Толстой Л. Воскресение

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Матф. Гл. XVIII. Ст. 21. Тогда Петр приступил к нему и сказал: господи!
сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз?
22. Иисус говорит ему не говорю тебе: до семи, но до седмижды семидесяти
раз.

Матф. Гл. VII. Ст. 3 И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а
бревна в твоем глазе не чувствуешь?

Иоанн. Гл. VIII. Ст. 7 ...кто из вас без греха, первый брось на нее
камень.

Лука. Гл. VI. Ст. 40 Ученик не бывает выше своего учителя; но и
усовершенствовавшись, будет всякий, как учитель его.

I

Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот
тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями
землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся
травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и
ни выгоняли всех животных и птиц, - весна была весною даже и в городе.
Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребли
ее, не только на газонах бульваров, но и между плитами камней, и березы,
тополи, черемуха распускали свои клейкие и пахучие листья, липы надували
лопавшиеся почки; галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили уже
гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем. Веселы были и растения, и
птицы, и насекомые, и дети. Но люди - большие, взрослые люди - не
переставали обманывать и мучать себя и друг друга. Люди считали, что
священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира божия, данная для
блага всех существ, - красота, располагающая к миру, согласию и любви, а
священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над
другом.
Так, в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным не то,
что всем животным и людям даны умиление и радость весны, а считалось
священным и важным то, что накануне получена была за номером с печатью и
заголовком бумага о том, чтобы к девяти часам утра были доставлены в
нынешний день, 28-го апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные
арестанта - две женщины и один мужчина. Одна из этих женщин, как самая
важная преступница, должна была быть доставлена отдельно. И вот, на
основании этого предписания, 28-го апреля в темный вонючий коридор женского
отделения, в восемь часов утра, вошел старший надзиратель. Вслед за ним
вошла в коридор женщина с измученным лицом и вьющимися седыми волосами,
одетая в кофту с рукавами, обшитыми галунами, и подпоясанную поясом с синим
кантом. Это была надзирательница.
- Вам Маслову? - спросила она, подходя с дежурным надзирателем к одной
из дверей камер, отворявшихся в коридор.
Надзиратель, гремя железом, отпер замок и, растворив дверь камеры, из
которой хлынул еще более вонючий, чем в коридоре, воздух, крикнул:
- Маслова, в суд! - и опять притворил дверь, дожидаясь.
Даже на тюремном дворе был свежий, живительный воздух полей,
принесенный ветром в город. Но в коридоре был удручающий тифозный воздух,
пропитанный запахом испражнений, дегтя и гнили, который тотчас же приводил в
уныние и грусть всякого вновь приходившего человека. Это испытала на себе,
несмотря на привычку к дурному воздуху, пришедшая со двора надзирательница.
Она вдруг, входя в коридор, почувствовала усталость, и ей захотелось спать.
В камере слышна была суетня: женские голоса и шаги босых ног.
- Живей, что ль, поворачивайся там, Маслова, говорю! - крикнул старший
надзиратель в дверь камеры.
Минуты через две из двери бодрым шагом вышла, быстро повернулась и
стала подле надзирателя невысокая и очень полногрудая молодая женщина в
сером халате, надетом на белую кофту и на белую юбку. На ногах женщины были
полотняные чулки, на чулках - острожные коты, голова была повязана белой
косынкой, из-под которой, очевидно умышленно, были выпущены колечки вьющихся
черных волос. Все лицо женщины было той особенной белизны, которая бывает на
лицах людей, проведших долгое время взаперти, и которая напоминает ростки
картофеля в подвале. Такие же были и небольшие широкие руки и белая полная
шея, видневшаяся из-за большого воротника халата. В лице этом поражали,
особенно на матовой бледности лица, очень черные, блестящие, несколько
подпухшие, но очень оживленные глаза, из которых один косил немного. Она
держалась очень прямо, выставляя полную грудь. Выйдя в коридор, она, немного
закинув голову, посмотрела прямо в глаза надзирателю и остановилась в
готовности исполнить все то, что от нее потребуют. Надзиратель хотел уже
запереть дверь, когда оттуда высунулось бледное, строгое, морщинистое лицо
простоволосой седой старухи. Старуха начала что-то говорить Масловой. Но
надзиратель надавил дверь на голову старухи, и голова исчезла. В камере
захохотал женский голос. Маслова тоже улыбнулась и повернулась к
зарешетенному маленькому оконцу в двери. Старуха с той стороны прильнула к
оконцу и хриплым голосом проговорила:
- Пуще всего - лишнего не высказывай, стой на одном, и шабаш.
- Да уж одно бы что, хуже не будет, - сказала Маслова, тряхнув головой.
- Известно, одно, а не два, - сказал старший надзиратель с
начальственной уверенностью в собственном остроумии. - За мной, марш!
Видневшийся в оконце глаз старухи исчез, а Маслова вышла на середину
коридора и быстрыми мелкими шагами пошла вслед за старшим надзирателем. Они
спустились вниз по каменной лестнице, прошли мимо еще более, чем женские,
вонючих и шумных камер мужчин, из которых их везде провожали глаза в
форточках дверей, и вошли в контору, где уже стояли два конвойных солдата с
ружьями. Сидевший там писарь дал одному из солдат пропитанную табачным дымом
бумагу и, указав на арестантку, сказал:
- Прими.
Солдат - нижегородский мужик с красным, изрытым оспою лицом - положил
бумагу за обшлаг рукава шинели и, улыбаясь, подмигнул товарищу,
широкоскулому чувашину, на арестантку. Солдаты с арестанткой спустились с
лестницы и пошли к главному выходу.
В двери главного выхода отворилась калитка, и, переступив через порог
калитки на двор, солдаты с арестанткой вышли из ограды и пошли городом
посередине мощеных улиц.
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с
любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: "Вот
до чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение". Дети с ужасом
смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней идут солдаты и
она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и
напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку.
Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
Чувствуя направленные на себя взгляды, арестантка незаметно, не
поворачивая головы, косилась на тех, кто смотрел на нее, и это обращенное на
нее внимание веселило ее. Веселил ее тоже чистый, сравнительно с острогом,
весенний воздух, но больно было ступать по камням отвыкшими от ходьбы и
обутыми в неуклюжие арестантские коты ногами, и она смотрела себе под ноги и
старалась ступать как можно легче. Проходя мимо мучной лавки, перед которой
ходили, перекачиваясь, никем не обижаемые голуби, арестантка чуть не задела
ногою одного сизяка; голубь вспорхнул и, трепеща крыльями, пролетел мимо
самого уха арестантки, обдав ее ветром. Арестантка улыбнулась и потом тяжело
вздохнула, вспомнив свое положение.

II

История арестантки Масловой была очень обыкновенная история. Маслова
была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в
деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта рожала каждый
год, и, как это обыкновенно делается по деревням, ребенка крестили, и потом
мать не кормила нежеланно появившегося ненужного и мешавшего работе ребенка,
и он скоро умирал от голода.
Так умерло пять детей. Всех их крестили, потом не кормили, и они
умирали. Шестой ребенок, прижитый от проезжего цыгана, была девочка, и
участь ее была бы та же, но случилось так, что одна из двух старых барышень
зашла в скотную, чтобы сделать выговор скотницам за сливки, пахнувшие
коровой. В скотной лежала родильница с прекрасным здоровым младенцем. Старая
барышня сделала выговор и за сливки и за то, что пустили родившую женщину в
скотную, и хотела уже уходить, как, увидав ребеночка, умилилась над ним и
вызвалась быть его крестной матерью. Она и окрестила девочку, а потом, жалея
свою крестницу, давала молока и денег матери, и девочка осталась жива.
Старые барышни так и называли ее "спасенной".
Ребенку было три года, когда мать ее заболела и умерла. Бабка-скотница
тяготилась внучкой, и тогда старые барышни взяли девочку к себе. Черноглазая
девочка вышла необыкновенно живая и миленькая, и старые барышни утешались
ею.
Старых барышень было две: меньшая, подобрее - Софья Ивановна, она-то и
крестила девочку, и старшая, построже - Марья Ивановна. Софья Ивановна
наряжала, учила девочку читать и хотела сделать из нес воспитанницу. Марья
Ивановна говорила, что из девочки надо сделать работницу, хорошую горничную,
и потому была требовательна, наказывала и даже бивала девочку, когда бывала
не в духе. Так между двух влияний из девочки, когда она выросла, вышла
полугорничная, полувоспитанница. Ее и звали так средним именем - не Катька и
не Катенька, а Катюша. Она шила, убирала комнаты, чистила мелом образа,
жарила, молола, подавала кофе, делала мелкие постирушечки и иногда сидела с
барышнями и читала им.
За нее сватались, но она ни за кого не хотела идти, чувствуя, что жизнь
ее с теми трудовыми людьми, которые сватались за нее, будет трудна ей,
избалованной сладостью господской жизни.
Так жила она до шестнадцати лет. Когда же ей минуло шестнадцать лет, к
ее барышням приехал их племянник-студент, богатый князь, и Катюша, не смея
ни ему, ни даже себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два
года этот самый племянник заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл у них
четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в
последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его
отъезда она узнала наверное, что она беременна.
С тех пор ей все стало постыло, и она только думала о том, как бы ей
избавиться от того стыда, который ожидал ее, и она стала не только неохотно
и дурно служить барышням, но, сама не знала, как это случилось, - вдруг ее
прорвало. Она наговорила барышням грубостей, в которых сама потом
раскаивалась, и попросила расчета.
И барышни, очень недовольные ею, отпустили ее. От них она поступила
горничной к становому, но могла прожить там только три месяца, потому что
становой, пятидесятилетний старик, стал приставать к ней, и один раз, когда
он стал особенно предприимчив, она вскипела, назвала его дураком и старым
чертом и так толкнула в грудь, что он упал. Ее прогнали за грубость.
Поступать на место было не к чему, скоро надо было родить, и она поселилась
у деревенской вдовы-повитухи, торговавшей вином. Роды были легкие. Но
повитуха, принимавшая на деревне у больной женщины, заразила Катюшу
родильной горячкой, и ребенка, мальчика, отправили в воспитательный дом, где
ребенок, как рассказывала возившая его старуха, тотчас же по приезде умер.
Всех денег у Катюши, когда она поселилась у повитухи, было сто двадцать
семь рублей: двадцать семь - зажитых и сто рублей, которые дал ей ее
соблазнитель. Когда же она вышла от нее, у нее осталось всего шесть рублей.
Она не умела беречь деньги и на себя тратила и давала всем, кто просил.
Повитуха взяла у нее за прожитье - за корм и за чай - за два месяца сорок
рублей, двадцать пять рублей пошли за отправку ребенка, сорок, рублей
повитуха выпросила себе взаймы на корову, рублей двадцать разошлись так - на
платья, на гостинцы, так что, когда Катюша выздоровела, денег у нее не было,
и надо было искать места. Место нашлось у лесничего. Лесничий был женатый
человек, но, точно так же как и становой, с первого же дня начал приставать
к Катюше. Он был противен Катюше, и она старалась избегать его. Но он был
опытнее и хитрее ее, главное - был хозяин, который мог посылать ее куда
хотел, и, выждав минуту, овладел ею. Жена узнала и, застав раз мужа одного в
комнате с Катюшей, бросилась бить ее. Катюша не далась, и произошла драка,
вследствие которой ее выгнали из дома, не заплатив зажитое. Тогда Катюша
поехала в город и остановилась там у тетки. Муж тетки был переплетчик и
прежде жил хорошо, а теперь растерял всех давальщиков и пьянствовал,
пропивая все, что ему попадало под руку.
Тетка же держала маленькое прачечное заведение и этим кормилась с
детьми и поддерживала пропащего мужа. Тетка предложила Масловой поступить к
ней в прачки. Но, глядя на ту тяжелую жизнь, которую вели женщины-прачки,
жившие у тетки, Маслова медлила и отыскивала в конторах место в прислуги. И
место нашлось у барыни, жившей с двумя сыновьями-гимназистами. Через неделю
после ее поступления старший, усатый, шестого класса, гимназист, бросил
учиться и не давал покою Масловой, приставая к ней. Мать обвинила во всем
Маслову и разочла ее. Нового места не выходило, но случилось так, что, придя
в контору, поставляющую прислуг, Маслова встретила там барыню в перстнях и
браслетах на пухлых голых руках. Барыня эта, узнав про положение Масловой,
ищущей места, дала ей свой адрес и пригласила к себе. Маслова пошла к ней.
Барыня ласково приняла ее, угостила пирожками и сладким вином и послала
куда-то свою горничную с запиской. Вечером в комнату вошел высокий человек с
длинными седеющими волосами и седой бородой; старик этот тотчас же подсел к
Масловой и стал, блестя глазами и улыбаясь, рассматривать ее и шутить с нею.
Хозяйка вызвала его в другую комнату, и Маслова слышала, как хозяйка
говорила: "Свеженькая, деревенская". Потом хозяйка вызвала Маслову и
сказала, что это писатель, у которого денег очень много и который ничего не
пожалеет, если она ему понравится. Она понравилась, и писатель дал ей
двадцать пять рублей, обещая часто видаться с нею. Деньги вышли очень скоро
на уплату зажитого у тетки и на новое платье, шляпку и ленты. Через
несколько дней писатель прислал за нею в другой раз. Она пошла. Он дал ей
еще двадцать пять рублей и предложил переехать в отдельную квартиру.
Живя на квартире, нанятой писателем, Маслова полюбила веселого
приказчика, жившего на том же дворе. Она сама объявила об этом писателю, и
она перешла на отдельную маленькую квартиру. Приказчик же, обещавший
жениться, уехал, ничего не сказав ей и, очевидно, бросив ее, в Нижний, и
Маслова осталась одна. Она хотела было жить одна на квартире, но ей не
позволили. И околоточный сказал ей, что она может жить так, только получив
желтый билет и подчинившись осмотру. Тогда она пошла опять к тетке. Тетка,
видя на ней модное платье, накидку и шляпу, с уважением приняла ее и уже не
смела предлагать ей поступить в прачки, считая, что она теперь стала на
высшую ступень жизни. И для Масловой теперь уже и не было вопроса о том,
поступить или не поступить в прачки. Она с соболезнованием смотрела теперь
на ту каторжную жизнь, которую вели в первых комнатах бледные, с худыми
руками прачки, из которых некоторые уже были чахоточные, стирая и гладя в
тридцатиградусном мыльном пару с открытыми летом и зимой окнами, и ужасалась
мысли о том, что и она могла поступить в эту каторгу.
И вот в это-то время, особенно бедственное для Масловой, так как не
попадался ни один покровитель, Маслову разыскала сыщица, поставляющая
девушек для дома терпимости.
Маслова курила уже давно, но в последнее время связи своей с
приказчиком и после того, как он бросил ее, она все больше и больше
приучалась пить. Вино привлекало ее не только потому, что оно казалось ей
вкусным, но оно привлекало ее больше всего потому, что давало ей возможность
забывать все то тяжелое, что она пережила, и давало ей развязность и
уверенность в своем достоинстве, которых она не имела без вина. Без вина ей
всегда было уныло и стыдно.
Сыщица сделала угощение для тетки и, напоив Маслову, предложила ей
поступить в хорошее, лучшее в городе заведение, выставляя перед ней все
выгоды и преимущества этого положения. Масловой предстоял выбор: или
унизительное положение прислуги, в котором наверное будут преследования со
стороны мужчин и тайные временные прелюбодеяния, или обеспеченное,
спокойное, узаконенное положение и явное, допущенное законом и хорошо
оплачиваемое постоянное прелюбодеяние, и она избрала последнее. Кроме того,
она этим думала отплатить и своему соблазнителю, и приказчику, и всем людям,
которые ей сделали зло. Притом же соблазняло ее и было одной из причин
окончательного решения то, что сыщица сказала ей, что платья она может
заказывать себе какие только пожелает, - бархатные, фай, шелковые, бальные с
открытыми плечами и руками. И когда Маслова представила себе себя в
ярко-желтом шелковом платье с черной бархатной отделкой - декольте, она не
могла устоять и отдала паспорт. В тот же вечер сыщица взяла извозчика и
свезла ее в знаменитый дом Китаевой.
И с тех пор началась для Масловой та жизнь хронического преступления
заповедей божеских и человеческих, которая ведется сотнями и сотнями тысяч
женщин не только с разрешения, но под покровительством правительственной
власти, озабоченной благом своих граждан, и кончается для девяти женщин из
десяти мучительными болезнями, преждевременной дряхлостью и смертью.
Утром и днем тяжелый сон после оргии ночи. В третьем, четвертом часу
усталое вставанье с грязной постели, зельтерская вода с перепоя, кофе,
ленивое шлянье по комнатам в пеньюарах, кофтах, халатах, смотренье из-за
занавесок в окна, вялые перебранки друг с другом; потом обмывание,
обмазывание, душение тела, волос, примериванье платьев, споры из-за них с
хозяйкой, рассматриванье себя в зеркало, подкрашивание лица, бровей,
сладкая, жирная пища; потом одеванье в яркое шелковое обнажающее тело
платье; потом выход в разукрашенную, ярко освещенную залу, приезд гостей,
музыка, танцы, конфеты, вино, куренье и прелюбодеяния с молодыми, средними,
полудетьми и разрушающимися стариками, холостыми, женатыми, купцами,
приказчиками, армянами, евреями, татарами, богатыми, бедными, здоровыми,
больными, пьяными, трезвыми, грубыми, нежными, военными, штатскими,
студентами, гимназистами - всех возможных сословий, возрастов и характеров.
И крики и шутки, и драки и музыка, и табак и вино, и вино и табак, и музыка
с вечера и до рассвета. И только утром освобождение и тяжелый сон. И так
каждый день, всю неделю. В конце же недели поездка в государственное
учреждение - участок, где находящиеся на государственной службе чиновники,
доктора - мужчины, иногда серьезно и строго, а иногда с игривой веселостью,
уничтожая данный от природы для ограждения от преступления не только людям,
но и животным стыд, осматривали этих женщин и выдавали им патент на
продолжение тех же преступлений, которые они совершали с своими сообщниками
в продолжение недели. И опять такая же неделя. И так каждый день, и летом и
зимой, и в будни и в праздники.
Так прожила Маслова семь лет. За это время она переменила два дома и
один раз была в больнице. На седьмом году ее пребывания в доме терпимости и
на восьмом году после первого падения, когда ей было двадцать шесть лет, с
ней случилось то, за что ее посадили в острог и теперь вели на суд, после
шести месяцев пребывания в тюрьме с убийцами и воровками.

III

В то время когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с
своими конвойными к зданию окружного суда, тот самый племянник ее
воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал
еще на своей высокой, пружинной с пуховым тюфяком, смятой постели и,
расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки с заутюженными
складочками на груди, курил папиросу. Он остановившимися глазами смотрел
перед собой и думал о том, что предстоит ему нынче сделать и что было вчера.
Вспоминая вчерашний вечер, проведенный у Корчагиных, богатых и
знаменитых людей, на дочери которых предполагалось всеми, что он должен
жениться, он вздохнул и, бросив выкуренную папироску, хотел достать из
серебряного портсигара другую, но раздумал и, спустив с кровати гладкие
белые ноги, нашел ими туфли, накинул на полные плечи шелковый халат и,
быстро и тяжело ступая, пошел в соседнюю с спальней уборную, всю пропитанную
искусственным запахом эликсиров, одеколона, фиксатуаров, духов. Там он
вычистил особенным порошком пломбированные во многих местах зубы, выполоскал
их душистым полосканьем, потом стал со всех сторон мыться и вытираться
разными полотенцами. Вымыв душистым мылом руки, старательно вычистив щетками
отпущенные ногти и обмыв у большого мраморного умывальника себе лицо и
толстую шею, он пошел еще в третью комнату у спальни, где приготовлен был
душ. Обмыв там холодной водой мускулистое, обложившееся жиром белое тело и
вытершись лохматой простыней, он надел чистое выглаженное белье, как
зеркало, вычищенные ботинки и сел перед туалетом расчесывать двумя щетками
небольшую черную курчавую бороду и поредевшие на передней части головы
вьющиеся волосы.
Все вещи, которые он употреблял, - принадлежности туалета: белье,
одежда, обувь, галстуки, булавки, запонки, - были самого первого, дорогого
сорта, незаметные, простые, прочные и ценные.
Выбрав из десятка галстуков и брошек те, какие первые попались под
руку, - когда-то это было ново и забавно, теперь было совершенно все равно,
- Нехлюдов оделся в вычищенное и приготовленное на стуле платье и вышел,
хотя и не вполне свежий, но чистый и душистый, в длинную, с натертым вчера
тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом и таким же
большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное в своих широко
расставленных в виде львиных лап резных ножках. На столе этом, покрытом
тонкой крахмаленной скатертью с большими вензелями, стояли: серебряный
кофейник с пахучим кофе, такая же сахарница, сливочник с кипячеными сливками
и корзина с свежим калачом, сухариками и бисквитами. Подле прибора лежали
полученные письма, газеты и новая книжка "Revue des deux Mondes". Нехлюдов
только что хотел взяться за письма, как из двери, ведшей в коридор, выплыла
полная пожилая женщина в трауре, с кружевной наколкой на голове, скрывавшей
ее разъехавшуюся дорожку пробора. Это была горничная покойной, недавно в
этой самой квартире умершей матери Нехлюдова, Аграфена Петровна, оставшаяся
теперь при сыне в качестве экономки.
Аграфена Петровна лет десять в разное время провела с матерью Нехлюдова
за границей и имела вид и приемы барыни. Она жила в доме Нехлюдовых с
детства и знала Дмитрия Ивановича еще Митенькой.
- С добрым утром, Дмитрий Иванович.
- Здравствуйте, Аграфена Петровна. Что новенького? - спросил Нехлюдов
шутя.
- Письмо от княгини ли, от княжны ли. Горничная давно принесла, у меня
дожидается, - сказала
Аграфена Петровна, подавая письмо и значительно улыбаясь.
- Хорошо, сейчас, - сказал Нехлюдов, взяв письмо, и, заметив улыбку
Аграфены Петровны, нахмурился.
Улыбка Аграфены Петровны означала, что письмо было от княжны
Корчагиной, на которой, по мнению Аграфены Петровны, Нехлюдов собирался
жениться. И это предположение, выражаемое улыбкой Аграфены Петровны, было
неприятно Нехлюдову.
- Так я ей скажу подождать, - и Аграфена Петровна, захватив лежавшую не
на месте щеточку для сметания со стола и переложив ее на другое место,
выплыла из столовой.
Нехлюдов, распечатав пахучее письмо, поданное ему Аграфеной Петровной,
стал читать его.

"Исполняя взятую на себя обязанность быть вашей памятью, - было
написано на листе серой толстой бумаги с неровными краями острым, но
разгонистым почерком, - напоминаю вам, что вы нынче, 28-го апреля, должны
быть в суде присяжных и потому не можете никак ехать с нами и Колосовым
смотреть картины, как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; a
moins que vous ne soyez dispose a payer a la cour d'assises les 300 roubles
d'amende, que vous vous refusez pour votre cheval {если, впрочем, вы не
предполагаете уплатить в окружной суд штраф в 300 рублей, которые вы жалеете
истратить на покупку лошади (франц.).}, за то, что не явились вовремя. Я
вспомнила это вчера, только что вы ушли. Так не забудьте же.
Кн. М. Корчагина".

На другой стороне было прибавлено:

"Maman vous fait dire que votre couvert vous attendra jusqu'a la nuit.
Venez absolument a quelle heure que cela soit {Матушка велела вам сказать,
что ваш прибор будет ждать вас до ночи. Приходите непременно когда угодно
(франц.)}.
M. K.".

Нехлюдов поморщился. Записка была продолжением той искусной работы,
которая вот уже два месяца производилась над ним княжной Корчагиной и
состояла в том, что незаметными нитями все более и более связывала его с
ней. А между тем, кроме той обычной нерешительности перед женитьбой людей не
первой молодости и не страстно влюбленных, у Нехлюдова была еще важная
причина, по которой он, если бы даже и решился, не мог сейчас сделать
предложения. Причина эта заключалась не в том, что он десять лет тому назад
соблазнил Катюшу и бросил ее, это было совершенно забыто им, и он не считал
это препятствием для своей женитьбы; причина эта была в том, что у него в
это самое время была с замужней женщиной связь, которая, хотя и была
разорвана теперь с его стороны, не была еще признана разорванной ею.
Нехлюдов был очень робок с женщинами, но именно эта-то его робость и
вызвала в этой замужней женщине желание покорить его. Женщина эта была жена
предводителя того уезда, на выборы которого ездил Нехлюдов. И женщина эта
вовлекла его в связь, которая с каждым днем делалась для Нехлюдова все более
и более захватывающей и вместе с тем все более и более отталкивающей.
Сначала Нехлюдов не мог устоять против соблазна, потом, чувствуя себя
виноватым перед нею, он не мог разорвать эту связь без ее согласия. Вот
это-то и было причиной, по которой Нехлюдов считал себя не вправе, если бы
даже и хотел этого, сделать предложение Корчагиной.
На столе как раз лежало письмо от мужа этой женщины. Увидав этот почерк
и штемпель, Нехлюдов покраснел и тотчас же почувствовал тот подъем энергии,
который он всегда испытывал при приближении опасности. Но волнение его было
напрасно: муж, предводитель дворянства того самого уезда, в котором были
главные имения Нехлюдова, извещал Нехлюдова о том, что в конце мая назначено
экстренное земское собрание и что он просит Нехлюдова непременно приехать и
donner un coup d'epaule {поддержать (франц.).} в предстоящих важных вопросах
на земском собраний о школах и подъездных путях, при которых ожидалось
сильное противодействие реакционной партии.
Предводитель был либеральный человек, и он вместе с некоторыми
единомышленниками боролся против наступившей при Александре III реакции и
весь был поглощен этой борьбой и ничего не знал о своей несчастной семейной
жизни.
Нехлюдов вспомнил о всех мучительных минутах, пережитых им по отношению
этого человека: вспомнил, как один раз он думал, что муж узнал, и готовился
к дуэли с ним, в которой он намеревался выстрелить на воздух, и о той
страшной сцене с нею, когда она в отчаянии выбежала в сад к пруду с
намерением утопиться и он бегал искать ее. "Не могу я теперь ехать и не могу
ничего предпринять, пока она не ответит мне", - подумал Нехлюдов. Он неделю
тому назад написал ей решительное письмо, в котором признавал себя виновным,
готовым на всякого рода искупление своей вины, но считал все-таки, для ее же
блага, их отношения навсегда поконченными. Вот на это-то письмо он ждал и не
получал ответа. То, что не было ответа, было отчасти хорошим признаком. Если
бы она не согласилась на разрыв, она давно бы написала или даже сама
приехала, как она делала это прежде. Нехлюдов слышал, что там был теперь
какой-то офицер, ухаживавший за нею, и это мучало его ревностью и вместе с
тем радовало надеждой на освобождение от томившей его лжи.
Другое письмо было от главноуправляющего имениями. Управляющий писал,
что ему, Нехлюдову, необходимо самому приехать, чтобы утвердиться в правах
наследства и, кроме того, решить вопрос о том, как продолжать хозяйство: так
ли, как оно велось при покойнице, или, как он это и предлагал покойной
княгине и теперь предлагает молодому князю, увеличить инвентарь и всю
раздаваемую крестьянам землю обрабатывать самим. Управляющий писал, что
такая эксплуатация будет гораздо выгоднее. При этом управляющий извинялся в
том, что несколько опоздал высылкой следуемых по расписанию к первому числу
трех тысяч рублей. Деньги эти вышлются с следующей почтой. Замедлил же он
высылкой потому, что никак не мог собрать с крестьян, которые в своей
недобросовестности дошли до такой степени, что для понуждения их необходимо
было обратиться к власти. Письмо это было и приятно и неприятно Нехлюдову.
Приятно было чувствовать свою власть над большою собственностью, и неприятно
было то, что во время своей первой молодости он был восторженным
последователем Герберта Спенсера и в особенности, сам будучи большим
землевладельцем, был поражен его положением в "Social statics" {"Социальная
статика" (англ.)} о том, что справедливость не допускает частной земельной
собственности. С прямотой и решительностью молодости он не только говорил о
том, что земля не может быть предметом частной собственности, и не только в
университете писал сочинение об этом, но и на деле отдал тогда малую часть
земли (принадлежавшей не его матери, а по наследству от отца ему лично)
мужикам, не желая противно своим убеждениям владеть землею. Теперь,
сделавшись по наследству большим землевладельцем, он должен был одно из
двух: или отказаться от своей собственности, как он сделал это десять лет
тому назад по отношению двухсот десятин отцовской земли, или молчаливым
соглашением признать все свои прежние мысли ошибочными и ложными.
Первого он не мог сделать, потому что у него не было никаких, кроме
земли, средств существования. Служить он не хотел, а между тем уже были
усвоены роскошные привычки жизни, от которых он считал, что не может
отстать. Да и незачем было, так как не было уже ни той силы убеждения, ни
той решимости, ни того тщеславия и желания удивить, которые были в
молодости. Второе же - отречься от тех ясных и неопровержимых доводов о
незаконности владения землею, которые он тогда почерпнул из "Социальной
статики" Спенсера и блестящее подтверждение которым он нашел потом, уже
много после, в сочинениях Генри Джорджа, - он никак не мог.
И от этого письмо управляющего было неприятно ему.

IV

Напившись кофею, Нехлюдов пошел в кабинет, чтобы справиться в повестке,
в котором часу надо быть в суде, и написать ответ княжне. В кабинет надо
было пройти через мастерскую. В мастерской стоял мольберт с перевернутой
начатой картиной и развешаны были этюды. Вид этой картины, над которой он
бился два года, и этюдов и всей мастерской напомнили ему испытанное с
особенной силой в последнее время чувство бессилия идти дальше в живописи.
Он объяснял это чувство слишком тонко развитым эстетическим чувством, но
все-таки сознание это было очень неприятно.
Семь лет тому назад он бросил службу, решив, что у него есть призвание
к живописи, и с высоты художественной деятельности смотрел несколько
презрительно на все другие деятельности. Теперь оказывалось, что он на это
не имел права. И потому всякое воспоминание об этом было неприятно. Он с
тяжелым чувством посмотрел на все эти роскошные приспособления мастерской и
в невеселом расположении духа вошел в кабинет. Кабинет был очень большая,
высокая комната, со всякого рода украшениями, приспособлениями и удобствами.
Тотчас же найдя в ящике огромного стола, под отделом срочные, повестку,
в которой значилось, что в суде надо было быть в одиннадцать, Нехлюдов сел
писать княжне записку о том, что он благодарит за приглашение и постарается
приехать к обеду. Но, написав одну записку, он разорвал ее: было слишком
интимно; написал другую - было холодно, почти оскорбительно. Он опять
разорвал и пожал в стене пуговку. В двери вошел в сером коленкоровом фартуке
пожилой, мрачного вида, бритый, с бакенбардами лакей.
- Пожалуйста, пошлите за извозчиком.
- Слушаю-с.
- Да скажите - тут дожидаются от Корчагиных, - что благодарю,
постараюсь быть.
- Слушаю.
"Неучтиво, но не могу писать. Все равно увижусь с ней нынче", - подумал
Нехлюдов и пошел одеваться.
Когда он, одевшись, вышел на крыльцо, знакомый извозчик на резиновых
шинах уже ожидал его.
- А вчера, вы только уехали от князя Корчагина, - сказал извозчик,
полуоборачивая свою крепкую загорелую шею в белом вороте рубахи, - и я
приехал, а швейцар говорит: "Только вышли".
"И извозчики знают о моих отношениях к Корчагиным", - подумал Нехлюдов,
и нерешенный вопрос, занимавший его постоянно в последнее время: следует или
не следует жениться на Корчагиной, стал перед ним, и он, как в большинстве
вопросов, представлявшихся ему в это время, никак, ни в ту, ни в другую
сторону, не мог решить его.
В пользу женитьбы вообще было, во-первых, то, что женитьба, кроме
приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой жизни, давала
возможность нравственной жизни; во-вторых, и главное, то, что Нехлюдов
надеялся, что семья, дети дадут смысл его теперь бессодержательной жизни.
Это было за женитьбу вообще. Против же женитьбы вообще было, во-первых,
общий всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во-вторых,
бессознательный страх перед таинственным существом женщины.
В пользу же, в частности, женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали
Мария, и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) было,
во-первых, то, что она была породиста и во всем, от одежды до манеры
говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь
исключительным, а "порядочностью", - он не знал другого выражения этого
свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше
всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его. И
это понимание его, то есть признание его высоких достоинств,
свидетельствовало для Нехлюдова об ее уме и верности суждения. Против же
женитьбы на Мисси, в частности, было, во-первых, то, что очень вероятно
можно бы было найти девушку, имеющую еще гораздо больше достоинств, чем
Мисси, и потому более достойную его, и, во-вторых, то, что ей было двадцать
семь лет, и потому, наверное, у нее были уже прежние любови, - и эта мысль
была мучительной для Нехлюдова. Гордость его не мирилась с тем, чтобы она
даже в прошедшем могла любить не его. Разумеется, она не могла знать, что
она встретит его, но одна мысль о том, что она могла любить кого-нибудь
прежде, оскорбляла его.
Так что доводов было столько же за, сколько и против; по крайней мере
по силе своей доводы эти были равны, и Нехлюдов, смеясь сам над собою,
называл себя буридановым ослом. И все-таки оставался им, не зная, к какой из
двух вязанок обратиться.
"Впрочем, не получив ответа от Марьи Васильевны (жены предводителя), не
покончив совершенно с тем, я и не могу ничего предпринять", - сказал он
себе.
И это сознание того, что он может и должен медлить решением, было
приятно ему.
"Впрочем, это все я обдумаю после", - сказал он себе, когда его
пролетка совсем уже беззвучно подкатилась к асфальтовому подъезду суда.
"Теперь надо добросовестно, как я всегда делаю и считаю должным,
исполнить общественную обязанность. Притом же это часто бывает и интересно",
- сказал он себе и вошел мимо швейцара в сени суда.

V

В коридорах суда уже шло усиленное движение, когда Нехлюдов вошел в
него.
Сторожа то быстро ходили, то рысью даже, не поднимая ног от пола, но
шмыгая ими, запыхавшись, бегали взад и вперед с поручениями и бумагами.
Пристава, адвокаты и судейские проходили то туда, то сюда, просители или
подсудимые не под стражей уныло бродили у стен или сидели, дожидаясь.
- Где окружный суд? - спросил Нехлюдов у одного из сторожей.
- Какой вам? Есть гражданское отделение, есть судебная палата.
- Я присяжный.
- Уголовное отделение. Так бы и сказали. Сюда направо, потом налево и
вторая дверь.
Нехлюдов пошел по указанию.
У указанной двери стояли два человека, дожидаясь: один был высокий,
толстый купец, добродушный человек, который, очевидно, выпил и закусил и был
в самом веселом расположении духа; другой был приказчик еврейского
происхождения. Они разговаривали о цене шерсти, когда к ним подошел Нехлюдов
и спросил, здесь ли комната присяжных.
- Здесь, сударь, здесь. Тоже наш брат, присяжный? - весело подмигивая,
спросил добродушный купец. - Ну что же, вместе потрудимся, - продолжал он на
утвердительный ответ Нехлюдова, - второй гильдии Баклашов, - сказал он,
подавая мягкую широкую несжимающуюся руку, - потрудиться надо. С кем имею
удовольствие?
Нехлюдов назвался и прошел в комнату присяжных.
В небольшой комнате присяжных было человек десять разного сорта людей.
Все только пришли, и некоторые сидели, другие ходили, разглядывая друг друга
и знакомясь. Был один отставной в мундире, другие в сюртуках, в пиджаках,
один только был в поддевке.
На всех был, - несмотря на то, что многих это оторвало от дела и что
они говорили, что тяготятся этим, - на всех был отпечаток некоторого
удовольствия сознания совершения общественного важного дела.
Присяжные, кто познакомившись, а кто так, только догадываясь, кто -
кто, разговаривали между собой о погоде, о ранней весне, о предстоящих
делах. Те, кто не были знакомы, поспешили познакомиться с Нехлюдовым,
очевидно считая это за особую честь. И Нехлюдов, как и всегда среди
незнакомых людей, принимал это как должное. Если бы его спросили, почему он
считает себя выше большинства людей, он не мог бы ответить, так как вся его
жизнь не являла никаких особенных достоинств. То же, что он выговаривал
хорошо по-английски, по-французски и по-немецки, что на нем было белье,
одежда, галстук и запонки от самых первых поставщиков этих товаров, никак не
могло служить - он сам понимал - причиной признания своего превосходства. А
между тем он несомненно признавал это свое превосходство и принимал
выказываемые ему знаки уважения как должное и оскорблялся, когда этого не
было. В комнате присяжных ему как раз пришлось испытать это неприятное
чувство от выказанного ему неуважения. В числе присяжных нашелся знакомый
Нехлюдова. Это был Петр Герасимович (Нехлюдов никогда и не знал и даже
немного хвастал тем, что не знает его фамилии), бывший учитель детей его
сестры. Петр Герасимович этот кончил курс и был теперь учителем гимназии. Он
всегда был невыносим Нехлюдову своей фамильярностью, своим самодовольным
хохотом, вообще своей "коммунностью", как говорила сестра Нехлюдова.
- А, и вы попали, - с громким хохотом встретил Петр Герасимович
Нехлюдова. - Не отвертелись?
- Я и не думал отвертываться, - строго и уныло сказал Нехлюдов.
- Ну, это гражданская доблесть. Погодите, как проголодаетесь да спать
не дадут, не то запоете! - еще громче хохоча, заговорил Петр Герасимович.
"Этот протоиереев сын сейчас станет мне "ты" говорить", - подумал
Нехлюдов и, выразив на своем лице такую печаль, которая была бы естественна
только, если бы он сейчас узнал о смерти всех родных, отошел от него и
приблизился к группе, образовавшейся около бритого высокого
представительного господина, что-то оживленно рассказывавшего. Господин этот
говорил о процессе, который шел теперь в гражданском отделении, как о хорошо
знакомом ему деле, называя судей и знаменитых адвокатов по имени и отчеству.
Он рассказывал про тот удивительный оборот, который умел дать делу
знаменитый адвокат и по которому одна из сторон, старая барыня, несмотря на
то, что она был" совершенно права, должна будет ни за что заплатит" большие
деньги противной стороне.
- Гениальный адвокат! - говорил он.
Его слушали с уважением, и некоторые старались вставить свои замечания,
но он всех обрывал, как будто он один мог знать все по-настоящему.
Несмотря на то, что Нехлюдов приехал поздно, пришлось долго дожидаться.
Задерживал дело до сих пор не приехавший один из членов суда.

VI

Председательствующий приехал в суд рано. Председательствующий был
высокий, полный человек с большими седеющими бакенбардами. Он был женат, но
вел очень распущенную жизнь, так же как и его жена. Они не мешали друг
другу. Нынче утром он получил записку от швейцарки-гувернантки, жившей у них
в доме летом и теперь проезжавшей с юга в Петербург, что она будет в городе
между тремя и шестью часами ждать его в гостинице "Италия". И потому ему
хотелось начать и кончить раньше заседание нынешнего дня, с тем чтобы до
шести успеть посетить эту рыженькую Клару Васильевну, с которой у него
прошлым летом на даче завязался роман.
Войдя в кабинет, он защелкнул дверь, достал из шкафа с бумагами с
нижней полки две галтеры (гири) и сделал двадцать движений вверх, вперед,
вбок и вниз и потом три раза легко присел, держа галтеры над головой.
"Ничто так не поддерживает, как обливание водою и гимнастика", -
подумал он, ощупывая левой рукой с золотым кольцом на безымяннике
напруженный бисепс правой. Ему оставалось еще сделать мулине (он всегда
делал эти два движения перед долгим сидением заседания), когда дверь
дрогнула. Кто-то хотел отворить ее. Председатель поспешно положил гири на
место и отворил дверь.
- Извините, - сказал он,
В комнату вошел один из членов, в золотых очках, невысокий, с поднятыми
плечами и нахмуренным лицом.
- Опять Матвея Никитича нет, - сказал член недовольно.
- Нет еще, - надевая мундир, отвечал председатель. - Вечно опаздывает.
- Удивительно, как не совестно, - сказал член и сердито сел, доставая
папиросы.
Член этот, очень аккуратный человек, нынче утром имел неприятное
столкновение с женой за то, что жена израсходовала раньше срока данные ей на
месяц деньги. Она просила дать ей вперед, но он сказал, что не отступит от
своего. Вышла сцена. Жена сказала, что если так, то и обеда не будет, чтобы
он и не ждал обеда дома. На этом он уехал, боясь, что она сдержит свою
угрозу, так как от нее всего можно было ожидать. "Вот и живи хорошей,
нравственной жизнью, - думал он, глядя на сияющего, здорового, веселого и
добродушного председателя, который, широко расставляя локти, красивыми
белыми руками расправлял густые и длинные седеющие бакенбарды по обеим
сторонам шитого воротника, - он всегда доволен и весел, а я мучаюсь".
Вошел секретарь и принес какое-то дело.
- Очень вам благодарен, - сказал председатель и закурил папироску. -
Какое же дело пустим первым?
- Да я думаю, отравление, - как будто равнодушно сказал секретарь.
- Ну, хорошо, отравление так отравление, - сказал председатель,
сообразив, что это такое дело, которое можно кончить до четырех часов, а
потом уехать. - А Матвея Никитича нет?
- Все нет.
- А Бреве здесь?
- Здесь, - отвечал секретарь.
- Так скажите ему, если увидите, что мы начнем с отравления.
Бреве был тот товарищ прокурора, который должен был обвинять в этом
заседании.
Выйдя в коридор, секретарь встретил Бреве. Подняв высоко плечи, он, в
расстегнутом мундире, с портфелем под мышкой, чуть не бегом, постукивая
каблуками и махая свободной рукой так, что плоскость руки была
перпендикулярна к направлению его хода, быстро шагал по коридору.
- Михаил Петрович просил узнать, готовы ли вы, - спросил у него
секретарь.
- Разумеется, я всегда готов, - сказал товарищ прокурора. - Какое дело
первое?
- Отравление.
- И прекрасно, - сказал товарищ прокурора, но он вовсе не находил этого
прекрасным: он не спал всю ночь. Они провожали товарища, много пили и играли
до двух часов, а потом поехали к женщинам в тот самый дом, в котором шесть
месяцев тому назад еще была Маслова, так что именно дело об отравлении он не
успел прочесть и теперь хотел пробежать его. Секретарь же нарочно, зная, что
он не читал дела об отравлении, посоветовал председателю пустить его первым.
Секретарь был либерального, даже радикального образа мыслей человек. Бреве
же был консервативен и даже, как все служащие в России немцы, особенно
предан православию, и секретарь не любил его и завидовал его месту.
- Ну, а как же о скопцах? - спросил секретарь.
- Я сказал, что не могу, - сказал товарищ прокурора, - за отсутствием
свидетелей, так и заявлю суду.
- Да ведь все равно...
- Не могу, - сказал товарищ прокурора и, также махая рукой, пробежал в
свой кабинет.
Он откладывал дело о скопцах за отсутствием совсем неважного и
ненужного для дела свидетеля только потому, что дело это, слушаясь в суде,
где состав присяжных был интеллигентный, могло кончиться оправданием. По
уговору же с председателем дело это должно было перенестись на сессию
уездного города, где будут больше крестьяне, и потому больше шансов
обвинения.
Движение по коридору все усиливалось. Больше всего народа было около
залы гражданского отделения, в которой шло то дело, о котором говорил
представительный господин присяжным, охотник до судейских дел. В сделанный
перерыв из этой залы вышла та самая старушка, у которой гениальный адвокат
сумел отнять ее имущество в пользу дельца, не имевшего на это имущество
никакого права, - это знали и судьи, а тем более истец и его адвокат; но
придуманный ими ход был такой, что нельзя было не отнять имущество у
старушки и не отдать его дельцу. Старушка была толстая женщина в нарядном
платье и с огромными цветами на шляпке. Она, выйдя из двери, остановилась в
коридоре и, разводя толстыми, короткими руками, все повторяла: "Что ж это
будет? Сделайте милость! Что ж это?" - обращаясь к своему адвокату. Адвокат
смотрел на цветы на ее шляпке и не слушал ее, что-то соображая.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя
пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот
самый знаменитый адвокат, который сделал так, что старушка с цветами
осталась ни при чем, а делец, давший ему десять тысяч рублей, получил больше
ста тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей
наружностью своей как бы говорил: "Не нужно никаких выражений преданности",
- и быстро прошел мимо всех.

VII

Наконец приехал и Матвей Никитич, и судебный пристав, худой человек с
длинной шеей и походкой набок и также набок выставляемой нижней губой, вошел
в комнату присяжных.
Судебный пристав этот был честный человек, университетского
образования, но не мог нигде удержаться на месте, потому что пил запоем. Три
месяца тому назад одна графиня, покровительница его жены, устроила ему это
место, и он до сих пор держался на нем и радовался этому.
- Что же, господа, собрались все? - сказал он, надевая pince-nez и
глядя через него.
- Все, кажется, - сказал веселый купец.
- Вот поверим, - сказал судебный пристав и, достав из кармана лист,
стал перекликать, глядя на вызываемых то через pince-nez, то сквозь него.
- Статский советник И. М. Никифоров.
- Я, - сказал представительный господин, знавший все судейские дела.
- Отставной полковник Иван Семенович Иванов.
- Здесь, - отозвался худой человек в отставном мундире.
- Купец второй гильдии Петр Баклашов.
- Есть, - сказал добродушный купец, улыбаясь во весь рот. - Готовы!
- Гвардии поручик князь Дмитрий Нехлюдов.
- Я, - отвечал Нехлюдов.
Судебный пристав особенно учтиво и приятно, глядя поверх pince-nez,
поклонился, как будто выделяя его этим от других.
- Капитан Юрий Дмитриевич Данченко, купец Григорий Ефимович Кулешов, -
и т. д., и т. д.
Все, кроме двух, были в сборе.
- Теперь пожалуйте, господа, в залу, - приятным жестом указывая на
дверь, сказал пристав.
Все тронулись и, пропуская друг друга в дверях, вышли в коридор и из
коридора в залу заседания.
Зала суда была большая, длинная комната. Один конец ее был занят
возвышением, к которому вели три ступеньки. На возвышении посередине стоял
стол, покрытый зеленым сукном с более темной зеленой бахромой. Позади стола
стояли три кресла с очень высокими дубовыми резными спинками, а за креслами
висел в золотой раме яркий портрет во весь рост генерала в мундире и ленте,
отставившего ногу и держащегося за саблю. В правом углу висел киот с образом
Христа в терновом венке и стоял аналой, и в правой же стороне стояла
конторка прокурора. С левой стороны, против конторки, был в глубине столик
секретаря, а ближе к публике - точеная дубовая решетка и за нею еще не
занятая скамья подсудимых. С правой стороны на возвышении стояли в два ряда
стулья тоже с высокими спинками, для присяжных, внизу столы для адвокатов.
Все это было в передней части залы, разделявшейся решеткой надвое.
Задняя же часть вся занята была скамьями, которые, возвышаясь один ряд над
другим, шли до задней стены. В задней части залы, на передних лавках, сидели
четыре женщины, вроде фабричных или горничных, и двое мужчин, тоже из
рабочих, очевидно подавленных величием убранства залы и потому робко
перешептывавшихся между собой.
Скоро после присяжных судебный пристав односторонней походкой вышел на
середину и громким голосом, которым он точно хотел испугать присутствующих,
прокричал:
- Суд идет!
Все встали, и на возвышение зала вышли судьи: председательствующий с
своими мускулами и прекрасными бакенбардами; потом мрачный член суда в
золотых очках, который теперь был еще мрачнее оттого, что перед самым
заседанием он встретил своего шурина, кандидата на судебные должности,
который сообщил ему, что он был у сестры и сестра объявила ему, что обеда не
будет.
- Так что, видно, в кабачок поедем, - сказал шурин, смеясь.
- Ничего нет смешного, - сказал мрачный член суда и сделался еще
мрачнее.
И, наконец, третий член суда, тот самый Матвей Никитич, который всегда
опаздывал, - этот член был бородатый человек с большими, вниз оттянутыми
добрыми глазами. Член этот страдал катаром желудка и с нынешнего утра начал,
по совету доктора, новый режим, и этот новый режим задержал его нынче дома
еще дольше обыкновенного. Теперь, когда он входил на возвышение, он имел
сосредоточенный вид, потому что у него была привычка загадывать всеми
возможными средствами на вопросы, которые он задавал себе. Теперь он
загадал, что если число шагов до кресла от двери кабинета будет делиться на
три без остатка, то новый режим вылечит его от катара, если же не будет
делиться, то нет. Шагов было двадцать шесть, но он сделал маленький шажок и
ровно на двадцать седьмом подошел к креслу.
Фигуры председателя и членов, вышедших на возвышение в своих расшитых
золотом воротниках мундиров, были очень внушительны. Они сами чувствовали
это, и все трое, как бы смущенные своим величием, поспешно и скромно опуская
глаза, сели на свои резные кресла за покрытый зеленым сукном стол, на
котором возвышался треугольный инструмент с орлом, стеклянные вазы, в
которых бывают в буфетах конфеты, чернильница, перья и лежала бумага чистая
и прекрасная и вновь очиненные карандаши разных размеров. Вместе с судьями
вошел и товарищ прокурора. Он так же поспешно, с портфелем под мышкой, и так
же махая рукой прошел к своему месту у окна и тотчас же погрузился в чтение
и пересматривание бумаг, пользуясь каждой минутой для того, чтобы
приготовиться к делу. Прокурор этот только что четвертый раз обвинял. Он был
очень честолюбив и твердо решил сделать карьеру и потому считал необходимым
добиваться обвинения по всем делам, по которым он будет обвинять. Сущность
дела об отравлении он знал в общих чертах и составил уже план речи, но ему
нужны были еще некоторые данные, и их-то он теперь поспешно и выписывал из
дела.
Секретарь сидел на противоположном конце возвышения и, подготовив все
те бумаги, которые могут понадобиться для чтения, просматривал запрещенную
статью, которую он достал и читал вчера. Ему хотелось поговорить об этой
статье с членом суда с большой бородой, разделяющим его взгляды, и прежде
разговора хотелось ознакомиться с нею.

VIII

Председатель, просмотрев бумаги, сделал несколько вопросов судебному
приставу и секретарю и, получив утвердительные ответы, распорядился о
приводе подсудимых. Тотчас же дверь за решеткой отворилась, и вошли в шапках
два жандарма с оголенными саблями, а за ними сначала один подсудимый, рыжий
мужчина с веснушками, и две женщины. Мужчина был одет в арестантский халат,
слишком широкий и длинный для него. Входя в суд, он держал руки с
оттопыренными большими пальцами, напряженно вытянутыми по швам, придерживая
этим положением спускавшиеся слишком длинные рукава. Он, не взглядывая на
судей и зрителей, внимательно смотрел на скамью, которую обходил. Обойдя ее,
он аккуратно, с края, давая место другим, сел на нее и, вперив глаза в
председателя, точно шепча что-то, стал Шевелить мускулами в щеках. За ним
вошла немолодая женщина, также одетая в арестантский халат. Голова женщины
была повязана арестантской косынкой, лицо было серо-белое, без бровей и
ресниц, но с красными глазами. Женщина эта казалась совершенно спокойной.
Проходя на свое место, халат ее зацепился за что-то, она старательно, не
торопясь, выпростала его и села.
Третья подсудимая была Маслова.
Как только она вошла, глаза всех мужчин, бывших в зале, обратились на
нее и долго не отрывались от ее белого с черными глянцевито-блестящими
глазами лица и выступавшей под халатом высокой груди. Даже жандарм, мимо
которого она проходила, не спуская глаз, смотрел на нее, пока она проходила
и усаживалась, и потом, когда она уселась, как будто сознавая себя виновным,
поспешно отвернулся и, встряхнувшись, уперся глазами в окно прямо перед
собой.
Председатель подождал, пока подсудимые заняли свои места, и, как только
Маслова уселась, обратился к секретарю.
Началась обычная процедура: перечисление присяжных заседателей,
рассуждение о неявившихся, наложение на них штрафов и решение о тех, которые
отпрашивались, и пополнение неявившихся запасными. Потом председатель сложил
билетики, вложил их в стеклянную вазу и стал, немного засучив шитые рукава
мундира и обнажив сильно поросшие волосами руки, с жестами фокусника,
вынимать по одному билетику, раскатывать и читать их. Потом председатель
спустил рукава и предложил священнику привести заседателей к присяге.
Старичок священник, с опухшим желто-бледным лицом, в коричневой рясе с
золотым крестом на груди и еще каким-то маленьким орденом, приколотым сбоку
на рясе, медленно под рясой передвигая свои опухшие ноги, подошел к аналою,
стоящему под образом.
Присяжные встали и, толпясь, двинулись к аналою.
- Пожалуйте, - проговорил священник, потрогивая пухлой рукой свой крест
на груди и ожидая приближения всех присяжных.
Священник этот священствовал сорок шесть лет и собирался через три года
отпраздновать свой юбилеи так же, как его недавно отпраздновал соборный
протоиерей. В окружном же суде он служил со времени открытия судов и очень
гордился тем, что он привел к присяге несколько десятков тысяч человек и что
в своих преклонных годах он продолжал трудиться на благо церкви, отечества и
семьи, которой он оставит, кроме дома, капитал не менее тридцати тысяч в
процентных бумагах. То же, что труд его в суде, состоящий в том, чтобы
приводить людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга,
был труд нехороший, никогда не приходило ему в голову, и он не только не
тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто при этом знакомясь с
хорошими господами. Теперь он не без удовольствия познакомился с знаменитым
адвокатом, внушавшим ему большое уважение тем, что за одно только дело
старушки с огромными цветами на шляпке он получил десять тысяч рублей.
Когда присяжные все взошли по ступенькам на возвышение, священник,
нагнув набок лысую и седую голову, пролез ею в насаленную дыру епитрахили и,
оправив жидкие волосы, обратился к присяжным.
- Правую руку поднимите, а персты сложите так вот, - сказал он медленно
старческим голосом, поднимая пухлую руку с ямочками над каждым пальцем и
складывая эти пальцы в щепоть. - Теперь повторяйте за мной, - сказал он и
начал: - Обещаюсь и клянусь всемогущим богом, пред святым его Евангелием и
животворящим крестом господним, что по делу, по которому... - говорил он,
делая перерыв после каждой фразы. - Не опускайте руки, держите так, -
обратился он к молодому человеку, опустившему руку, - что по делу, по
которому...
Представительный господин с бакенбардами, полковник, купец и другие
держали руки с сложенными перстами так, как этого требовал священник, как
будто с особенным удовольствием, очень определенно и высоко, другие как
будто неохотно и неопределенно. Одни слишком громко повторяли слова, как
будто с задором и выражением, говорящим: "А я все-таки буду и буду
говорить", другие же только шептали, отставали от священника и потом, как бы
испугавшись, не вовремя догоняли его; одни крепко-крепко, как бы боясь, что
выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие
распускали их и опять собирали. Всем было неловко, один только старичок
священник был несомненно убежден, что он делает очень полезное и важное
дело. После присяги председатель предложил присяжным выбрать старшину.
Присяжные встали и, теснясь, прошлись в совещательную комнату, где почти все
они тотчас достали папиросы и стали курить. Кто-то предложил старшиной
представительного господина, и все тотчас же согласились и, побросав и
потушив окурки, вернулись в залу. Выбранный старшина объявил председателю,
кто избран старшиной, и все опять, шагая через ноги друг другу, уселись в
два ряда на стулья с высокими спинками.
Все шло без задержек, скоро и не без торжественности, и эта
правильность, последовательность и торжественность, очевидно, доставляли
удовольствие участвующим, подтверждая в них сознание, что они делают
серьезное и важное общественное дело. Это чувство испытывал и Нехлюдов.
Как только присяжные уселись, председатель сказал им речь об их правах,
обязанностях и ответственности. Говоря свою речь, председатель постоянно
переменял позу: то облокачивался на левую, то на правую руку, то на спинку,
то на ручки кресел, то уравнивал края бумаги, то гладил разрезной нож, то
ощупывал Карандаш.
Права их, по его словам, состояли в том, что они могут спрашивать
подсудимых через председателя, могут иметь карандаш и бумагу и могут
осматривать вещественные доказательства. Обязанность состояла в том, чтобы
они судили не ложно, а справедливо. Ответственность же их состояла в том,
что в случае несоблюдения тайны совещаний и установления сношений с
посторонними они подвергались наказанию.
Все слушали с почтительным вниманием. Купец, распространяя вокруг себя
запах вина и удерживая шумную отрыжку, на каждую фразу одобрительно кивал
головою,

IX

Окончив свою речь, председатель обратился к подсудимым.
- Симон Картинкин, встаньте, - сказал он.
Симон нервно вскочил. Мускулы щек зашевелились еще быстрее.
- Ваше имя?
- Симон Петров Картинкин, - быстро проговорил он трескучим голосом,
очевидно вперед приготовившись к ответу.
- Ваше звание?
- Крестьяне.
- Какой губернии, уезда?
- Тульской губернии, Крапивенского уезда, волости Купянской, села
Борки.
- Сколько вам лет?
- Тридцать четвертый, рожден в тысяча восемьсот...
- Веры какой?
- Веры мы русской, православной.
- Женат?
- Никак нет-с.
- Чем занимаетесь?
- Занимались мы по коридору в гостинице "Мавритания".
- Судились когда прежде?
- Никогда не сужден, потому как мы жили прежде...
- Не судились прежде?
- Помилуй бог, никогда.
- Копию с обвинительного акта получили?
- Получили.
- Садитесь. Евфимия Иванова Бочкова, - обратился председатель к
следующей подсудимой.
Но Симон продолжал стоять и заслонял Бочкову.
- Картинкин, сядьте.
Картиикин все стоял,
- Картинкин, сядьте!
Но Картинкин все стоял и сел только тогда, когда подбежавший пристав,
склонив голову набок и неестественно раскрывая глаза, трагическим шепотом
проговорил: "Сидеть, сидеть!"
Картинкин сел так же быстро, как он встал, и, запахнувшись халатом,
стал опять беззвучно шевелить щеками.
- Ваше имя? - со вздохом усталости обратился председатель ко второй
подсудимой, не глядя на нее и о чем-то справляясь в лежащей перед ним
бумаге. Дело было настолько привычное для председателя, что для убыстрения
хода дел он мог делать два дела разом.
Бочковой было сорок три года, звание - коломенская мещанка, занятие -
коридорная в той же гостинице "Мавритания". Под судом и следствием не была,
копию с обвинительного акта получила. Ответы свои выговаривала Бочкова
чрезвычайно смело и с такими интонациями, точно она к каждому ответу
приговаривала: "Да, Евфимия, и Бочкова, копию получила, и горжусь этим, и
смеяться никому не позволю". Бочкова, не дожидаясь того, чтобы ей сказали
сесть, тотчас же села, как только кончились вопросы.
- Ваше имя? - обратился женолюбивый председатель как-то особенно
приветливо к третьей подсудимой. - Надо встать, - прибавил он мягко и
ласково, заметив, что Маслова сидела.
Маслова быстрым движением встала и с выражением готовности, выставляя
свою высокую грудь, не отвечая, глядела прямо в лицо председателя своими
улыбающимися и немного косящими черными глазами.
- Звать как?,
- Любовью, - проговорила она быстро.
Нехлюдов между тем, надев pince-nez, глядел на подсудимых по мере того,
как их допрашивали. "Да не может быть, - думал он, не спуская глаз с лица
подсудимой, - но как же Любовь?" - думал он, услыхав ее ответ.
Председатель хотел спрашивать дальше, но член в очках, что-то сердито
прошептав, остановил его. Председатель сделал головой знак согласия и
обратился к подсудимой.
- Как Любовью? - сказал он. - Вы записаны иначе.
Подсудимая молчала.
- Я вас спрашиваю, как ваше настоящее имя.
- Крещена как? - спросил сердитый член.
- Прежде звали Катериной.
"Да не может быть", - продолжал себе говорить Нехлюдов, и между тем он
уже без всякого сомнения знал, что это была она, та самая девушка,
воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен,
а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом
никогда не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно,
слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей
порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с этой
женщиной.
Да, это была она. Он видел теперь ясно ту исключительную, таинственную
особенность, которая отделяет каждое лицо от другого, делает его особенным,
единственным, неповторяемым. Несмотря на неестественную белизну и полноту
лица, особенность эта, милая, исключительная особенность, была в этом лице,
в губах, в немного косивших глазах и, главное, в этом наивном, улыбающемся
взгляде и в выражении готовности не только в лице, но и во всей фигуре.
- Вы так и должны были сказать, - опять-таки особенно мягко сказал
председатель. - Отчество как?
- Я - незаконная, - проговорила Маслова.
- Все-таки по крестному отцу как звали?
- Михайловой.
"И что могла она сделать?" - продолжал думать между тем Нехлюдов, с
трудом переводя дыхание.
- Фамилия, прозвище ваше как? - продолжал председатель.
- Писали по матери Масловой.
- Звание?
- Мещанка.
- Веры православной?
- Православной.
- Занятие? Чем занимались?
Маслова молчала.
- Чем занимались? - повторил председатель.
- В заведении была, - сказала она.
- В каком заведении? - строго спросил член в очках.
- Вы сами знаете, в каком, - сказала Маслова, улыбнулась и тотчас же,
быстро оглянувшись, опять прямо уставилась на председателя.
Что-то было такое необыкновенное в выражении лица и страшное и жалкое в
значении сказанных ею слов, в этой улыбке и в том быстром взгляде, которым
она окинула при этом залу, что председатель потупился, и в зале на минуту
установилась совершенная тишина. Тишина была прервана чьим-то смехом из
публики. Кто-то зашикал. Председатель поднял голову и продолжал вопросы:
- Под судом и следствием не были?
- Не была, - тихо проговорила Маслова, вздыхая.
- Копию с обвинительного акта получили?
- Получила.
- Сядьте, - сказал председатель.
Подсудимая подняла юбку сзади тем движением, которым нарядные женщины
оправляют шлейф, и села, сложив белые небольшие руки в рукавах халата, не
спуская глаз с председателя.
Началось перечисление свидетелей, удаление свидетелей, решение об
эксперте-докторе и приглашение его в залу заседания. Потом встал секретарь и
начал читать обвинительный акт. Читал он внятно и громко, но так быстро, что
голос его, неправильно выговаривавший л и р, сливался в один неперестающии,
усыпительный гул. Судьи облокачивались то на одну, то на другую ручку
кресел, то на стол, то на спинку, то закрывали глаза, то открывали их и
перешептывались. Один жандарм несколько раз удерживал начинающуюся судорогу
зевоты.
Из подсудимых Картинкин не переставая шевелил щеками. Бочкова сидела
совершенно спокойно и прямо, изредка почесывая пальцем под косынкой голову.
Маслова то сидела неподвижно, слушая чтеца и смотря на него, то
вздрагивала и как бы хотела возражать, краснела и потом тяжело вздыхала,
переменяла положение рук, оглядывалась и опять уставлялась на чтеца.
Нехлюдов сидел в первом ряду на своем высоком стуле, вторым от края, и,
снимая pince-nez, смотрел на Маслову, и в душе его шла сложная и мучительная
работа.

X

Обвинительный акт был такой:
- "17 января 188* года в гостинице "Мавритания" скоропостижно умер
приезжий - курганский 2-й гильдии купец Ферапонт Емельянович Смельков.
Местный полицейский врач 4-го участка удостоверил, что смерть произошла
от разрыва сердца, вызванного чрезмерным употреблением спиртных напитков.
Тело Смелькова было предано земле.
По прошествии нескольких дней возвратившийся из Петербурга купец
Тимохин, земляк и товарищ Смелькова, узнав обстоятельства, сопровождавшие
кончину Смелькова, заявил подозрение в отравлении его с целью похищения
бывших при нем денег.
Подозрение это нашло себе подтверждение на предварительном следствии,
коим установлено: 1) что Смельков незадолго до смерти получил из банка 3800
рублей серебром. Между тем при описи имущества покойного в порядке
охранительном оказалось в наличности только 312 рублей 16 копеек. 2) Весь
день накануне и всю последнюю перед смертью ночь Смельков провел с
проституткой Любкой (Екатериной Масловой) в доме терпимости и в гостинице
"Мавритания", куда, по поручению Смелькова и в отсутствии его, Екатерина
Маслова приезжала из дома терпимости за деньгами, кои достала из чемодана
Смелькова, отомкнув его данным ей Смельковым ключом, в присутствии
коридорной прислуги гостиницы "Мавритании" Евфимии Бочковой и Симона
Картинкина. В чемодане Смелькова, при отмыкании его Масловой,
присутствовавшие при этом Бочкова и Картинкин видели пачки кредитных билетов
сторублевого достоинства. 3) По возвращении Смелькова из дома терпимости в
гостиницу "Мавритания" вместе с проституткой Любкой сия последняя, по совету
коридорного Картинкина, дала выпить Смелькову в рюмке коньяка белый порошок,
полученный ею от Картинкина. 4) На следующее утро проститутка Любка
(Екатерина Маслова) продала своей хозяйке, содержательнице дома терпимости
свидетельнице Китаевой, брильянтовый перстень Смелькова, якобы подаренный ей
Смельковым. 5) Коридорная девушка гостиницы "Мавритания" Евфимия Бочкова на
другой день после кончины Смелькова внесла на свой текущий счет в местный
коммерческий банк 1800 рублей серебром.
Судебно-медицинским осмотром, вскрытием трупа и химическим
исследованием внутренностей Смелькова обнаружено несомненное присутствие яда
в организме покойного, подавшее основание заключить, что смерть последовала
от отравления.
Привлеченные в качестве обвиняемых Маслова, Бочкова и Картинкин
виновными себя не признали, объявив: Маслова - что она действительно была
послана Смельковым из дома терпимости, где она, по ее выражению, работает, в
гостиницу "Мавританию" привезти купцу денег, и что, отперев там данным ей
ключом чемодан купца, она взяла из него 40 рублей серебром, как ей было
велено, но больше денег не брала, что могут подтвердить Бочкова и Картинкин,
в присутствии которых она отпирала и запирала чемодан и брала деньги. Далее
показала, что она при вторичном своем приезде в номер купца Смелькова
действительно дала ему, по наущению Картинкина, выпить в коньяке каких-то
порошков, которые она считала усыпительными, с тем чтобы купец заснул и
поскорее отпустил ее. Кольцо подарил ей сам Смельков после того, как он
побил ее и она заплакала и хотела от него уехать.
Евфимья Бочкова показала, что она ничего не знает о пропавших деньгах,
и что она и в номер купца не входила, а хозяйничала там одна Любка, и что
если что и похищено у купца, то совершила похищение Любка, когда она
приезжала с купцовым ключом за деньгами. - В этом месте чтения Маслова
вздрогнула и, открыв рот, оглянулась на Бочкову. - Когда же Евфимии Бочковой
был предъявлен ее счет в банке на 1800 рублей серебром, - продолжал читать
секретарь, - и спрошено: откуда у нее взялись такие деньги, она показала,
что они нажиты ею в продолжение двенадцати лет вместе с Симоном Картинкиным,
за которого она собиралась выйти замуж. Симон Картинкин, в свою очередь, при
первом показании своем сознался, что он вместе с Бочковой, по наущению
Масловой, приехавшей с ключом из дома терпимости, похитил деньги и поделился
ими с Масловой и Бочковой. - При этом Маслова опять вздрогнула, привскочила
даже, багрово покраснела и начала говорить что-то, но судебный пристав
остановил ее. - Наконец, - продолжал чтение секретарь, - Картинкин сознался
и в том, что дал Масловой порошков для усыпления купца; во вторичном же
своем показании отрицал свое участие в похищении денег и передачу порошков
Масловой, во всем обвиняя ее одну. О деньгах же, вложенных Бочковою в банк,
он показал согласно с ней, что они приобретены вместе с ним двенадцатилетней
службой в гостинице от господ, награждавших его за услуги".
Затем следовало в обвинительном акте описание очных ставок, показания
свидетелей, мнение экспертов и т. д.
Заключение обвинительного акта было следующее:
- "Ввиду всего вышеизложенного крестьянин села Борков Симон Петров
Картинкин 33-х лет, мещанка Евфимия Иванова Бочкова 43-х лет и мещанка
Екатерина Михайлова Маслова 27-ми лет обвиняются в том, что они 17-го января
188* года, предварительно согласившись между собой, похитили деньги и
перстень купца Смелькова на сумму 2500 рублей серебром и с умыслом лишить
его жизни напоили его, Смелькова, ядом, отчего и последовала его, Смелькова,
смерть.
Преступление это предусмотрено 4 и 5 пунктами 1453 статьи Уложения о
наказаниях. Посему и на основании статьи 201 Устава уголовного
судопроизводства крестьянин Симон Картинкин, Евфимия Бочкова и мещанка
Екатерина Маслова подлежат суду окружного суда с участием присяжных
заседателей".
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и,
сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все
вздохнули облегченно, с приятным сознанием того, что теперь началось
исследование, и сейчас все выяснится, и справедливость будет удовлетворена.
Один Нехлюдов не испытывал этого чувства: он весь был поглощен ужасом перед
тем, что могла сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной
девочкой десять лет тому назад.

XI

Когда кончилось чтение обвинительного акта, председатель,
посоветовавшись с членами, обратился к Картинкину с таким выражением,
которое явно говорило, что теперь уже мы все и наверное узнаем самым
подробным образом.
- Крестьянин Симон Картинкин, - начал он, склоняясь налево.
Симон Картинкин встал, вытянув руки по швам и подавшись вперед всем
телом, не переставая беззвучно шевелить щеками.
- Вы обвиняетесь в том; что 17 января 188* года вы, в сообществе с
Евфимьей Бочковой и Екатериной Масловой, похитили из чемодана купца
Смелькова принадлежащие ему деньги и потом принесли мышьяк и уговорили
Екатерину Маслову дать купцу Смелькову в вине выпить яду, отчего последовала
смерть Смелькова.
Признаете ли вы себя виновным? - проговорил он и склонился направо.
- Никак невозможно, потому наше дело служить гостям...
- Вы после скажете. Признаете ли вы себя виновным?
- Никак нет-с. Я только...
- После скажете. Признаете ли вы себя виновным? - спокойно, но твердо
повторил председатель.
- Не могу я этого сделать, потому как...
Опять судебный пристав подскочил к Симону Картинкину и трагическим
шепотом остановил его.
Председатель, с выражением того, что это дело теперь окончено,
переложил локоть руки, в которой он держал бумагу, на другое место и
обратился к Евфимье Бочковой.
- Евфимья Бочкова, вы обвиняетесь в том, что 17-го января 188* года в
гостинице "Мавритания", вместе с Симоном Картинкиным и Екатериной Масловой,
похитили у купца Смелькова из его чемодана его деньги и перстень и, разделив
похищенное между собой, опоили, для скрытия своего преступления, купца
Смелькова ядом, от которого последовала его смерть. Признаете ли вы себя
виновной?
- Не виновата я ни в чем, - бойко и твердо заговорила обвиняемая. - Я и
в номер не входила... А как эта паскуда вошла, так она и сделала дело.
- Вы после скажете, - сказал опять так же мягко и твердо председатель.
- Так вы не признаете себя виновной?
- Не я брала деньги, и не я поила, я и в номере не была. Если бы я
была, я бы ее вышвырнула.
- Вы не признаете себя виновной?
- Никогда.
- Очень хорошо.
- Екатерина Маслова, - начал председатель, обращаясь к третьей
подсудимой, - вы обвиняетесь в том, что, приехав из публичного дома в номер
гостиницы "Мавритания" с ключом от чемодана купца Смелькова, вы похитили из
этого чемодана деньги и перстень, - говорил он, как заученный урок, склоняя
между тем ухо к члену слева, который говорил, что по списку вещественных
доказательств недостает склянки. - Похитили из чемодана деньги и перстень, -
повторил председатель, - и, разделив похищенное и потом вновь приехав с
купцом Смельковым в гостиницу "Мавритания", вы дали Смелькову выпить вина с
ядом, от которого последовала его смерть. Признаете ли вы себя виновной?
- Ни в чем не виновата, - быстро заговорила она, - как сначала
говорила, так и теперь говорю: не брала, не брала и не брала, ничего я не
брала, а перстень он мне сам дал...
- Вы не признаете себя виновной в похищении двух тысяч пятисот рублей
денег? - сказал председатель.
- Говорю, ничего не брала, кроме сорока рублей.
- Ну, а в том, что дали купцу Смелькову порошки в вине, признаете себя
виновной?
- В этом признаю. Только я думала, как мне сказали, что они сонные, что
от них ничего не будет. Не думала и не хотела. Перед богом говорю - не
хотела, - сказала она.
- Итак, вы не признаете себя виновной в похищении денег и перстня купца
Смелькова, - сказал председатель. - Но признаете, что дали порошки?
- Стало быть, признаю, только я думала, сонные порошки. Я дала только,
чтобы он заснул, - не хотела и не думала.
- Очень хорошо, - сказал председатель, очевидно довольный достигнутыми
результатами. - Так расскажите, как было дело, - сказал он, облокачиваясь на
спинку и кладя обе руки на стол. - Расскажите все, как было. Вы можете
чистосердечным признанием облегчить свое положение.
Маслова, все так же прямо глядя на председателя, молчала.
- Расскажите, как было дело.
- Как было? - вдруг быстро начала Маслова. - Приехала в гостиницу,
провели меня в номер, там он был, и очень уже пьяный. - Она с особенным
выражением ужаса, расширяя глаза, произносила слово он. - Я хотела уехать,
он не пустил.
Она замолчала, как бы вдруг потеряв нить или вспомнив о другом.
- Ну, а потом?
- Что ж потом? Потом побыла и поехала домой.
В это время товарищ прокурора приподнялся наполовину, неестественно
опираясь на один локоть.
- Вы желаете сделать вопрос? - сказал председатель и на утвердительный
ответ товарища прокурора жестом показал товарищу прокурора, что он передает
ему свое право спрашивать.
- Я желал бы предложить вопрос: была ли подсудимая знакома с Симоном
Картинкиным прежде? - сказал товарищ прокурора, не глядя на Маслову.
И, сделав вопрос, сжал губы и нахмурился.
Председатель повторил вопрос. Маслова испуганно уставилась на товарища
прокурора.
- С Симоном? Была, - сказала она.
- Я бы желал знать теперь, в чем состояло это знакомство подсудимой с
Картинкиным. Часто ли они видались между собой?
- В чем знакомство? Приглашал меня к гостям, а не знакомство, -
отвечала Маслова, беспокойно переводя глазами с товарища прокурора на
председателя и обратно.
- Я желал бы знать, почему Картинкин приглашал к гостям исключительно
Маслову, а не других девушек, - зажмурившись, но с легкой мефистофельской,
хитрой улыбкой сказал товарищ прокурора.
- Я не знаю. Почем я знаю, - отвечала Маслова, испуганно оглянувшись
вокруг себя и на мгновение остановившись взглядом на Нехлюдове. - Кого
хотел, того приглашал.
"Неужели узнала?" - с ужасом подумал Нехлюдов, чувствуя, как кровь
приливала ему к лицу; но Маслова, не выделяя его от других, тотчас же
отвернулась и опять с испуганным выражением уставилась на товарища
прокурора.
- Подсудимая отрицает, стало быть, то, что у нее были какие-либо
близкие отношения с Картинкиным?
Очень хорошо. Я больше ничего не имею спросить.
И товарищ прокурора тотчас же снял локоть с конторки и стал записывать
что-то. В действительности он ничего не записывал, а только обводил пером
буквы своей записки, но он видал, как прокуроры и адвокаты это делают: после
ловкого вопроса вписывают в свою речь ремарку, которая должна сокрушить
противника.
Председатель не сейчас обратился к подсудимой, потому что он в это
время спрашивал члена в очках, согласен ли он на постановку вопросов,
которые были уже вперед заготовлены и выписаны.
- Что же дальше было? - продолжал спрашивать председатель.
- Приехала домой, - продолжала Маслова, уже смелее глядя на одного
председателя, - отдала хозяйке деньги и легла спать. Только заснула - наша
девушка Берта будит меня. "Ступай, твой купец опять приехал". Я не хотела
выходить, но мадам велела. Тут он, - она опять с явным ужасом выговорила это
слово он, - он все поил наших девушек, потом хотел послать еще за вином, а
деньги у него все вышли. Хозяйка ему не поверила. Тогда он меня послал к
себе в номер. И сказал, где деньги и сколько взять. Я и поехала.
Председатель шептался в это время с членом налево и не слыхал того, что
говорила Маслова, но для того, чтобы показать, что он все слышал, он
повторил ее последние слова.
- Вы поехали. Ну, и что же? - сказал он.
- Приехала и сделала все, как он велел: пошла в номер. Не одна пошла в
номер, а позвала и Симона Михайловича и ее, - сказала она, указывая на
Бочкову.
- Врет она, и входить не входила... - начала было Бочкова, но ее
остановили.
- При них взяла четыре красненьких, - хмурясь и не глядя на Бочкову,
продолжала Маслова.
- Ну, а не заметила ли подсудимая, когда доставала сорок рублей,
сколько было денег? - спросил опять прокурор.
Маслова вздрогнула, как только прокурор обратился к ней. Она не знала,
как и что, но чувствовала, что он хочет ей зла.
- Я не считала; видела, что были сторублевые только.
- Подсудимая видела сторублевые, - я больше ничего не имею.
- Ну, что же, привезли деньги? - продолжал спрашивать председатель,
глядя на часы.
- Привезла.
- Ну, а потом? - спросил председатель.
- А потом он опять взял меня с собой, - сказала Маслова.
- Ну, а как же вы дали ему в вине порошок? - спросил председатель.
- Как дала? Всыпала в вино, да и дала.
- Зачем же вы дали?
Она, не отвечая, тяжело и глубоко вздохнула.
- Он все не отпускал меня, - помолчав, сказала она. - Измучалась я с
ним. Вышла в коридор и говорю Симону Михайловичу: "Хоть бы отпустил меня.
Устала". А Симон Михайлович говорит: "Он и нам надоел. Мы хотим ему порошков
сонных дать; он заснет, тогда уйдешь". Я говорю: "Хорошо". Я думала, что это
не вредный порошок. Он и дал мне бумажку. Я вошла, а он лежал за
перегородкой и тотчас велел подать себе коньяку. Я взяла со стола бутылку
финь-шампань, налила в два стакана - себе и ему, а в его стакан всыпала
порошок и дала ему. Разве я бы дала, кабы знала.
- Ну, а как же у вас оказался перстень? - спросил председатель.
- Перстень он мне сам подарил.
- Когда же он вам подарил его?
- А как мы приехали с ним в номер, я хотела уходить, а он ударил меня
по голове и гребень сломал. Я рассердилась, хотела уехать. Он взял перстень
с пальца и подарил мне, чтобы я не уезжала, - сказала она.
В это время товарищ прокурора опять привстал и все с тем же
притворно-наивным видом попросил позволения сделать еще несколько вопросов
и, получив разрешение, склонив над шитым воротником голову, спросил:
- Я бы желал знать, сколько времени пробыла подсудимая в номере купца
Смелькова.
Опять на Маслову нашел страх, и она, беспокойно перебегая глазами с
товарища прокурора на председателя, поспешно проговорила:
- Не помню, сколько времени.
- Ну, а не помнит ли подсудимая, заходила ли она куда-нибудь в
гостинице, выйдя от купца Смелькова?
Маслова подумала.
- В номер рядом, в пустой, заходила, - сказала она.
- Зачем же вы заходили? - сказал товарищ прокурора, увлекшись и прямо
обращаясь к ней.
- Зашла оправиться и дожидалась извозчика.
- А Картинкин был в номере с подсудимой или не был?
- Он тоже зашел.
- Зачем же он зашел?
- От купца финь-шампань остался, мы вместе выпили.
- А, вместе выпили. Очень хорошо.
- А был ли у подсудимой разговор с Симоном и о чем?
Маслова вдруг нахмурилась, багрово покраснела и быстро проговорила:
- Что говорила? Ничего я не говорила. Что было, то я все рассказала, и
больше ничего не знаю. Что хотите со мной делайте. Не виновата я, и все.
- Я больше ничего не имею, - -сказал прокурор председателю и,
неестественно приподняв плечи, стал быстро записывать в конспект своей речи
признание самой подсудимой, что она заходила с Симоном в пустой номер.
Наступило молчание.
- Вы не имеете еще ничего сказать?
- Я все сказала, - проговорила она, вздыхая, и села.
Вслед за этим председатель записал что-то в бумагу и, выслушав
сообщение, сделанное ему шепотом членом налево, объявил на десять минут
перерыв заседания и поспешно встал и вышел из залы. Совещание между
председателем и членом налево, высоким, бородатым, с большими добрыми
глазами, было о том, что член этот почувствовал легкое расстройство желудка
и желал сделать себе массаж и выпить капель. Об этом он и сообщил
председателю, и по его просьбе был сделан перерыв.
Вслед за судьями поднялись и присяжные, адвокаты, свидетели и, с
сознанием приятного чувства совершения уже части важного дела, задвигались
туда и сюда.
Нехлюдов вышел в комнату присяжных и сел там у окна.

XII

Да, это была Катюша.
Отношения Нехлюдова к Катюше были вот какие.
В первый раз увидал Нехлюдов Катюшу тогда, когда он на третьем курсе
университета, готовя свое сочинение о земельной собственности, прожил лето у
своих тетушек. Обыкновенно он с матерью и сестрой жил летом в материнском
большом подмосковном имении. Но в этот год сестра его вышла замуж, а мать
уехала на воды за границу. Нехлюдову же надо было писать сочинение, и он
решил прожить лето у тетушек. У них в их глуши было тихо, не было
развлечений; тетушки же нежно любили своего племянника и наследника, и он
любил их, любил их старомодность и простоту жизни.
Нехлюдов в это лето у тетушек переживал то восторженное состояние,
когда в первый раз юноша не по чужим указаниям, а сам по себе познает всю
красоту и важность жизни и всю значительность дела, предоставленного в ней
человеку, видит возможность бесконечного совершенствования и своего и всего
мира и отдается этому совершенствованию не только с надеждой, но и с полной
уверенностью достижения всего того совершенства, которое он воображает себе.
В этот год еще в университете он прочел "Социальную статику"
Спенсера, и рассуждения Спенсера о земельной собственности произвели на
него сильное впечатление, в особенности потому, что он сам был сын большой
землевладелицы. Отец его был небогат, но мать получила в приданое около
десяти тысяч десятин земли. Он в первый раз понял тогда всю жестокость и
несправедливость частного землевладения, и, будучи одним из тех людей, для
которых жертва во имя нравственных требований составляет высшее духовное
наслаждение, он решил не пользоваться правом собственности на землю и тогда
же отдал доставшуюся ему по наследству от отца землю крестьянам. Он на эту
же тему и писал свое сочинение.
Жизнь его в этот год в деревне у тетушек шла так: он вставал очень
рано, иногда в три часа, и до солнца шел купаться в реку под горой, иногда
еще в утреннем тумане, и возвращался, когда еще роса лежала на траве и
цветах. Иногда по утрам, напившись кофею, он садился за свое сочинение или
за чтение источников для сочинения, но очень часто, вместо чтения и писания,
опять уходил из дома и бродил по полям и лесам. Перед обедом он засыпал
где-нибудь в саду, потом за обедом веселил и смешил тетушек своей
веселостью, потом ездил верхом или катался на лодке и вечером опять читал
или сидел с тетушками, раскладывая пасьянс. Часто по ночам, в особенности
лунным, он не мог спать только потому, что испытывал слишком большую
волнующую радость жизни, и, вместо сна, иногда до рассвета ходил по саду с
своими мечтами и мыслями.
Так счастливо и спокойно жил он первый месяц своей жизни у тетушек, не
обращая никакого внимания на полугорничную-полувоспитанницу, черноглазую,
быстроногую Катюшу.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в девятнадцать лет
был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене. Все же
женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не
женщины, а люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье к тетушкам
приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у
них молодым художником из мужиков.
После чая стали по скошенному уже лужку перед домом играть в горелки.
Взяли и Катюшу. Нехлюдову после нескольких перемен пришлось бежать с
Катюшей. Нехлюдову всегда было приятно видеть Катюшу, но ему и в голову не
приходило, что между ним и ею могут быть какие-нибудь особенные отношения.
- Ну, теперь этих не поймаешь ни за что, - говорил "горевший" веселый
художник, очень быстро бегавший на своих коротких и кривых, но сильных
мужицких ногах, - нешто спотыкнутся.
- Вы, да не поймаете!
- Раз, два, три!
Ударили три раза в ладоши. Едва удерживая смех, Катюша быстро
переменилась местами с Нехлюдовым и, пожав своей крепкой, шершавой маленькой
рукой его большую руку, пустилась бежать налево, гремя крахмальной юбкой.
Нехлюдов бегал быстро, и ему хотелось не поддаться художнику, и он
пустился изо всех сил. Когда он оглянулся, он увидал художника,
преследующего Катюшу, но она, живо перебирая упругими молодыми ногами, не
поддавалась ему и удалялась влево. Впереди была клумба кустов сирени, за
которую никто не бегал, но Катюша, оглянувшись на Нехлюдова, подала ему знак
головой, чтобы соединиться за клумбой. Он понял ее и побежал за кусты. Но
тут, за кустами, была незнакомая ему канавка, заросшая крапивой; он
спотыкнулся в нее и, острекав руки крапивой и омочив их уже павшей под вечер
росой, упал, но тотчас же, смеясь над собой, справился и выбежал на чистое
место.
Катюша, сияя улыбкой и черными, как мокрая смородина, глазами, летела
ему навстречу. Они сбежались и схватились руками.
- Обстрекались, я чай, - сказала она, свободной рукой поправляя
сбившуюся косу, тяжело дыша и улыбаясь, снизу вверх прямо глядя на него.
- Я и не знал, что тут канавка, - сказал он, также улыбаясь и не
выпуская ее руки.
Она придвинулась к нему, и он, сам не зная, как это случилось,
потянулся к ней лицом; она не отстранилась, он сжал крепче ее руку и
поцеловал ее в губы.
- Вот тебе раз! - проговорила она и, быстрым движением вырвав свою
руку, побежала прочь от него.
Подбежав к кусту сирени, она сорвала с него две ветки белой, уже
осыпавшейся сирени и, хлопая себя ими по разгоряченному лицу и оглядываясь
на него, бойко размахивая перед собой руками, пошла назад к играющим.
С этих пор отношения между Нехлюдовым и Катюшей изменились и
установились те особенные, которые бывают между невинным молодым человеком и
такой же невинной девушкой, влекомыми друг к другу.
Как только Катюша входила в комнату или даже издалека Нехлюдов видел ее
белый фартук, так все для него как бы освещалось солнцем, все становилось
интереснее, веселее, значительнее; жизнь становилась радостней. То же
испытывала и она. Но не только присутствие и близость Катюши производили это
действие на Нехлюдова; это действие производило на него одно сознание того,
что есть эта Катюша, а для нее, что есть Нехлюдов. Получал ли Нехлюдов
неприятное письмо от матери, или не ладилось его сочинение, или чувствовал
юношескую беспричинную грусть, стоило только вспомнить о том, что есть
Катюша и он увидит ее, и все это рассеивалось.
Катюше было много дела по дому, но она успевала все переделать и в
свободные минуты читала. Нехлюдов давал ей Достоевского и Тургенева, которых
он сам только что прочел. Больше всего ей нравилось "Затишье" Тургенева.
Разговоры между ними происходили урывками, при встречах в коридоре, на
балконе, на дворе и иногда в комнате старой горничной тетушек Матрены
Павловны, с которой вместе жила Катюша и в горенку которой иногда Нехлюдов
приходил пить чай вприкуску. И эти разговоры в присутствии Матрены Павловны
были самые приятные. Разговаривать, когда они были одни, было хуже. Тотчас
же глаза начинали говорить что-то совсем другое, гораздо более важное, чем
то, что говорили уста, губы морщились, и становилось чего-то жутко, и они
поспешно расходились.
Такие отношения продолжались между Нехлюдовым и Катюшей во все время
его первого пребывания у тетушек. Тетушки заметили эти отношения, испугались
и даже написали об этом за границу княгине Елене Ивановне, матери Нехлюдова.
Тетушка Марья Ивановна боялась того, чтобы Дмитрий не вступил в связь с
Катюшей. Но она напрасно боялась этого: Нехлюдов, сам не зная того, любил
Катюшу, как любят невинные люди, и его любовь была главной защитой от
падения и для него и для нее. У него не было не только желания физического
обладания ею, но был ужас при мысли о возможности такого Отношения к ней.
Опасения же поэтической Софьи Ивановны о том, чтобы Дмитрий, со своим
цельным, решительным характером, полюбив девушку, не задумал жениться на
ней, не обращая внимания на ее происхождение и положение, были гораздо
основательнее.
Если бы Нехлюдов тогда ясно сознал бы свою любовь к Катюше и в
особенности если бы тогда его стали бы убеждать в том, что он никак не может
и не должен соединить свою судьбу с такой девушкой, то очень легко могло бы
случиться, что он, с своей прямолинейностью во всем, решил бы, что нет
никаких причин не жениться на девушке, кто бы она ни была, если только он
любит ее. Но тетушки не говорили ему про свои опасения, и он так и уехал, не
сознав своей любви к этой девушке.
Он был уверен, что его чувство к Катюше есть только одно из проявлений
наполнявшего тогда все его существо чувства радости жизни, разделяемое этой
милой, веселой девочкой. Когда же он уезжал и Катюша, стоя на крыльце с
тетушками, провожала его своими черными, полными слез и немного косившими
глазами, он почувствовал, однако, что покидает что-то прекрасное, дорогое,
которое никогда уже не повторится. И ему стало очень грустно.
- Прощай, Катюша, благодарю за все, - сказал он через чепец Софьи
Ивановны, садясь в пролетку.
- Прощайте, Дмитрий Иванович, - сказала она своим приятным, ласкающим
голосом и, удерживая слезы, наполнившие ее глаза, убежала в сени, где ей
можно было свободно плакать.

XIII

С тех пор в продолжение трех лет Нехлюдов не видался с Катюшей. И
увидался он с нею только тогда, когда, только что произведенный в офицеры,
по дороге в армию, заехал к тетушкам уже совершенно другим человеком, чем
тот, который прожил у них лето три года тому назад.
Тогда он был честный, самоотверженный юноша, готовый отдать себя на
всякое доброе дело, - теперь он был развращенный, утонченный эгоист, любящий
только свое наслаждение. Тогда мир божий представлялся ему тайной, которую
он радостно и восторженно старался разгадывать, - теперь все в этой жизни
было просто и ясно и определялось теми условиями жизни, в которых он
находился. Тогда нужно и важно было общение с природой и с прежде него
жившими, мыслящими и чувствовавшими людьми (философия, поэзия), - теперь
нужны и важны были человеческие учреждения и общение с товарищами. Тогда
женщина представлялась таинственным и прелестным, именно этой
таинственностью прелестным существом, - теперь значение женщины, всякой
женщины, кроме своих семейных и жен друзей, было очень определенное: женщина
была одним из лучших орудий испытанного уже наслаждения. Тогда не нужно было
денег и можно было не взять и третьей части того, что давала мать, можно
было отказаться от имения отца и отдать его крестьянам, - теперь же
недоставало тех тысячи пятисот рублей в месяц, которые давала мать, и с ней
бывали уже неприятные разговоры из-за денег. Тогда своим настоящим я он
считал свое духовное существо, - теперь он считал собою свое здоровое,
бодрое, животное я.
И вся эта страшная перемена совершилась с ним только оттого, что он
перестал верить себе, а стал верить другим. Перестал же он верить себе, а
стал верить другим потому, что жить, веря себе, было слишком трудно: веря
себе, всякий вопрос надо решать всегда не в пользу своего животного я,
ищущего легких радостей, а почти всегда против него; веря же другим, решать
нечего было, все уже было решено и решено было всегда против духовного и в
пользу животного я. Мало того, веря себе, он всегда подвергался осуждению
людей, - веря другим, он получал одобрение людей, окружающих его.
Так, когда Нехлюдов думал, читал, говорил о боге, о правде, о
богатстве, о бедности, - все окружающие его считали это неуместным и отчасти
смешным, и мать и тетка его с добродушной иронией называли его notre cher
philosophe; {наш дорогой философ (франц.).} когда же он читал романы,
рассказывал скабрезные анекдоты, ездил во французский театр на смешные
водевили и весело пересказывал их, - все хвалили и поощряли его. Когда он
считал нужным умерять свои потребности и носил старую шинель и не пил вина,
все считали это странностью и какой-то хвастливой оригинальностью, когда же
он тратил большие деньги на охоту или на устройство необыкновенного
роскошного кабинета, то все хвалили его вкус и дарили ему дорогие вещи.
Когда он был девственником и хотел остаться таким до женитьбы, то родные его
боялись за его здоровье, и даже мать не огорчилась, а скорее обрадовалась,
когда узнала, что он стал настоящим мужчиной и отбил какую-то французскую
даму у своего товарища. Про эпизод же с Катюшей, что он мог подумать
жениться на ней, княгиня-мать не могла подумать без ужаса.
Точно так же, когда Нехлюдов, достигнув совершеннолетия, отдал то
небольшое имение, которое он наследовал от отца, крестьянам, потому что
считал несправедливым владенье землею, - этот поступок его привел в ужас его
мать и родных и был постоянным предметом укора и насмешки над ним всех его
родственников. Ему не переставая рассказывали о том, что крестьяне,
получившие землю, не только не разбогатели, но обеднели, заведя у себя три
кабака и совершенно перестав работать. Когда же Нехлюдов, поступив в
гвардию, с своими высокопоставленными товарищами прожил и проиграл столько,
что Елена Ивановна должна была взять деньги из капитала, она почти не
огорчилась, считая, что это естественно и даже хорошо, когда эта оспа
прививается в молодости и в хорошем обществе.
Сначала Нехлюдов боролся, но бороться было слишком трудно, потому что
все то, что он, веря себе, считал хорошим, считалось дурным другими, и,
наоборот, все, что, веря себе, он считал дурным, считалось хорошим всеми
окружающими его. И кончилось тем, что Нехлюдов сдался, перестал верить себе
и поверил другим, И в первое время это отречение от себя было неприятно, но
продолжалось это неприятное чувство очень недолго, и очень скоро Нехлюдов, в
это же время начав курить и пить вино, перестал испытывать это неприятное
чувство и даже почувствовал большое облегчение.
И Нехлюдов, с страстностью своей натуры, весь отдался этой новой,
одобряющейся всеми его окружающими жизни и совершенно заглушил в себе тот
голос, который требовал чего-то другого. Началось это после переезда в
Петербург и завершилось поступлением в военную службу.
Военная служба вообще развращает людей, ставя поступающих в нее в
условия совершенной праздности, то есть отсутствия разумного и полезного
труда, и освобождая их от общих человеческих обязанностей, взамен которых
выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с одной стороны,
безграничную власть над другими людьми, а с другой - рабскую покорность
высшим себя начальникам.
Но когда к этому развращению вообще военной службы, с своей честью
мундира, знамени, своим разрешением насилия и убийства, присоединяется еще и
развращение богатства и близости общения с царской фамилией, как это
происходит в среде избранных гвардейских полков, в которых служат только
богатые и знатные офицеры, то это развращение доходит у людей, подпавших
ему, до состояния полного сумасшествия эгоизма. И в таком сумасшествии
эгоизма находился Нехлюдов с тех пор, как он поступил в военную службу и
стал жить так, как жили его товарищи.
Дела не было никакого, кроме того, чтобы в прекрасно сшитом и
вычищенном не самим, а другими людьми мундире, в каске, с оружием, которое
тоже и сделано, и вычищено, и подано другими людьми, ездить верхом на
прекрасной, тоже другими воспитанной, и выезженной, и выкормленной лошади на
ученье или смотр с такими же людьми, и скакать, и махать шашками, стрелять и
учить этому других людей. Другого занятия не было, и самые
высокопоставленные люди, молодые, старики, царь и его приближенные не только
одобряли это занятие, но хвалили, благодарили за это. После же этих занятий
считалось хорошим и важным, швыряя невидимо откуда-то получаемые деньги,
сходиться есть, в особенности пить, в офицерских клубах или в самых дорогих
трактирах; потом театры, балы, женщины, и потом опять езда на лошадях,
маханье саблями, скаканье и опять швырянье денег и вино, карты, женщины.
В особенности развращающе действует на военных такая жизнь потому, что
если невоенный человек ведет такую жизнь, он в глубине души не может не
стыдиться такой жизни. Военные же люди считают, что это так должно быть,
хвалятся, гордятся такою жизнью, особенно в военное время, как это было с
Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления войны Турции. "Мы
готовы жертвовать жизнью на войне, и потому такая беззаботная, веселая жизнь
не только простительна, но и необходима для нас. Мы и ведем ее".
Так смутно думал Нехлюдов в этот период своей жизни; чувствовал же он
во все это время восторг освобождения от всех нравственных преград, которые
он ставил себе прежде, и не переставая находился в хроническом состоянии
сумасшествия эгоизма.
В таком состоянии и находился он, когда после трех лет заехал к
тетушкам.

XIV

Нехлюдов заехал к тетушкам потому, что имение их было по дороге к
прошедшему вперед его полку, и потому, что они его очень об этом просили,
но, главное, заехал он теперь для того, чтобы увидать Катюшу.
Может быть, в глубине души и было у него уже дурное намерение против
Катюши, которое нашептывал ему его разнузданный теперь животный человек, но
он не сознавал этого намерения, а просто ему хотелось побывать в тех местах,
где ему было так хорошо, и увидать немного смешных, но милых, добродушных
тетушек, всегда незаметно для него окружавших его атмосферой любви и
восхищения, и увидать милую Катюшу, о которой осталось такое приятное
воспоминание.
Приехал он в конце марта, в страстную пятницу, по самой распутице, под
проливным дождем, так что приехал до нитки промокший и озябший, но бодрый и
возбужденный, каким он всегда чувствовал себя в это время. "У них ли еще
она?" - думал он, въезжая на знакомый, заваленный свалившимся снегом с крыши
старинный помещичий, огороженный кирпичной стенкой двор тетушек. Он ждал,
что она выбежит на крыльцо на его колокольчик, но на девичье крыльцо вышли
две босые, подтыканные бабы с ведрами, очевидно моющие полы. Ее не было и на
парадном крыльце; вышел только Тихон-лакей, в фартуке, тоже, вероятно,
занятый чисткой. В переднюю вышла Софья Ивановна в шелковом платье и чепце.
- Вот мило, что приехал! - говорила Софья Ивановна, целуя его. -
Машенька нездорова немного, устала в церкви. Мы причащались.
- Поздравляю, тетя Соня, - говорил Нехлюдов, целуя руки Софьи Ивановны,
- простите, замочил вас.
- Иди в свою комнату. Ты измок весь. И усы уж у тебя... Катюша! Катюша!
Скорее кофею ему.
- Сейчас! - отозвался знакомый приятный голос из коридора.
И сердце Нехлюдова радостно екнуло. "Тут!" И точно солнце выглянуло
из-за туч. Нехлюдов весело пошел с Тихоном в свою прежнюю комнату
переодеваться.
Нехлюдову хотелось спросить Тихона про Катюшу: что она? как живет? не
выходит ли замуж? Но Тихон был так почтителен, и вместе строг, так твердо
настаивал на том, чтобы самому поливать из рукомойника на руки воду, что
Нехлюдов не решился спрашивать его о Катюше и только спросил про его внуков,
про старого братцева жеребца, про дворняжку Полкана. Все были живы, здоровы,
кроме Полкана, который взбесился в прошлом году.
Скинув все мокрое и только начав одеваться, Нехлюдов услыхал быстрые
шаги, и в дверь постучались. Нехлюдов узнал и шаги и стук в дверь. Так
ходила и стучалась только она.
Он накинул на себя мокрую шинель и подошел к двери.
- Войдите!
Это была она, Катюша. Все та же, еще милее, чем прежде. Так же снизу
вверх смотрели улыбающиеся, наивные, чуть косившие черные глаза. Она, как и
прежде, была в чистом белом фартуке. Она принесла от тетушек только что
вынутый из бумажки душистый Кусок мыла и два полотенца: большое русское и
мохнатое. И нетронутое с отпечатанными буквами мыло, и полотенца, и сама она
- все это было одинаково чисто, свежо, нетронуто, приятно. Милые, твердые,
красные губы ее все так же морщились, как и прежде при виде его, от
неудержимой радости.
- С приездом вас, Дмитрий Иванович! - с трудом выговорила она, и лицо
ее залилось румянцем.
- Здравствуй... здравствуйте, - не знал он, как, на "ты" или на "вы",
говорить с ней, и покраснел так же, как и она. - Живы, здоровы?
- Слава богу... Вот тетушка прислала вам ваше любимое мыло, розовое, -
сказала она, кладя мыло на стол и полотенца на ручки кресел.
- У них свое, - отстаивая самостоятельность гостя, сказал Тихон, с
гордостью указывая на раскрытый большой, с серебряными крышками, несессер
Нехлюдова с огромным количеством склянок, щеток, фиксатуаров, духов и всяких
туалетных инструментов.
- Поблагодарите тетушку. А как я рад, что приехал, - сказал Нехлюдов,
чувствуя, что на душе у него становится так же светло и умильно, как бывало
прежде.
Она только улыбнулась в ответ на эти слова и вышла.
Тетушки, и всегда любившие Нехлюдова, еще радостнее, чем обыкновенно,
встретили его в этот раз. Дмитрий ехал на войну, где мог быть ранен, убит.
Это трогало тетушек.
Нехлюдов распределил свою поездку так, чтобы пробыть у тетушек только
сутки, но, увидав Катюшу, он согласился встретить у тетушек пасху, которая
была через два дня, и телеграфировал своему приятелю и товарищу Шенбоку, с
которым они должны были съехаться в Одессе, чтобы и он заехал к тетушкам.
С первого же дня, как он увидал Катюшу, Нехлюдов почувствовал прежнее
чувство к ней. Так же, как и прежде, он не мог без волнения видеть теперь
белый фартук Катюши, не мог без радости слышать ее походку, ее голос, ее
смех, не мог без умиления смотреть в ее черные, как мокрая смородина, глаза,
особенно когда она улыбалась, не мог, главное, без смущения видеть, как она
краснела при встрече с ним. Он чувствовал, что влюблен, но не так, как
прежде, когда эта любовь была для него тайной, и он сам не решался
признаться себе в том, что он любит, и когда он был убежден в том, что
любить можно только один раз, - теперь он был влюблен, зная это и радуясь
этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь и что из
нее может выйти.
В Нехлюдове, как и во всех людях, было два человека. Один - духовный,
ищущий блага себе только такого, которое было бы благо и других людей, и
другой - животный человек, ищущий блага только себе и для этого блага
готовый пожертвовать благом всего мира. В этот период его сумасшествия
эгоизма, вызванного в нем петербургской и военной жизнью, этот животный
человек властвовал в нем и совершенно задавил духовного человека. Но, увидав
Катюшу и вновь почувствовав то, что он испытывал к ней тогда, духовный
человек поднял голову и стал заявлять свои права. И в Нехлюдове не
переставая в продолжение этих двух дней до пасхи шла внутренняя, не
сознаваемая им борьба.
В глубине души он знал, что ему надо ехать и что незачем теперь
оставаться у теток, знал, что ничего из этого не могло выйти хорошего, но
было так радостно и приятно, что он не говорил этого себе и оставался.
Вечером в субботу, накануне светло Христова воскресения, священник с
дьяконом и дьячком, как они рассказывали, насилу проехав на санях по лужам и
земле те три версты, которые отделяли церковь от тетушкиного дома, приехали
служить заутреню.
Нехлюдов с тетушками и прислугой, не переставая поглядывать на Катюшу,
которая стояла у двери и приносила кадила, отстоял эту заутреню,
похристосовался с священником и тетушками и хотел уже идти спать, как
услыхал в коридоре сборы Матрены Павловны, старой горничной Марьи Ивановны,
вместе с Катюшей в церковь, чтобы святить куличи и пасхи. "Поеду и я", -
подумал он.
Дороги до церкви не было ни на колесах, ни на санях, и потому Нехлюдов,
распоряжавшийся, как дома, у тетушек, велел оседлать себе верхового, так
называемого "братцева" жеребца и, вместо того чтобы лечь спать, оделся в
блестящий мундир с обтянутыми рейтузами, надел сверху шинель и поехал на
разъевшемся, отяжелевшем и не перестававшем ржать старом жеребце, в темноте,
по лужам и снегу, к церкви.

XV

Всю жизнь потом эта заутреня осталась для Нехлюдова одним из самых
светлых и сильных воспоминаний.
Когда он в черной темноте, кое-где только освещаемой белеющим снегом,
шлепая по воде, въехал на прядущем ушами при виде зажженных вокруг церкви
плошек жеребце на церковный двор, служба уже началась.
Мужики, узнавши племянника Марьи Ивановны, проводили его на сухонькое,
где слезть, взяли привязать его лошадь и провели его в церковь. Церковь была
полна праздничным народом.
С правой стороны - мужики: старики в домодельных кафтанах и лаптях и
чистых белых онучах и молодые в новых суконных кафтанах, подпоясанных яркими
кушаками, в сапогах. Слева - бабы в красных шелковых платках, плисовых
поддевках, с ярко-красными рукавами и синими, зелеными, красными, пестрыми
юбками, в ботинках с подковками. Скромные старушки в белых платках, и серых
кафтанах, и старинных поневах, и башмаках или новых лаптях стояли позади их;
между теми и другими стояли нарядные с маслеными головами дети. Мужики
крестились и кланялись, встряхивая волосами; женщины, особенно старушки,
уставив выцветшие глаза на одну икону с свечами, крепко прижимали сложенные
персты к платку на лбу, плечам и животу и, шепча что-то, перегибались стоя
или падали на колени. Дети, подражая большим, старательно молились, когда на
них смотрели. Золотой иконостас горел свечами, со всех сторон окружавшими
обвитые золотом большие свечи. Паникадило было уставлено свечами, с клиросов
слышались развеселые напевы добровольцев-певчих с ревущими басами и тонкими
дискантами мальчиков.
Нехлюдов прошел вперед. В середине стояла аристократия: помещик с женою
и сыном в матросской куртке, становой, телеграфист, купец в сапогах с
бураками, старшина с медалью и справа от амвона, позади помещицы, Матрена
Павловна в переливчатом лиловом платье и белой с каймою шали и Катюша в
белом платье с складочками на лифе, с голубым поясом и красным бантиком на
черной голове.
Все было празднично, торжественно, весело и прекрасно: и священники в
светлых серебряных с золотыми крестами ризах, и дьякон, и дьячки в
праздничных серебряных и золотых стихарях, и нарядные добровольцы-певчие с
маслеными волосами, и веселые плясовые напевы праздничных песен, и
непрестанное благословение народа священниками тройными, убранными цветами
свечами, с все повторяемыми возгласами: "Христос воскресе! Христос
воскресе!" Все было прекрасно, но лучше всего была Катюша в белом платье и
голубом поясе, с красным бантиком на черном голове и с сияющими восторгом
глазами.
Нехлюдов чувствовал, что она видела его, не оглядываясь. Он видел это,
когда близко мимо нее проходил в алтарь Ему нечего было сказать ей, но он
придумал и сказал, проходя мимо нее:
- Тетушка сказала, что она будет разговляться после поздней обедни.
Молодая кровь, как всегда при взгляде на него, залила все милое лицо, и
черные глаза, смеясь и радуясь, наивно глядя снизу вверх, остановились на
Нехлюдове.
- Я знаю, - улыбнувшись, сказала она.
В это время дьячок, с медным кофейником пробираясь через народ, прошел
мимо Катюши и, не глядя на нее, задел ее полой стихаря. Дьячок, очевидно из
уважения к Нехлюдову, обходя его, задел Катюшу. Нехлюдову же было
удивительно, как это он, этот дьячок, не понимает того, что все, что здесь
да и везде на свете существует, существует только для Катюши и что
пренебречь можно всем на свете, только не ею, потому что она - центр всего.
Для нее блестело золото иконостаса и горели все свечи на паникадиле и в
подсвечниках, для нее были эти радостные напевы: "Пасха господня, радуйтесь,
людие". И все, что только было хорошего на свете, все было для нее. И
Катюша, ему казалось, понимала, что все это для нее. Так казалось Нехлюдову,
когда он взглядывал на ее стройную фигуру в белом платье с складочками и на
сосредоточенно радостное лицо, по выражению которого он видел, что
точь-в-точь то же, что поет в его душе, поет и в ее душе.
В промежутке между ранней и поздней обедней Нехлюдов вышел из церкви.
Народ расступался перед ним и кланялся. Кто узнавал его, кто спрашивал: "Чей
это?" На паперти он остановился. Нищие обступили его, он роздал ту мелочь,
которая была в кошельке, и спустился со ступеней крыльца.
Рассвело уже настолько, что было видно, но солнце еще не вставало. На
могилках вокруг церкви расселся народ. Катюша оставалась в церкви, и
Нехлюдов остановился, ожидая ее.
Народ все выходил и, стуча гвоздями сапогов по плитам, сходил со
ступеней и рассыпался по церковному двору и кладбищу.
Древний старик, кондитер Марьи Ивановны, с трясущейся головой,
остановил Нехлюдова, похристосовался, и его жена, старушка с сморщенным
кадычком под шелковой косынкой, дала ему, вынув из платка, желтое шафранное
яйцо. Тут же подошел молодой улыбающийся мускулистый мужик в новой поддевке
и зеленом кушаке.
- Христос воскресе, - сказал он, смеясь глазами, и, придвинувшись к
Нехлюдову и обдав его особенным мужицким, приятным запахом, щекоча его своей
курчавой бородкой, в самую середину губ три раза поцеловал его своими
крепкими, свежими губами.
В то время как Нехлюдов целовался с мужиком и брал от него
темно-коричневое яйцо, показалось переливчатое платье Матрены Павловны и
милая черная головка с красным бантиком.
Она тотчас же через головы шедших перед ней увидала его, и он видел,
как просияло ее лицо.
Они вышли с Матреной Павловной на паперть и остановились, подавая
нищим. Нищий, с красной, зажившей болячкой вместо носа, подошел к Катюше.
Она достала из платка что-то, подала ему и потом приблизилась к нему и, не
выражая ни малейшего отвращения, напротив, так же радостно сияя глазами, три
раза поцеловалась. И в то время, как она целовалась с нищим, глаза ее
встретились с взглядом Нехлюдова. Как будто она спрашивала: хорошо ли, так
ли она делает?
"Так, так, милая, все хорошо, вое прекрасно, люблю".
Они сошли с паперти, и он подошел к ней. Он не хотел христосоваться, но
только хотел быть ближе к ней.
- Христос воскресе! - сказала Матрена Павловна, склоняя голову и
улыбаясь, с такой интонацией, которая говорила, что нынче все равны, и,
обтерев рот свернутым мышкой платком, она потянулась к нему губами.
- Воистину, - отвечал Нехлюдов, целуясь.
Он оглянулся на Катюшу. Она вспыхнула и в ту же минуту приблизилась к
нему.
- Христос воскресе, Дмитрий Иванович.
- Воистину воскресе, - сказал он. Они поцеловались два раза и как будто
задумались, нужно ли еще, и как будто решив, что нужно, поцеловались в
третий раз, и оба улыбнулись.
- Вы не пойдете к священнику? - спросил Нехлюдов.
- Нет, мы здесь, Дмитрий Иванович, посидим, - сказала Катюша, тяжело,
как будто после радостного труда, вздыхая всею грудью и глядя ему прямо в
глаза своими покорными, девственными, любящими, чуть-чуть косящими глазами.
В любви между мужчиной и женщиной бывает всегда одна минута, когда
любовь эта доходит до своего зенита, когда нет в ней ничего сознательного,
рассудочного и нет ничего чувственного. Такой минутой была для Нехлюдова эта
ночь светло Христова воскресения Когда он теперь вспоминал Катюшу, то из
всех положений, в которых он видел ее, эта минута застилала все другие.
Черная, гладкая, блестящая головка, белое платье с складками, девственно
охватывающее ее стройный стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти
нежные, чуть-чуть от бессонной ночи косящие глянцевитые черные глаза, и на
всем ее существе две главные черты: чистота девственности любви не только к
нему, - он знал это, - но любви ко всем и ко всему, не только хорошему, что
только есть в мире, - к тому нищему, с которым она поцеловалась.
Он знал, что в ней была эта любовь, потому что он в себе в эту ночь и в
это утро сознавал ее, и сознавал, что в этой любви он сливался с нею в одно.
Ах, если бы все это остановилось на том чувстве, которое было в эту
ночь! "Да, все это ужасное дело сделалось уже после этой ночи светло
Христова воскресения!" - думал он теперь, сидя у окна в комнате присяжных.

XVI

Вернувшись из церкви, Нехлюдов разговелся с тетушками и, чтобы
подкрепиться, по взятой в полку привычке, выпил водки и вина и ушел в свою
комнату и тотчас же заснул одетый. Разбудил его стук в дверь. По стуку
узнав, что это была она, он поднялся, протирая глаза и потягиваясь.?
- Катюша, ты? Войди, - сказал он, вставая.
Она приоткрыла дверь.
- Кушать зовут, - сказала она.
Она была в том же белом платье, но без банта в волосах Взглянув ему в
глаза, она просияла, точно она объявила ему о чем-то необыкновенно
радостном.
- Сейчас иду, - отвечал он, берясь за гребень, чтобы расчесать волосы.
Она постояла минутку лишнюю. Он заметил это и, бросив гребень, двинулся
к ней. Но она в ту же минуту быстро повернулась и пошла своими обычно
легкими и быстрыми шагами по полосушке коридора.
"Экий я дурак, - сказал себе Нехлюдов, - что же я не удержал ее?"
И он бегом догнал ее в коридоре.
Чего он хотел от нее, он сам не знал. Но ему казалось, что, когда она
вошла к нему в комнату, ему нужно было сделать что-то, что все при этом
делают, а он не сделал этого.
- Катюша, постой, - сказал он.
Она оглянулась.
- Что вы? - сказала она, приостанавливаясь.
- Ничего, только...
И, сделав усилие над собой и помня то, как в этих случаях поступают
вообще все люди в его положении, он обнял Катюшу за талию.
Она остановилась и посмотрела ему в глаза.
- Не надо, Дмитрий Иванович, не надо, - покраснев до слез, проговорила
она и своей жесткой сильной рукой отвела обнимавшую ее руку.
Нехлюдов пустил ее, и ему стало на мгновенье не только неловко и
стыдно, но гадко на себя. Ему бы надо было поверить себе, но он не понял,
что эта неловкость и стыд были самые добрые чувства его души, просившиеся
наружу, а, напротив, ему показалось, что это говорит в нем его глупость, что
надо делать, как все делают.
Он догнал ее еще раз, опять обнял и поцеловал в шею. Этот поцелуй был
совсем уже не такой, как те первых два поцелуя: один бессознательный за
кустом сирени и другой нынче утром в церкви. Этот был страшен, и она
почувствовала это.
- Что же это вы делаете? - вскрикнула она таким голосом, как будто он
безвозвратно разбил что-то бесконечно драгоценное, и побежала от него рысью.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у
закуски. Все было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не
понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о
Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в
коридоре. Он ни о чем другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он,
не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был
делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
После обеда он тотчас же ушел в свою комнату и в сильном волнении долго
ходил по ней, прислушиваясь к звукам в доме и ожидая ее шагов. Тот животный
человек, который жил в нем, не только поднял теперь голову, но затоптал себе
под ноги того духовного человека, которым он был в первый приезд свой и даже
сегодня утром в церкви, и этот страшный животный человек теперь властвовал
один в его душе. Несмотря на то, что он не переставал караулить ее, ему ни
разу не удалось один на один встретить ее в этот день. Вероятно, она
избегала его. Но к вечеру случилось так, что она должна была идти в комнату
рядом с той, которую он занимал. Доктор остался ночевать, и Катюша должна
была постлать постель гостю. Услыхав ее шаги, Нехлюдов, тихо ступая и
сдерживая дыхание, как будто собираясь на преступление, вошел за ней.
Засунув обе руки в чистую наволочку и держа ими подушку за углы, она
оглянулась на него и улыбнулась, но не веселой и радостной, как прежде, а
испуганной, жалостной улыбкой. Улыбка эта как будто сказала ему, что то, что
он делает, - дурно. На минуту он остановился. Тут еще была возможность
борьбы. Хоть слабо, но еще слышен был голос истинной любви к ней, который
говорил ему об ней, о ее чувствах, об ее жизни. Другой же голос говорил:
смотри, пропустишь свое наслажденье, свое счастье. И этот второй голос
заглушил первый. Он решительно подошел к ней. И страшное, неудержимое
животное чувство овладело им.
Не выпуская ее из своих объятий, Нехлюдов посадил ее на постель и,
чувствуя, что еще что-то надо делать, сел рядом с нею.
- Дмитрий Иванович, голубчик, пожалуйста, пустите, - говорила она
жалобным голосом. - Матрена Павловна идет! - вскрикнула она, вырываясь, и
действительно кто-то шел к двери.
- Так я приду к тебе ночью, - проговорил Нехлюдов. - Ты ведь одна?
- Что вы? Ни за что! Не надо, - говорила она только устами, но все
взволнованное, смущенное существо ее говорило другое.
Подошедшая к двери действительно была Матрена Павловна. Она вошла в
комнату с одеялом на руке и, взглянув укорительно на Нехлюдова, сердито
выговорила Катюше за то, что она взяла не то одеяло.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже не было стыдно. Он видел по выражению
лица Матрены Павловны, что она осуждает его, и права, осуждая его, знал, что
то, что он делает, - дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за
прежнего чувства хорошей любви к ней, овладело им и царило одно, ничего
другого не признавая. Он знал теперь, что надо делать для удовлетворения
чувства, и отыскивал средство сделать это.
Весь вечер он был сам не свой: то входил к тетушкам, то уходил от них к
себе и на крыльцо и думал об одном, как бы одну увидать ее; ной она избегала
его, и Матрена Павловна старалась не выпускать ее из вида.

XVII

Так прошел весь вечер, и наступила ночь. Доктор ушел спать. Тетушки
улеглись. Нехлюдов знал, что Матрена Павловна теперь в спальне у теток и
Катюша в девичьей - одна. Он опять вышел на крыльцо. На дворе было темно,
сыро, тепло, и тот белый туман, который весной сгоняет последний снег или
распространяется от тающего последнего снега, наполнял весь воздух. С реки,
которая была в ста шагах под кручью перед домом, слышны были странные звуки:
это ломался лед.
Нехлюдов сошел с крыльца и, шагая через лужи по оледеневшему снегу,
обошел к окну девичьей. Сердце его колотилось в груди так, что он слышал
его; дыханье то останавливалось, то вырывалось тяжелым вздохом. В девичьей
горела маленькая лампа. Катюша одна сидела у стола, задумавшись, и смотрела
перед собой. Нехлюдов долго, не шевелясь, смотрел на нее, желая узнать, что
она будет делать, полагая, что никто не видит ее. Минуты две она сидела
неподвижно, потом подняла глаза, улыбнулась, покачала как бы на самое себя
укоризненно головой и, переменив положение, порывисто положила обе руки на
стол и устремила глаза перед собой.
Он стоял и смотрел на нее и невольно слушал вместе и стук своего
сердца, и странные звуки, которые доносились с реки. Там, на реке, в тумане,
шла какая-то неустанная, медленная работа, и то сопело что-то, то трещало,
то обсыпалось, то звенели, как стекло, тонкие льдины.
Он стоял, глядя на задумчивое, мучимое внутренней работой лицо Катюши,
и ему было жалко ее, но, странное дело, эта жалость только усиливала
вожделение к ней.
Вожделение обладало им всем.
Он стукнул в окно. Она, как бы от электрического удара, вздрогнула всем
телом, и ужас изобразился на ее лице. Потом вскочила, подошла к окну и
придвинула свое лицо к стеклу. Выражение ужаса не оставило ее лица и тогда,
когда, приложив обе ладони, как шоры, к глазам, она узнала его. Лицо ее было
необыкновенно серьезно, - он никогда не видал его таким. Она улыбнулась,
только когда он улыбнулся, улыбнулась, только как бы покоряясь ему, но в
душе ее не было улыбки, - был страх. Он сделал ей знак рукою, вызывая ее на
двор к себе. Но она помахала головой, что нет, не выйдет, и осталась стоять
у окна. Он приблизил еще раз лицо к стеклу и хотел крикнуть ей, чтобы она
вышла, но в это время она обернулась к двери, - очевидно, ее позвал кто-то.
Нехлюдов отошел от окна. Туман был так Тяжел, что, отойдя на пять шагов от
дома, уже не было видно его окон, а только чернеющая масса, из которой
светил красный, кажущийся огромным свет от лампы. На реке шло то же странное
сопенье, шуршанье, треск и звон льда. Недалеко из тумана во дворе прокричал
один петух; отозвались близко другие, и издалека с деревни послышались
перебивающие друг друга и сливающиеся в одно петушиные крики. Все же кругом,
кроме реки, было совершенно тихо. Это были уже вторые петухи.
Пройдя раза два взад и вперед за углом дома и попав несколько раз ногою
в лужу, Нехлюдов опять подошел к окну девичьей. Лампа все еще горела, и
Катюша опять сидела одна у стола, как будто была в нерешительности. Только
что он подошел к окну, она взглянула в него. Он стукнул. И, не рассматривая,
кто стукнул, она тотчас же выбежала из девичьей, и он слышал, как отлипла и
потом скрипнула выходная дверь. Он ждал ее уже у сеней и тотчас же молча
обнял ее. Она прижалась к нему, подняла голову и губами встретила его
поцелуй. Они стояли за углом сеней на стаявшем сухом месте, и он весь был
полон мучительным, неудовлетворенным желанием. Вдруг опять так же чмокнула и
с тем же скрипом скрипнула выходная дверь, и послышался сердитый голос
Матрены Павловны:
- Катюша!
Она вырвалась от него и вернулась в девичью. Он слышал, как захлопнулся
крючок. Вслед за этим все затихло, красный глаз в окне исчез, остался один
туман и возня на реке.
Нехлюдов подошел к окну, - никого не видно было. Он постучал, - ничто
не ответило ему. Нехлюдов вернулся в дом с парадного крыльца, но не заснул.
Он снял сапоги и босиком пошел по коридору к ее двери, рядом с комнатой
Матрены Павловны. Сначала он слышал, как спокойно храпела Матрена Павловна,
и он хотел уже войти, как вдруг она стала кашлять и повернулась на скрипучей
постели. Он замер и простоял так минут пять. Когда опять все затихло и
послышался опять спокойный храп, он, стараясь ступать на половицы, которые
не скрипели, пошел дальше и подошел к самой ее двери. Ничего не слышно было.
Она, очевидно, не спала, потому что не слышно было ее дыханья. Но как только
он прошептал: "Катюша!" - она вскочила, подошла к двери и сердито, как ему
показалось, стала уговаривать его уйти.
- На что похоже? Ну, можно ли? Услышат тетеньки, - говорили ее уста, а
все существо говорило: "Я вся твоя".
И это только понимал Нехлюдов.
- Ну, на минутку отвори. Умоляю тебя, - говорил он бессмысленные слова.
Она затихла, потом он услышал шорох руки, ищущей крючок. Крючок
щелкнул, и он проник в отворенную дверь.
Он схватил ее, как она была в жесткой суровой рубашке с обнаженными
руками, поднял ее и понес.
- Ах! Что вы? - шептала она.
Но он не обращал внимания на ее слова, неся ее к себе.
- Ах, не надо, пустите, - говорила она, а сама прижималась к нему.
Когда она, дрожащая и молчаливая, ничего не отвечая на его слова, ушла
от него, он вышел на крыльцо и остановился, стараясь сообразить значение
всего того, что произошло.
На дворе было светлее; внизу на реке треск и звон и сопенье льдин еще
усилились, и к прежним звукам прибавилось журчанье. Туман же стал садиться
вниз, и из-за стены тумана выплыл ущербный месяц, мрачно освещая что-то
черное и страшное.
"Что же это: большое счастье или большое несчастье случилось со мной?"
- спрашивал он себя. "Всегда так, все так", - сказал он себе и пошел спать.

XVIII

На другой день блестящий, веселый Шенбок заехал за Нехлюдовым к
тетушкам и совершенно прельстил их своей элегантностью, любезностью,
веселостью, щедростью и любовью к Дмитрию. Щедрость его хотя и очень
понравилась тетушкам, но привела их даже в некоторое недоумение своей
преувеличенностью. Пришедшим слепым нищим он дал рубль, на чай людям он
роздал пятнадцать рублей, и когда Сюзетка, болонка Софьи Ивановны, при нем
ободрала себе в кровь ногу, то он, вызвавшись сделать ей перевязку, ни
минуты не задумавшись, разорвал свой батистовый с каемочками платок (Софья
Ивановна знала, что такие платки стоят не меньше пятнадцати рублей дюжина) и
сделал из него бинты для Сюзетки. Тетушки не видали еще таких и не знали,
что у этого Шенбока было двести тысяч долгу, которые - он знал - никогда не
заплатятся, и что поэтому двадцать пять рублей меньше или больше не
составляли для него расчета.
Шенбок пробыл только один день и в следующую ночь уехал вместе с
Нехлюдовым. Они не могли дольше оставаться, так как был уже последний срок
для явки в полк.
В душе Нехлюдова в этот последний проведенный у тетушек день, когда
свежо было воспоминание ночи, поднимались и боролись между собой два
чувства: одно - жгучие, чувственные воспоминания животной любви, хотя и
далеко не давшей того, что она обещала, и некоторого самодовольства
достигнутой цели; другое - сознание того, что им сделано что-то очень дурное
и что это дурное нужно поправить, и поправить не для "ее, а для себя.
В том состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился, Нехлюдов
думал только о себе - о том, осудят ли его и насколько, если узнают о том,
как он с ней поступил, а не о том, что она испытывает и что с ней будет.
Он думал, как Шенбок догадывается об его отношениях с Катюшей, и это
льстило его самолюбию.
- То-то ты так вдруг полюбил тетушек, - сказал ему Шенбок, увидав
Катюшу, - что неделю живешь у них. Это и я на твоем месте не уехал бы.
Прелесть!
Он думал еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись
вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает
отношения, которые трудно бы было поддерживать. Думал он еще о том, что надо
дать ей денег, не для нее, не потому, что ей эти деньги могут быть нужны, а
потому, что так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы
он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это. Он и дал ей эти деньги, -
столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
В день отъезда, после обеда, он выждал ее в сенях. Она вспыхнула,
увидав его, и хотела пройти мимо, указывая глазами на открытую дверь в
девичью, но он удержал ее.
- Я хотел проститься, - сказал он, комкая в руке конверт с сторублевой
бумажкой. - Вот я...
Она догадалась, сморщилась, затрясла головой и оттолкнула его руку.
- Нет, возьми, - пробормотал он и сунул ей конверт за пазуху, и, точно
как будто он обжегся, он, морщась и стоная, побежал в свою комнату.
И долго после этого он все ходил по своей комнате, и корчился, и даже
прыгал, и вслух охал, как от физической боли, как только вспоминал эту
сцену.
"Но что же делать? Всегда так. Так это было с Шенбоком и гувернанткой,
про которую он рассказывал, так это было с дядей Гришей, так это было с
отцом, когда он жил в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный
сын Митенька, который и теперь еще жив. А если все так делают, то, стало
быть, так и надо". Так утешал он себя, но никак не мог утешиться.
Воспоминание это жгло его совесть.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно,
подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому
осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы
считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким
он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы
продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство не думать об
этом. Так он и сделал.
Та жизнь, в которую он вступал, - новые места, товарищи, война, -
помогли этому. И чем больше он жил, тем больше забывал и под конец
действительно совсем забыл.
Только один раз, когда после войны, с надеждой увидать ее, он заехал к
тетушкам и узнал, что Катюши уже не было, что она скоро после его проезда
отошла от них, чтобы родить, что где-то родила и, как слышали тетки, совсем
испортилась, - у него защемило сердце. По времени ребенок, которого она
родила, мог быть его ребенком, но мог быть и не его. Тетушки говорили, что
она испортилась и была развращенная натура, такая же, как и мать. И это
суждение тетушек было приятно ему, потому что как будто оправдывало его.
Сначала он все-таки хотел разыскать ее и ребенка, но потом, именно потому,
что в глубине души ему было слишком больно и стыдно думать об этом, он не
сделал нужных усилии для этого разыскания и еще больше забыл про свой грех и
перестал думать о нем.
Но вот теперь эта удивительная случайность напомнила ему все и
требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости,
давших ему возможность спокойно жить эти десять лет с таким грехом на
совести. Но он еще далек был от такого признания и теперь думал только о
том, как бы сейчас не узналось все и она или ее защитник не рассказали всего
и не осрамили бы его перед всеми.

XIX

В таком душевном настроении находился Нехлюдов, выйдя из залы суда в
комнату присяжных. Он сидел у окна, слушая разговоры, шедшие вокруг него, и
не переставая курил.
Веселый купец, очевидно, сочувствовал всей душой времяпрепровождению
купца Смелькова.
- Ну, брат, здорово кутил, по-сибирски. Тоже губа не дура, такую
девчонку облюбовал.
Старшина высказывал какие-то соображения, что все дело в экспертизе.
Петр Герасимович что-то шутил с приказчиком-евреем, и они о чем-то
захохотали. Нехлюдов односложно отвечал на обращенные к нему вопросы и желал
только одного - чтобы его оставили в покое.
Когда судебный пристав с боковой походкой пригласил опять присяжных в
залу заседания, Нехлюдов почувствовал страх, как будто не он шел судить, но
его вели в суд. В глубине души он чувствовал уже, что он негодяй, которому
должно быть совестно смотреть в глаза людям, а между тем он по привычке с
обычными, самоуверенными движениями вошел на возвышение и сел на свое место,
вторым после старшины, заложив ногу на ногу и играя pince-nez.
Подсудимых тоже куда-то выводили и только что ввели опять.
В зале были новые лица - свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова
несколько раз взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень
нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с
большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в
первом ряду перед решеткой. Это, как он потом узнал, была свидетельница,
хозяйка того заведения, в котором жила Маслова.
Начался допрос свидетелей: имя, вера и т. д. Потом, после допроса
сторон, как они хотят спрашивать: под присягой или нет, опять, с трудом
передвигая ноги, пришел тот же старый священник и опять так же, поправляя
золотой крест на шелковой груди, с таким же спокойствием и уверенностью в
том, что он делает вполне полезное и важное дело, привел к присяге
свидетелей и эксперта. Когда кончилась присяга, всех свидетелей увели,
оставив одну, именно Китаеву, хозяйку дома терпимости. Ее спросили о том,
что она знает по этому делу. Китаева с притворной улыбкой, ныряя головой в
шляпе при каждой фразе, с немецким акцентом подробно и складно рассказала.
Прежде всего к ней в заведение приехал знакомый коридорный Симон за
девушкой для богатого сибирского купца. Она послала Любашу. Через несколько
времени Любаша вернулась вместе с купцом.
- Купец был уже в экстазе, - слегка улыбаясь, говорила Китаева, - и у
нас продолжал пить и угощать девушек; но так как у него недостало денег, то
он послал к себе в номер эту самую Любашу, к которой он получил предилекция,
- сказала она, взглянув на подсудимую.
Нехлюдову показалось, что Маслова при этом улыбнулась, и эта улыбка
показалась ему отвратительной. Странное, неопределенное чувство гадливости,
смешанное с состраданием, поднялось в нем.
- А какого вы были мнения о Масловой? - краснея и робея, спросил
назначенный от суда кандидат на судебную должность, защитник Масловой.
- Самый хороший, - отвечала Китаева, - девушка образованный и шикарна.
Он воспитывался в хороший семейство и по-французски могли читать. Он пил
иногда немного лишнего, но никогда не забывался. Совсем хороший девушка.
Катюша глядела на хозяйку, но потом вдруг перевела глаза на присяжных и
остановила их на Нехлюдове, и лицо ее сделалось серьезно и даже строго. Один
из строгих глаз ее косил. Довольно долго эти два странно смотрящие глаза
смотрели на Нехлюдова, и, несмотря на охвативший его ужас, он не мог отвести
и своего взгляда от этих косящих глаз с ярко-белыми белками. Ему вспомнилась
та страшная ночь с ломавшимся льдом, туманом и, главное, тем ущербным,
перевернутым месяцем, который перед утром взошел и освещал что-то черное и
страшное. Эти два черные глаза, смотревшие и на него и мимо него, напоминали
ему это что-то черное и страшное.
"Узнала!" - подумал он. И Нехлюдов как бы сжался, ожидая удара. Но она
не узнала. Она спокойно вздохнула и опять стала смотреть на председателя.
Нехлюдов вздохнул тоже. "Ах, скорее бы", - думал он. Он испытывал теперь
чувство, подобное тому, которое испытывал на охоте, когда приходилось
добивать раненую птицу: и гадко, и жалко, и досадно. Недобитая птица бьется
в ягдташе: и противно, и жалко, и хочется поскорее добить и забыть.
Такое смешанное чувство испытывал теперь Нехлюдов, слушая допрос
свидетелей.

XX

Но, как назло ему, дело тянулось долго: после допроса поодиночке
свидетелей и эксперта и после всех, как обыкновенно, делаемых с значительным
видом ненужных вопросов от товарища прокурора и защитников, председатель
предложил присяжным осмотреть вещественные доказательства, состоящие из
огромных размеров, очевидно надевавшегося на толстейший указательный палец,
кольца с розеткой из брильянтов и фильтра, в котором был исследован яд. Вещи
эти были запечатаны, и на них были ярлычки.
Присяжные уже готовились смотреть эти предметы, когда товарищ прокурора
опять приподнялся и потребовал, прежде рассматриванья вещественных
доказательств, прочтения врачебного исследования трупа.
Председатель, который гнал дело как мог скорее, чтобы поспеть к своей
швейцарке, хотя и знал очень хорошо, что прочтение этой бумаги не может
иметь никакого другого следствия, как только скуку и отдаление времени
обеда, и что товарищ прокурора требует этого чтения только потому, что он
знает, что имеет право потребовать этого, все-таки не мог отказать и изъявил
согласие. Секретарь достал бумагу и опять своим картавящим на буквы л и р
унылым голосом начал читать:
- "По наружному осмотру оказывалось, что: 1) Рост Ферапонта Смелькова -
2 аршина 12 вершков".
- Однако мужчина здоровенный, - озабоченно прошептал купец на ухо
Нехлюдову.
- "2) Лета по наружному виду определялись приблизительно около сорока.
3) Вид трупа был вздутый.
4) Цвет покровов везде зеленоватый, испещренный местами темными
пятнами.
5) Кожица по поверхности тела поднялась пузырями различной величины, а
местами слезла и висит в виде больших лоскутов.
6) Волосы темно-русые, густые и при дотрагивании легко отстают от кожи.
7) Глаза вышли из орбит, и роговая оболочка потускнела.
8) Из отверстий носа, обоих ушей и полости рта вытекает пенистая
сукровичная жидкость, рот полуоткрыт.
9) Шеи почти нет вследствие раздутия лица и груди".
И т. д., и т. д.
На четырех страницах по двадцати семи пунктам шло таким образом
описание всех подробностей наружного осмотра страшного, огромного, толстого
и еще распухшего, разлагающегося трупа веселившегося в городе купца. Чувство
неопределенной гадливости, которое испытывал Нехлюдов, еще усилилось при
чтении этого описания трупа. Жизнь Катюши, и вытекавшая из ноздрей
сукровица, и вышедшие из орбит глаза, и его поступок с нею - все это,
казалось ему, были предметы одного и того же порядка, и он со всех сторон
был окружен и поглощен этими предметами. Когда кончилось, наконец, чтение
наружного осмотра, председатель тяжело вздохнул и поднял голову, надеясь,
что кончено. Но секретарь тотчас же начал читать описание внутреннего
осмотра.
Председатель опять опустил голову и, опершись на руку, закрыл глаза.
Купец, сидевший рядом с Нехлюдовым, насилу удерживался от сна и изредка
качался; подсудимые, так же как и жандармы за ними, сидели неподвижно.
- "По внутреннему осмотру оказывалось, что:
1 ) Кожные черепные покровы легко отделялись от черепных костей, и
кровоподтеков нигде не было замечено.
2) Кости черепа средней толщины и целы.
3) На твердой мозговой оболочке имеются два небольших пигментированных
пятна, величиной приблизительно в четыре дюйма, сама оболочка представляется
бледно-матового цвета", - и т. д., и т. д., еще тринадцать пунктов.
Затем следовали имена понятых, подписи и затем заключение врача, из
которого видно было, что найденные при вскрытии и записанные в протокол
изменения в желудке и отчасти в кишках и почках дают право заключить с
большой степенью вероятности, что смерть Смелькова последовала от отравления
ядом, попавшим ему в желудок вместе с вином. Сказать по имеющимся изменениям
в желудке и кишках, какой именно яд был введен в желудок, - трудно; о том
же, что яд этот попал в желудок с вином, надо полагать потому, что в желудке
Смелькова найдено большое количество вина.
- Видно, здоров пить был, - опять прошептал очнувшийся купец.
Чтение этого протокола, продолжавшееся около часу, не удовлетворило,
однако, товарища прокурора. Когда был прочитан протокол, председатель
обратился к нему:
- Я полагаю, что излишне читать акты исследования внутренностей.
- Я бы просил прочесть эти исследования, - строго сказал товарищ
прокурора, не глядя на председателя, слегка бочком приподнявшись и давая
чувствовать тоном голоса, что требование этого чтения составляет его право,
и он от этого права не отступится, и отказ будет поводом кассации.
Член суда с большой бородой и добрыми, вниз оттянутыми глазами,
страдавший катаром, чувствуя себя очень ослабевшим, обратился к
председателю:
- И зачем это читать? Только затягивают. Эти новые метлы не чище, а
дольше метут.
Член в золотых очках ничего не сказал и мрачно и решительно смотрел
перед собой, не ожидая ни от своей жены, ни от жизни ничего хорошего.
Чтение акта началось.
- "188* года февраля 15-го дня я, нижеподписавшийся, по поручению
врачебного отделения, за э 638-м, - опять начал с решительностью, повысив
диапазон голоса, как будто желая разогнать сон, удручающий всех
присутствующих, секретарь, - в присутствии помощника врачебного инспектора,
сделав исследование внутренностей:
1) Правого легкого и сердца (в шестифунтовой стеклянной банке).
2) Содержимого желудка (в шестифунтовой стеклянной банке). [83]
3) Самого желудка (в шестифунтовой стеклянной банке).
4) Печени, селезенки и почек (в трехфунтовой стеклянной банке).
5) Кишок (в шестифунтовой глиняной банке)".
Председательствующий при начале этого чтения нагнулся к одному из
членов и пошептал что-то, потом к другому и, получив утвердительный ответ,
перервал чтение в этом месте.
- Суд признает излишним чтение акта, - сказал он.
Секретарь замолк, собирая бумаги, товарищ прокурора сердито стал
записывать что-то.
- Господа присяжные заседатели могут осмотреть вещественные
доказательства, - сказал председательствующий.
Старшина и некоторые из присяжных приподнялись и, затрудняясь тем
движением или положением, которое они должны придать своим рукам, подошли к
столу и поочередно посмотрели на кольцо, склянку и фильтр. Купец даже
примерил на свой палец кольцо.
- Ну и палец был, - сказал он, возвратившись на свое место. - Как
огурец добрый, - прибавил он, очевидно забавляясь тем представлением, как о
богатыре, которое он составил себе об отравленном купце.

XXI

Когда окончился осмотр вещественных доказательств, председатель объявил
судебное следствие законченным и без перерыва, желая скорее отделаться,
предоставил речь обвинителю, надеясь, что он тоже человек и тоже хочет и
курить и обедать и что он пожалеет их. Но товарищ прокурора не пожалел ни
себя, ни их. Товарищ прокурора был от природы очень глуп, но сверх того имел
несчастье окончить курс, в гимназии с золотой медалью и в университете
получить награду за свое сочинение о сервитутах по римскому праву, и потому
был в высшей степени самоуверен, доволен собой (чему еще способствовал его
успех у дам), и вследствие этого был глуп чрезвычайно. Когда ему
предоставлено было слово, он медленно встал, обнаружив всю свою грациозную
фигуру в шитом мундире, и, положив обе руки на конторку, слегка склонив
голову, оглядел залу, избегая взглядом подсудимых, и начал.
- Дело, подлежащее вам, господа присяжные заседатели, - начал он свою
приготовленную им во время чтения протоколов и акта речь, - характерное,
если можно так выразиться, преступление.
Речь товарища прокурора, по его мнению, должна была иметь общественное
значение, подобно тем знаменитым речам, которые говорили сделавшиеся
знаменитыми адвокаты. Правда, что в числе зрителей сидели только три
женщины: швея, кухарка и сестра Симона, и один кучер, но это ничего не
значило. И те знаменитости так же начинали. Правило же товарища прокурора
было в том, чтобы быть всегда на высоте своего положения, то есть проникать
в глубь психологического значения преступления и обнажать язвы общества.
- Вы видите перед собой, господа присяжные заседатели, характерное,
если можно так выразиться, преступление конца века, носящее на себе, так
сказать, специфические черты того печального явления разложения, которому
подвергаются в наше время те элементы нашего общества, которые находятся под
особенно, так оказать, жгучими лучами этого процесса...
Товарищ прокурора говорил очень долго, с одной стороны, стараясь
вспомнить все те умные вещи, которые он придумал, с другой стороны, главное,
ни на минуту не остановиться, а сделать так, чтобы речь его лилась, не
умолкая, в продолжение часа с четвертью. Только один раз он остановился и
довольно долго глотал слюни, но тут же справился и наверстал это замедление
усиленным красноречием. Он говорил то нежным, вкрадчивым голосом, переступая
с ноги на ногу, глядя на присяжных, то тихим деловым тоном, взглядывая в
свою тетрадку, то громким обличительным голосом, обращаясь то к зрителям, то
к присяжным. Только на подсудимых, которые все трое впились в него глазами,
он ни разу не взглядывал. В его речи было все самое последнее, что было
тогда в ходу в его круге и что принималось тогда и принимается еще и теперь
за последнее слово научной мудрости. Тут была и наследственность, и
прирожденная преступность, и Ломброзо, и Тард, и эволюция, и борьба за
существование, и гипнотизм, и внушение, и Шарко, и декадентство.
Купец Смельков, по определению товарища прокурора, был тип могучего,
нетронутого русского человека с его широкой натурой, который вследствие
своей доверчивости и великодушия пал жертвою глубоко развращенных личностей,
во власть которых он попал.
Симон Картинкин был атавистическое произведение крепостного права,
человек забитый, без образования, без принципов, без религии даже. Евфимья
была его любовница и жертва наследственности. В ней были заметны все
признаки дегенератной личности. Главной же двигательной пружиной
преступления была Маслова, представляющая в самых низких его представителях
явление декадентства.
- Женщина эта, - говорил товарищ прокурора, не глядя на нее, - получила
образование, - мы слышали здесь на суде показания ее хозяйки. Она не только
знает читать и писать, она знает по-французски, она, сирота, вероятно
несущая в себе зародыши преступности, была воспитана в интеллигентной
дворянской семье и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих
благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения их поступает в
дом терпимости, где выдается от других своих товарок своим образованием и,
главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки,
умением влиять на посетителей тем таинственным, в последнее время
исследованным наукой, в особенности школой Шарко, свойством, известным под
именем внушения. Этим самым свойством она завладевает русским богатырем,
добродушным, доверчивым Садко - богатым гостем и употребляет это доверие на
то, чтоб сначала обокрасть, а потом безжалостно лишить его жизни.
- Ну, уж это он, кажется, зарапортовался, - сказал, улыбаясь,
председатель, склоняясь к строгому члену.
- Ужасный болван, - сказал строгий член.
- Господа присяжные заседатели, - продолжал между тем, грациозно
извиваясь тонкой талией, товарищ прокурора, - в вашей власти судьба этих
лиц, но в вашей же власти отчасти и судьба общества, на которое вы влияете
своим приговором. Вы вникните в значение этого преступления, в опасность,
представляемую обществу от таких патологических, так сказать, индивидуумов,
какова Маслова, и оградите его от заражения, оградите невинные, крепкие
элементы этого общества от заражения и часто погибели.
И как бы сам подавленный важностью предстоящего решения, товарищ
прокурора, очевидно до последней степени восхищенный своею речью, опустился
на свой стул.
Смысл его речи, за исключением цветов красноречия, был тот, что Маслова
загипнотизировала купца, вкравшись в его доверие, и, приехав в номер с
ключом за деньгами, хотела сама все взять себе, но, будучи поймана Симоном и
Евфимьей, должна была поделиться с ними. После же этого, чтобы скрыть следы
своего преступления, приехала опять с купцом в гостиницу и там отравила его.
После речи товарища прокурора со скамьи адвоката встал средних лет
человек во фраке, с широким полукругом белой крахмальной груди, и бойко
сказал речь в защиту Картинкина и Бочковой. Это был нанятый ими за триста
рублей присяжный поверенный. Он оправдывал их обоих и сваливал всю вину на
Маслову.
Он отвергал показание Масловой о том, что Бочкова и Картинкин были с
ней вместе, когда она брала деньги, настаивая на том, что показание ее, как
уличенной отравительницы, не могло иметь веса. Деньги, две тысячи пятьсот
рублей, говорил адвокат, могли быть заработаны двумя трудолюбивыми и
честными людьми, получавшими иногда в день по три и пять рублей от
посетителей. Деньги же купца были похищены Масловой и кому-либо переданы или
даже потеряны, так как она была не в нормальном состоянии. Отравление
совершила одна Маслова.
Поэтому он просил присяжных признать Картинкина и Бочкову невиновными в
похищении денег; если же бы они и признали их виновными в похищении, то без
участия в отравлении и без вперед составленного намерения.
В заключение адвокат в пику товарищу прокурора заметил, что блестящие
рассуждения господина товарища прокурора о наследственности, хотя и
разъясняют научные вопросы наследственности, неуместны в этом случае, так
как Бочкова - дочь неизвестных родителей.
Товарищ прокурора сердито, как бы огрызаясь, что-то записал у себя на
бумаге и с презрительным удивлением пожал плечами.
Потом встал защитник Масловой и робко, запинаясь, произнес свою защиту.
Не отрицая того, что Маслова участвовала в похищении денег, он только
настаивал на том, что она не имела намерения отравить Смелькова, а дала
порошок только с тем, чтобы он заснул. Хотел он подпустить красноречия,
сделав обзор того, как была вовлечена в разврат Маслова мужчиной, который
остался безнаказанным, тогда как она должна была нести всю тяжесть своего
падения, но эта его экскурсия в область психологии совсем не вышла, так что
всем было совестно. Когда он мямлил о жестокости мужчин и беспомощности
женщин, то председатель, желая облегчить его, попросил его держаться ближе
сущности дела.
После этого защитника опять встал товарищ прокурора и, защитив свое
положение о наследственности против первого защитника тем, что если Бочкова
и дочь неизвестных родителей, то истинность учения наследственности этим
нисколько не инвалидируется, так как закон наследственности настолько
установлен наукой, что мы не только можем выводить преступление из
наследственности, но и наследственность из преступления. Что же касается
предположения защиты о том, что Маслова была развращена воображаемым (он
особенно ядовито сказал: воображаемым) соблазнителем, то все данные скорее
говорят о том, что она была соблазнительницей многих и многих жертв,
прошедших через ее руки. Сказав это, он победоносно сел.
Потом предложено было подсудимым оправдываться.
Евфимья Бочкова повторяла то, что она ничего не знала и ни в чем не
участвовала, и упорно указывала, как на виновницу всего, на Маслову. Симон
только повторил несколько раз:
- Воля ваша, а только безвинно, напрасно.
Маслова же ничего не сказала. На предложение председателя сказать то,
что она имеет для своей защиты, она только подняла на него глаза, оглянулась
на всех, как затравленный зверь, и тотчас же опустила их и заплакала, громко
всхлипывая.
- Вы что? - спросил купец, сидевший рядом с Нехлюдовым, услыхав
странный звук, который издал вдруг Нехлюдов. Звук этот был остановленное
рыдание.
Нехлюдов все еще не понимал всего значения своего теперешнего положения
и приписал слабости своих нервов едва удержанное рыдание и слезы,
выступившие ему на глаза. Он надел pince-nez, чтобы скрыть их, потом достал
платок и стал сморкаться.
Страх перед позором, которым он покрыл бы себя, если бы все здесь, в
зале суда, узнали его поступок, заглушал происходившую в нем внутреннюю
работу. Страх этот в это первое время был сильнее всего.

XXII

После последнего слова обвиняемых и переговоров сторон о форме
постановки вопросов, продолжавшихся еще довольно долго, вопросы были
поставлены, и председатель начал свое резюме.
Прежде изложения дела он очень долго объяснял присяжным, с приятной
домашней интонацией, то, что грабеж есть грабеж, а воровство есть воровство
и что похищение из запертого места есть похищение из запертого места, а
похищение из незапертого места есть похищение из незапертого места. И,
объясняя это, он особенно часто взглядывал на Нехлюдова, как бы особенно
желая внушить ему это важное обстоятельство, в надежде, что он, поняв его,
разъяснит это и своим товарищам. Потом, когда он предположил, что присяжные
уже достаточно прониклись этими истинами, он стал развивать другую истину -
о том, что убийством называется такое действие, от которого происходит
смерть человека, что отравление поэтому тоже есть убийство. Когда же и эта
истина, по его мнению, была тоже воспринята присяжными, он разъяснил им то,
что если воровство и убийство совершены вместе, то тогда состав преступления
составляют воровство и убийство.
Несмотря на то, что ему самому хотелось поскорее отделаться и швейцарка
уже ждала его, он так привык к своему занятию, что, начавши говорить, никак
уже не мог остановиться и потому подробно внушал присяжным, что если они
найдут подсудимых виновными, то имеют право признать их виновными; если
найдут их невиновными, то имеют право признать их невиновными; если найдут
их виновными в одном, но невиновными в другом, то могут признать их
виновными в одном, но невиновными в другом. Потом он объяснил им еще то,
что, несмотря на то, что право это предоставлено им, они должны пользоваться
им разумно. Хотел он еще разъяснить им, что если они на поставленный вопрос
дадут ответ утвердительный, то этим ответом они признают все то, что
поставлено в вопросе, и что если они не признают всего, что поставлено в
вопросе, то должны оговорить то, чего не признают. Но он взглянул на часы и,
увидав, что уж было без пяти минут три, решил тотчас же перейти к изложению
дела.
- Обстоятельства дела этого следующие, - начал он и повторил все то,
что несколько раз уже было сказано и защитниками, и товарищем прокурора, и
свидетелями.
Председатель говорил, а по бокам его члены с глубокомысленным видом
слушали и изредка поглядывали на часы, находя его речь хотя и очень хорошею,
то есть такою, какая она должна быть, но несколько длинною. Такого же мнения
был и товарищ прокурора, как и все вообще судейские и все бывшие в зале.
Председатель кончил резюме.
Казалось, все было сказано. Но председатель никак не мог расстаться с
своим правом говорить - так ему приятно было слушать внушительные интонации
своего голоса - и нашел нужным еще сказать несколько слов о важности того
права, которое дано присяжным, и о том, как они должны с вниманием и
осторожностью пользоваться этим правом и не злоупотреблять им, о том, что
они принимали присягу, что они - совесть общества и что тайна совещательной
комнаты должна быть священна, и т. д., и т. д.
С тех пор как председатель начал говорить, Маслова, не спуская глаз,
смотрела на него, как бы боясь проронить каждое слово, а потому Нехлюдов не
боялся встретиться с ней глазами и не переставая смотрел на нее. И в его
представлении происходило то обычное явление, что давно не виденное лицо
любимого человека, сначала поразив теми внешними переменами, которые
произошли за время отсутствия, понемногу делается совершенно таким же, каким
оно было за много лет тому назад, исчезают все происшедшие перемены, и перед
духовными очами выступает только то главное выражение исключительной,
неповторяемой духовной личности.
Это самое происходило в Нехлюдове.
Да, несмотря на арестантский халат, на все расширившее тело и выросшую
грудь, несмотря на раздавшуюся нижнюю часть лица, на морщинки на лбу и на
висках и на подпухшие глаза, это была несомненно та самая Катюша, которая в
светло Христово воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него,
любимого ею человека, своими влюбленными, смеющимися от радости и полноты
жизни глазами.
"И такая удивительная случайность! Ведь надо же, чтобы это дело
пришлось именно на мою сессию, чтобы я, нигде не встречая ее десять лет,
встретил ее здесь, на скамье подсудимых! И чем все это кончится? Поскорей,
ах, поскорей бы!"
Он все не покорялся тому чувству раскаяния, которое начинало говорить в
нем. Ему представлялось это случайностью, которая пройдет и не нарушит его
жизни. Он чувствовал себя в положении того щенка, который дурно вел себя в
комнатах и которого хозяин, взяв за шиворот, тычет носом в ту гадость,
которую он сделал. Щенок визжит, тянется назад, чтобы уйти как можно дальше
от последствий своего дела и забыть о них; но неумолимый хозяин не отпускает
его. Так и Нехлюдов чувствовал уже всю гадость того, что он наделал,
чувствовал и могущественную руку хозяина, но он все еще не понимал значения
того, что он сделал, не признавал самого хозяина. Ему все хотелось не верить
в то, что то, что было перед ним, было его дело. Но неумолимая невидимая
рука держала его, и он предчувствовал уже, что он не отвертится. Он еще
храбрился и по усвоенной привычке, положив ногу на ногу и небрежно играя
своим pince-nez, в самоуверенной позе сидел на своем втором стуле первого
ряда. А между тем в глубине своей души он уже чувствовал всю жестокость,
подлость, низость, не только этого своего поступка, но всей своей праздной,
развратной, жестокой и самодовольной жизни, и та страшная завеса, которая
каким-то чудом все это время, все эти двенадцать лет скрывала от него и это
преступление, и всю его последующую жизнь, уже колебалась, и он урывками уже
заглядывал за нее.

XXIII

Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением подняв
вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали,
радуясь тому, что можно уйти, и, не зная, что делать с своими руками, точно
стыдясь чего-то, один за другим пошли в совещательную комнату. Только что
затворилась за ними дверь, жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю из
ножен и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись и ушли.
Подсудимых тоже вывели.
Войдя в совещательную комнату, присяжные, как и прежде, первым делом
достали папиросы и стали курить. Неестественность и фальшь их положения,
которые они в большей или меньшей степени испытывали, сидя в зале на своих
местах, прошла, как только они вошли в совещательную комнату и закурили
папиросы, и они с чувством облегчения разместились в совещательной комнате,
и тотчас же начался оживленный разговор.
- Девчонка не виновата, запуталась, - сказал добродушный купец, - надо
снисхождение дать.
- Вот это и обсудим, - сказал старшина. - Мы не должны поддаваться
нашим личным впечатлениям.
- Хорошо резюме сказал председатель, - заметил полковник.
- Ну, хорошо! Я чуть не заснул.
- Главное дело в том, что прислуга не могла знать о деньгах, если бы
Маслова не была с ними согласна, - сказал приказчик еврейского типа.
- Так что же, по-вашему, она украла? - спросил один из присяжных.
- Ни за что не поверю, - закричал добродушный купец, - а все это шельма
красноглазая нашкодила.
- Все хороши, - сказал полковник.
- Да ведь она говорит, что не входила в номер.
- А вы больше верьте ей. Я этой стерве ни в жизнь не поверил бы.
- Да что же, ведь этого мало, что вы не поверили бы, - сказал
приказчик.
- Ключ у нее был.
- Что ж, что у ней? - возражал купец.
- А перстень?
- Да ведь она сказывала, - опять закричал купец, - купчина карахтерный,
да еще выпивши, вздул ее. Ну, а потом, известно, пожалел. На, мол, не плачь.
Человек ведь какой: слышал, я чай, двенадцать вершков, пудов-от восьми!
- Не в том дело, - перебил Петр Герасимович, - вопрос в том: она ли
подговорила и затеяла все дело, или прислуга?
- Не может прислуга одна сделать. Ключ у ней был.
Несвязная беседа шла довольно долго.
- Да позвольте, господа, - сказал старшина, - сядемте за стол и
обсудимте. Пожалуйте, - сказал он, садясь на председательское место.
- Тоже мерзавки эти девчонки, - сказал приказчик и в подтверждение
мнения о том, что главная виновница Маслова, рассказал, как одна такая
украла на бульваре часы у его товарища.
Полковник по этому случаю стал рассказывать про еще более поразительный
случай воровства серебряного самовара.
- Господа, прошу по вопросам, - сказал старшина, постукивая карандашом
по столу.
Все замолкли. Вопросы эти были выражены так:
1) Виновен ли крестьянин села Борков, Крапивенского уезда Симон Петров
Картинкин, тридцати трех лет, в том, что 17-го января 188* года в городе N.,
замыслив лишить жизни купца Смелькова, с целью ограбления его, по соглашению
с другими лицами, дал ему в коньяке яду, отчего и последовала смерть
Смелькова, и похитил у него деньгами около двух тысяч пятисот рублей и
брильянтовый перстень?
2) Виновна ли в преступлении, описанном в первом вопросе, мещанка
Евфимия Иванова Бочкова, сорока" трех лет?
3) Виновна ли в преступлении, описанном в первом вопросе, мещанка
Екатерина Михайлова Маслова, двадцати семи лет?
4) Если подсудимая Евфимия Бочкова не виновна по первому вопросу, то не
виновна ли она в том, что 17-го января 188* года в городе N., состоя в
услужении при гостинице "Мавритания", тайно похитила из запертого чемодана
постояльца той гостиницы купца Смелькова, находившегося в его номере, две
тысячи пятьсот рублей денег, для чего отперла чемодан на месте принесенным и
подобранным ею ключом?
Старшина прочел первый вопрос.
- Ну как, господа?
На этот вопрос ответили очень скоро. Все согласились ответить: "Да,
виновен", - признав его участником и отравления и похищения. Не согласился
признать виновным Картинкина только один старый артельщик, который на все
вопросы отвечал в смысле оправдания.
Старшина думал, что он не понимает, и объяснил ему, что по всему
несомненно, что Картинкин и Бочкова виновны, но артельщик отвечал, что он
понимает, но что все лучше пожалеть. "Мы сами не святые", - сказал он и так
и остался при своем мнении.
На второй вопрос о Бочковой, после долгих толков и разъяснений,
ответили: "Не виновна", - так как не было явных доказательств ее участия в
отравлении, на что особенно налегал ее адвокат.
Купец, желая оправдать Маслову, настаивал на том, что Бочкова - главная
заводчица всего. Многие присяжные согласились с ним, но старшина, желая быть
строго законным, говорил, что нет основания признать ее участницей в
отравлении. После долгих споров мнение старшины восторжествовало.
На четвертый вопрос о Бочковой же ответили: "Да, виновна", - и по
настоянию артельщика прибавили: "Но заслуживает снисхождения".
Третий же вопрос о Масловой вызвал ожесточенный спор. Старшина
настаивал на том, что она виновна и в отравлении и в грабеже, купец не
соглашался и с ним вместе полковник, приказчик и артельщик, - остальные как
будто колебались, но мнение старшины начинало преобладать, в особенности
потому, что все присяжные устали и охотнее примыкали к тому мнению, которое
обещало скорее соединить, а потому и освободить всех.
По всему тому, что происходило на судебном следствии, и по тому, как
знал Нехлюдов Маслову, он был убежден, что она не виновна ни в похищении, ни
в отравлении, и сначала был уверен, что все признают это; но когда он
увидал, что вследствие неловкой защиты купца, очевидно основанной на том,
что Маслова физически нравилась ему, чего он и не скрывал, и вследствие
отпора на этом именно основании старшины и, главное, вследствие усталости
всех решение стало склоняться к обвинению, он хотел возражать, но ему
страшно было говорить за Маслову, - ему казалось, что все сейчас узнают его
отношения к ней. А между тем он чувствовал, что не может оставить дело так и
должен возражать. Он краснел и бледнел и только что хотел начать говорить,
как Петр Герасимович, до этого времени молчаливый, очевидно раздраженный
авторитетным тоном старшины, вдруг начал возражать ему и говорить то самое,
что хотел сказать Нехлюдов.
- Позвольте, - сказал он, - вы говорите, что она украла потому, что у
ней ключ был. Да разве не могли коридорные после нее отпереть чемодан
подобранным ключом?
- Ну да, ну да, - поддакивал купец.
- Она же не могла взять денег, потому что ей в ее положении некуда
девать их.
- Вот и я говорю, - подтвердил купец.
- А скорее ее приезд подал мысль коридорным, и они воспользовались
случаем, а потом все свалили на нее.
Петр Герасимович говорил раздражительно. И раздражительность его
сообщилась старшине, который вследствие этого особенно упорно стал
отстаивать свое противоположное мнение, но Петр Герасимович говорил так
убедительно, что большинство согласилось с ним, признав, что Маслова не
участвовала в похищении денег и перстня, что перстень был ей подарен. Когда
же зашла речь об ее участии в отравлении, то горячий заступник ее, купец,
сказал, что надо признать ее невиновной, так как ей незачем было отравлять
его. Старшина же сказал, что нельзя признать ее невиновной, так как она сама
созналась, что дала порошок.
- Дала, но думала, что это опиум, - сказал купец.
- Она и опиумом могла лишить жизни, - сказал полковник, любивший
вдаваться в отступления, и начал при этом случае рассказывать о том, что у
его шурина жена отравилась опиумом и умерла бы, если бы не близость доктора
и принятые вовремя меры. Полковник рассказывал так внушительно, самоуверенно
и с таким достоинством, что ни у кого не достало духа перебить его. Только
приказчик, заразившись примером, решился перебить его, чтобы рассказать свою
историю.
- Так привыкают другие, - начал он, - что могут сорок капель принимать;
у меня родственник...
Но полковник не дал перебить себя и продолжал рассказ о последствиях
влияния опиума на жену его шурина.
- Да ведь уже пятый час, господа, - сказал один из присяжных.
- Так как же, господа, - обратился старшина, - признаем виновной без
умысла ограбления, и имущества не похищала. Так, что ли?
Петр Герасимович, довольный своей победой, согласился.
- Но заслуживает снисхождения, - прибавил купец.
Все согласились. Только артельщик настаивал на том, чтобы сказать:
"Нет, не виновна".
- Да ведь оно так и выходит, - разъяснил старшина, - без умысла
ограбления, и имущества не похищала. Стало быть, и не виновна.
- Валяй так, и заслуживает снисхождения: значит, что останется,
последнее счистить, - весело проговорил купец.
Все так устали, так запутались в спорах, что никто не догадался
прибавить к ответу: да, но без намерения лишить жизни.
Нехлюдов был так взволнован, что и он не заметил этого. В этой форме
ответы " были записаны и внесены в залу суда.
Раблэ пишет, что юрист, к которому пришли судиться, после указания на
всевозможные законы, по прочтении двадцати страниц юридической бессмысленной
латыни, предложил судящимся кинуть кости: чет или нечет. Если чет, то прав
истец, если нечет, то прав ответчик.
Так было и здесь. То, а не другое решение принято было не потому, что
все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший
так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил,
а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: "Да, виновна, но без
намерения лишить жизни"; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и
скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что
Нехлюдов был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии
намерения лишить жизни и думал, что оговорка: "Без умысла ограбления" -
уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был в
комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и,
главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому
согласиться с тем решением, при котором все скорей кончается.
Присяжные позвонили. Жандарм, стоявший с вынутой наголо саблей у двери,
вложил саблю в ножны и посторонился. Судьи сели на места, и один за другим
вышли присяжные.
Старшина с торжественным видом нес лист. Он подошел к председателю и
подал его. Председатель прочел и, видимо, удивленный, развел руками и
обратился к товарищам, совещаясь. Председатель был удивлен тем, что
присяжные, оговорив первое условие: "Без умысла ограбления", не оговорили
второго: "Без намерения лишить жизни". Выходило, по решению присяжных, что
Маслова не воровала, не грабила, а вместе с тем отравила человека без всякой
видимой цели.
- Посмотрите, какую они нелепость вынесли, - сказал он члену налево. -
Ведь это каторжные работы, а она не виновата.
- Ну, как не виновата, - сказал строгий член.
- Да просто не виновата. По-моему, это случай применения восемьсот
восемнадцатой статьи. (818 статья гласит о том, что если суд найдет
обвинение несправедливым, то он может отменить решение присяжных.)
- Как вы думаете? - обратился председатель к доброму члену.
Добрый член не сразу ответил, он взглянул на номер бумаги, которая
лежала перед ним, и сложил цифры, - не удалось на три. Он загадал, что если
делится, то он согласится, но, несмотря на то, что не делилось, он по
доброте своей согласился.
- Я думаю тоже, что следовало бы, - сказал он.
- А вы? - обратился председатель к сердитому члену.
- Ни в каком случае, - отвечал он решительно. - И так газеты говорят,
что присяжные оправдывают преступников; что же заговорят, когда суд
оправдает. Я не согласен ни в каком случае.
Председатель посмотрел на часы.
- Жаль, но что же делать, - и подал вопросы старшине для прочтения.
Все встали, и старшина, переминаясь с ноги на ногу, откашлялся и прочел
вопросы и ответы. Все судейские: секретарь, адвокаты, даже прокурор,
выразили удивление.
Подсудимые сидели невозмутимо, очевидно не понимая значения ответов.
Опять все сели, и председатель спросил прокурора, каким наказаниям он
полагает подвергнуть подсудимых.
Прокурор, обрадованный неожиданным успехом относительно Масловой,
приписывай этот успех своему красноречию, справился где-то, привстал и
сказал:
- Симона Картинкина полагал бы подвергнуть на основании статьи 1452-й и
4 пункта 1453, Ефимию Бочкову на основании статьи 1659-й и Екатерину Маслову
на основании статьи 1454-й.
Все наказания эти были самые строгие, которые только можно было
положить.
- Суд удалится для постановления решения, - сказал председатель,
вставая.
Все поднялись за ним и с облегченным и приятным чувством совершенного
хорошего дела стали выходить или передвигаться по зале.
- А ведь мы, батюшка, постыдно наврали, - сказал Петр Герасимович,
подойдя к Нехлюдову, которому старшина рассказывал что-то. - Ведь мы ее в
каторгу закатали.
- Что вы говорите? - вскрикнул Нехлюдов, на этот раз не замечая вовсе
неприятной фамильярности учителя.
- Да как же, - сказал он. - Мы не поставили в ответе: "Виновна, но без
намерения лишить жизни". Мне сейчас секретарь говорил: прокурор подводит ее
под пятнадцать лет каторги.
- Да ведь так решили, - сказал старшина.
Петр Герасимович начал спорить, говоря, что само собой подразумевалось,
что так как она не брала денег, то она и не могла иметь намерения лишить
жизни.
- Да ведь я прочел ответы перед тем, как выходить, - оправдывался
старшина. - Никто не возражал.
- Я в это время выходил из комнаты, - сказал Петр Герасимович. - А
вы-то как прозевали?
- Я никак не думал, - сказал Нехлюдов.
- Вот и не думали.
- Да это можно поправить, - сказал Нехлюдов.
- Ну, нет, теперь кончено.
Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они, те самые, чья судьба решилась,
все так же неподвижно сидели за своей решеткой перед солдатами. Маслова
улыбалась чему-то. И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство. Перед
этим, предвидя ее оправдание и оставление в городе, он был в
нерешительности, как отнестись к ней; и отношение к ней было трудно. Каторга
же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней: недобитая
птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе.

XXIV

Предположения Петра Герасимовича были справедливы.
Вернувшись из совещательной комнаты, председатель взял бумагу и прочел:
- "188* года апреля 28 дня, по указу его императорского величества,
окружный суд, по уголовному отделению, в силу решения господ присяжных
заседателей, на основании 3 пункта статьи 771, 3 пункта статьи 776 и статьи
777 Устава уголовного судопроизводства, определил: крестьянина Симона
Картинкина, 33 лет, и мещанку Екатерину Маслову, 27 лет, лишив всех прав
состояния, сослать в каторжные работы: Картинкина на 8 лет, а Маслову на 4
года, с последствиями для обоих по 28 статье Уложения. Мещанку же Евфимию
Бочкову, 43 лет, лишив всех особенных, лично и по состоянию присвоенных ей
прав и преимуществ, заключить в тюрьму сроком на 3 года с последствиями по
49 статье Уложения. Судебные по сему делу издержки возложить по равной части
на осужденных, а в случае их несостоятельности принять на счет казны.
Вещественные по делу сему доказательства про дать, кольцо возвратить,
склянки уничтожить".
Картинкин стоял, так же вытягиваясь, держа руки с оттопыренными
пальцами по швам и шевеля щеками. Бочкова казалась совершенно спокойной,
Услыхав решенье, Маслова багрово покраснела.
- Не виновата я, не виновата! - вдруг на всю залу вскрикнула она. -
Грех это. Не виновата я. Не хотела, не думала. Верно говорю. Верно. - И,
опустившись на лавку, она громко зарыдала.
Когда Картинкин и Бочкова вышли, она все еще сидела на месте и плакала,
так что жандарм должен был тронуть ее за рукав халата.
"Нет, это невозможно так оставить", - проговорил сам с собой Нехлюдов,
совершенно забыв свое дурное чувство, и, сам не зная зачем, поспешил в
коридор еще раз взглянуть на нее. В дверях теснилась оживленная толпа
выходивших присяжных и адвокатов, довольных окончанием дела, так что он
несколько минут задержался в дверях. Когда же он вышел в коридор, она была
уже далеко. Скорыми шагами, не думая о том внимании, которое он обращал на
себя, он догнал и обогнал ее и остановился. Она уже перестала плакать и
только порывисто всхлипывала, отирая покрасневшее пятнами лицо концом
косынки, и прошла мимо него, не оглядываясь. Пропустив ее, он поспешно
вернулся назад, чтобы увидать председателя, но председатель уже ушел.
Нехлюдов нагнал его только в швейцарской.
- Господин председатель, - сказал Нехлюдов, подходя к нему в ту минуту,
как тот уже надел светлое пальто и брал палку с серебряным набалдашником,
подаваемую швейцаром, - могу я поговорить с вами о деле, которое сейчас
решилось? Я - присяжный.
- Да, как же, князь Нехлюдов? Очень приятно, мы уже встречались, -
сказал председатель, пожимая руку и с удовольствием вспоминая, как хорошо и
весело он танцевал - лучше всех молодых - в тот вечер, как встретился с
Нехлюдовым. - Чем могу служить?
- Вышло недоразумение в ответе относительно Масловой. Она невинна в
отравлении, а между тем ее приговорили к каторге, - с сосредоточенно мрачным
видом сказал Нехлюдов.
- Суд постановил решение на основании ответов, данных вами же, - сказал
председатель, подвигаясь к выходной двери, - хотя ответы и суду показались
несоответственны делу.
Он вспомнил, что хотел разъяснить присяжным то, что их ответ: "Да -
виновна", без отрицания умысла убийства, утверждает убийство с умыслом, но,
торопясь кончить, не сделал этого.
- Да, но разве нельзя поправить ошибку?
- Повод к кассации всегда найдется. Надо обратиться к адвокатам, -
сказал председатель, немножко набок надевая шляпу и продолжая двигаться к
выходу.
- Но ведь это ужасно.
- Ведь, видите ли, Масловой предстояло одно из двух, - очевидно желая
быть как можно приятнее и учтивее с Нехлюдовым, сказал председатель,
расправив бакенбарды сверх воротника пальто, и, взяв его слегка под локоть и
направляя к выходной двери, он продолжал: - Вы ведь тоже идете?
- Да, - сказал Нехлюдов, поспешно одеваясь, и пошел с ним.
Они вышли на яркое веселящее солнце, и тотчас же надо было говорить
громче от грохота колес по мостовой.
- Положение, изволите видеть, странное, - продолжал председатель,
возвышая голос, - тем, что ей, этой Масловой, предстояло одно из двух: или
почти оправдание, тюремное заключение, в которое могло быть зачислено и то,
что она уже сидела, даже только арест, или каторга, - середины нет. Если бы
вы прибавили слова: "Но без намерения причинить смерть", то она была бы
оправдана.
- Я непростительно упустил это, - сказал Нехлюдов.
- Вот в этом все дело, - улыбаясь, сказал председатель, глядя на часы.
Оставалось только три четверти часа до последнего срока, назначенного
Кларой.
- Теперь, если хотите, обратитесь к адвокату. Нужно найти повод к
кассации. Это всегда можно найти. На Дворянскую, - отвечал он извозчику, -
тридцать копеек, никогда больше не плачу.
- Ваше превосходительство, пожалуйте.
- Мое почтение. Если могу чем служить, дом дворникова, на Дворянской,
легко запомнить.
И он, ласково поклонившись, уехал.

XXV

Разговор с председателем и чистый воздух несколько успокоили Нехлюдова.
Он подумал теперь, что испытываемое им чувство было им преувеличено
вследствие всего утра, проведенного в таких непривычных условиях.
"Разумеется, удивительное и поразительное совпадение! И необходимо
сделать все возможное, чтобы облегчить ее участь, и сделать это скорее.
Сейчас же. Да, надо тут, в суде, узнать, где живет Фанарин или Микишин". Он
вспомнил двух известных адвокатов.
Нехлюдов вернулся в суд, снял пальто и пошел наверх. В первом же
коридоре он встретил Фанарина. Он остановил его и сказал, что имеет до него
дело. Фанарин знал его в лицо и по имени и сказал, что очень рад сделать все
приятное.
- Хотя я и устал... но если недолго, то скажите мне ваше дело, -
пойдемте сюда.
И Фанарин ввел Нехлюдова в какую-то комнату, вероятно кабинет
какого-нибудь судьи. Они сели у стола.
- Ну-с, в чем дело?
- Прежде всего я буду вас просить, - сказал Нехлюдов, - о том, чтобы
никто не знал, что я принимаю участие в этом деле.
- Ну, это само собой разумеется. Итак...
- Я нынче был присяжным, и мы осудили женщину в каторжные работы -
невинную. Меня это мучает.
Нехлюдов нежиданно для себя покраснел и замялся.
Фанарин блеснул на него глазами и опять опустил их, слушая.
- Ну-с, - только проговорил он.
- Осудили невинную, и я желал бы кассировать дело и перенести его в
высшую инстанцию.
- В сенат, - поправил Фанарин.
- И вот я прошу вас взяться за это.
Нехлюдов хотел кончить поскорее самое трудное и потому тут же сказал:
- Вознаграждение, расходы по этому делу я беру на себя, какие бы они ни
были, - сказал он, краснея.
- Ну, это мы условимся, - снисходительно улыбаясь его неопытности,
сказал адвокат.
- В чем же дело?
Нехлюдов рассказал.
- Хорошо-с, завтра я возьму дело и просмотрю его. А послезавтра, нет, в
четверг, приезжайте ко мне в шесть часов вечера, и я дам вам ответ. Так так?
Ну и пойдемте, мне еще тут нужны справки.
Нехлюдов простился с ним и вышел.
Беседа с адвокатом и то, что он принял уже меры для защиты Масловой,
еще более успокоили его. Он вышел на двор. Погода была прекрасная, он
радостно вдохнул весенний воздух. Извозчики предлагали свои услуги, но он
пошел пешком, и тотчас же целый рой мыслей и воспоминаний о Катюше и об его
поступке с ней закружились в его голове. И ему стало уныло и все показалось
мрачно. "Нет, это я обдумаю после, - сказал он себе, - а теперь, напротив,
надо развлечься от тяжелых впечатлений".
Он вспомнил об обеде Корчагиных и взглянул на часы. Было еще не поздно,
и он мог поспеть к обеду. Мимо звонила конка. Он пустился бежать и вскочил в
нее. На площади он соскочил, взял хорошего извозчика и через десять минут
был у крыльца большого дома Корчагиных.

XXVI

- Пожалуйте, ваше сиятельство, ожидают, - сказал ласковый жирный
швейцар большою дома Корчагиных, отворяя бесшумно двигавшуюся на английских
петлях дубовую дверь подъезда. - Кушают, только вас велено просить.
Швейцар подошел к лестнице и позвонил наверх.
- Кто-нибудь есть? - спросил Нехлюдов, раздеваясь.
- Господин Колосов да Михаил Сергеевич; а то все свои, - отвечал
швейцар.
С лестницы выглянул красавец лакей во фраке и белых перчатках.
- Пожалуйте, ваше сиятельство, - сказал он. - Приказано просить.
Нехлюдов вошел на лестницу и по знакомой великолепной и просторной зале
прошел в столовую. В столовой за столом сидело все семейство, за исключением
матери, княгини Софьи Васильевны, никогда не выходившей из своего кабинета.
Вверху стола сидел старик Корчагин; рядом с ним, с левой стороны, доктор, с
другой - гость Иван Иванович Колосов, бывший губернский предводитель, теперь
член правления банка, либеральный товарищ Корчагина; потом с левой стороны -
miss Редер, гувернантка маленькой сестры Мисси, и сама четырехлетняя
девочка; с правой, напротив, - брат Мисси, единственный сын Корчагиных,
гимназист VI класса, Петя, для которого вся семья, ожидая его экзаменов,
оставалась в городе, еще студент-репетитор; потом слева - Катерина
Алексеевна, сорокалетняя девица-славянофилка; напротив - Михаил Сергеевич,
или Миша Телегин, двоюродный брат Мисси, и внизу стола сама Мисси и подле
нее нетронутый прибор.
- Ну вот и прекрасно. Садитесь, мы еще только за рыбой, - с трудом и
осторожно жуя вставными зубами, проговорил старик Корчагин, поднимая на
Нехлюдова налитые кровью без видимых век глаза. - Степан, - обратился он с
полным ртом к толстому величественному буфетчику, указывая глазами на пустой
прибор.
Хотя Нехлюдов хорошо знал и много раз и за обедом видал старого
Корчагина, нынче как-то особенно неприятно поразило его это красное лицо с
чувственными смакующими губами над заложенной за жилет салфеткой и жирная
шея, главное - вся эта упитанная генеральская фигура. Нехлюдов невольно
вспомнил то, что знал о жестокости этого человека, который, бог знает для
чего, - так как он был богат и знатен и ему не нужно было выслуживаться, -
сек и даже вешал людей, когда был начальником края.
- Сию минуту подадут, ваше сиятельство, - сказал Степан, доставая из
буфета, уставленного серебряными вазами, большую разливательную ложку и
кивая красавцу лакею с бакенбардами, который сейчас же стал оправлять рядом
с Мисси нетронутый прибор, покрытый искусно сложенной крахмаленной с
торчащим гербом салфеткой.
Нехлюдов обошел весь стол, всем пожимая руки. Все, кроме старого
Корчагина и дам, вставали, когда он подходил к ним. И это обхождение стола и
пожимание рук всем присутствующим, хотя с большинством из них он никогда не
разговаривал, показалось ему нынче особенно неприятным и смешным. Он
извинился за то, что опоздал, и хотел сесть на пустое место на конце стола
между Мисси и Катериной Алексеевной, но старик Корчагин потребовал, чтобы
он, если уже не пьет водки, то все-таки закусил бы у стола, на котором были
омары, икра, сыры, селедки. Нехлюдов не ожидал того, что он так голоден, но,
начавши есть хлеб с сыром, не мог остановиться и жадно ел.
- Ну, что же, подрывали основы? - сказал Колосов, иронически употребляя
выражение ретроградной газеты, восстававшей против суда присяжных. -
Оправдали виноватых, обвинили невинных, да?
- Подрывали основы... Подрывали основы... - повторил, смеясь, князь,
питавший неограниченное доверие к уму и учености своего либерального
товарища и друга.
Нехлюдов, рискуя быть неучтивым, ничего не ответил Колосову и, сев за
поданный дымящийся суп, продолжал жевать.
- Дайте же ему поесть, - улыбаясь, сказала Мисси, этим местоимением
"ему" напоминая свою с ним близость.
Колосов между тем бойко и громко рассказывал содержание возмутившей его
статьи против суда присяжных. Ему поддакивал Михаил Сергеевич, племянник, и
рассказал содержание другой статьи той же газеты.
Мисси, как всегда, была очень distinguee {изящна (франц.).} и хорошо,
незаметно хорошо, одета.
- Вы, должно быть, страшно устали, голодны, - сказала она Нехлюдову,
дождавшись, чтоб он прожевал.
- Нет, не особенно, А вы? ездили смотреть картины? - спросил он.
- Нет, мы отложили. А мы были на lawn tennis'e {теннисе (англ.).} у
Саламатовых. И действительно, мистер Крукс удивительно играет.
Нехлюдов приехал сюда, чтобы развлечься, и всегда ему в этом доме
бывало приятно, не только вследствие того хорошего тона роскоши, которая
приятно действовала на его чувства, но и вследствие той атмосферы льстивой
ласки, которая незаметно окружала его. Нынче же, удивительное дело, все в
этом доме было противно ему - все, начиная от швейцара, широкой лестницы,
цветов, лакеев, убранства стола до самой Мисси, которая нынче казалась ему
непривлекательной и ненатуральной. Ему неприятен был и этот самоуверенный,
пошлый, либеральный тон Колосова, неприятна была бычачья, самоуверенная,
чувственная фигура старика Корчагина, неприятны были французские фразы
славянофилки Катерины Алексеевны, неприятны были стесненные лица гувернантки
и репетитора, особенно неприятно было местоимение "ему", сказанное о нем...
Нехлюдов всегда колебался между двумя отношениями к Мисси: то он, как бы
прищуриваясь или как бы при лунном свете, видел в ней все прекрасное: она
казалась ему и свежа, и красива, и умна, и естественна... А то вдруг он, как
бы при ярком солнечном свете, видел, не мог не видеть того, чего недоставало
ей. Нынче был для него такой день. Он видел нынче все морщинки на ее лице,
знал, видел, как взбиты волосы, видел остроту локтей и, главное, видел
широкий ноготь большого пальца, напоминавший такой же ноготь отца.
- Прескучная игра, - сказал Колосов о теннисе, - гораздо веселее была
лапта, как мы играли в детстве.
- Нет, вы не испытали. Это страшно увлекательно, - возразила Мисси,
особенно ненатурально произнося слово "страшно", как показалось Нехлюдову.
И начался спор, в котором приняли участие и Михаил Сергеевич и Катерина
Алексеевна. Только гувернантка, репетитор и дети молчали и, видимо, скучали.
- Вечно спорят! - громко хохоча, проговорил старик Корчагин, вынимая
салфетку из-за жилета, и, гремя стулом, который тотчас же подхватил лакей,
встал из-за стола. За ним встали и все остальные и подошли к столику, где
стояли полоскательницы и налита была теплая душистая вода, и, выполаскивая
рты, продолжали никому не интересный разговор.
- Не правда ли? - обратилась Мисси к Нехлюдову, вызывая его на
подтверждение своего мнения о том, что ни в чем так не виден характер людей,
как в игре. Она видела на его лице то сосредоточенное и, как ей казалось,
осудительное выражение, которого она боялась в нем, и хотела узнать, чем оно
вызвано.
- Право, не знаю, я никогда не думал об этом, - отвечал Нехлюдов.
- Пойдемте к мама? - спросила Мисси.
- Да, да, - сказал он, доставая папироску, и таким тоном, который явно
говорил, что ему не хотелось бы идти.
Она молча, вопросительно посмотрела на него, и ему стало совестно. "В
самом деле, приехать к людям для того, чтобы наводить на них скуку", -
подумал он о себе и, стараясь быть любезным, сказал, что с удовольствием
пойдет, если княгиня примет.
- Да, да, мама будет рада. Курить и там можете. И Иван Иванович там.
Хозяйка дома, княгиня Софья Васильевна, была лежачая дама. Она восьмой
год при гостях лежала, в кружевах и лентах, среди бархата, позолоты,
слоновой кости, бронзы, лака и цветов и никуда не ездила и принимала, как
она говорила, только "своих друзей", то есть все то, что, по ее мнению,
чем-нибудь выделялось из толпы. Нехлюдов был принимаем в числе этих друзей и
потому, что он считался умным молодым человеком, и потому, что его мать была
близким другом семьи, и потому, что хорошо бы было, если бы Мисси вышла за
него.
Комната княгини Софьи Васильевны была за большою и маленькой гостиными.
В большой гостиной Мисси, шедшая впереди Нехлюдова, решительно остановилась
и, взявшись за спинку золоченого стульчика, посмотрела на него.
Мисси очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был хорошая партия. Кроме
того, он нравился ей, и она приучила себя к мысли, что он будет ее (не она
будет его, а он ее), и она с бессознательной, но упорной хитростью, такою,
какая бывает у душевнобольных, достигала своей цели. Она заговорила с ним
теперь, чтобы вызвать его на объяснение.
- Я вижу, что с вами случилось что-то, - сказала она. - Что с вами?
Он вспомнил про свою встречу в суде, нахмурился и покраснел.
- Да, случилось, - сказал он, желая быть правдивым, - и странное,
необыкновенное и важное событие.
- Что же? Вы не можете сказать что?
- Не могу теперь. Позвольте не говорить. Случилось то, что я еще не
успел вполне обдумать, - сказал он и покраснел еще более.
- И вы не скажете мне? - Мускул на лице ее дрогнул, и она двинула
стульчиком, за который держалась.
- Нет, не могу, - отвечал он, чувствуя, что, отвечая ей так, он отвечал
себе, признавая, что действительно с ним случилось что-то очень важное.
- Ну, так пойдемте.
Она тряхнула головой, как бы отгоняя ненужные мысли, и пошла вперед
более быстрым, чем обыкновенно, шагом.
Ему показалось, что она неестественно сжала рот, чтобы удержать слезы.
Ему стало совестно и больно, что он огорчил ее, но он знал, что малейшая
слабость погубит его, то есть свяжет. А он нынче боялся этого больше всего,
и он молча дошел с ней до кабинета княгини.

XXVII

Княгиня Софья Васильевна кончила свой обед, очень утонченный и очень
питательный, который она съедала всегда одна, чтобы никто не видал ее в этом
непоэтическом отправлении. У кушетки ее стоял столик с кофе, и она курила
пахитоску. Княгиня Софья Васильевна была худая, длинная, все еще молодящаяся
брюнетка с длинными зубами и большими черными глазами.
Говорили дурное про ее отношения с доктором. Нехлюдов прежде забывал
это, но нынче он не только вспомнил, но, когда он увидал у ее кресла доктора
с его намасленной, лоснящейся раздвоенной бородой, ему стало ужасно
противно.
Рядом с Софьей Васильевной на низком мягком кресле сидел Колосов у
столика и помешивал кофе. На столике стояла рюмка ликера.
Мисси вошла вместе с Нехлюдовым к матери, но не осталась в комнате.
- Когда мама устанет и прогонит вас, приходите ко мне, - сказала она,
обращаясь к Колосову и Нехлюдову таким тоном, как будто ничего не произошло
между ними, и, весело улыбнувшись, неслышно шагая по толстому ковру, вышла
из комнаты.
- Ну, здравствуйте, мой друг, садитесь и рассказывайте, - сказала
княгиня Софья Васильевна с своей искусной, притворной, совершенно похожей на
натуральную, улыбкой, открывавшей прекрасные длинные зубы, чрезвычайно
искусно сделанные, совершенно такие же, какими были настоящие. - Мне
говорят, что вы приехали из суда в очень мрачном настроении. Я думаю, что
это очень тяжело для людей с сердцем, - сказала она по-французски.
- Да, это правда, - сказал Нехлюдов, - часто чувствуешь свою не...
чувствуешь, что не имеешь права судить...
- Comme c'est vrai {Как это верно (франц.).}, - как будто пораженная
истинностью его замечания, воскликнула она, как всегда искусно льстя своему
собеседнику.
- Ну, а что же ваша картина, она очень интересует меня, - прибавила
она. - Если бы не моя немощь, уж я давно бы была у вас.
- Я совсем оставил ее, - сухо отвечал Нехлюдов, которому нынче
неправдивость ее лести была так же очевидна, как и скрываемая ею старость.
Он никак не мог настроить себя, чтобы быть любезным.
- Напрасно! Вы знаете, мне сказал сам Репин, что у него положительный
талант, - сказала она, обращаясь к Колосову.
"Как ей не совестно так врать", - хмурясь, думал Нехлюдов.
Убедившись, что Нехлюдов не в духе и нельзя его вовлечь в приятный и
умный разговор, Софья Васильевна обратилась к Колосову с вопросом об его
мнении о новой драме таким тоном, как будто это мнение Колосова должно было
решить всякие сомнения и каждое слово этого мнения должно быть увековечено.
Колосов осуждал драму и высказывал по этому случаю свои суждения об
искусстве. Княгиня Софья Васильевна поражалась верностью его суждений,
пыталась защищать автора драмы, но тотчас же или сдавалась, или находила
среднее. Нехлюдов смотрел и слушал и видел и слышал совсем не то, что было
перед ним.
Слушая то Софью Васильевну, то Колосова, Нехлюдов видел, во-первых, что
ни Софье Васильевне, ни Колосову нет никакого дела ни до драмы, ни друг до
друга, а что если они говорят, то только для удовлетворения физиологической
потребности после еды пошевелить мускулами языка и горла; во-вторых, то, что
Колосов, выпив водки, вина, ликера, был немного пьян, не так пьян, как
бывают пьяны редко пьющие мужики, но так, как бывают пьяны люди, сделавшие
себе из вина привычку. Он не шатался, не говорил глупостей, но был в
ненормальном, возбужденно-довольном собою состоянии; в-третьих, Нехлюдов
видел то, что княгиня Софья Васильевна среди разговора с беспокойством
смотрела на окно, через которое до нее начинал доходить косой луч солнца,
который мог слишком ярко осветить ее старость.
- Как это верно, - сказала она про какое-то замечание Колосова и пожала
в стене у кушетки пуговку звонка.
В это время доктор встал и, как домашний человек, ничего не говоря,
вышел из комнаты. Софья Васильевна проводила его глазами, продолжая
разговор.
- Пожалуйста, Филипп, опустите эту гардину, - сказала она, указывая
глазами на гардину окна, когда на звонок ее вошел красавец лакей.
- Нет, как ни говорите, в нем есть мистическое, а без мистического нет
поэзии, - говорила она, одним черным глазом сердито следя за движениями
лакея, который опускал гардину.
- Мистицизм без поэзии - суеверие, а поэзия без мистицизма - проза, -
сказала она, печально улыбаясь и не спуская взгляда с лакея, который
расправлял гардину.
- Филипп, вы не ту гардину, - у большого окна, - страдальчески
проговорила Софья Васильевна, очевидно жалевшая себя за те усилия, которые
ей нужно было сделать, чтобы выговорить эти слова, и тотчас же для
успокоения поднося ко рту рукой, покрытой перстнями, пахучую дымящуюся
пахитоску.
Широкогрудый, мускулистый красавец Филипп слегка поклонился, как бы
извиняясь, и, слегка ступая по ковру своими сильными, с выдающимися икрами
ногами, покорно и молча перешел к другому окну и, старательно взглядывая на
княгиню, стал так расправлять гардину, чтобы ни один луч не смел падать на
нее. Но и тут он сделал не то, и опять измученная Софья Васильевна должна
была прервать свою речь о мистицизме и поправить непонятливого и безжалостно
тревожащего ее Филиппа. На мгновение в глазах Филиппа вспыхнул огонек.
"А черт тебя разберет, что тебе нужно, - вероятно, внутренне проговорил
он", - подумал Нехлюдов, наблюдая всю эту игру. Но красавец и силач Филипп
тотчас же скрыл свое движение нетерпения и стал покойно делать то, что
приказывала ему изможденная, бессильная, вся фальшивая княгиня Софья
Васильевна.
- Разумеется, есть большая доля правды в учении Дарвина, - говорил
Колосов, развалясь на низком кресле, сонными глазами глядя на княгиню Софью
Васильевну, - но он переходит границы. Да.
- А вы верите в наследственность? - спросила княгиня Софья Васильевна
Нехлюдова, тяготясь его молчанием.
- В наследственность? - переспросил Нехлюдов. - Нет, не верю, - сказал
он, весь поглощенный в эту минуту теми странными образами, которые почему-то
возникли в его воображении. Рядом с силачом, красавцем Филиппом, которого он
вообразил себе натурщиком, он представил себе Колосова нагим, с его животом
в виде арбуза, плешивой головой и безмускульными, как плети, руками. Так же
смутно представлялись ему и закрытые теперь шелком и бархатом плечи Софьи
Васильевны, какими они должны быть в действительности, но представление это
было слишком страшно, и он постарался отогнать его.
Софья Васильевна смерила его глазами.
- Однако Мисси вас ждет, - сказала она. - Подите к ней, она хотела вам
сыграть новую вещь-Шумана... Очень интересно.
"Ничего она не хотела играть. Все это она для чего-то врет", - подумал
Нехлюдов, вставая и пожимая прозрачную, костлявую, покрытую перстнями руку
Софьи Васильевны.
В гостиной его встретила Катерина Алексеевна и тотчас же заговорила.
- Однако я вижу, что на вас обязанности присяжного действуют угнетающе,
- сказала она, как всегда, по-французски.
- Да, простите меня, я нынче не в духе и не имею права на других
наводить тоску, - сказал Нехлюдов.
- Отчего вы не в духе?
- Позвольте мне не говорить отчего, - сказал он, отыскивая свою шляпу.
- А помните, как вы говорили, что надо всегда говорить правду, и как вы
тогда всем нам говорили такие жестокие правды. Отчего же теперь вы не хотите
сказать? Помнишь, Мисси? - обратилась Катерина Алексеевна к вышедшей к ним
Мисси.
- Оттого, что то была игра, - ответил Нехлюдов серьезно. - В игре
можно. А в действительности мы так дурны, но есть я так дурен, что мне по
крайней мере говорить правды нельзя.
- Не поправляйтесь, а лучше скажите, чем же мы так дурны, - сказала
Катерина Алексеевна, играя словами и как бы не замечая серьезности
Нехлюдова.
- Нет ничего хуже, как признавать себя не в духе, - сказала Мисси. - Я
никогда не признаюсь в этом себе и от этого всегда бываю в духе. Что ж,
пойдемте ко мне. Мы постараемся разогнать вашу mauvaise humeur {дурное
настроение (франц.).}.
Нехлюдов испытал чувство, подобное тому, которое должна испытывать
лошадь, когда ее оглаживают, чтобы надеть узду и вести запрягать. А ему
нынче больше, чем когда-нибудь, было неприятно возить. Он извинился, что ему
надо домой, и стал прощаться. Мисси дольше обыкновенного удержала его руку.
- Помните, что то, что важно для вас, важно и для ваших друзей, -
сказала она. - Завтра приедете?
- Едва ли, - сказал Нехлюдов, и, чувствуя стыд, он сам не знал, за себя
или за нее, он покраснел и поспешно вышел.
- Что такое? Comme cela m'intrigue {Как это меня занимает (франц.).}, -
говорила Катерина Алексеевна, когда Нехлюдов ушел. - Я непременно узнаю.
Какая-нибудь affaire d'amour-propre: il est tres susceptible, notre cher
Митя {Какое-нибудь дело, в котором замешано самолюбие: он очень обидчив, наш
дорогой Митя (франц.).}.
"Plutot une affaire d'amour sale" {Скорее дело, в котором замешана
грязная любовь (франц.).}, - хотела сказать и не сказала Мисси, глядя перед
собой с совершенно другим, потухшим лицом, чем то, с каким она смотрела на
него, но она не сказала даже Катерине Алексеевне этого каламбура дурного
тона, а сказала только:
- У всех нас бывают и дурные и хорошие дни.
"Неужели и этот обманет, - подумала она. - После всего, что было, это
было бы очень дурно с его стороны".
Если бы Мисси должна была объяснить, что она разумеет под словами:
"после всего, что было", она не могла бы ничего сказать определенного, а
между тем она несомненно знала, что он не только вызвал в ней надежду, но
почти обещал ей. Все это были не определенные слова, но взгляды, улыбки,
намеки, умолчания. Но она все-таки считала его своим, и лишиться его было
для нее очень тяжело.

XXVIII

"Стыдно и гадко, гадко и стыдно", - думал между тем Нехлюдов, пешком
возвращаясь домой по знакомым улицам. Тяжелое чувство, испытанное им от
разговора с Мисси, не покидало его. Он чувствовал, что формально, если можно
так выразиться, он был прав перед нею: он ничего не сказал ей такого, что бы
связывало его, не делал ей предложения, но по существу он чувствовал, что
связал себя с нею, обещал ей, а между тем нынче он почувствовал всем
существом своим, что не может жениться на ней. "Стыдно и гадко, гадко и
стыдно, - повторял он себе не об одних отношениях к Мисси, но обо всем. -
Все гадко и стыдно", - повторял он себе, входя на крыльцо своего дома.
- Ужинать не буду, - сказал он Корнею, вошедшему за ним в столовую, где
был приготовлен прибор и чай. - Вы идите.
- Слушаю, - сказал Корней, но не ушел и стал убирать со стола. Нехлюдов
смотрел на Корнея и испытывал к нему недоброе чувство. Ему хотелось, чтобы
все оставили его в покое, а ему казалось, что все, как нарочно, назло
пристают к нему. Когда Корней ушел с прибором, Нехлюдов подошел было к
самовару, чтобы засыпать чай, но, услыхав шаги Аграфены Петровны, поспешно,
чтобы не видать ее, вышел в гостиную, затворив за собой дверь. Комната эта -
гостиная - была та самая, в которой три месяца тому назад умерла его мать.
Теперь, войдя в эту комнату, освещенную двумя лампами с рефлекторами - одним
у портрета его отца, а другим у портрета матери, он вспомнил свои последние
отношения к матери, и эти отношения показались ему ненатуральными и
противными. И это было стыдно и гадко. Он вспомнил, как в последнее время ее
болезни он прямо желал ее смерти. Он говорил себе, что желал этого для того,
чтобы она избавилась от страданий, а в действительности он желал этого для
того, чтобы самому избавиться от вида ее страданий.
Желая вызвать в себе хорошее воспоминание о ней, он взглянул на ее
портрет, за пять тысяч рублей написанный знаменитым живописцем. Она была
изображена в бархатном черном платье, с обнаженной грудью. Художник,
очевидно, с особенным стараньем выписал грудь, промежуток между двумя
грудями и ослепительные по красоте плечи и шею. Это было уже совсем стыдно и
гадко. Что-то было отвратительное и кощунственное в этом изображении матери
в виде полуобнаженной красавицы. Это было тем более отвратительно, что в
этой же комнате три месяца тому назад лежала эта женщина, ссохшаяся, как
мумия, и все-таки наполнявшая мучительно тяжелым запахом, который ничем
нельзя было заглушить, не только всю комнату, но и весь дом. Ему казалось,
что он и теперь слышал этот запах. И он вспомнил, как за день до смерти она
взяла его сильную белую руку своей костлявой чернеющей ручкой, посмотрела
ему в глаза и сказала: "Не суди меня, Митя, если я не то сделала", и на
выцветших от страданий глазах выступили слезы. "Какая гадость!" - сказал он
себе еще раз, взглянув на полуобнаженную женщину с великолепными мраморными
плечами и руками и с своей победоносной улыбкой. Обнаженность груди на
портрете напомнила ему другую молодую женщину, которую он видел на днях
также обнаженной. Это была Мисси, которая придумала предлог вызвать его
вечером к себе, чтобы показаться ему в бальном платье, в котором она ехала
на бал. Он с отвращением вспомнил об ее прекрасных плечах и руках. И этот
грубый, животный отец с своим прошедшим, жестокостью, и сомнительной
репутации bel esprit {остроумия (франц.).} мать. Все это было отвратительно
и вместе с тем стыдно. Стыдно и гадко, гадко и стыдно.
"Нет, нет, - думал он, - освободиться надо, освободиться от всех этих
фальшивых отношений и с Корчагиными, и с Марьей Васильевной, и с
наследством, и со всем остальным... Да, подышать свободно. Уехать за границу
- в Рим, заняться своей картиной... - Он вспомнил свои сомнения насчет
своего таланта. - Ну, да все равно, просто подышать свободно. Сначала в
Константинополь, потом в Рим, только отделаться поскорее от присяжничества.
И устроить это дело с адвокатом".
И вдруг в его воображении с необыкновенною живостью возникла арестантка
с черными косящими глазами. А как она заплакала при последнем слове
подсудимых! Он поспешно, туша ее, смял докуренную папиросу в пепельницу,
закурил другую и стал ходить взад и вперед по комнате. И одна за другою
стали возникать в его воображении минуты, пережитые с нею. Вспомнил он
последнее свидание с ней, ту животную страсть, которая в то время овладела
им, и то разочарование, которое он испытал, когда страсть была
удовлетворена. Вспомнил белое платье с голубой лентой, вспомнил заутреню.
"Ведь я любил ее, истинно любил хорошей, чистой любовью в эту ночь, любил ее
еще прежде, да еще как любил тогда, когда я в первый раз жил у тетушек и
писал свое сочинение!" И он вспомнил себя таким, каким он был тогда. На него
пахнуло этой свежестью, молодостью, полнотою жизни, и ему стало мучительно
грустно.
Различие между ним, каким он был тогда и каким он был теперь, было
огромно: оно было такое же, если не большее, чем различие между Катюшей в
церкви и той проституткой, пьянствовавшей с купцом, которую они судили нынче
утром. Тогда он был бодрый, свободный человек, перед которым раскрывались
бесконечные возможности, - теперь он чувствовал себя со всех сторон
пойманным в тенетах глупой, пустой, бесцельной, ничтожной жизни, из которых
он не видел никакого выхода, да даже большей частью и не хотел выходить. Он
вспомнил, как он когда-то гордился своей прямотой, как ставил себе когда-то
правилом всегда говорить правду и действительно был правдив и как он теперь
был весь во лжи - в самой страшной лжи, во лжи, признаваемой всеми людьми,
окружающими его, правдой. И не было из этой лжи, по крайней мере он не видел
из этой лжи никакого выхода. И он загряз в ней, привык к ней, нежился в ней.
Как развязать отношения с Марьей Васильевной, с ее мужем так, чтобы
было не стыдно смотреть в глаза ему и его детям? Как без лжи распутать
отношения с Мисси? Как выбраться из того противоречия между признанием
незаконности земельной собственности и владением наследством от матери? Как
загладить свой грех перед Катюшей? Нельзя же это оставить так. "Нельзя
бросить женщину, которую я любил, и удовлетвориться тем, что я заплачу
деньги адвокату и избавлю ее от каторги, которой она и не заслуживает,
загладить вину деньгами, как я тогда думал, что сделал, что должно, дав ей
деньги".
И он живо вспомнил минуту, когда он в коридоре, догнав ее, сунул ей
деньги и убежал от нее. "Ах, эти деньги! - с ужасом и отвращением, такими
же, как и тогда, вспоминал он эту минуту. - Ах, ах! какая гадость! - так же,
как и тогда, вслух проговорил он. - Только мерзавец, негодяй мог это
сделать! И я, я тот негодяй и тот мерзавец! - вслух заговорил он. - Да
неужели в самом деле, - он остановился на ходу, - неужели я в самом деле,
неужели я точно негодяй? А то кто же? - ответил он себе. - Да разве это
одно? - продолжал он уличать себя. - Разве не гадость, не низость твое
отношение к Марье Васильевне и ее мужу? И твое отношение к имуществу? Под
предлогом, что деньги от матери, пользоваться богатством, которое считаешь
незаконным. И вся твоя праздная, скверная жизнь. И венец всего - твой
поступок с Катюшей. Негодяй, мерзавец! Они (люди) как хотят пусть судят обо
мне, их я могу обмануть, но себя-то я не обману".
И он вдруг понял, что то отвращение, которое он в последнее время
чувствовал к людям, и в особенности нынче, и к князю, и к Софье Васильевне,
и к Мисси, и к Корнею, было отвращение к самому себе. И удивительное дело: в
этом чувстве признания своей подлости было что-то болезненное и вместе
радостное и успокоительное.
С Нехлюдовым не раз уже случалось в жизни то, что он называл "чисткой
души". Чисткой души называл он такое душевное состояние, при котором он
вдруг, после иногда большого промежутка времени, сознав замедление, а иногда
и остановку внутренней жизни, принимался вычищать весь тот сор, который,
накопившись в его душе, был причиной этой остановки.
Всегда после таких пробуждений Нехлюдов составлял себе правила, которым
намеревался следовать уже навсегда: писал дневник и начинал новую жизнь,
которую он надеялся никогда уже не изменять, - turning a new leaf
{перевернуть страницу (англ.).}, как он говорил себе. Но всякий раз соблазны
мира улавливали его и он, сам того не замечая, опять падал, и часто ниже
того, каким он был прежде.
Так он очищался и поднимался несколько раз; так это было с ним в первый
раз, когда он приехал на лето к тетушкам. Это было самое живое, восторженное
пробуждение. И последствия его продолжались довольно долго. Потом такое же
пробуждение было, когда он бросил статскую службу и, желая жертвовать
жизнью, поступил во время войны в военную службу. Но тут засорение произошло
очень скоро. Потом было пробуждение, когда он вышел в отставку и, уехав за
границу, стал заниматься живописью.
С тех пор и до нынешнего дня прошел длинный период без чистки, и потому
никогда еще он не доходил до такого загрязнения, до такого разлада между
тем, чего требовала его совесть, и той жизнью, которую он вел, и он
ужаснулся, увидев это расстояние.
Расстояние это было так велико, загрязнение так сильно, что в первую
минуту он отчаялся в возможности очищения. "Ведь уже пробовал
совершенствоваться и быть лучше, и ничего не вышло, - говорил в душе его
голос искусителя, - так что же пробовать еще раз? Не ты один, а все такие -
такова жизнь", - говорил этот голос. Но то свободное, духовное существо,
которое одно истинно, одно могущественно, одно вечно, уже пробудилось в
Нехлюдове. И он не мог не поверить ему. Как ни огромно было расстояние между
тем, что он был, и тем, чем хотел быть, - для пробудившегося духовного
существа представлялось все возможно.
"Разорву эту ложь, связывающую меня, чего бы это мне ни стоило, и
признаю все и всем скажу правду и сделаю правду, - решительно вслух сказал
он себе. - Скажу правду Мисси, что я распутник и не могу жениться на ней и
только напрасно тревожил ее; скажу Марье Васильевне (жене предводителя).
Впрочем, ей нечего говорить, скажу ее мужу, что я негодяй, обманывал его. С
наследством распоряжусь так, чтобы признать правду. Скажу ей, Катюше, что я
негодяй, виноват перед ней, и сделаю все, что могу, чтобы облегчить ее
судьбу. Да, увижу ее и буду просить ее простить меня. Да, буду просить
прощенья, как дети просят. - Он остановился. - Женюсь на ней, если это
нужно".
Он остановился, сложил руки перед грудью, как он делал это, когда был
маленький, поднял глаза кверху и проговорил, обращаясь к кому-то:
- Господи, помоги мне, научи меня, прииди и вселися в меня и очисти
меня от всякия скверны!
Он молился, просил бога помочь ему, вселиться в него и очистить его, а
между тем то, о чем он просил, уже совершилось. Бог, живший в нем, проснулся
в его сознании. Он почувствовал себя им и потому почувствовал не только
свободу, бодрость и радость жизни, но почувствовал все могущество добра.
Все, все самое лучшее, что только мог сделать человек, он чувствовал себя
теперь способным сделать.
На глазах его были слезы, когда он говорил себе это, и хорошие и дурные
слезы; хорошие слезы потому, что это были слезы радости пробуждения в себе
того духовного существа, которое все эти года спало в нем, и дурные потому,
что они были слезы умиления над самим собою, над своей добродетелью.
Ему стало жарко. Он подошел к выставленному окну и отворил его. Окно
было в сад. Была лунная тихая свежая ночь, по улице прогремели колеса, и
потом все затихло. Прямо под окном виднелась тень сучьев оголенного высокого
тополя, всеми своими развилинами отчетливо лежащая на песке расчищенной
площадки. Налево была крыша сарая, казавшаяся белой под ярким светом луны.
Впереди переплетались сучья деревьев, из-за которых виднелась черная тень
забора. Нехлюдов смотрел на освещенный луной сад и крышу и на тень тополя и
вдыхал живительный свежий воздух.
"Как хорошо! Как хорошо, боже мой, как хорошо!" - говорил он про то,
что было в его душе.

XXIX

Маслова вернулась домой в свою камеру только в шесть часов вечера,
усталая и больная ногами после пройденных без привычки пятнадцати верст по
камню, убитая неожиданно строгим приговором, сверх того голодная.
Когда еще во время одного перерыва сторожа закусывали подле нее хлебом
и крутыми яйцами, у нее рот наполнился слюной, и она почувствовала, что
голодна, но попросить у них она считала для себя унизительным. Когда же
после этого прошло еще три часа, ей уже перестало хотеться есть, и она
чувствовала только слабость. В таком состоянии она услыхала неожиданный ею
приговор. В первую минуту она подумала, что ослышалась, не могла сразу
поверить тому, что слышала, не могла соединить себя с понятием каторжанки.
Но, увидав спокойные, деловые лица судей, присяжных, принявших это известие
как нечто вполне естественное, она возмутилась и закричала на всю залу, что
она не виновата. Но, увидав то, что и крик ее был принят также как нечто
естественное, ожидаемое и не могущее изменить дела, она заплакала, чувствуя,
что надо покориться той жестокой и удивившей ее несправедливости, которая
была произведена над ней. Удивляло ее в особенности то, что так жестоко
осудили ее мужчины - молодые, не старые мужчины, те самые, которые всегда
так ласково смотрели на нее. Одного - товарища прокурора - она видала совсем
в другом настроении. В то время как она сидела в арестантской, дожидаясь
суда, и в перерывах заседания она видела, как эти мужчины, притворяясь, что
они идут за другим делом, проходили мимо дверей или входили в комнату только
затем, чтобы оглядеть ее. И вдруг эти самые мужчины зачем-то приговорили ее
в каторгу, несмотря на то, что она была невинна в том, в чем ее обвиняли.
Сначала она плакала, но потом затихла и в состоянии полного отупения сидела
в арестантской, дожидаясь отправки. Ей хотелось теперь только одного:
покурить. В таком состоянии застали ее Бочкова и Картинкин, которых после
приговора ввели в ту же комнату. Бочкова тотчас начала бранить Маслову и
называть каторжной.
- Что, взяла? Оправилась? Небось не отвертелась, шлюха подлая. Чего
заслужила, того и доспела. На каторге небось франтовство оставишь.
Маслова сидела, засунув руки в рукава халата, и, склонив низко голову,
неподвижно смотрела на два шага перед собой, на затоптанный пол, и только
говорила:
- Не трогаю я вас, вы и оставьте меня. Ведь я не трогаю, - повторила
она несколько раз, потом совсем замолчала. Оживилась она немного только
тогда, когда Картинкина и Бочкову увели и сторож принес ей три рубля денег.
- Ты Маслова? - спросил он. - На вот, тебе барыня прислала, - сказал
он, подавая ей деньги.
- Какая барыня?
- Бери знай, разговаривать еще с вами.
Деньги эти прислала Китаева, содержательница дома терпимости. Уходя из
суда, она обратилась к судебному приставу с вопросом, может ли она передать
несколько денег Масловой. Судебный пристав сказал, что можно. Тогда, получив
разрешенье, она сняла замшевую перчатку с тремя пуговицами с пухлой белой
руки, достала из задних складок шелковой юбки модный бумажник и, выбрав из
довольно большого количества купонов, только что срезанных с билетов,
заработанных ею в своем доме, один - в два рубля пятьдесят копеек, и
присоединив к нему два двугривенных и еще гривенник, передала их приставу.
Пристав позвал сторожа, и при жертвовательнице передал эти деньги сторожу.
- Пожалуйста, верно отдавайте, - сказала Каролина Альбертовна сторожу.
Сторож обиделся за это недоверие и потому так сердито обошелся с
Масловой.
Маслова обрадовалась деньгам, потому что они давали ей то, чего одного
она желала теперь.
"Только бы добыть папирос и затянуться", - думала она, и все мысли ее
сосредоточились на этом желании покурить. Ей так хотелось этого, что она
жадно вдыхала воздух, когда в нем чувствовался запах табачного дыма,
выходившего в коридор из дверей кабинетов. Но ей пришлось еще долго ждать,
потому что секретарь, которому надо было отпустить ее, забыв про подсудимых,
занялся разговором и даже спором о запрещенной статье с одним из адвокатов.
Несколько и молодых и старых людей заходили и после суда взглянуть на нее,
что-то шепча друг другу. Но она теперь и не замечала их.
Наконец в пятом часу ее отпустили, и конвойные - нижегородец и чувашин
- повели ее из суда задним ходом. Еще в сенях суда она передала им двадцать
копеек, прося купить два калача и папирос. Чувашин засмеялся, взял деньги и
сказал:
- Ладно, купаем, - и действительно честно купил и папирос и калачей и
отдал сдачу.
Дорогой нельзя было курить, так что Маслова с тем же неудовлетворенным
желанием курения подошла к острогу. В то время как ее привели к дверям, с
поезда железной дороги привели человек сто арестантов. В проходе она
столкнулась с ними.
Арестанты - бородатые, бритые, старые, молодые, русские, инородцы,
некоторые с бритыми полуголовами, гремя ножными кандалами, наполняли
прихожую пылью, шумом шагов, говором и едким запахом пота. Арестанты,
проходя мимо Масловой, все жадно оглядывали ее, и некоторые с измененными
похотью лицами подходили к ней и задевали ее.
- Ай, девка, хороша, - говорил один.
- Тетеньке мое почтение, - говорил другой, подмигивая глазом.
Один, черный, с выбритым синим затылком и усами на бритом лице, путаясь
в кандалах и гремя ими, подскочил к ней и обнял ее.
- Аль неспознала дружка? Будет модничать-то! - крикнул он, оскаливая
зубы и блестя глазами, когда она оттолкнула его.
- Ты что, мерзавец, делаешь? - крикнул подошедший сзади помощник
начальника.
Арестант весь сжался и поспешно отскочил. Помощник же накинулся на
Маслову.
- Ты зачем тут?
Маслова хотела сказать, что ее привели из суда, но она так устала, что
ей лень было говорить.
- Из суда, ваше благородие, - сказал старший конвойный, выходя из-за
проходивших и прикладывая руку к шапке.
- Ну, и сдай старшому. А это что за безобразие!
- Слушаю, ваше благородие.
- Соколов! Принять, - крикнул помощник.
Старшой подошел и сердито ткнул Маслову в плечо и, кивнув ей головой,
повел ее в женский коридор. В женском коридоре ее всю ощупали, обыскали и,
не найдя ничего (коробка папирос была засунута в калаче), впустили в ту же
камеру, из которой она вышла утром.

XXX

Камера, в которой содержалась Маслова, была длинная комната, в девять
аршин длины и семь ширины, с двумя окнами, выступающею облезлой печкой и
нарами с рассохшимися досками, занимавшими две трети пространства. В
середине, против двери, была темная икона с приклеенною к ней восковой
свечкой и подвешенным под ней запыленным букетом иммортелек. За дверью
налево было почерневшее место пола, на котором стояла вонючая кадка. Поверка
только что прошла, и женщины уже были заперты на ночь.
Всех обитательниц этой Камеры было пятнадцать: двенадцать женщин и трое
детей.
Было еще совсем светло, и только две женщины лежали на нарах: одна,
укрытая с головой халатом, - дурочка, взятая за бесписьменность, - эта
всегда почти спала, - а другая - чахоточная, отбывавшая наказание за
воровство. Эта не спала, а лежала, подложив под голову халат, с широко
открытыми глазами, с трудом, чтобы не кашлять, удерживая в горле щекочущую
ее и переливающуюся мокроту. Остальные женщины, - все простоволосые и в
одних сурового полотна рубахах, - некоторые сидели на нарах и шили,
некоторые стояли у окна и смотрели на проходивших по двору арестантов. Из
тех трех женщин, которые шили, одна была та самая старуха, которая провожала
Маслову, - Кораблева, мрачного вида, насупленная, морщинистая, с висевшим
мешком кожи под подбородком, высокая, сильная женщина с короткой косичкой
русых седеющих на висках волос и с волосатой бородавкой на щеке. Старуха эта
была приговорена к каторге за убийство топором мужа. Убила же она его за то,
что он приставал к ее дочери. Она была старостихой камеры, она же и
торговала вином. Она шила в очках и держала в больших рабочих руках иголку
по-крестьянски, тремя пальцами и острием к себе. Рядом с ней сидела и также
шила мешки из парусины невысокая курносая черноватая женщина с маленькими
черными глазами, добродушная и болтливая. Это была сторожиха при
железнодорожной будке, присужденная к трем месяцам тюрьмы за то, что не
вышла с флагом к поезду, с поездом же случилось несчастье. Третья шившая
женщина была Федосья - Феничка, как ее звали товарки, - белая, румяная, с
ясными детскими голубыми глазами и двумя длинными русыми косами, обернутыми
вокруг небольшой головы, совсем молодая, миловидная женщина. Она содержалась
за покушение отравить мужа. Попыталась она отравить мужа тотчас же после
замужества, в которое была выдана шестнадцатилетней девочкой. В те восемь
месяцев, во время которых она, будучи взята на поруки, ожидала суда, она не
только помирилась с мужем, но так полюбила его, что суд застал ее живущей с
мужем душа в душу. Несмотря на то, что муж и свекор и в особенности
полюбившая ее свекровь старались на суде всеми силами оправдать ее, она была
приговорена к ссылке в Сибирь, в каторжные работы. Добрая, веселая, часто
улыбающаяся Федосья эта была соседка Масловой по нарам и не только полюбила
Маслову, но признала своей обязанностью заботиться о ней и служить ей. Без
дела сидели на нарах еще две женщины, одна лет сорока, с бледным худым
лицом, вероятно когда-то очень красивая, теперь худая и бледная. Она держала
на руках ребенка и кормила его белой длинной грудью. Преступление ее
состояло в том, что, когда из их деревни везли рекрута, по понятиям мужиков
незаконно взятого, народ остановил станового и отнял рекрута. Женщина же
эта, тетка незаконно взятого малого, первая схватила за повод лошадь, на
которой везли рекрута. Еще сидела без дела на нарах невысокая, вся в
морщинках, добродушная старушка, с седыми волосами и горбатой спиной.
Старушка эта сидела у печки на нарах и делала вид, что ловит четырехлетнего
коротко обстриженного пробегавшего мимо нее толстопузого, заливавшегося
смехом мальчика. Мальчишка в одной рубашонке пробегал мимо нее и
приговаривал все одно и то же: "Ишь, не поймала!" Старушка эта, обвинявшаяся
вместе с сыном в поджоге, переносила свое заключение с величайшим
добродушием, сокрушаясь только о сыне, сидевшем с ней одновременно в
остроге, но более всего о своем старике, который, она боялась, совсем без
нее завшивеет, так как невестка ушла и его обмывать некому.
Кроме этих семи женщин, еще четыре стояли у одного из открытых окон и,
держась за железную решетку, знаками и криками переговаривались с
проходившими по двору теми самыми арестантами, с которыми столкнулась
Маслова у входа. Одна из этих женщин, отбывавшая наказание за воровство,
была большая, грузная, с обвисшим телом рыжая женщина, с желтовато-белыми,
покрытыми веснушками лицом, руками и толстой шеей, выставлявшейся из-за
развязанного раскрытого ворота. Она громко кричала в окно хриплым голосом
неприличные слова. С ней рядом стояла, ростом с десятилетнюю девочку,
черноватая нескладная арестантка с длинной спиной и совсем короткими ногами.
Лицо у ней было красное, в пятнах, с широко расставленными черными глазами и
толстыми короткими губами, не закрывавшими белые выпирающие зубы.
Она визгливо, урывками, смеялась тому, что происходило на дворе.
Арестантка эта, прозывавшаяся Хорошавкой за свое щегольство, судилась за
кражу и поджог. Позади их стояла в очень грязной серой рубахе жалкого вида
худая, жилистая и с огромным животом беременная женщина, судившаяся за
укрывательство кражи. Женщина эта молчала, но все время одобрительно и
умиленно улыбалась на то, что происходило на дворе. Четвертая, стоявшая у
окна, была отбывающая наказание за корчемство невысокая, коренастая
деревенская женщина с очень выпуклыми глазами и добродушным лицом. Женщина
эта - мать мальчишки, игравшего с старушкой, и семилетней девочки, бывшей с
ней же в тюрьме, потому что не с кем было оставить их, - так же, как и
другие, смотрела в окно, но не переставая вязала чулок и неодобрительно
морщилась, закрывая глаза, на то, что говорили со двора проходившие
арестанты. Дочка же ее, семилетняя девочка с распущенными белыми волосами,
стоя в одной рубашонке рядом с рыжей и ухватившись худенькой маленькой
ручонкой за ее юбку, с остановившимися глазами внимательно вслушивалась в те
ругательные слова, которыми перекидывались женщины с арестантами, и шепотом,
как бы заучивая, повторяла их. Двенадцатая арестантка была дочь дьячка,
утопившая в колодце прижитого ею ребенка. Это была высокая, статная девушка
с спутанными волосами, выбивавшимися из недлинной толстой русой косы, и
остановившимися выпуклыми глазами. Она, не обращая никакого внимания на то,
что происходило вокруг нее, ходила босая и в одной грязной серой рубахе взад
и вперед по свободному месту камеры, круто и быстро поворачиваясь, когда
доходила до стены.

XXXI

Когда загремел замок и Маслову впустили в камеру, все обратились к ней.
Даже дочь дьячка на минуту остановилась, посмотрела на вошедшую, подняв
брови, но, ничего не сказав, тотчас же пошла опять ходить своими большими,
решительными шагами. Кораблева воткнула иголку в суровую холстину и
вопросительно через очки уставилась на Маслову.
- Э, эхма! Вернулась. А я таки думала, что оправят, - сказала она своим
хриплым, басистым, почти мужским голосом. - Видно, закатали.
Она сняла очки и положила свое шитье рядом на нары.
- Мы и то с тетенькой, касатка, переговаривались, може, сразу
ослобонят. Тоже, сказывали, бывает. Еще и денег надают, под какой час
попадешь, - тотчас же начала своим певучим голосом сторожиха. - АН, вот оно
что. Видно, сгад наш не в руку. Господь, видно, свое, касатка, - не умолкая,
вела она свою ласковую и благозвучную речь.
- Ужли ж присудили? - спросила Федосья, с сострадательной нежностью
глядя на Маслову своими детскими ясно-голубыми глазами, и все веселое
молодое лицо ее изменилось, точно она готова была заплакать.
Маслова ничего не отвечала и молча прошла к своему месту, второму с
края, рядом с Кораблевой, и села на доски нар.
- Я чай, и не поела, - сказала Федосья, вставая и подходя к Масловой.
Маслова, не отвечая, положила калачи на изголовье и стала раздеваться:
сняла пыльный халат и косынку с курчавящихся черных волос и села.
Игравшая на другом конце нар с мальчиком горбатая старушка подошла тоже
и остановилась против Масловой.
- Тц, тц, тц! - жалостливо покачав головой, защелкала она языком.
Мальчишка подошел тоже за старушкой и, широко открыв глаза и выпятив
уголком верхнюю губу, уставился на калачи, которые принесла Маслова. Увидав
все эти сочувственные лица после всего того, что с ней было нынче, Масловой
захотелось плакать, и у ней задрожали губы. Но она старалась удержаться и
удерживалась до тех пор, пока не подошла старушка и мальмишка. Когда же она
услыхала доброе, жалостливое тцыканье старушки и, главное, когда встретилась
глазами с мальчишкой, переведшим свои серьезные глаза с калачей на нее, она
уже не могла удерживаться. Все лицо ее задрожало, и она разрыдалась.
- Я говорила: добывай защитника настоящего, - сказала Кораблева. - Что
же, на высылку? - спросила она.
Маслова хотела ответить и не могла, а, рыдая, достала из калача коробку
с папиросами, на которой была изображена румяная дама в очень высокой
прическе и с открытой треугольником грудью, и подала ее Кораблевой.
Кораблева поглядела на картинку, покачала неодобрительно головой,
преимущественно на то, что Маслова так дурно тратила деньги, и, достав одну
папироску, закурила ее о лампу, затянулась сама, а потом сунула Масловой.
Маслова, не переставая плакать, жадно стала раз за разом втягивать в себя и
выпускать табачный дым.
- Каторга, - проговорила она, всхлипывая.
- Не боятся они бога, мироеды, кровопийцы проклятые, - проговорила
Кораблева. - Ни за что засудили девку.
В это время среди оставшихся у окон женщин раздался раскат хохота.
Девочка тоже смеялась, и ее тонкий детский смех сливался с хриплым и
визгливым смехом других трех. Арестант со двора что-то сделал такое, что
подействовало так на смотревших в окна.
- Ах, кобель бритый! Что делает, - проговорила рыжая и, колеблясь всем
жирным телом, прижавшись лицом к решеткам, закричала бессмысленно
неприличные слова.
- То-то шкура барабанная! Чего гогочет! - сказала Кораблева, покачав
головою на рыжую, и опять обратилась к Масловой: - Много ли годов?
- Четыре, - сказала Маслова, и слезы полились так обильно из ее глаз,
"то одна попала на папиросу.
Маслова сердито скомкала, бросила ее и взяла Другую.
Сторожиха, хотя и не курившая, тотчас же подняла окурок и стала
расправлять его, не переставая разговаривать.
- Видно, и вправду, касатка, - говорила она, - правду-то боров сжевал.
Делают, что хотят. Матвеевна говорит: ослобонят, а я говорю: нет, говорю,
касатка, чует мое сердце, заедят они ее, сердешную, так и вышло, - говорила
она, с удовольствием слушая звук своего голоса.
В это время арестанты уж все прошли через двор, и женщины,
переговаривавшиеся с ними, отошли от окон и тоже подошли к Масловой. Первая
подошла пучеглазая корчемница с своей девочкой.
- Что же дюже строго? - спросила она, подсаживаясь к Масловой и
продолжая быстро вязать чулок.
- Оттого и строго, что денег нет. Были бы денежки да хорошего ловчака
нанять, небось оправдали бы, - сказала Кораблева. - Тот, как бишь его,
лохматый, носастый, - тот, сударыня моя, из воды сухого выведет. Кабы его
взять.
- Как же, взяла, - оскалив зубы, сказала подсевшая к ним Хорошавка, -
тот меньше тысячи и плюнуть тебе не возьмет.
- Да уж, видно, такая твоя планида, - вступилась старушка, сидевшая за
поджигательство. - Легко ли: отбил жену у малого, да его же вшей кормить
засадил и меня туды ж на старости лет, - начала она в сотый раз рассказывать
свою историю. - От тюрьмы да от сумы, видно, не отказывайся. Не сума - так
тюрьма.
- Видно, у них все так, - сказала корчемница и, вглядевшись в голову
девочки, положила чулок подле себя, притянула к себе девочку между ног и
начала быстрыми пальцами искать ей в голове. - "Зачем вином торгуешь?" - А
чем же детей кормить? - говорила она, продолжая свое привычное дело.
Эти слова корчемницы напомнили Масловой о вине.
- Винца бы, - сказала она Кораблевой, утирая рукавами рубахи слезы и
только изредка всхлипывая.
- Гамырки? Что ж, давай, - сказала Кораблева.

XXXII

Маслова достала из калача же деньги и подала Кораблевой купон.
Кораблева взяла купон, посмотрела и, хотя не знала грамоте, поверила все
знавшей Хорошавке, что бумажка эта стоит два рубля пятьдесят копеек, и
полезла к отдушнику за спрятанной там склянкой с вином. Увидав это, женщины
- не соседки по нарам - отошли к своим местам. Маслова между тем вытряхнула
пыль из косынки и халата, влезла на нары и стала есть калач.
- Я тебе чай берегла, да остыл небось, - сказала ей Федосья, доставая с
полки обернутый онучей жестяной чайник и кружку.
Напиток был совсем холоден и отзывался больше жестью, чем чаем, но
Маслова налила кружку и стала запивать калач.
- Финашка, на, - крикнула она и, оторвав кусок калача, дала смотревшему
ей в рот мальчику.
Кораблиха между тем подала склянку с вином и кружку. Маслова предложила
Кораблевой и Хорошавке. Эти три арестантки составляли аристократию камеры,
потому что имели деньги и делились тем, что имели.
Через несколько минут Маслова оживилась и бойко рассказывала про суд,
передразнивая прокурора, и то, что особенно поразило ее в суде. В суде все
смотрели на нее с очевидным удовольствием, рассказывала она, и то и дело
нарочно для этого заходили в арестантскую.
- Конвойный, и то говорит: "Это все тебя смотреть ходят". Придет
какой-нибудь: где тут бумага какая или еще что, а я вижу, что ему не бумага
нужна, а меня так глазами и ест, - говорила она, улыбаясь и как бы в
недоумении покачивая головой. - Тоже - артисты.
- Да уж это как есть, - подхватила сторожиха, и тотчас полилась ее
певучая речь. - Это как мухи на сахар. На что другое их нет, а на это их
взять. Хлебом не корми ихнего брата...
- А то и здесь, - перебила ее Маслова. - Тоже и здесь попала я. Только
меня привели, а тут партия с вокзала. Так так одолели, что не знала, как
отделаться. Спасибо, помощник отогнал. Один пристал так, что насилу
отбилась.
- А какой из себя? - спросила Хорошавка,
- Черноватый, с усами.
- Должно, он.
- Кто он?
- Да Щеглов. Вот, что сейчас прошел.
- Какой такой Щеглов?
- Про Щеглова не знает! Щеглов два раза с каторги бегал. Теперь
поймали, да он уйдет. Его и надзиратели боятся, - говорила Хорошавка,
передававшая записки арестантам и знавшая все, что делается в тюрьме. -
Беспременно уйдет.
- А уйдет, нас с собой не возьмет, - сказала Кораблева. - А ты лучше
вот что скажи, - обратилась она к Масловой, - что тебе аблакат сказал об
прошении, ведь теперь подавать надо?
Маслова сказала, что она ничего не знает.
В это время рыжая женщина, запустив обе покрытые веснушками руки в свои
спутанные густые рыжие волосы и скребя ногтями голову, подошла к пившим вино
аристократкам.
- Я тебе, Катерина, все скажу, - начала она. - Перво-наперво, должна ты
записать: недовольна судом, а после того к прокурору заявить.
- Да тебе чего? - сердитым басом обратилась к ней Кораблева. - Вино
почуяла, - нечего зубы заговаривать. Без тебя знают, что делать, тобой не
нуждаются.
- Не с тобой говорят, что встреваешь.
- Вина захотелось? Подъезжаешь.
- Да ну, поднеси ей, - сказала Маслова, всегда раздававшая всем все,
что у нее было.
- Я ей такую поднесу...
- Ну, ну-ка! - надвигаясь на Кораблеву, заговорила рыжая. - Не боюсь я
тебя.
- Острожная шкура!
- От такой слышу,
- Разварная требуха!
- Я требуха? Каторжная, душегубка! - закричала рыжая.
- Уйди, говорю, - мрачно проговорила Кораблева.
Но рыжая только ближе надвигалась, и Кораблева толкнула ее в открытую
жирную грудь. Рыжая как будто только этого и ждала и неожиданно быстрым
движеньем вцепилась одной рукой в волосы Кораблевой, а другой хотела ударить
ее в лицо, но Кораблева ухватила эту руку. Маслова и Хорошавка схватили за
руки рыжую, стараясь оторвать ее, но рука рыжей, вцепившаяся в косу, не
разжималась. Она на мгновенье отпустила волосы, но только для того, чтобы
замотать их вокруг кулака. Кораблева же с скривленной головой колотила одной
рукой по телу рыжей и ловила зубами ее руку. Женщины столпились около
дерущихся, разнимали и кричали. Даже чахоточная подошла к ним и, кашляя,
смотрела на сцепившихся женщин. Дети прижались друг к другу и плакали. На
шум вошла надзирательница с надзирателем. Дерущихся розняли, и Кораблева,
распустив седую косу и выбирая из нее выдранные куски волос, а рыжая,
придерживая на желтой груди всю разодранную рубаху, - обе кричали, объясняя
и жалуясь.
- Ведь я знаю, все это - вино; вот я завтра скажу смотрителю, он вас
проберет. Я слышу - пахнет, - говорила надзирательница. - Смотрите, уберите
все, а то плохо будет, - разбирать вас некогда. По местам и молчать.
Но молчание долго еще не установилось. Долго еще женщины бранились,
рассказывали друг другу, как началось и кто виноват. Наконец надзиратель и
надзирательница ушли, и женщины стали затихать и укладываться. Старушка
стала перед иконой и начала молиться.
- Собрались две каторжные, - вдруг хриплым голосом заговорила рыжая с
другого конца нар, сопровождая каждое слово до странности изощренными
ругательствами.
- Мотри, как бы тебе еще не влетело, - тотчас ответила Кораблева,
присоединив такие же ругательства. И обе затихли.
- Только бы не помешали мне, я бы тебе бельма-то повыдрала... - опять
заговорила рыжая, и опять не заставил себя ждать такой же ответ Кораблики.
Опять промежуток молчания подольше, и опять ручательства. Промежутки
становились все длиннее и длиннее, и, наконец, все совсем затихло.
Все лежали, некоторые захрапели, только старушка, всегда долго
молившаяся, все еще клала поклоны перед иконой, а дочь дьячка, как только
надзирательница ушла, встала и опять начала ходить взад и вперед по камере.
Не спала Маслова и все думала о том, что она каторжная, - и уж ее два
раза назвали так: назвала Бочкова и назвала рыжая, - и не могла привыкнуть к
этой мысли. Кораблева, лежавшая к ней спиной, повернулась.
- Вот не думала, не гадала, - тихо сказала Маслова. - Другие что делают
- и ничего, а я ни за что страдать должна.
- Не тужи, девка. И в Сибири люди живут. А ты и там не пропадешь, -
утешала ее Кораблева.
- Знаю, что не пропаду, да все-таки обидно. Не такую бы мне судьбу
надо, как я привыкла к хорошей жизни.
- Против бога не пойдешь, - со вздохом проговорила Кораблева, - против
него не пойдешь.
- Знаю, тетенька, а все трудно.
Они помолчали.
- Слышишь? Распустеха-то, - проговорила Кораблева, обращая внимание
Масловой на странные звуки, слышавшиеся с другой стороны нар.
Звуки эти были сдержанные рыдания рыжей женщины. Рыжая плакала о том;
что ее сейчас обругали, прибили и не дали ей вина, которого ей так хотелось.
Плакала она и о том, что она во всей жизни своей нечего не видала, кроме
ругательств, насмешек, оскорблений и побоев. Хотела она утешиться, вспомнив
свою первую любовь к фабричному, Федьке Молоденкову, но, вспомнив эту
любовь, она вспомнила и то, как кончилась эта любовь. Кончилась эта любовь
тем, что этот Молоденков в пьяном виде, для шутки, мазнул ее купоросом по
самому чувствительному месту и потом хохотал с товарищами, глядя на то, как
она корчилась от боли. Она вспомнила это, и ей стало жалко себя, и, думая,
что никто не слышит ее, она заплакала, и плакала, как дети, стеная и сопя
носом и глотая соленые слезы.
- Жалко ее, - сказала Маслова.
- Известно, жалко, а не лезь.

XXXIII

Первое чувство, испытанное Нехлюдовым на другой день, когда он
проснулся, было сознание того, что с ним что-то случилось, и прежде даже чем
он вспомнил, что случилось, он знал уже, что случилось что-то важное и
хорошее. "Катюша, суд". Да, и надо перестать лгать и сказать всю правду. И
как удивительное совпадение в это самое утро пришло, наконец, то давно
ожидаемое письмо от Марьи Васильевны, жены предводителя, то самое письмо,
которое ему теперь было особенно нужно. Она давала ему полную свободу,
желала счастья в предполагаемой им женитьбе.
- Женитьба! - проговорил он иронически. - Как я теперь далек от этого!
И он вспомнил свое вчерашнее намерение все сказать ее мужу, покаяться
перед ним и выразить готовность на всякое удовлетворение. Но нынче утром это
показалось ему не так легко, как вчера. "И потом зачем делать несчастным
человека, если он не знает? Если он спросит, да, я скажу ему. Но нарочно
идти говорить ему? Нет, это не нужно".
Так же трудно показалось нынче утром сказать всю правду Мисси. Опять
нельзя было начинать говорить, - это было бы оскорбительно. Неизбежно должно
было оставаться, как и во многих житейских отношениях, нечто
подразумеваемое. Одно он решил нынче утром: он не будет ездить к ним и
скажет правду, если спросят его.
Но зато в отношениях с Катюшей не должно было оставаться ничего
недоговоренного.
"Поеду в тюрьму, скажу ей, буду просить ее простить меня. И если нужно,
да, если нужно, женюсь на ней", - думал он.
Эта мысль о том, чтобы ради нравственного удовлетворения пожертвовать
всем и жениться на ней, нынче утром особенно умиляла его.
Давно он не встречал дня с такой энергией. Вошедшей к нему Аграфене
Петровне он тотчас же с решительностью, которой он сам не ожидал от себя,
объявил, что не нуждается более в этой квартире и в ее услугах. Молчаливым
соглашением было установлено, что он держит эту большую и дорогую квартиру
для того, чтобы в ней жениться. Сдача квартиры, стало быть, имела особенное
значение. Аграфена Петровна удивленно посмотрела на него.
- Очень благодарю вас, Аграфена Петровна, за все заботы обо мне, но мне
теперь не нужна такая большая квартира и вся прислуга. Если же вы хотите
помочь мне, то будьте так добры распорядиться вещами, убрать их покамест,
как это делалось при мама. А Наташа приедет, она распорядится. (Наташа была
сестра Нехлюдова.)
Аграфена Петровна покачала головой.
- Как же распорядиться? Ведь понадобятся же, - сказала она.
- Нет, не понадобятся, Аграфена Петровна, наверное не понадобятся, -
сказал Нехлюдов, отвечая на то, что выражало ее покачиванье головой. -
Скажите, пожалуйста, и Корнею, что жалованье я ему отдам вперед за два
месяца, но что мне не нужно его.
- Напрасно, Дмитрий Иванович, вы так делаете, - выговорила она. - Ну,
за границу поедете, все-таки понадобится помещение.
- Вы не то думаете, Аграфена Петровна. Я за границу не поеду; если
поеду, то совсем в другое место.
Он вдруг багрово покраснел.
"Да, надо сказать ей, - подумал он, - нечего умалчивать, а надо все
всем сказать".
- Со мной случилось очень странное и важное дело вчера. Вы помните
Катюшу у тетушки Марьи Ивановны?
- Как же, я ее шить учила.
- Ну, так вот вчера в суде эту Катюшу судили, и я был присяжным.
- Ах, боже мой, какая жалость! - сказала Аграфена Петровна. - В чем же
она судилась?
- В убийстве, и все это сделал я.
- Как же это вы могли сделать? Это очень странно вы говорите, - сказала
Аграфена Петровна, и в старых глазах ее зажглись игривые огоньки.
Она знала историю с Катюшей.
- Да, я всему причиной. И вот это изменило все мои планы.
- Какая же от этого может для вас быть перемена - сдерживая улыбку,
сказала Аграфена Петровна.
- А та, что если я причиной того, что она пошла по этому пути, то я же
и должен сделать, что могу, чтобы помочь ей.
- Это ваша добрая воля, только вины вашей тут особенной нет. Со всеми
бывает, и если с рассудком, то все это заглаживается и забывается, и живут,
- сказала Аграфена Петровна строго и серьезно, - и вам это на свой счет
брать не к чему. Я и прежде слышала, что она сбилась с пути, так кто же
этому виноват?
- Я виноват. А потому и хочу исправить.
- Ну, уж это трудно исправить.
- Это мое дело. А если вы про себя думаете, то то, что мама желала...
- Я про себя не думаю. Я покойницей так облагодетельствована, что
ничего не желаю. Меня Лизанька зовет (это была ее замужняя племянница), я к
ней и поеду, когда не нужна буду. Только вы напрасно принимаете это к
сердцу, со всеми это бывает.
- Ну, я не так думаю. И все-таки прошу вас, помогите мне сдать квартиру
и вещи убрать. И не сердитесь на меня. Я вам очень, очень благодарен за все.
Удивительное дело: с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен
он сам себе, с тех пор другие перестали быть противны ему; напротив, он
чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство.
Ему хотелось покаяться и перед Корнеем, но вид Корнея был так
внушительно-почтителен, что он не решился этого сделать.
Дорогой в суд, проезжая по тем же улицам, на том же извозчике, Нехлюдов
удивлялся сам на себя, до какой степени он нынче чувствовал себя совсем
другим человеком.
Женитьба на Мисси, казавшаяся еще вчера столь близкой, представлялась
ему теперь совершенно невозможной. Вчера он понимал свое положение так, что
не было и сомнения, что она будет счастлива пойти за него; нынче он
чувствовал себя недостойным не только жениться, но быть близким с нею. "Если
бы она только знала, кто я, то ни за что не принимала бы меня. А я еще в
упрек ставил ей ее кокетство с тем господином. Да нет, если бы даже она и
пошла теперь за меня, разве я мог бы быть не то что счастлив, но спокоен,
зная, что та тут, в тюрьме, и завтра, послезавтра пойдет с этапом на
каторгу. Та, погубленная мной женщина, пойдет на каторгу, а я буду здесь
принимать поздравления и делать визиты с молодой женой. Или буду с
предводителем, которого я постыдно обманывал с его женой, на собрании
считать голоса за и против проводимого постановления земской инспекции школ
и тому подобное, а потом буду назначать свидания его жене (какая мерзость!);
или буду продолжать картину, которая, очевидно, никогда не будет кончена,
потому что мне и не следует заниматься этими пустяками и не могу ничего
этого делать теперь", - говорил он себе и не переставая радовался той
внутренней перемене, которую чувствовал.
"Прежде всего, - думал он, - теперь увидать адвоката и узнать его
решение, а потом... потом увидать ее в тюрьме, вчерашнюю арестантку, и
сказать ей все".
И когда он представлял себе только, как он увидит ее, как он скажет ей
все, как покается в своей вине перед ней, как объявит ей, что он сделает
все, что может, женится на ней, чтобы загладить свою вину, - так особенное
восторженное чувство охватывало его, и слезы выступали ему на глаза.

XXXIV

Приехав в суд, Нехлюдов в коридоре еще встретил вчерашнего судебного
пристава и расспросил его, где содержатся приговоренные уже по суду
арестанты и от кого зависит разрешение свидания с ними. Судебный пристав
объяснил, что содержатся арестанты в разных местах и что до объявления
решения в окончательной форме разрешение свиданий зависит от прокурора.
- Я вам скажу и провожу вас сам после заседания. Прокурора теперь и нет
еще. А после заседания. А теперь пожалуйте в суд. Сейчас начинается.
Нехлюдов поблагодарил показавшегося ему нынче особенно жалким пристава
за его любезность и пошел в комнату присяжных.
В то время как он подходил к этой комнате, присяжные уж выходили из
нее, чтобы идти в залу заседания. Купец был так же весел и так же закусил и
выпил, как и вчера, и, как старого друга, встретил Нехлюдова, И Петр
Герасимович не вызывал нынче в Нехлюдове никакого неприятного чувства своей
фамильярностью и хохотом.
Нехлюдову хотелось и всем присяжным сказать про свое отношение к
вчерашней подсудимой. "По-настоящему, - думал он, - вчера во время суда надо
было встать и публично объявить свою вину". Но когда он вместе с присяжными
вошел в залу заседания и началась вчерашняя процедура: опять "суд идет",
опять трое на возвышении в воротниках, опять молчание, усаживание присяжных
на стульях с высокими спинками, жандармы, портрет, священник, - он
почувствовал, что хотя и нужно было сделать это, он и вчера не мог бы
разорвать эту торжественность.
Приготовления к суду были те же, что и вчера (за исключением приведения
к присяге присяжных и речи к ним председателя).
Дело сегодня было о краже со взломом. Подсудимый, оберегаемый двумя
жандармами с оголенными саблями, был худой, узкоплечий двадцатилетний
мальчик в сером халате и с серым бескровным лицом. Он сидел один на скамье
подсудимых и исподлобья оглядывал входивших. Мальчик этот обвинялся в том,
что вместе с товарищем сломал замок в сарае и похитил оттуда старые половики
на сумму три рубля шестьдесят семь копеек. Из обвинительного акта видно
было, что городовой остановил мальчика в то время, как он шел с товарищем,
который нес на плече половики. Мальчик и товарищ его тотчас же повинились, и
оба были посажены в острог. Товарищ мальчика, слесарь, умер в тюрьме, и вот
мальчик судился один. Старые половики лежали на столе вещественных
доказательств.
Дело велось точно так же, как и вчерашнее, со всем арсеналом
доказательств, улик, свидетелей, присяги их, допросов, экспертов и
перекрестных вопросов. Свидетель-городовой на вопросы председателя,
обвинителя, защитника безжизненно отрубал: "Так точно-с", "Не могу знать" -
и опять "Так точно...", но, несмотря на его солдатское одурение и
машинообразность, видно было, что он жалел мальчика и неохотно рассказывал о
своей поимке.
Другой свидетель, пострадавший старичок, домовладелец и собственник
половиков, очевидно желчный человек, когда его спрашивали, признает ли он
свои половики, очень неохотно признал их своими; когда же товарищ прокурора
стал допрашивать его о том, какое употребление он намерен был сделать из
половиков, очень ли они ему были нужны, он рассердился и отвечал:
- И пропади они пропадом, эти самые половики, они мне и вовсе не нужны.
Кабы я знал, что столько из-за них докуки будет, так не то что искать, а
приплатил бы к ним красненькую, да и две бы отдал, только бы не таскали на
допросы. Я на извозчиках рублей пять проездил. А я же нездоров. У меня и
грыжа и ревматизмы.
Так говорили свидетели, сам же обвиняемый во всем винился и, как
пойманный зверок, бессмысленно оглядываясь по сторонам, прерывающимся
голосом рассказывал все, как было.
Дело было ясно, но товарищ прокурора так же, как и вчера, поднимая
плечи, делал тонкие вопросы, долженствовавшие уловить хитрого преступника.
В своей речи он доказывал, что кража совершена в жилом помещении и со
взломом, а потому мальчика надо подвергнуть самому тяжелому наказанию.
Назначенный же от суда защитник доказывал, что кража совершена не в
жилом помещении и что потому, хотя преступление и нельзя отрицать, но
все-таки преступник еще не так опасен для общества, как это утверждал
товарищ прокурора.
Председатель, так же как и вчера, изображал из себя беспристрастие и
справедливость и подробно разъяснял и внушал присяжным то, что они знали и
не могли не знать. Так же, как вчера, делались перерывы, так же курили; так
же судебный пристав вскрикивал: "Суд идет", и так же, стараясь не заснуть,
сидели два жандарма с обнаженным оружием, угрожая преступнику.
Из дела видно было, что этот мальчик был отдан отцом мальчишкой на
табачную фабрику, где он прожил пять лет. В нынешнем году он был рассчитан
хозяином после происшедшей неприятности хозяина с рабочими и, оставшись без
места, ходил без дела по городу, пропивая с себя последнее. В трактире он
сошелся с таким же, как он, еще прежде лишившимся места и сильно пившим
слесарем, и они вдвоем ночью, пьяные, сломали замок и взяли оттуда первое,
что попалось. Их поймали. Они во всем сознались. Их посадили в тюрьму, где
слесарь, дожидаясь суда, умер. Мальчика же вот теперь судили, как опасное
существо, от которого надо оградить общество.
"Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, - думал
Нехлюдов, слушая все, что происходило перед ним. - Они опасные, а мы не
опасные?.. Я - распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые, зная
меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если
бы даже и был этот мальчик самый опасный для общества человек из всех людей,
находящихся в этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда
он попался?
Ведь очевидно, что мальчик этот не какой-то особенный злодей, а самый
обыкновенный - это видят все - человек и что стал он тем, что есть, только
потому, что находился в таких условиях, которые порождают таких людей. И
потому, кажется, ясно, что, для того чтобы не было таких мальчиков, нужно
постараться уничтожить те условия, при которых образуются такие несчастные
существа.
Что же мы делаем? Мы хватаем такого одного случайно попавшегося нам
мальчика, зная очень хорошо, что тысячи таких остаются не пойманными, и
сажаем его в тюрьму, в условия совершенной праздности или самого нездорового
и бессмысленного труда, в сообщество таких же, как и он, ослабевших и
запутавшихся в жизни людей, а потом ссылаем его на казенный счет в
сообщество самых развращенных людей из Московской губернии в Иркутскую.
Для того же, чтобы уничтожить те условия, в которых зарождаются такие
люди, не только ничего не делаем, но только поощряем те заведения, в которых
они производятся. Заведения эти известны: это фабрики, заводы, мастерские,
трактиры, кабаки, дома терпимости. И мы не только не уничтожаем таких
заведений, но, считая их необходимыми, поощряем, регулируем их.
Воспитаем так не одного, а миллионы людей, и потом поймаем одного и
воображаем себе, что мы что-то сделали, оградили себя и что больше уже и
требовать от нас нечего, мы его препроводили из Московской в Иркутскую
губернию, - с необыкновенной живостью и ясностью думал Нехлюдов, сидя на
своем стуле рядом с полковником и слушая различные интонации голосов
защитника, прокурора и председателя и глядя на их самоуверенные жесты. - И
ведь сколько и каких напряженных усилий стоит это притворство, - продолжал
думать Нехлюдов, оглядывая эту огромную залу, эти портреты, лампы, кресла,
мундиры, эти толстые стены, окна, вспоминая всю громадность этого здания и
еще большую громадность самого учреждения, всю армию чиновников, писцов,
сторожей, курьеров, не только здесь, но во всей России, получающих жалованье
за эту никому не нужную комедию. - Что, если бы хоть одну сотую этих усилий
мы направляли на то, чтобы помогать тем заброшенным существам, на которых мы
смотрим теперь только как на руки и тела, необходимые для нашего спокойствия
и удобства. А ведь стоило только найтись человеку, - думал Нехлюдов, глядя
на болезненное, запуганное лицо мальчика, - который пожалел бы его, когда
его еще от нужды отдавали из деревни в город, и помочь этой нужде; или даже
когда он уж был в городе и после двенадцати часов работы на фабрике шел с
увлекшими его старшими товарищами в трактир, если бы тогда нашелся человек,
который сказал бы: "Не ходи, Ваня, нехорошо", - мальчик не пошел бы, не
заболтался и ничего бы не сделал дурного.
Но такого человека, который бы пожалел его, не нашлось ни одного во все
то время, когда он, как зверок, жил в городе свои года ученья и,
обстриженный под гребенку, чтоб не разводить вшей, бегал мастерам за
покупкой; напротив, все, что он слышал от мастеров и товарищей с тех пор,
как он живет в городе, было то, что молодец тот, кто обманет, кто выпьет,
кто обругает, кто прибьет, развратничает.
Когда же он, больной и испорченный от нездоровой работы, пьянства,
разврата, одурелый и шальной, как во сне, шлялся без цели по городу и сдуру
залез в какой-то сарай и вытащил оттуда никому не нужные половики, мы, все
достаточные, богатые, образованные люди, не то что позаботились о том, чтобы
уничтожить те причины, которые довели этого мальчика до его теперешнего
положения, а хотим поправить дело тем, что будем казнить этого мальчика.
Ужасно! Не знаешь, чего тут больше - жестокости или нелепости. Но,
кажется, и то и другое доведено до последней степени".
Нехлюдов думал все это, уже не слушая того, что происходило перед ним.
И сам ужасался на то, что ему открывалось. Он удивлялся, как мог он не
видеть этого прежде, как могли другие не видеть этого.

XXXV

Как только сделан был первый перерыв, Нехлюдов встал и вышел в коридор
с намерением уже больше не возвращаться в суд. Пускай с ним делают, что
хотят, но участвовать в этой ужасной и гадкой глупости он более не может.
Узнав, где кабинет прокурора, Нехлюдов пошел к нему. Курьер не хотел
допустить его, объявив, что прокурор теперь занят. Но Нехлюдов, не слушая
его, прошел в дверь и обратился к встретившему его чиновнику, прося его
доложить прокурору, что он присяжный и что ему нужно видеть его по очень
важному делу. Княжеский титул и хорошая одежда помогли Нехлюдову. Чиновник
доложил прокурору, и Нехлюдова впустили. Прокурор принял его стоя, очевидно
недовольный настоятельностью, с которой Нехлюдов требовал свиданья с ним.
- Что вам угодно? - строго спросил прокурор.
- Я присяжный, фамилия моя Нехлюдов, и мне необходимо видеть подсудимую
Маслову, - быстро и решительно проговорил Нехлюдов, краснея и чувствуя, что
он совершает такой поступок, который будет иметь решительное влияние на его
жизнь.
Прокурор был невысокий смуглый человек с короткими седеющими волосами,
блестящими быстрыми глазами и стриженой густой бородой на выдающейся нижней
челюсти.
- Маслову? Как же, знаю. Обвинялась в отравлении, - сказал прокурор
спокойно. - Для чего же вам нужно видеть ее? - И потом, как бы желая
смягчить, прибавил: - Я не могу разрешить вам этого, не зная, для чего вам
это нужно.
- Мне нужно это по особенно важному для меня делу, - вспыхнув,
заговорил Нехлюдов.
- Так-с, - сказал прокурор и, подняв глаза, внимательно оглядел
Нехлюдова. - Дело ее слушалось или еще нет?
- Она вчера судилась и приговорена к четырем годам каторги совершенно
неправильно. Она невинна.
- Так-с. Если она приговорена только вчера, - сказал прокурор, не
обращая никакого внимания на заявление Нехлюдова о невинности Масловой, - то
до объявления приговора в окончательной форме она должна все-таки находиться
в доме предварительного заключения. Свидания там разрешаются только в
определенные дни. Туда вам и советую обратиться.
- Но мне нужно видеть ее как можно скорее, - дрожа нижней челюстью,
сказал Нехлюдов, чувствуя приближение решительной минуты.
- Для чего же вам это нужно? - поднимая с некоторым беспокойством
брови, спросил прокурор.
- Для того, что она невинна и приговорена к каторге. Виновник же всего
я, - говорил Нехлюдов дрожащим голосом, чувствуя вместе с тем, что он
говорит то, чего не нужно бы говорить.
- Каким же это образом? - спросил прокурор.
- Потому что я обманул ее и привел в то положение, в котором она
теперь. Если бы она не была тем, до чего я ее довел, она и не подверглась бы
такому обвинению.
- Все-таки я не вижу, какую связь это имеет с свиданием.
- А то, что я хочу следовать за нею и... жениться на ней, - выговорил
Нехлюдов, И как всегда, как только он заговорил об этом, слезы выступили ему
на глаза.
- Да? Вот как! - сказал прокурор. - Это действительно очень
исключительный случай. Вы, кажется, гласный красноперского земства? -
спросил прокурор, как бы вспоминая, что он слышал прежде про этого
Нехлюдова, теперь заявлявшего такое странное решение.
- Извините, я не думаю, чтобы это имело связь с моей просьбой, -
вспыхнув, злобно ответил Нехлюдов.
- Конечно, нет, - чуть заметно улыбаясь и нисколько не смущаясь, сказал
прокурор, - но ваше желание так необыкновенно и так выходит из обычных
форм...
- Что же, могу я получить разрешение?
- Разрешение? Да, я сейчас дам вам пропуск. Потрудитесь посидеть.
Он подошел к столу, сел и стал писать.
- Пожалуйста, присядьте.
Нехлюдов стоял.
Написав пропуск, прокурор передал записку Нехлюдову, с любопытством
глядя на него.
- Я еще должен заявить, - сказал Нехлюдов, - что я не могу продолжать
участвовать в сессии.
- Нужно, как вы знаете, представить уважительные причины суду.
- Причины те, что я считаю всякий суд не только бесполезным, но и
безнравственным.
- Так-с, - сказал прокурор все с той же чуть заметной улыбкой, как бы
показывая этой улыбкой то, что такие заявления знакомы ему и принадлежат к
известному ему забавному разряду - Так-с, но вы, очевидно, понимаете, что я,
как прокурор суда, не могу согласиться с вами. И потому советую вам заявить
об этом на суде, и суд разрешит ваше заявление и признает его уважительным
или неуважительным и в последнем случае наложит на вас взыскание. Обратитесь
в суд.
- Я заявил и более никуда не пойду, - сердито проговорил Нехлюдов.
- Мое почтение, - сказал прокурор, наклоняя голову, очевидно желая
скорее избавиться от этого странного посетителя.
- Кто это у вас был? - спросил член суда, вслед за выходом Нехлюдова
входя в кабинет прокурора.
- Нехлюдов, знаете, который еще в Красноперском уезде, в земстве,
разные странные заявления делал. И представьте, он присяжный, и в числе
подсудимых оказалась женщина или девушка, приговоренная в каторгу, которая,
как он говорит, была им обманута, и он теперь хочет жениться на ней.
- Да не может быть?
- Так он мне сказал... и в каком-то странном возбуждении.
- Что-то есть, какая-то ненормальность в нынешних молодых людях.
- Да он уже не очень молодой.
- Ну, уж как надоел, батюшка, ваш прославленный Ивашенков. Он измором
берет: говорит и говорит без конца.
- Их надо просто останавливать, а то ведь настоящие обструкционисты...

XXXVI

От прокурора Нехлюдов поехал прямо в дом предварительного заключения.
Но оказалось, что никакой Масловой там не было, и смотритель объяснил
Нехлюдову, что она должна быть в старой пересыльной тюрьме. Нехлюдов поехал
туда.
Действительно, Екатерина Маслова находилась там. Прокурор забыл, что
месяцев шесть тому назад жандармами, как видно, было возбуждено раздутое до
последней степени политическое дело, и все места дома предварительного
заключения были захвачены студентами, врачами, рабочими, курсистками и
фельдшерицами.
Расстояние от дома предварительного заключения до пересыльного замка
было огромное, и приехал Нехлюдов в замок уже только к вечеру. Он хотел
подойти к двери огромного мрачного здания, но часовой не пустил его, а
только позвонил. На звонок вышел надзиратель. Нехлюдов показал свой пропуск,
но надзиратель сказал, что без смотрителя он не может пустить. Нехлюдов
направился к смотрителю. Еще поднимаясь по лестнице, Нехлюдов слышал из-за
дверей звуки какой-то сложной бравурной пьесы, разыгрываемой на фортепьяно.
Когда же ему отворила дверь сердитая горничная с завязанным глазом, звуки
эти как бы вырвались из комнаты и поразили его слух. Это была надоевшая
рапсодия Листа, игранная прекрасно, но только до одного места. Когда
доходило до этого места, то повторялось опять то же самое. Нехлюдов спросил
повязанную горничную, дома ля смотритель.
Горничная сказала, что нет.
- Скоро ли будет?
Рапсодия опять остановилась и опять с блеском и "умом повторилась до
заколдованного места.
- Я пойду спрошу,
И горничная вышла.
Рапсодия только что опять разбежалась, как вдруг, не доходя до
заколдованного места, оборвалась, и послышался голос.
- Скажи ему, что нет и нынче не будет. Он в гостях, чего пристают, -
послышался женский голос из-за двери, и опять послышалась рапсодия, но опять
остановилась, и послышался звук отодвигаемого стула. Очевидно, рассерженная
пьянистка сама хотела сделать выговор приходящему не в урочный час
назойливому посетителю.
- Папаши нет, - сердито сказала, выходя, с взбитыми волосами жалкого
вида бледная девица с синяками под унылыми глазами. Увидав молодого человека
в хорошем пальто, она смягчилась. - Войдите, пожалуй... Вам что же надо?
- Мне в остроге видеть заключенную.
- Верно, политическую?
- Нет, не политическую. У меня разрешение от прокурора.
- Ну, я не знаю, папаши нет. Да зайдите, пожалуйста, - опять позвала
она его из маленькой передней. - А то обратитесь к помощнику, он теперь в
конторе, с ним поговорите. Ваша как фамилия?
- Благодарю вас, - сказал Нехлюдов, не отвечая на вопрос, и вышел.
Еще не успели за ним затворить дверь, как опять раздались все те же
бойкие, веселые звуки, так не шедшие ни к месту, в котором они
производились, ни к лицу жалкой девушки, так упорно заучивавшей их. На дворе
Нехлюдов встретил молодого офицера с торчащими нафабренными усами и спросил
его о помощнике смотрителя. Это был сам помощник. Он взял пропуск, посмотрел
его и сказал, что по пропуску в дом предварительного заключения он не
решается пропустить сюда. Да уж и поздно...
- Пожалуйте завтра. Завтра в десять часов свидание разрешается всем; вы
приезжайте, и сам смотритель будет дома. Тогда свидание можете иметь в
общей, а если смотритель разрешит, то и в конторе.
Так и не добившись в этот день свидания, Нехлюдов отправился домой.
Взволнованный мыслью увидать ее, Нехлюдов шел по улицам, вспоминая теперь не
суд, а свои разговоры с прокурором и смотрителями. То, что он искал свидания
с ней и сказал про свое намерение прокурору и был в двух тюрьмах, готовясь
увидать ее, так взволновало его, что он долго не мог успокоиться. Приехав
домой, он тотчас же достал свои давно не тронутые дневники, перечел
некоторые места из них и записал следующее: "Два года не писал дневника и
думал, что никогда уже не вернусь к этому ребячеству. А это было не
ребячество, а беседа с собой, с тем истинным, божественным собой, которое
живет в каждом человеке Все время этот я спал, и мне не с кем было
беседовать. Пробудило его необыкновенное событие 28-го апреля, в суде, где я
был присяжным. Я на скамье подсудимых увидал ее, обманутую мною Катюшу, в
арестантском халате. По странному недоразумению и по моей ошибке ее
приговорили к каторге. Я сейчас был у прокурора и в тюрьме. Меня не пустили
к ней, но я решил все сделать, чтобы увидать ее, покаяться перед ней и
загладить свою вину хотя женитьбой. Господи, помоги мне! Мне очень хорошо,
радостно на душе".

XXXVII

Долго еще в эту ночь не могла заснуть Маслова, а лежала с открытыми
глазами и, глядя на дверь, заслонявшуюся то взад, то вперед проходившею
дьячихой, и слушая сопенье рыжей, думала.
Думала она о том, что ни за что не пойдет замуж за каторжного, на
Сахалине, а как-нибудь иначе устроится, - с каким-нибудь из начальников, с
писарем, хоть с надзирателем, хоть с помощником. Они все на это падки.
"Только бы не похудеть. А то пропадешь". И она вспомнила, как защитник
смотрел на нее, и как смотрел председатель, и как смотрели встречавшиеся и
нарочно проходившие мимо нее люди в суде. Она вспомнила, как посетившая ее в
остроге Берта рассказала ей, что тот студент, которого она любила, живя у
Китаевой, приезжал к ним, спрашивал про нее и очень жалел. Вспоминала она о
драке с рыжей и жалела ее; вспоминала о булочнике, выславшем ей лишний
калач. Она вспоминала о многих, но только не о Нехлюдове. О своем детстве и
молодости, а в особенности о любви к Нехлюдову, она никогда не вспоминала.
Это было слишком больно. Эти воспоминания где-то далеко нетронутыми лежали в
ее душе. Даже во сне никогда не видала Нехлюдова. Нынче на суде она не
узнала его не столько потому, что, когда она видела его в последний раз, он
был военный, без бороды, с маленькими усиками и хотя и короткими, но густыми
вьющимися волосами, а теперь был старообразный человек, с бородою, сколько
потому, что она никогда не думала о нем. Похоронила она все воспоминания о
своем прошедшем с ним в ту ужасную темную ночь, когда он приезжал из армии и
не заехал к тетушкам.
До этой ночи, пока она надеялась на то, что он заедет, она не только не
тяготилась ребенком, которого носила под сердцем, но часто удивленно
умилялась на его мягкие, а иногда порывистые движения в себе. Но с этой ночи
все стало другое. И будущий ребенок стал только одной помехой.
Тетушки ждали Нехлюдова, просили его заехать, но он телеграфировал, что
не может, потому что должен быть в Петербурге к сроку. Когда Катюша узнала
это, она решила пойти на станцию, чтобы увидать его. Поезд проходил ночью, в
два часа. Катюша уложила спать барышень и, подговорив с собою девочку,
кухаркину дочь Машку, надела старые ботинки, накрылась платком, подобралась
и побежала на станцию.
Была темная осенняя, дождливая, ветреная ночь. Дождь то начинал
хлестать теплыми крупными каплями, то переставал. В поле, под ногами, не
было видно дороги, а в лесу было черно, как в печи, и Катюша, хотя и знала
хорошо дорогу, сбилась с нее в лесу и дошла до маленькой станции, на которой
поезд стоял три минуты, не загодя, как она надеялась, а после второго
звонка. Выбежав на платформу, Катюша тотчас же в окне вагона первого класса
увидала его. В вагоне этом был особенно яркий свет. На бархатных креслах
сидели друг против друга два офицера без сюртуков и играли в карты. На
столике у окна горели отекшие толстые свечи. Он в обтянутых рейтузах и белой
рубашке сидел на ручке кресла, облокотившись на его спинку, и чему-то
смеялся. Как только она узнала его, она стукнула в окно зазябшей рукой. Но в
это самое время ударил третий звонок, и поезд медленно тронулся, сначала
назад, а потом один за другим стали подвигаться вперед толчками сдвигаемые
вагоны. Один из играющих встал с картами в руках и стал глядеть в окно. Она
стукнула еще раз и приложила лицо к стеклу. В это время дернулся и тот
вагон, у которого она стояла, и пошел. Она пошла за ним, смотря в окно.
Офицер хотел опустить окно, но никак не мог. Нехлюдов встал и, оттолкнув
того офицера, стал спускать. Поезд прибавил хода. Она шла быстрым шагом, не
отставая, но поезд все прибавлял и прибавлял хода, и в ту самую минуту, как
окно спустилось, кондуктор оттолкнул ее и вскочил в вагон. Катюша отстала,
но все бежала по мокрым доскам платформы; потом платформа кончилась, и она
насилу удержалась, чтобы не упасть, сбегая по ступенькам на землю. Она
бежала, но вагон первого класса был далеко впереди. Мимо нее бежали уже
вагоны второго класса, потом еще быстрее побежали вагоны третьего класса, но
она все-таки бежала. Когда пробежал последний вагон с фонарем сзади, она
была за водокачкой, вне защиты, и ветер набросился на нее, срывая с головы
ее платок и облепляя с одной стороны платьем ее ноги. Платок снесло с нее
ветром, но она все бежала.
- Тетенька, Михайловна! - кричала девочка, едва поспевая за нею. -
Платок потеряли!
"Он в освещенном вагоне, на бархатном кресле сидит, шутит, пьет, а я
вот здесь, в грязи, в темноте, под дождем и ветром - стою и плачу", -
подумала Катюша, остановилась и, закинув голову назад и схватившись за нее
руками, зарыдала.
- Уехал! - закричала она.
Девочка испугалась и обняла ее за мокрое платье,
- Тетенька, домой пойдем.
"Пройдет поезд - под вагон, и кончено", - думала между тем Катюша, не
отвечая девочке.
Она решила, что сделает так. Но тут же, как это и всегда бывает в
первую минуту затишья после волнения, он, ребенок - его ребенок, который был
в ней, вдруг вздрогнул, стукнулся и плавно потянулся и опять стал толкаться
чем-то тонким, нежным и острым. И вдруг все то, что за минуту так мучало ее,
что, казалось, нельзя было жить, вся злоба на него и желание отомстить ему
хоть своей смертью, - все это вдруг отдалилось. Она успокоилась, оправилась,
закуталась платком и поспешно пошла домой.
Измученная, мокрая, грязная, она вернулась домой, и с этого дня в ней
начался тот душевный переворот, вследствие которого она сделалась тем, чем
была теперь. С этой страшной ночи она перестала верить в добро. Она прежде
сама верила в добро и в то, что люди верят в него, но с этой ночи убедилась,
что никто не верит в это и что все, что говорят про бога и добро, все это
делают только для того, чтобы обманывать людей. Он, которого она любила и
который ее любил, - она это знала, - бросил ее, насладившись ею и
надругавшись над ее чувствами. А он был самый лучший из всех людей, каких
она знала. Все же остальные были еще хуже. И все, что с ней случилось, на
каждом шагу подтверждало это. Тетки его, богомольные старушки, прогнали ее,
когда она не могла уже так служить им, как прежде. Все люди, с которыми она
сходилась, - женщины - старались через нее добыть денег, мужчины, начиная с
старого станового и до тюремных надзирателей, - смотрели на нее как на
предмет удовольствия. И ни для кого ничего не было другого на свете, как
только удовольствие, именно это удовольствие. В этом еще больше утвердил ее
старый писатель, с которым она сошлась на второй год своей жизни на свободе.
Он прямо так и говорил ей, что в этом - он называл это поэзией и эстетикой -
состоит все счастье.
Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о боге и
добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете
все устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают, надо
было не думать об этом. Станет скучно - покурила или выпила или, что лучше
всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.

XXXVIII

На следующий день, в воскресенье, в пять часов утра, когда в женском
коридоре тюрьмы раздался обычный свисток, не спавшая уже Кораблева разбудила
Маслову.
"Каторжная", - с ужасом подумала Маслова, протирая глаза и невольно
вдыхая в себя ужасно вонючий к утру воздух, и хотела снять заснуть, уйти в
область бессознательности, но привычка страха пересилила сон, и она
поднялась и, подобрав ноги, села, оглядываясь. Женщины уже поднялись, только
дети еще спали. Корчемница с выпуклыми глазами осторожно, чтобы не разбудить
детей, вытаскивала из-под них халат. Бунтовщица развешивала у печки тряпки,
служившие пеленками, а ребенок заливался отчаянным криком на руках у
голубоглазой Федосьи, качавшейся с ним и баюкающей его нежным голосом.
Чахоточная, схватившись за грудь, с налитым кровью лицом, откашливалась и, в
промежутках вздыхая, почти вскрикивала. Рыжая, проснувшись, лежала кверху
животом, согнув толстые ноги, и громко и весело рассказывала виденный сон.
Старушка поджигательница стояла опять перед образом и, шепча одни и те же
слова, крестилась и кланялась. Дьячиха неподвижно сидела на нарах и
непроснувшимся, тупым взглядом смотрела перед собой. Хорошавка подвивала на
палец масленые жесткие черные волосы.
По коридору послышались шаги в шлепающих котах, загремел замок, и вошли
два арестанта - парашечники в куртках и коротких, много выше щиколок, серых
штанах и, с серьезными, сердитыми лицами подняв на водонос вонючую кадку,
понесли ее вон из камеры. Женщины вышли в коридор к кранам умываться. У
кранов произошла ссора рыжей с женщиной, вышедшей из другой, соседней,
камеры. Опять ругательства, крики, жалобы...
- Или карцера захотели! - закричал надзиратель и хлопнул рыжую по
жирной голой спине так, что щелкнуло на весь коридор. - Чтоб голосу твоего
не слышно было.
- Вишь, разыгрался старый, - сказала рыжая, приняв это обращение за
ласку.
- Ну, живо! Убирайтесь к обедне.
Не успела Маслова причесаться, как пришел смотритель со свитой.
- На поверку! - крикнул надзиратель.
Из другой камеры вышли другие арестантки, и все стали в два ряда
коридора, причем женщины заднего ряда должны были класть руки на плечи
женщин первого ряда. Всех пересчитали.
После поверки пришла надзирательница и повела арестанток в церковь.
Маслова с Федосьей находились в середине колонны, состоящей более чем из ста
женщин, вышедших из всех камер. Все были в белых косынках, кофтах и юбках, и
только изредка среди них попадались женщины в своих цветных одеждах. Это
были жены с детьми, следующие за мужьями. Вся лестница была захвачена этим
шествием. Слышался мягкий топот обутых в коты ног, говор, иногда смех. На
повороте Маслова увидала злобное лицо своего врага, Бочковой, шедшей
впереди, и указала его Федосье. Сойдя вниз, женщины замолкли и, крестясь и
кланяясь, стали проходить в отворенные двери еще пустой, блестевшей золотом
церкви. Их место было направо, и они, теснясь и напирая друг на дружку,
стали устанавливаться. Вслед за женщинами вошли в серых халатах пересыльные,
отсиживающие и ссылаемые по приговорам обществ, и, громко откашливаясь,
стали тесной толпой налево и в середине церкви. Наверху же, на хорах, уже
стояли приведенные прежде - с одной стороны с бритыми полуголовами
каторжные, обнаруживавшие свое присутствие позвякиваньем цепей, с другой -
небритые и незакованные подследственные.
Острожная церковь была вновь построена и отделана богатым купцом,
потратившим на это дело несколько десятков тысяч рублей, и вся блестела
яркими красками и золотом.
Некоторое время в церкви было молчание и слышались только сморкание,
откашливание, крик младенцев и изредка звон цепей. Но вот арестанты,
стоявшие посередине, шарахнулись, нажались друг на друга, оставляя дорогу
посередине, и по дороге этой прошел смотритель и стал впереди всех,
посередине церкви.

XXXIX

Началось богослужение.
Богослужение состояло в том, что священник, одевшись в особенную,
странную и очень неудобную парчовую одежду, вырезывал и раскладывал кусочки
хлеба на блюдце и потом клал их в чашу с вином, произнося при этом различные
имена и молитвы. Дьячок же между тем не переставая сначала читал, а потом
пел попеременкам с хором из арестантов разные славянские, сами по себе мало
понятные, а еще менее от быстрого чтения и пения понятные молитвы.
Содержание молитв заключалось преимущественно в желании благоденствия
государя императора и его семейства. Об этом произносились молитвы много
раз, вместе с другими молитвами и отдельно, на коленях. Кроме того, было
прочтено дьячком несколько стихов из Деяний апостолов таким странным,
напряженным голосом, что ничего нельзя было понять, и священником очень
внятно было прочтено место из Евангелия Марка, в котором сказано было, как
Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и сесть по правую руку своего
отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов, и
потом одиннадцати ученикам, и как велел им проповедовать Евангелие всей
твари, причем объявил, что тот, кто не поверит, погибнет, кто же поверит и
будет креститься, будет спасен и, кроме того, будет изгонять бесов, будет
излечивать людей от болезни наложением на них рук, будет говорить новыми
языками, будет брать змей, и если выпьет яд, то не умрет, а останется
здоровым.
Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что
вырезанные священником кусочки и положенные в вино, при известных
манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь бога. Манипуляции эти
состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал
надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так,
потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нем. Самое же
главное действие было то, когда священник, взяв обеими руками салфетку,
равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось,
что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это
место богослужения было обставлено особенной торжественностью.
- "Изрядно о пресвятей, пречистой и преблагословенней богородице", -
громко закричал после этого священник из-за перегородки, и хор торжественно
запел, что очень хорошо прославлять родившую Христа без нарушения девства
девицу Марию, которая удостоена за это большей чести, чем какие-то херувимы,
и большей славы, чем какие-то серафимы. После этого считалось, что
превращение совершилось, и священник, сняв салфетку с блюдца, разрезал
серединный кусочек начетверо и положил его сначала в вино, а потом в рот.
Предполагалось, что он съел кусочек тела бога и выпил глоток его крови.
После этого священник отдернул занавеску, отворил середине двери и, взяв в
руки золоченую чашку, вышел с нею в середине двери и пригласил желающих тоже
поесть тела и крови бога, находившихся в чашке.
Желающих оказалось несколько детей.
Предварительно опросив детей об их именах, священник, осторожно
зачерпывая ложечкой из чашки, совал глубоко в рот каждому из детей
поочередно по кусочку хлеба в вине, а дьячок тут же, отирая рты детям,
веселым голосом пел песню о том, что дети едят тело бога и пьют его кровь.
После этого священник унес чашку за перегородку и, допив там всю
находившуюся в чашке кровь и съев все кусочки тела бога, старательно обсосав
усы и вытерев рог и чашку, в самом веселом расположении духа, поскрипывая
тонкими подошвами опойковых сапог, бодрыми шагами вышел из-за перегородки.
Этим закончилось главное христианское богослужение. Но священник, желая
утешить несчастных арестантов, прибавил к обычной службе еще особенную.
Особенная эта служба состояла в том, что священник, став перед
предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом и черными
руками) того самого бога, которого он ел, освещенным десятком восковых
свечей, начал странным и фальшивым голосом не то петь, не то говорить
следующие слова:
- "Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников,
владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой
краснейший, к тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия
тя, всех, Иисусе, святых твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости
райския сподоби, Иисусе человеколюбче!"
На этом он приостановился, перевел дух, перекрестился, поклонился в
землю, и все сделали то же. Кланялся смотритель, надзиратели, арестанты, и
наверху особенно часто забренчали кандалы.
- "Ангелов творче и господи сил, - продолжал он, - Иисусе пречудный,
ангелов удивление, Иисусе пресильный, прародителей избавление, Иисусе
пресладкий, патриархов величание, Иисусе преславный, царей укрепление,
Иисусе преблагий, пророков исполнение, Иисусе предивный, мучеников крепость,
Иисусе претихий, монахов радосте, Иисусе премилостивый, пресвитеров
сладость, Иисусе премилосердый, постников воздержание, Иисусе пресладостный,
преподобных радование, Иисусе пречистый, девственных целомудрие, Иисусе
предвечный, грешников спасение, Иисусе, сыне божий, помилуй мя", - добрался
он, наконец, до остановки, все с большим и большим свистом повторяя слово
"Иисусе", придержал рукою рясу на шелковой подкладке и, опустившись на одно
колено, поклонился в землю, а хор запел последние слова: "Иисусе, сыне
божий, помилуй мя", а арестанты падали и подымались, встряхивая волосами,
остававшимися на половине головы, и гремя кандалами, натиравшими им худые
ноги.
Так продолжалось очень долго. Сначала шли похвалы, которые кончались
словами: "помилуй мя", а потом шли новые похвалы, кончавшиеся словом:
"аллилуйя". И арестанты крестились, кланялись, падали на землю. Сначала
арестанты кланялись на каждом перерыве, но потом они стали уже кланяться
через раз, а то и через два, и все были очень рады, когда все похвалы
окончились и священник, облегченно вздохнув, закрыл книжечку и ушел за
перегородку. Оставалось одно последнее действие, состоявшее в том, что
священник взял с большого стола лежавший на нем золоченый крест с эмалевыми
медальончиками на концах и вышел с ним на середину церкви. Сначала подошел к
священнику и приложился к кресту смотритель, потом помощник, потом
надзиратели, потом, напирая друг на друга и шепотом ругаясь, стали подходить
арестанты. Священник, разговаривая с смотрителем, совал крест и свою руку в
рот, а иногда в нос подходившим к нему арестантам, арестанты же старались
поцеловать и крест и руку священника. Так кончилось христианское
богослужение, совершаемое для утешения и назидания заблудших братьев.

XL

И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая
Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со
свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными
словами восхваляя его, запретил именно все то, что делалось здесь; запретил
не только такое бессмысленное многоглаголание, и кощунственное волхвование
священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом
запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в
храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав,
что пришел разрушить их и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине;
главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении,
мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие
над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
Никому из присутствующих не приходило в голову того, что все, что
совершалось здесь, было величайшим кощунством и насмешкой над тем самым
Христом, именем которого все это делалось. Никому в голову не приходило
того, что золоченый крест с эмалевыми медальончиками на концах, который
вынес священник и давал целовать людям, был не что иное, как изображение тон
виселицы, на которой был казнен Христос именно за то, что он запретил то
самое, что теперь его именем совершалось здесь. Никому в голову не
приходило, что те священники, которые воображают себе, что в виде хлеба и
вина они едят тело и пьют кровь Христа, действительно едят тело и пьют кровь
его, но не в кусочках и в вине, а тем, что не только соблазняют тех "малых
сих", с которыми Христос отожествлял себя, но и лишают их величайшего блага
и подвергают жесточайшим мучениям, скрывая от людей то возвещение блага,
которое он принес им.
Священник с спокойной совестью делал все то, что он делал, потому что с
детства был воспитан на том, что это единственная истинная вера, в которую
верили все прежде жившие святые люди и теперь верят духовное и светское
начальство. Он верил не в то, что из хлеба сделалось тело, что полезно для
души произносить много слов или что он съел действительно кусочек бога, - в
это нельзя верить, - а верил в то, что надо верить в эту веру. Главное же,
утверждало его в этой вере то, что за исполнение треб этой веры он
восемнадцать лет уже получал доходы, на которые содержал свою семью, сына в
гимназии, дочь в духовном училище. Так же верил и дьячок и еще тверже, чем
священник, потому что совсем забыл сущность догматов этой веры, а знал
только, что за теплоту, за поминание, за часы, за молебен простой и за
молебен с акафистом, за все есть определенная цена, которую настоящие
христиане охотно платят, и потому выкрикивал свои "ломилось, помилось", и
пел, и читал, что положено, с такой же спокойной уверенностью в
необходимости этого, с какой люди продают дрова, муку, картофель. Начальник
же тюрьмы и надзиратели, хотя никогда и не знали и не вникали в то, в чем
состоят догматы этой веры и что означало все то, что совершалось в церкви, -
верили, что непременно надо верить в эту веру, потому что высшее начальство
и сам царь верят в нее. Кроме того, хотя и смутно (они никак не могли бы
объяснить, как это делается), они чувствовали, что эта вера оправдывала их
жестокую службу. Если бы не было этой веры, им не только труднее, но,
пожалуй, и невозможно бы было все свои силы употреблять на то, чтобы мучать
людей, как они это теперь делали с совершенно спокойной совестью. Смотритель
был такой доброй души человек, что он никак не мог бы жить так, если бы не
находил поддержки в этой вере. И потому он стоял неподвижно, прямо, усердно
кланялся и крестился, старался умилиться, когда пели "Иже херувимы", а когда
стали причащать детей, вышел вперед и собственноручно поднял мальчика,
которого причащали, и подержал его.
Большинство же арестантов, за исключением немногих из них, ясно
видевших весь обман, который производился над людьми этой веры, и в душе
смеявшихся над нею, большинство верило, что в этих золоченых иконах, свечах,
чашах, ризах, крестах, повторениях непонятных слов "Иисусе сладчайший" и
"позлилось" заключается таинственная сила, посредством которой можно
приобресть большие удобства в этой и в будущей жизни. Хотя большинство из
них, проделав несколько опытов приобретения удобств в этой жизни посредством
молитв, молебнов, свечей, и не получило их, - молитвы их остались
неисполненными, - каждый был твердо уверен, что эта неудача случайная и что
это учреждение, одобряемое учеными людьми и митрополитами, есть все-таки
учреждение очень важное и которое необходимо если не для этой, то для
будущей жизни.
Так же верила и Маслова. Она, как и другие, испытывала во время
богослужения смешанное чувство благоговения и скуки. Она стояла сначала в
середине толпы за перегородкой и не могла видеть никого, кроме своих
товарок; когда же причастницы двинулись вперед и она выдвинулась вместе с
Федосьей, она увидала смотрителя, а за смотрителем и между надзирателями
мужичка с светло-белой бородкой и русыми волосами - Федосьиного мужа,
который остановившимися глазами глядел на жену. Маслова во время акафиста
занялась рассматриванием его и перешептыванием с Федосьей и крестилась и
кланялась, только когда все это делали.

XLI

Нехлюдов рано выехал из дома. По переулку еще ехал деревенский мужик и
странным голосом кричал:
- Молока, молока, молока!
Накануне был первый теплый весенний дождь. Везде, где не было мостовой,
вдруг зазеленела трава; березы в садах осыпались зеленым пухом, и черемуха и
тополя расправляли свои длинные пахучие листья, а в домах и магазинах
выставляли и вытирали рамы. На толкучем рынке, мимо которого пришлось
проезжать Нехлюдову, кишела около выстроенных в ряд палаток сплошная толпа
народа и ходили оборванные люди с сапогами под мышкой и перекинутыми через
плечо выглаженными панталонами и жилетами.
У трактиров уже теснились, высвободившись из своих фабрик, мужчины в
чистых поддевках и глянцевитых сапогах и женщины в шелковых ярких платках на
головах и пальто с стеклярусом. Городовые с желтыми шнурками пистолетов
стояли на местах, высматривая беспорядки, которые могли бы развлечь их от
томящей скуки. По дорожкам бульваров и по зеленому, только что окрасившемуся
газону бегали, играя, дети и собаки, и веселые нянюшки переговаривались
между собой, сидя на скамейках.
По улицам, прохладным и влажным еще с левой стороны, в тени, и высохшим
посередине, не переставая гремели по мостовой тяжелые воза ломовых,
дребезжали пролетки и звенели конки. Со всех сторон дрожал воздух от
разнообразного звона и гула колоколов, призывающих народ к присутствованию
при таком же служении, какое совершалось теперь в тюрьме. И разряженный
народ расходился каждый по своему приходу.
Извозчик подвез Нехлюдова не к самой тюрьме, а к повороту, ведущему к
тюрьме.
Несколько человек мужчин и женщин, большей частью с узелками, стояли
тут на этом повороте к тюрьме, шагах в ста от нее. Справа были невысокие
деревянные строения, слева двухэтажный дом с какой-то вывеской. Само
огромное каменное здание тюрьмы было впереди, и к нему не подпускали
посетителей. Часовой солдат с ружьем ходил взад и вперед, строго окрикивая
тех, которые хотели обойти его.
У калитки деревянных строений, с правой стороны, против часового сидел
на лавочке надзиратель в мундире с галунами с записной книжкой. К нему
подходили посетители и называли тех, кого желали видеть, и он записывал.
Нехлюдов также подошел к нему и назвал Катерину Маслову. Надзиратель с
галунами записал.
- Почему не пускают еще? - спросил Нехлюдов.
- Обедня идет. Вот отойдет обедня, тогда впустят.
Нехлюдов отошел к толпе дожидающихся. Из толпы выделился в оборванной
одежде и смятой шляпе, в опорках на босу ногу человек с красными полосами во
все лицо и направился к тюрьме.
- Ты куда лезешь? - крикнул на него солдат с ружьем.
- А ты чего орешь? - нисколько не смущаясь окриком часового, ответил
оборванец и вернулся назад. - Не пускаешь - подожду. А то кричит, ровно
енерал.
В толпе одобрительно засмеялись. Посетители были большей частью люди
худо одетые, даже оборванные, но были и приличные по внешнему виду и мужчины
и женщины. Рядом с Нехлюдовым стоял хорошо одетый, весь бритый, полный
румяный человек с узелком, очевидно белья, в руке. Нехлюдов спросил его, в
первый ли он раз тут. Человек с узелком ответил, что он каждое воскресенье
бывает здесь, и они разговорились. Это был швейцар из банка; он пришел сюда
проведать своего брата, судимого за подлог. Добродушный человек этот
рассказал Нехлюдову всю свою историю и хотел расспрашивать и его, когда их
внимание отвлекли приехавшие на крупной породистой вороной лошади, в
пролетке на резиновых шинах студент с дамой под вуалью. Студент нес в руках
большой узел. Он подошел к Нехлюдову и спросил его, можно ли и что нужно
сделать для того, чтобы передать милостыню - калачи, которые он привез.
- Это я по желанию невесты. Это моя невеста. Родители ее посоветовали
нам свезти заключенным.
- Я сам в первый раз и не знаю, но думаю, что надо спросить этого
человека, - сказал Нехлюдов, указывая на надзирателя с галунами, сидевшего с
книжкой направо.
В то самое время, когда Нехлюдов разговаривал с студентом, большие, с
оконцем в середине, железные двери тюрьмы отворились, и из них вышел офицер
в мундире с другим надзирателем, и надзиратель с книжкой объявил, что впуск
посетителей начинается. Часовой посторонился, и все посетители, как будто
боясь опоздать, скорым шагом, а кто и рысью, пустились к двери тюрьмы. У
двери стоял один надзиратель, который, по мере того, как посетители
проходили мимо него, считал их, громко произнося: "Шестнадцать, семнадцать"
и т. д. Другой надзиратель, внутри здания, дотрагиваясь рукой до каждого,
также считал проходивших в следующие двери, с тем чтобы при выпуске,
проверив счет, не оставить ни одного посетителя в тюрьме и не выпустить ни
одного заключенного. Счетчик этот, не глядя на того, кто проходил, хлопнул
рукой по спине Нехлюдова, и это прикосновение руки надзирателя в первую
минуту оскорбило Нехлюдова, но тотчас же он вспомнил, зачем он пришел сюда,
и ему совестно стало этого чувства неудовольствия и оскорбления.
Первое помещение за дверьми была большая комната со сводами и железными
решетками в небольших окнах. В комнате этой, называвшейся сборной,
совершенно неожиданно Нехлюдов увидел в нише большое изображение распятия.
"Зачем это?" - подумал он, невольно соединяя в своем представлении
изображение Христа с освобожденными, а не с заключенными,
Нехлюдов шел медленным шагом, пропуская вперед себя спешивших
посетителей, испытывая смешанные чувства ужаса перед теми злодеями, которые
заперты здесь, состраданья к тем невинным, которые, как вчерашний мальчик и
Катюша, должны быть здесь, и робости и умиления перед тем свиданием, которое
ему предстояло. При выходе из первой комнаты, на другом конце ее,
надзиратель проговорил что-то. Но Нехлюдов, поглощенный своими мыслями, не
обратил внимания на это и продолжал идти туда, куда шло больше посетителей,
то есть в мужское отделение, а не в женское, куда ему нужно было.
Пропуская спешащих вперед, он вошел последним в помещение, назначенное
для свиданий. Первое, что поразило его, когда он, отворив дверь, вошел в это
помещение, был оглушающий, сливающийся в один гул крик сотни голосов. Только
ближе подойдя к людям, точно как мухи насевшим на сахар, прилепившимся к
сетке, делившей комнату надвое, Нехлюдов понял, в чем дело. Комната с окнами
на задней стене была разделена надвое не одной, а двумя проволочными
сетками, шедшими от потолка до земли. Между сетками ходили надзиратели. На
той стороне сеток были заключенные, на этой стороне - посетители. Между теми
и другими были две сетки и аршина три расстояния, так что не только передать
что-нибудь, но и рассмотреть лицо, особенно близорукому человеку, было
невозможно. Трудно было и говорить, надо было кричать из всех сил, чтобы
быть услышанным. С обеих сторон были прижавшиеся к сеткам лица: жен, мужей,
отцов, матерей, детей, старавшихся рассмотреть друг друга и сказать то, что
нужно. Но так как каждый старался говорить так, чтобы его расслышал его
собеседник, и соседи хотели того же, и их голоса мешали друг другу, то
каждый старался перекричать другого. От этого-то стоял тот гул, перебиваемый
криками, который поразил Нехлюдова, как только он вошел в эту комнату.
Разобрать то, что говорилось, не было никакой возможности. Можно было только
по лицам судить о том, что говорилось и какие отношения были между
говорящими. Ближе к Нехлюдову была старушка в платочке, которая, прижавшись
к сетке, дрожа подбородком, кричала что-то бледному молодому человеку с
бритой половиной головы. Арестант, подняв брови и сморщив лоб, внимательно
слушал ее. Рядом с старушкой был молодой человек в поддевке, который слушал,
приставив руки к ушам, покачивая головой, то, что ему говорил похожий на
него арестант с измученным лицом и седеющей бородой. Еще дальше стоял
оборванец и, махая рукой, что-то кричал и смеялся. А рядом с ним сидела на
полу женщина с ребенком, в хорошем шерстяном платке, и рыдала, очевидно в
первый раз увидав того седого человека, который был на другой стороне в
арестантской куртке, с бритой головой и в кандалах. Над этой же женщиной
швейцар, с которым говорил Нехлюдов, кричал изо всех сил лысому с блестящими
глазами арестанту на той стороне. Когда Нехлюдов понял, что он должен будет
говорить в этих условиях, в нем поднялось чувство возмущения против тех
людей, которые могли это устроить и соблюдать. Ему удивительно было, что
такое ужасное положение, такое издевательство над чувствами людей никого не
оскорбляло. И солдаты, и смотритель, и посетители, и заключенные делали все
это так, как будто признавая, что это так и должно быть.
Нехлюдов пробыл в этой комнате минут пять, испытывая какое-то странное
чувство тоски, сознанья своего бессилья и разлада со всем миром;
нравственное чувство тошноты, похожее на качку на корабле, овладело им.

XLII

"Однако надо делать то, за чем пришел, - сказал он, подбадривая себя. -
Как же быть?"
Он стал искать глазами начальство и, увидав невысокого худого человека
с усами, в офицерских погонах, ходившего позади народа, обратился к нему:
- Не можете ли вы, милостивый государь, мне сказать, - сказал он с
особенно напряженной вежливостью, - где содержатся женщины и где свидания с
ними разрешаются?
- Вам разве в женскую надо?
- Да, я бы желал видеть одну женщину из заключенных, - с тою же
напряженною вежливостью отвечал Нехлюдов.
- Так вы бы так говорили, когда в сборной были. Вам кого же нужно
видеть?
- Мне нужно видеть Екатерину Маслову.
- Она политическая? - спросил помощник смотрителя.
- Нет, она просто...
- Она, что же, приговоренная?
- Да, третьего дня она была приговорена, - покорно отвечал Нехлюдов,
боясь как-нибудь попортить настроение смотрителя, как будто принявшего в нем
участие.
- Коли в женскую, так сюда пожалуйте, - сказал смотритель, очевидно
решив по внешности Нехлюдова, что он стоит внимания. - Сидоров, - обратился
он к усатому унтер-офицеру с медалями, - проводи вот их в женскую.
- Слушаю-с.
В это время у решетки послышались чьи-то раздирающие душу рыдания.
Все было странно Нехлюдову, и страннее всего то, что ему приходилось
благодарить и чувствовать себя обязанным перед смотрителем и старшим
надзирателем, перед людьми, делавшими все те жестокие дела, которые делались
в этом доме.
Надзиратель вывел Нехлюдова из мужской посетительской в коридор и
тотчас же, отворив дверь напротив, ввел его в женскую комнату для свиданий.
Комната эта, так же как и мужская, была разделена натрое двумя сетками,
но она была значительно меньше, и в ней было меньше и посетителей и
заключенных, но крик и гул был такой же, как и в мужской. Так же между
сетками ходило начальство. Начальство здесь представляла надзирательница в
мундире с галунами на рукавах и синими выпушками и таким же кушаком, как у
надзирателей. И так же, как и в мужской, с обеих сторон налипли к сеткам
люди: с этой стороны - в разнообразных одеяниях городские жители, с той
стороны - арестантки, некоторые в белых, некоторые в своих одеждах. Вся
сетка была уставлена людьми. Одни поднимались на цыпочки, чтобы через головы
других быть слышными, другие сидели на полу и переговаривались.
Заметнее всех женщин-арестанток и поразительным криком и видом была
лохматая худая цыганка-арестантка с сбившейся с курчавых волос косынкой,
стоявшая почти посередине комнаты, на той стороне решетки у столба, и что-то
с быстрыми жестами кричавшая низко и туго подпоясанному цыгану в синем
сюртуке. Рядом с цыганом присел к земле солдат, разговаривая с арестанткой,
потом стоял, прильнув к сетке, молодой с светлой бородой мужичок в лаптях с
раскрасневшимся лицом, очевидно с трудом сдерживающий слезы. С ним говорила
миловидная белокурая арестантка, светлыми голубыми глазами смотревшая на
собеседника. Это была Федосья с своим мужем. Подле них стоял оборванец,
переговаривавшийся с растрепанной широколицей женщиной; потом две женщины,
мужчина, опять женщина; против каждого была арестантка. В числе их Масловой
не было. Но позади арестанток, на той стороне, стояла еще одна женщина, и
Нехлюдов тотчас же понял, что это была она, и тотчас же почувствовал, как
усиленно забилось его сердце и остановилось дыхание. Решительная минута
приближалась. Он подошел к сетке и узнал ее. Она стояла позади голубоглазой
Федосьи и, улыбаясь, слушала то, что она говорила. Она была не в халате, как
третьего дня, а в белой кофте, туго стянутой поясом и высоко подымавшейся на
груди. Из-под косынки, как на суде, выставлялись вьющиеся черные волосы.
"Сейчас решится, - думал он. - Как мне позвать ее? Или сама подойдет?"
Но сама она не подходила. Она ждала Клару и никак не думала, что этот
мужчина к ней.
- Вам кого нужно? - спросила, подходя к Нехлюдову, надзирательница,
ходившая между сетками.
- Екатерину Маслову, - едва мог выговорить Нехлюдов.
- Маслова, к тебе! - крикнула надзирательница.

XLIII

Маслова оглянулась и, подняв голову и прямо выставляя грудь, с своим,
знакомым Нехлюдову, выражением готовности, подошла к решетке, протискиваясь
между двумя арестантками, и удивленно-вопросительно уставилась на Нехлюдова,
не узнавая его.
Признав, однако, по одежде в нем богатого человека, она улыбнулась.
- Вы ко мне? - сказала она, приближая к решетке свое улыбающееся, с
косящими глазами лицо.
- Я хотел видеть... - Нехлюдов не знал, как сказать: "вас" или "тебя",
и решил сказать "вас". Он говорил не громче обыкновенного. - Я хотел видеть
вас... я...
- Ты мне зубы-то не заговаривай, - кричал подле него оборванец. - Брала
или не брала?
- Говорят тебе, помирает, чего ж еще? - кричал кто-то с другой стороны.
Маслова не могла расслышать того, что говорил Нехлюдов, но выражение
его лица в то время, как он говорил, вдруг напомнило ей его. Но она не
поверила себе. Улыбка, однако, исчезла с ее лица, и лоб стал страдальчески
морщиться.
- Не слыхать, что говорите, - прокричала она, щурясь и все больше и
больше морща лоб.
- Я пришел...
"Да, я делаю то, что должно, я каюсь", - подумал Нехлюдов. И только что
он подумал это, слезы выступили ему на глаза, подступили к горлу, и он,
зацепившись пальцами за решетку, замолчал, делая усилие, чтобы не
разрыдаться.
- Я говорю: зачем встреваешь, куда не должно... - кричали с одной
стороны.
- Верь ты богу, знать не знаю, - кричала арестантка с другой стороны.
Увидав его волнение, Маслова узнала его.
- Похоже, да не признаю, - закричала она, не глядя на него, и
покрасневшее вдруг лицо ее стало еще мрачнее.
- Я пришел затем, чтобы просить у тебя прощения, - прокричал он громким
голосом, без интонации, как заученный урок.
Прокричав эти слова, ему стало стыдно, и он оглянулся. Но тотчас же
пришла мысль, что если ему стыдно, то это тем лучше, потому что он должен
нести стыд. И он громко продолжал:
- Прости меня, я страшно виноват перед... - прокричал он еще.
Она стояла неподвижно и не спускала с него своего косого взгляда.
Он не мог дальше говорить и отошел от решетки, стараясь удержать
колебавшие его грудь рыдания.
Смотритель, тот самый, который направил Нехлюдова в женское отделение,
очевидно заинтересованный им, пришел в это отделение и, увидав Нехлюдова не
у решетки, спросил его, почему он не говорит с той, с кем ему нужно.
Нехлюдов высморкался и, встряхнувшись, стараясь иметь спокойный вид,
отвечал:
- Не могу говорить через решетку, ничего не слышно.
Смотритель задумался.
- Ну, что же, можно вывести ее сюда на время.
- Марья Карловна! - обратился он к надзирательнице. - Выведите Маслову
наружу.
Через минуту из боковой двери вышла Маслова. Подойдя мягкими шагами
вплоть к Нехлюдову, она остановилась и исподлобья взглянула на него. Черные
волосы, так же как и третьего дня, выбивались вьющимися колечками, лицо,
нездоровое, пухлое и белое, было миловидно и совершенно спокойно; только
глянцевито-черные косые глаза из-под подпухших век особенно блестели.
- Можно здесь говорить, - сказал смотритель и отошел.
Нехлюдов придвинулся к скамье, стоявшей у стены.
Маслова взглянула вопросительно на помощника смотрителя и потом, как бы
с удивлением пожав плечами, пошла за Нехлюдовым к скамье и села на нее рядом
с ним, оправив юбку.
- Я знаю, что вам трудно простить меня, - начал Нехлюдов, но опять
остановился, чувствуя, что слезы мешают, - но если нельзя уже поправить
прошлого, то я теперь сделаю все, что могу. Скажите...
- Как это вы нашли меня? - не отвечая на его вопрос, спросила она, и
глядя и не глядя на него своими косыми глазами.
"Боже мой! Помоги мне. Научи меня, что мне делать!" - говорил себе
Нехлюдов, глядя на ее такое изменившееся, дурное теперь лицо.
- Я третьего дня был присяжным, - сказал он, - когда вас судили. Вы не
узнали меня?
- Нет, не узнала. Некогда мне было узнавать. Да я и не смотрела, -
сказала она.
- Ведь был ребенок? - спросил он и почувствовал, как лицо его
покраснело.
- Тогда же, слава богу, помер, - коротко и злобно ответила она,
отворачивая от него взгляд.
- Как же, от чего?
- Я сама больна была, чуть не померла, - сказала она, не поднимая глаз.
- Как же тетушки вас отпустили?
- Кто ж станет горничную с ребенком держать? Как заметили, так и
прогнали. Да что говорить, - не помню ничего, все забыла. То все кончено
- Нет, не кончено. Не могу я так оставить этого. Я хоть теперь хочу
искупить свой грех.
- Нечего искупать; что было, то было и прошло, - сказала она, и, чего
он никак не ожидал, она вдруг взглянула на него и неприятно, заманчиво и
жалостно улыбнулась.
Маслова никак не ожидала увидать его, особенно теперь и здесь, и потому
в первую минуту появление его поразило ее и заставило вспомнить о том, чего
она не вспоминала никогда. Она в первую минуту вспомнила смутно о том новом,
чудном мире чувств и мыслей, который открыт был ей прелестным юношей,
любившим ее и любимым ею, и потом об его непонятной жестокости и целом ряде
унижений, страданий, которые последовали за этим волшебным счастьем и
вытекали из него. И ей сделалось больно. Но, не будучи в силах разобраться в
этом, она поступила и теперь, как поступала всегда: отогнала от себя эти
воспоминания и постаралась застлать их особенным туманом развратной жизни;
так точно она сделала и теперь. В первую минуту она соединила теперь
сидящего перед ней человека с тем юношей, которого она когда-то любила, но
потом, увидав, что это слишком больно, она перестала соединять его с тем.
Теперь этот чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой был для
нее не тот Нехлюдов, которого она любила, а только один из тех людей,
которые, когда им нужно было, пользовались такими существами, как она, и
которыми такие существа, как она, должны были пользоваться как можно для
себя выгоднее. И потому она заманчиво улыбнулась ему. Она помолчала,
обдумывая, чем бы воспользоваться от него.
- То все кончено, - сказала она. - Теперь вот осудили в каторгу.
И губы ее задрожали, когда она выговорила это страшное слово.
- Я знал, я уверен был, что вы не виноваты, - сказал Нехлюдов.
- Известно, не виновата. Разве я воровка или грабительница. У нас
говорят, что все от адвоката, - продолжала она. - Говорят, надо прошение
подать. Только дорого, говорят, берут...
- Да, непременно, - сказал Нехлюдов. - Я уже обратился к адвокату.
- Надо не пожалеть денег, хорошего, - сказала она,
- Я все сделаю, что возможно.
Наступило молчание.
Она опять так же улыбнулась,
- А я хочу вас попросить... денег, если можете. Немного... десять
рублей, больше не надо, - вдруг сказала она.
- Да, да, - сконфуженно заговорил Нехлюдов и взялся за бумажник.
Она быстро взглянула на смотрителя, который ходил взад и вперед по
камере.
- При нем не давайте, а когда он отойдет, а то отберут.
Нехлюдов достал бумажник, как только смотритель отвернулся, но не успел
передать десятирублевую бумажку, как смотритель опять повернулся к ним
лицом. Он зажал ее в руке.
"Ведь это мертвая женщина", - думал он, глядя на это когда-то милое,
теперь оскверненное пухлое лицо с блестящим нехорошим блеском черных косящих
глаз, следящих за смотрителем и его рукою с зажатой бумажкой. И на него
нашла минута колебания.
Опять тот искуситель, который говорил вчера ночью, заговорил в душе
Нехлюдова, как всегда, стараясь вывести его из вопросов, о том, что должно
сделать, к вопросу о том, что выйдет из его поступков и что полезно.
"Ничего ты не сделаешь с этой женщиной, - говорил этот голос, - только
себе на шею повесишь камень, который утопит тебя и помешает тебе быть
полезным другим. Дать ей денег, все, что есть, проститься с ней и кончить
все навсегда?" - подумалось ему.
Но тут же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое
важное в его душе, что его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на
колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут быть перетянуты в ту или
другую сторону. И он сделал это усилие, призывая того бога, которого он
вчера почуял в своей душе, и бог тут же отозвался в нем. Он решил сейчас
сказать ей все.
- Катюша! Я пришел к тебе просить прощения, а ты не ответила мне,
простила ли ты меня, простишь ли ты меня когда-нибудь, - сказал он, вдруг
переходя на "ты".
Она не слушала его, а глядела то на его руку, то на смотрителя. Когда
смотритель отвернулся, она быстро протянула к нему руку, схватила бумажку и
положила за пояс.
- Чудно, что говорите, - сказала она, презрительно, как ему показалось,
улыбаясь.
Нехлюдов чувствовал, что в ней есть что-то прямо враждебное ему,
защищающее ее такою, какая она теперь, и мешающее ему проникнуть до ее
сердца.
Но, удивительное дело, это его не только не отталкивало, но еще больше
какой-то особенной, новой силой притягивало к ней. Он чувствовал, что ему
должно разбудить ее духовно, что это страшно трудно; но самая трудность
этого дела привлекала его. Он испытывал к ней теперь чувство такое, какого
он никогда не испытывал прежде ни к ней, ни к кому-либо другому в котором не
было ничего личного: он ничего не жедал себе от нее, а желал только того,
чтобы она перестала быть такою, какою она была теперь, чтобы она пробудилась
и стала такою, какою она была прежде.
- Катюша, зачем ты так говоришь? Я ведь знаю тебя, помню тебя тогда, в
Панове...
- Что старое поминать, - сухо сказала она.
- Я вспоминаю затем, чтобы загладить, искупить свой грех, Катюша, -
начал он и хотел было сказать о том, что он женится на ней, но он встретил
ее взгляд и прочел в нем что-то такое страшное и грубое, отталкивающее, что
не мог договорить.
В это время посетители стали выходить. Смотритель подошел к Нехлюдову и
сказал, что время свидания кончилось Маслова встала, покорно ожидая, когда
ее отпустят.
- Прощайте, мне еще многое нужно сказать вам, но, как видите, теперь
нельзя, - сказал Нехлюдов и протянул руку. - Я приду еще.
- Кажется, все сказали...
Она подала руку, но не пожала.
- Нет, я постараюсь видеться с вами еще, где бы можно переговорить, и
тогда скажу очень важное, что нужно сказать вам, - сказал Нехлюдов.
- Что же, приходите, - сказала она, улыбаясь той улыбкой, которой
улыбалась мужчинам, которым хотела нравиться.
- Вы ближе для меня, чем сестра, - сказал Нехлюдов.
- Чудно, - повторила она и, покачивая головой, ушла за решетку.

XLIV

При первом свидании Нехлюдов ожидал, что, увидав его, узнав его
намерение служить ей и его раскаяние, Катюша обрадуется и умилится и станет
опять Катюшей, но, к ужасу своему, он увидал, что Катюши не было, а была
одна Маслова. Это удивило и ужаснуло его.
Преимущественно удивляло его то, что Маслова не только не стыдилась
своего положения - не арестантки
(этого она стыдилась), а своего положения проститутки, - но как будто
даже была довольна, почти гордилась им. А между тем это и не могло быть
иначе. Всякому человеку, для того чтобы действовать, необходимо считать свою
деятельность важною и хорошею. И потому, каково бы ни было положение
человека, он непременно составит себе такой взгляд на людскую жизнь вообще,
при котором его деятельность будет казаться ему важною и хорошею.
Обыкновенно думают, что вор, убийца, шпион, проститутка, признавая свою
профессию дурною, должны стыдиться ее. Происходит же совершенно обратное.
Люди, судьбою и своими грехами-ошибками поставленные в известное положение,
как бы оно ни было неправильно, составляют себе такой взгляд на жизнь
вообще, при котором их положение представляется им хорошим и уважительным.
Для поддержания же такого взгляда люди инстинктивно держатся того круга
людей, в котором признается составленное ими о жизни и о своем в ней месте
понятие. Нас это удивляет, когда дело касается воров, хвастающихся своею
ловкостью, проституток - своим развратом, убийц - своей жестокостью. Но
удивляет это нас только потому, что кружок-атмосфера этих людей ограничена
и, главное, что мы находимся вне ее. Но разве не то же явление происходит
среди богачей, хвастающихся своим богатством, то есть грабительством,
военноначальников, хвастающихся своими победами, то есть убийством,
властителей, хвастающихся своим могуществом, то есть насильничеством? Мы не
видим в этих людях извращения понятия о жизни, о добре и зле для оправдания
своего положения только потому, что круг людей с такими извращенными
понятиями больше и мы сами принадлежим к нему.
И такой взгляд на свою жизнь и свое место в мире составился у Масловой.
Она была проститутка, приговоренная к каторге, и, несмотря на это, она
составила себе такое мировоззрение, при котором могла одобрить себя и даже
гордиться перед людьми своим положением.
Мировоззрение это состояло в том, что главное благо всех мужчин, всех
без исключения - старых, молодых, гимназистов, генералов, образованных,
необразованных, - состоит в половом общении с привлекательными женщинами, и
потому все мужчины, хотя и притворяются, что заняты другими делами, в
сущности желают только одного этого. Она же - привлекательная женщина -
может удовлетворять или же не удовлетворять это их желание, и потому она -
важный и нужный человек. Вся ее прежняя и теперешняя жизнь была
подтверждением справедливости этого взгляда.
В продолжение десяти лет она везде, где бы она ни была, начиная с
Нехлюдова и старика станового и кончая острожными надзирателями, видела, что
все мужчины нуждаются в ней; она не видела и не замечала тех мужчин, которые
не нуждались в ней. И потому весь мир представлялся ей собранием обуреваемых
похотью людей, со всех сторон стороживших ее и всеми возможными средствами -
обманом, насилием, куплей, хитростью - старающихся овладеть ею.
Так понимала жизнь Маслова, и при таком понимании жизни она была не
только не последний, а очень важный человек. И Маслова дорожила таким
пониманием жизни больше всего на свете, не могла не дорожить им, потому что,
изменив такое понимание жизни, она теряла то значение, которое такое
понимание давало ей среди людей. И для того, чтобы не терять своего значения
в жизни, она инстинктивно держалась такого круга людей, которые смотрели на
жизнь так же, как и она. Чуя же, что Нехлюдов хочет вывести ее в другой мир,
она противилась ему, предвидя, что в том мире, в который он привлекал ее,
она должна будет потерять это свое место в жизни, дававшее ей уверенность и
самоуважение. По этой же причине она отгоняла от себя и воспоминания первой
юности и первых отношений с Нехлюдовым. Воспоминания эти не сходились с ее
теперешним миросозерцанием и потому были совершенно вычеркнуты из ее памяти
или скорее где-то хранились в ее памяти нетронутыми, но были так заперты,
замазаны, как пчелы замазывают гнезда клочней (червей), которые могут
погубить всю пчелиную работу, чтобы к ним не было никакого доступа. И потому
теперешний Нехлюдов был для нее не тот человек, которого она когда-то любила
чистой любовью, а только богатыи господин, которым можно и должно
воспользоваться и с которым могли быть только такие отношения, как и со
всеми мужчинами.
"Нет, не мог сказать главного, - думал Нехлюдов, направляясь вместе с
народом к выходу. - Я не сказал ей, что женюсь на ней. Не сказал, а сделаю
это", - думал он.
Надзиратели, стоя у дверей, опять, выпуская, в две руки считали
посетителей, чтобы не вышел лишний и не остался в тюрьме. То, что его
хлопали теперь по спине, не только не оскорбляло его, но он даже и не
замечал этого.

XLV

Нехлюдову хотелось изменить свою внешнюю жизнь: сдать большую квартиру,
распустить прислугу и переехать в гостиницу. Но Аграфена Петровна доказала
ему, что не было никакого резона до зимы что-либо изменять в устройстве
жизни; летом квартиры никто не возьмет, а жить и держать мебель и вещи
где-нибудь да нужно. Так что все усилия Нехлюдова изменить свою внешнюю
жизнь (ему хотелось устроиться просто, по-студенчески) не привели ни к чему.
Мало того, что все осталось по-прежнему, в доме началась усиленная работа:
проветривания, развешивания и выбивания всяких шерстяных и меховых вещей, в
которой принимали участие и дворник, и его помощник, и кухарка, и сам
Корней. Сначала выносили и вывешивали на веревки какие-то мундиры и странные
меховые вещи, которые никогда никем не употреблялись; потом стали выносить
ковры и мебель, и дворник с помощником, засучив рукава мускулистых рук,
усиленно в такт выколачивали эти вещи, и по всем комнатам распространялся
запах нафталина. Проходя по двору и глядя из окон, Нехлюдов удивлялся на то,
как ужасно много всего этого было и как все это было несомненно бесполезно.
"Единственное употребление и назначение этих вещей, - думал Нехлюдов, -
состояло в том, чтобы доставить случай делать упражнения Аграфене Петровне,
Корнею, дворнику, его помощнику и кухарке.
Не стоит изменять формы жизни теперь, когда дело Масловой не решено, -
думал Нехлюдов. - Да и слишком трудно это. Все равно само собой все
изменится, когда освободят или сошлют ее и я поеду за ней".
В назначенный адвокатом Фанариным день Нехлюдов приехал к нему. Войдя в
его великолепную квартиру собственного дома с огромными растениями и
удивительными занавесками в окнах и вообще той дорогой обстановкой,
свидетельствующей о дурашных, то есть без труда полученных деньгах, которая
бывает только у людей неожиданно разбогатевших, Нехлюдов застал в приемной
дожидающихся очереди просителей, как у врачей, уныло сидящих около столов с
долженствующими утешать их иллюстрированными журналами. Помощник адвоката,
сидевший тут же, у высокой конторки, узнав Нехлюдова, подошел к нему,
поздоровался и сказал, что он сейчас скажет принципалу. Но не успел помощник
подойти к двери в кабинет, как она сама отворилась, и послышались громкие,
оживленные голоса немолодого коренастого человека с красным лицом и с
густыми усами, в совершенно новом платье, и самого Фанарина. На обоих лицах
было то выражение, какое бывает на лицах людей, только что сделавших
выгодное, но не совсем хорошее дело.
- Сами виноваты, батюшка, - улыбаясь, говорил Фанарин.
- И рад бы в рай, да грехи не пущают.
- Ну, ну, мы знаем.
И оба ненатурально засмеялись.
- А, князь, пожалуйте, - сказал Фанарин, увидав Нехлюдова, и, кивнув
еще раз удалявшемуся купцу, ввел Нехлюдова в свой строгого стиля деловой
кабинет. - Пожалуйста, курите, - сказал адвокат, садясь против Нехлюдова и
сдерживая улыбку, вызываемую успехом предшествующего дела.
- Благодарю, я о деле Масловой.
- Да, да, сейчас. У, какие шельмы эти толстосумы! - сказал он. - Видели
этого молодца? У него миллионов двенадцать капитала. А говорит: пущает. Ну,
а если только может вытянуть у вас двадцатипятирублевый билет - зубами
вырвет.
"Он говорит "пущает", а ты говоришь "двадцатипятирублевый билет", -
думал между тем Нехлюдов, чувствуя непреодолимое отвращение к этому
развязному человеку, тоном своим желающему показать, что он с ним, с
Нехлюдовым, одного, а с пришедшими клиентами и остальными - другого, чуждого
им лагеря.
- Уж очень он меня измучал - ужасный негодяй. Хотелось душу отвести, -
сказал адвокат, как бы оправдываясь в том, что говорит не о деле. - Ну-с, о
вашем деле... Я его прочел внимательно и "содержания оной не одобрил", как
говорится у Тургенева, то есть адвокатишко был дрянной и все поводы кассации
упустил.
- Так что же вы решили?
- Сию минуту. Скажите ему, - обратился он к вошедшему помощнику, - что,
как я сказал, так и будет; может - хорошо, не может - не надо.
- Да он не согласен.
- Ну, и не надо, - сказал адвокат, и лицо у него из радостного и
добродушного вдруг сделалось мрачное и злое.
- Вот говорят, что адвокаты даром деньги берут, - сказал он, наводя на
свое лицо опять прежнюю приятность. - Я выпростал одного несостоятельного
должника из совершенно неправильного обвинения, и теперь они все ко мне
лезут А каждое такое дело стоит огромного труда. Ведь и мы тоже, как
какой-то писатель говорит, оставляем кусочек мяса в чернильнице. Ну-с, так
ваше дело, или дело, которое интересует вас, - продолжал он, - ведено
скверно, хороших поводов к кассации нет, но все-таки попытаться кассировать
можно, и я вот написал следующее.
Он взял лист исписанной бумаги и, быстро проглатывая некоторые
неинтересные формальные слова и особенно внушительно произнося другие, начал
читать:
- "В Уголовный кассационный департамент и так далее и так далее,
такой-то и так далее жалоба. Решением состоявшегося и так далее, и так далее
вердикта и так далее, признана такая-то Маслова виновною в лишении жизни
посредством отравления купца Смелькова и на основании 1454 статьи Уложения
приговорена к и так далее каторжные работы и так далее".
Он остановился; очевидно, несмотря на большую привычку, он все-таки с
удовольствием слушал свое произведение.
- "Приговор этот является результатом столь важных процессуальных
нарушений и ошибок, - продолжал он внушительно, - что подлежит отмене.
Во-первых, чтение во время судебного следствия акта исследования
внутренностей Смелькова было прервано в самом начале председателем" - раз.
- Да ведь это обвинитель требовал чтения, - с удивлением сказал
Нехлюдов.
- Все равно, защита могла иметь основания требовать того же самого.
- Но ведь это уже совсем ни на что не нужно было.
- Все-таки это повод. Далее: "Во-вторых, защитник Масловой, - продолжал
он читать, - был остановлен во время речи председателем, когда, желая
охарактеризовать личность Масловой, он коснулся внутренних причин ее
падения, на том основании, что слова защитника якобы не относятся прямо к
делу, а между тем в делах уголовных, как то было неоднократно указываемо
сенатом, выяснение характера и вообще нравственного облика подсудимого имеет
первенствующее значение, хотя бы для правильного решения вопроса о вменении"
- два, - сказал он, взглянув на Нехлюдова.
- Да ведь он очень плохо говорил, так что нельзя было ничего понять, -
еще более удивляясь, сказал Нехлюдов.
- Малый глупый совсем и, разумеется, ничего не мог сказать путного, -
смеясь, сказал Фанарин, - но все-таки повод. Ну-с, потом. "В-третьих, в
заключительном слове своем председатель, вопреки категорического требования
1 пункта 801 статьи Устава уголовного судопроизводства, не разъяснил
присяжным заседателям, из каких юридических элементов слагается понятие о
виновности, и не сказал им, что они имеют право, признав доказанным факт
дачи Масловою яду Смелькову, не вменить ей это деяние в вину за отсутствием
у нее умысла на убийство и таким образом признать ее виновною не в уголовном
преступлении, а лишь в проступке - неосторожности, последствием коей,
неожиданным для Масловой, была смерть купца". Это вот главное.
- Да мы и сами могли понять это. Это наша ошибка.
- "И наконец, в-четвертых, - продолжал адвокат, - присяжными
заседателями ответ на вопрос суда о виновности Масловой был дан в такой
форме, которая заключала в себе явное противоречие. Маслова обвинялась в
умышленном отравлении Смелькова с исключительно корыстною целью, каковая
являлась единственным мотивом убийства, присяжные же в ответе своем отвергли
цель ограбления и участие Масловой в похищении ценностей, из чего очевидно
было, что они имели в виду отвергнуть и умысел подсудимой на убийство и лишь
по недоразумению, вызванному неполнотою заключительного слова председателя,
не выразили этого надлежащим образом в своем ответе, а потому такой ответ
присяжных безусловно требовал применения 816 и 808 статей Устава уголовного
судопроизводства, то есть разъяснения присяжным со стороны председателя
сделанной ими ошибки и возвращения к новому совещанию и новому ответу на
вопрос о виновности подсудимой", - прочел Фанарин.
- Так почему же председатель не сделал этого?
- Я бы тоже желал знать почему, - смеясь, сказал Фанарин.
- Стало быть, сенат исправит ошибку?
- Это смотря по тому, какие там в данный момент будут заседать
богодулы.
- Как богодулы?
- Богодулы из богадельни. Ну, так вот-с. Дальше пишем: "Такой вердикт
не давал суду права, - продолжал он быстро, - подвергнуть Маслову уголовному
наказанию, и применение к ней 3 пункта 771 статьи Устава уголовного
судопроизводства составляет резкое и крупное нарушение основных положений
нашего уголовного процесса. По изложенным основаниям имею честь
ходатайствовать и так далее и так далее об отмене согласно 909, 910, 2
пункта 912 и 928 статей Устава уголовного судопроизводства и так далее и так
далее и о передаче дела сего в другое отделение того же суда для нового
рассмотрения". Так вот-с, все, что можно было сделать, сделано. Но буду
откровенен, вероятия на успех мало. Впрочем, все зависит от состава
департамента сената. Если есть рука, похлопочите.
- Я кое-кого знаю.
- Да и поскорее, а то они все уедут геморрои лечить, и тогда три месяца
надо ждать... Ну, а в случае неуспеха остается прошение на высочайшее имя.
Это тоже зависит от закулисной работы. И в этом случае готов служить, то
есть не в закулисной, а в составлении прошения.
- Благодарю вас, гонорар, стало быть...
- Помощник передаст вам беловую жалобу и скажет.
- Еще я хотел спросить вас: прокурор дал мне пропуск в тюрьму к этому
лицу, в тюрьме же мне сказали, что нужно еще разрешение губернатора для
свиданий вне условных дней и места. Нужно ли это?
- Да, я думаю. Но теперь губернатора нет, правит должностью виц. Но это
такой дремучий дурак, что вы с ним едва ли что сделаете.
- Это Масленников?
- Да.
- Я знаю его, - сказал Нехлюдов и встал, чтобы уходить.
В это время в комнату влетела быстрым шагом маленькая, страшно
безобразная, курносая, костлявая, желтая женщина - жена адвоката, очевидно
нисколько не унывавшая от своего безобразия. Она не только была
необыкновенно оригинально нарядна, - что-то было на ней накручено и
бархатное, и шелковое, и ярко-желтое, и зеленое, - но и жидкие волосы ее
были подвиты, и она победительно влетела в приемную, сопутствуемая длинным
улыбающимся человеком с земляным цветом лица, в сюртуке с шелковыми
отворотами и белом галстуке. Это был писатель; его знал по лицу Нехлюдов.
- Анатоль, - проговорила она, отворяя дверь, - пойдем ко мне. Вот Семен
Иванович обещает прочесть свое стихотворение, а ты должен читать о Гаршине
непременно.
Нехлюдов хотел уйти, но жена адвоката пошепталась с мужем и тотчас же
обратилась к нему:
- Пожалуйста, князь, - я вас знаю и считаю излишним представления, -
посетите наше литературное утро. Очень будет интересно. Анатоль прелестно
читает.
- Видите, сколько у меня разнообразных дел, - сказал Анатоль, разводя
руками, улыбаясь и указывая на жену, выражая этим невозможность
противустоять такой обворожительной особе.
С грустным и строгим лицом и с величайшею учтивостью поблагодарив жену
адвоката за честь приглашения, Нехлюдов отказался за неимением возможности и
вышел в приемную.
- Какой гримасник! - сказала про него жена адвоката, когда он вышел.
В приемной помощник передал Нехлюдову готовое прошение и на вопрос о
гонораре сказал, что Анатолий Петрович назначил тысячу рублей, объяснив при
этом, что, собственно, таких дел Анатолий Петрович не берет, но делает это
для него.
- Как же подписать прошение, кто должен? - спросил Нехлюдов.
- Может сама подсудимая, а если затруднительно, то и Анатолий Петрович,
взяв от нее доверенность.
- Нет, я съезжу и возьму ее подпись, - сказал Нехлюдов, радуясь случаю
увидать ее раньше назначенного дня.

XLVI

В обычное время в остроге просвистели по коридорам свистки
надзирателей; гремя железом, отворились двери коридоров и камер, зашлепали
босые ноги и каблуки котов, по коридорам прошли парашечники, наполняя воздух
отвратительною вонью; умылись, оделись арестанты и арестантки и вышли по
коридорам на поверку, а после поверки пошли за кипятком для чая.
За чаем в этот день по всем камерам острога шли оживленные разговоры о
том, что в этот день должны были быть наказаны розгами два арестанта. Один
из этих арестантов был хорошо грамотный молодой человек, приказчик Васильев,
убивший свою любовницу в припадке ревности. Его любили товарищи по камере за
его [182] веселость, щедрость и твердость в отношениях с начальством. Он
знал законы и требовал исполнения их. За это начальство не любило его. Три
недели тому назад надзиратель ударил парашечника за то, что тот облил его
новый мундир щами. Васильев вступился за парашечника, говоря, что нет закона
бить арестантов. "Я тебе покажу закон", - сказал надзиратель и изругал
Васильева. Васильев ответил тем же. Надзиратель хотел ударить, но Васильев
схватил его за руки, подержал так минуты три, повернул и вытолкнул из двери.
Надзиратель пожаловался, и смотритель велел посадить Васильева в карцер.
Карцеры были ряд темных чуланов, запиравшихся снаружи запорами. В
темном, холодном карцере не было ни кровати, ни стола, ни стула, так что
посаженный сидел или лежал на грязном полу, где через него и на него бегали
крысы, которых в карцере было очень много и которые были так смелы, что в
темноте нельзя было уберечь хлеба. Они съедали хлеб из-под рук у посаженных
и даже нападали на самих посаженных, если они переставали шевелиться.
Васильев сказал, что не пойдет в карцер, потому что не виноват. Его повели
силой. Он стал отбиваться, и двое арестантов помогли ему вырваться от
надзирателей. Собрались надзиратели и между прочим знаменитый своей силой
Петров. Арестантов смяли и втолкнули в карцеры. Губернатору тотчас же было
донесено о том, что случилось нечто похожее на бунт. Была получена бумага, в
которой предписывалось дать главным двум виновникам - Васильеву и бродяге
Непомнящему - по тридцать розог.
Наказание должно было происходить в женской посетительской.
С вечера все это было известно всем обитателям острога, и по камерам
шли оживленные переговоры о предстоящем наказании.
Кораблева, Хорошавка, Федосья и Маслова сидели в своем углу и, все
красные и оживленные, выпив уже водки, которая теперь не переводилась у
Масловой и которою она щедро угощала товарок, пили чай и говорили о том же.
- Разве он буянил или что, - говорила Кораблева про Васильева,
откусывая крошечные кусочки сахару всеми своими крепкими зубами. - Он только
за товарища стал. Потому нынче драться не велят.
- Малый, говорят, хорош, - прибавила Федосья, простоволосая, с своими
длинными косами, сидевшая на полене против нар, на которых был чайник.
- Вот бы ему сказать, Михайловна, - обратилась сторожиха к Масловой,
подразумевая под "ним" Нехлюдова.
- Я скажу. Он для меня все Сделает, - улыбаясь и встряхивая головой,
отвечала Маслова.
- Да ведь когда приедет, а они, говорят, сейчас пошли за ними, -
сказала Федосья. - Страсть это, - прибавила она, вздыхая.
- Я однова видела, как в волостном мужика драли. Меня к старшине
батюшка свекор послал, пришла я, а он, глядь... - начала сторожиха длинную
историю.
Рассказ сторожихи был прерван звуком голосов и шагов в верхнем
коридоре.
Женщины притихли, прислушиваясь.
- Поволокли, черти, - сказала Хорошавка. - Запорют они его теперь. Злы
уж больно на него надзиратели, потому он им спуска не дает.
Наверху все затихло, и сторожиха досказала свою историю, как она
испужалась в волостном, когда там в сарае мужика секли, как у ней вся
внутренность отскочила. Хорошавка же рассказала, как Щеглова плетьми драли,
а он и голоса не дал. Потом Федосья убрала чай, и Кораблева и сторожиха
взялись за шитье, а Маслова села, обняв коленки, на нары, тоскуя от скуки.
Она собралась лечь заснуть, как надзирательница кликнула ее в контору к
посетителю.
- Беспременно скажи про нас, - говорила ей старуха Меньшова, в то время
как Маслова оправляла косынку перед зеркалом с облезшей наполовину ртутью, -
не мы зажгли, а он сам, злодей, и работник видел; он души не убьет. Ты скажи
ему, чтобы он Митрия вызвал. Митрий все ему выложит, как на ладонке; а то
что ж это, заперли в замок, а мы и духом не слыхали, а он, злодей, царствует
с чужой женой, в кабаке сидит.
- Не закон это! - подтвердила Кораблиха.
- Скажу, непременно скажу, - отвечала Маслова. - А то выпить еще для
смелости, - прибавила она, подмигнув глазом.
Кораблиха налила ей полчашки. Маслова выпила, утерлась и в самом
веселом расположении духа, повторяя сказанные ею слова: "для смелости",
покачивая головой и улыбаясь, пошла за надзирательницей по коридору.

XLVII

Нехлюдов уже давно дожидался в сенях. Приехав в острог, он позвонил у
входной двери и Подал дежурному надзирателю разрешение прокурора.
- Вам кого?
- Видеть арестантку Маслову.
- Нельзя теперь: смотритель занят.
- В конторе? - спросил Нехлюдов.
- Нет, здесь, в посетительской, - отвечал смущенно, как показалось
Нехлюдову, надзиратель.
- Разве нынче принимают?
- Нет, особенное дело, - сказал он.
- Как же его увидать?
- Вот выйдут, тогда скажете. Обождите.
В это время из боковой двери вышел с блестящими галунами и сияющим,
глянцевитым лицом, с пропитанными табачным дымом усами фельдфебель и строго
обратился к надзирателю:
- Зачем сюда пустили?.. В контору...
- Мне сказали, что смотритель здесь, - сказал Нехлюдов, удивляясь на то
беспокойство, которое заметно было и в фельдфебеле.
В это время внутренняя дверь отворилась, и вышел запотевший,
разгоряченный Петров.
- Будет помнить, - проговорил он, обращаясь к фельдфебелю.
Фельдфебель указал глазами на Нехлюдова, и Петров замолчал, нахмурился
и прошел в заднюю дверь.
"Кто будет помнить? Отчего они все так смущены? Отчего фельдфебель
сделал ему какой-то знак?" - думал Нехлюдов.
- Нельзя здесь дожидаться, пожалуйте в контору, - опять обратился
фельдфебель к Нехлюдову, и Нехлюдов уже хотел уходить, когда из задней двери
вышел смотритель, еще более смущенный, чем его подчиненные. Он не переставая
вздыхал. Увидав Нехлюдова, он обратился к надзирателю.
- Федотов, Маслову из пятой женской в контору, - сказал он.
- Пожалуйте, - обратился он к Нехлюдову. Они прошли по крутой лестнице
в маленькую комнатку с одним окном, письменным столом и несколькими
стульями. Смотритель сел.
- Тяжелые, тяжелые обязанности, - сказал он, обращаясь к Нехлюдову и
доставая толстую папиросу.
- Вы, видно, устали, - сказал Нехлюдов.
- Устал от всей службы, очень трудные обязанности. Хочешь облегчить
участь, а выходит хуже; только и думаю, как уйти; тяжелые, тяжелые
обязанности.
Нехлюдов не знал, в чем особенно была для смотрителя трудность, но
нынче он видел в нем какое-то особенное, возбуждающее жалость, унылое и
безнадежное настроение.
- Да, я думаю, что очень тяжелые, - сказал он. - Зачем же вы исполняете
эту обязанность?
- Средств не имею, семья.
- Но если вам тяжело...
- Ну, все-таки я вам скажу, по мере сил приносишь пользу, все-таки, что
могу, смягчаю. Кто другой на моем месте совсем бы не так повел. Ведь это
легко сказать: две тысячи с лишним человек, да каких. Надо знать, как
обойтись. Тоже люди, жалеешь их. А распустить тоже нельзя.
Смотритель стал рассказывать недавний случай драки между арестантами,
кончившейся убийством.
Рассказ его был прерван входом Масловой, предшествуемой надзирателем.
Нехлюдов увидал ее в дверях, когда она еще не видала смотрителя. Лицо
ее было красно. Она бойко шла за надзирателем и не переставая улыбалась,
покачивая головой. Увидав смотрителя, она с испуганным лицом уставилась на
него, но тотчас же оправилась и бойко и весело обратилась к Нехлюдову.
- Здравствуйте, - сказала она, нараспев и улыбаясь и сильно, не так,
как тот раз, встряхнув его руку.
- Я вот привез вам подписать прошение, - сказал Нехлюдов, немного
удивляясь на тот бойкий вид, с которым она нынче встретила его. - Адвокат
составил прошение, и надо подписать, и мы пошлем в Петербург.
- Что же, можно и подписать. Все можно, - сказала она, щуря один глаз и
улыбаясь.
Нехлюдов достал из кармана сложенный лист и подошел к столу.
- Можно здесь подписать? - спросил Нехлюдов у смотрителя.
- Иди сюда, садись, - сказал смотритель, - вот тебе и перо. Умеешь
грамоте?
- Когда-то знала, - сказала она и, улыбаясь, оправив юбку и рукав
кофты, села за стол, неловко взяла своей маленькой энергической рукой перо
и, засмеявшись, оглянулась на Нехлюдова.
Он указал ей, что и где написать.
Старательно макая и отряхивая перо, она написала свое имя.
- Больше ничего не нужно? - спросила она, глядя то на Нехлюдова, то на
смотрителя и укладывая перо то на чернильницу, то на бумаги.
- Мне нужно кое-что сказать вам, - сказал Нехлюдов, взяв у нее из рук
перо.
- Что же, скажите, - сказала она и вдруг, как будто о чем-то задумалась
или захотела спать, стала серьезной.
Смотритель встал и вышел, и Нехлюдов остался с ней с глазу на глаз.

XLVIII

Надзиратель, приведший Маслову, присел на подоконник поодаль от стола.
Для Нехлюдова наступила решительная минута. Он не переставая упрекал себя за
то, что в то первое свидание не сказал ей главного - того, что он намерен
жениться на ней, и теперь твердо решился сказать ей это. Она сидела по одну
сторону стола, Нехлюдов сел против нее по другую. В комнате было светло, и
Нехлюдов в первый раз ясно на близком расстоянии увидал ее лицо, - морщинки
около глаз и губ и подпухлость глаз. И ему стало еще более, чем прежде,
жалко ее.
Облокотившись на стол так, чтобы не быть слышанным надзирателем,
человеком еврейского типа, с седеющими бакенбардами, сидевшим у окна, а
одною ею, он сказал:
- Если прошение это не выйдет, то подадим на высочайшее имя. Сделаем
все, что можно.
- Вот кабы прежде адвокат бы хороший... - перебила она его. - А то этот
мой защитник дурачок совсем был. Все мне комплименты говорил, - сказала она
и засмеялась. - Кабы тогда знали, что я вам знакома, другое б было. А то
что? Думают все - воровка.
"Какая она странная нынче", - подумал Нехлюдов и только что хотел
сказать свое, как она опять заговорила.
- А я вот что. Есть у нас одна старушка, так все, знаете, удивляются
даже. Такая старушка чудесная, а вот ни за что сидит, и она и сын; и все
знают, что они не виноваты, а их обвинили, что подожгли, и сидят. Она,
знаете, услыхала, что я с вами знакома, - сказала Маслова, вертя головой и
взглядывая на него, - и говорит: "Скажи ему, пусть, говорит, сына вызовут,
он им все расскажет". Меньшовы их фамилия. Что ж, сделаете? Такая, знаете,
старушка чудесная; видно сейчас, что понапрасну. Вы, голубчик, похлопочите,
- сказала она, взглядывая на него, опуская глаза и улыбаясь.
- Хорошо, я сделаю, узнаю, - сказал Нехлюдов, все более и более
удивляясь ее развязности. - Но мне о своем деле хотелось поговорить с вами.
Вы помните, что я вам говорил тот раз? - сказал он.
- Вы много говорили. Что говорили тот раз? - сказала она, не переставая
улыбаться и поворачивая голову то в ту, то в другую сторону.
- Я говорил, что пришел просить вас простить меня, - сказал он.
- Ну, что, все простить, простить, ни к чему это... вы лучше...
- Что я хочу загладить свою вину, - продолжал Нехлюдов, - и загладить
не словами, а делом. Я решил жениться на вас.
Лицо ее вдруг выразило испуг. Косые глаза ее, остановившись, смотрели и
не смотрели на него.
- Это еще зачем понадобилось? - проговорила она, злобно хмурясь.
- Я чувствую, что я перед богом должен сделать это.
- Какого еще бога там нашли? Все вы не то говорите. Бога? Какого бога?
Вот вы бы тогда помнили бога, - сказала она и, раскрыв рот, остановилась.
Нехлюдов только теперь почувствовал сильный запах вина из ее рта и
понял причину ее возбуждения.
- Успокойтесь, - сказал он.
- Нечего мне успокаиваться. Ты думаешь, я пьяна? Я и пьяна, да помню,
что говорю, - вдруг быстро заговорила она и вся багрово покраснела, - я
каторжная, б...., а вы барин, князь, и нечего тебе со мной мараться. Ступай
к своим княжнам, а моя цена - красненькая.
- Как бы жестоко ты ни говорила, ты не можешь сказать того, что я
чувствую, - весь дрожа, тихо сказал Нехлюдов, - не можешь себе представить,
до какой степени я чувствую свою вину перед тобою!..
- Чувствую вину... - злобно передразнила она. - Тогда не чувствовал, а
сунул сто рублей. Вот - твоя цена...
- Знаю, знаю, но что же теперь делать? - сказал Нехлюдов. - Теперь я
решил, что не оставлю тебя, - повторил он, - и что сказал, то сделаю.
- А я говорю, не сделаешь! - проговорила она и громко засмеялась.
- Катюша! - начал он, дотрагиваясь до ее руки.
- Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут быть, -
вскрикнула она, вся преображенная гневом, вырывая у него руку. - Ты мной
хочешь спастись, - продолжала она, торопясь высказать все, что поднялось в
ее душе. - Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете
спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя.
Уйди, уйди ты! - закричала она, энергическим движением вскочив на ноги.
Надзиратель подошел к ним.
- Ты что скандалишь! Разве так можно...
- Оставьте, пожалуйста, - сказал Нехлюдов.
- Чтоб не забывалась, - сказал надзиратель.
- Нет, подождите, пожалуйста, - сказал Нехлюдов. Надзиратель отошел
опять к окну.
Маслова опять села, опустив глаза и крепко сжав свои скрещенные
пальцами маленькие руки.
Нехлюдов стоял над ней, не зная, что делать.
- Ты не веришь мне, - сказал он.
- Что вы жениться хотите - не будет этого никогда. Повешусь скорее! Вот
вам.
- Я все-таки буду служить тебе.
- Ну, это ваше дело. Только мне от вас ничего не нужно. Это я верно вам
говорю, - сказала она. - И зачем я не умерла тогда? - прибавила она и
заплакала жалобным плачем.
Нехлюдов не мог говорить: ее слезы сообщились ему.
Она подняла глаза, взглянула на него, как будто удивилась, и стала
утирать косынкой текущие по щекам слезы.
Надзиратель теперь опять подошел и напомнил, что время расходиться.
Маслова встала.
- Вы теперь возбуждены. Если можно будет, я завтра приеду. А вы
подумайте, - сказал Нехлюдов.
Она ничего не ответила и, не глядя на него, вышла за надзирателем.
- Ну, девка, заживешь теперь, - говорила Кораблева Масловой, когда она
вернулась в камеру. - Видно, здорово в тебя втреснувши; не зевай, пока он
ездит. Он выручит. Богатым людям все можно.
- Это как есть, - певучим голосом говорила сторожиха. - Бедному
жениться и ночь коротка, богатому только задумал, загадал, - все тебе, как
пожелал, так и сбудется. У нас такой, касатка, почтенный, так что сделал...
- Что ж, о моем-то деле говорила? - спросила старуха.
Но Маслова не отвечала своим товаркам, а легла на нары и с уставленными
в угол косыми глазами лежала так до вечера. В ней шла мучительная работа.
То, что ей сказал Нехлюдов, вызывало ее в тот мир, в котором она страдала и
из которого ушла, не поняв и возненавидев его. Она теперь потеряла то
забвение, в котором жила, а жить с ясной памятью о том, что было, было
слишком мучительно. Вечером она опять купила вина и напилась вместе с своими
товарками,

XLIX

"Да, так вот оно что. Вот что", - думал Нехлюдов, выходя из острога и
только теперь вполне понимая всю вину свою. Если бы он не попытался
загладить, искупить свой поступок, он никогда бы не почувствовал всей
преступности его; мало того, и она бы не чувствовала всего зла, сделанного
ей. Только теперь это все вышло наружу во всем своем ужасе. Он увидал теперь
только то, что он сделал с душой этой женщины, и она увидала и поняла, что
было сделано с нею. Прежде Нехлюдов играл своим чувством любования самого на
себя, на свое раскаяние; теперь ему просто было страшно. Бросить ее - он
чувствовал это - теперь он не мог, а между тем не мог себе представить, что
выйдет из его отношений к ней.
На самом выходе к Нехлюдову подошел надзиратель с крестами и медалями и
неприятным, вкрадчивым лицом и таинственно передал ему записку.
- Вот вашему сиятельству записка от одной особы... - сказал он, подавая
Нехлюдову конверт.
- Какой особы?
- Прочтете - увидите. Заключенная, политическая. Я при них состою. Так
вот она просила меня. И хотя и не разрешено, но по человечеству... -
ненатурально говорил надзиратель.
Нехлюдов был удивлен, каким образом надзиратель, приставленный к
политическим, передает записки, и в самом остроге, почти на виду у всех; он
не знал еще тогда, что это был и надзиратель и шпион, но взял записку и,
выходя из тюрьмы, прочел ее. В записке было написано карандашом бойким
почерком, без еров, следующее:
"Узнав, что вы посещаете острог, интересуясь одной уголовной личностью,
мне захотелось повидаться с вами. Просите свидания со мной. Вам дадут, а я
передам вам много важного и для вашей протеже, и для нашей группы.
Благодарная вам Вера Богодуховская".
Вера Богодуховская была учительница в глухой Новгородской губернии,
куда Нехлюдов с товарищами заехал для медвежьей охоты. Учительница эта
обратилась к Нехлюдову с просьбой дать ей денег, для того чтобы ехать на
курсы. Нехлюдов дал ей эти деньги и забыл про нее. Теперь оказывалось, что
эта госпожа была политическая преступница, сидела в тюрьме, где, вероятно,
узнала его историю, и вот предлагала ему свои услуги. Как тогда все было
легко и просто. И как теперь все тяжело и сложно. Нехлюдов живо и радостно
вспомнил тогдашнее время и свое знакомство с Богодуховской. Это было перед
масленицей, в глуши, верст за шестьдесят от железной дороги. Охота была
счастливая, убили двух медведей и обедали, собираясь уезжать, когда хозяин
избы, в которой останавливались, пришел сказать, что пришла дьяконова дочка,
хочет видеться с князем Нехлюдовым.
- Хорошенькая? - спросил кто-то.
- Ну, полно! - сказал Нехлюдов, сделал серьезное лицо, встал из-за
стола и, утирая рот и удивляясь, зачем он понадобился дьяконовой дочери,
пошел в хозяйскую хату.
В комнате была девушка в войлочной шляпе, в шубке, жилистая, с худым
некрасивым лицом, в котором хороши были одни глаза с поднятыми над ними
бровями.
- Вот, Вера Ефремовна, поговори с ними, - сказала старуха хозяйка, -
это самый князь. А я уйду.
- Чем могу вам служить? - сказал Нехлюдов.
- Я... я... Видите ли, вы богаты, вы швыряете деньгами на пустяки, на
охоту, я знаю, - начала девушка, сильно конфузясь, - а я хочу только одного
- хочу быть полезной людям и ничего не могу, потому что ничего не знаю.
Глаза были правдивые, добрые, и все выражение и решимости и робости
было так трогательно, что Нехлюдов, как это бывало с ним, вдруг перенесся в
ее положение, понял ее и пожалел.
- Что же я могу сделать?
- Я учительница, но хотела бы на курсы, и меня не пускают. Не то что не
пускают, они пускают, но надо средства. Дайте мне, и я кончу курс и заплачу
вам. Я думаю, богатые люди бьют медведей, мужиков поят - все это дурно.
Отчего бы им не сделать добро? Мне нужно бы только восемьдесят рублей. А не
хотите, мне все равно, - сердито сказала она.
- Напротив, я очень благодарен вам, что вы мне дали случай... Я сейчас
принесу, - сказал Нехлюдов.
Он вышел в сени и тут же застал товарища, который подслушивал их
разговор. Он, не отвечая на шутки товарищей, достал из сумки деньги и понес
ей.
- Пожалуйста, пожалуйста, не благодарите. Я вас должен благодарить.
Нехлюдову приятно было теперь вспомнить все это; приятно было
вспомнить, как он чуть не поссорился с офицером, который хотел сделать из
этого дурную шутку, как другой товарищ поддержал его и как вследствие этого
ближе сошелся с ним, как и вся охота была счастливая и веселая и как ему
было хорошо, когда они возвращались ночью назад к станции железной дороги.
Вереница саней парами, гусем двигались без шума рысцой по узкой дороге
лесами, иногда высокими, иногда низкими, с елками, сплошь задавленными
сплошными лепешками снега. В темноте, блестя красным огнем, закуривал
кто-нибудь хорошо пахнущую папиросу. Осип, обкладчик, перебегал от саней к
саням по колено в снегу и прилаживался, рассказывая про лосей, которые
теперь ходят по глубокому снегу и глодают осиновую кору, и про медведей,
которые лежат теперь в своих дремучих берлогах, пыхтя в отдушины теплым
дыханьем.
Нехлюдову вспомнилось все это и больше всего счастливое чувство
сознания своего здоровья, силы и беззаботности. Легкие, напруживая
полушубок, дышат морозным воздухом, на лицо сыплется с задетых дугой веток
снег, телу тепло, лицу свежо, и на душе ни забот, ни упреков, ни страхов, ни
желаний. Как было хорошо! А теперь? Боже мой, как все это было мучительно и
трудно!..
Очевидно, Вера Ефремовна была революционерка и теперь за революционные
дела была в тюрьме. Надо было увидать ее, в особенности потому, что она
обещала посоветовать, как улучшить положение Масловой.

L

Проснувшись на другой день утром, Нехлюдов вспомнил все то, что было
накануне, и ему стало страшно.
Но, несмотря на этот страх, он, больше чем когда-нибудь прежде, решил,
что будет продолжать начатое.
С этим чувством сознания своего долга он выехал из дома и поехал к
Масленникову - просить его разрешить ему посещения в остроге, кроме
Масловой, еще и той старушки Меньшовой с сыном, о которой Маслова просила
его. Кроме того, он хотел просить о свидании с Богодуховской, которая могла
быть полезна Масловой.
Нехлюдов знал Масленникова еще давно по полку. Масленников был тогда
казначеем полка. Это был добродушнейший, исполнительнейший офицер, ничего не
знавший и не хотевший знать в мире, кроме полка и царской фамилии. Теперь
Нехлюдов застал его администратором, заменившим полк губернией и губернским
правлением. Он был женат на богатой и бойкой женщине, которая и заставила
его перейти из военной в статскую службу.
Она смеялась над ним и ласкала его, как свое прирученное животное.
Нехлюдов в прошлую зиму был один раз у них, но ему так неинтересна
показалась эта чета, что ни разу после он не был.
Масленников весь рассиял, увидав Нехлюдова. Такое же было жирное и
красное лицо, и та же корпуленция, и такая же, как в военной службе,
прекрасная одежда. Там это был всегда чистый, по последней моде облегавший
его плечи и грудь мундир или тужурка; теперь это было по последней моде
статское платье, так же облегавшее его сытое тело и выставлявшее широкую
грудь. Он был в вицмундире. Несмотря на разницу лет (Масленникову было под
сорок), они были на "ты".
- Ну вот, спасибо, что приехал. Пойдем к жене. А у меня как раз десять
минут свободных перед заседанием. Принципал ведь уехал. Я правлю губернией,
- сказал он с удовольствием, которого не мог скрыть.
- Як тебе по делу.
- Что такое? - вдруг, как будто насторожившись, испуганным и несколько
строгим тоном сказал Масленников.
- В остроге есть одно лицо, которым я очень интересуюсь (при слове
острог лицо Масленникова сделалось еще более строго), и мне хотелось бы
иметь свидание не в общей, а в конторе, и не только в определенные дни, но и
чаще. Мне сказали, что это от тебя зависит.
- Разумеется, mon cher {дорогой мой (франц.).}, я все готов для тебя
сделать, - дотрагиваясь обеими руками до его колен, сказал Масленников, как
бы желая смягчить Свое величие, - это можно, но, видишь ли, я калиф на час.
- Так ты можешь дать мне бумагу, чтобы я мог видеться с нею?
- Это женщина?
- Да.
- Так за что ж она?
- За отравление. Но она неправильно осуждена.
- Да, вот тебе и правый суд, ils n'en font point d'autres {иного они не
творят (франц.).}, - сказал он для чего-то по-французски. - Я знаю, ты не
согласен со мною, но что же делать, c'est mon opinion bien arretee {это мое
твердое убеждение (франц.)}, - прибавил он, высказывая мнение, которое он в
разных видах в продолжение года читал в ретроградной, консервативной газете.
- Я знаю, ты либерал,
- Не знаю, либерал ли я, или что другое, - улыбаясь, сказал Нехлюдов,
всегда удивлявшийся на то, что все его причисляли к какой-то партии и
называли либералом только потому, что он, судя человека, говорил, что надо
прежде выслушать его, что перед судом все люди равны, что не надо мучать и
бить людей вообще, а в особенности таких, которые не осуждены. - Не знаю,
либерал ли я, или нет, но только знаю, что теперешние суды, как они ни
дурны, все-таки лучше прежних.
- А кого ты взял в адвокаты?
- Я обратился к Фанарину.
- Ах, Фанарин! - морщась, сказал Масленников, вспоминая, как в прошлом
году этот Фанарин на суде допрашивал его как свидетеля и с величайшей
учтивостью в продолжение получаса поднимал на смех. - Я бы не посоветовал
тебе иметь с ним дело. Фанарин - est un homme tare {человек с подорванной
репутацией (франц.).}.
- И еще к тебе просьба, - не отвечая ему, сказал Нехлюдов. - Давно
очень я знал одну девушку - учительницу. Она очень жалкое существо и теперь
тоже в тюрьме, а желает повидаться со мной. Можешь ты мне дать и к ней
пропуск?
Масленников немного набок склонил голову и задумался.
- Это политическая?
- Да, мне сказали так.
- Вот видишь, свидания с политическими даются только родственникам, но
тебе я дам общий пропуск. Je sais que vous n'abuserez pas... {Я знаю, что ты
не злоупотребишь... (франц.)} Как ее зовут, твою protegee?.. Богодуховской?
Elle est jolie? {Она хорошенькая? (франц.)}
- Hideuse {Безобразна (франц.).}.
Масленников неодобрительно покачал головой, подошел к столу и на бумаге
с печатным заголовком бойко написал: "Подателю сего, князю Дмитрию Ивановичу
Нехлюдову, разрешаю свидание в тюремной конторе с содержащейся в замке
мещанкой Масловой, равно и с фельдшерицей Богодуховской", - дописал он и
сделал размашистый росчерк.
- Вот ты увидишь, какой порядок там. А соблюсти там порядок очень
трудно, потому что переполнено, особенно пересыльными: но я все-таки строго
смотрю и люблю это дело. Ты увидишь - им там очень хорошо, и они довольны.
Только надо уметь обращаться с ними.
Вот на днях была неприятность - неповиновение. Другой бы признал это
бунтом и сделал бы много несчастных. А у нас все прошло очень хорошо. Нужна,
с одной стороны, заботливость, с другой - твердая власть, - сказал он,
сжимая выдающийся из-за белого крепкого рукава рубашки с золотой запонкой
белый пухлый кулак с бирюзовым кольцом, - заботливость и твердая власть.
- Ну, этого я не знаю, - сказал Нехлюдов, - я был там два раза, и мне
было ужасно тяжело.
- Знаешь что? Тебе надо сойтись с графиней Пассек, - продолжал
разговорившийся Масленников, - она вся отдалась этому делу. Elle fait
beaucoup de bien {Она делает много добра (франц.).}. Благодаря ей, может
быть, и мне, без ложной скромности скажу, удалось все изменить, и изменить
так, что нет уже тех ужасов, которые были прежде, а им прямо там очень
хорошо. Вот ты увидишь. Вот Фанарин, я не знаю его лично, да и по моему
общественному положению наши пути не сходятся, но он положительно дурной
человек, вместе с тем позволяет себе говорить на суде такие вещи, такие
вещи...
- Ну, благодарствуй, - сказал Нехлюдов, взяв бумагу, и, не дослушав,
простился с своим бывшим товарищем.
- А к жене ты не пойдешь?
- Нет, извини меня, теперь мне некогда.
- Ну, как же, она не простит мне, - говорил Масленников, провожая
бывшего товарища до первой площадки лестницы, как он провожал людей не
первой важности, но второй важности, к которым он причислял Нехлюдова. -
Нет, пожалуйста, зайди хоть на минуту.
Но Нехлюдов остался тверд, и, в то время как лакей и швейцар
подскакивали к Нехлюдову, подавая ему пальто и палку, и отворяли дверь, у
которой снаружи стоял городовой, он сказал, что никак не может теперь.
- Ну, так в четверг, пожалуйста. Это ее приемный день. Я ей скажу! -
прокричал ему Масленников с лестницы.

LI

В тот же день прямо от Масленникова приехав в острог, Нехлюдов
направился к знакомой уже квартире смотрителя. Опять слышались те же, как и
в тот раз, звуки плохого фортепьяно, но теперь игралась не рапсодия, а этюды
Клементи, тоже с необыкновенной силой, отчетливостью и быстротой. Отворившая
горничная с подвязанным глазом сказала, что капитан дома, и провела
Нехлюдова в маленькую гостиную с диваном, столом и подожженным с одной
стороны розовым бумажным колпаком большой лампы, стоявшей на шерстяной
вязаной салфеточке. Вышел главный смотритель с измученным, грустным лицом.
- Прошу покорно, что угодно? - сказал он, застегивая среднюю пуговицу
своего мундира.
- Я вот был у вице-губернатора, и вот разрешение, - сказал Нехлюдов,
подавая бумагу. - Я желал бы видеть Маслову.
- Маркову? - переспросил смотритель, не расслышав из-за музыки.
- Маслову.
- Ну, да! Ну, да!
Смотритель встал и подошел к двери, из которой слышались рулады
Клементи.
- Маруся, хоть немножко подожди, - сказал он голосом, по которому видно
было, что эта музыка составляла крест его жизни, - ничего не слышно.
Фортепьяно замолкло, послышались недовольные шаги, и кто-то заглянул в
дверь.
Смотритель, как бы чувствуя облегчение от этого перерыва музыки,
закурил толстую папиросу слабого табаку и предложил Нехлюдову. Нехлюдов
отказался.
- Так вот я бы желал видеть Маслову.
- Маслову нынче неудобно видеть, - сказал смотритель.
- Отчего?
- Да так, вы сами виноваты, - слегка улыбаясь, сказал смотритель. -
Князь, не давайте вы ей прямо денег. Если желаете, давайте мне. Все будет
принадлежать ей. А то вчера вы ей, верно, дали денег, она достала вина -
никак не искоренишь этого зла - и сегодня напилась совсем, так что даже
буйная стала.
- Да неужели?
- Как же, даже должен был меры строгости употребить - перевел в другую
камеру. Так она женщина смирная, но денег вы, пожалуйста, не давайте. Это
такой народ...
Нехлюдов живо вспомнил вчерашнее, и ему стало опять страшно.
- А Богодуховскую, политическую, можно видеть? - спросил Нехлюдов,
помолчав.
- Что ж, это можно, - сказал смотритель. - Ну, ты чего, - обратился он
к девочке пяти или шести лет, пришедшей в комнату и, поворотив голову так,
чтобы не спускать глаз с Нехлюдова, направлявшейся к отцу. - Вот и упадешь,
- сказал смотритель, улыбаясь на то, как девочка, не глядя перед собой,
зацепилась за коврик и подбежала к отцу.
- Так если можно, я бы пошел.
- Пожалуй, можно, - сказал смотритель, обняв девочку, все смотревшую на
Нехлюдова, встал и, нежно отстранив девочку, вышел в переднюю.
Еще смотритель не успел надеть подаваемое ему подвязанной девушкой
пальто и выйти в дверь, как опять зажурчали отчетливые рулады Клементи.
- В консерватории была, да там непорядки. А большое дарование, - сказал
смотритель, спускаясь с лестницы. - Хочет выступать в концертах.
Смотритель с Нехлюдовым подошли к острогу. Калитка мгновенно отворилась
при приближении смотрителя. Надзиратели, взяв под козырек, провожали его
глазами. Четыре человека, с бритыми полуголовами и неся кадки с чем-то,
встретились им в прихожей и все сжались, увидав смотрителя. Один особенно
пригнулся и мрачно насупился, блестя черными глазами.
- Разумеется, талант надо совершенствовать, нельзя зарывать, но в
маленькой квартире, знаете, тяжело бывает, - продолжал смотритель разговор,
не обращая на этих арестантов никакого внимания, и, усталыми шагами волоча
ноги, прошел, сопутствуемый Нехлюдовым, в сборную.
- Вам кого видеть желательно? - спросил смотритель.
- Богодуховскую.
- Это из башни. Вам подождать придется, - обратился он к Нехлюдову.
- А нельзя ли мне покамест увидать арестантов Меньшовых - мать с сыном,
обвиняемые за поджог.
- А это из двадцать первой камеры. Что ж, можно их вызвать.
- А нельзя ли мне повидать Меньшова в его камере?
- Да вам покойнее в сборной,
- Нет, мне интересно.
- Вот нашли интересное.
В это время из боковой двери вышел щеголеватый офицер помощник.
- Вот сведите князя в камеру к Меньшову. Камера двадцать первая, -
сказал смотритель помощнику, - а потом в контору. А я вызову. Как ее звать?
- Вера Богодуховская, - сказал Нехлюдов.
Помощник смотрителя был белокурый молодой с нафабренными усами офицер,
распространяющий вокруг себя запах цветочного одеколона.
- Пожалуйте, - обратился он к Нехлюдову с приятной улыбкой. -
Интересуетесь нашим заведением?
- Да, и интересуюсь этим человеком, который, как мне говорили,
совершенно невинно попал сюда.
Помощник пожал плечами.
- Да, это бывает, - спокойно сказал он, учтиво вперед себя пропуская
гостя в широкий вонючий коридор. - Бывает, и врут они. Пожалуйте.
Двери камер были отперты, и несколько арестантов было в коридоре. Чуть
заметно кивая надзирателям и косясь на арестантов, которые или, прижимаясь к
стенам, проходили в свои камеры, или, вытянув руки по швам и по-солдатски
провожая глазами начальство, останавливались у дверей, помощник провел
Нехлюдова через один коридор, подвел его к другому коридору налево,
запертому железной дверью.
Коридор этот был уже, темнее и еще вонючее первого. В коридор с обеих
сторон выходили двери, запертые замками. В дверях были дырочки, так
называемые глазки, в полвершка в диаметре. В коридоре никого не было, кроме
старичка надзирателя с грустным сморщенным лицом.
- В которой Меньшов? - спросил помощник надзирателя.
- Восьмая налево.

LII

- Можно поглядеть? - спросил Нехлюдов.
- Сделайте одолжение, - с приятной улыбкой сказал помощник и стал
что-то спрашивать у надзирателя. Нехлюдов заглянул в одно отверстие: там
высокий молодой человек в одном белье, с маленькой черной бородкой, быстро
ходил взад и вперед; услыхав шорох у двери, он взглянул, нахмурился и
продолжал ходить.
Нехлюдов заглянул в другое отверстие: глаз его встретился с другим
испуганным большим глазом, смотревшим в дырочку; он поспешно отстранился.
Заглянув в третье отверстие, он увидал на кровати спящего очень маленького
роста свернувшегося человечка, с головою укрытого халатом. В четвертой
камере сидел широколицый бледный человек, низко опустив голову и
облокотившись локтями на колени. Услыхав шаги, человек этот поднял голову и
поглядел. Во всем лице, в особенности в больших глазах, было выражение
безнадежной тоски. Его, очевидно, не интересовало узнать, кто глядит к нему
в камеру. Кто бы ни глядел, он, очевидно, не ждал ни от кого ничего доброго.
Нехлюдову стало страшно; он перестал заглядывать и подошел к двадцать первой
камере Меньшова. Надзиратель отпер замок и отворил дверь. Молодой с длинной
шеей мускулистый человек, с добрыми круглыми глазами и маленькой бородкой,
стоял подле койки и с испуганным лицом, поспешно надевая халат, смотрел на
входивших. Особенно поразили Нехлюдова добрые круглые глаза, вопросительно и
испуганно перебегающие с него на надзирателя, на помощника и обратно.
- Вот господин хочет про твое дело расспросить.
- Покорно благодарим.
- Да, мне рассказывали про ваше дело, - сказал Нехлюдов, проходя в
глубь камеры и становясь у решетчатого и грязного окна, - и хотелось бы от
вас самих услышать.
Меньшов подошел тоже к окну и тотчас же начал рассказывать, сначала
робко поглядывая на смотрителя, потом все смелее и смелее; когда же
смотритель совсем ушел из камеры в коридор, отдавая там какие-то приказания,
он совсем осмелел. Рассказ этот по языку и манерам был рассказ самого
простого, хорошего мужицкого парня, и Нехлюдову было особенно странно
слышать этот рассказ из уст арестанта в позорной одежде и в тюрьме. Нехлюдов
слушал и вместе с тем оглядывал и низкую койку с соломенным тюфяком, и окно
с толстой железной решеткой, и грязные отсыревшие и замазанные стены, и
жалкое лицо и фигуру несчастного, изуродованного мужика в котах и халате, и
ему все становилось грустнее и грустнее; не хотелось верить, чтобы было
правда то, что рассказывал этот добродушный человек, - так было ужасно
думать, что могли люди ни за что, только за то, что его же обидели, схватить
человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное место. А
между тем еще ужаснее было думать, чтобы этот правдивый рассказ, с этим
добродушным лицом, был бы обман и выдумка. Рассказ состоял в том, что
целовальник вскоре после женитьбы отбил у него жену. Он искал закона везде.
Везде целовальник закупал начальство, и его оправдывали. Раз он силой увел
жену, она убежала на другой день. Тогда он пришел требовать свою жену.
Целовальник сказал, что жены его нет (а он видел ее, входя), и велел ему
уходить. Он не пошел. Целовальник с работником избили его в кровь, а на
другой день загорелся у целовальника двор. Его обвинили с матерью, а он не
зажигал, а был у кума.
- И действительно ты не поджигал?
- И в мыслях, барин, не было. А он, злодей мой, должно, сам поджег.
Сказывали, он только застраховал. А на нас с матерью сказали, что мы были,
стращали его. Оно точно, я в тот раз обругал его, не стерпело сердце. А
поджигать не поджигал. И не был там, как пожар начался. А это он нарочно
подогнал к тому дню, что с матушкой были. Сам зажег для страховки, а на нас
сказал.
- Да неужели?
- Верно, перед богом говорю, барин. Будьте отцом родным! - Он хотел
кланяться в землю, и Нехлюдов насилу удержал его. - Вызвольте, ни за что
пропадаю, - продолжал он.
И вдруг щеки его задергались, и он заплакал и, засучив рукав халата,
стал утирать глаза рукавом грязной рубахи.
- Кончили? - спросил смотритель.
- Да. Так не унывайте; сделаем, что можно, - сказал Нехлюдов и вышел.
Меньшов стоял в двери, так что надзиратель толкнул его дверью, когда
затворял ее. Пока надзиратель запирал замок на двери, Меньшов смотрел в
дырку в двери.

LIII

Проходя назад по широкому коридору (было время обеда, и камеры были
отперты) между одетыми в светло-желтые халаты, короткие широкие штаны и коты
людьми, жадно смотревшими на него, Нехлюдов испытывал странные чувства - и
сострадания к тем людям, которые сидели, и ужаса и недоумения перед теми,
кто посадили и держат их тут, и почему-то стыда за себя, за то, что он
спокойно рассматривает это.
В одном коридоре пробежал кто-то, хлопая котами, в дверь камеры и
оттуда вышли люди и стали на дороге Нехлюдову, кланяясь ему.
- Прикажите, ваше благородие, не знаю, как назвать, решить нас
как-нибудь.
- Я не начальник, я ничего не знаю.
- Все равно, скажите кому, начальству, что ли, - сказал негодующий
голос. - Ни в чем не виноваты, страдаем второй месяц.
- Как? Почему? - спросил Нехлюдов.
- Да вот заперли в тюрьму. Сидим второй месяц, сами не знаем за что.
- Правда, это по случаю, - сказал помощник смотрителя, - за
бесписьменность взяли этих людей, и надо было отослать их в их губернию, а
там острог сгорел, и губернское правление отнеслось к нам, чтобы не посылать
к ним. Вот мы всех из других губерний разослали, а этих держим.
- Как, только поэтому? - спросил Нехлюдов, остановясь в дверях.
Толпа, человек сорок, все в арестантских халатах, окружила Нехлюдова и
помощника. Сразу заговорило несколько голосов. Помощник остановил:
- Говорите один кто-нибудь.
Из всех выделился высокий благообразный крестьянин лет пятидесяти. Он
разъяснил Нехлюдову, что они все высланы и заключены в тюрьму за то, что у
них не было паспортов. Паспорта же у них были, но только просрочены недели
на две. Всякий год бывали так просрочены паспорта, и ничего не взыскивали, а
нынче взяли да вот второй месяц здесь держат, как преступников.
- Мы все по каменной работе, все одной артели. Говорят, в губернии
острог сгорел. Так мы в этом не причинны. Сделайте божескую милость.
Нехлюдов слушал и почти не понимал того, что говорил старый
благообразный человек, потому что все внимание его было поглощено большой
темно-серой многоногой вошью, которая ползла между волос по щеке
благообразного каменщика.
- Как же так? Неужели только за это? - говорил Нехлюдов, обращаясь к
смотрителю.
- Да, начальство оплошность сделало, их бы надо послать и водворить на
место жительства, - говорил помощник.
Только что смотритель кончил, как из толпы выдвинулся маленький
человечек, тоже в арестантском халате, начал, странно кривя ртом, говорить о
том, что их здесь мучают ни за что.
- Хуже собак... - начал он.
- Ну, ну, лишнего тоже не разговаривай, помалкивай, а то знаешь...
- Что мне знать, - отчаянно заговорил маленький человечек. - Разве мы в
чем виноваты?
- Молчать! - крикнул начальник, и маленький человечек замолчал.
"Что же это такое?" - говорил себе Нехлюдов, выходя из камер, как
сквозь строй прогоняемый сотней глаз выглядывавших из дверей и встречавшихся
арестантов.
- Неужели действительно держат так прямо невинных людей? - проговорил
Нехлюдов, когда они вышли из коридора.
- Что ж прикажете делать? Но только что и много они врут. Послушать их
- все невинны, - говорил помощник смотрителя.
- Да ведь эти-то не виноваты же ни в чем.
- Эти-то, положим. Но только народ очень испорченный. Без строгости
невозможно. Есть такие типы бедовые, тоже палец в рот не клади. Вот вчера
двоих вынуждены были наказать.
- Как наказать? - спросил Нехлюдов.
- Розгами наказывали по предписанию...
- Да ведь телесное наказание отменено.
- Не для лишенных прав. Эти подлежат.
Нехлюдов вспомнил все, что он видел вчера, дожидаясь в сенях, и понял,
что наказание происходило именно в то время, как он дожидался, и на него с
особенной силой нашло то смешанное чувство любопытства, тоски, недоумения и
нравственной, переходящей почти в физическую, тошноты, которое и прежде, но
никогда с такой силой не охватывало его.
Не слушая помощника смотрителя и не глядя вокруг себя, он поспешно
вышел из коридоров и направился в контору. Смотритель был в коридоре и,
занятый другим делом, забыл вызвать Богодуховскую. Он вспомнил, что обещал
вызвать ее, только тогда, когда Нехлюдов вошел в контору.
- Сейчас я пошлю за ней, а вы посидите, - сказал он.

LIV

Контора состояла из двух комнат. В первой комнате, с большой
выступающей облезлой печью и двумя грязными окнами, стояла в одном углу
черная мерка для измерения роста арестантов, в другом углу висел, -
всегдашняя принадлежность всех мест мучительства, как бы в насмешку над его
учением, - большой образ Христа. В этой первой комнате стояло несколько
надзирателей. В другой же комнате сидели по стенам и отдельными группами или
парочками человек двадцать мужчин и женщин и негромко разговаривали. У окна
стоял письменный стол.
Смотритель сел у письменного стола и предложил Нехлюдову стул, стоявший
тут же. Нехлюдов сел и стал рассматривать людей, бывших в комнате.
Прежде всех обратил его внимание молодой человек в короткой жакетке, с
приятным лицом, который, стоя перед немолодой уже чернобровой женщиной,
что-то горячо и с жестами рук говорил ей. Рядом сидел старый человек в синих
очках и неподвижно слушал, держа за руку молодую женщину в арестантской
одежде, что-то рассказывавшую ему. Мальчик-реалист с остановившимся
испуганным выражением лица, не спуская глаз, смотрел на старика. Недалеко от
них, в углу, сидела парочка влюбленных: она была с короткими волосами и с
энергическим лицом, белокурая, миловидная, совсем молоденькая девушка в
модном платье; он - с тонкими очертаниями лица и волнистыми волосами
красивый юноша в гуттаперчевой куртке. Они сидели в уголку и шептались,
очевидно млея от любви. Ближе же всех к столу сидела седая в черном платье
женщина, очевидно мать. Она глядела во все глаза на чахоточного вида
молодого человека в такой же куртке и хотела что-то сказать, но не могла
выговорить от слез: и начинала и останавливалась. Молодой человек держал в
руках бумажку и, очевидно не зная, что ему делать, с сердитым лицом
перегибал и мял ее. Подле них сидела полная, румяная, красивая девушка с
очень выпуклыми глазами, в сером платье и пелеринке. Она сидела рядом с
плачущей матерью и нежно гладила ее по плечу. Все было красиво в этой
девушке: и большие белые руки, и волнистые остриженные волосы, и крепкие нос
и губы; но главную прелесть ее лица составляли карие, бараньи, добрые,
правдивые глаза. Красивые глаза ее оторвались от лица матери в ту минуту,
как вошел Нехлюдов, и встретились с его взглядом. Но тотчас же она
отвернулась и что-то стала говорить матери. Недалеко от влюбленной парочки
сидел черный лохматый человек с мрачным лицом и сердито говорил что-то
безбородому посетителю, похожему на скопца. Нехлюдов сел рядом с смотрителем
и с напряженным любопытством глядел вокруг себя. Его развлек подошедший к
нему гладко стриженный ребенок-мальчик и тоненьким голоском обратился к нему
с вопросом.
- А вы кого ждете?
Нехлюдов удивился вопросу, но, взглянув на мальчика и увидав серьезное,
осмысленное лицо с внимательными, живыми глазами, серьезно ответил ему, что
ждет знакомую женщину.
- Что же, она вам сестра? - спросил мальчик.
- Нет, не сестра, - ответил удивленно Нехлюдов. - А ты с кем здесь? -
спросил он мальчика.
- Я с мамой. Она политическая, - гордо сказал мальчик.
- Марья Павловна, возьмите Колю, - сказал смотритель, нашедший,
вероятно, противозаконным разговор Нехлюдова с мальчиком.
Марья Павловна, та самая красивая девушка с бараньими глазами, которая
обратила внимание Нехлюдова, встала во весь свой высокий рост и сильной,
широкой, почти мужской походкой подошла к Нехлюдову и мальчику.
- Что он у вас спрашивает, кто вы? - спросила она у Нехлюдова, слегка
улыбаясь и доверчиво глядя ему в глаза так просто, как будто не могло быть
сомнения о том, что она со всеми была, есть и должна быть в простых,
ласковых, братских отношениях. - Ему все нужно знать, - сказала она и совсем
улыбнулась в лицо мальчику такой доброй, милой улыбкой, что и мальчик и
Нехлюдов - оба невольно улыбнулись на ее улыбку.
- Да, спрашивал меня, к кому я.
- Марья Павловна, нельзя разговаривать с посторонними. Ведь вы знаете,
- сказал смотритель.
- Хорошо, хорошо, - сказала она и, взяв своей большой белой рукой за
ручку не спускавшего с нее глаз Колю, вернулась к матери чахоточного,
- Чей же это мальчик? - спросил Нехлюдов уже у смотрителя.
- Политической одной, он в тюрьме и родился, - сказал смотритель с
некоторым удовольствием, как бы показывая редкость своего заведения.
- Неужели?
- Да, вот теперь едет в Сибирь с матерью.
- А эта девушка?
- Не могу вам отвечать, - сказал смотритель, пожимая плечами. - А вот и
Богодуховская,

LV

Из задней двери вертлявой походкой вышла маленькая стриженая, худая,
желтая Вера Ефремовна, с своими огромными добрыми глазами,
- Ну, спасибо, что пришли, - сказала она, пожимая руку Нехлюдова. -
Вспомнили меня? Сядемте.
- Не думал вас найти так.
- О, мне прекрасно! Так хорошо, так хорошо, что лучшего и не желаю, -
говорила Вера Ефремовна, как всегда, испуганно глядя своими огромными
добрыми круглыми глазами на Нехлюдова и вертя желтой тонкой-тонкой жилистой
шеей, выступающей из-за жалких, смятых и грязных воротничков кофточки.
Нехлюдов стал спрашивать ее о том, как она попала в это положение.
Отвечая ему, она с большим оживлением стала рассказывать о своем деле. Речь
ее была пересыпана иностранными словами о пропагандировании, о
дезорганизации, о группах, и секциях, и подсекциях, о которых она была,
очевидно, вполне уверена, что все знали, а о которых Нехлюдов никогда не
слыхивал.
Она рассказывала ему, очевидно вполне уверенная, что ему очень
интересно и приятно знать все тайны народовольства. Нехлюдов же смотрел на
ее жалкую шею, на редкие спутанные волосы и удивлялся, зачем она все это
делала и рассказывала. Она жалка ему была, но совсем не так, как был жалок
Меньшов-мужик, без всякой вины с его стороны сидевший в вонючем остроге. Она
более всего была жалка той очевидной путаницей, которая была у нее в голове.
Она, очевидно, считала себя героиней, готовой пожертвовать жизнью для успеха
своего дела, а между тем едва ли она могла бы объяснить, в чем состояло это
дело и в чем успех его.
Дело, о котором хотела говорить Вера Ефремовна с Нехлюдовым, состояло в
том, что одна товарка ее, некто Шустова, даже и не принадлежавшая к их
подгруппе, как она выражалась, была схвачена пять месяцев тому назад вместе
с нею и посажена в Петропавловскую крепость только потому, что у ней нашли
книги и бумаги, переданные ей на сохранение. Вера Ефремовна считала себя
отчасти виновной в заключении Шустовой и умоляла Нехлюдова, имеющего связи,
сделать все возможное для того, чтобы освободить ее. Другое дело, о котором
просила Богодуховская, состояло в том, чтобы выхлопотать содержащемуся в
Петропавловской крепости Гуркевичу разрешение на свидание с родителями и на
получение научных книг, которые ему нужны были для его ученых занятий.
Нехлюдов обещал попытаться сделать все возможное, когда будет в
Петербурге.
Свою историю Вера Ефремовна рассказала так, что она, кончив акушерские
курсы, сошлась с партией народовольцев и работала с ними. Сначала шло все
хорошо, писали прокламации, пропагандировали на фабриках, но потом схватили
одну выдающуюся личности, захватили бумаги и начали всех брать.
- Взяли и меня и вот теперь высылают... - закончила она свою историю. -
Но это ничего. Я чувствую себя превосходно, самочувствие олимпийское, -
сказала она и улыбнулась жалостною улыбкою.
Нехлюдов спросил про девушку с бараньими глазами. Вера Ефремовна
рассказала, что это дочь генерала, давно уже принадлежит к революционной
партии и попалась за то, что взяла на себя выстрел в жандарма. Она жила в
конспиративной квартире, в которой был типографский станок. Когда ночью
пришли с обыском, то обитатели квартиры решили защищаться, потушили огонь и
стали уничтожать улики. Полицейские ворвались, и тогда один из заговорщиков
выстрелил и ранил смертельно жандарма. Когда стали допрашивать, кто стрелял,
она сказала, что стреляла она, несмотря на то, что никогда не держала в руке
револьвера и паука не убьет. И так и осталось. И теперь идет в каторгу.
- Альтруистическая, хорошая личность... - одобрительно сказала Вера
Ефремовна.
Третье дело, о котором хотела говорить Вера Ефремовна, касалось
Масловой. Она знала, как все зналось в остроге, историю Масловой и отношения
к ней Нехлюдова и советовала хлопотать о переводе ее к политическим или по
крайней мере в сиделки в больницу, где теперь особенно много больных и нужны
работницы. Нехлюдов поблагодарил ее за совет и сказал, что постарается
воспользоваться им.

LVI

Разговор их был прерван смотрителем, который поднялся и объявил, что
время свидания кончилось и надо расходиться. Нехлюдов встал, простился с
Верой Ефремовной и отошел к двери, у которой остановился, наблюдая то, что
происходило перед ним.
- Господа, пора, пора, - говорил смотритель, то вставая, то опять
садясь.
Требование смотрителя вызвало в находящихся в комнате и заключенных и
посетителях только особенное оживление, но никто и не думал расходиться.
Некоторые встали и говорили стоя. Некоторые продолжали сидеть и
разговаривать. Некоторые стали прощаться и плакать. Особенно трогательна
была мать с сыном чахоточным. Молодой человек все вертел бумажку, и лицо его
становилось все более и более злым, - так велики были усилия, которые он
делал, чтобы не заразиться чувством матери. Мать же, услыхав, что надо
прощаться, легла ему на плечо и рыдала, сопя носом. Девушка с бараньими
глазами - Нехлюдов невольно следил за ней - стояла перед рыдающей матерью и
что-то успокоительно говорила ей. Старик в синих очках, стоя, держал за руку
свою дочь и кивал головой на то, что она говорила. Молодые влюбленные встали
и держались за руки, молча глядя друг другу в глаза.
- Вот этим одним весело, - сказал, указывая на влюбленную парочку,
молодой человек в короткой жакетке, стоя подле Нехлюдова, так же как и он,
глядя на прощающихся.
Чувствуя на себе взгляды Нехлюдова и молодого человека, влюбленные -
молодой человек в гуттаперчевой куртке и белокурая миловидная девушка -
вытянули сцепленные руки, опрокинулись назад и, смеясь, начали кружиться.
- Нынче вечером женятся здесь, в остроге, и она с ним идет в Сибирь, -
сказал молодой человек.
- Он что же?
- Каторжный. Хоть они повеселятся, а то уж слишком больно слушать, -
прибавил молодой человек в жакетке, прислушиваясь к рыданьям матери
чахоточного.
- Господа! Пожалуйста, пожалуйста! Не вынудьте меня принять меры
строгости, - говорил смотритель, повторяя несколько раз одно и то же. -
Пожалуйста, да ну, пожалуйста! - говорил он слабо и нерешительно. - Что ж
это? Уж давно пора. Ведь этак невозможно. Я последний раз говорю, - повторял
он уныло, то закуривая, то туша свою мариландскую папироску.
Очевидно было, что как ни искусны и ни стары и привычны были доводы,
позволяющие людям делать зло другим, не чувствуя себя за него
ответственными, смотритель не мог не сознавать, что он один из виновников
того горя, которое проявлялось в этой комнате; и ему, очевидно, было ужасно
тяжело.
Наконец заключенные и посетители стали расходиться: одни во внутреннюю,
другие в наружную дверь. Прошли мужчины - в гуттаперчевых куртках, и
чахоточный и черный лохматый; ушла и Марья Павловна с мальчиком, родившимся
в остроге.
Стали выходить и посетители. Пошел тяжелой походкой старик в синих
очках, за ним пошел и Нехлюдов.
- Да-с, удивительные порядки, - как бы продолжал прерванный разговор
словоохотливый молодой человек, спускаясь с Нехлюдовым вместе с лестницы. -
Спасибо еще, капитан - добрый человек, не держится правил. Все поговорят -
отведут душу.
- Разве в других тюрьмах нет таких свиданий?
- И-и! Ничего подобного. А не угодно ли поодиночке, да еще через
решетку.
Когда Нехлюдов, разговаривая с Медынцевым - так отрекомендовал себя
словоохотливый молодой человек, - сошел в сени, к ним подошел с усталым
видом смотритель.
- Так если хотите видеть Маслову, то пожалуйте завтра, - сказал он,
очевидно желая быть любезным с Нехлюдовым.
- Очень хорошо, - сказал Нехлюдов и поспешил выйти.
Ужасны были, очевидно, невинные страдания Меньшова - и не столько его
физические страдания, сколько то недоумение, то недоверие к добру и к богу,
которые он должен был испытывать, видя жестокость людей, беспричинно
мучающих его; ужасно было опозорение и мучения, наложенные на эти сотни ни в
чем не повинных людей только потому, что в бумаге не так написано; ужасны
эти одурелые надзиратели, занятые мучительством своих братьев и уверенные,
что они делают и хорошее и важное дело. Но ужаснее всего показался ему этот
стареющийся и слабый здоровьем и добрый смотритель, который должен разлучать
мать с сыном, отца с дочерью - точно таких же людей, как он сам и его дети.
"Зачем это?" - спрашивал Нехлюдов, испытывая теперь в высшей степени то
чувство нравственной, переходящей в физическую, тошноты, которую он всегда
испытывал в тюрьме, и не находил ответа.

LVII

На другой день Нехлюдов поехал к адвокату и сообщил ему дело Меньшовых,
прося взять на себя защиту. Адвокат выслушал и сказал, что посмотрит дело, и
если все так, как говорит Нехлюдов, что весьма вероятно, то он без всякого
вознаграждения возьмется за защиту. Нехлюдов, между прочим, рассказал
адвокату о содержимых ста тридцати человеках по недоразумению и спросил, от
кого это зависит, кто виноват. Адвокат помолчал, очевидно желая ответить
точно.
- Кто виноват? Никто, - сказал он решительно. - Скажите прокурору - он
скажет, что виноват губернатор, скажите губернатору - он скажет, что виноват
прокурор. Никто не виноват.
- Я сейчас еду к Масленникову и скажу ему.
- Ну-с, это бесполезно, - улыбаясь, возразил адвокат. - Это такая - он
не родственник и не друг? - это такая, с позволения сказать, дубина и вместе
с тем хитрая скотина.
Нехлюдов, вспомнив, что говорил Масленников про адвоката, ничего не
ответил и, простившись, поехал к Масленникову.
Масленникова Нехлюдову нужно было просить о двух вещах: о переводе
Масловой в больницу и о ста тридцати бесписьменных, безвинно содержимых в
остроге. Как ни тяжело ему было просить человека, которого он не уважал, это
было единственное средство достигнуть цели, и надо было пройти через это.
Подъезжая к дому Масленникова, Нехлюдов увидал у крыльца несколько
экипажей: пролетки, коляски и кареты, и вспомнил, что как раз нынче был тот
приемный день жены Масленникова, в который он просил его приехать. В то
время как Нехлюдов подъезжал к дому, одна карета стояла у подъезда, и лакей
в шляпе с кокардой и пелерине подсаживал с порога крыльца даму, подхватившую
свой шлейф и открывшую черные тонкие щиколотки в туфлях. Среди стоящих уже
экипажей он узнал закрытое ландо Корчагиных. Седой румяный кучер почтительно
и приветливо снял шляпу, как особенно знакомому барину. Не успел Нехлюдов
спросить швейцара о том, где Михаил Иванович (Масленников), как он сам
показался на ковровой лестнице, провожая очень важного гостя, такого, какого
он провожал уже не до площадки, а до самого низа. Очень важный военный гость
этот, сходя, говорил по-французски об аллегри в пользу приютов, устраиваемых
в городе, высказывая мнение, что это хорошее занятие для дам: "И им весело,
и деньги собираются".
- Qu'elles s'amusent et que le bon Dieu les benisse... {Пусть веселятся
и да благословит их бог... (франц.)} A, Нехлюдов, здравствуйте! Что давно
вас не видно? - приветствовал он Нехлюдова. - Allez presenter vos de voirs a
madame {Подите засвидетельствуйте почтение хозяйке (франц. ).}. И Корчагины
тут. Et Nadine Bukshevden. Toutes les jolies femmes de la ville {И Надин
Буксгевден Все городские красавицы (франц.).}, - сказал он, подставляя и
несколько приподнимая свои военные плечи под подаваемую ему его же
великолепным с золотыми галунами лакеем шинель. - Au revoir, mon cher! {До
свиданья, дорогой мой! (франц.)} - Он пожал еще руку Масленникову.
- Ну, пойдем наверх, как я рад! - возбужденно заговорил Масленников,
подхватывая под руку Нехлюдова и, несмотря на свою корпуленцию, быстро
увлекая его наверх.
Масленников был в особенно радостном возбуждении, причиной которого
было оказанное ему внимание важным лицом. Казалось, служа в гвардейском,
близком к царской фамилии полку, Масленникову пора бы привыкнуть к общению с
царской фамилией, но, видно, подлость только усиливается повторением, и
всякое такое внимание приводило Масленникова в такой же восторг, в который
приходит ласковая собачка после того, как хозяин погладит, потреплет,
почешет ее за ушами. Она крутит хвостом, сжимается, извивается, прижимает
уши и безумно носится кругами. То же самое был готов делать Масленников. Он
не замечал серьезного выражения лица Нехлюдова, не слушал его и неудержимо
влек его в гостиную, так что нельзя было отказаться, и Нехлюдов шел с ним.
- Дело после; что прикажешь - все сделаю, - говорил Масленников,
проходя с Нехлюдовым через залу. - Доложите генеральше, что князь Нехлюдов,
- на ходу сказал он лакею. Лакей иноходью, обгоняя их, двинулся вперед. -
Vous n'avez qu'a ordonner {Тебе стоит только приказать (франц.).}. Но жену
повидай непременно. Мне и то досталось за то, что я тот раз не привел тебя.
Лакей уже успел доложить, когда они вошли, и Анна Игнатьевна,
вице-губернаторша, генеральша, как она называла себя, уже с сияющей улыбкой
наклонилась к Нехлюдову из-за шляпок и голов, окружавших ее у ди вана. На
другом конце гостиной у стола с чаем сидели барыни и стояли мужчины -
военные и штатские, и слышался неумолкаемый треск мужских и женских голосов.
- Enfin! {Наконец! (франц.)} Что же это вы нас знать не хотите? Чем мы
вас обидели?
Такими словами, предполагавшими интимность между нею и Нехлюдовым,
которой никогда не было, встретила Анна Игнатьевна входящего.
- Вы знакомы? Знакомы? Мадам Белявская, Михаил Иванович Чернов.
Садитесь поближе.
- Мисси, venez dons a notre table. Ou vous apportera votre the...
{идите к нашему столу. Вам сюда подадут чай... (франц.)} И вы... -
обратилась она к офицеру, говорившему с Мисси, очевидно забыв его имя, -
пожалуйте сюда. Чаю, князь, прикажете?
- Ни за что, ни за что не соглашусь: она просто не любила, - говорил
женский голос.
- А любила пирожки.
- Вечно глупые шутки, - со смехом вступилась другая дама в высокой
шляпе, блестевшая шелком, золотом и камнями.
- C'est excellent {Великолепно (франц.).} - эти вафельки, и легко.
Подайте еще сюда.
- Что же, скоро едете?
- Да уж нынче последний день. От этого мы и приехали.
- Такая прелестная весна, так хорошо теперь в деревне!
Мисси в шляпе и каком-то темно-полосатом платье, схватывавшем без
складочки ее тонкую талию, точно как будто она родилась в этом платье, была
очень красива. Она покраснела, увидав Нехлюдова.
- А я думала, что вы уехали, - сказала она ему.
- Почти уехал, - сказал Нехлюдов. - Дела задерживают. Я и сюда приехал
по делу.
- Заезжайте к мама. Она очень хочет вас видеть, - сказала она и,
чувствуя, что она лжет и он понимает это, покраснела еще больше.
- Едва ли успею, - мрачно отвечал Нехлюдов, стараясь сделать вид, что
не заметил, как она покраснела.
Мисси сердито нахмурилась, пожала плечами и обратилась к элегантному
офицеру, который подхватил у нее из рук порожнюю чашку и, цепляя саблей за
кресла, мужественно перенес ее на другой стол.
- Вы должны тоже пожертвовать для приюта.
- Да я и не отказываюсь, но хочу приберечь всю свою щедрость до
аллегри. Там я выкажу себя уже во всей силе.
- Ну, смотрите! - послышался явно притворно смеющийся голос.
Приемный день был блестящий, и Анна Игнатьевна была в восхищении.
- Мне Мика говорил, что вы заняты в тюрьмах. Я очень понимаю это, -
говорила она Нехлюдову. - Мика (это был ее толстый муж, Масленников) может
иметь другие недостатки, но вы знаете, как он добр. Все эти несчастные
заключенные - его дети. Он иначе не смотрит на них. Il est d'une bonte...
{Он так добр... (франц.)}
Она остановилась, не найдя слов, которые могли бы выразить bonte того
ее мужа, по распоряжению которого секли людей, и тотчас же, улыбаясь,
обратилась к входившей старой сморщенной старухе в лиловых бантах.
Поговорив, сколько нужно было, и так бессодержательно, как тоже нужно
было, для того чтобы не нарушить приличия, Нехлюдов встал и подошел к
Масленникову.
- Так, пожалуйста, можешь ты меня выслушать?
- Ах, да! Ну, что же? Пойдем сюда.
Они вошли в маленький японский кабинетик и сели у окна.

LVIII

- Ну-с, je suis a vous {я к твоим услугам (франц.).}. Хочешь курить?
Только постой, как бы нам тут не напортить, - сказал он и принес пепельницу.
- Ну-с?
- У меня к тебе два дела.
- Вот как.
Лицо Масленникова сделалось мрачно и уныло. Все следы того возбуждения
собачки, у которой хозяин почесал за ушами, исчезли совершенно. Из гостиной
доносились голоса. Один женский говорил: "Jamais, jamais je ne croirais"
{Никогда, никогда не поверю (франц.).}, a другой, с другого конца, мужской,
что-то рассказывал, все повторяя: "La comtesse Voronzoff и Victor Apraksine"
{Графиня Воронцова и Виктор Апраксин (франц.).}. С третьей стороны слышался
только гул голосов и смех. Масленников прислушивался к тому, что происходило
в гостиной, слушал и Нехлюдова.
- Я опять о той же женщине, - сказал Нехлюдов.
- Да, невинно осужденная. Знаю, знаю.
- Я просил бы перевести ее в служанки в больницу. Мне говорили, что это
можно сделать.
Масленников сжал губы и задумался.
- Едва ли можно, - сказал он. - Впрочем, я посоветуюсь и завтра
телеграфирую тебе.
- Мне говорили, что там много больных и нужны помощницы.
- Ну да, ну да. Так, во всяком случае, дам тебе знать.
- Пожалуйста, - сказал Нехлюдов.
Из гостиной раздался общий и даже натуральный смех.
- Это все Виктор, - сказал Масленников, улыбаясь, - он удивительно
остер, когда в ударе.
- А еще, - сказал Нехлюдов, - сейчас в остроге сидят сто тридцать
человек только за то, что у них просрочены паспорта. Их держат месяц здесь.
И он рассказал причины, по которым их держат.
- Как же ты узнал про это? - спросил Масленников, и на лице его вдруг
выразилось беспокойство и недовольство.
- Я ходил к подсудимому, и меня в коридоре обступили эти люди и
просили...
- К какому подсудимому ты ходил?
- Крестьянин, который невинно обвиняется и к которому я пригласил
защитника. Но не в этом дело.
Неужели эти люди, ни в чем не виноватые, содержатся в тюрьме только за
то, что у Них просрочены паспорты и...
- Это дело прокурора, - с досадой перебил Масленников Нехлюдова. - Вот
ты говоришь: суд скорый и правый. Обязанность товарища прокурора - посещать
острог и узнавать, законно ли содержатся заключенные. Они ничего не делают:
играют в винт.
- Так ты ничего не можешь сделать? - мрачно сказал Нехлюдов, вспоминая
слова адвоката о том, что губернатор будет сваливать на прокурора.
- Нет, я сделаю. Я справлюсь сейчас.
- Для нее же хуже. C'est un souffre-douleur {Это страдалица (франц.).},
- слышался из гостиной голос женщины, очевидно совершенно равнодушной к
тому, что она говорила.
- Тем лучше, я и эту возьму, - слышался с другой стороны игривый голос
мужчины и игривый смех женщины, что-то не дававшей ему.
- Нет, нет, ни за что, - говорил женский голос.
- Так вот, я сделаю все, - повторил Масленников, туша папироску своей
белой рукой с бирюзовым перстнем, - а теперь пойдем к дамам.
- Да, еще вот что, - сказал Нехлюдов, не входя в гостиную и
останавливаясь у двери. - Мне говорили, что вчера в тюрьме наказывали
телесно людей. Правда ли это?
Масленников покраснел.
- Ах, ты об этом? Нет, mon cher, решительно тебя не надо пускать, тебе
до всего дело. Пойдем, пойдем, Annette зовет нас, - сказал он, подхватывая
его под руку и выказывая опять такое же возбуждение, как и после внимания
важного лица, но только теперь уже не радостное, а тревожное.
Нехлюдов вырвал свою руку из его и, никому не кланяясь и ничего не
говоря, с мрачным видом прошел через гостиную, залу и мимо выскочивших
лакеев в переднюю и на улицу.
- Что с ним? Что ты ему сделал? - спросила Annette у мужа.
- Это a la francaise {по-французски (франц.),}, - сказал кто-то.
- Какой это a la francaise, это a la zoulou {по-зулусски (франц.).}.
- Ну, да он всегда был такой.
Кто-то поднялся, кто-то приехал, и щебетанья пошли своим чередом:
общество пользовалось эпизодом Нехлюдова как удобным предметом разговора
нынешнего jour fixe'a.
На другой день после посещения Масленникова Нехлюдов получил от него на
толстой глянцевитой с гербом и печатями бумаге письмо великолепным твердым
почерком о том, что он написал о переводе Масловой в больницу врачу и что,
по всей вероятности, желание его будет исполнено. Было подписано: "Любящий
тебя старый товарищ", и под подписью "Масленников" был сделан удивительно
искусный, большой и твердый росчерк.
- Дурак! - не мог удержаться не сказать Нехлюдов, особенно за то, что в
этом слове "товарищ" он чувствовал, что Масленников снисходил до него, то
есть, несмотря на то, что исполнял самую нравственно грязную и постыдную
должность, считал себя очень важным человеком и думал если не польстить, то
показать, что он все-таки не слишком гордится своим величием, называя себя
его товарищем.

LIX

Одно из самых обычных и распространенных суеверий то, что каждый
человек имеет одни свои определенные свойства, что бывает человек добрый,
злой, умный, глупый, энергичный, апатичный и т. д. Люди не бывают такими. Мы
можем сказать про человека, что он чаще бывает добр, чем зол, чаще умен, чем
глуп, чаще энергичен, чем апатичен, и наоборот; но будет неправда, если мы
скажем про одного человека, что он добрый или умный, а про другого, что он
злой или глупый. А мы всегда так делим людей. И это неверно.
Люди, как реки: вода во всех одинакая и везде одна и та же, но каждая
река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то
холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе
зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает
часто совсем непохож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою. У
некоторых людей эти перемены бывают особенно резки. И к таким людям
принадлежал Нехлюдов. Перемены эти происходили в нем и от физических и от
духовных причин. И такая перемена произошла в нем теперь.
То чувство торжественности и радости обновления, которое он испытывал
после суда и после первого свидания с Катюшей, прошло совершенно и
заменилось после последнего свидания страхом, даже отвращением к ней. Он
решил, что не оставит ее, не изменит своего решения жениться на ней, если
только она захочет этого; но это было ему тяжело и мучительно.
На другой день своего посещения Масленникова он опять поехал в острог,
чтобы увидать ее.
Смотритель разрешил свидание, но не в конторе и не в адвокатской, а в
женской посетительской. Несмотря на свое добродушие, смотритель был
сдержаннее, чем прежде, с Нехлюдовым; очевидно, разговоры с Масленниковым
имели последствием предписание большей осторожности с этим посетителем.
- Видеться можно, - сказал он, - только, пожалуйста, насчет денег, как
я просил вас... А что насчет перевода ее в больницу, как писал его
превосходительство, так это можно, и врач согласен. Только она сама не
хочет, говорит: "Очень мне нужно за паршивцами горшки выносить..." Ведь это,
князь, такой народ, - прибавил он.
Нехлюдов ничего не отвечал и попросил допустить его к свиданию.
Смотритель послал надзирателя, и Нехлюдов вошел за ним в пустую женскую
посетительскую.
Маслова уже была там и вышла из-за решетки тихая и робкая. Она близко
подошла к Нехлюдову и, глядя мимо него, тихо сказала:
- Простите меня, Дмитрий Иванович, я нехорошо говорила третьего дня.
- Не мне прощать вас... - начал было Нехлюдов.
- Но только все-таки вы оставьте меня, - прибавила она, и в страшно
скосившихся глазах, которыми она взглянула на него, Нехлюдов прочел опять
напряженное и злое выражение.
- Зачем же мне оставить вас?
- Да уж так.
- Отчего так?
Она посмотрела на него опять тем же, как ему показалось, злым взглядом.
- Ну, так вот что, - сказала она. - Вы меня оставьте, это я вам верно
говорю. Не могу я. Вы это совсем оставьте, - сказала она дрожащими губами и
замолчала. - Это верно. Лучше повешусь.
Нехлюдов чувствовал, что в этом отказе ее была ненависть к нему,
непрощенная обида, но было что-то и другое - хорошее и важное. Это в
совершенно спокойном состоянии подтверждение своего прежнего отказа сразу
уничтожило в душе Нехлюдова все его сомнения и вернуло его к прежнему
серьезному, торжественному и умиленному состоянию.
- Катюша, как я сказал, так и говорю, - произнес он особенно серьезно.
- Я прошу тебя выйти за меня замуж. Если же ты не хочешь, и пока не хочешь,
я, гак же как и прежде, буду там, где ты будешь, и поеду туда, куда тебя
повезут.
- Это ваше дело, я больше говорить не буду, - сказала она, и опять губы
ее задрожали.
Он тоже молчал, чувствуя себя не в силах говорить.
- Я теперь еду в деревню, а потом поеду в Петербург, - сказал он,
наконец оправившись. - Буду хлопотать по вашему, по нашему делу, и, бог
даст, отменят приговор.
- И не отменят - все равно. Я не за это, так за другое того стою... -
сказала она, и он видел, какое большое усилие она сделала, чтобы удержать
слезы. - Ну что же, видели Меньшова? - спросила она вдруг, чтобы скрыть свое
волнение. - Правда ведь, что они не виноваты?
- Да, я думаю.
- Такая чудесная старушка, - сказала она.
Он рассказал ей все, что узнал от Меньшова, и спросил, не нужно ли ей
чего; она ответила, что ничего не нужно.
Они опять помолчали.
- Ну, а насчет больницы, - вдруг сказала она, взглянув на него своим
косым взглядом, - если вы хотите, я пойду и вина тоже не буду пить...
Нехлюдов молча посмотрел ей в глаза. Глаза ее улыбались.
- Это очень хорошо, - только мог сказать он и простился с нею.
"Да, да, она совсем другой человек", - думал Нехлюдов, испытывая после
прежних сомнений совершенно новое, никогда не испытанное им чувство
уверенности в непобедимости любви.

Вернувшись после этого свидания в свою вонючую камеру, Маслова сняла
халат и села на свое место нар, опустив руки на колена. В камере были
только: чахоточная владимирская с грудным ребенком, старушка Меньшова и
сторожиха с двумя детьми. Дьячкову дочь вчера признали душевнобольной и
отправили в больницу. Остальные же все женщины стирали. Старушка лежала на
нарах и спала; дети были в коридоре, дверь в который была отворена.
Владимирская с ребенком на руках и сторожиха с чулком, который она не
переставала вязать быстрыми пальцами, подошли к Масловой.
- Ну, что, повидались? - спросили они.
Маслова, не отвечая, сидела на высоких нарах, болтая не достающими до
полу ногами.
- Чего рюмишь? - сказала сторожиха. - Пуще всего не впадай духом. Эх,
Катюха! Ну! - сказала она, быстро шевеля пальцами.
Маслова не отвечала.
- А наши стирать пошли. Сказывали, нынче подаяние большое. Наносили
много, говорят, - сказала владимирская.
- Финашка! - закричала сторожиха в дверь. - Куда, постреленок, забежал.
И она вынула одну спицу и, воткнув ее в клубок и чулок, вышла в
коридор.
В это время послышался шум шагов и женский говор в коридоре, и
обитательницы камеры в котах на босу ногу вошли в нее, каждая неся по
калачу, а некоторые и по два. Федосья тотчас же подошла к Масловой.
- Что ж, али что не ладно? - спросила Федосья, своими ясными голубыми
глазами любовно глядя на Маслову. - А вот нам к чаю, - и она стала
укладывать калачи на полочку.
- Что ж, или раздумал жениться? - сказала Кораблева.
- Нет, не раздумал, да я не хочу, - сказала Маслова. - Так и сказала.
- Вот и дура! - сказала своим басом Кораблева.
- Что ж, коли не жить вместе, на кой ляд жениться? - сказала Федосья.
- Да ведь вот твой муж идет же с тобой, - сказала сторожиха.
- Что ж, мы с ним в законе, - сказала Федосья. - А ему зачем закон
принимать, коли не жить?
- Во дура! Зачем? Да женись он, так он озолотит ее.
- Он сказал: "Куда бы тебя ни послали, я за тобой поеду", - сказала
Маслова. - Поедет - поедет, не поедет - не поедет. Я просить не стану.
Теперь он в Петербург едет хлопотать. У него там все министры родные, -
продолжала она, - только все-таки не нуждаюсь я им.
- Известное дело! - вдруг согласилась Кораблева, разбирая свой мешок и,
очевидно, думая о другом. - Что же, винца выпьем?
- Я не стану, - отвечала Маслова. - Пейте сами.

Конец первой части

Обратно в раздел художественная литература