брандмайор. А между тем его заморили, и не только никто не жалел его как
человека, - никто не жалел его как напрасно погубленное рабочее животное.
Единственное чувство, вызываемое во всех людях его смертью, было чувство
досады за хлопоты, которые доставляла необходимость устранить это угрожающее
разложением тело.
В приемный покой вошли доктор с фельдшером и частный. Доктор был
плотный коренастый человек в чесучовом пиджаке и таких же узких,
обтягивавших ему мускулистые ляжки панталонах. Частный был маленький толстяк
с шарообразным красным лицом, которое делалось еще круглее от его привычки
набирать в щеки воздух и медленно выпускать его. Доктор подсел на койку к
мертвецу, так же как и фельдшер, потрогал руки, послушал сердце и встал,
обдергивая панталоны.
- Мертвее не бывают, - сказал он.
Частный набрал полный рот воздуха и медленно выпустил его.
- Из какого замка? - обратился он к конвойному.
Конвойный ответил и напомнил о кандалах, которые были на умершем.
- Прикажу снять; слава богу, кузнецы есть, - сказал частный и, опять
раздув щеки, пошел к двери, медленно выпуская воздух.
- Отчего же это так? - обратился Нехлюдов к доктору.
Доктор посмотрел на него через очки.
- Что отчего так? Что помирают от солнечного удара? А так, сидя без
движения, без света всю зиму, и вдруг на солнце, да в такой день, как нынче,
да идут толпою, притока воздуха нет. Вот и удар.
- Так зачем же их посылают?
- А это вы их спросите. Да вы, собственно, кто?
- Я посторонний.
- А-а!.. Мое почтение, мне некогда, - сказал доктор и, с досадой
отдернув вниз панталоны, направился к койкам больных.
- Ну, твои дела как? - обратился он к косоротому бледному человеку с
обвязанной шеей.
Сумасшедший между тем сидел на своей койке и, перестав курить, плевал
по направлению доктора.
Нехлюдов сошел вниз на двор и мимо пожарных лошадей, и кур, и часового
в медном шлеме прошел в ворота, сел на своего опять заснувшего извозчика и
поехал на вокзал.

XXXVIII

Когда Нехлюдов приехал на вокзал, арестанты уже все сидели в вагонах за
решетчатыми окнами. На платформе стояло несколько человек провожавших: их не
подпускали к вагонам. Конвойные нынче были особенно озабочены. В пути от
острога к вокзалу упало и умерло от удара, кроме тех двух человек, которых
видел Нехлюдов, еще три человека: один был свезен, так же как первые два, в
ближайшую часть, и два упали уже здесь, на вокзале { (1) В начале 80-х годов
пять человек арестантов умерло в один день от солнечного удара, в то время
как их переводили из Бутырского замка на вокзал Нижегородской железной
дороги. (Прим. Л. Н. Толстого.)}. Озабочены конвойные были не тем, что
умерло под их конвоем пять человек, которые могли бы быть живы. Это их не
занимало, а занимало их только то, чтобы исполнить все то, что по закону
требовалось в этих случаях: сдать куда следует мертвых и их бумаги и вещи и
исключить их из счета тех, которых надо везти в Нижний, а это было очень
хлопотно, особенно в такую жару.
И этим-то и были заняты конвойные и потому, пока все это не было
сделано, не пускали Нехлюдова и других, просивших об этом, подойти к
вагонам. Нехлюдова, однако, все-таки пустили, потому что он дал денег
конвойному унтер-офицеру. Унтер-офицер этот пропустил Нехлюдова и просил его
только поскорее переговорить и отойти, чтобы не видал начальник. Всех
вагонов было восемнадцать, и все, кроме вагона начальства, были битком
набиты арестантами. Проходя мимо окон вагонов, Нехлюдов прислушивался к
тому, что происходило в них. Во всех вагонах слышался звон цепей, суетня,
говор, пересыпанный бессмысленным сквернословием, но нигде не говорилось,
как того ожидал Нехлюдов, об упавших дорогой товарищах. Речи касались больше
мешков, воды для питья и выбора места. Заглянув в окно одного из вагонов,
Нехлюдов увидал в середине его, в проходе, конвойных, которые снимали с
арестантов наручни. Арестанты протягивали руки, и один конвойный ключом
отпирал замок на наручнях и снимал их. Другой собирал наручни. Пройдя все
мужские вагоны, Нехлюдов подошел к женским. Во втором из них слышался
равномерный женский стон с приговорами: "О-о-о! батюшки, о-о-о! батюшки!"
Нехлюдов прошел мимо и, по указанию конвойного, подошел к окну третьего
вагона. Из окна, как только Нехлюдов приблизил к нему голову, пахнуло жаром,
насыщенным густым запахом человеческих испарений, и явственно послышались
визгливые женские голоса. На всех лавках сидели раскрасневшиеся потные
женщины в халатах и кофтах и звонко переговаривались. Приблизившееся к
решетке лицо Нехлюдова обратило их внимание. Ближайшие замолкли и
подвинулись к нему. Маслова в одной кофте и без косынки сидела у
противоположного окна. Ближе сюда сидела белая улыбающаяся Федосья. Узнав
Нехлюдова, она толкнула Маслову и рукой показала ей на окно. Маслова
поспешно встала, накинула на черные волосы косынку и с оживившимся красным и
потным улыбающимся лицом подошла к окну и взялась за решетку.
- И жарко же, - сказала она, радостно улыбаясь.
- Получили вещи?
- Получила, благодарю.
- Не нужно ли чего? - спросил Нехлюдов, чувствуя, как, точно из
каменки, несет жаром из раскаленного вагона.
- Ничего не нужно, благодарю.
- Напиться бы, - сказала Федосья.
- Да, напиться бы, - повторила Маслова.
- Да разве у вас нет воды?
- Ставят, да всю выпили.
- Сейчас, - сказал Нехлюдов, - я попрошу конвойного. Теперь до Нижнего
не увидимся.
- А вы разве едете? - как будто не зная этого, сказала Маслова,
радостно взглянув на Нехлюдова.
- Еду с следующим поездом.
Маслова ничего не сказала и только через несколько секунд глубоко
вздохнула.
- Что ж это, барин, правда, что двенадцать человек арестантов уморили
до смерти? - сказала грубым мужицким голосом старая суровая арестантка.
Это была Кораблева.
- Я не слышал, что двенадцать. Я видел двух, - сказал Нехлюдов.
- Сказывают, двенадцать, Ужли ж им ничего за это не будет? То-то
дьяволы!
- А из женщин никто не заболел? - спросил Нехлюдов.
- Бабы тверже, - смеясь, сказала другая низенькая арестантка, - только
вот одна рожать вздумала. Вот заливается, - сказала она, указывая на
соседний вагон, из которого слышались все те же стоны.
- Вы говорите, не надо ли чего, - сказала Маслова, стараясь удержать
губы от радостной улыбки, - нельзя ли эту женщину оставить, а то мучается.
Вот бы сказали начальству.
- Да, я скажу.
- Да вот еще нельзя ли ей Тараса, мужа своего, повидать, - прибавила
она, глазами указывая на улыбающуюся Федосью. - Ведь он с вами едет.
- Господин, нельзя разговаривать, - послышался голос конвойного
унтер-офицера. Это был не тот, который пустил Нехлюдова.
Нехлюдов отошел и пошел искать начальника, чтоб просить его о рожающей
женщине и о Тарасе, но долго не мог найти его и добиться ответа от
конвойных. Они были в большой суете: одни вели куда-то какого-то арестанта,
другие бегали закупать себе провизию и размещали свои вещи по вагонам,
третьи прислуживали даме, ехавшей с конвойным офицером, и неохотно отвечали
на вопросы Нехлюдова.
Нехлюдов увидал конвойного офицера уже после второго звонка. Офицер,
обтирая своей короткой рукой закрывавшие ему рот усы и подняв плечи,
выговаривал за что-то фельдфебелю.
- Вам что, собственно, надо? - спросил он Нехлюдова.
- У вас женщина рожает в вагоне, так я думал, надо бы...
- Ну и пускай рожает. Тогда видно будет, - сказал конвойный, проходя в
свой вагон и бойко размахивая своими короткими руками.
В это время прошел кондуктор с свистком в руке; послышался последний
звонок, свисток, и среди провожавших на платформе и в женском вагоне
послышался плач и причитанья. Нехлюдов стоял рядом с Тарасом на платформе и
смотрел, как один за другим тянулись мимо него вагоны с решетчатыми окнами и
виднеющимися из них бритыми головами мужчин. Потом поравнялся первый женский
вагон, в окне которого видны были головы простоволосых и в косынках женщин;
потом второй вагон, в котором слышался все тот же стон женщины, потом вагон,
в котором была Маслова. Она вместе с другими стояла у окна и смотрела на
Нехлюдова и жалостно улыбалась ему.

XXXIX

До отхода пассажирского поезда, с которым ехал Нехлюдов, оставалось два
часа. Нехлюдов сначала думал в этот промежуток съездить еще к сестре, но
теперь, после впечатлений этого утра, почувствовал себя до такой степени
взволнованным и разбитым, что, сев на диванчик первого класса, совершенно
неожиданно почувствовал такую сонливость, что повернулся на бок, положил под
щеку ладонь и тотчас же заснул.
Его разбудил лакей во фраке, с значком и салфеткой.
- Господин, господин, не вы ли будете Нехлюдов, князь? Барыня вас ищут.
Нехлюдов вскочил, протирая глаза, и вспомнил, где он и все то, что было
в нынешнее утро.
В его воспоминании были: шествие арестантов, мертвецы, вагоны с
решетками и запертые там женщины, из которых одна мучается без помощи
родами, а другая жалостно улыбается ему из-за железной решетки. В
действительности же было перед ним совсем другое: уставленный бутылками,
вазами, канделябрами и приборами стол, снующие около стола проворные лакеи.
В глубине залы перед шкафом, за вазами с плодами и бутылками, буфетчик и
спины подошедших к буфету отъезжающих.
В то время как Нехлюдов переменял лежачее положение на сидячее и
понемногу опоминался, он заметил, что все бывшие в комнате с любопытством
смотрели на что-то происходившее в дверях. Он посмотрел туда же и увидал
шествие людей, несших на кресле даму в воздушном покрывале, окутывающем ей
голову. Передний носильщик был лакей и показался знакомым Нехлюдову. Задний
был тоже знакомый швейцар с галуном на фуражке. Позади кресла шла элегантная
горничная в фартуке и кудряшках и несла узелок, какой-то круглый предмет в
кожаном футляре и зонтики. Еще позади, с своими брылами и апоплексической
шеей, выпятив грудь, шел князь Корчагин в дорожной фуражке и еще сзади -
Мисси, Миша, двоюродный брат, и знакомый Нехлюдову дипломат Остен с своей
длинной шеей, выдающимся кадыком и всегда веселым видом и настроением. Он
шел, что-то внушительно, но, очевидно, шутовски досказывая улыбавшейся
Мисси. Сзади шел доктор, сердито куря папиросу.
Корчагины переезжали из своего подгородного имения к сестре княгини в
ее имение по Нижегородской дороге.
Шествие носильщиков, горничной и доктора проследовало в дамскую
комнату, вызывая любопытство и уважение всех присутствующих. Старый же
князь, присев к столу, тотчас же подозвал к себе лакея и стал что-то
заказывать ему. Мисси с Остеном тоже остановились в столовой и только что
хотели сесть, как увидали в дверях знакомую и пошли ей навстречу. Знакомая
эта была Наталья Ивановна. Наталья Ивановна, сопутствуемая Аграфеной
Петровной, оглядываясь по сторонам, входила в столовую. Она почти в одно и
то же время увидала Мисси и брата. Она прежде подошла к Мисси, только кивнув
головой Нехлюдову; но, поцеловавшись с Мисси, тотчас же обратилась к нему.
- Наконец-то я нашла тебя, - сказала она.
Нехлюдов встал, поздоровался с Мисси, Мишей и Остеном и остановился,
разговаривая. Мисси рассказала ему про пожар их дома в деревне, заставивший
их переезжать к тетке. Остен по этому случаю стал рассказывать смешной
анекдот про пожар.
Нехлюдов, не слушая Остена, обратился к сестре.
- Как я рад, что ты приехала, - сказал он.
- Я уже давно приехала, - сказала она. - Мы с Аграфеной Петровной. -
Она указала на Аграфену Петровну, которая в шляпе и ватерпруфе с ласковым
достоинством издалека конфузливо поклонилась Нехлюдову, не желая мешать ему.
- Везде искали тебя.
- А я тут заснул. Как я рад, что ты приехала, - повторил Нехлюдов. - Я
письмо тебе начал писать, - сказал он.
- Неужели? - сказала она испуганно. - О чем же?
Мисси с своими кавалерами, заметив, что между братом и сестрой
начинается интимный разговор, отошла в сторону. Нехлюдов же с сестрой сели у
окна на бархатный диванчик подле чьих-то вещей, пледа и картонки.
- Я вчера, когда ушел от вас, хотел вернуться и покаяться, но не знал,
как он примет, - сказал Нехлюдов. - Я нехорошо говорил с твоим мужем, и меня
это мучало, - сказал он.
- Я знала, я уверена была, - сказала сестра, - что ты не хотел. Ведь ты
знаешь...
И слезы выступили у ней на глаза, и она коснулась его руки. Фраза эта
была неясна, но он понял ее вполне и был тронут тем, что она означала. Слова
ее означали то, что, кроме ее любви, владеющей всею ею, - любви к своему
мужу, для нее важна и дорога ее любовь к нему, к брату, и что всякая
размолвка с ним - для нее тяжелое страдание.
- Спасибо, спасибо тебе... Ах, что я видел нынче, - сказал он, вдруг
вспомнив второго умершего арестанта. - Два арестанта убиты.
- Как убиты?
- Так убиты. Их повели в этот жар. И два умерло от солнечного удара.
- Не может быть! как? нынче? сейчас?
- Да, сейчас. Я видел их трупы.
- Но отчего убили? Кто убил? - сказала Наталья Ивановна.
- Убили те, кто насильно вели их, - раздраженно сказал Нехлюдов,
чувствуя, что она смотрит и на это дело глазами своего мужа.
- Ах, боже мой! - сказала Аграфена Петровна, подошедшая ближе к ним.
- Да, мы не имеем ни малейшего понятия о том, что делается с этими
несчастными, а надо это знать, - прибавил Нехлюдов, глядя на старого князя,
который, завязавшись салфеткой, сидел у стола за крюшоном и в это самое
время оглянулся на Нехлюдова.
- Нехлюдов! - крикнул он, - хотите прохладиться? На дорогу отлично!
Нехлюдов отказался и отвернулся.
- Но что же ты сделаешь? - продолжала Наталья Ивановна.
- Что могу. Я не знаю, но чувствую, что должен что-то сделать. И что
могу, то сделаю.
- Да, да, я это понимаю. Ну, а с этими, - сказала она, улыбаясь и
указывая глазами на Корчагина, - неужели совсем кончено?
- Совсем, и я думаю, что с обеих сторон без сожаления.
- Жаль. Мне жаль. Я ее люблю. Но положим, что это так. Но для чего ты
хочешь связать себя? - прибавила она робко. - Для чего ты едешь?
- Еду потому, что так должно, - серьезно и сухо сказал Нехлюдов, как бы
желая прекратить этот разговор.
Но сейчас же ему стало совестно за свою холодность к сестре. "Отчего не
сказать ей всего, что я думаю? - подумал он. - И пускай и Аграфена Петровна
услышит", - сказал он себе, взглянув на старую горничную. Присутствие
Аграфены Петровны еще более поощряло его повторить сестре свое решение.
- Ты говоришь о моем намерении жениться на Катюше? Так видишь ли, я
решил это сделать, но она определенно и твердо отказала мне, - сказал он, и
голос его дрогнул, как дрожал всегда, когда он говорил об этом. - Она не
хочет моей жертвы и сама жертвует, для нее, в ее положении, очень многим, и
я не могу принять этой жертвы, если это минутное. И вот я еду за ней и буду
там, где она будет, и буду, сколько могу, помогать, облегчать ее участь.
Наталья Ивановна ничего не сказала. Аграфена Петровна вопросительно
глядела на Наталью Ивановну и покачивала головой. В это время из дамской
комнаты вышло опять шествие. Тот же красавец лакей Филипп и швейцар несли
княгиню. Она остановила носильщиков, подманила к себе Нехлюдова и, жалостно
изнывая, подала ему белую в перстнях руку, с ужасом ожидая твердого пожатия.
- Epouvantable! {Ужасно! (франц.)} - сказала она про жару. - Я не
переношу этого. Ce climat me tue {Этот климат меня убивает (франц.).}. - И,
поговорив об ужасах русского климата и пригласив Нехлюдова приехать к ним,
она дала знак носильщикам. - Так непременно приезжайте, - прибавила она, на
ходу оборачивая свое длинное лицо к Нехлюдову.
Нехлюдов вышел на платформу. Шествие княгини направилось направо, к
первому классу. Нехлюдов же с артельщиком, несшим вещи, и Тарасом с своим
мешком пошли налево.
- Вот это мой товарищ, - сказал Нехлюдов сестре, указывая на Тараса,
историю которого он рассказывал ей прежде.
- Да неужели в третьем классе? - спросила Наталья Ивановна, когда
Нехлюдов остановился против вагона третьего класса и артельщик с вещами и
Тарас вошли в него.
- Да мне удобнее, я с Тарасом вместе, - сказал он. - Да вот еще что, -
прибавил он, - до сих пор я еще не отдал в Кузминском землю крестьянам, так
что в случае моей смерти твои дети наследуют.
- Дмитрий, перестань, - сказала Наталья Ивановна.
- Если же я и отдам, то одно, что могу сказать, это то, что все
остальное будет их, так как едва ли я женюсь, а если женюсь, то не будет
детей... так что...
- Дмитрий, пожалуйста, не говори этого, - говорила Наталья Ивановна, а
между тем Нехлюдов видел, что она была рада слышать то, что он сказал.
Впереди, перед первым классом, стояла только небольшая толпа народа,
все еще смотревшая на тот вагон, в который внесли княгиню Корчагину.
Остальной народ был уже весь по местам. Запоздавшие пассажиры, торопясь,
стучали по доскам платформы, кондуктора захлопывали дверцы и приглашали
едущих садиться, а провожающих выходить.
Нехлюдов вошел в накаленный солнцем жаркий и вонючий вагон и тотчас же
вышел на тормоз.
Наталья Ивановна стояла против вагона в своей модной шляпе и накидке
рядом с Аграфеной Петровной и, очевидно, искала предмета разговора и не
находила. Нельзя даже было сказать: "Ecrivez" {Пишите (франц.).}, потому что
они уже давно с братом смеялись над этой обычной фразой уезжающих. Тот
коротенький разговор о денежных делах и наследстве сразу разрушил
установившиеся было между ними нежно-братские отношения; они чувствовали
себя теперь отчужденными друг от друга. Так что Наталья Ивановна была рада,
когда поезд тронулся, и можно было только, кивая головой, с грустным и
ласковым лицом говорить: "Прощай, ну, прощай, Дмитрий!" Но как только вагон
отъехал, она подумала о том, как передаст она мужу свой разговор с братом, и
лицо ее стало серьезно и озабоченно.
И Нехлюдову, несмотря на то, что он ничего, кроме самых добрых чувств,
не питал к сестре и ничего не скрывал от нее, теперь было тяжело, неловко с
ней и хотелось поскорее освободиться от нее. Он чувствовал, что нет больше
той Наташи, которая когда-то была так близка ему, а есть только раба чуждого
ему и неприятного черного волосатого мужа. Он ясно увидал это, потому что
лицо ее осветилось особенным оживлением только тогда, когда он заговорил про
то, что занимало ее мужа - про отдачу земли крестьянам, про наследство. И
это было грустно ему.

XL

Жара в накаленном в продолжение целого дня солнцем и полном народа
большом вагоне третьего класса была такая удушливая, что Нехлюдов не пошел в
вагон, а остался на тормозе. Но и тут дышать нечем было, и Нехлюдов вздохнул
всею грудью только тогда, когда вагоны выкатились из-за домов и подул
сквозной ветер. "Да, убили", - повторил он себе слова, сказанные сестре. И в
воображении его из-за всех впечатлений нынешнего дня с необыкновенной
живостью возникло прекрасное лицо второго мертвого арестанта с улыбающимся
выражением губ, строгим выражением лба и небольшим крепким ухом под бритым
синеющим черепом. "И что ужаснее всего, это то, что убили, и никто не знает,
кто его убил. А убили. Повели его, как и всех арестантов, по распоряжению
Масленникова. Масленников, вероятно, сделал свое обычное распоряжение,
подписал с своим дурацким росчерком бумагу с печатным заголовком и, конечно,
уж никак не сочтет себя виноватым. Еще меньше может счесть себя виноватым
острожный доктор, свидетельствовавший арестантов. Он аккуратно исполнил свою
обязанность, отделил слабых и никак не мог предвидеть ни этой страшной жары,
ни того, что их поведут так поздно и такой кучей. Смотритель?.. Но
смотритель только исполнил предписание о том, чтобы в такой-то день
отправить столько-то каторжных, ссыльных, мужчин, женщин. Тоже не может быть
виноват и конвойный, которого обязанность состояла в том, чтобы счетом
принять там-то столько-то и там-то сдать столько же. Вел он партию, как
обыкновенно и как полагается, и никак не мог предвидеть, что такие сильные
люди, как те два, которых видел Нехлюдов, не выдержат и умрут.
Никто не виноват, а люди убиты и убиты все-таки этими самыми не
виноватыми в этих смертях людьми.
Сделалось все это оттого, - думал Нехлюдов, - что все эти люди -
губернаторы, смотрители, околоточные, городовые - считают, что есть на свете
такие положения, в которых человеческое отношение с человеком не
обязательно. Ведь все эти люди - и Масленников, и смотритель, и конвойный, -
все они, если бы не были губернаторами, смотрителями, офицерами, двадцать
раз подумали бы о том, можно ли отправлять людей в такую жару и такой кучей,
двадцать раз дорогой остановились бы и, увидав, что человек слабеет,
задыхается, вывели бы его из толпы, свели бы его в тень, дали бы воды, дали
бы отдохнуть и, когда случилось несчастье, выказали бы сострадание. Они не
сделали этого, даже мешали делать это другим только потому, что они видели
перед собой не людей и свои обязанности перед ними, а службу и ее
требования, которые они ставили выше требований человеческих отношений. В
этом все, - думал Нехлюдов. - Если можно признать, что что бы то ни было
важнее чувства человеколюбия, хоть на один час и хоть в каком-нибудь одном,
исключительном случае, то нет преступления, которое нельзя бы было совершать
над людьми, не считая себя виноватым".
Нехлюдов так задумался, что и не заметил, как погода переменилась:
солнце скрылось за передовым низким, разорванным облаком, и с западного
горизонта надвигалась сплошная светло-серая туча, уже выливавшаяся там,
где-то далеко, над полями и лесами, косым спорым дождем. От тучи тянуло
влажным дождевым воздухом. Изредка тучу разрезали молнии, и с грохотом
вагонов все чаще и чаще смешивался грохот грома. Туча становилась ближе и
ближе, косые капли дождя, гонимые ветром, стали пятнать площадку тормоза и
пальто Нехлюдова. Он перешел на другую сторону и, вдыхая влажную свежесть и
хлебный запах давно ждавшей дождя земли, смотрел на мимо бегущие сады, леса,
желтеющие поля ржи, зеленые еще полосы овса и черные борозды темно-зеленого
цветущего картофеля. Все как будто покрылось лаком: зеленое становилось
зеленее, желтое - желтее, черное - чернее.
- Еще, еще! - говорил Нехлюдов, радуясь на оживающие под благодатным
дождем поля, сады, огороды.
Сильный дождь лил недолго. Туча частью вылилась, частью пронеслась, и
на мокрую землю падали уже последние прямые, частые, мелкие капли. Солнце
опять выглянуло, все заблестело, а на востоке загнулась над горизонтом
невысокая, но яркая, с выступающим фиолетовым цветом, прерывающаяся только в
одном конце радуга.
"Да, о чем бишь я думал? - спросил себя Нехлюдов, когда все эти
перемены в природе кончились и поезд спустился в выемку с высокими откосами.
- Да, я думал о том, что все эти люди: смотритель, конвойные, все эти
служащие, большей частью кроткие, добрые люди, сделались злыми только
потому, что они служат".
Он вспомнил равнодушие Масленникова, когда он говорил ему о том, что
делается в остроге, строгость смотрителя, жестокость конвойного офицера,
когда он не пускал на подводы и не обратил внимания на то, что в поезде
мучается родами женщина. "Все эти люди, очевидно, были неуязвимы,
непромокаемы для самого простого чувства сострадания только потому, что они
служили. Они, как служащие, были непроницаемы для чувства человеколюбия, как
эта мощеная земля для дождя, - думал Нехлюдов, глядя на мощенный
разноцветными камнями скат выемки, по которому дождевая вода не впитывалась
в землю, а сочилась ручейками. - Может быть, и нужно укладывать камнями
выемки, но грустно смотреть на эту лишенную растительности землю, которая бы
могла родить хлеб, траву, кусты, деревья, как те, которые виднеются вверху
выемки. То же самое и с людьми, - думал Нехлюдов, - может быть, и нужны эти
губернаторы, смотрители, городовые, но ужасно видеть людей, лишенных
главного человеческого свойства - любви и жалости друг к другу.
Все дело в том, - думал Нехлюдов, - что люди эти признают законом то,
что не есть закон, и не признают законом то, что есть вечный, неизменный,
неотложный закон, самим богом написанный в сердцах людей. От этого-то мне и
бывает так тяжело с этими людьми, - думал Нехлюдов. - Я просто боюсь их. И
действительно, люди эти страшны. Страшнее разбойников. Разбойник все-таки
может пожалеть - эти же не могут пожалеть: они застрахованы от жалости, как
эти камни от растительности. Вот этим-то они ужасны. Говорят, ужасны
Пугачевы, Разины. Эти в тысячу раз ужаснее, - продолжал он думать. - Если бы
была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего
времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали самые ужасные
злодейства, не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно решение:
надо, чтобы было то самое, что есть, надо, чтобы эти люди были
губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, то есть, чтобы,
во-первых, были уверены, что есть такое дело, называемое государственной
службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без
человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой
государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за
последствия их поступков с людьми не падала ни на кого отдельно. Вне этих
условий нет возможности в наше время совершения таких ужасных дел, как те,
которые я видел нынче. Все дело в том, что люди думают, что есть положения,
в которых можно обращаться с человеком без любви, а таких положений нет. С
вещами можно обращаться без любви: можно рубить деревья, делать кирпичи,
ковать железо без любви; но с людьми нельзя обращаться без любви, так же как
нельзя обращаться с пчелами без осторожности. Таково свойство пчел. Если
станешь обращаться с ними без осторожности, то им повредишь и себе. То же и
с людьми. И это не может быть иначе, потому что взаимная любовь между людьми
есть основной закон жизни человеческой. Правда, что человек не может
заставить себя любить, как он может заставить себя работать, но из этого не
следует, что можно обращаться с людьми без любви, особенно если чего-нибудь
требуешь от них. Не чувствуешь любви к людям - сиди смирно, - думал
Нехлюдов, обращаясь к себе, - занимайся собой, вещами, чем хочешь, но только
не людьми. Как есть можно без вреда и с пользой только тогда, когда хочется
есть, так и с людьми можно обращаться с пользой и без вреда только тогда,
когда любишь. Только позволь себе обращаться с людьми без любви, как ты
вчера обращался с зятем, и нет пределов жестокости и зверства по отношению
других людей, как это я видел сегодня, и нет пределов страдания для себя,
как я узнал это из всей своей жизни. Да, да, это так, - думал Нехлюдов. -
Это хорошо, хорошо!" - повторял он себе, испытывая двойное наслаждение -
прохлады после мучительной жары и сознания достигнутой высшей ступени
ясности в давно уже занимающем его вопросе.

XLI

Вагон, в котором было место Нехлюдова, был до половины полон народом.
Были тут прислуга, мастеровые, фабричные, мясники, евреи, приказчики,
женщины, жены рабочих, был солдат, были две барыни: одна молодая, другая
пожилая с браслетами на оголенной руке и строгого вида господин с кокардой
на черной фуражке. Все эти люди, уже успокоенные после размещения, сидели
смирно, кто щелкая семечки, кто куря папиросы, кто ведя оживленные разговоры
с соседями.
Тарас с счастливым видом сидел направо от прохода, оберегая место для
Нехлюдова, и оживленно разговаривал с сидевшим против него мускулистым
человеком в расстегнутой суконной поддевке, как потом узнал Нехлюдов,
садовником, ехавшим на место. Не доходя до Тараса, Нехлюдов остановился в
проходе подле почтенного вида старика с белой бородой, в нанковой поддевке,
разговаривавшего с молодой женщиной в деревенской одежде. Рядом с женщиной
сидела, далеко не доставая ногами до пола, семилетняя девочка в новом
сарафанчике с косичкой почти белых волос и не переставая щелкала семечки.
Оглянувшись на Нехлюдова, старик подобрал с глянцевитой лавки, на которой он
сидел один, полу своей поддевки и ласково сказал:
- Пожалуйте садиться.
Нехлюдов поблагодарил и сел на указанное место. Как только Нехлюдов
уселся, женщина продолжала прерванный рассказ. Она рассказывала про то, как
ее в городе принял муж, от которого она теперь возвращалась.
- Об масленицу была, да вот, бог привел, теперь побывала, - говорила
она. - Теперь, что бог даст, на рожество.
- Хорошее дело, - сказал старик, оглядываясь на Нехлюдова, -
проведывать надо, а то человек молодой избалуется, в городе живучи.
- Нет, дедушка, мой - не такой человек. Не то что глупостей каких, он
как красная девушка. Денежки все до копеечки домой посылает. А уж девчонке
рад, рад был, что и сказать нельзя, - сказала женщина, улыбаясь.
Плевавшая семечки и слушавшая мать девочка, как бы подтверждая слова
матери, взглянула спокойными, умными глазами в лицо старика и Нехлюдова.
- А умный, так и того лучше, - сказал старик. - А вот этим не
взимается? - прибавил он, указывая глазами на парочку - мужа с женой,
очевидно фабричных, сидевших на другой стороне прохода.
Фабричный - муж, приставив ко рту бутылку с водкой, закинув голову,
тянул из нее, а жена, держа в руке мешок, из которого вынута была бутылка,
пристально смотрела на мужа.
- Нет, мой и не пьет и не курит, - сказала женщина, собеседница
старика, пользуясь случаем еще раз похвалить своего мужа. - Таких людей,
дедушка, мало земля родит. Вот он какой, - сказала она, обращаясь и к
Нехлюдову.
- Чего лучше, - повторил старик, глядевший на пьющего фабричного.
Фабричный, отпив из бутылки, подал ее жене. Жена взяла бутылку и,
смеясь и покачивая головой, приложила ее тоже ко рту. Заметив на себе взгляд
Нехлюдова и старика, фабричный обратился к ним:
- Что, барин? Что пьем-то мы? Как работаем - никто не видит, а вот как
пьем - все видят. Заработал - и пью и супругу потчую. И больше никаких.
- Да, да, - сказал Нехлюдов, не зная, что ответить.
- Верно, барин? Супруга моя женщина твердая! Я супругой доволен, потому
она меня может жалеть. Так я говорю, Мавра?
- Ну, на, возьми. Не хочу больше, - сказала жена, отдавая ему бутылку.
- И что лопочешь без толку, - прибавила она.
- Вот так-то, - продолжал фабричный, - то хороша-хороша, а то и
заскрипит, как телега немазаная. Мавра, так я говорю?
Мавра, смеясь, пьяным жестом махнула рукой.
- Ну, понес...
- Вот так-то, хороша-хороша, да до поры до времени, а попади ей вожжа
под хвост, она то сделает, что и вздумать нельзя... Верно я говорю. Вы меня,
барин, извините. Я выпил, ну, что же теперь делать... - сказал фабричный и
стал укладываться спать, положив голову на колени улыбающейся жены.
Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который рассказал ему
про себя, что он печник, пятьдесят три года работает и склал на своем веку
печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да все некогда. Был
вот в городе, поставил ребят на дело, а теперь едет в деревню домашних
проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и пошел на то место,
которое берег для него Тарас.
- Что ж, барин, садитесь. Мы мешок сюда примем, - ласково сказал,
взглянув вверх, в лицо Нехлюдова, сидевший напротив Тараса садовник.
- В тесноте, да не в обиде, - сказал певучим голосом улыбающийся Тарас
и, как перышко, своими сильными руками поднял свой двухпудовый мешок и
перенес его к окну. - Места много, а то и постоять можно, и под лавкой
можно. Уж на что покойно. А то вздорить! - говорил он, сияя добродушием и
ласковостью.
Тарас говорил про себя, что когда он не выпьет, у него слов нет, а что
у него от вина находятся слова хорошие и он все сказать может. И
действительно, в трезвом состоянии Тарас больше молчал; когда же выпивал,
что случалось с ним редко и только в особенных случаях, то делался особенно
приятно разговорчив. Он говорил тогда и много и хорошо, с большой простотою,
правдивостью и, главное, ласковостью, которая так и светилась из его добрых
голубых глаз и не сходящей с губ приветливой улыбки.
В таком состоянии он был сегодня. Приближение Нехлюдова на минуту
остановило его речь. Но, устроив мешок, он сел по-прежнему и, положив
сильные рабочие руки на колени, глядя прямо в глаза садовнику, продолжал
свой рассказ. Он рассказывал своему новому знакомому во всех подробностях
историю своей жены, за что ее ссылали, и почему он теперь ехал за ней в
Сибирь.
Нехлюдов никогда не слыхал в подробности этого рассказа и потому с
интересом слушал. Он застал рассказ в том месте, когда отравление уже
совершилось и в семье узнали, что сделала это Федосья.
- Это я про свое горе рассказываю, - сказал Тарас, задушевно дружески
обращаясь к Нехлюдову. - Человек такой попался душевный, - разговорились, я
л сказываю.
- Да, да, - сказал Нехлюдов.
- Ну, вот таким манером, братец ты мой, узналось дело. Взяла матушка
лепешку эту самую. "Иду, говорит, к уряднику". Батюшка у меня старик
правильный. "Погоди, говорит, старуха, бабенка - робенок вовсе, сама не
знала, что делала, пожалеть надо. Она, може, опамятуется". Куды тебе, не
приняла слов никаких. "Пока мы ее держать будем, она, говорит, нас, как
тараканов, изведет". Убралась, братец ты мой, к уряднику. Тот сейчас
взбулгачился к нам... Сейчас понятых.
- Ну, а ты-то что? - спросил садовник.
- А я, братец ты мой, от живота валяюсь да блюю. Все нутро
выворачивает, ничего и сказать не могу. Сейчас запряг батюшка телегу,
посадил Федосью, - в стан, а оттуда к следователю. А она, братец ты мой, как
сперначала повинилась во всем, так и следователю все, как есть, чередом и
выложила. И где мышьяк взяла, и как лепешки скатала. "Зачем, говорит, ты
сделала?" - "А потому, говорит, постылый он мне. Мне, говорит, Сибирь лучше,
чем с ним жить", со мной, значит, - улыбаясь, говорил Тарас. - Повинилась,
значит, во всем. Известное дело, в замок. Батюшка один вернулся. А тут
рабочая пора подходит, а баба у нас - одна матушка, да и та уж плоха.
Думали, как быть, нельзя ли на поруки выручить. Поехал батюшка к начальнику
к одному - не вышло, он - к другому. Начальников этих он человек пять
объездил. Совсем уж было бросили хлопотать, да напался тут человечек один,
из приказных. Ловкач такой, что на редкость сыскать. "Давай, говорит,
пятерку - выручу". Сошлись на трешнице. Что ж, братец ты мой, я ее же холсты
заложил, дал. Как написал он эту бумагу, - протянул Тарас, точно он говорил
о выстреле, - сразу вышло. Я сам в те поры уж поднялся, сам за ней в город
ездил. Приехал я, братец ты мой, в город. Сейчас кобылу на двор поставил,
взял бумагу, прихожу в замок. "Чего тебе?" Так и так, говорю, хозяйка моя
тут у вас заключена. "А бумага, говорит, есть?" Сейчас подал бумагу. Глянул
он. "Подожди", - говорит. Присел я тут на лавочке. Солнце уж заполдни
перешло. Выходит начальник: "Ты, говорит, Варгушов?" - "Я самый". - "Ну,
получай", - говорит. Сейчас отворили ворота. Вывели ее в одежде в своей, как
должно. "Что же, пойдем". - "А ты разве пешой?" - "Нет, я на лошади". Пришли
на двор, расчелся я за постой и запряг кобылу, подбил сенца, что осталось,
под веретье. Села она, укуталась платком. Поехали. Она молчит, и я молчу.
Только стали подъезжать к дому, она и говорит: "А что, матушка жива?" Я
говорю: "Жива". - "А батюшка жив?" - "Жив". - "Прости, говорит, меня, Тарас,
за мою глупость. Я и сама не знала, что делала". А я говорю: "Много баить не
подобаить - я давно простил". Больше и говорить не стал. Приехали домой,
сейчас она матушке в ноги. Матушка говорит: "Бог простит". А батюшка
поздоровкался и говорит: "Что старое поминать. Живи как получше. Нынче,
говорит, время не такое, с поля убираться надо. За скородным, говорит, на
навозном осьминнике рожь-матушка такая, бог дал, родилась, что и крюк не
берет, переплелась вся и полегла постелью. Выжать надо. Вот ты с Тараской
поди завтра пожнись". И взялась она, братец ты мой, с того часа работать. Да
так работать стала, что на удивление. У нас тогда три десятины наемные были,
а бог дал, что рожь, что овес уродились на редкость. Я кошу, она вяжет, а то
оба жнем. Я на работу ловок, из рук не вывалится, а она еще того ловчее, за
что ни возьмется. Баба ухватистая да молодая, в соку. И к работе, братец ты
мой, такая завистливая стала, что уж я ее укорачиваю. Придем домой, пальцы
раздуются, руки гудут, отдохнуть бы надо, а она, не ужинамши, бежит в сарай,
на утро свясла готовит. Что сделалось!
- И что ж, и к тебе ласкова стала? - спросил садовник.
- И не говори, так присмолилась ко мне, что как одна душа. Что я
вздумаю, она понимает. Уж и матушка, на что сердита, и та говорит: "Федосью
нашу точно подменили, совсем другая баба стала". Едем раз на-двоем за
снопами, в одной передней сидим с ней. Я и говорю: "Как же ты это, Федосья,
то дело вздумала?" - "А как вздумала, говорит, не хотела с тобой жить.
Лучше, думаю, умру, да не стану". - "Ну, а теперь?" - говорю. "А теперь,
говорит, ты у меня у сердце". - Тарас остановился и, радостно улыбаясь,
удивленно покачал головой. - Только убрались с поля, повез я пеньку мочить,
приезжаю домой, - подождал он, помолчав, - глядь, повестка - судить. А мы и
думать забыли, за что судить-то.
- Не иначе это, что нечистый, - сказал садовник, - разве сам человек
может вздумать душу загубить? Так-то у нас человек один... - И садовник
начал было рассказывать, но поезд стал останавливаться.
- Никак, станция, - сказал он, - пойти напиться.
Разговор прекратился, и Нехлюдов вслед за садовником вышел из вагона на
мокрые доски платформы.

XLII

Нехлюдов, еще не выходя из вагона, заметил на дворе станции несколько
богатых экипажей, запряженных четвернями и тройками сытых, побрякивающих
бубенцами лошадей; выйдя же на потемневшую от дождя мокрую платформу, он
увидал перед первым классом кучку народа, среди которой выделялась высокая
толстая дама в шляпе с дорогими перьями, в ватерпруфе, и длинный молодой
человек с тонкими ногами, в велосипедном костюме, с огромной сытой собакой в
дорогом ошейнике. За ними стояли лакеи с плащами и зонтиками и кучер,
вышедшие встречать. На всей этой кучке, от толстой барыни до кучера,
поддерживавшего рукой полы длинного кафтана, лежала печать спокойной
самоуверенности и избытка. Вокруг этой кучки тотчас же образовался круг
любопытных и подобострастных перед богатством людей: начальник станции в
красной фуражке, жандарм, всегда присутствующая летом при прибытии поездов
худощавая девица в русском костюме с бусами, телеграфист и пассажиры:
мужчины и женщины.
В молодом человеке с собакой Нехлюдов узнал гимназиста, молодого
Корчагина. Толстая же дама была сестра княгини, в имение которой переезжали
Корчагины. Обер-кондуктор с блестящими галунами и сапогами отворил дверь
вагона и в знак почтительности держал ее, в то время как Филипп и артельщик
в белом фартуке осторожно выносили длиннолицую княгиню на ее складном
кресле; сестры поздоровались, послышались французские фразы о том, в карете
или коляске поедет княгиня, и шествие, замыкающееся горничной с кудряшками,
зонтиками и футляром, двинулось к двери станции.
Нехлюдов, не желая встречаться, с тем чтоб опять прощаться,
остановился, не доходя до двери станции, ожидая прохождения всего шествия.
Княгиня с сыном, Мисси, доктор и горничная проследовали вперед, старый же
князь остановился позади с свояченицей, и Нехлюдов, не подходя близко,
слышал только отрывочные французские фразы их разговора. Одна из этих фраз,
произнесенная князем, запала, как это часто бывает, почему-то в память
Нехлюдову, со всеми интонациями и звуками голоса.
- Oh! il est du vrai grand monde, du vrai grand monde {О, он человек
подлинно большого света, подлинно большого света (франц.).}, - про кого-то
сказал князь своим громким, самоуверенным голосом и вместе с свояченицей,
сопутствуемый почтительными кондукторами и носильщиками, прошел в дверь
станции.
В это самое время аз-за угла станции появилась откуда-то на платформу
толпа рабочих в лаптях и с полушубками и мешками за спинами. Рабочие
решительными мягкими шагами подошли к первому вагону и хотели войти в него,
но тотчас же были отогнаны от него кондуктором. Не останавливаясь, рабочие
пошли, торопясь и наступая друг другу на ноги, дальше к соседнему вагону и
стали уже, цепляясь мешками за углы и дверь вагона, входить в него, как
другой кондуктор от двери станции увидал их намерение и строго закричал на
них. Вошедшие рабочие тотчас же поспешно вышли и опять теми же мягкими
решительными шагами пошли еще дальше к следующему вагону, тому самому, в
котором сидел Нехлюдов. Кондуктор опять остановил их. Они было остановились,
намереваясь идти еще дальше, но Нехлюдов сказал им, что в вагоне есть места
и чтобы они шли. Они послушали его, и Нехлюдов вошел вслед за ними. Рабочие
хотели уже размещаться, но господин с кокардой и обе дамы, приняв их
покушение поместиться в этом вагоне за личное себе оскорбление, решительно
воспротивились этому и стали выгонять их. Рабочие - их было человек двадцать
- и старики и совсем молодые, все с измученными загорелыми сухими лицами,
тотчас же, цепляя мешками за лавки, стены и двери, очевидно чувствуя себя
вполне виноватыми, пошли дальше через вагон, очевидно готовые идти до конца
света и сесть куда бы ни велели, хоть на гвозди.
- Куда прете, черти! Размещайтесь здесь, - крикнул вышедший им
навстречу другой кондуктор.
- Voila encore des nouvelles! {Вот еще новости! (франц.)} - проговорила
молодая из двух дам, вполне уверенная, что она своим хорошим французским
языком обратит на себя внимание Нехлюдова. Дама же с браслетами только все
принюхивалась, морщилась и что-то сказала про приятность сидеть с вонючим
мужичьем.
Рабочие же, испытывая радость и успокоение людей, миновавших большую
опасность, остановились и стали размещаться, скидывая движениями плеча
тяжелые мешки с спин и засовывая их под лавки.
Садовник, разговаривавший с Тарасом, сидел не на своем месте и ушел на
свое, так что подле и против Тараса были три места. Трое рабочих сели на
этих местах, но, когда Нехлюдов подошел к ним, вид его господской одежды так
смутил их, что они встали, чтобы уйти, но Нехлюдов просил их остаться, а сам
присел на ручку лавки к проходу.
Один из двух рабочих, человек лет пятидесяти, с недоумением и даже с
испугом переглянулся с молодым. То, что Нехлюдов, вместо того чтобы, как это
свойственно господину, ругать и гнать их, уступил им место, очень удивило и
озадачило их. Они даже боялись, как бы чего-нибудь от этого не случилось для
них худого. Увидав, однако, что тут не было никакого подвоха и что Нехлюдов
просто разговаривал с Тарасом, они успокоились, велели малому сесть на мешок
и потребовали, чтобы Нехлюдов сел на свое место. Сначала пожилой рабочий,
сидевший против Нехлюдова, весь сжимался, старательно подбирая свои обутые в
лапти ноги, чтоб не толкнуть барина, но потом так дружелюбно разговорился с
Нехлюдовым и Тарасом, что даже ударял Нехлюдова по колену перевернутой
кверху ладонью рукой в тех местах рассказа, на которые он хотел обратить его
особенное внимание. Он рассказал про все свои обстоятельства и про работу на
торфяных болотах, с которой они ехали теперь домой, проработав на ней два с
половиной месяца и везя домой заработанные рублей по десять денег на брата,
так как часть заработков дана была вперед при наемке. Работа их, как он
рассказывал, происходила по колено в воде и продолжалась от зари до зари с
двухчасовым отдыхом в обеде.
- Которые без привычки, тем, известно, трудно, - говорил он, - а
обтерпелся - ничего. Только бы харчи были настоящие. Сначала харчи плохи
были. Ну, а потом народ обиделся, и харчи стали хорошие, и работать стало
легко.
Потом он рассказал, как он в продолжение двадцати восьми лет ходил в
заработки и весь свой заработок отдавал в дом, сначала отцу, потом старшему
брату, теперь племяннику, заведовавшему хозяйством, сам же проживал из
заработанных пятидесяти - шестидесяти рублей в год два-три рубля на
баловство: на табак и спички.
- Грешен, когда с устатку и водочки выпьешь, - прибавил он, виновато
улыбаясь.
Рассказал он еще, как женщины за них правят дома и как подрядчик
угостил их нынче перед отъездом полведеркой, как один из них помер, а
другого везут больного. Больной, про которого он говорил, сидел в этом же
вагоне в углу. Это был молодой мальчик, серо-бледный, с синими губами. Его,
очевидно, извела и изводила лихорадка. Нехлюдов подошел к нему, но мальчик
таким строгим, страдальческим взглядом взглянул на него, что Нехлюдов не
стал тревожить его расспросами, а посоветовал старшему купить хины и написал
ему на бумажке название лекарства. Он хотел дать денег, но старый работник
сказал, что не нужно: он свои отдаст.
- Ну, сколько ни ездил, таких господ не видал. Не то чтобы тебя в шею,
а он еще место уступил. Всякие, значит, господа есть, - заключил он,
обращаясь к Тарасу.
"Да, совсем новый, другой, новый мир", - думал Нехлюдов, глядя на эти
сухие, мускулистые члены, грубые домодельные одежды и загорелые, ласковые и
измученные лица и чувствуя себя со всех сторон окруженным совсем новыми
людьми с их серьезными интересами, радостями и страданиями настоящей
трудовой и человеческой жизни.
"Вот он, le vrai grand monde", - думал Нехлюдов, вспоминая фразу,
сказанную князем Корчагиным, и весь этот праздный, роскошный мир Корчагиных
с их ничтожными, жалкими интересами.
И он испытывал чувство радости путешественника, открывшего новый,
неизвестный и прекрасный мир.

Конец второй части

Обратно в раздел художественная литература